Агуглу (Тайна африканского леса)

III ПИГМЕИ

Приближался сентябрь, но Абу-Гурун не показывался.

— Что я тебе говорил? — восклицал Сироко, многозначительно подымая палец.

Но однажды, после этих слов, глаза его в изумлении расширились. Далеко по дороге появилось движущееся облако, из которого мало-помалу вырисовывались неясные силуэты. Я узнал Абу-Гуруна, его развевающуюся одежду, высокий рост и прихрамывающую походку. Измученный долгой дорогой, он очень заметно волочил ногу.

Абу-Гурун сел рядом со мной и стряхнул пепел с папиросы. Его худые ноги были покрыты пылью, которую он смахнул полой своего бурнуса. Наконец, он заговорил, останавливаясь на каждом слове, чтобы перевести дыхание.

— Да пребывает с тобой Аллах! Вот и я с двумя товарищами. Этого зовут Серур, а того Несиб. Можешь на них рассчитывать, как на меня самого.

Сироко искоса бросил на них взгляд. Более высокий — Серур — походил на старого шакала. Нос, подбородок, скулы, ключицы выдавались из-под загорелой кожи, словно вымазанной черной смолой. Желтый тюрбан самоуверенно сидел на голове.

Несиб был меньше ростом, с бегающими глазами и мягким телом. Плохо свернутый тюрбан сползал на затылок. Пока Абу-Гурун говорил, Несиб вытирал себе лицо, держа между ногами толстую палку.

После краткого обмена мнениями, мы решили выступить через неделю.

Бангассу давал в мое распоряжение двенадцать носильщиков. Чтобы не перегружать их сверх меры, я взял с собой только немного белья, несколько коробок консервов и разную мелочь, предназначенную для обмена. К этому я прибавил еще барометр-анероид, термометр, микроскоп и несколько карманных компасов.

Сироко остался дома присматривать за коллекциями.

Понадобилось три дня, чтобы добраться до опушки огромного девственного леса. Мы неожиданно увидели его с вершины холма. Он развернулся перед нашими глазами, — широкий, как море, теряясь в бесконечной дали своими колышущимися косматыми гребнями. Молча, в нерешительности, прислушивались мы к его могучему голосу, долетавшему до нас.

Издали он казался непроходимым. Суеверный ужас оледенил нас. Зачем искушать судьбу и углубляться под своды леса, кишащего хищными зверями?

Абу-Гурун понял, что должен показать пример. Одним прыжком бросился он в чащу и остальные сейчас же последовали за ним. Лес встретил нас приветливо. Пройдя опушку, мы очутились в растительной галерее, колоннами которой были несчетные вековые деревья, поддерживавшие ее свод. Направо и налево открывались подобные же галереи; слышен был только шум листвы. На главных ветвях цвели висячие сады, пронизанные то там, то сям лучистым мечом солнца.

— Право, — сказал я, обращаясь к Абу-Гуруну, — ты наклеветал на девственный лес.

— Терпение! — ответил он мне. — Лес — как публичная женщина, хорошо знает свое ремесло. Когда наступит нужный момент, она потребует своей платы.

Вечер прошел, не принеся разочарований.

Для остановки мы выбрали свежую и светлую лужайку.

Прекрасные деревья с гагатовыми стволами раскинулись далеко, насколько хватал глаз. Бесчисленные птицы собрались сюда со всех сторон, ища ночного пристанища. Они сверкали в листве, как роскошные золотые и бирюзовые плоды.

Первый раз в жизни я слушал симфонию их пения среди такой глуши. Голос одного певца не покрывался голосом другого и ни один диссонанс не нарушал согласного аккорда; вариации малиновки и ритурнели славки сливались с печальным рокотом голубок. Время от времени раздавались, в виде аккомпанемента, отрывистые крики хищных птиц, медленными кругами спускавшихся на отдых.

К концу дня во всех концах леса поднялись какие-то шумы. Слышалась металлическая музыка от трения блестящих листьев, соприкасавшихся друг с другом на вершинах деревьев. Интервалы, как бы под сурдинку, заполнялись другими звуками; с сухим треском падали мертвые листья; то там, то сям раздавалось кваканье лягушек; звенел колокольчик в гортани жабы; жвалы насекомых точили кору; иногда, со свистом пущенного пращей камня, пролетал толстый черный жук с шуршащими крыльями.

Но понемногу все стихло. Лес отдыхал в своем величии и трогательном покое.

Утренняя свежесть разбудила меня. Зачерпнув ладонями воду, нубийцы приступили к омовению. Я протер слипавшиеся от сна глаза и мы двинулись в путь.

Немедленно начались осложнения. Местность изменилась: мы уже не шли, как накануне, по мягкому шелковистому ковру; скалы вспучивали сухой грунт. Вместо высоких деревьев появились низкий молочай и мимоза с роговидными листьями. Колючие пасленовые растения и запушенные песком фисташковые деревья цеплялись когтями за утесы. Ползучие растения вцепились друг в друга и извивались, как змеи. Во всем ярко сказывалась бешеная борьба за существование; захват боролся с упорным сопротивлением.

Шипы и колючки рвали нашу одежду, вонзались в тело и проникали даже сквозь кожу обуви. Не прошло и часа, как наше платье превратилось в лохмотья; колени и руки покрылись кровью. Израненные лезвиями трав, с исцарапанными до крови лицами, с ободранными от падений в ямы ногами, мы принуждены были, наконец, остановиться на полуденный отдых. Как раз вовремя: наши глаза, ослепленные солнцем, уже ничего больше не видели.

В продолжение всей остановки черные, белые и красные муравьи не давали нам ни минуты покоя. Они вытягивали свои головки, снабженные челюстями, и с яростью нападали на нас. Ничто не могло заставить их отпустить добычу; мы вынуждены были встать и начали топтать, гнать и сжигать их все прибывавшие легионы; но даже кипяток был не в силах с ними справиться: их поток двигался без отдыха и остановки. Волей-неволей пришлось покинуть это место и снова отправиться в путь под огненным солнцем.

Вокруг нас копошились отвратительные насекомые и пресмыкающиеся. Скорпионы прятались под каждым камнем; вдоль скал бегали шелковисто-красные сколопендры; чудовищные пауки с ветки на ветку раскинули свои сети; со стволов и откосов на нас равнодушно смотрели наполовину оцепеневшие вараны и ящерицы, поднимавшие треугольные головки и поводившие мордочками.

В час, когда солнце высоко стояло над нашими головами, один из наших спутников был укушен гадюкой; змея вонзила ему зубы в икру и скрылась в песке, человек остановился в отупении; в скором времени он закачался и присел на землю, готовый безропотно умереть. Остальные чернокожие столпились вокруг него и каждый из них предлагал свое лекарство или заговор. Самый старший, сморщенный, как высохшая слива, с белоснежной растительностью вокруг лица, словно обсыпанного мелким сахаром, набрал сухого валежника, бормоча заклинания, и приказал вскипятить полный котелок воды, в которой плавали потные и засаленные кожаные амулеты; сам же он в это время чертил на песке какие-то непонятные линии, которые затем постепенно стирал концами пальцев. Больной следил за ним потухающими глазами, однако нашел в себе еще настолько энергии, чтобы схватить котелок обеими руками и жадно выпить его зловонное содержимое; результат получился плачевный: больной не успел осушить весь котелок, как его охватила дрожь, распухший язык наполовину высунулся изо рта, на губах появилась пена и он вытянулся во весь рост.

Эта смерть обескуражила носильщиков; они стали единогласно настаивать на возвращении. Тогда Абу-Гурун придумал выход. Он указал пальцами на овраг, перерезавший местность от одного края горизонта до другого; в течение сотен лет воды прорывали эту ложбину; здесь в дождливый сезон по каменистому руслу катился многоводный поток тонких струек, сплетавшихся меж собой, как пряди волос. Мириады жаждущих влаги бабочек прилетели сюда со всех концов пустоши и усеяли овраг в таком количестве, что его края исчезали под трепетаньем их крылышек.

— Видите, — сказал Абу-Гурун, защищая рукой глаза от солнца, которое уже склонялось к закату, — ветер нам благоприятствует; бросим горящую головню по ту сторону оврага и огонь расчистит нам путь.

Надо было действовать как можно скорее, потому что ветер, — в данную минуту очень нам нужный, — обыкновенно стихал к концу дня. С факелами в руках мы бросились в овраг, чтобы поджечь траву на противоположном склоне и устроить пожар.

Скоро со свистом взвилось пламя, вытянулось, изогнулось и охватило сухую траву. Целую ночь мы наблюдали за его быстро убегавшей в даль красной лентой, пока она не затерялась, наконец, на горизонте.

Утром перед нашими глазами развернулся незнакомый пейзаж: покрытая пеплом земля казалась совершенно белой; несколько оставшихся еще деревьев протягивали к небу свои голые сухие руки и дополняли эту зимнюю картину.

Путь был свободен, но сожженная почва осыпалась под нашими ногами и затрудняла шаги. Ветер поднимал с земли песок и пригоршнями швырял его нам в лицо, чем еще больше увеличивал наши муки. Эта пытка продолжалась до вечера, когда мы, наконец, достигли последних границ пожара.

Его стремительный бег остановила река, глубоко лежавшая между крутыми берегами.

Чернокожие похожи на детей: малейшее препятствие лишает их мужества, но в то же время они быстро забывают перенесенные невзгоды. Сидя в этот вечер вокруг общего котла и насытившись вареными травами и поджаренными корнями, они визжали, свистели, дружески хлопали друг друга по плечу и шумно сморкались пальцами.

А между тем, лес, под приветливой внешностью, скрывал новые западни.

Растительность сгустилась и сплелась тесной стеной; для того, чтобы хоть на четвереньках подвигаться по тропам, протоптанным дикими зверями, нам приходилось на каждом шагу прокладывать себе дорогу топором; каучуковые лианы (пастеки), дикие арбузы и колоквинты (горькие тыквы) переплетались между собой у подножья огромных деревьев, стволы которых могучими побегами поднимались до верхней кроны. Там, обвивая их в живописном беспорядке, аристолохия, жимолость, женский волос и орхидеи перекидывались с ветки на ветку, спуская до земли на тонкой нити гроздья цветков, похожих на бабочек, застывших в своем полете.

Мы блуждали целую неделю в этом лабиринте, когда, наконец, заметили признаки присутствия пигмеев. Мы пошли наудачу по едва заметной тропинке, и Абу-Гурун указал мне на несколько стеблей бамбука, подрезанных лезвиями ножей и воткнутых в землю среди высокой травы.

— Проклятые животные! — воскликнул он, потрясая кулаком.

С бесконечными предосторожностями, чтобы не задеть этого коварного оружия, мы продолжали наш путь, который привел к темному озеру с неподвижной поверхностью, покрытой ненюфарами. На каждом разветвлении их листьев цвели огромные цветы с розовыми лепестками; аисты и цапли важно расхаживали по этим цветам, и цветы даже не погружались в воду под их поступью.

Деревья, омывавшие свои корни в сонных водах озера, отличались некоторой особенностью: их стволы, с основания до первых веток, были гладки, как зеркало; казалось, будто кора была отполирована сверху донизу постоянным трением. Скоро это явление разъяснилось. Я блуждал взором по вершинам деревьев и различил между ветвями большие гнезда из сухой травы.

Эти гнезда, насколько позволяла судить закрывавшая их листва, имели коническую форму и были покрыты чем-то вроде крыши. Серур, наблюдавший за направлением моего взгляда, дал мне надлежащее объяснение.

— Это хижины карликов, — сказал он, теребя пальцами усы.

Несмотря на то, что кругом не замечалось ни малейшего движения, мы сочли более благоразумным перенести нашу стоянку подальше и, боясь неожиданности, бодрствовали поочередно до зари.

Ничего подозрительного не было слышно. Но каково же было наше изумление, когда на рассвете мы увидели себя окруженными множеством гримасничавших карликов с горевшими, как уголья, глазами.

Это были, большей частью, тщедушные кривоногие существа с выдающимися челюстями, наподобие звериных морд. Ни одного крика не вырвалось из их раскрытых ртов.

Пораженный Абу-Гурун подумал с минуту, теребя свою бородку. Без сомнения, он решил, что в критические моменты дерзость является лучшим средством и, внезапно выпрямившись, с пустыми руками направился к группе карликов. Его бурнус развевался по ветру и хлопал, как парус, а огромная тень отражалась на земле в виде большой птицы с машущими крыльями.

Во время своих многократных странствований нубиец научился нескольким словам на всех африканских наречиях.

Подойдя к карликам, он обвел глазами все сборище и начал говорить; речь его была ловко составлена, потому что лица карликов сейчас же прояснились. Сложив кулаки на животе, карлики хохотали во все горло, широко раскрыв рот.

— Ну вот, — сказал нубиец, снова подойдя ко мне, — союз и заключен, но в ответ полагается раздать кое-какие подарки.

С детской радостью карлики разделили между собой пять или шесть дюжин ножей, пятнадцать метров латунной проволоки и не имеющие никакой цены стеклянные безделушки.

Женщины, ожидавшие наверху в листве исхода переговоров, спустились вниз, прыгая с ветки на ветку в сопровождении вереницы крошек цвета ревеня, горланивших на все голоса.

Я скоро был окружен этой неблаговонной толпой.

Особенно нескромными оказались женщины: они тщательным образом ощупывали мою одежду, запускали руки в мои волосы и проводили грязными пальцами по моему лицу.

Я раздал им кое-какие лакомства.

Подняв одной рукой верхнюю губу, эти дамы хватали сласти кончиками пальцев, поднимая их до уровня рта, и затем бросали в горло.

Солнце стояло высоко, когда я смог наконец отделаться от приставаний. Несколько карликов предложили себя в проводники и пошли вперед в качестве разведчиков. Остальные следовали за нами, перепрыгивая по обыкновению с ветки на ветку над нашими головами или скользя с ловкостью ужей по верхним сплетеньям. Иногда деревянная стрела с едва уловимым шумом пролетала по воздуху, и к нашим ногам падала бьющаяся крыльями птица.

Еще в течение шести дней странствовали мы с карликами по лабиринту девственного леса.

По мере того, как мы подвигались, ручьи, протекавшие в зеленых туннелях, становились все глубже, все многочисленнее. Для перехода через них нам приходилось пользоваться упавшими деревьями, преграждавшими их течение. Нередко воздушные лианы перебрасывали с одного берега на другой подвижные мостики, и мы вверялись этим шатким гамакам, которым малейшее движение сообщало резкое колебание. Никакого шума, кроме треска клювов белогрудых ворон, сдиравших кору с деревьев, или хриплого голоса шимпанзе, сон которого мы потревожили! Мало-помалу вялые воды распределили свои переплетавшиеся струи по застоявшимся лужам. Черная вода доходила нам до бедер, и, чтобы не быть затянутыми в бездонную грязь, мы вынуждены были цепляться за бесчисленные азалии, благоденствовавшие в грязи.

Внезапно дохнул нам в лицо свежий ветерок. Показались широкие просветы, и мы, наконец, увидели голубое небо. Теперь перед нами тянулись песчаные пространства, где взад и вперед ходили серые колпицы, хохлатые цапли и пурпурные фламинго.

Лесные пигмеи остановились: здесь оканчивались их владения; мы вступили на территорию болотных карликов.

Последних не было видно. Пока наши проводники отправились их искать, мы расположились на песке для ночлега, но бесчисленные жужжавшие вокруг нас москиты не оставляли нас в покое.

Вдруг у наших ушей разразился сигнал, возвещавший атаку, и скоро мы почувствовали острую боль от вонзавшихся в наше тело острых жал…

Мы с радостью приветствовали солнце, поднимавшееся из-за тростников. …Вот показались плывшие к нам пироги. Это были так нетерпеливо ожидаемые карлики, которых наши проводники привели с собой. Карлики направились к нам прыгая, как кузнечики в высокой траве.

Усевшись в пироги из древесной коры, мы поплыли с карликами по озеру, заросшему папирусом и тростником. Пироги то и дело превращались в санки и скользили по водяным растениям; густая сеть, образованная их корнями, предохраняла нас от опасности завязнуть в иле. Нам понадобилось два дня, чтобы добраться до твердой земли. Когда наконец горизонт, закрытый до сих пор тростником, развернулся перед нашими глазами, Абу-Гурун указал мне на видневшиеся вдали высокие горы с как бы разорванными вершинами.

— Посмотри туда, — сказал он, — вот перед тобой страна Агуглу.

В эту минуту пирога причалила, и я выпрыгнул на гладкий песок, но далекие горы уже скрылись за каким-то выступом. Передо мной был только песок, усеянный розовыми фламинго; они выстроились в пять или шесть рядов, повернув клювы на север, откуда дул легкий ветерок.