Переход

Глава шестая

Через сорок минут я уже принимал душ в отеле Gritti Palace.

Номер был великолепный, настроение тоже. Было уже за полдень, я проголодался, и мне захотелось пообедать в городе и ощутить, что я снова в Венеции.

Всё-таки деньги и чудо капсулы дают чувство комфорта и ощущение своей избранности. Сегодня я в Венеции, а завтра, глядишь, уже в Париже или в Нью-Йорке. И везде меня ждут новые красоты, самые лучшие отели, прекрасные рестораны, интересные знакомства, шикарные магазины… Словом, все прелести этого мира.

Материальный мир, о вредных воздействиях которого так много говорят человечеству, наверное, лишь затем, чтобы испортить ему жизнь, этот же материальный мир, когда у вас есть неистребимое здоровье и неограниченное богатство, никакого вреда не приносит. Можно наслаждаться его прелестями, впитывать их всем своим существом. Это ещё приятнее и легче, когда ваш разум не отягощён мыслями о дурацкой работе, о том, что вам нельзя есть вот того или другого, или просто о том, что мир — дерьмо. Он и впрямь был полным дерьмом, пока у меня не появилось всё.

Я позвонил Эрнесте — она поселилась в соседнем номере, и предложил пойти прогуляться.

Вас, наверное, интересует, где я прятал оставшиеся девять капсул? И возил ли я их с собой? Да, возил три штуки, а остальные шесть рассовал по надёжным местам. По одной в банковских ячейках Вены и Израиля, две в парижской квартире и одну в московской. Но три я возил всегда с собой. На тот случай, если вдруг мне захочется кому-то помочь или подарить капсулу. К тому же, когда шесть штук были разбросаны по миру, мне было как-то спокойнее иметь три при себе.

Итак, наступал венецианский вечер. Мы сидели в уютном кафе, глядя на огромный корабль, который проплывал мимо, и казалось, что этот корабль плывёт прямо по площади Сан-Марко.

В этот приезд Венеция показалась мне волшебным городом, то ли от того, что рядом была красивая и необычная женщина, то ли от того, что была зима, а она мне всегда почему-то казалась более романтичной, чем лето, то ли потому, что я стал совсем другим, а скорее всего всё это вместе взятое.

— Хорошо тут, да? — спросил я.

— Да, Макс, я люблю Венецию, люблю её потрясающую театральную декоративность, такие зимние итальянские вечера.

— Я тоже, Эрнеста. Многим больше нравится лето, а мне европейская зима и московская осень. Люблю московскую осень, в ней столько романтики.

— Так ты москвич, Макс? — в её глазах вспыхнуло любопытство, — никогда бы не подумала. Очень занятно. Так ты русский?

— Мама русская, отец еврей…

— Что?! Ты наполовину еврей?! — она даже привстала со стула.

— Потрясающе! — она глядела так, будто только что меня увидела.

— А что тут удивительного? — спросил я, думая о том, не встретилась ли мне антисемитка.

— Дело в том, что сначала я решила, что ты немец, но ты не знаешь немецкого. Потом, что ты швед или норвежец, — она засмеялась, — у тебя очень нордическая внешность. Мне совершенно всё равно, какая у тебя национальность, мне нравятся все, самое главное для меня, что ты это ты. И довольно об этом. Скажи мне лучше, мой милый Макс, тебе нравится жить? Нравится, когда всё доступно? — она ласково улыбнулась.

— Да, Эрнеста, очень нравится, сбылись вдруг все мои мечты, — отвечая, я думал о том, почему мне так легко с ней, как будто я очень давно её знаю.

— Все ли? Неужели прямо-таки и все? Всё то, что ты сейчас имеешь, это и есть то, о чём ты мечтал? — очень серьёзно спросила она.

— Ну да, ты знаешь, вот много денег, совершенно здоров, прекрасно выгляжу, могу делать, что хочу Но, правда, иногда мне бывает одиноко. Думаю, может быть, начать писать книгу, чтобы себя занять? Ну, или дневник?

Она усмехнулась:

— Неплохая идея, дневник длиной в тысячу лет. Он будет пользоваться спросом у будущих поколений, — она смотрела на меня и улыбалась.

— В тысячу лет? — удивился я, — Ну столько я не проживу, капсул не хватит, — я засмеялся. — А ты? Твои мечты сбылись? Ты счастлива?

— Я? Наверное… Но без конца путешествовать, тратить деньги и пытаться всё время чем-то занять себя, надоедает. Ты это скоро или не очень скоро тоже поймёшь. Мне уже скучно просто жить, я пытаюсь хоть немного сделать этот мир лучше.

— Ну и как, удаётся? — я с интересом взглянул на неё.

— Честно говоря, не очень.

Эрнеста засмеялась, потом продолжила: «Я, как могла, помогала людям, занимаясь благотворительностью, потом бездомным собакам и кошкам, да… конечно, давала деньги детским приютам, просто сиротам, ну и отдельным человеческим экземплярам… но этим нельзя изменить мир, он не стал лучше.

— Говорят, что тот, кто спас одну жизнь, тот спас целый мир.

— Это слова, — она покачала головой, — может быть, и спас, но не изменил. Человеческая природа такова, что ее нельзя изменить. Кстати, ты говорил, что человек на земле паразит, ты, действительно так считаешь?

— Да, но он не виноват в этом, такова его природа, ведь он не отсюда. Может быть, где-то на другой планете его природа была другой. И там он не был так жесток, алчен и ненасытен. И только попав на землю, он стал таким…

— Ну, и какой же выход?

— Выход? — я засмеялся, — пойдём гулять.

Мы вышли из кафе.

В воздухе разливалась какая-то сверхчувственность. Я с наслаждением вдохнул обволакивающий аромат венецианской ночи.

— Какой удивительный запах! — воскликнул я.

Эрнеста засмеялась:

— О да! Посмотри на все эти мосты и каналы, от их почерневших и позеленевших за столетия цоколей так и несёт болотом и тиной. Но продолжим наш разговор. Ты говоришь, что человек не виноват в своей порочности?

Немного обиженный на неё за то, что она двумя словами почти уничтожила мой романтический настрой, я ответил:

— Конечно, не виноват. И нет никакого выхода. Ты права, когда говоришь, что человека не изменить, а я прав, когда говорю, что ему на Земле осталось пребывать недолго. Потому что за последнюю сотню лет он настолько обнаглел, что заявил себя хозяином планеты. «Царь природы», — я усмехнулся, — стал природе в тягость, и она его уничтожит.

— Наводнения? Извержения, да? Или люди сами себя уничтожат, начав большую войну, да?

— Ну да, именно так.

— А тебе их не жалко, Макс? Ты сам сказал, что они-то не виноваты, что находятся тут? Может быть, пора найти того, кто виноват, и люди станут другими или снова станут свободными?

— Что значит — станут свободными? Ты имеешь в виду, если они все умрут, то станут свободными и от планеты, и от своих тел?

— Нет, я имела в виду, что если есть Кто-то, кто управляет всем этим миром, то винить нужно только Его, а не Его создания? Так?

Я засмеялся:

— Ну да, но вряд ли мы можем себе это позволить. Мы даже не можем узнать о Его планах, мы даже не можем постичь Его. И вообще…

— Да-да, ты прав, куда-то мы далеко зашли… слишком. В общем, вывод таков, люди на земле чужие или нет, мы все равно не можем ничего изменить, не можем им помочь ни всем, ни по одиночке. Природу человека, и нашу с тобой тоже, мы не можем исправить. И всё, что в наших силах, это помогать кому-то, так?

— Ну да, в общих чертах, — ответил я, несколько обескураженный её наставническим тоном.

— А ты уже помог кому-нибудь?

— Нет, ну разве что дал по капсуле ближайшим родственникам.

Я задумался, вдруг почувствовав себя виноватым:

— Не знаю… нет, больше никому не помог пока. Но ты навела меня на мысли об этом, наверное, нужно этим заняться…

— Успеешь ещё, — засмеялась она, — у тебя впереди очень много времени.

— Знаешь, Эрнеста, под гипнозом старины этого города не хочется думать о современном мире. Но ответь мне, Эрнеста, длинная жизнь не может надоесть? Спрашиваю у тебя потому, что ты сказала, что живёшь дольше меня. Скажи мне, у тебя никогда не было чувства, что уже хватит, что пора уже перейти в другой мир. Пусть тело и не стареет, но уже всё познано, всё перепробовано, и уже не хочется куда-то лететь, ехать, плыть… Земля оказалась небольшой планетой, и все места уже изведаны, а люди везде одинаковы, понимаешь?

Мы шли по узким улочкам, всё дальше уходя от площади Сан-Марко. Людей становилось всё меньше и меньше, и в какие-то минуты казалось, что мы одни в этом городе и что он поистине волшебен и существует только для нас. Этот вечный город, непрерывно уходящий в небытие, и мы — два странника в нём, которые тоже, с точки зрения всего обыденного и привычного, вечные, но тоже непрерывно спешащие навстречу неизбежному, даже если оно ждёт их через тысячу лет.

— Не знаю, я люблю жизнь, — тихо произнесла она, — и чем дольше живу, тем больше привыкаю ко всему в ней — к улочкам городов, запаху кофе, сигарете, бокалу вина, закатам, морям и так далее. Я люблю эту планету и люблю многое из того, что создали люди, и с каждым годом начинаю любить это всё больше, или знаешь… уж точно не меньше.

— Слушай, а время? Летит сейчас быстрее для тебя, или как?

Я спрашивал её, желая понять, что ждёт меня в моей будущей очень долгой жизни.

— Время? Но ты же замечал, наверное, что субъективное время ускоряется с каждым годом. Чем старше ты становишься, тем быстрее летит время.

— Да, но, знаешь, после принятия капсулы мне показалось, что оно стало немного замедлять ход, — ответил я.

— Это иллюзия, Макс, просто в какой-то момент ты перестал спешить и нервничать, что чего-то не успеешь. Но скорость времени увеличивается всё равно. Кстати сказать, оно набирает скорость не только от возраста человека, оно в принципе набирает скорость с каждым годом, часом, минутой. Так мне кажется, по крайней мере. Время вещь такая неизученная… так что…

— Да-да, ты права, наверное, это просто качество времени, всё время идти вперёд… а всё-таки интересно, есть такие же, как мы, только живущие так долго, что устали от жизни и не хотят больше принимать капсулу? Эрнеста, а ты встречала когда-нибудь таких, как мы?

— Всего два раза, но… давай сейчас не будем об этом, давай поиграем в обычных людей, согласен, а? Посмотри, как здесь прекрасно!

Мы стояли на Мосту Вздохов и смотрели на залитую бледным светом луны Лагуну.

— Невероятно красивый и мистический город, — произнесла она тихим голосом, — разве можно отказаться по собственной воле от этой дурманящей красоты? Разве что-то на Земле может наскучить? Знаешь, Макс, когда я вижу подобное, я хочу жить вечно.

Она говорила именно то, что я и сам чувствовал в тот момент. Я понимал, что ради вот таких мгновений, таких коротких, стремительно проносящихся, в непрерывно ускоряющемся времени, секунд стоит жить. И ради того, что иногда вдруг возникает в воздухе, что трудно назвать чем-то, кроме волшебства.

Мои мысли уносились куда-то далеко от Земли, и кружились где-то в других мирах, потом снова возвращались в город, который, казалось, впервые раскрылся передо мной, и показал всю свою подлинную дурманящую красоту, окутывающую меня колдовством.

И вдруг с внезапно вспыхнувшим никогда не испытанным раньше чувством мои губы прикоснулись к ее губам. И с каждым мгновением я ощущал, что именно сейчас впервые в жизни мне открывается смысл того, что люди называют словом — любовь.

Потом мы шли по узким улочкам так быстро, как будто сам город нёс нас навстречу чему-то. Невероятная, неестественная роскошь Венеции опьяняла нас друг другом. Эрнеста сказала «поиграем в обычных людей», и мне показалось, что мы действительно играем на сцене мира в потрясающих театральных декорациях.

Оказавшись в моём номере, мы бросились друг другу в объятья. И эта ночь была так необычайно волшебна, что я вдруг заплакал от понимания того, что никогда не испытывал ничего подобного.

Всё, что раньше я называл любовью, не имело никакого отношения к ней и выглядело теперь, как дешёвая подделка или чья-то злая насмешка. Я не могу назвать сексом то, чем мы занимались той ночью, это было что-то другое.

Моё состояние той ночью было похоже на сны, когда паришь над землёй, соединяясь в одно целое с женщиной, которая в этот момент является самой Вселенной, и вместе вы переноситесь туда, где всё то, что было до этого, просто меркнет и теряет всякий смысл. Я благодарил судьбу и весь мир за то, что смог испытать такое. Я любил. И понимал, что больше не хочу жить, как прежде. Я понимал, что в мою жизнь вошло новое, и это новое — прекрасно.

Утром пока Эрнеста ещё спала, я, пытаясь осознать, что же произошло, понял, что впервые в жизни счастлив.

Это было настолько всеобъемлющее чувство, что мне хотелось рассказать об этом всему миру. Рассказать о том, что жизнь бывает прекрасна. Хотелось, чтобы все узнали, как мир глубок и величественен, что Вселенная и Космос, и Бог это всё — здесь, что чудеса возможны, ведь происходят же они со мной. Мне хотелось летать и петь от восторга. Я действительно был счастлив в то утро.

— Доброе утро, — произнесла, проснувшись, Эрнеста.

Она улыбалась и была такой близкой, как будто мы всегда были вместе. И не только всю жизнь, а всегда, ещё до создания Вселенной. И теперь уж, без сомнения, будем вместе вечно. Мы нашли друг друга, и теперь ничто не сможет нас разъединить.

— Привет. Я закажу завтрак? Ты чудо, — я поцеловал её в щёку — ты знаешь, что ты настоящее чудо.

— Я — чудо? Нет, чудо всё, что произошло вчера. Ты помнишь, как мы оказались в отеле? Я — нет. Не стоит заказывать завтрак в номер, лучше пойдем куда-нибудь. А ещё лучше — иди ко мне.

Жёлтое солнце сквозь тонкий занавес окна золотило своими лучами рассыпавшиеся по моей груди густые пряди её волос.

Я говорил ей о том, как люблю её, что только сегодня понял то, что все мои слова о любви, сказанные в моём прошлом другим женщинам, были невольным обманом и их, и себя.

— Я люблю тебя, Эрнеста. Люблю.

Она прильнула ко мне так, будто боялась, что я сейчас исчезну, и только крепко обняв, ей удастся удержать меня.

Я же чувствовал себя так, будто вышел из своего тела, как год назад, когда встретился с гуманоидом.

— Знаешь, — прошептал я, — тогда… в Пирамиде, когда я был вне тела, мне было так хорошо, что я думал, что никогда нельзя испытать что-то подобное, когда ты в теле.

— В Пирамиде? — она удивлённо посмотрела на меня, и что-то в её взгляде обеспокоило меня.

Но это беспокойство мелькнуло во мне, как тень чего-то, и тут же исчезло.

— Но вчера и сегодня мне так прекрасно, что я изменил свое мнение… в теле, оказывается, может быть даже лучше, — я улыбнулся, — а ты как думаешь?

— Да, конечно, мне с тобой так хорошо, Макс, — ответила она, — пойдем завтракать?

Посидев немного в кафе, мы, держась за руки, пошли гулять. День выдался солнечный и почти весенний. На душе было так легко, что я ещё раз понял, как я счастлив. Эрнеста улыбалась, мы говорили о каких-то пустяках, разглядывали здания, прохожих, смеялись.

Мне хотелось больше узнать о ней, о её жизни до встречи со мной, и я спросил, была ли она когда-нибудь замужем?

Она перестала смеяться и ответила не сразу:

— Да была… очень давно… очень-очень давно.

И такую печаль я услышал в её голосе, что пожалел о своём вопросе. Но она улыбнулась и добавила:

— И второе моё замужество было тоже не в этом веке.

Я так её любил в этот момент, что готов был в эту минуту просить её выйти замуж и за меня. Но решился только на намёк:

— Знаешь, говорят, то, что случилось один раз, может больше и не повториться, а то, что случилось дважды, обязательно произойдет в третий.

Как бы поняв, она погладила меня по щеке:

— Всё может быть.

— А у тебя есть дети?

— Дети? — переспросила она и усмехнулась. — Послушай, Макс, ты уверен в том, что мы должны говорить о нашем прошлом? Разве тебе не достаточно, что у нас есть настоящее?

— А будущее у нас есть?

— А это зависит от нас. Смотри, Макс, вон там палаццо Дукале. В нём есть каземат, где Байрон провёл ночь. Хочешь заглянуть?

Мы зашли в этот мрачный превратившийся в музей дворец. Я смотрел на дыру в стене, через которую когда-то в канал стекала кровь казнимых. И думал — не от этой ли крови так тёмно-красен бархат на картинах Тициана?

Потом мы оказались на Мосту Вздохов, соединяющий суд с тюрьмой.

— Знаешь, почему он называется «вздохов»? — спросила Эрнеста и тут же ответила, — потому что отсюда преступник в последний раз видел Венецию перед казнью.

Вчера вечером мне этот Мост казался таким поэтичным, но сейчас мне захотелось скорее уйти отсюда.

Я огляделся. Толпы туристов беспорядочно передвигались от одного здания к другому. Их карманы были полны свободных денег, которые непременно надо истратить. По каналу плыли красочно украшенные гондолы, и гондольеры в широкополых шляпах нависали над пассажирами, как оперные певцы, исполняющие арию Мефистофеля о людях, которые гибнут из-за денег.

И я подумал о том, что весь мир похож на гондолу, в которой расположился древний город с его роскошью, прошлыми и настоящими преступлениями, омытыми кровью, и людьми ищущими, на что бы истратить свои праведно и неправедно нажитые деньги. А над миром навис правящий им Гондольер в чёрной траурной шляпе.

— Это какое-то наваждение, — сказал я, обводя рукой неестественную непостижимую красоту города, — от которого хочется опомниться. Я хочу оказаться сейчас в каком-нибудь русском лесу.

— А я… — она помолчала и произнесла, — в спокойном немецком городе.

— Ну нет, только не в городе, — возразил я, — именно в лесу и рядом с Пирамидой.

— С пирамидой? — переспросила она.

— Ну да. Тебе понравилось в Пирамиде? Как думаешь, она имеет отношение к египетским пирамидам?

Эрнеста посмотрела на меня так, будто не понимала, о чём я спрашиваю. Потом улыбнулась какой-то деланной улыбкой и ответила:

— Ну… это сложный вопрос… не знаю, пирамида пирамиде — рознь, как говорится.

— А где ты встретилась с ними? — спросил я.

И не дожидаясь её ответа, ведь мне так хотелось поговорить с ней об инопланетянах, узнать, что она думает о них, начал рассказывать:

— Я в лесу. Вернее, в лесопарке. Представляешь, катался на велосипеде, вдруг смотрю, стоит эта штука, ну ты помнишь, да, такая странная… Интересно, их цивилизация возникла раньше, чем наша? Я думаю, что если у них такие технологии, то, конечно, раньше, как думаешь?

— Вероятно, раньше, — ответила она нехотя, как бы думая о чём-то другом.

— О чём ты думаешь? Тебе скучно? Тебе не хочется говорить на эту тему?

— Нет, почему, мне интересно, всё нормально, правда.

— Скажи, Эрнеста, а тебе понравилось быть без тела?

— Скажи, Макс, тебе не напоминают пейзажи этого города картины Джорджоне?

Но мне было уже не до города и не до его великих художников, потому что меня насторожило её нежелание отвечать на мои вопросы.

«Да была ли она в Пирамиде, а если нет, то где она встречалась с инопланетянами, которые дали ей капсулы?» — подумал я.

— Так тебе понравилось быть без тела? — повторил я.

— Ой, на это так трудно ответить, но скорее да, чем нет, — улыбнулась она и взяла меня за руку.

— А как ты думаешь, — продолжал, я, — это были случайные встречи именно с нами? Может быть, он тебе сказал, зачем ты ему нужна? Зачем им нужно, чтобы мы долго жили? А с теми, с которыми ты встретилась до меня, с теми, кто тоже получил капсулы, с ними ты об этом говорила? Мне кажется, что случайностей всё-таки не бывает.

Эрнеста ответила, что она не думает, что встреча была случайной, что, вероятно, они проводят какой-то эксперимент и наблюдают, что с нами будет. Потом добавила, что не с кем, кроме меня, она на эту тему не говорила.

— Да, ты права. Наверное, это эксперимент, но какова его цель? А они тебе сразу капсулы дали?

— Я уже не помню, может быть и сразу. Макс, давай покатаемся на гондоле, — попросила она.

— Да-да, конечно. Тоже четырнадцать?

— Что четырнадцать? — не поняла она.

— Тебе дали тоже четырнадцать капсул?

— Нет, меньше.

— Сколько?

— Я же говорю, не помню, — она резко выдернула свою руку из моей и быстрыми шагами пошла впереди меня.

Я догнал её и снова взял за руку.

Но я не понимал, как можно забыть, на сколько лет жизни ты имеешь капсул. Я знал точно, что моих девяти капсул хватит мне ещё на двести лет, вместе с той, что я принял год назад. Как можно об этом не помнить?

Впрочем, я молод, а у неё, возможно, уже возрастной склероз. Подумав это, я невольно стал разглядывать её лицо. Но и при солнечном свете она была молода и красива. Да и какой склероз? Капсулы не дают состариться. Или она не принимала капсул? Или она молодая женщина, которая каким-то образом узнала о моих капсулах и познакомилась со мной только затем, чтобы их от меня получить? От этих мыслей мне стало так плохо на душе, как никогда ещё не было в жизни.

Она, будто почувствовав, какие сомнения одолевают меня, остановилась и, посмотрев на меня прекрасными голубыми глазами, с нежной заботливостью спросила:

— Ты устал, милый?

В этот момент я готов был разделить с ней все мои капсулы, чтобы вместе прожить долгую счастливую жизнь. Но мне хотелось знать правду, и поэтому я спросил:

— Когда ты вошла в Пирамиду, он сразу тебе дал капсулы?

— Да, почти сразу, — ответила она, обнимая меня.

— И ты не просила его об этом?

— Нет, а ты просил?

— Я попросил его сделать мне медицинский осмотр, а после этого он и дал мне капсулы. И у меня было ощущение, что он не дал бы их, если бы я не показал, что беспокоюсь о своём здоровье.

— Ну, знаешь, может быть, он бы всё равно дал.

— Может быть… скажи, а Пирамида тебя ничем не удивила?

— Ну, конечно, удивила, не каждый же день входишь в такую пирамиду, — неохотно ответила она.

Знаете, я был влюблен, я обожал её, но перемена в её настроении при разговоре на эту тему была так заметна, что я почти был уверен в том, что она лжёт. И я решил в этом окончательно увериться. Я заставил себя улыбнуться и спросил:

— Эрнеста, а тебе понравились их красные костюмы? Они такие красивые. Но больше всего меня удивило, что их череп меньше нашего раза в четыре, да и сами они такие крохотные, а технологии у них, как у великанов, да? — я засмеялся.

Она тоже засмеялась: — Да, уж это точно, маленькие такие, но умные. А их красные костюмы, я согласна с тобой, производят впечатление.

— И Пирамида такая большая снаружи и почему-то такая тесная внутри, да? — сказал я, чувствуя, как улетучивается моё прекрасное настроение, — странно, неужели это из-за того, что такие толстые стены?

— Да, мне это тоже сразу бросилось в глаза. Нам этого не понять. Ну, Макс, покатаемся в гондоле, а?

— Да, конечно.

Мы прокатились на гондоле по Лагуне, потом где-то обедали. Мы почти не разговаривали друг с другом. Эрнеста, казалось, не обращала внимания ни на красоты, ни на еду, сосредоточенно думая о чём-то.

Я смотрел на неё и чувствовал, как на меня наваливается депрессия от сознания того, что рядом со мной любимая женщина, которая мне лжёт.

Она никогда не была в Пирамиде, не встречалась с инопланетянами. И самое, пожалуй, главное даже не это, а то, что ей никто не рассказывал о том, как устроена пирамида, как выглядят инопланетяне и что значит — находиться вне тела. Если даже предположить, что кто-то просто поделился с ней капсулой или подарил ей её, то почему он не рассказал, как проходила встреча в Пирамиде? Почему она не спросила у него об этом? И ещё, если она говорит, что ей очень много лет, и произнесла фразу «приняла капсулу в первый раз», то логично предположить, что она приняла не одну капсулу? Значит, ей подарили их сразу несколько? Допустим, что это так, — думал я, — но зачем скрывать это? Я должен был всё выяснить, и поэтому я спросил:

— Эрнеста, пожалуйста, не сердись на меня, но вспомни, сколько тебе дали капсул? Ты говоришь, что меньше, чем мне. То есть, меньше четырнадцати? А сколько всё-таки? Десять? Восемь?

— Ты опять хочешь выяснить, сколько мне лет? — резко спросила она.

— Нет, почему? При чем тут, сколько лет? Ты же, наверное, тоже делилась с кем-то капсулами? Я поэтому спрашиваю, а ты — «сколько лет»…

— Нет, — холодно ответила она, — не делилась.

— Почему?

— Потому что считаю, что мы не в праве давать их кому-то ещё. Да и некому мне давать.

— А как же дети — сироты, которым ты помогала? Разве дать кому-то капсулу, дать ее, к примеру, смертельно больному человеку, разве это не помощь?

— Может, и помощь, но этим ты изменяешь их судьбу. Имеешь ли ты на это право? И потом, это ещё большой вопрос, делаешь ли ты их тем, что даёшь им капсулу, счастливее? — как-то по-стариковски она отчитала меня.

Я продолжал выспрашивать её, потому что очень хотел знать, что же она за человек, она — женщина, которую я люблю:

— Ну, знаешь, если так рассуждать, то и мы тоже не могли ее принимать, так как изменили этим свою судьбу. Ты же изменила свою жизнь, проглотив капсулу?

— Да, но я знала, на что иду, или, по крайней мере, сама брала ответственность за это на себя.

— Ну да, конечно, я тоже сам. Но разве помочь умирающему, дав ему капсулу, не есть благо?

— Неизвестно. Может быть, да, а возможно — и нет. Может быть, его после смерти ждёт рай, а ты, дав ему этот препарат, продлеваешь его жизнь, которая хуже того, что ему уготовано там?

— Но мы не знаем, что там, зато знаем, что здесь. Ты удивляешь меня. Ты никому не дала ни одной капсулы? И много у тебя ещё осталось?

— Ну, знаешь… — она недобро посмотрела на меня, — далеко не все достойны получить такую капсулу. Есть те, кому лучше не жить на Земле, настолько они вредят и планете, и людям, и всему вокруг.

— Сколько у тебя осталось капсул? — спросил я, остановив её и взяв за плечи.

— Не говори со мной таким тоном, — резко произнесла она, потом спросила, пытаясь предать своему голосу прежнюю нежность:

— А у тебя?

— У меня — девять.

Она облегчённо рассмеялась, — вот и у меня, наверное, столько же. Я уже устала считать.

Я растерялся. Если она и лгала, то не в том, что у неё есть капсулы, а в чём-то другом. Да и лгала ли? Инопланетяне могут быть разного облика и летать на разных летательных аппаратах, которые могут иметь форму шара, яйца, сигаро — подобного цилиндра, ромба, треугольника. Я читал об этом. И может быть, её инопланетяне были маленького роста и в красных костюмах?

Она обняла меня, прижавшись головой к моему плечу, и почти на ухо спросила:

— Макс, а ты все капсулы возишь с собой?

Мне захотелось поцеловать её и сказать «да-да все, и ты можешь их взять себе», потому что я внезапно понял, что у неё их больше не осталось. Но вместо этого я ответил:

— Нет, конечно. Я никогда не вожу их с собой.

Она растеряно взглянула на меня и даже огорчённо всплеснула руками:

— Ты что? Разве так можно? Ну, разве так можно? Мало ли что? Надо хоть одну возить с собой. А если их украдут или что-то с ними случится?!

— Да, может быть, ты и права, но все они хранятся в моей парижской квартире. Что с ними может случиться? Лежат себе в сейфе и лежат.

— Ну, как же так, Макс? Мало ли что. Чтобы не иметь ни одной при себе? Так нельзя.

Мне стало её нестерпимо жалко. Я поцеловал её в щёку и спросил:

— У тебя больше нет капсул, да? Тебе нужно? Я дам, Эрнеста. Но зачем ты мне врёшь?

— Какой ты глупенький! Мне не нужны твои капсулы. И почему ты говоришь, что я вру, я… — она обиженно замолчала.

— Но ты не была в Пирамиде, это значит…

— Это ничего не значит, кроме того, что я там действительно не была. Не думай, я с тобой не из-за капсул… я с тобой… потому что я люблю тебя.

— Тогда расскажи мне, откуда у тебя они, и вообще расскажи мне всё, если ты можешь.

Она долго молчала, как бы обдумывая что-то. Потом, вздохнув, грустно сказала:

— Ты уверен, что хочешь всё узнать? Ты хочешь услышать то, что знает и чувствует женщина моего возраста? Подумай, перед тем как ответить. И ещё… тебе не может понравиться то, что я расскажу.

— Зачем мне думать? Я люблю тебя и хочу знать правду.

— Будь по-твоему, но это очень длинная история. Давай найдем тихое и безлюдное место, устроимся там поудобнее, закажем вина, и я тебе расскажу всё.

Мы, петляя, шли по тесным улочкам, отдаляясь от людей, и, наконец, увидели то самое место, которое нам понравилось.

Это было маленькое кафе — тихое и уютное. Я не большой знаток вин, поэтому просто заказал самое дорогое из тех, что были в меню. Мы удобно расположились напротив друг друга, и Эрнеста начала свой рассказ.