Я уже больше года жил в экваториальной Африке, на территории Бонгассу, короля племени кауэле, когда в первый раз услышал об Агуглу.
Мой домик стоял в горах, на границе, разделяющей бассейны Убанги и Нила. Его остроконечная крыша выдавалась над глиняными стенами и опиралась на внешние столбы, образуя нечто вроде веранды с навесом. В сумерки, когда земля возвращала небу поглощенное ею тепло, я садился на этой веранде; от свежей соломы пахло ароматом лугов. Небо отливало красками розы и зеленого перламутра. Странные благоухания насыщали атмосферу. Ваниль, имбирь и дурман раскрывали свои чашечки и распускались с приближением ночи.
Несколько негров, доставлявших мне жуков и редких птиц, являлись за приказаниями на следующий день. Поджав ноги, садились они вдоль скамеек на циновки из тростника и шпажника и с трубками в зубах молча почесывали подошвы голых ног. Наполовину потонув в тени, вырисовывались неясные очертания группы нубийцев, недавно прибывших сюда за слоновой костью; временами вспыхивали в этой группе желтые огоньки папирос, дымом которых затягивались нубийцы. Нубийцы — вестовщики пустыни. Они разносят по всей экваториальной Африке сведения о странах, которые они посетили; их языки не скупятся на чудесные рассказы, происхождение которых можно отнести к первым векам человечества. Великаны, карлики с гривой, люди с хвостами, большие обезьяны — строительницы городов, мохнатые сатиры, встреченные Ганноном Карфангенским во время его морского путешествия, то и дело попадаются в их рассказах, которые они для большего правдоподобия сдабривают подробностями.
Действительно ли все это простые выдумки? Их рассказы дышат такой убежденностью, что сомнение закрадывается даже в наименее легковерные умы. В конце концов, впрочем, предания, сохраняемые ими со времен глубокой древности, быть может, и имеют кое-какие основания. Разве не открыли недавно пигмеев, живущих на деревьях? Еще Плиний и Геродот рассказывали об их битвах с журавлями, повадившимися посещать их болота. Этот маленький народец, открытый несколько веков тому назад португальскими купцами, в наши дни изучен и описан многочисленными путешественниками: Пиацца, Швейнфуртом и Стэнли, жившими в их стране.
Один нубиец, в особенности, обладал неисчерпаемым запасом россказней.
Это был человек выше среднего роста, слегка хромавший, худой, нервный, с волосатыми, сухими руками. Орлиный нос выступал между выдающимися скулами, над тонкими губами и взъерошенной бороденкой. Под суровыми бровями сверкали хитрые, живые и угрюмые глаза, прикрытые широкими веками. Около левого глаза беспрестанно двигалась гусиная лапка, то собирая, то расправляя сеть своих морщинок. Трудно было определить его лета по этому покрытому морщинами лицу, которому огненное солнце придало цвет ореховой скорлупы. Под широкой белой одеждой вырисовывалось мускулистое тело, а лицо, несмотря на бесчисленные морщины, казалось молодым под красной феской с голубой шелковой кисточкой. Его звали Абу-Гурун. Он исколесил всю Африку: ни великие озера, питавшие Нил и Замбези, ни притоки Чада, Шари и Конго, ни самые неприступные скалы, ни непроницаемые леса не имели от него тайн.
В общем он представлял собой яркий образец энергичных арабских купцов, которые с ружьем на перевязи и пистолетом за поясом, подобно суровым купцам древности, партиями углубляются в леса и пустыни для меновой торговли.
Нелестные вещи высказывались по его адресу. Черные обвиняли его в торговле невольниками за счет арабских подрядчиков Бурну и Вагири[1].
Даже мой слуга Сироко, хотя и чувствовавший себя в безопасности возле меня, не мог подавить невольного движения испуга при виде Абу-Гуруна. Бедняга, уроженец Бариль-Тазала, был еще в молодости уведен работорговцами, и в его темной душе жило воспоминание о горящей хижине, о гниющих на дороге трупах и о причитающих женщинах, кусающих кулаки от голода.
— Берегись, — сказал он мне в первый же день, когда появился Абу-Гурун, — этот человек хитер и зол, — и его губы растянулись в выразительную гримасу.
Мы стояли перед хлевом, где помещалась наша корова с опущенным до земли выменем. Все еще продолжая ворчать, Сироко погладил животное вдоль сосков, потом дунул ему под хвост. Это было, по его словам, самым верным средством получить молоко. И в самом деле, из переполненного вымени двойной пенистой струей брызнуло молоко.
— Я знал многих, — начал он снова, — на губах которых было всегда имя Аллаха, а в углах рта таилось коварство. Все они хромали на левую ногу и знаешь, почему? Потому что долго сидели в тюрьме и были прикованы к столбу.
Зачем я не послушался Сироко! Я не пережил бы тех ужасных часов, от которых главным образом поседел и согнулся, как старик. Но тогда я не знал того, что готовила мне судьба.
К тому же, Абу-Гурун казался услужливым и преданным. Он с негодованием отрицал какие бы то ни было предосудительные планы или поступки со своей стороны. Если верить ему, он искал слоновую кость, золотой песок и этим ограничивал все свои вожделения.
— Я ненавижу ложь, — утверждал он в этот вечер, делая жест, имевший целью подчеркнуть его искренность. — Ложь — орудие дьявола, да будет он проклят вовеки!
И добавил, перебирая четки, которые каждый добрый мусульманин носит при себе:
— А слыхали ли вы что-нибудь об Агуглу?
Предвкушая услышать что-нибудь необычайное, я сделал знак Сироко разнести табак и местное пиво. Абу-Гурун поднес к губам чашку из древесной коры, содержавшую освежающий напиток. Призвав, как подобает, имя Господне, он с видом знатока отхлебнул напиток, до которого был большой охотник, и трижды, как того требовала вежливость, щелкнул языком.
— Это пиво, — сказал он, — дар жарких стран, пользующихся исключительной милостью божьей. Поэтому, без всякого сомнения, Пророк не запретил нам его употребление. Да будет благословенно его имя!
Я привык к подобного рода вступлениям и терпеливо ждал, когда нубиец пожелает начать свой рассказ. Черные, которых волнуют всякие сказки и вгоняет в страх все неведомое, приблизились, перешептываясь и ощупывая свои амулеты; наступило полное, ничем не нарушаемое молчание. И только стрекотанье сверчков в полях проса баюкало нас.
— О вы все, слушающие меня, — продолжал нубиец, свертывая папиросу, — я беру вас в свидетели, что Агуглу нас окружают и следят за нами. Кто из вас на охоте или в засаде не слышал их голосов, не угадывал в темноте их присутствия? Один только чужестранец их не знает.
Он успокоил рукой утвердительные возгласы, робко поднявшиеся среди черных. Маленькая ящерица с ярко-красным брюшком, бежавшая по частоколу в поисках москитов, прижалась к смолистым доскам и с любопытством наклонила плоскую голову.
— Я видел их так же, — сказал Абу-Гурун, — как я вижу эту ящерицу. Я первым из людей прошел через их землю, и вот эти самые глаза, отважные глаза мусульманина, смотрели им прямо в лицо. Они живут за лесом, по склонам горы, опустошенной небесным огнем. Некогда они занимали обширные города, где золото, благородные металлы и драгоценные камки сверкали на минаретах и куполах. Эти города так велики, что мне понадобилось несколько дней, чтобы обойти их развалины, но какой вес имеет все это величие перед божиим гневом? Бог дунул на их здания, и они рассыпались в прах.
Нубийцы, чуткие к гиперболе, многозначительно покачивали головами.
У самого молодого из них слегка дрожали губы, когда он спросил:
— Скажи, Абу-Гурун, какое ужасное преступление погубило их?
— Гордость, — ответил Абу-Гурун, подняв глаза к небу. — Чтобы их наказать, бог превратил их в животных. Покрытые шерстью, как дикие звери, они питаются сырым мясом. Ночью они охотятся на антилоп или диких кабанов и преследуют их с воем, как шакалы.
— Да сохранит нас бог от лукавого! — хором произнесли нубийцы, когда Абу-Гурун замолчал.
Меня его рассказ заинтересовал только наполовину, так как в общем легко было заметить его неправдоподобность. Однако, из того, что он рассказывал об этих странных обитателях пещер, кое-какие подробности могли согласоваться с действительностью.
Вопрос о происхождении человека — вопрос очень спорный. Ни одно наиболее приближающееся к животным племя не сохранило неопровержимых следов своего происхождения.
Люди или обезьяны эти Агуглу, но методичное изучение их на месте позволит, быть может, приподнять край завесы.
Нубийцы и черные удалились. Последним исчез Абу-Гурун, согнув плечи и волоча ноги. Я остался один под навесом, где посвежевший ветерок возвещал полночь. На небосклоне развернулись во всем своем великолепии неведомые на нашем полушарии созвездия Арго, Центавр, два Магеллановых облака и Южный Крест.
«Именно здесь, — говорил я себе, — надо искать первые следы зарождения человечества. Со времени третичного периода наш шар значительно охладился, и большие человекообразные обезьяны нашли убежище в тропических странах. Последуем за ними, если хотим найти ключ к тайне».
В надежде получить какие-либо разъяснения я спрашивал черных, встречавшихся мне на пути во время моих энтомологических прогулок. Останавливаясь у каждого муравейника, где обыкновенно сходятся негритянские старшины для торговых переговоров с приезжими купцами, я всеми силами старался усыпить недоверчивость туземцев. Но их ответы отличались такой ложью, что никоим образом не могли меня удовлетворить.
Я уже хотел отказаться от своих исследований, когда меня навестил Абу-Гурун.
— Я приехал с юга, — сказал он мне, — и узнал много для тебя интересного.
Он говорил тихо, бросая украдкой взоры на кусты жасмина, обивавшего столбы моего навеса. Убедившись в полной безопасности, он прошептал мне на ухо:
— Я видел там одного Агуглу. Пигмеи, живущие на болотах, подстерегли его в засаде и связали; он — взрослое существо и, насколько я понял, войдет в состав партии рабов, посылаемых в виде подати Бангассу[2]: воспользуйся этим случаем, но действуй осмотрительно.
Нельзя было терять ни минуты. Приближались праздники, во время которых большая часть рабов приносилась в жертву; их тут же разрубали на части людоеды и пожирали на пиршестве.
Я поспешно собрал множество разнообразных предметов: ткани, мелкие стеклянные изделия, жестяные дощечки, медную и латунную проволоку; по совету Абу-Гуруна, я прибавил еще пару желтых ботинок со шнурками. Бангассу, действительно, увидев меня обутым, всенародно выразил свое удивление:
— Вот чудо, — сказал он, — его ноги похожи на копыта антилопы!
Я жил в четырех часах ходьбы от резиденции Бангассу.
Когда я вышел на следующий день, природа еще была окутана предрассветными испарениями. Сквозь туман я едва различал разбросанные купы деревьев: бавольники с черными стволами и с висящей наподобие шлейфа корой и толстые, подагрические, угрюмые баобабы с торчащими из земли скрюченными и вспухшими корнями.
Когда взошло солнце и туман рассеялся, все оживилось. Соломенные хижины показались вдоль колоказных[3] полей. Навстречу стали попадаться молодые, рослые люди. Негритянская раса в этой местности не отличается приплюснутым носом и толстыми губами, столь характерными для негров Конго. Если старики отвратительны, то молодые, наоборот, достойны резца скульптора благодаря своему тонкому профилю и хорошему сложению. Стройные, гибкие, они шли спокойно, как молодые боги, под огненным солнцем, не заботясь о мухах, прилипших к их голой бронзовой коже. Среди них легко выступали немного, может быть, разжиревшие и коренастые женщины, натертые маслом сверху донизу, блестящие, как зеркало, и улыбавшиеся во весь рот.
У негритянских царьков правила этикета всегда очень сложны, и поэтому для того, чтобы быть проведенным к Бангассу, я послал за церемониймейстером.
Явился напыщенный, толстый карлик и низко поклонился мне, скрестив руки на животе. Затем он подал мне правую руку; наши пальцы сцепились и, согласно правилам хорошего тона, мы трижды потрясли ими так, что они захрустели. Затем он провел меня в первый двор, где собрались воины Бангассу. Один из них, с отточенными и заостренными зубами (для более действительного применения их в бою), загородил мне дорогу.
— Король, — сказал он мне, — пляшет перед своими женами. Никто не имеет права входить туда.
Широким жестом я указал на следовавших за мной носильщиков, нагруженных подарками. Воин тотчас же посторонился, давая мне дорогу.
Мы вошли в обширную залу. Свод ее поддерживался тремя рядами столбов, сложенных из древесных стволов. Умятая пластом глина заменяла паркет.
В углу было устроено нечто вроде эстрады, где музыканты играли на необыкновенных инструментах. Маленький толстяк дул в трубу, вырезанную из ствола баобаба; другой, высокий и неуклюжий, извлекал пронзительные звуки из рога антилопы с просверленными дырочками; третий, надув щеки и выпучив глаза, дул в какую-то нелепую кубышкообразную тыкву. Покрывая весь этот шум, длинный сухой негр, по-видимому, дирижер оркестра, неистово бил в барабан, выдолбленный в колоде тамаринда. Тело негра было покрыто выпуклыми шрамами, произведенными раскаленным железом. На корточках в два ряда вдоль всего помещения сидели около сотни женщин, сопровождавших музыку хлопаньем руками.
И перед ними плясал Бангассу. Пучок перьев был укреплен у него на голове; другой пучок торчал ниже пояса на манер петушиного хвоста.
Пляска короля была, в сущности, головокружительным кривляньем вперемежку с прыжками вверх и огромными скачками в сторону. Весь мокрый от пота, размахивая руками, он прыгал, скакал, кружился. Были моменты, когда я ожидал, что вот-вот он упадет с пеной у рта в припадке эпилепсии.
Но как раз тут-то он и набирался новых сил и принимался скакать с еще большим увлечением, чем раньше.
Вдруг он грохнулся в полном изнеможении наземь. Шум мгновенно прекратился и во всем помещении воцарилась мертвая тишина. Объятые ужасом музыканты, согнувшись, поспешно пробирались вдоль стен и исчезали. Женщины же в это время со вздохами и подавленным шепотом метались вокруг безжизненного тела своего короля.
Этот случай помог моим планам. Несколько удачных лечений при помощи домашней аптечки создали мне в стране славу колдуна. Придя в себя, Бангассу велел мне явиться. Он лежал в глубокой испарине, дрожа от лихорадки.
— Белые, — сказал он мне, — великие волшебники. Ты один можешь меня вылечить. Мои же колдуны — ослы.
И с жалобным видом он указал на пять или шесть распростертых пластом у его ног рабов, зеленых от страха и стучащих зубами. Рядом с ними бился с потухшими глазами зарезанный петух, которого они закололи для каких-то заклинаний. Несколько лепешек колы[4], которые нашлись у меня в кармане, быстро подействовали на короля и, когда он стал благодарить меня и изъявлять свою дружбу, я поспешил воспользоваться случаем и изложил ему мою просьбу. Тотчас же он насторожил уши. Маленькие негритянские властители недоверчивы и подозрительны. Король долго раздумывал над ответом, машинально перебирая рукой ножные пальцы и поглаживая голени своих блестящих ног.
— Агуглу? — сказал он наконец. — Что ты хочешь этим сказать? О таком племени в своих владениях я не слышал ничего.
В то же время, я чувствовал на себе его подозрительный взгляд. Мне понадобилось много дипломатической ловкости, чтобы победить его опасение; в конце концов, это мне удалось, и я оставил его, добившись формального обещания.
И действительно, в последний день праздника мой слуга Сироко объявил мне о прибытии гонца от Бангассу. В жизнерадостном, маленьком человечке я узнал королевского церемониймейстера. Он отвесил мне множество поклонов, сопровождая каждое слово цветистыми формулами вежливых приветствий.
— Король в отчаянии, — сказал он. — Среди пленников находилось одно странное животное, похожее по телесному строению на человека, но оно было так опасно, что сторожа оказались в необходимости убить его стрелами.
Он сделал два шага назад, вытянул левую ногу и поднял к небу свои маленькие жирные ручки.
Затем он снова заговорил, а его руки звонко упали на бедра.
— Бангассу ни за что на свете не хотел тебя подвергнуть смертельной опасности, и благословляет небо за этот случай.
Взбешенный и разочарованный, я хотел уже спровадить болтуна, когда наконец он открыл свои последние карты:
— Король, мой повелитель, — объявил он торжественно, — знает все, что происходит в его владениях. Ему донесли о твоей странной любви к костям. Вот сумка из кожи гиппопотама: ты найдешь в ней кости интересующего тебя животного!
Церемониймейстер не успел еще повернуться, чтобы уйти, как я уже открыл сумку дрожащими от волнения пальцами и стал последовательно вынимать оттуда сперва нижнюю челюсть, затем черепную коробку, грудную клетку со всеми ребрами, таз и бедро.
Все это было начисто обскоблено ножом и носило следы укусов.
При первом же взгляде грудная клетка поразила меня своим чудовищным развитием, встречающимся только у шимпанзе, орангутангов и горилл. Таз, наоборот, явно отличался от таза обезьян, который находится у них в зачаточном состоянии и служит исключительно точкой опоры для нижних конечностей. Но тот, который я ощупывал пальцами, был настолько широк, что давал крепкую опору всему телу и позволял принимать вертикальное положение. Нижняя челюсть, которую я затем исследовал, свидетельствовала о большой силе и чисто животном развитии. Я нашел на ней, один за другим, все характерные признаки знаменитой среди ученого мира челюсти, открытой в Бельгии, в пещере Нолет.
Здесь, как и там, костяные отростки едва обозначены, а боковые впадины глубоко вдавлены. И вдруг я широко раскрыл глаза: на челюсти, которую я вертел в руках, с определенной ясностью обрисовывался несуществующий у обезьян подбородок.
Я лихорадочно схватил гладкий и ровный череп, очищенный от грязи.
Лобная часть была широка; лоб хотя низкий и покатый, но вполне нормального строения, походил на лоб бушменов или жителей Огненной земли и наших доисторических предков Неандерталя и Солютра. Насколько я мог судить, мозг властно занял оба полушария, трансформировал эту голову и заставил череп податься под давлением его державного превосходства.
Я перебирал его кости, измерял его рост, считал его позвонки!
Вне себя я подбежал к окну и ударом кулака открыл ставни.
Солнце исчезло и закат горел цветом меда и зеленого золота. По тропинке проходила женщина, неся на руках негритенка, сосущего ее отвислые груди. Она остановилась и улыбнулась мне во весь свой белозубый рот. При виде ее я сдержал крик, рвавшийся из моей груди к сверкавшему звездами небу[5].