Проклятая книга

Глава вторая. Англичанин и магическая книга

На всем протяжении истории человечеству сопутствуют «проклятые книги». Владение ими приносит неисчислимые бедствия — прежде всего владельцу фолианта и той стране, где она находится. Но самая мысль о том, чтобы проникнуть в запретные тайны, оставалась заманчивой для «грехопадшего человека». И «проклятые книги» продолжали существовать.

Их владельцев преследовали церковные и светские власти. Но одновременно и параллельно с церковными и светскими властями, которые были у всех на виду, появилась и еще одна — тайная. У нее не было названия. Иногда ее называли «священным союзом», иногда — «орденом святой Марии Белого Меча», иногда — «Черным орденом».

Цель этого ордена формулируется одной-единственной фразой: затруднить человеческое познание в определенной области. Книги, заключающие в себе это знание, уничтожались из века в век, с непреклонностью и непреложностью.

Книги. Не знания — знания то и дело всплывали то тут, то там, Но книга, которая содержит в себе нечто большее, чем просто знание, опаснее этого знания. Она даже более опасный носитель знания, чем человек.

Адепты черной магии по обыкновению льстят себе, говоря, что именно из-за этих запретных знаний погибли предшествующие земные цивилизации. Но гораздо вероятнее другое.

Запретные знания людьми не берутся у Хозяина — Творца Вселенной, который готов в нужный момент поделиться со своими добрыми созданиями абсолютно любым знанием, если только это пойдет им на пользу. Просить? Даже у Творца? Никогда! Так рассуждают эти гордые люди.

Вместо этого они призывают в помощь дьявола. И тот является, и притворяется, будто состоит у них на побегушках, и охотно лезет туда, куда его просят слазить, и таскает у Творца Вселенной знания — так, как озорник и лакомка таскает из кладовки своей матери варенье, чтобы съесть его, не дожидаясь дня рождения.

«Орден Святой Марии Белого Меча» — невидимый и вездесущий — выслеживает такого «озорника» и в конце концов наносит ему удар.

Иногда — смертельный. Эти люди появляются у одра умирающего и требуют, чтобы тот отдал им все имеющиеся у него книги и рукописи. Эти люди приходят к писателю и настоятельно просят его прекратить работу над той или иной темой. Эти люди останавливают ученого, который стоит на пороге смертоносного открытия.

Эти люди считают себя Удерживающими. Иногда между человечеством и антихристом остается только тонкая их прослойка.

Аббат Тритемий, создатель одной из таких «проклятых» книг, родился в 1462 году в Тритенгейме, в Германии. Он учился в Гейдельберге и там вместе с двумя товарищами основал общество по изучению астрологии, магии чисел — нумерологии, древних и мертвых языков и математики, которая в те времена рассматривалась как ключ ко многим магическим тайнам. В частности, предполагалось, что «музыку сфер» — гармоническое взаимодействие небесных тел, планет и звезд, можно вычислить с помощью математических формул.

Это знание завораживало, опьяняло. В жизни больше ничего не хотелось — только узнавать и узнавать, все больше и больше…

Друзья назвали свое общество «Кельтским братством». В возрасте двадцати лет Тритемий — это было не настоящее его имя, а псевдоним, точно так же, как псевдонимом был «Тенебрикус» — поступил в бенедиктинский монастырь Святого Мартина. С годами он стал настоятелем этого монастыря, и его христианское благочестие заслужило ему всеобщее уважение.

Именно твердость веры помогла Тритемию удержаться от многочисленных искушений, когда он увлекся алхимией и магией. Он не стремился ни к обогащению, ни к власти. Дьявол почти не имел лазейки к его душе. Только любопытство, «праздные фантазии», отворяли ему дверь во «внутреннюю клеть» аббата.

В монастыре Святого Мартина Тритемий собрал самую богатую в Германии библиотеку рукописей. Он не любил недавно изобретенного книгопечатания. В этом Тритемий был не одинок: даже в начале XVII века богатые аристократы, славящиеся своим изысканным вкусом, предпочитали рукописные книги «этому плебейскому нововведению». Книга должна быть единичной, неповторимой. Книга должна быть создана от руки, она должна дышать дыханием мастера-писца, художника. Тритемий заплатил за библиотеку почти полторы тысячи золотых дукатов — он отдавал за книги собственные деньги, вкладывая в них каждый грош, который только попадал ему в руки.

Одновременно с тем Тритемий занимался весьма странными изысканиями. Например, он создавал способ, позволяющий гипнотизировать людей на расстоянии посредством телепатии и с помощью специального языка. В его трудах причудливо смешивались лингвистика и математика, каббалистика и парапсихология.

В результате многолетних трудов на свет появилась огромная книга, заключавшая в себе тайны беспредельной власти. Она называлась «Стеганография».

Об истории создания своей «Стеганографии» Тритемий сам рассказывает в письме человеку, которого считал своим другом. «Я так долго мечтал о том, что раскрою наконец неведомые тайны! — восклицал аббат в конфиденциальном послании. — Наконец я убедился в тщетности своих усилий и отправился спать, стыдясь своего безрассудства. Кто я такой, чтобы совершить невозможное?

Однако ночью, во сне, мне явился некий человек. Он назвал меня по имени. „Тритемий, — сказал он, — не считай все эти мысли безрассудством. Пусть, вещи, к которым ты стремишься, ни тебе, ни кому другому не удастся осуществить в полной мере, однако они возможны!“ — „Так научите же меня! — отозвался я. — Как мне добиться этого?“ И он открыл мне тайну и показал, что ничего не может быть проще…»

Первая книга из восьмитомника содержала описания более сотни способов тайнописи, не вызывающей ни малейших подозрений. Аббат учит, как зашифровывать сведения и мысли, причем пользуясь совершенно любым из известных языков. И все это можно сделать, не прибегая к иносказаниям и не испытывая страха или сомнения, что секрет когда-нибудь разгадает кто-либо, кроме того, кто владеет той же наукой. Поскольку все слова и выражения в этой тайнописи выглядели совершенно простыми, знакомыми, не вызывающими ни малейшего подозрения, то ни один человек не может собственными силами проникнуть в секрет Тритемия.

Во второй книге говорилось о способах надежно и точно передавать свою волю на расстоянии. Прочие тома были в том же роде. Все они были уничтожены. Сохранились только жалкие остатки. Но и эти клочки могли представлять серьезную опасность. Поэтому даже спустя полвека после смерти аббата Тритемия «орден Святой Марии Белого Меча» продолжал охотиться за ними.

Антверпен нравился Джону Ди. Прошло совсем немного времени после того, как его освободили из английской тюрьмы. Свобода не пьянила бывшего узника— она вносила в его душу странное успокоение. Когда он находился в Тауэре, сырые каменные стены не просто давили на него, они его тревожили, беспокоили, доводили до истерики. Теперь стены исчезли, кругом расстилались плоские ухоженные поля Нидерландов. Можно было протянуть руку и коснуться лишь влажного воздуха. Это успокаивало. Мир снова принял привычное положение.

Ди был в расцвете своей жизни. Тридцать три года. Тело, ставшее дряблым за время заключение, постепенно вновь обретало силу и ловкость.

Чем-то Антверпен напоминал Джону родной городок. Он родился в Челмсфорде, мирном торговом городке. Сразу за домами начинались зеленые луга, и спокойная равнинная река с коричневой водой текла через болота. Там тоже было тихо. Жители были такими же респектабельными. Они занимались очень почтенным делом — они наводили порядок в мире вещей. Каждый предмет, изготовленный руками человека, получал название и выражение в цифровом эквиваленте. Торговцы в коричневых и черных одеждах из добротного сукна умели пользоваться цифрами. Все имело цену.

Пытливому духу Джона Ди, сына небольшого чиновника при дворе английского короля Генриха Восьмого, эта атмосфера казалась наиболее подходящей. Он не буянил, не проказничал, не выделялся эксцентричностью. Он просто читал. Он обожал чтение.

Ему нравилось все красивое и таинственное, поэтому он, в отличие от благонамеренных господ в суконной одежде, не стал протестантом. Протестантизм идеален для тех, кто умеет считать деньги, для тех, кто для любой вещи находит ее цифровое выражение.

Для того, кто стремится погрузиться в невыразимые тайны мироздания, лучше подходит католицизм. И Джон Ди стал католиком. Он был очарован богослужением так же, как и старинными манускриптами, которые читал беспорядочно, какие только попадались ему в руки.

В пятнадцать лет он отправился в университет Кембриджа, где жадно набросился на знания. Джон поглощал их без разбору — все, стремясь утолить снедающий его интеллектуальный голод. Он сам себе напоминал персонажа античных мифов, который в подземном царстве Аида невыносимо алчет и жаждет, но никак не может насытиться — и обречет страдать вечно. Джон Ди изучал греческий и астрономию, и в девятнадцать лет уже сделался помощником профессоров. Затем он оставил Кембридж. Впоследствии Джон Ди утверждал, что ему стало «душно» и «тесно» в стенах маленького университета, расположенного в центре маленькой, провинциальной Англии; что на острове он ощущал себя как в заточении; что в Кембридже просто-напросто плохое преподавание…

— Как бы не так! — охотно разглагольствовал мистер Николас Мэйден, преподаватель греческого, у которого Ди служил помощником.

Собеседник мистера Николаса Мэйдена был, если вдуматься, довольно странным типом. Он был высок, худ, его лицо избороздили морщины — и все же, несмотря на все это, он не был стар. Скорее, потрепан жизнью, да — но отнюдь не долгими годами.

Он обладал качеством, которое господин Мэйден ценил в людях превыше всех остальных — он умел слушать. Он задал вопрос именно для того, чтобы узнать ответ. Не для того, чтобы продемонстрировать свою осведомленность или собственные светские манеры. Нет. Он хотел знать.

И Мэйден не устоял.

Невысокий, полный человечек, немного тщеславный и очень болтливый, он нуждался в собеседнике, чтобы выговориться. Исчезновение из университета Джона Ди глубоко задело его. Глубже, чем мистер Мэйден был готов признать. Потому что Ди был… как бы это выразиться? Да, сэр, он был чудом! Он спал по четыре часа в сутки. Он по-настоящему увлекался греческим, можете мне поверить…

Выговорив это, маленький профессор даже всхлипнул и смахнул с глаз слезинку.

Собеседник слушал, не перебивая. Морщины вокруг его рта шевелились, точно змеи.

— Но что я мог поделать? Да, мои студенты по преимуществу занимаются тем, что пьянствуют, бродят по улицам, бьют окна в домах горожан, орут непристойные песни и портят местных служанок… А для чего им учиться? Они все — джентльмены. У них у всех есть поместья. Маленькие, захудалые, но поместья. Мой дом — моя крепость и все такое…

Профессор от души плюнул.

— Ну вот скажите на милость, сэр, для чего землевладельцу логика, греческий, латынь, математика — даже география! — если в дальнейшем он намерен просто выращивать лен или овес?

— Вы правы, — тихо проговорил незнакомец. — Однако расскажите мне, как вы решились расстаться с Джоном Ди. Насколько я понял, у Ди нет поместья и он не намерен в дальнейшем выращивать лен и овес…

Профессор махнул пухлой рукой.

— Именно! Ему всего было мало. Знаний, я хочу сказать… И он увлекся… — Тут профессор наклонился вперед и жутким шепотом заключил: —…магией. Слухи дошли до ректора — и Ди выгнали.

— Скажите, — заговорил незнакомец глуховатым спокойным голосом, — достиг ли он успехов в своем деле?

Профессор пожал плечами.

— Откуда мне знать? Я не интересуюсь такими вещами. Мое дело — греческий. Факт остается фактом — его выгнали. Но он своего добьется, помяните мое слово, потому что он чрезвычайно одаренный и трудолюбивый человек, а такое сочетание встречается исключительно редко.

Незнакомец молча поклонился и исчез. Во всяком случае, так показалось профессору греческого языка в Кембридже, господину Николасу Мэйдену. Впоследствии он даже не мог вспомнить хорошенько, состоялся ли вышеописанный разговор в действительности или же он был плодом его расстроенного воображения.

Изгнанный из Кембриджа за занятия магией, Ди отправился в один из лучших университетов в Европе — Левей, или Лоувиану, как называли этот город. Там его ожидало сразу два знакомства — с человеком и книгой. И, в полном соответствии с постулатами «Ордена Святой Марии Белого Меча», книга оказалась гораздо опаснее человека, а ее влияние стало гораздо сильнее.

Человека звали Меркатор, и он был создателем географических карт.

Мир, в котором жил Джон Ди, представлял собой постоянно расширяющуюся вселенную. Корабли отплывали от берегов Англии, Испании, Португалии. Все новые и новые страны распахивали свои двери перед европейцами, и изумленные христиане начали знакомиться с поразительными чужими культурами и верованиями. Мир оказался более просторным и менее обжитым, чем это представлялось прежде.

Географ был не просто человеком, который рисует карты. Географ владел тайной. Неизведанные берега, таинственные материки, извилистые реки, таящие в себе богатство и лихорадку, оживали под их пером. Географ владел землей, по которой будут ходить другие люди, он владел морем, по которому поплывут корабли.

И Меркатор был среди них революционером. Его карты были поразительно точны. Некоторое время Ди не мог расстаться с этим человеком и рассматривал его искусство как часть великой Науки (как называлась магия).

Но затем знакомство с книгой перевернуло в жизни Ди если не все, то очень многое. Поэт встретился с магией лицом к лицу.

Магия жестоко преследовалась в Англии — в чем Ди имел случай убедиться на собственной шкуре, когда его попросили удалиться из Кембриджа и не смущать студентов и преподавателей своими странными интересами. Протестанты с их рационализмом ненавидели магию едва ли не больше, чем мистически настроенные католики. Левей хранил в своих стенах рукопись «Оккультной философии», и Ди прочел эту книгу, как проглатывал любое написанное слово. Он был очарован окончательно и бесповоротно. Алхимия, астрономия, доказывалось в «Оккультной философии», — не просто дьявольские измышления, но самые обыкновенные науки, которые помогают человеку в его мистических поисках. Они не более связаны с дьяволом, чем математика, которая также является своего рода магическим учением, особенно — школа Пифагора. Так Джон Ди стал тем, кем оставался всю жизнь, — виргилианином. Это слово характеризовало его точнее, чем любое другое.

Сделавшись «виргилианином», Ди наконец обрел то, к чему так стремился, — он обрел безграничное поле познания. Поле без видимых границ. Такое же открытое, как залитые водой поля Нидерландов.

Спустя годы странствий по континенту в поисках знаний и истины Джон Ди вернулся в Англию. Король Генрих Восьмой умер. Шесть раз он был женат, этот неистовый и мощный король, и после стольких усилий оставил лишь троих детей — смертельно больного мальчика Эдуарда и двух дочерей. Эдуард взошел на престол, окруженный советниками, прихлебателями, интриганами. Юный король милостиво отнесся к Джону Ди и удостоил знаменитого ученого королевского пособия — впрочем, совсем небольшого.

Вскоре Ди познакомился с человеком, который перевернул его жизнь. Его звали Джером Кардан, и он был колдуном.

Не ученым, не мистиком, не исследователем тайн природы, а просто колдуном.

Кардан завораживал. Он находился в постоянной истерике. Он говорил, брызгая слюной. Он часто обижал людей и делал это сознательно. Но уйти от Кардана было невозможно, потому что он умел делать поразительные вещи — выходить за пределы своего тела, видеть скрытое, предсказывать с невероятной точностью. У него имелись знакомые духи, и в мире бесплотных сущностей он был своим.

Ди ощутил знакомую жгучую жажду нового познания. Возможность общаться с миром духов открывала перед ним совершенно новые горизонты.

Ты думаешь, я смогу встречаться с душами умерших мудрецов? — спрашивал он своего нового друга.

Кардан хохотал, разбрызгивая слюну.

— Ты — дурак! — кричал он. — Все знают умерших мудрецов, но разве эти мудрецы знают нынешних глупцов?

— Я мог бы их принудить, — сказал Ди. — Или приманить.

Тебе нужен знакомый дух… А для чего тебе умершие мудрецы? — спрашивал Кардан.

— Я спросил бы Пифагора кое-что о его теории чисел… Кое-что из того, что осталось неизвестным. Возможно, создатель этой теории мог бы объяснить…

Неожиданно Кардан замер и затрясся. Глаза его закатились и побелели.

— Он здесь! — прошептал он сквозь стиснутые зубы.

— Пифагор? — изумился Ди.

— Выпить…

Ди влил в судорожно сведенный рот приятеля несколько капель вина. Кардан перевел дыхание, обтерся ладонью и сердито уставился на своего собеседника.

— Ты разозлил моего духа! — выговорил он с укоризной. — Ты просто дурак! Пифагор не станет с тобой разговаривать! — Кардан сжал кулак и поднес его к своему носу, внимательно рассмотрел, а затем без предупреждения двинул Ди по скуле. — Вот тебе!

Он встал и быстро побежал к выходу, но у порога остановился и крикнул:

— Составь гороскоп Мэри! Понял? Мэри!

И выскочил вон под проливной дождь. В Лондоне в те дни часто шли дожди.

И Ди вернулся к себе, чтобы поразмыслить над увиденным и услышанным.

Он научился пропускать мимо ушей бессвязные угрозы и оскорбления, отпускаемые Карданом. В этом потоке неприятных речей всегда проскальзывала нотка рационального, и Ди ухватывался за нее как за кончик нити и начинал тянуть, разматывая длинный сложный клубок.

«Мэри», сказал Кардан. Что он имел в виду?

Что сообщил ему дух? Почему Кардан так разозлился?

Неожиданно Ди понял, что Кардан вовсе не был зол. Его друг-колдун испугался. Знакомый дух открыл ему нечто, от чего у Кардана мороз пробежал по коже.

Сообразив это, Ди покрылся испариной. Несомненно, Кардан намекал ему на какую-то грядущую неприятность. И «Мэри» была ключом ко всему.

Есть только одна Мэри, подумал Ди. Это — Мария Тюдор, старшая дочь Генриха Восьмого, сестра правящего короля-подростка Эдуарда.

Мария была дочерью первой жены Генриха. Наполовину испанка. Ревностная католичка. Некрасивая, стареющая. Джон Ди видел ее несколько раз, когда бывал при дворе, навещая своего знатного покровителя, герцога Нортумберлендского, одного из главных советников юного короля Эдуарда.

И Ди стал думать о Марии. У нее странное лицо. Он закрыл глаза и начал вызывать в памяти облик старшей дочери Генриха. Он умел так делать. Постепенно Мария появилась перед его внутренним взором как живая. И неожиданно Ди понял, что странного было в ее лице.

У смертельно больных людей в чертах появляется обреченность. Эта обреченность остается незаметной для тех, кто наблюдает их каждый день — для слуг, родственников, близких друзей. Незаметно ее и за блеском королевского величия. Но для зоркого взора стороннего наблюдателя — особенно если этот сторонний наблюдатель занимается магией, — все открыто.

И Ди занялся гороскопом Марии Тюдор.

А потом сделал собственные выводы… и отправился с ними к младшей сестре, Елизавете.

Юная дочь Анны Болейн, знаменитой королевы, которую Генрих Восьмой казнил за несуществующую супружескую измену, жила в Вудстоке под стражей.

Это была рыжеволосая худенькая девушка, которая предпочитала чтение любому другому занятию. Ее считали странной и, в принципе, не очень опасной. Во всяком случае, не способной сплести серьезную интригу. Однако она была дочерью Анны Болейн, которая в своей время вынудила короля жениться на себе, разведясь с примерной супругой-католичкой (матерью Марии Тюдор). И еще у Анны Болейн была шестипалая рука, а это что-нибудь да значит. Многие всерьез полагали, что королева Анна была ведьмой. Поговаривали, будто после казни шестипалая рука Анны Болейн пропала…

В общем, Елизавету следовало держать под надзором. И принцесса жила почти как узница, однако внешне все выглядело так, будто она ничуть этим не тяготилась.

Ей разрешили принять астролога Джона Ди. Елизавете было любопытно. Ди предстал перед ней — молодой, с блуждающим от волнения взглядом, одетый бедно и небрежно (за учеными занятиями ему всегда было недосуг заняться собственной внешностью). Елизавета в те годы тоже не была щеголихой, одевалась скромно, почти монашески. Никто не подозревал, какое железное терпение скрывается под маской смиренницы, какая тяга к роскоши и развлечениям таится в плоской, затянутой в строгую одежду груди. И уж мало кто мог предположить, что маленькая Бет превратится в самую умную, самую хитрую, самую дальновидную и великолепную королеву в истории Англии — и пройдет еще много лет, прежде чем родится ей подобная.

Возможно, только один человек увидел это еще в годы правления Эдуарда Шестого. И этот человек пал к хорошеньким ножкам принцессы и протянул ей гороскоп.

Елизавета с интересом взяла, развернула, вчиталась в цифры и значки. Она немного разбиралась в этом, однако не слишком. Магия не входила в сферу ее интересов. В отличие от Джона Ди, принцесса Елизавета Тюдор изучала только те вещи, которые, как она знала, были ей необходимы. Беспорядочное чтение никогда не отличало ее интеллектуальные поиски.

— Поясните, — велела принцесса и тряхнула великолепными рыжими волосами.

Ди даже зажмурился на миг. Елизавета заметила это и чуть улыбнулась — благосклонно.

— Мадам, — пробормотал Джон Ди, — из составленного мною гороскопа явствует, что ваша сестра… простите, мадам… но леди Мария скоро умрет…

— На троне, если я не ошибаюсь, до сих пор мой брат, Эдуард, — напомнила Елизавета.

Ди заплакал.

— Мой покровитель, мой добрый патрон и государь его величество король Эдуард тоже скоро умрет, — сказал он, не вставая с колен.

Елизавету тронуло это искреннее горе.

— Поднимитесь, — мягко проговорила она. — Терпеть не могу разговаривать с людьми, которые ниже меня ростом.

И она горделиво вскинула голову.

Ди поспешно вскочил. Его колени были выпачканы глиной, но он даже не заметил этого.

— Поверьте, ваше высочество, предстоящие смерти печалят меня! — торопливо сказал он. — Я от души люблю моего государя…

— Я тоже люблю Эдуарда, — задумчиво молвила Елизавета. — Однако вы правы. Мой брат нездоров. Очень жаль, он добрый юноша с хорошими задатками…

— Леди Мария… — продолжал Ди сбивчиво. — Она католичка… Мне это бы очень хорошо подходило…

— Вы католик? — удивилась Елизавета. Светлые, почти бесцветные брови поднялись, лоб пошел крохотными морщинками. В молодости она могла позволить себе эту гримаску, но очень быстро отказалась от нее. У нее была белая кожа, тонкая и сухая, которую нельзя тревожить лишний раз, чтобы морщины не остались на всю жизнь.

— Да, мадам, я католик, — сказал Ди. — Поэтому королева-католичка для меня… очень хороша… Но мадам Мария обречена на смерть… естественную — не будет никакого заговора, только болезнь… Я заранее скорблю… Однако, мадам, в вашем гороскопе отчетливо видно, что вы будете великой королевой Англии. И я заблаговременно припадаю к вашим стопам, дабы, взойдя на престол, вы вспомнили о скромном астрологе, который увидел вашу грядущую блестящую судьбу начертанной между звезд.

— Ступайте, — молвила будущая королева.

И Ди удалился.

Оставалось ждать. И ждать оставалось недолго.

Мария Тюдор взошла на престол, и начались кровавые расправы над протестантами. Респектабельные господа расставались с жизнью и имуществом. Джон Ди не покидал королевского двора. Он непрерывно наблюдал за звездным небом и высчитывал что-то на своих таблицах. Но раз за разом видел в них одно и то же — «кровавая Мэри» скоро расстанется с жизнью. Болезнь.

— Казни? — говорил друг Ди Джером Кардан. Он взмахнул рукой так неловко, что пиво расплескалось из его кружки по одежде самого Кардана и его собеседника. — Ах, эти казни! О, этот дым костров! Тебе нравится дым костров, Ди? — Он стремительно нагнулся через стол и протянул к Ди толстые губы, сложив их трубочкой. — Жирный, сытный, вонючий, удушливый дым костров, на которых сгорают жирные, сытые, вонючие протестанты? А? Ты читал этого шотландца, протестантского проповедника Джона Нокса?

Ди молчал. Конечно, запрещенное сочинение Нокса под названием «Первый трубный глас против безбожного правления женщины» попадался ему в руки. Нокс метил в Марию Тюдор — «Иезавель Англии».

«Допустить женщину к власти над королевством или городом противно природе и оскорбительно для Бога! — вещал Нокс (читая, Ди так и слышал хорошо поставленный „трубный глас“ проповедника, надрывающийся на перекрестках и площадях маленьких английских городков, под пристальными, смущенными и ошарашенными взорами слушающих горожан). — Природа предписывает женщинам быть слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, немощными и глупыми. Опыт же показывает, что они также изменчивы, непостоянны, жестоки, лишены способности давать советы. Там, где правит женщина, предпочтение будет отдано суете — перед добродетелью, честолюбию — перед умеренностью и скромностью, а жадность как мать всех пороков неизбежно будет попирать порядок и справедливость…»

Народ Англии не слишком-то жаловал Марию Тюдор, Марию Католичку. Во время ее коронации среди символических картин ее встречала нарисованная фигура короля Генриха, держащего в руках Библию.

Внешне все выглядело вроде бы благопристойно, но вся беда заключалась в том, что Библия короля Генриха была переведена на английский и являлась протестантской (и, следовательно, роковым образом отличалась от той, которую почитала его дочь-королева, латинской, католической). По счастью, чье-то бдительное око усмотрело эту неуместную деталь. Библию спешно замазали и намалевали сверху перчатки. Однако во время встреч с народом королева Мария всегда опасалась какой-нибудь оскорбительной или страшной выходки.

Кардан все говорил и говорил. Слова излетали из его уст неудержимым потоком, как будто обретали собственное бытие. Иногда Джону казалось, что он даже может различать их — крохотных крылатых грязнуль, похожих на мух, что целым роем вырываются из-за частокола зубов и разлетаются вокруг головы Кардана, а затем их уносит ветром и рассеивает по округе.

Совсем близко от себя Джон Ди видел гниловатые зубы Кардана и его обветренные, в вечных болячках губы. Он подумал о Елизавете, тонкой стройной красавице, такой чистой, такой юной. Она тоже женщина — и к тому же протестантка. Как и ее мать, Анна Болейн. Анну считали ведьмой. Анна заставила Генриха Восьмого порвать отношения с папой Римским, объявить себя, короля Англии, главой английской Церкви. Что творится сейчас в хорошенькой головке рыжеволосого отродья Анны Болейн?

Кардан как будто прочел его мысли.

— Бет? — взревел он. — Бет и глазом не моргнет, если ее заставят перейти в католичество! Ты был у нее с гороскопом?

— Да, — сказал Ди.

— Бет знает, что ей нужно пережить смерть сестры. Больше — ничего. Когда кровавая Мэри присоединится к своей сверхблагочестивой матери и своему развратному отцу, на престол взойдет рыжая Бет. Увидишь! Я — уже вижу!

Он протянул волосатую руку и схватил что-то невидимое в воздухе. Джону Ди показалось, будто он слышит, как кто-то вскрикнул. Но, возможно, ему это лишь почудилось. С Карданом никогда не знаешь наверняка. Он действительно встречается со своим духом и может иногда прикасаться к нему. И с каждым днем Кардан делается все безумнее, все истеричнее. И вот теперь он хохотал и тряс головой, а слезы градом катились по его щекам…

Если за принцессу Бет, за Пеликана, можно было не беспокоиться, то за самого Джона Ди следовало бы поволноваться. Мария Тюдор велела арестовать астролога, который предрек ей смерть и королевскую власть — ее младшей сестре. Джон Ди оказался в Тауэре. Ему предъявили обвинение в магическом покушении на жизнь ее величества. Он все отрицал и в ужасе ждал пыток.

Однако пыток все не было. Пока Мария Тюдор сжигала на кострах протестантов, ей мало было дела до колдунов. Колдуны были оставлены напоследок.

И время для них так и не пришло. Мария умерла.

Елизавета избрала для своей коронационной процессии 16 января 1559 года. Это было радостное время года. Только что отшумели веселые рождественские недели с их непременными яблочными пирогами и домашними застольями, когда домовитые хозяева праздновали пришествие Спасителя на землю в кругу семьи, а щедрые сельские сквайры и вельможи накрывали обильные столы для соседей и бедняков. Эль и вино текло рекой под пение рождественских песенок и пляски ряженых, прославлявших шутовского короля Непослушания, который въезжал в города и селения, устраивая повсюду веселую кутерьму. Когда все утихло, оставив в сердцах светлую радость, а умы подданных настроились на более серьезный лад, королева приготовила им еще одно празднество — ее собственное пришествие в Англию. Далеко не такое скромное, как рождение в яслях младенца Христа.

Праздник коронации растягивался на два дня.

Елизавета отправилась в Тауэр по реке. Под звуки флейт и лютен длинные, устланные малиновым бархатом королевские баржи с загнутыми, как у гондол, носами медленно плыли от дворца Уайтхолл вниз по Темзе. Серебро и золото костюмов придворных дам и щеголей соседствовали с багряными мантиями кавалеров ордена Подвязки и полосатыми одеждами джентльментов-пенсионеров. В огнях фейерверков баржи казались фантастическими цветами, брошенными в суровые серые воды реки. Итальянский посол, которому не раз случалось видеть подобные зрелища под южным небом Адриатики, признавал, что по размаху церемония ничуть не уступала знаменитому венецианскому празднику — обручению дожа с морем.

Ворота Тауэра распахнулись, и из них медленно выехала процессия, в которой участвовали тысячи людей. Открывали ее королевские посыльные и гонцы; за ними — сержант, начальник караулов королевских покоев, и джентльмен-квартирьер. Следом шли слуги, джентльмены-привратники, сквайры из личной охраны и олдермены Лондона. Затем наступал черед государственных чиновников — капелланов и клерков Тайного совета, секретарей Большой и Малой печати, судебных приставов и судей, хранителя свитков… Их сменял цвет английского дворянства, рыцари и пэры, бароны и прелаты Церкви. За ними следовали высшие должностные лица королевского двора и государства, послы, придворные… И наконец появилась она.

На массивном помосте, который везли два сильных мула, под великолепным балдахином восседала на троне королева Елизавета в золотом платье и парчовой мантии, подбитой горностаем. За повозкой королевы гордо выступали два скакуна — белый, покрытый попоной, Для нее, а рядом — вороной, на котором восседал ее верный конюший (и, как поговаривали, любовник) Роберт Дадли. За ними стражники, алебардщики, пэрессы верхом, фрейлины в повозках, напоминавших корзины с цветами… и снова стража. Все это помпезное зрелище сопровождалось громом канонады и звуками оркестров.

Королеве было двадцать пять лет, но выглядела она едва ли на семнадцать. Юная, тонкая и изящная, с молочно-белой кожей, неземным, отрешенным взглядом и легкой затаенной полуулыбкой. Многим в толпе казалось, что корона и горностаевая мантия слишком тяжелы для этой девушки и ей суждено долго оставаться прилежной ученицей в школе государственного управления, постигая секреты власти у искушенных советников. Как они ошибались! Ошиблись все — включая членов королевского совета. Даже они не подозревали, что перед ними — гениальная актриса с врожденным трагическим темпераментом и потрясающим «чувством зала».

На морозе, среди легких снежинок, ее обычно бледное лицо раскраснелось; она была оживленной, а совсем не царственно-неприступной и весьма непосредственно реагировала на крики толпы и пожелания счастливого правления.

Около одной из церквей от имени всего Сити ее приветствовал ребенок, обратившийся к ней со стихами, написанными ткачом, столяром и мастером по кузнечным мехам. Вирши изобиловали рассуждениями о том, что «настал триумф преданных», «неправда изгнана», а «верные сердца наполняются радостью, когда слышат ее счастливое имя». В Сити не скрывали протестантских симпатий и надежд на скорое восстановление реформированной религии. Королева выслушала вирши подчеркнуто внимательно. Она даже шикнула на тех, кто мешал ей своим шумом. Ее лицо выражало радость и нежность по отношению к ребенку, и это тоже не осталось незамеченным.

В другом месте города ее встречали огромной конструкцией — чем-то вроде башни с воротами в три этажа. Это аллегорическое сооружение называлось «Объединение домов Ланкастеров и Иорков». В нижнем ярусе располагались фигуры королей, в том числе — Анны Болейн. (Обе руки покойной королевы, матери королевы нынешней, были показаны с пятью пальцами — ни намека на колдовство!). Венчала пирамиду фигура самой Елизаветы.

На площади у зернового рынка королеву ожидало еще одно зрелище — четыре фигуры, олицетворявшие добродетели истинного правителя: Религия, Любовь к подданным, Мудрость и Справедливость. Эти аллегории попирали свои противоположности: Безверие, Ненависть к людям, Глупость и Несправедливость.

Какой-то старик плакал, Королева милостиво обратилась к нему:

— Надеюсь, это к радости?

Он прошамкал:

— Помните… старого короля… Генриха?

Она улыбнулась. Сравнение с отцом льстило ей.

Ее величество покинула Сити, сопровождаемая Стариком-Временем, его Дочерью-Истиной, еще одной аллегорической фигурой (на сей раз ее изображали в образе библейской Деборы — судьи и восстановительницы Дома Израилева) и двумя большими фигурами сказочных пеликанов.

О, эти белые пеликаны, которые, чтобы спасти птенцов от голодной смерти, вырывают куски мяса из собственной груди! Вот образ, который выбрала для себя королева, обрученная не с мужчиной, но с Англией, королева-девственница.

Джон Ди стоял в толпе, восторженно приветствовавшей новую королеву. По ее приказу он был освобожден от тюрьмы. Выйдя на свободу, Ди узнал, что Кардан умер. Точнее — покончил с собой. Бросился в Темзу с моста. Для этого он даже заплатил мостовую пошлину. Дал деньги и при этом хохотал, как будто его щекотали. Он скакал всю дорогу до середины моста на одной ноге и размахивал руками, как будто пытался взлететь. А потом — никто не успел даже понять, что происходит, — перепрыгнул через ограждение и пропал в темной воде…

Ди точно знал, во всяком случае, одно: если он научится беседовать с душами умерших, то вызывать для разговора душу Джерома Кардана он не станет. Даже живой Кардан был достаточно сумасшедшим; а каким он сделается после добровольной смерти — этого не известно никому, и Ди не дерзал пытаться выяснять подобные вещи.

К тому же, если говорить совсем уж честно, это было ему неинтересно.

По своему обыкновению Елизавета запомнила астролога, который являлся к ней со странными речами. Она вообще никогда не забывала людей, которые могли впоследствии принести пользу — ей самой и Англии. Время от времени Джон Ди предлагал ей расчеты, которые показывали благоприятные и неблагоприятные дни для проведения различных мероприятий. Он также воспользовался некоторыми шпионскими данными и рассчитал гороскопы для всех возможных женихов королевы Англии — как и многие, Ди обманывался, предполагая, что Елизавета намерена выйти замуж.

Ее величество быстро охладела к астрологическим упражнениям Джона Ди. Мистика была ей чужда. Она была политиком прежде всего. Поэтому Елизавета Английская принимала высокоученого астролога, выслушивала некоторые из его идей, а затем отправляла с каким-либо поручением — чаще всего это касалось сбора информации, как политического свойства, так и технического: Ди изучал технические новинки и новые технологии, а потом представлял королеве отчеты и однажды сам сконструировал механического скарабея, который сам побежал по столу. Елизавета взвизгнула, как девчонка, при виде этого дива, но затем все поняла и рассмеялась. Она умела признавать свои ошибки и первая веселилась, допустив неловкость.

— Вы изумительны! — объявила юная королева, переводя дыхание. Теперь у нее больше не было вида полумонашки, погруженной лишь в книги и размышления. Теперь она украшала себя кружевами и жемчугом.

— К услугам вашего величества, — поклонился Ди. Он начал было развивать идею о том, как с помощью благосклонных духов отыскивать зарытые сокровища — что, несомненно, должно принести пользу государству. Кроме того, он собирался предвосхищать планы врагов Англии при помощи астрологии.

Однако королева не верила в эти планы. Во всяком случае, если и верила, то не настолько, чтобы финансировать их.

И Ди уехал в Антверпен — собирать скучную для него (и необходимую для королевы) информацию о настроениях, которые сейчас господствуют в Нидерландах.

Торговец старыми книгами, разложивший свои товар на берегу канала, сразу привлек внимание Ди. Рваное одеяло было расстелено прямо на влажной траве. Поверх были навалены книги. Небрежно, кучей, как будто их сбросили с телеги.

Сам торговец тоже имел весьма неприглядный вид. Это был тощий старичок с трясущейся головой. Длинные серые волосы редкими прядями свисали с висков, как будто кто-то небрежно приклеил их к совершенно лысой голове. Одетый в лохмотья, постоянно шмыгающий носом, этот человек неприветливо глядел на покупателя, когда тот приблизился, сел на корточки и начал осторожно переворачивать фолиант за фолиантом.

Книги были в ужасном состоянии. Многие из них — поедены мышами, загажены и покрыты плесенью, а одна или две сгнили почти полностью.

Не веря собственным глазам, Ди поднял голову и встретился взглядом со старикашкой-книготорговцем.

— Что? — завизжал старикашка, и Ди вдруг по чудилось, что он слышит знакомые интонации своего покойного приятеля Кардана. — Что уставился? Не нравится? Ну и не смотри! Много вас таких! Мне плевать — да, плевать!

— Я ничего еще не сказал, — возразил Ди, стараясь говорить спокойно. Но тут глаза его расширились. Он увидел, как изо рта мерзкого старика вылетает муха, одна, другая… и вот уже целый рой их жужжит возле его ушей.

— А мне все равно! — кричал он. — Они достались мне даром! Когда сгорел проклятый дом Шельдов, я стоял рядом и смотрел! Потому что дом Шельдов из Амстердама был проклят, и это такая же правда, как то… что у меня во рту нет мух!

Последнюю фразу он произнес с таким видом, словно сам не понимал, что именно говорит.

А может быть, он вообще этого не произносил вслух. Может быть, Джону Ди просто почудились эти слова.

— Я вам верю, — проговорил он, поднимаясь.

— Они лежали в подвале, все эти книги, — продолжал старикашка. — И гнили там себе на здоровье. А я их забрал с пепелища. Их никто не хотел брать, хотя кое-кто не погнушался снять золотое кольцо с обгоревшего пальца Катрин Шельд. Я даже знаю, кто это сделал, но — молчу! А книги, что хранились в подвале, — они даже не почернели. От них копотью и то не пахнет. Ты когда-нибудь нюхал книгу, побывавшую в пожаре?

Ди пожал плечами, но старикашка не обратил на это никакого внимания. Он вообще, кажется, не замечал теперь своего собеседника.

— Да, а ведь они тоже оказались в огне! Подвал сгорел… Бочки с вином, бадьи, скамьи — все провалилось к дьяволу и превратилось в пепел, только не эти проклятые книги. Особенно одна. Хочешь забрать ее?

Ди снова наклонился над фолиантами. Его пальцы нащупали деревянный оклад, и он с усилием вытащил наверх тяжелый том. Впрочем, оклад оказался сломанным, а внутри самого тома страниц не хватало. Однако беглого взгляда на книгу было достаточно, чтобы Ди принял решение.

— Сколько ты хочешь? — спросил он старика.

Тот заломил невероятную цену в двести золотых дукатов. Зная, что книга стоит гораздо дороже этих денег, Ди снял с пальца кольцо — подарок королевы — и, не колеблясь, отдал старикашке. Тот захохотал и пошел прочь, оставив все остальное лежать на берегу, вместе с одеялом.

Ди ошеломленно провожал его глазами. Сперва ему казалось, что старик вот-вот исчезнет, растворится в воздухе, как привидение, но нет. Старикашка оказался вполне земной. Неверной походкой он добрел до ближайшего паба и скрылся там.

Но когда Джон Ди перевел взгляд на груду книг, лежавшую возле его ног, он обнаружил, что от них ничего не осталось.

Поверх одеяла высилась куча отвратительного гнилья, в котором копошились черви. Крепко держа книгу в деревянном окладе, Джон Ди быстро зашагал в сторону дома, который снимал в Антверпене.

Это была «Стеганография» аббата Тритемия — точнее, то, что от нее осталось. Джону Ди предстояло изучить книгу, дополнить ее и на ее основании составить собственное, оригинальное учение — о духах, ясновидении, о способах криптографии и методах передачи мыслей на расстоянии. Все это имело значение для Англии, поскольку способствовало развитию шпионажа. И, следовательно, заинтересует Елизавету. И Елизавета даст Джону Ди много денег, чтобы он мог продолжать свои изыскания.

И тогда Ди погрузится в науку с головой. И даже если он утонет в ней — подобно тому, как утонул в Темзе его безумный приятель Джером Кардан, — невелика цена за великое знание!