Проклятая книга

Глава первая. Горят ли рукописи?

Время было круглым. Время начиналось ранней осенью, когда первая седина чуть трогала листья, и внезапно в душе расцветало странное чувство: в нем было и щемящее сожаление по ушедшему лету, и таинственный восторг перед надвигающейся парчовой роскошью осени. Начало времени называлось «бабьим летом», и оно бывало молодым или старым, в зависимости от наступления этих волшебных скоротечных дней.

Затем, неуклонно двигаясь к Покрову, время наливалось зрелым золотом. К наступлению злых осенних ветров, обнажающих ветви и стучащих ставнями, в доме делалось все уютнее, все больше хотелось затвориться там и не высовываться — зарыться в теплую нору на всю зиму.

И просидеть там до мокрой затяжной весны…

— Странно, — сказала Наталья Фирсова, теперь Флорова, — я даже не помню, сколько мне лет!

— Ничего удивительного, — отозвался ее старый друг Вадим Вершков. — Женщина не должна помнить такие вещи.

— Все куртуазничаешь! — Она вздохнула и приблизила к лицу полированное зеркало, в котором могла разглядеть себя лишь смутно, как сквозь дымку.

Давно ушли те времена, когда к ее услугам были косметические салоны града Питера. Впрочем, Наталья никогда их не посещала. Ну что это такое — «Салон красоты „Афродита“», размещенный в какой-то подозрительной подворотне, в полуподвальном помещении! Какая там может быть «Афродита»? Разве что из тех, что с известной целью бродит по улице. Так думала Наташа Фирсова, студентка филологического факультета, она же — темный эльф, и скептически поджимала губы. Она была молода и не нуждалась ни в каких ухищрениях, чтобы выглядеть привлекательной.

К тому же, ни один салон не понимает, что такое «темный эльф» и как он (то есть, в нашем случае — она) должен выглядеть.

Сколько же лет прошло с тех пор, как Наталью с двумя друзьями (по слухам, почти весь полигон, несколько команд ролевиков, выехавших на природу помахать мечами и побыть воинами, целительницами, преданными женами и суровыми правителями!) забросило в хмурые времена Иоанна Грозного? Уже и дети начали подрастать…

Детей было трое. Один — у Натальи. Мальчик. Назвали его Иваном — Ванечкой, но дома именовали домашним прозвищем «Забелка», потому что удался он у Натальи-галки беленьким, как сметана. Дитенок родился хилый; поначалу думали, что не выживет.

Наталья даже поверить не могла, что такое спокойно обсуждается! Как это — не выживет? Нет, она, конечно, слышала разные ужасные вещи про детей, которые умирают во младенчестве и при родах. Рассказывали ей подруги (любительницы смаковать жуткие истории про выкидыши, бесчувствие врачей и прочие гинекологические страсти), например, как крестили в роддоме новорожденных. Пришел батюшка — простой и старенький. Вынесли ему пять кульков, перевязанных бантами разного цвета. Размотали кульки, обнаружили там дрыгающихся младенцев. Только начал крестить — один ребеночек посинел и давай помирать. Потащили младенца в реанимацию. Прочих покрестили, но батюшка не уходит, ждет. Чего ждет?

Посидел-посидел, встал, прокрался к реанимации. Там мамаша бегает, лицо белое, по щекам скачут пятна, с ног падают тапочки. Увидела священника, дико заморгала — что за странное явление!

— Ну что, докрещивать-то будем? — спросил батюшка невозмутимо.

— Будем, — пролепетала мамаша.

— Вот и хорошо, — спокойно сказал батюшка, — а то как помрет — и отпевать нельзя будет…

Этот случай Наталья не раз потом вспоминала. Поначалу — как свидетельство бесчувствия служителя Церкви. Мало того, что врачи так относятся — так еще и поп подлил масла в огонь! Никакой деликатности, никакого такта! Женщина и без того на взводе, а он — «помрет, помрет…»

Впоследствии, прожив с Флором не один год, Наталья начала менять свое мнение. Близнецы, Флор и Лавр, дети новгородского разбойника, а ныне — один купец, другой монах, — приютили «приключенцев», попавших из неуютного, ядерного века в век железный, век кровавый, но почему-то куда более уютный. Если бы не близнецы, плохо бы пришлось ребятам. Во всяком случае, куда более тяжко.

Наталья обвенчалась с Флором через два года после начала их знакомства. Сперва ей требовалось убедиться в том, что после всех приключений — в жизни женщины, в принципе, совершенно лишних! — она не беременна от какого-нибудь ненужного человека. Вроде палача, который ее изнасиловал, когда она находилась в застенке по ложному обвинению в колдовстве. И не больна какой-нибудь гадостью.

Но все обошлось, раны — и телесные, и душевные — зажили, и Наталья Фирсова сделалась Флоровой. А затем на свет появился Иоанн Забелка, мальчик Ванечка — государь-батюшка в локоть длиною, плаксивый и диатезный.

Вспомнился тот попик в роддоме, так спокойно и трезво относившийся к возможной смерти младенца. Совсем иначе подумала о нем Наталья. И все равно, ужасной несправедливостью ей все это казалось. Столько трудов — девять месяцев носи во чреве, когда тебя тошнит и никак не лечь поудобнее, чтобы заснуть послаще! Потом рожай — не очень-то это приятное занятие, хотя (как оказалось) вовсе не такое кошмарное, как живописали «опытные приятельницы». И все напрасно? Нет уж!

Наталья не спала ночами. Пыталась кормить грудью. Это получалось у нее плохо, молока не было. Мальчишка заходился ревом днем и ночью. Но пока не помирал — и на том спасибо.

К счастью, спустя две недели после Натальи родила Настасья Вершкова-Глебова.

Настасья, дочь боярская, была полной противоположностью «темному эльфу». Во-первых и в-главных, она была «местная». То есть родилась и выросла при Иоанне Грозном. Ее родители погибли, неправедно обвиненные в изготовлении фальшивых монет, и Настасья осталась на попечении брата-подростка, который счел за лучшее выдать ее замуж. После всех перенесенных ими испытаний мальчик — глава семьи Глебовых — не стал противиться желаниям сестры и отдал ее за того, кого она сама полюбила всей душой. За Вадима Вершкова.

Вадим был давним приятелем Натальи и одно время даже пытался за ней ухаживать. Но как обыкновенному, пусть даже очень привлекательному и начитанному молодому человеку, завоевать сердце «темного эльфа», никем не понятого, израненного, страдающего и, в принципе, неприспособленного для жизни среди людей? Правильный ответ: никак. То-то же. Никак.

И Вадим смирился. Они стали «просто друзьями», о чем никогда не пожалели. И когда в жизнь Вадима вошла Настасья, ему не пришлось переживать тяжелых минут расставания с ненужной женщиной — ради той, единственной.

Это был брак по любви. В приданое Настасье достался большой дом. Ее брат Севастьян жил пока там же. Он собирался вскоре отправиться к царю на Москву и поступить на военную службу, поэтому и решил новгородские хоромы оставить зятю с сестрой. Севастьяну оставалось всего несколько лет до возраста юношеского, когда он сможет взять в руки оружие и занять свое место в рядах воинства государева.

Настасья родила дочку — Анну. Этот младенец, розовый и толстый, не плакал и не жаловался, он непрерывно улыбался беззубым ртом и иногда забавно чмокал. Молока у Вершковой-Глебовой было через край, поэтому она решила помочь Наталье. Ваня сразу начал спать по ночам и сделался более пухленьким.

В этих заботах проходили дни. А время все вертелось по кругу, и когда вернулась осень, Наталья вдруг обнаружила, что Ванечка уже кушает кашку с ложечки, и что-то впервые звякнуло о край посуды… Зуб! Начали резаться зубки!

Через осень Настасья подарила мужу вторую дочь — Елизавету. Вторая девочка была точной копией первой. Вадим Вершков приобрел важный и вместе с тем несколько растерянный вид, что ужасно забавляло его друзей. Они уверяли, что это — характерное выражение лица отца нескольких дочерей.

— Погоди, когда их будет семь, — сказал Сергей Харузин, «лесной эльф», «побратим» Наташи Фирсовой. — Тогда ты сможешь играть с ними в увлекательную игру «семь разумных дев».

— Ну тебя! — отмахивался Вадим. — Что за комиссия, Создатель!

— …Быть взрослой дочери отцом, — заключил Харузин. — Да они еще не выросли. Что ты заранее огорчаешься? Сейчас — не времена Фамусова. Выдашь их за кого повыгодней, они и не пикнут. Будешь в пятьдесят лет толстый, солидный, породнишься с каким-нибудь важным купчиной… И пусть купеческие сыновья твоих дочерей воспитывают и их капризы удовлетворяют.

— У них Домострой, — сказал Вадим. — Здесь капризы не удовлетворяют. Здесь, по идее, не капризничают…

— Это по идее, — сказал Харузин. — А на самом деле — очень даже. Человеческая натура всегда найдет себе лазейку.

— Умеешь ты утешить, Харузин, — сказал Вершков. — А еще лесной эльф!

— Мы, лесные эльфы, — сказал Харузин, — никогда не отличались политкорректностью. Если мы видим отца двух дочерей, мы так и говорим: «вот, мол, папаша двух дочек — у него будет интересная жизнь».

— Просто ты завидуешь, — надулся Вершков.

— Может, и завидую, — легко вздохнул Харузин. — Настасья замечательная и малышки твои вырастут хорошенькие. Что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость?

Они были молоды и смеялись над возможностью постареть. Но время, обманчиво вертевшееся в кругу, незаметно смещалось вперед. Поначалу это было заметно только по детям. Вот они начали ходить… разговаривать… Вот у Анны выпал первый молочный зубик…

Настасья глядела на жизнь безмятежно, немного сонно. Ее всегда окружало облако почти неземного покоя. Любой человек, оказавшийся в «поле притяжения» Настасьи, как будто погружался в блаженную тишину.

А вот Наташа Фирсова была другой. Резкой, решительной, дерзкой. Кое-какие глупости, мучившие ее в пору ранней юности, она выбросила без сожаления — как рваные туфли на помойку. Но время от времени все равно накипало в душе желание бросить все и погрузиться в пучину странных, пряных эмоций, какие дает только опасное приключение. И даже Ванечка не мог заменить для нее весь мир и сделаться средоточием всех ее устремлений.

И сейчас Наташа-Гвэрлум (таково было ее ролевое имя) рассматривала себя в зеркало и пыталась понять, сильно ли она постарела.

— Эльфы не стареют, — поддел ее Харузин.

Она отложила зеркало, глянула на своего «названного брата» с нескрываемой злостью.

— На себя посмотри! — фыркнула Гвэрлум.

Харузин поднял брови. Он жил в том же доме, что и Наташа с Флором, на правах «чудаковатого дядюшки», как он сам это определял. Читал книги, пытался рисовать. Иногда делал узоры для женского рукоделия, не считая это для себя зазорным. Настасья Вершкова подарила ему несколько расшитых ею рубашек в знак признательности. По нескольку раз в году Харузин ездил в Волоколамский монастырь — навестить Лавра и пожить монашеской жизнью. Это и привлекало его, и отталкивало.

— Я тебя не понимаю, — сказала ему как-то раз Наталья. — Если ты теперь у нас такой богомольный, шел бы в монастырь насовсем. Будет у нас еще один свой молитвенник.

Она подумала немного, поняла, что брякнула лишнее, и добавила поспешно:

— Я не к тому, что ты мне мешаешь… Это в маленькой квартире все друг другу мешают, а у Флора дом большой…

— Угу, — сказал Харузин.

— Просто вдруг тебе это неудобно, — заключила Наталья и покраснела.

Сергей удивленно смотрел на нее. Она смутилась! Вот так дела! Что-то раньше не замечал «побратим» за Натальей-Гвэрлум такой способности.

— Я тебе как на духу скажу, Наталья, — отозвался он наконец. — Поживу в миру, тянет в монастырь. А поживу в монастыре — и спустя месяц тошнить начинает. От всей этой непрерывной святости, что ли. Не знаю, как и сформулировать… Не могу я там подолгу жить. Плохо мне делается. Лучше уж я в миру останусь — пока.

— Ладно, — милостиво махнула Наталья, — чудаковатые дядюшки — необходимый и весьма полезный элемент общества. — И снова уткнулась в зеркало. — Нет, ты мне скажи, я сильно постарела?

Харузин рассматривал ее сбоку и вдруг понял, что время действительно прошло. Гвэрлум перестала излучать непобедимую молодость, которую, казалось, не могло нарушить ничто — ни испытания, ни лишения, ни яркое солнце, ни морозная зима. Ее кожа теперь была свежей только в условиях хорошего ухода. И в углах глаз появились морщинки, которые уже никогда не исчезнут. «Эльф» постепенно уходил, уступая место земной женщине, вполне привлекательной, но — увы! — уже не юной.

Сергей подумал о судьбе десятков эльфов, которых он знал по ролевому движению. Юные, неотмирные, с тонкими телами, с узкими лицами и удивленно глядящими на сей грубый мир чуть раскосыми глазами… Странно, но эти ребята, «этнически» совершенно разные (кто из Сибири, кто из Москвы, иные имеющие среди предков евреев, мордву, татар, а то и чисто русские) — все они внешне выглядели так, словно действительно принадлежали к одному народу. Находились среди них и дерзкие — ухитрялись вписывать «эльф» в графу «национальность» в паспорте.

Они оставались вечно юными и дивными на протяжении нескольких лет. А потом истинная, человеческая природа брала свое. И вот уже менестрель, девочка-мальчик, существо без пола, возраста, судьбы, существо, на миг заглянувшее к нам из параллельного измерения, превращается в откормленную тетку, хорошо устроенную в этой, вполне земной, жизни. И вот уже дивный эльф, принц в изгнании, таинственное создание, окруженное восторженными (и всегда отвергнутыми) поклонниками, обретает облик обиженной старой девы… И новые эльфы слетают с небес, новые юноши и девушки с узкими лицами и сияющими глазами, и новое поколение, оттесняя прежних, воцаряется в ролевой среде с наивным убеждением, что уж они-то не состарятся никогда, что уж они-то ни за что не поддадутся времени…

Самое мудрое, что может сделать стареющий эльф в такой ситуации, — это стать человеком.

Так думал Харузин, посматривая на своего «побратима» — бывшего рокового «темного эльфа», а ныне — «верную супругу и добродетельную мать».

Незнакомец пришел один. Ни слуги с ним не было, ни спутника. Кажется, даже любопытный взор соседа — и тот на нем не задержался, скользнул, как по пустому месту. Оно и к лучшему. Не для того явился человек этот, именем Тенебрикус, в Новгород, чтобы его кто-нибудь заметил.

Тенебрикус было, разумеется, не настоящим его именем. Кто назовет дитя таким словом — «темный», «мрачный», «преисподний»? Да и святого с таким именем нет. Хотя в мире, окружавшем Святую Русь, не обязательно было давать человеку имя в полном соответствии со святцами. И многие остались известны под прозвищами, а христианское имя, имя Ангела-хранителя, так и осталось в тайне — одному Богу ведомое.

Тенебрикус не любил рассказывать о себе. Те, кому он служил, впрочем, и не допытывались. Много неприметных, темных — точнее, серых, сумеречных — людей служило той неведомой, безымянной организации, которая простирала свою незримую власть над всем христианским миром и время от времени засылала гонцов в дальние языческие края, вплоть до сердца Африки, Индии и Китая…

Теперь Тенебрикусу было поручено разыскать Флора и живущих у него людей. Имя Флора прозвучало в Волоколамском монастыре, куда поначалу явился со своей миссией Тенебрикус.

Волоколамский монастырь, основанный преподобным Иосифом Волоцким, был связан с важнейшей проблемой — искоренением ереси на Святой Руси, И шире — с искоренением ересей вообще.

Идеология преподобного Иосифа включала в себя активное отношение к здешнему, земному миру. Конечно, созерцание, безмолвие, уединенная молитва и самоусовершенствование в добродетелях — вещь наиважнейшая. Но кто-то должен принести себя в жертву, чтобы другие могли спокойно углубляться в «клеть внутреннюю» — то есть, в собственную душу, в ту «комнату», которая находится внутри всякого человека.

Увы, наша Церковь, земная, — Церковь воинствующая, а не торжествующая. Нас окружают враги. Не наши враги — с этими просто, этих надлежит прощать. Нет, хуже — нас окружают враги Господа. И разве не сказано, что надлежит положить душу свою за други своя? Что есть «душа»? Святые отцы толкуют, что в этом стихе говорится о жизни. Но не только жизнь, но и самой душой иногда приходится рисковать. И это тоже находит оправдание в Писании. Не говорил разве апостол Павел, что готов быть сам отлучен от любви Господа, лишь бы спаслись его сродники по крови?

Говорил.

Поэтому Тенебрикуса приняли в монастыре хоть и тайно, но с большим уважением. Доложили настоятелю, и тот имел с гостем продолжительный разговор, а после, поразмыслив, предложил идти в Новгород и разговаривать с Флором и его товарищами. Все — люди надежные, крепкие в вере и отнюдь не суеверны, их обычными угрозами не запугать. Они и привидений не боятся, и на кладбище ночью войдут бестрепетно…

Тенебрикус совету последовал в точности. Он мало спрашивал, много слушал и все услышанное мотал на ус.

Флор впустил его в дом уже в сумерках. Не задавая вопросов, провел в горницу, усадил там за стол, сам принес кваса, чтобы до поры не тревожить жену.

Тенебрикус был высокого роста, загорелый, с очень морщинистым лицом. Заметно было, что морщины эти — не от возраста, а от множества перенесенных невзгод. Был гость Флора как старая скала, над которой прошлись все бури и ветры, как говорится в псалме. Солнце выжигало на коже свои отметины, ветер резал свои, сухой песок застревал в углах глаз, заставляя их гноиться, вечная влага засела в костях, искривляя их — незнакомец кособочился, что особенно бросалось в глаза, когда он садился или вставал.

— Еще мужчины в доме есть? — спросил Тенебрикус.

— Приживал мой, Сергий, — сказал Флор. — Монашеского настроения человек.

— Пусть придет, — устало приказал Тенебрикус и прикрыл глаза.

Он говорил тихо и совсем буднично, но ослушаться его было невозможно, столько сознания собственной правоты и властности звучало в его хрипловатом голосе. За плечами Тенебрикуса почти зримо вставала та организация, которая создала его, которая им пользовалась, не давая ему ни отдыха, ни пощады, которая когда-нибудь убьет его и, убив, будет прославлять. И все это — втайне, вдали от людских глаз, начертанное в анналах, которые никто и никогда не прочтет. Никто — кроме таких же, как Тенебрикус.

И Флор понял это без лишних объяснений и напоминаний. Просто встал, поклонился и отправился звать Харузина.

«Лесной эльф» читал. Книг в доме Флора было немного, все написаны — естественно! — на церковнославянском языке, но тем интереснее было разбирать эти витиеватые буквы, нарисованные тщательно, но не всегда с полным пониманием.

Харузин делал свои заметки, пытаясь кое-что переводить. Его скоропись вызывала у Флора странные чувства — неприязнь в смеси с восхищением. И хоть Харузин объяснил ему, что это — секулярное, то есть светское письмо, которое развилось из того же церковного устава и полуустава, — а все равно диковинно выглядели эти сплетенные вместе буковки. Точно паутинка тянется или нитку у хозяйки запутал котенок.

— Идем, — велел Флор своему «приживалу» (хоть это и было чистой правдой, а все же хорошо, что Харузин не слышал, как легко и естественно отнес к нему Флор это обидное определение!).

Книга, которую читал Харузин, была «Физиолог, или Слово и сказание о зверех и птахах». Забавно, как наши предки думали, например, о такой незатейливой пташке, как дятел:

«Дятел — пестра птица есть, живет же в горах и ходит на кедры и клюет носом своим: да где найдет мягко древо, ту творит гнездо свое. Тако и дьявол борется с человеки: да в нем найдет слабость и небрежение молитвы, войдет в него и вогнездится; в нем если же обрящет бодрость — бежит от него».

Странный ход мыслей! Сравнение, которое никогда не придет в голову современному человеку, думал Харузин, делая себе пометку. Он сам не знал, для чего выписывал некоторые мысли (эх, мешок золота отдал бы сейчас за обыкновенный блокнот, вроде тех, что замусолил без счета и толка, рисуя там рожи преподавателей, выдергивая листки для дурацких записок и «самолетиков»!). Возможно, когда-нибудь сам напишет книгу… Только о чем?

«Орел живет лет сто и растет конец носа его. И слепнут очи его, да не видит и не может ловить. Да возлетит на высоту, свержет себе на камень, и уломится конец носа его, и купается во злате озере. И сядет напротив солнца, да когда согреется, спадут чешуи с него, и паки птенец будет».

Этот отрывок из «Физиолога» особенно удивлял Харузина. Он даже заучил его и ездил с этим в монастырь, надеясь, что Лавр истолкует непонятное. Какую практическую пользу можно извлечь из столь странного описания орла? Конечно, просмотр сериалов ВВС «Живая природа», где в каждой новой серии неутомимый британский зоолог Дэвид Эттенборо то катается на слоне, то забирается в невероятные джунгли и любуется лемурами, тоже особой практической пользы не приносит. Но все-таки, как говорит Шариков в «Собачьем сердце», «слоны — животные полезные». Интересно бывает что-то узнать о слоне.

Но эти фантастические «нравы» орла? К чему сие?

Лавр посмеялся над недоумением своего любознательного друга.

— Все написанное пишется к пользе душевной, а не ради удовлетворения праздного любопытства, — назидательно произнес он. — Любопытство — чувство греховное, толку от него немного. Кроме того, оно возбуждает фантазию, а пустое фантазирование для ума — то же, что блудное осквернение для тела.

Харузин покраснел. Он любил фантазировать на самые разные темы. Еще одна причина, почему в монастыре ему жилось трудно и он спешил удрать на волю. Фантазии в этих стенах приходили неохотно и в мозгах ворочались так, словно у них, фантазий, легкокрылых и забавных, неожиданно вздулись животы и отекли ноги.

Не заметив смущения приятеля, Лавр продолжал:

— Описание орла — это символ, и нужно это понимать. Смотри. Рост конца носа — это рост наших грехов; слепота глаз — духовная слепота от грехов. Потому что чем больше ты грешишь, тем меньше ты понимаешь, какой ты великий грешник. Это духовный закон, понимаешь? Вроде этого… как ты их называл?

— Законы Ньютона, — сказал Харузин.

— Вот-вот, — махнул рукой Лавр. — От нашего произволения это не зависит.

— Это называется «объективная реальность», — опять вставил Харузин. Ему хотелось быть хоть чуть-чуть, хоть в чем-то умнее Лавра.

Лавр это сразу понял и прищурил один глаз.

— Какой ты умный, Сванильдо, — проговорил он.

Эльвэнильдо (он же просто Сергей) закрыл лицо руками и затрясся от смеха, чтобы скрыть смущение.

— Ладно, продолжаю, — смилостивился Лавр. — Орел означает человека, освобождающегося от грехов и стремящегося на духовную высоту. Сам полет в высоту — это… Ну? Каковы два крыла у аскезы?

— Пост и молитва, — пробормотал Харузин, не отнимая рук от лица. Теорию он усвоил гораздо лучше практики. Всякий раз некстати всплывал в памяти шекспировский дядюшка Тоби: «Если ты такая ханжа, то что же — не должны существовать на свете ни пирожки, ни пиво?» Эх!

— Продолжаю, — говорил между тем Лавр. — Камень — это Церковь и вера, злато озеро — святое причастие, согревание на солнце — праведная жизнь, а Солнце — Господь Иисус Христос. Понял теперь, для чего этот рассказ?

— Понял, — сказал Харузин.

Теперь, вернувшись в дом Флора в Новгороде, он пытался разобраться со следующим отрывком — про благоухающую пантеру:

«Пантера имеет такое свойство: из всех животных самое любезное и враг змею; многоцветна, как хитон Иосифа, и прекрасна, молчалива и кротка весьма. Когда поест и насытится, спит в логове. На третий день восстает ото сна и громким голосом кричит. От голоса же ее исходит всяческое благоухание ароматов. И следуя благоуханию голоса пантеры, звери приходят к ней».

«С какой целью звери, привлеченные голосом пантеры, приходят к ее логову? — раздумывал Харузин, снова и снова перечитывая отрывок и разглядывая странную пантеру с хвостом в виде покрытых цветами и листьями гибких веток и цветущим же языком, нарисованную в книге. — Почему она враждует со змеем? Если змей — это дьявол, то пантера — нечто… праведное. Тогда благоухание должно означать благоухание добродетели…»

И вот, в разгар этих душеполезных размышлений, входит Флор и говорит «пойдем». И Харузин откладывает книгу и свои заметки на мятых берестяных листках, встает и идет вместе с хозяином дома в горницу, где сидит странный гость, этот самый Тенебрикус, терпеливо ждет, глядя в сумерки неподвижным взглядом.

При виде этой фигуры Харузин вздрогнул. Так выглядел бы какой-нибудь классический «андэд», «не живой — не мертвый» из настольной ролевой игры. Гуль, например, — несимпатичное существо, которое предпочитает обитать на кладбище и в полночь лакомиться там сгнившими трупами. Или лич — мертвый маг, чрезвычайно злое и невероятно мощное существо. На полевых ролевых играх такие персонажи почти не отыгрываются. Потому что примитивный способ — вытаскивать из сумки заклинание, написанное на бумажке, — работает плохо. Ребята, конечно, делают вид, что испугались, но… но они не пугаются! А лич должен быть по-настоящему жуткий.

Случались, конечно, эпизоды. Скажем, тот же знаменитый «Ангбанд» на одной из Хоббитских игр. Но там большую помощь переодетым, раскрашенным и соответственно себя ведущим оркам оказывали сами пленные эльфы, которые ждали ужаса — и его же нагнетали. Ужас несвободы, ужас быть окруженным злом… Сильнейшие эмоции, которые заставили многих назвать «Ангбанд» центральным событием ролевого движения за много лет.

М-да. Но если отвлечься от «Ангбанда», то перед Эльвэнильдо сидел самый настоящий «не живой не мертвый». Без всякой вампирской тематики, без боевой раскраски, одетый серенько и простенько. И манеры самые сдержанные.

Но — страшный. Жуть исходила от самой его позы, от самого его присутствия в комнате.

Эльвэнильдо остановился на пороге и потихоньку перекрестился.

«Андэд» засмеялся. Еле слышно. Но Эльвэнильдо услышал.

Все еще смеясь, Тенебрикус повернул к нему лицо — морщинистое, обветренное, с яркими синими глазами. Белки этих глаз были пронизаны густыми красными жилками, а углы — гноились. Но синева горела победно, яростно.

Сухие темные губы растянулись в самой настоящей улыбке. Не притворной.

— У тебя хорошее чутье, — сказал Тенебрикус очень спокойно. — Ты сразу почувствовал…

— Ты не дьявол, — сказал Харузин, чуть успокоившись. Он прошел в комнату и присел на лавку.

— Нет, конечно, — согласился Тенебрикус. Я — человек, как и ты. Ну, может быть, чуть-чуть от тебя отличаюсь… Но у нас много общего.

— У нас нет ничего общего только с дьяволом, — сказал Харузин.

— Заладил — «дьявол, дьявол»! — досадливо поморщился гость. — Видел я твоего дьявола, знаю… — Тут из его глаз потек ледяной, прямо-таки арктический холод. И Харузин, заленедев, понял: гость не ради красного словца брякнул. Он действительно что-то видел. И, раз еще жив и может сидеть тут и разговаривать, победил увиденное.

Лич? Гуль? «Андэд»?

Или просто человек… особенный человек?

Харузин на всякий случай решил пока не задаваться подобными вопросами. В конце концов, для таких дел есть хозяин. Пусть Флор и разбирается, пусть Флор решает. А он, Харузин, с удовольствием подчинится.

Разговор не спешил начинаться. Вертелся вокруг того, другого. Гость пожелал знать, чем занимается «приживал». Он не употребил этого слова, однако Харузин хорошо понял, какой смысл заключает в себя этот вопрос. Рассказал о чтении «Физиолога».

— Скоро, если Бог даст, повидаешь иные страны, — сказал гость. — Если хозяин наш решит, что так следует поступить… Лавр вот утверждает, что эту загадку Флору распутать под силу. Тем более, что друзья у Флора, мол, хорошие — верные и бесстрашные. Так ли это — покажет время.

— А я и географию вашу изучал, — похвастался Харузин, дурея от всего происходящего. Еще несколько минут назад ему хотелось спать. Думалось: «Вот дочитаю этот кусок про пантеру — и на боковую… Буду думать о ее многоцветной шкуре и ароматном голосе… Надо же такое придумать — ароматный голос!..» И вот сна ни в одном глазу. Вместо этого он, Харузин, стоит перед каким — то незнакомым человеком самой зловещей наружности и, как школьник, похваляется тем, что прочитал какую-то книжку по географии.

Незнакомец чуть сблизил гноящиеся веки. Харузин вдруг заметил, что ресниц у него нет. «Сгорели? — подумал он смятенно. — Ну конечно, сгорели на пожаре. Попал в какую-то беду и обгорел… Поэтому и гноятся…»

— Как книга называлась? — спросил он. И опять улыбнулся. Улыбался он не одними только губами, но всем естеством, искренне. Улыбка наполняла светом каждую морщину на лице, глаза начинали искриться. Так мог бы выглядеть очень добрый и много пострадавший человек. Близкий, любимый. Дедушка. Но в следующее мгновение улыбка гасла, и Тенебрикус снова становился ледяным и жутким.

— «Описание о дивиих людех», — сказал Сергей. И процитировал: — «…се же все бысть яко да явить в них дела и помышления их, зане многолукавны быша на Бога Творца своего, и заблудиша делы своими. Сего ради преподобишася зверем и скотом»… Это когда они хотели построить Вавилонскую башню, — пояснил Сергей. — Не только разделились языки, но и самый человеческий облик у иных был отнят… И разбрелись они, «человецы злообразны» по всей Вселенной: иные с песьими главами, а иные без глав, «а в грудех зубы; а иные о двух лицех, — а иные о четырех глазех, а иные по шести рог на головах носят»…

— Интересно, — заметил гость. И снова обратился к Сергею, как будто тот заинтересовал его даже больше, чем сам хозяин дома. — Стало быть, ты книги любишь?

— Люблю, — не стал отпираться Сергей.

Он привык любить книжки. В них заключалось нечто большее, чем просто полезное знание. Полезное знание и из интернета можно выкачать. Но в книге жила эмоция, самый ее облик как будто согревал и что-то рассказывал такое, помимо текста… и не о том, что в тексте, но о людях, которые эту книгу брали в руки, прятали под подушку, чтобы почитать ночью с фонариком, о людях, которые капнули на страницу вишневым соком (о, давнее, забытое, давно укатившееся лето какого-нибудь 1931 года, когда было посажено это пятно! о, давнее, чудесное, влившееся в Вечность лето 1975 года, когда погиб между страниц этой книги плоский комар!).

Правда, Харузин знавал людей и более сумасшедших, чем он — в том, что касалось книг. Так, однажды некий человек узрел целую гору книжек кришнаитского содержания. Книжки лежали кучей возле помойки. То ли устарели они, то ли какой-то ревностный христианин их скупил и выкинул (последнее, конечно, наименее вероятно), то ли какие-нибудь адепты этой диковатой веры взбунтовались, а вернее всего — поработали хулиганы православного устроения: атаковали бедных девочек в сари, отобрали у них агитлитературу и надругались… Во всяком случае, налицо была гора совершенно ненужной данному человеку литературы.

Да… но — книги! И он подобрал с десяток. И потом долго не знал, что с ними делать. Читать — невозможно; тем более, что все десять были одинаковые. Раздавать друзьям — нехорошо: получается, что он агитирует за кришнаизм, а это верование, что ни говори, земле Российской несколько чуждо… Вот и пылились книжки-бедняжки на полке среди старой обуви… Для чего?

Не мог человек выбросить книгу! Не мог — и все тут…

Нет, не в информации дело, совсем не в информации. Информацию человек на худой конец и запомнить может. В городе Франкфурт-на-Майне на площади черными камнями выложено пятно, где немецкие нацисты жгли книги… золотыми буквами перечислены имена авторов. Что, сильно помогло фашистам, что сожгли они эти книжки? Вообще не помогло! И «рукописи не горят», как известно, тем более — книги, вышедшие большими тиражами…

Часть из этого бессвязного потока мыслей Харузин сделал достоянием гласности.

Тенебрикус слушал его очень внимательно.

А затем, когда Харузин, красный от волнения, иссяк и замолчал, проговорил, усмехаясь:

— Вот здесь ты неправ. Мы как раз для того и существуем на свете, друг мой, чтобы сжигать книги. И они очень хорошо горят, можешь мне поверить. Без остатка.