Проклятая книга

Глава шестая. По дороге в Феллин

Ливонская война близилась к своей наивысшей точке — русские войска готовились взять Феллин, главную защиту Ливонии, где находился и сам магистр Ливонского ордена, Вильгельм фон Фюрстенберг. Магистр был уже немолод и занял этот пост всего два года назад, сменив Генриха фон Галена. В недобрый час принял он магистерские регалии и облачился в подобающие его сану одежды — белый плащ с черным прямым крестом на левом плече. Орден погибал. Уже пал Дерпт, сдалась Нарва. Русские войска приближались к Феллину.

Армия ливонцев по большей части состояла из наемников. Рыцарей осталось очень мало. Слишком многих совратил призрак легкой наживы, когда один за другим они оставляли плащи с крестами и принимались за торговлю и денежные операции.

Оставалось ждать дня, который позволит ливонцам умереть со славой.

Меньше всего думали о славе Севастьян Глебов и его спутник Иона, когда с великими трудами и опасностями пробирались они к Феллину вместе с русской армией. Молодого боярского сына поначалу приняли в полк Шуйского, но затем что-то Шуйскому не понравилось, и Глебова попросту «сплавили».

Шуйский призвал его к себе и, разглядывая красивое, почти девическое лицо юноши, лениво проговорил:

— Важное дело тебе, Глебов, поручается. Есть у нас один отряд. Волонтиры. По доброй воле в него пошли. Везут туры осадные да зелье. Отрядец невелик, но командир над ним нужен из знатного рода. Вот ты и сгодишься. Вам надлежит идти до Феллина особняком, а там, по прибытии, тотчас рыть осадные ходы и готовить зелье для того, чтобы обрушить палисады и стены. Понятно тебе?

Глебов сказал, что ему понятно, и вышел. Отряд, которым ему предстояло командовать, был собран за Москвой. Подъезжая к своему «полку», Севастьян все больше мрачнел. Подтверждались худшие его подозрения.

Тридцать человек самого «отъявленного» вида ждали своего командира, пересмеиваясь и дружески тузя друг друга кулаками. Кого здесь только не было! Воры с отрезанными ушами, насильники с вырванными ноздрями, несколько клейменых рож — чьи-то беглые… И это — волонтиры? Добровольцы?

Глебов побледнел, закусил губу, выпрямился в седле. Только теперь ему сделалось в полной мере очевидно, что имел в виду Шуйский. Ему, мальчишке, поручили командовать отрядом отъявленных головорезов, смертников, вся задача которых — добраться до Феллина и там взорваться вместе с зельем, которое предназначено обрушить стены обреченного города.

Почему? Кто затеял это злое дело?

Может быть, у его покойного отца остались враги?

Несколько минут, пока расстояние между отрядом и его командиром сокращалось, Глебов лихорадочно размышлял об этом. Потом понял: видимо, отец попал в немилость из-за давней своей приязни к протопопу Сильвестру, который родом происходил из Новгорода; но поскольку отца уже нет, расхлебывает последствия старой вражды его сын. Что ж. Разве не лестно считаться отцовским наследником — даже если это наследство включает в себя злобу сильных мира сего?

Иона следовал за своим другом и крестным, опасливо поглядывая по сторонам.

— Странные они какие-то, — поделился Иона своими соображениями насчет «саперов». — Как будто не воевать едут, а на каторгу — камни ворочать.

— Так оно и есть, — сквозь зубы процедил Севастьян, чтобы не разжимать губ и не показать будущим подчиненным, что он чем-то раздосадован и обсуждает нечто со своим спутником. — Молчи пока, Иона. Не знаю, как нам и быть.

— Убьют они нас, — не унимался Иона. — А сами удерут. И на этом все закончится. Бежать нам надо, Севастьянушка. Уносить ноги.

— Как я жить буду после такого? — повернувшись в седле, вопросил Севастьян. Не выдержал, сорвался: — Не смей мне такого советовать! Чтобы я, Севастьян Глебов, бросил полк, испугался каких-то воров и бежал? Мне государь поручил ими командовать! Я должен взорвать стены Феллина! И я сделаю это, а если ты будешь стоять у меня на пути — берегись, зарублю!

Иона чуть побледнел, сжался.

— Ну что ты, Севастьян, в самом деле… — пробормотал он.

— Можешь уносить ноги, если так боишься, — в завершение бросил Севастьян. — Не думал, что ты холопьев испугаешься!

— Я, Севастьянушка, куста боюся, как та пуганая ворона, — примирительно проговорил Иона, — но если тебе не страшно, то и мне с тобой — тоже.

Беседуя, они приблизились к отряду.

— Стройся! — закричал Севастьян, не тратя времени на приветствия. — Что уставились? Выходить пора, а то как бы без нас Феллин не взяли!

Однако это не произвело на головорезов ни малейшего впечатления.

— Нам, барин, терять нечего, — за всех сказал один, малого роста, с обезображенным шрамами лицом, жилистый, загорелый. Оскалился, блеснул последним оставшимся зубом. — На убой ведь нас гонишь!

— Хотите, чтобы здесь вас всех поубивали? — спросил Севастьян. — Лучше отойдем подальше от Москвы.

— Так подальше от Москвы от тебя, барин, одно воспоминание останется, — все так же ласково проговорил малорослый, со шрамом.

Севастьян наклонился к нему с седла.

— Тебя как звать?

— Плешка.

— Отличное имя! — недобро улыбнулся Севастьян. — Ну так слушай, Плешка. Вы пеши, а я конный. Если увижу, что вы убить меня хотите, я на коня — и ускачу, только вы меня и видели.

Раздался взрыв смеха.

— А ты, барин, ловок! — вытирая слезы, молвил Плешка. — Ладно уж, отойдем от Москвы, а там и разбежимся.

Иона, который понимал публику лучше, чем его крестный, внимательно присматривался к солдатам. Нет, не такие уж они отпетые люди, хотя на первый взгляд — оторви и брось.

Во-первых, на Руси много увечных. Увечие было обычным наказанием почти за любое преступление, от самого малого — кражи кошелька с пояса зазевавшегося горожанина.

Но вон там мелькнуло молодое лицо, в глазах — тоска по той жизни, которая могла бы быть, не случись как-то раз на пути ошибки, не доведись парню оступиться… И там — сочувственный взгляд немолодого мужика, устремленный на юного боярина. Понимает, видать, этот хлебнувший лиха человек, как жутко приходится сейчас Севастьяну Глебову, как много мужества приходится собирать пареньку, чтобы держаться командиром.

Нет, неплохая публика, решил неожиданно для самого себя трусоватый Иона. И приободрился. Он еще найдет, чем поразить этих людей, когда их удивление при виде Севастьяна чуть ослабнет.

Да, этих нужно удивлять. Непрерывно. Тогда они, глядишь, и до Феллина доберутся без особенных неприятностей.

И отряд неспешно собрался в путь.

Две лошадки тянули телегу, на которой под навесом стояли бочки с зельем. Далее катилась тура, поставленная на низкую платформу. Еще четыре коняки старались изо всех сил. Их подгоняли и тянули за удила трое парней с плоскими лицами — не иначе, наполовину, если не целиком татары. Они были похожи между собой, как братья. Может быть, братья и есть.

Пешими топали двадцать пять человек, насчитал Севастьян. Он постарался сразу запомнить несколько лиц и имен. Ему предстояло провести с этими людьми месяц или два и, не исключено, вместе с ними погибнуть.

Плешка держался как их предводитель, хотя на самом деле, подозревал Севастьян, истинным их предводителем мог быть кто-то другой, доселе сокрытый.

Они прошли миль десять, когда начало темнеть, и Севастьян предложил остановиться на ночлег. Люди попадали на землю, где стояли, и тотчас принялись жевать. Повытаскивали из-за пазухи, из мешков, из шапок какие-то засаленные сверточки и тряпицы, разложили на коленях черствый, в пятнах плесени хлеб, соленые рыбки, мятые моченые яблоки и принялись все это упихивать в беззубые слюнявые рты, чавкая, ворча и рыгая.

Севастьян предпочел остаться голодным, и Иона последовал его примеру. У них был с собой небольшой запас, но это они сохранили на завтра, решив перекусить утром, уже в седле.

Костров разводить не стали — поленились. И ни о каком крове над головой тоже не позаботились. Татары, погонявшие коней, что тянули платформу с турой, весь вечер обихаживали коней. А те двое, что занимались телегой, даже не потрудились распрячь лошадок и отпустить их пастись, так что этим пришлось заняться Ионе.

Второй день пути прошел так же трудно и неприятно, как и первый. Севастьян бледнел, кусал губы, от досады и тоски ему хотелось рыдать, и только гордость не позволяла ему поддаться панике. Иона зорко поглядывал по сторонам, высматривая возможную измену. Пока что бунта в отряде не назревало. Это потому, что Москва все еще недалеко. Ее притяжение ощущается до сих пор. Если отряд вздумает бунтовать и попытается убить командира-боярина и разбежаться, возмездие Москвы настигнет почти каждого из преступников, а кара за мятеж будет ужасной. Как бы ни были грубы эти люди, они боятся смерти — и особенно боятся мучений. Всем им так или иначе доводилось испытывать боль, а такие вещи не забываются. Даже если душа позабыла — тело вспомнит.

Нет, настоящая опасность начнется, когда Москва останется позади, и потянутся леса, начнутся болота, а затем — неплодородные поля Ливонии. Вот там держи ухо востро и жди беды!

Хуторок показался впереди неожиданно. Ничто не предвещало скорого появления человеческого жилья. Не встречалось ни пастбищ, ни возделанных под лен полей, ни даже дороги приличной. Так, мелькали порой между деревьями тропки, однако такие вытаптывали не только люди, но и животные.

Но вот деревья расступились, и на поляне мелькнула крыша. Крытое дранкой строение, небольшое, приземистое, обнесенное простеньким забором. За забором явно шевелилась какая-то жизнь.

В отряде присвистнули.

— А здесь, ребята, небось и куры водятся, — заметил кто-то.

Москва осталась теперь далеко позади. К Феллину никто не торопился — помирать, даже геройски — не хотелось. Авось опоздают к осаде, так и вовсе помирать не придется. И получит каждый прощение и малое денежное вознаграждение, как и было обещано самом начале от воеводы Петра Шуйского.

На командира почти не обращали внимания. Севастьян Глебов не слишком досаждал своим людям. Ехал поблизости на лошади, помалкивал, в общих трапезах не участвовал. Да и повода поговорить не выпадало.

Волонтиры допустили одну ошибку. Они не наблюдали за своим командиром и к середине пути так и не знали, чего можно ожидать от молодого боярина. А вот Севастьян смотрел за каждым их шагом, запоминал их лица, их голоса, ловил каждую интонацию. Он знал, что настанет такой момент, когда ему придется убить одного из них, чтобы остальные начали ему повиноваться. И тщательно высматривал в общей массе того единственного человека, который являлся ключом ко всем прочим.

Их тайного предводителя. Того, в чью сторону каждый косит глазом, выверяя: так ли поступает, так ли говорит.

Когда впереди мелькнул хутор, Севастьян сказал Ионе:

— Это Юшка.

Юшкой звали красивого, сравнительно молодого человека. У него не было нескольких пальцев на левой руке, но, судя по всему, потерял он их в драке, а не под ножом палача. Юшка производил странное впечатление. Он почти все время молчал. Его лицо, правильное и точеное, обладающее почти античной красотой, достойной мраморной статуи, оставляло, тем не менее, неприятное ощущение. От него исходила невероятная тяжесть, как будто все, к чему ни прикасалась юшкина двупалая рука, превращалось в чугун.

Он-то и оказывал гнетущее влияние на окружающих. Его-то и наметил Севастьян Глебов себе в жертвы. Однако требовался повод, чтобы отправить Юшку к праотцам. Нельзя же было просто взять и пристрелить его из пищали!

Хуторок, где, несомненно, имелись и свинки, и куры, и женщины, мог этот повод предоставить.

Несколько раз отряду удавалось перехватить дичины, но времени на охоту не было. Питались, чем Бог пошлет: иногда на постоялых дворах, где Севастьян, как мог, возмещал хозяевам убытки от постоя четырех десятков прожорливых солдат, иногда — в деревнях, где не смели отказать воинству государя Иоанна. Случалось и голодать по нескольку дней. А когда дорога пошла густым необитаемым лесом, сделалось совсем скучно.

Этот хутор был первым на пути.

Солдаты точно с цепи сорвались. Крича, свистя, размахивая пиками и голыми руками, они побежали навстречу крыше. Севастьян, пришпорив коня, двинулся следом. Иона заметил, что его крестный коротко, зло улыбнулся и зарядил пищаль.

Иона погнал коня следом за Глебовым. Конечно, воин из Ионы не ахти какой, однако он желал находиться рядом с Севастьяном, когда разразится гроза.

Они только подъезжали к забору, а со двора уже Доносилось паническое кудахтанье кур и пронзительный визг свиньи. Останавливать мародеров не было большого смысла: во-первых, все действительно были страшно голодны (а командовать отрядом из голодных головорезов практически невозможно), а во-вторых… война. Хуторок, стоящий на пути у армии, в любом случае обречен. И лучше, если грабителями будет командовать человек, не утративший совести. По крайней мере, хозяева сохранят жизнь и часть имущества и успеют уйти в лес.

Севастьян медленно двинулся вдоль забора. То, что происходило на дворе, мало его занимало. Большая часть его солдат деловито добывала пропитание. Юшка находился где-то в другом месте.

Севастьян обошел хозяйский дом, миновал подсобные постройки, большой сарай, и вышел на огороды.

Первое, что он увидел, был зарубленный мужчина — судя по одежде, работник. Он лежал в луже крови, собравшейся в бороздке между грядками, и хватался мертвыми пальцами за кучерявую ботву моркови.

Лошадь пугливо всхрапнула, мотнула головой, но Севастьян направил ее вдоль борозды — вперед, туда, где видел копошение нескольких человеческих фигур. Перешагнув через тело убитого, лошадь повиновалась.

Иона, также верхом, готовый в любую минуту повернуть коня и скакать прочь, следовал за барином. Его смущало безмолвие. Там, впереди, что-то происходило, но ни звука не доносилось. Все действующие лица молчали.

Приблизившись к гряде, Севастьян остановился и несколько мгновений смотрел сверху вниз на то, что творилось на земле. Он чувствовал, как к горлу поднимается тошнота.

Несколько солдат подпрыгивали в нетерпении, утопая ногами в разрыхленной земле грядок, а в борозде лежала молодая женщина с задранной юбкой. Юшка без улыбки, не спеша, раздергивал тесемку на своих штанах. Он был первым в этой череде насильников, повизгивающих, точно кобели на собачьей свадьбе. Лица женщины не было видно — оно было скрыто юбкой. Ее живот и бедра покрылись потом. Она молчала.

Севастьян подумал было, что она мертва — такое тоже могло случиться, но нет: она вдруг дернула ногами и тихо застонала.

Юшка брякнулся на колени, готовясь повалиться на женщину всем своим тяжелым телом. В тот же миг грянул выстрел. Севастьян, почти не поднимая пищали, поразил его в грудь. По-прежнему молча Юшка завалился набок и затих, глядя в небо хмурыми широко раскрытыми серыми глазами. Его грудь дымилась, кровь выбежала двумя толчками и затихла.

Прочие опомнились лишь миг спустя и похватались за оружие. Севастьян пошевелил пищалью.

— Еще? — спросил он.

Они отступили назад, глядя на него с ненавистью.

— Баб трогать не будем, — приказал Севастьян Глебов. — Узнаю — повешу!

— Сдохнешь раньше! — злобно выкрикнул один из солдат. Его глаза лихорадочно блестели. Он поглядывал то на Глебова, то на женщину, и сам не замечал, как из угла его рта тянется нитка слюны.

Севастьян чуть отклонил голову в сторону, и кинжал, пущенный предательской рукой, пролетел мимо. Он упал далеко на гряду и там, блеснув на солнце, исчез в густой ботве.

В то же мгновение грянул второй выстрел. Севастьян резко обернулся, и увидел, как Иона опускает пищаль.

На грядах остались два трупа и женщина. Она села, одернула юбку и закрыла лицо руками. Севастьян так и не увидел, хороша ли она собой. Когда он в сопровождении двух последних солдат и своего оруженосца уходил с огородов, женщина все сидела и раскачивалась из стороны в сторону.

О случившемся в отряде не говорили. Никто не задал ни единого вопроса — во всяком случае, Севастьян никаких вопрос не слышал. Выстрелы прозвучали достаточно отчетливо, чтобы возникли какие-то недоумения.

Куры, конечно, погибли, но дом и двор остались целы. С хуторянами никто не разговаривал. Севастьян не сделал ни малейшей попытки заплатить им за ущерб или хотя бы их утешить. Сами разберутся.

Отряд ушел оттуда под вечер. На телегах, кроме бочек с порохом, везли теперь мясо и хлеб. Настроение у всех резко поднялось. Многие испытывали странную благодарность к Глебову за то, что он позволил грабить и не поднял шума из-за убиения двух упитанных свиней. Что до Юшки и второго, оставшихся лежать за хутором в морковных грядах, — что ж… в конце концов, никому он не приходился ни сватом ни братом, этот Юшка, а человек он был, что ни говори, тяжелый и неприятный. И к тому же очень любил командовать.

«Святая Анна», корабль Флора, вышел из гавани и скоро Новгород с его церквями, белокаменным кремлем и богатыми купеческими домами остался позади. «Святая Анна» везла в Лондон, одному давнему другу и партнеру Флора по торговым операциям, большую партию товара, преимущественно мехов. Только несколько человек на борту знали об истинной цели экспедиции: сам Флор, Сергей Харузин и пассажир, странный молчаливый человек, похожий на латинского священника.

Он предпочитал не показываться лишний раз на палубе и почти все время проводил в каюте — за чтением или разговорами. О чем были беседы Тенебрикуса с Флором и Харузиным — никто не знал. Да и Допытываться, честно сказать, желания не возникало. Тенебрикус пугал даже самых отважных из русских моряков. Если бы угроза или страх могли иметь человеческое лицо, они напоминали бы посланца Ордена Святой Марии Белого Меча — так, должно быть, полагали все, кто находился на борту «Святой Анны». Тенебрикус почти не ел. Во всяком случае, он был очень скромен и умерен — как в пище и питье, так и в любых других требованиях.

Флор, надо признать, не слишком охотно общался со своим пассажиром. При всем бесстрашии Флора, при том, что Флор и сам мог считаться человеком жутковатым — одно только его происхождение от разбойника Опары Кубаря вкупе с братом-близнецом чего стоило! — все же Флор Олсуфьич, женатый мужчина, отец, судовладелец не слишком жаловал странного, зловещего типа — Тенебрикуса.

У Тенебрикуса, казалось, не было ни прошлого, ни будущего. Он был равнодушен к своей плоти, к своей жизни. Он жил только поставленной перед собой целью. В данном случае — уничтожить «Стеганографию» и «Монас Иероглифику», книги Джона Ди. А заодно — завладеть кристаллом и уничтожить и его.

Больше — ничего.

К тому же управление кораблем отнимало немало времени. Поэтому Флор редко участвовал в беседах. Зато Харузин, напротив, как будто задался целью выкачать из члена Ордена Белого Меча как можно больше информации. Его интересовало решительно все. Чем отличается Орден от инквизиции? Нет ли вероятности, что Орден допустит непростительную ошибку?

— Какую, к примеру? — спросил Тенебрикус, улыбаясь одними уголками рта.

— Например, уничтожит книгу, которую уничтожать не следовало, — предположил Харузин. — Что тогда?

— Если существование подобной книги угодно Господу, то она будет написана снова, — спокойно возразил Тенебрикус.

— Как-то это все отдает магометанским фатализмом, — заметил Харузин. — Я слышал, как погибла Александрийская библиотека. Когда арабы взяли Александрию, их предводитель… как там его звали… велел сжечь все имеющиеся там книги. Он сказал: «Если они содержат в себе то же, что и Коран, то они не нужны, ибо Коран уже существует. А если они противоречат Корану, то тем более их надлежит уничтожить».

— Забавное замечание, — фыркнул Тенебрикус. — И, что самое смешное, оно, в принципе, верное.

— Но Александрийская библиотека была настоящим кладом! — возразил Харузин горячо.

— Все, что человечеству пригодилось, каким-то образом уцелело, — сказал Тенебрикус. — Тебе не приходило это в голову? Ну, сгорели какие-то математические трактаты… Однако все основные законы математики так или иначе были открыты и сформулированы.

— Но это отбросило людей на столетия назад! — сказал Харузин лукаво. Сам он, в принципе, был согласен с Тенебрикусом, но всегда хочется испытать теорию на прочность, предлагая то одно, то другое возражение.

— Ничего подобного… Все важнейшие этические законы были либо сформулированы людьми самостоятельно и представляли собой достижения человеческого интеллекта, либо были даны народу как Откровение, — сказал Тенебрикус. — И никакой прогресс в данной сфере невозможен.

— Почему? — прищурился Харузин.

— Потому что эти законы не должны изменяться. Потому что развитие закона «не убий» приводит к появлению закона «убей не такого, как мы». А это — этическая катастрофа.

— И вы следуете этим законам?

— Кто это — «вы»? — прищурился Тенебрикус под капюшоном.

— Ну, члены Ордена…

Тенебрикус приблизил свое жуткое лицо к самым глазам собеседника, и Сергей близко-близко увидел все его морщины, пятна ожогов, шелушащуюся кожу вокруг глаз и крохотные гнойнички у основания ресниц.

— Мы — тем более, — тихо прошептал Тенебрикус. — Запомни это. Мы — тем более. Мы следуем только этим заповедям и ничему другому. Нам случается взять на себя грех убийства. Но те, кого мы убиваем, погибают не потому, что они — не такие, как мы. Напротив, мы хорошо отдаем себе отчет в том, что они — такие же, как мы. Их смерть — лишь мера предосторожности.

— Я понял, — сказал Харузин.

— Недавно погиб один очень неплохой молодой англичанин, — продолжал Тенебрикус. — И я не переставал оплакивать его участь. Но он впутал себя в слишком сложные дела. Он слишком многое узнал и чересчур активно участвовал в событиях, которым лучше бы не развиваться… Поэтому он был убит. На дороге между Москвой и Стокгольмом, ближе к Новгороду.

— Кто он? — спросил Харузин.

— Это имеет самое непосредственное отношение к нашей задаче. Он вез письмо для Эрика Вазы, короля Швеции. Эрик, как и Иоанн, не прочь заполучить к себе Джона Ди и воспользоваться его умениями и знаниями. Теперь, когда Ди вот-вот овладеет тайной кристалла, это становится по-настоящему опасным.

— Ваза… — протянул Сергей и вдруг рассмеялся. Несмотря на всю серьезность момента, одна забавная вещь пришла ему в голову. Может быть, это произошло потому, что человек не может постоянно оставаться серьезным, в осознании важности и историчности порученной ему миссии.

Тенебрикус удивленно поднял брови.

— Ничего, — махнул рукой Сергей.

Вечером, в разговоре с Натальей, он вспомнил этот эпизод.

— Я вдруг сообразил, откуда взялось название «Вазастан», — пояснил он. — Помнишь Карлсона? «Малютка Привидение из Вазастана»? Это район Стокгольма, названный по имени династии Ваза. Мы живем как раз во времена становления этой династии… Эрик — один из претендентов на руку Елизаветы.

— Помнится, Иван Грозный тоже хотел, — наморщила лоб Наталья. — Но это, кажется, произошло гораздо позднее. Точнее, произойдет.

— Забавно… — Сергей улыбнулся.

— Ты знаешь, Эльвэнильдо, я во всем происходящем забавного нахожу чрезвычайно мало, — авторитарно отрезала Наталья.

Она тоже редко показывалась на палубе. Женщина на корабле традиционно считалась дурной приметой. Настолько дурной (и настолько традиционно), что даже сама королева Елизавета, лучшая подруга всех английских моряков и корсаров, не рисковала подниматься на борт.

Но коль скоро Наталья Флорова решилась сопровождать мужа в его опасной поездке, терпеть женское присутствие на корабле приходится. Наташа и сама понимала, что ей лучше не мозолить глаза морякам. Она сидела в каюте, время от времени удостаиваясь беседы своих спутников.

Флор проводил с ней по нескольку часов в день, но в эти часы он преимущественно спал.

Харузин иногда зазывал ее в каюту к пассажиру — побеседовать на интересные темы, но Наташа следовала этим приглашениям неохотно. Тенебрикус вызывал у нее дрожь ужаса. Поэтому она довольствовалась краткими пересказами и основными сюжетами этих разговоров.

— Цель оправдывает средство, — подытожила Наташа. — Нас втянули в очень грязную историю. Дело даже не в том, что они замочили какого-то английского интригана, который шпионил как на Ивана Грозного, так и на Эрика Вазу… Вообще от всего этого дурно пахнет.

— В Европе будет пахнуть еще более дурно, если мы не остановим Джона Ди с его кристаллом, — вздохнул Харузин.

Наташа с досадой посмотрела на своего «побратима». Он разительно изменился по сравнению с прошлым. Можно подумать, кто-то промыл лесному эльфу мозги. Если, конечно, такое возможно.

— Давай тряхнем стариной! — предложила вдруг Наталья. — Помнишь, как когда-то…

Когда-то. Много разного случалось когда-то. Первые ролевые игры, когда ребята выезжали в лес, облачаясь в самодельные костюмы, наскоро сшитые из скатертей и занавесок. Плащ на веревочках, женские колготки и рубаха навыпуск, солдатский ремень, самодельный лук… И фотографии от тех лет остались размытые, некачественные. Тогда у всех были дешевые фотоаппараты-«мыльницы», пластмассовые, с пластиковым объективом. Сквозь дымку можно разглядеть неправдоподобно молодые лица, невероятное сияние счастья в глазах — наконец-то вырвались из душных объятий города, наконец-то они в лесу, среди своих, в странном, наполовину воображаемом мире… Как хорошо, как весело! И песни тогда рождались — может быть, не такие затейливые и философские, может быть, не настолько совершенные поэтически (как это начало происходить позднее, когда к ролевому делу подключились профессионалы и когда любители начали стремительно профессионализироваться)… Да, может быть, все было тогда не слишком качественно. Но в том и заключалась прелесть всей этой самодеятельности, что она была искренней и незатейливой. В ней имелось то, что потом начало катастрофически исчезать. Душевность.

Это сочиняли свои для своих. Это сочиняли те, кто не боялся, что публика ошикает, начнет анализировать, сочтет недостаточно эстетным.

Вот такие песенки и затянули Наташа с Эльвэнильдо. Они пели, фальшивя и не замечая этого, они пели для себя и о себе — былых, очень юных, очень восторженных. Они пели о веселом Шервудском лесе и бессмертном Робин Гуде, они пели о пьяном эльфе из Лихолесья, о менестреле, погибшем при осаде таинственного замка, о древнем короле, встающем из могилы…

Ветер свистел в снастях «Святой Анны», волны били о борт, а побратимы-эльфы все пели и пели и не заметили, как осипли. А Флор стоял под дверью, слушал и не входил, боясь разрушить очарование этого странного вечера воспоминаний. Он не ревновал жену. Она имела право на прошлое.

И, как ни странно, в этом прошлом у Флора тоже имелось свое место. Потому что одной из причин, по которой Наталья влюбилась в «медвежонка», отпрыска загадочного разбойника Опары Кубаря, была… тайна. Флор тоже принадлежал к этому волшебному миру полусказки — полуреальности. Он был так же реален, как любой ролевик в ролевом «прикиде» (то есть, костюме). И так же сказочен, как тот персонаж, которого этот ролевик изображает.

И только когда побратимы наконец выдохнулись и замолчали, Флор отворил дверь и вошел. И Наталья встретила его таким сияющим, таким радостным взором, что Флор лишь молча заключил ее в объятия. А Харузин тихонько выскользнул из каюты и отправился к Тенебрикусу. Можно подумать, они не обо всем еще переговорили.

Дорога к Феллину казалась Севастьяну бесконечной. Теперь, когда отряд присмирел и начал относиться к Глебову как к своему естественному лидеру, идти было легче. Во всяком случае, не приходилось больше каждую секунду ожидать ножа в спину.

Плешка теперь всячески подлизывался к командиру и пытался даже ему льстить, называл «батюшкой». Глебов не обольщался. И все-таки было приятно.

Несколько дней солдаты хорошо питались. Они подобрели, глаза их сыто заблестели, на лицах появились вполне искренние улыбки. Теперь о лошадях заботились без напоминания, костры разводили безропотно и даже выставляли часовых.

А часовые были необходимы, поскольку отряд уже находился на территории Ливонии. Конечно, практически все силы ордена сейчас стянуты к Феллину для обороны. Но это не исключает, того обстоятельства, что по ливонским лесам во множестве бродили рассеянные отряды рыцарей, наемников и мародеров. Все эти люди, разобщенные войной, утратившие дисциплину, деморализованные и алчные, наводняли ливонскую землю. Такой отрядец, человек в пять-десять, напав ночью на беспечный, беззащитный лагерь, может причинить очень большие неприятности.

В первую же ночь, когда Севастьян решил, что пора начать выставлять караулы, командир столкнулся с неповиновением. Солдаты не отказывались прямо — они попросту заснули на посту. Глебов, заранее предвидя такой ход событий, нарочно не спал. Он дождался, чтобы беспечные постовые позволили сну сморить себя, подобрался к ним и забрал у них оружие, кое-какие деньги и личные припасы, любовно хранимые теми в мешках.

Утром поднялся крик. Кто украл? Кто ограбил? Размахивая кулаками, рыдая от обиды, люди Глебова накидывались друг на друга с самыми лютыми обвинениями. Ну где такое видано, чтобы у своих же украли? Разве не русские мы люди? Хоть и тати мы, хоть и беглые, хоть и отпетые — да все же православный народ! Ну, у ливского хуторянина что-нибудь утащить… Ну, свинью у него, положим, зарезать… Так война же! Сам Бог велел немного пограбить… А тут — у своих, у спящих!.. Креста на вас, братцы, нет.

— Вот что случается, когда часовой заснет, — назидательно произнес Глебов, когда вопли немного поулеглись, и несколько человек с глухим ворчанием, наподобие псов, разошлись в разные стороны, держа у подбитых глаз куски сырого дерна.

Все разом повернулись к нему. Понимание постепенно проступило на всех лицах.

— Так это ты, боярин! — медленно выговорил один, именуемый Верста. — Это ты украл!

— Да не крал я вовсе, — Глебов пожал плечами. — Если человек спит на посту, стало быть, он ничего не стоит… Вы о другом подумайте, братцы мои. Положим, не я бы к ним подобрался, а враг. Порезал бы их сонными — ладно, они сами виноваты, на посту спать нельзя. Так они бы потом и вас всех перебили, потому как тревогу никто бы не поднял… И остались бы вы не то что без имущества — без самой жизни. И за этих людей, за этих беспечных дураков, которые Царство Небесное проспать готовы, не то что жизни своих товарищей, — за них-то вы и заступаетесь?

Кругом воцарилось молчание. Медленно, но верно до прочих доходило: а ведь командир прав. Даром что боярин, даром что молокосос. Прав он. И вот уже к потерпевшим обращаются с гневными речами и крутом летят те самые упреки, что бросил в лицо своим людям Севастьян Глебов.

Однако до расправы не дошло. Тот же Глебов остановил солдат.

— Довольно! — резко выкрикнул он.

И, как ни удивительно, они повиновались. Застыли, кто где стоял. Уставились на командира. Теперь ими можно было повелевать. И Севастьян сказал:

— Давайте сегодня немного отдохнем, а завтра двинемся быстрее. До Феллина осталось немного. Распределим вахты, будем сторожить постоянно. Не нравятся мне эти леса. Слишком безлюдны. У нас в России везде деревни, всюду обжито, а у ливонцев как не у людей, живут кучками, а от дома до дома — десятки верст дикости, одни только волки да медведи бродят.

Его поддержали. С важным видом часовые заступили на свой пост, разобрав оружие. Прочие устроились у трех небольших костров. Братья-татары чистили лошадей и проверяли, хороши ли у них подковы. Иона решил, что пора и ему блеснуть уменьями.

Вспомнив те времена, когда жил Иона при скоморохе Недельке, начал он петь и плясать, а после — ходить на руках, выгибаться по-разному и представлять разных зверей и людей из различных стран. Это неожиданное представление господского оруженосца вызвало шквал восторгов. Ионе аплодировали, свистели, угощали его замусоленными сладостями, которые обнаруживались в самых заветных тайниках грязной одежды солдат-«саперов». Вот и пригодился оруженосец, вот и удивил он людей своего господина!

Сменилась первая вахта, потом вторая. Царило какое-то удивительно легкое, веселое настроение. И, что особенно чудно, произошло все это без всяких скрепляющих дружбу напитков, как бы само собой. Севастьян вдруг почувствовал, что еще немного — и он расплачется. Сколько трудов было положено, сколько усилий стоило ему сдерживаться, выслеживать буквально каждого солдата, выискивая дорожку к его лохматому, зачерствевшему сердцу — и вот все получилось! Это казалось неправдоподобным. Не раз и не два думалось Севастьяну, когда он устраивался на ночлег: «Не проснусь — зарежут во сне тати и разбегутся. Нет у них страха ни передо мной, ни перед карами от царя Иоанна Васильевича. Да и то сказать, много забот государю ловить всякого татя по ливонским бескрайним лесам!» И каждое утро, открывая глаза, удивлялся Севастьян тому, что до сих пор еще жив.

И вот испытание позади. Впереди другое, быть может, более трудное и страшное, но это — пройдено.

Неожиданно Севастьяну почудилось, что кто-то следит за ним из леса. Такое случалось уже не раз, и он всегда тщательно проверял — так ли это, не крадется ли кто-нибудь за отрядом. Случались ведь и такие мародеры-одиночки: они в состоянии по нескольку дней тайно пробираться за каким-нибудь отрядом, выжидая удобного момента, когда можно будет напасть от отбившегося солдата — например, отошедшего по нужде, — убить его и ограбить.

Но нет, никого в чаще леса не было.

Этого краткого мига тревоги хватило, чтобы Севастьян Глебов подавил слезы, отогнал прочь усталость, накатившую на него вместе с невероятным облегчением, и вернулся к костру, где один из солдат увлеченно рассказывал какую-то на диво скабрезную историю.

Кругом хохотали. Казалось, долгая вражда с командиром утомила и самих солдат и теперь они были рады тому, что все закончилось, что можно больше не выбирать, как поступить — убить ли Глебова и бежать, полагаясь на волю случая, или явить себя героями под стенами Феллина.

Иона время от времени удачно вставлял словечко-другое, и это вызывало новые взрывы восторга.

А между тем пристальный взгляд из чащи леса вернулся и уперся Севастьяну между лопаток. Он быстро метнул взгляд в ту сторону и успел заметить, как колыхнулись ветки.

— Там кто-то есть, — сказал Севастьян, перебивая рассказчика.

Все разом замолчали, посерьезнели. И тут на поляну из леса выбралась девушка, почти девочка. На ней было русское платье. Она выглядела так, словно отошла слишком далеко в лес, пока ходила за ягодами, и заблудилась. Длинная коса свешивались из-под платка, тяжелая, светлая. Она извивалась, будто живая.

Девушка застенчиво приблизилась к костру и замерла. Солдаты ошеломленно разглядывали ее. У нее была бледная, почти прозрачная кожа и очень светлые глаза голубоватого оттенка. Грубоватые руки свидетельствовали о ранней привычке к физическому труду, но держалась она очень прямо и шла легко, как будто ступала по паркету какого-нибудь роскошного дворца, а не по кочковатой почве здешнего глухого леса.

— Здравствуйте, дяденьки, — тихо вымолвила девочка, усаживаясь рядом. — А вы кто будете?

— Мы-то? — подбоченился рассказчик (теперь и мысли не было продолжать историю со всеми ее непристойными подробностями). — Мы-то — государя нашего Иоанна Васильевича люди и воины его славной армии! А ты кто такая?

— Я? — Она чуть призадумалась, как будто этот простой вопрос мог поставить ее в тупик. — Я… Меня звать Евдокия, — выговорила она наконец. — Да, Евдокия.

Севастьян смотрел на нее во все глаза. Что-то несообразное чудилось ему в облике Евдокии. Имя она произнесла естественно, легко — наверняка это настоящее имя девочки. Севастьян, которому доводилось пожить под не своей личиной, знал, какое смущение происходит в душе, когда называешь себя не тем именем, которое дано тебе при крещении и которым называли тебя отец с матерью и друзья.

Нет, что-то другое…

— А что ты здесь делаешь, Евдокия? — спросил Плешка, улыбаясь и протягивая ей ломоть хлеба.

— Благодарю, дядечка, — молвила Евдокия, беря хлеб и тотчас принимаясь точить его мелкими, как у белочки, зубами. — Я-то? Ну, я ищу… своего жениха. У меня жених в солдатах царских. Воюет где-то здесь, под Феллином. Вот я и пошла его разыскивать.

— Как же тебя отец-то с матерью отпустили? — продолжал расспрашивать Плешка.

Остальные дружно закивали. В самом деле! Как могло выйти, чтобы родители отпустили свое дитя — да еще такое! — бродить одну-одинешеньку по лесам, где можно встретить не только дикого зверя, но, что еще вернее, лютого человека!

— Отец с матерью? — опять задумалась Евдокия. Как будто пыталась сообразить, что это такое — «отец», «мать»… — Ну, они меня и не отпускали. Их ведь нет! — добавила она с непонятным облегчением.

— Как это — «нет»? — насторожился Плешка. — Ты что, матушка моя, кикимора, из болота вылезла, если у тебя отца с матерью нет?

— У кикимор бывают родители, — подал голос обычно молчаливый солдат со сломанным носом. Севастьян знал его как человека очень задумчивого, грустного, всегда склонного видеть в происходящем дурное или достойное сожаления.

— Ну, тебе видней, — отмахнулся Плешка.

Прочие засмеялись, только парень со сломанным носом чуть сдвинул брови, как бы размышляя — не обидеться ли ему на подобный намек. Но больно уж хорошее у всех было сегодня настроение. Решил — не обижаться и тоже растянул губы в улыбке.

— Нет, мои родители… Они умерли, — сказала Евдокия, как будто что-то с трудом припоминая. — Их убили… какие-то люди. Они проходили через нашу деревню и убили их. Вот! — Она вскинула глаза и улыбнулась победно. — Я вспомнила! — воскликнула она.

«Девочка немного повредилась в уме, — подумал Севастьян. — Что ж, такое случается… После перенесенных испытаний трудно сохранить рассудок. А у женщины ум слабенький, чуть что — и повреждается. Такими уж они устроены. Их беречь надо, а не пускать бродить в одиночку по лесам, где полно солдат и мародеров».

Вслух же он произнес:

— Меня зовут Севастьян Глебов, а это…

— Солдаты славной армии царя Иоанна! — радостно подхватила девочка, явно гордясь тем, что запомнила.

— Именно. Оставайся ты с нами, не то пропадешь одна. Не бойся, — добавил Севастьян и внимательно оглядел своих людей, одного за другим, — тебя не тронут, не обидят.

— А я и не боюсь, — заверила Евдокия. Она тотчас свернулась клубочком, как кошка, под боком у Севастьяна, и в тот же миг послышалось ее ровное тихое дыхание. Девочка заснула — беспечно и спокойно, как будто находилась на печи в доме своей матери.

Севастьян покачал головой. И тут наткнулся на пристальный взор своего оруженосца.

— Что? — негромко спросил Иону Севастьян. — Что ты так смотришь?

— Не боится она нас, как же… — проворчал Иона. — Как бы нам не пришлось ее бояться.

— Ты о чем? — не понял Севастьян и нахмурился.

— О том. Что-то с ней не так.

— Тебе тоже показалось?

Иона кивнул.

— Уж поверь мне, Севастьянушко, я навидался разных нелюдей. Когда мы с покойным Неделькой скоморошничали — мир его праху! — что только не попадалось нам на пути. И злые люди, и духи, и демоны, и лешаки всякие… Но и хорошего, правда, встречали мы с ним немало. Что было, то было.

— Не жалеешь о том, что эти времена для тебя кончились? — спросил Севастьян, прищурившись.

Иона махнул рукой.

— Что было, то прошло. Я теперь с тобой, и очень этому рад, поверь ты мне. Но вот девчонка эта странная. Беда с ней какая-то приключилась.

— Когда идет война, беда случается сплошь и рядом, — возразил Севастьян. — Ничего в этом странного нет. Люди — не цветы, если их помять, они выпрямляются.

— Женщины — те как раз больше на цветы похожи, — вздохнул Иона. — От одного неправильного вздоха в их сторону вянут… Нет, я о другом, милый ты мой господин. Как бы эта Евдокиина беда на весь наш отряд не перекинулась.