2

Около часу ночи все стали усаживаться в автобус. Пришли Эне, Виктория и Хелла, пришли обе Айме и Реэт. Из-за угла появились Оскар и Куно, они наполнили холодный, пахнущий влажными окнами и металлическими поручнями салон беспечной болтовней и легким запахом коньяка.

Подошел Сассияан с аккордеоном, озабоченно заглянул в автобус, осторожно поставил инструмент на переднее сиденье, затем влез и что-то шепнул Корелли.

— Разумеется, — сказал Куно. Очень скоро и от Сассияана пошел деликатный горьковатый дух,

— Кааро пришел? — тихо спросил Сассияан у Корелли. Куно раскуривал трубку и что-то ответил ему, не шевеля губами. Сассияан фыркнул.

Пришли Марина, начальник лагеря, две девушки и двое энергичных молодых людей из районного комитета.

— Ну, двинулись? — спросил Сассияан. — Девушки все на месте? Маленькая Айме… Реэт., Кажется, здесь? Так все собрались или нет? Сходил бы кто-нибудь посмотрел, где Кааро. Да, и Пацанки тож. е нет. Ай-яй-яй! Как это я сразу не заметил! Чуяло мое сердце, что-то неладно» Не слышно ее трескотни. Ай-яй-яй — ну, ясное дело.

— Пускай пешком, идут, где их сейчас найдешь, — предложила одна из девушек.

— Что ж делать-то? — нервничал Сассияан.

— Отправляться, — буркнул Оскар. ~— Яак, заводи свою музыку.

Шофер запустил мотор и выключил свет. В автобусе стало темно. На улице, перед освещенными дверями Дома культуры, топталась молодежь. Парочки и группы сворачивали на лесную дорогу. Двери затворились, мотор взревел, чихнул, потом ровно застрекотал, и автобус тронулся с места.

— О, судьба, судьба, первое действие, вторая картина, — пропел Корелли и пожаловался: — Меня сегодня окончательно оттеснили на задний план. Пока вы музицировали, я, сидя напротив мужского туалета, нарисовал сорок четыре портрета, а между тем душа моя, душа моя томилась о своем подлинном призвании! — Он вытащил из кармана губную гармонику и прошелся по ней сверху вниз и снизу вверх.

Автобус разворачивался во дворе Дома культуры, Корелли объявил:

— Бетховен! — и даже сыграл несколько тактов из Пятой симфонии. — Каково? — тут же осведомился он, ожидая похвалы.

— Та-та-та-таа! — грозно прогудел Оскар.

— Ах-ах-ах-хаа! — пропищали девушки, кажется, Эне и первая Айме.

Корелли продолжал, плохо ли, хорошо ли — как получалось. К двум женским голосам присоединился третий, четвертый, пятый.

Автобус вывернул на дорогу, фары осветили узкий проселок с блестящими лужами, темные деревья, туннелем смыкавшиеся вверху. На губной гармонике, в сопровождении сопрано и альтов, благодушно звучала мрачная симфония судьбы. Свет окон Дома культуры уже отражался в задних стеклах автобуса.

— Ах ты гос-с-споди боже мой, ну не угодно ли! — вдруг воскликнула Фатьма. — Стойте! Яак, слышишь, затормози!

Пение и музыка стихли, все как по команде оглянулись] назад, я раздвинул висевшие на плечиках платья. Фатьма вскочила с сиденья.

— Мои туфли! — взволнованно крикнула она. — О господи, забыла мешочек с туфлями!

Я молча встал. Пригнувшись, чтобы не стукнуться о потолок, осторожно, стараясь не наступить на чьи-нибудь ноги, я пробрался к передней двери.

— Ох, Пацанка, Пацанка! — проворчал в темноте Сассияан.

— Фатьма! Так ты все время здесь была? А? Ты — о-о! Ну и ну! Фу ты черт! — Конечно, это был Корелли.

— Дьявол, а не девка, — прохрипел Оскар.

Именно в этот момент я вдруг заметил, что общего было между этими тремя людьми. Все они были без голоса.

— Ох уж эта Фатьма! Ох уж эта Пацанка! — насмешливо переговаривались подружки. — На это она мастерица!

Я выскочил под дождь. Выпрямился и побежал к Дому культуры, ощущая на своем загривке около шестнадцати пар глаз.

— Там, где мы сидели, возле скамейки! — зазвенел вдогонку неповторимый голос Фатьмы. Что ни говори, а с таким голосом не пропадешь, не потеряешься. Ох, Фатьма!

Минуты через две я вернулся, бережно держа мешочек Л туфлями. Бодро пробрался к заднему сиденью. Сел и изумился: в] уголке возле окошка Фатьмы не было.

— Положи там, — донесся откуда-то спереди ее голос.

«Так-так-так», — подумал я.

Под звуки губной гармоники Куно и мурлыканье девушек! мы подъехали к лагерю. За это время я сумел мужественно преодолеть недолгую, но острую сердечную боль.

Мы вышли из автобуса.

На поляне, вокруг яркого костра, бродили, стояли и пританцовывали юноши и девушки. Я глубоко вдохнул влажную ночную свежесть. Выводя трели, взвизгивая и хихикая, певицы разбрелись среди деревьев. Один голос перекрывал все остальные — ох, Фатьма!

— Марина, — сказал я, — я завтра поеду с ними.

— Ага, — ответила Марина. — Давай тогда свою командировку, я отошлю ее в Таллин.

Ну, этот разговор позади…

Я пошел переодеваться.

Минут через десять все собрались в большой палатке, стоявшей в стороне, среди кустов орешника и молодых рябинок. Изнутри палатка была выстлана матрацами, подушками и скрученными в жгуты одеялами; посредине возвышались два покрытых бумагой ящика из-под макарон, на них бутерброды и пустая кружка.

С треском расстегнув молнию на куртке, я оглядел помещение. Гости и хозяева сидели дружной семьей, вперемежку.

— Недурное житьишко, братцы, — сказал я и на четвереньках пробрался в дальний угол, где приметил свободное местечко, желто-зеленый свитер и карие глаза. Ох, Фатьма!

Добравшись до цели, я смущенно улыбнулся. Иногда я способен смущаться.

Корелли тут же протянул мне кружку, только что стоявшую на ящике. Она была полна. Я поднес ее к губам и слегка приложился. Потом передал Фатьме. Она посмотрела мне в глаза, давно ни одна молодая женщина не глядела на меня так. Это был пытливый, оценивающий, серьезный, милый взгляд. Не отводя глаз, Фатьма сделала два-три глотка.

— Ты почему так мало выпил? — спросила она подозрительно.

Я виновато улыбнулся.

— Не хочется, — ответил я тихо. Наверное, Фатьма поняла это по-своему, — во всяком случае, выражение ее лица изменилось. — Я обычно не пью. Разве изредка… капельку. — Немного подумав, я добавил: — Вот в студенческие времена — было дело. Иногда даже чересчур. Злоупотреблял. Да, погуляли мы в свое время. Ей-богу!

Это было мое слабое место. Частенько мне приходилось оправдываться. Я вовсе не завзятый трезвенник. Но как объяснишь в компании, что у тебя нет привычки хлопать рюмку за рюмкой и что это не какой-то там принцип, а просто я не люблю спиртного, так же как, например, кто-то не любит помидоров. Конечно, тебе тут же скажут, что это детская болтовня, что это следует рассказать своей бабушке и так далее. Поэтому я и решил намекать на зверские переборы в университете. Это звучало очень правдоподобно, и те, кто не был знаком со мной в студенческие годы, стали уважать меня как человека с характером.

На самом же деле я еще ни разу не был хоть сколько-нибудь порядочно пьян.

Фатьма все еще посматривала на меня с недоверием.

К счастью, я знал много марок и названий вин. У меня был хороший нюх и приличная память. В ней часто застревала всякая бесполезная ерунда, вроде наименований тракторных деталей или даты рождения какого-нибудь никому не известного ботаника.

— Интересно, где это им удалось откопать молдавский коньяк? — спросил я с видом знатока, поворачиваясь к Корелли. И Фатьма, я заметил, сразу успокоилась.

Время летело, летело под парусами, и это было чудесно. Болтали о всяких пустяках. Куно Корелли играл на губной гармонике. Кружка ходила по кругу. Я каждый раз подносил ее к губам и даже раза два пригубил. Должен сказать, что все было сверх ожиданий здорово.

— О-о, эй, ох ты, ребятки! А ведь Оскар сегодня не пел! Я вот-вот окосею и хочу, чтобы Оскар спел нам всем «Розы»! Вы много потеряете, если не услышите! Ах, ох!

Оскар, развалившийся на подушке, мрачно ухмыляясь и потягивая коньяк, посмотрел на Корелли долгим сонным взглядом.

— А не пошел бы ты…

— Ну, Оскар, дорогуша, ну спой, спой нам!..

— Разойдется он? — спросил я Фатьму.

Она кивнула. Глаза ее блестели. Она поглядывала по сторонам, облизывала губы, хмурилась. Наконец возбуждение нашло выход. Она скомандовала:

— Хватит его уговаривать. Начинай, Ось! «Розы»! Мы подтянем! Да, девушки?

И почему-то наморщила нос. Ох, Фатьма! Ох, Пацанка!

Так и вышло, как сказала Фатьма. Куно поднес «Вельтмайстер» к губам. Девушки стали подпевать. Оскар прищурился и запел.

Тысячу роз ты мне принес, — пел Оскар, и я с удивлением ощутил, что меня охватывает странное умиление, сердце забилось сладко и тревожно.

Это была одна из песенок, поражающих необычайной глупостью текста. Ты мне принес тысячу роз, больше, чем я ждала, — можно подумать, что героиня рассчитывала получить от своего поклонника, например, девятьсот роз. И все же хриплый голос Оскара мгновенно свалил меня на обе лопатки, как жалкую козявку, вынудив со сладостным бессилием барахтаться в своей собственной подсознательной сентиментальности.

Оскар пел, едва приоткрывая рот. Неповторимый счастья миг, — глаза его были полузакрыты, и на лице отражался откровенный, и поэтому какой-то подкупающий цинизм, смягченный едва заметной грустью все познавшего человека. Тысячу роз, тысячу роз, больше, чем я ждала, — Оскар издевался над дурацкими словами, и в этом было некое неизъяснимое своеобразие; мы слушали с волнением.

— Браво, Ось, ты гений! Ох ты! О-о, ну здорово! Фу ты, черт! — ликовал Корелли.

Слушатели хлопали. Девушки озирались с гордым видом — вот он какой, наш Оскар.

Ему протянули кружку.

Девушки спели несколько песенок.

…проснулась утром, надела платье…

…чтобы все знали в мире, как тебя я люблю…

…в теплой и бархатной летней ночи неумолчно звучит теперь шейк, шейк, шейк…

…славных женщин берут, славных женщин бросают…

…один лишь раз мне довелось побыть с тобой…

Потом Марина по-русски запела цыганский романс.

…в да-али бесконечно… твой страстный поцелуй…

От этого романса наша сдержанность окончательно испарилась.

Owhenthesaintsgomarching, — хрипел Оскар, Ящик отодвинули в сторону, и начальник лагеря — тихий, добрый человек — вскочил с места и пустился в пляс, извиваясь всем телом. Фатьма смотрела на него, ноздри ее вздрагивали; радостно взвизгнув, она тоже вскочила; Owhenthesaints! — все орали, вопили, хлопали в ладоши; Фатьма изгибалась во все стороны, словно в ее теле не было костей; я смотрел на нее, в голове у меня что-то гудело и торжественно било в литавры, я пел: Iwanttobe; Кровь бурлила в жилах, красные и белые кровяные шарики обгоняли друг друга вроде мотоциклистов на кольцевой трассе в Пирита, мускулы ныли, перед глазами мельтешили какие-то джунгли, ночные костры, блестевшие от пота черные тела, все это было как далекое неясное воспоминание, — когда святые маршируют. Шум стоял оглушительный, теперь должно было что-то случиться, — казалось, вот-вот разлетятся в клочья брезентовые стены большой палатки, они не выдержат тихого веселья скромных эстонцев, нервы натянуты, глаза блестят, — да, сейчас должна наступить какая-то развязка, и она наступила: дикий, исступленный вопль Фатьмы вдруг заглушил всеобщее безумство. Задыхаясь от хохота, мы повалились на землю. Начальник лагеря — директор средней школы и член месткома — был крайне смущен своим поведением.

Тяжело дыша, Фатьма распласталась рядом со мной.

Она не сводила с меня глаз.

— Не угодно ли — вот, молния сломалась, — сказала она немного погодя и повернулась на бок. В боковой прорехе голубых джинсов виднелось розовое белье.

— Завтра починим, — пробормотал я, глядя в сторону/

— Да ладно, — со злобой прошептала Фатьма, хватая меня за руку; я рухнул на нее как бревно, тонкие горячие губы прижались к моим губам, мелкие острые зубки укусили меня. «Белка», — мелькнула мысль.

— Вы воображаете, что я сплю, а я наблюдаю, я начеку, я все вижу, — бормотал Корелли с закрытыми глазами, когда я совершенно потерявший голову, ничего не соображавший и счастливый, сел на свое место. Фатьма продолжала лежать.

Девушки делали вид, что ничего не произошло. Сассияан беседовал с Мариной. Начальник лагеря с жадностью ел бутерброд, Оскар разглядывал пустую кружку.

— Не угодно ли, я, кажется, напилась, — сказала Фатьма, не открывая глаз. — Наверное, надо поспать. Отведи меня.

Мы выбрались из душной палатки. Хелла, сидевшая у выхода, тихо спросила:

— Вы проводите ее?

— Да, — прошептал я.

— Чудесно, — сказала Хелла.

Было еще темно, — вероятно, около половины третьего. Фатьма протянула мне свои туфельки.

— Промокнут, — сказала она.

Я шел впереди, раздвигая ветки. После недолгих поисков мы нашли палатку начальника лагеря. У входа Фатьма прижалась ко мне всем телом. Мы поцеловались.

— Я такая глупая да еще такая влюбчивая, — прошептала она печально. Ох, Фатьма!

Мы забрались в маленькую палатку; там было прохладно. Фатьма бросилась на мою постель.

— Фу, какая жара! Пожалуйста, помоги мне раздеться.

— Тебе в самом деле жарко? — прошептал я.

— Конечно. Я прямо задыхаюсь. Снимай с меня все поскорей.

Непослушными пальцами я стянул с нее свитер. Затем взялся за узкие джинсы. Хотя молния была сломана, дело подвигалось медленно. Теперь и мне стало жарко.

— Погоди, погоди, зачем обе сразу, — проворчала Фатьма, лениво приподнимая ногу. Аккуратно сложив, я положил ее одежду на свою дорожную сумку.

— Блузку тоже, пожалуйста! — сказала Фатьма.

Я снял с нее и блузку.

— Ну? — сказала Фатьма и худенькими руками притянула к себе мое пылающее лицо. Минуты две я лежал на ее полуобнаженной груди, уткнувшись носом в шею. Ее бок и бедро жгли меня, это было упругое, змеиное тело, действительно словно бескостное. Я не смел пошевелиться, боясь причинить ей боль своими застежками и пряжками. Фатьма вздохнула, осторожно сдвинула меня в сторону, я в первый раз решился посмотреть на нее. В палатке было темно, я едва различал ее лицо. Шурша резиновым матрацем, Фатьма свернулась калачиком. Я провел рукой по ее шее, задержав руку на маленькой твердой груди. Ноготь указательно пальца зацепился за шелк лифчика, Фатьма отвела мою руку и зевнула протяжно и громко, как ребенок.

— А-а-ах, ну не угодно ли, до чего же я устала, — сказала она и забралась под три лежавших одно на другом одеяла. Через несколько секунд она крепко спала.

Я немного посидел возле нее. Тер пальцами пульсирующие виски и ни о чем не думал. Ох, Фатьма, Фатьма! Потом взял сигарету и вылез из палатки, тщательно застегнув за собой вход.

Загрузка...