Зима стальных метелей

Глава 7

Хорошо воевать, когда никто под руку не лезет. Затемно разведка вперед уползла. Зацепились за передний край немцев, ракету дали. Снегирев сразу три танка вперед двинул. Противник заградительный огонь ведет, только шалишь, с закрытой позиции в движущийся танк бронебойную болванку засадить — это из области чудес, а их не бывает. И утюжили наши «Климы Ворошиловы» позиции вермахта нагло и безнаказанно. Раскатывали в блин пулеметные гнезда, перепахивали траншеи вдоль и поперек. Сила солому ломит — отошли немцы. Мы у них на плечах до самой околицы деревеньки Ивановки добрались, когда разрывы на поле другими стали. Подтянули сюда скорострельные орудия — пятнадцать выстрелов в минуту. Лупят, как из пулемета, каждые четыре секунды разрыв. Калибр приличный — восемьдесят восемь миллиметров. А в батарее шесть стволов, и один КВ уже закружился волчком, левая гусеница перебита, уходят катки в сырую землю по самую ось. А увязнет — сразу сожгут.

— Первый батальон! В атаку! Полундра! — пошли родные, но это недалеко, до первого пулемета, а их там, в блиндажах, много натыкано.

Точно, залегли, но ползут. А орудия уже сменили бронебойные снаряды на осколочные, и бьют прямой наводкой по залегшей пехоте. Второй батальон по широкой дуге деревню обходит, да не успеют они, не уцелеет никто на поле.

— Все работы отставить, к бою!

Два танка у нас в резерве. Не на этот случай, нам еще на станцию врываться, на платформу Лигово, и там стоять насмерть, пока на нее бронепоезд не зайдет с десантом, а там можно и умирать. Но только если козыри беречь до конца игры, можно дураком остаться. Есть время собирать камни, и время кидаться ими.

— Пошли, — говорю. — Дыхание берегите, но от танков не отставайте, они медленно поедут. Вперед.

Зажгли немцы танк, загорелся. Черный дым от солярки и масла.

Огонь, разрыв, осколков свист. Я рад пехотной доле. Я в землю врыт, а вот танкист — горит в открытом поле. Горит танкист, танкист горит — как звездочка сияет, а полк лежит, к земле приник, а полк не наступает.… Но ротный громко скажет: «Встать! И не ложись обратно!», добавив что-то там про мать, про родину, понятно. И вот уже пехота прет, пехота во весь рост встает, идет, в крови скользя, пехота падает и мрет, но все-таки идет вперед, остановить нельзя.

А мы-то избами были от артиллеристов закрыты. Пока им наблюдатели про нас сказали, пока они с командованием связывались, один из наших танков резерва прямо через сарай на улицу деревни выехал. Что, вы нас не ждали?

А мы приперлись.

Драку заказывали? Нет, не заказывали? Плевать — будет.

Сошлись мы в рукопашной. У них винтовки «Маузер», у нас — системы Мосина. Всем затворы надо дергать, обоймы менять, ствол петли чертит, прицеливаться некогда — убьют. Так что я со своим пистолетом был король — бил с пяти шагов на выбор, народ ко мне прижимался, щетинился во все стороны штыками. А артиллеристы стреляют еще. Второй танк нашей хозчасти пошел в атаку, сметая заборы. Вот оно, немецкое орудие, универсальное, и зенитное, и противотанковое. У солдат вермахта тоже установка на победу — решили в упор стрелять. Только откинул голову назад командир орудия, снайпера пограничники отметились. Все, пушки наши. В рукопашной немцы слабее нас будут. У них жизнь была вольная, сытая, можно было хоть в Америку уехать, хоть в Африку. Поэтому злости в них еще не было. Повоюют годик-другой — появится.

— Командирам рот доложить о потерях! — это Снегирев.

Ко мне подходит.

— Что делать будем?

— Врать да время тянуть, — высказываю свое мнение. — Танков у немцев нет, здесь мы короли. Нам бы еще десяток танков, — вздыхаю.

Двадцать тысяч их было у Красной Армии, и все они были Гошей Жуковым загублены. Почему им? Родной, ты в учебник посмотри — 22 июня 1941 года Жуков Г. К. был начальником генерального штаба, и за ее позорный разгром отвечает лично, от того дня и во веки веков. И как бы его дочки и холопы не изворачивались — ему от этого никуда не деться. А через три месяца мы сидим в пригороде Ленинграда, рядом с танковым заводом тяжелых танков, единственным во всем мире, и танки поштучно считаем. Эх, поймать бы мне еще одного стратега — живому бы печень вырезал.

Командиры рот стали подходить. Опять надо структуру менять. Первая рота — морские пехотинцы. Первые взвода в трех ротах — тоже они. И все. От бригады батальон за четыре дня остался из четырех рот. Комбат ополченцев стал взводным третьей роты. Надо же, он тоже все еще жив.

— Товарищи! Последние метры нас отделяют от станции Лигово! — это комиссар нашелся.

— Примерно две тысячи последних метров, — говорю. — Интересно, сколько это будет в последних дюймах?

Мы здесь никого не хороним, тела штабелями складываем и все, но комиссару я бы выкопал стандартную могилку. И даже закопал бы ее вместе с ним, можно и живым. Почему я так его не люблю? Наверное, злюсь без причины, или завидую, у него-то точно анкета в порядке…

— Снегирев… — говорю.

— Знаю, — тот отвечает. — Сегодня доложу, что ведем бой на подходах. Завтра сдам два помятых орудия и сообщу, что ведем бои в деревне. А через два дня порадую командира — вышел к Урицку, бригады нет, прошу смены.

— Научил я тебя врать, — улыбаюсь в сумерках, куда время-то девается, не понятно.

— Учитель, — веселится Снегирев. — А до майора НКВД я, по-твоему, честно дослужился? Спой мне про обрез стальной, да коня вороного, а то каждый ее по своему пересказывает…

Через час восьмая санитарная рота к нам подошла, повязки сделали настоящие, раненых увезли, нас чаем напоили. Мы их салом угостили и печеной картошкой. Мне две девы прямо сказали, что на все согласны, но я тактично отказался, сославшись на усталость после боя. Они не расстроились, к танкистам пошли. Затихла бригада. Интересно, Снегирева поймала какая-нибудь краса-девица?

Прилег на минутку, с мыслью, что посты надо через полчаса проверить, и проснулся только утром. Проснулся, это так, оборот речи. Разбудили — точнее будет. На улице стоял мат, перемат, забористый такой, требовательный. Но первым делом — в туалет, руки помыть. Минут десять прошло, а они все еще лаются. И Снегирева слышно. Вот этот пассаж из сексуальной жизни лошадок и педерастов он у меня позаимствовал. Надо идти разбираться. ****ь, стратеги пожаловали.

На улице стояли — штабной чин из армии, комиссар из армейского политотдела, свита, судя по блокнотам в руках, журналисты и кинооператоры с камерой. Всю эту стаю притащил комиссар бригады, уцелевший полковник. Вот же вошь тифозная, он же нас только что всех убил.

Снегирев тоже это понимал, и крыл этих тварей матом, на чины не взирая.

Я сразу к снайперам кидаюсь. Даю им задание — танки от медсанбата и топливозаправщик вернуть на завод. Самим вернуться в цитадель. На четыре бесхозных «КВ-2» все особые отделы сбегутся — и дивизии, и армии, и фронта. Всем будет интересно — где мы их взяли. Без всякого на то разрешения штаба фронта.

Так мы остались без танков. Заодно они у нас и четыре исправных немецких орудия утащили. Кочумай, морская пехота! Удалось нам утаить два десятка немецких пулеметов — и все. Правда, высокое начальство водки пообещало, только никто ему не поверил. Отучила нас жизнь от доверчивости. Земля — крестьянам! Да неужели?

Мне пограничники из сводного взвода сигнал подали — ушли танки.

Одной головной болью меньше.

Дальше все, как всегда — полковнику благодарность, бригаде приказ — завтра быть в Урицке. И чтобы никто эти слова за шутку не принял, к нам приехала заградительная рота полностью укомплектованная, с новенькими пулеметами. Комбригом назначили последнего флотского капитан-лейтенанта из Военно-медицинского училища, что в Кронштадте, больше никого не осталось. Комиссар в командиры не рвался, хоть и был самым старшим по званию.

Вообще, армейские и флотские звания ничего не значат. В Красной армии приоритет имеет должность. Маршал Кулик всего армией недавно командовал, да и то отстранили, а генерал армии Жуков Гоша рулил целым фронтом, где таких армий было несколько. И никого это не удивляло, подумаешь невидаль. Совершенно непричастному к армии человеку могли звание дать — маршалы Советского Союза Берия и Булганин оба из карателей, вряд ли они бы смогли самостоятельно хоть ротой командовать, а звание военное — выше не бывает.… Из той же плеяды никогда не воевавших полководцев генерал-полковник авиации конструктор Яковлев. Тысячи их было, генералов, никогда не видевших фронта…

А на станцию нам идти придется. Всегда надо людям давать последний шанс. Даже если это не совсем люди.

— Строй роту, — говорю командиру пулеметчиков.

Хмыкнул он, но скомандовал.

— Нужны добровольцы. На станцию мы войдем, но ее надо еще и удержать. Там ни один пулемет лишним не будет. Есть желающие? Три шага вперед!

Строй стоит недвижим. Им и так повезло, они элита, они в атаку не ходят — других гонят. А тут приходит какая-то окопная крыса, материал расходный, и чего-то бубнит непонятное. Надо тебе станцию удерживать — так удерживай. Не справишься — вот тогда и пулеметчикам будет работа, отступающих расстреливать.

Ладно, ребята, не знаете вы, с кем связались.

Прошли мы по периметру, сняли часовых. Минус четыре. У трех сортиров за час девять. Холодно, пора в хаты заходить. Один прямо с крыльца пристроился малую нужду справлять, значит, когда дверь скрипнет, никто не удивится. Пошли. Шестеро нас. И у Снегирева шестеро. И еще две ударных группы. Все пограничники, все с первого дня воюют. Мы сами из заградительного отряда, нам конкуренты не нужны.

Нож в руке лежит удобно, сразу к дальней стенке проскальзываю. Один лежит на животе, затылок открыт — удачней не бывает, удар. Ну, с почином. Левой рукой толкнуть в подбородок — правая бьет сталью под кадык, проворачивая лезвие.

Хрип, запах крови, этим-то водочку выдали по «наркомовской норме», для них все есть, и водка, и белый хлеб. Только мы это исправим. Было ваше — стало наше. И никого с пулеметами за спиной нам не надо.

Все — закончили здесь, вырезали взвод.

Пока тихо, никто не дернулся. Нам здесь ничего кроме патронов не надо. Забрали, все керосином полили, пулеметы из сараев вытащили, и сразу всем батальоном на станцию пошли. Метров за пятьсот встретили свою разведку, они как раз сделали два прохода в минных полях. Дождик заморосил, удача любит морскую пехоту. Еще двести метров, а тут уже начинается полоса малозаметных препятствий. Сколько же люди гадостей придумали, чтобы досадить ближнему своему. Как я не люблю спирали Бруно! Да и сам Бруно мне антипатичен, поймал бы — точно бы убил. Снимаю ватник, набрасываю на проволоку. Смерть от воспаления легких меня не пугает, вряд ли доживу. Ползем. Опять осветительная ракета в ночном небе вспыхивает, все замирают, но из немецких траншей раздается короткая пулеметная очередь. И чуть слышный отзвук выстрела сзади. Ох, доберусь я до них, сгниют на полах! Нет, все что хотят, то и творят.

Мы ползем, пулеметы начинают стрелять и сразу замолкают. Хорошо снайпера стреляют. Еще сотню метров одолели. Пора.

— Ура!

За спиной пламя до самого неба, Снегирев деревню поджег. Некуда нам отступать, да и нет у нас такой привычки. Жаль, комиссара нет, не вернулся он из политотдела армии. Верткая сволочь.

А ничего, можно и немцам кое-что в головы вбить. Простые, доступные всем истины — рукопашная с морской пехотой бесполезна. Бросили они траншеи, побежали.

— Не стрелять! Не отставать! Преследуем противника! Не стрелять!

— Почему не стреляем?!

— Мы ими от огня загораживаемся! — поясняю для непонятливых.

Так на станцию вместе и забежали. Северный край платформы наш, на южном немцы, а на платформу никто не высовывается — срежут сразу, она вся простреливается насквозь. Все — мы в Лигово. Где электричка?

— Три зеленых ракеты!

Подали сигнал. И за спиной у нас сразу рвануло неслабо. Подстраховались немцы, заложили заранее взрывчатку, и сейчас с нашей стороны метров двести путей на воздух взлетело. Не зайти бронепоезду на станцию. Зря все это, одним поворотом ручки противник все планы прорыва перечеркнул.

А станцию все равно надо удерживать, куда тут деваться.

Наш комбриг послал в штаб армии гонца с донесением. Связистов у нас не было, как и телефонного провода. Да и куда его было тянуть, мы вырвались вперед километров на пять, по существу бригада уже воевала в тылу противника.

Из-за складов ударили минометы — прямо по нам. Попытались пройти в обход, наткнулись на пулеметный огонь. Стоять на месте — смерть, идти вперед — смерть, отступать? А тогда зачем все это было? Стали в землю зарываться, из шпал и рельсов укрытия и блиндажи строить, все под непрерывным огнем. Четыре блиндажа сделали, ремонтный цех ранеными забит, на водонапорную башню снайпера залезли, не дают немцам развернуться, отстреливают особо дерзких корректировщиков. И всех кого увидят — тоже.

— Капитан, сам иди в штаб! Где помощь? Где бронепоезд, десант?

А ему проще здесь с нами погибнуть, чем в штабе что-то выпрашивать, убеждать, уговаривать.

— Надо захватить платформу! — командует.

Точно, потом отбить Новгород, Смоленск, Киев и взять штурмом Берлин. Стратег.

Поднял он людей, мы тоже в цепь встали, иначе нельзя, себя уважать перестанешь, а тогда зачем жить?

Добежали примерно до половины. Смотрим, впереди только немцы, наш сводный взвод стал ударной силой атаки. Сейчас нам зададут жару. Впереди квадратный металлический люк, рывок.

— Ложись! Штык подсовывай! Пальцы береги! Взяли!

Платформа — сооружение сложное. Вот мы в технический ход и ушли. Только неудачно. В сторону немцев ничего не ведет, только влево и вправо. Поперечный профиль, не продольный. Не повезло. Разделились, спуск вниз, подъем, поворот.

А потом разрыв знакомый, наслушались гаубиц калибра сто пятьдесят два миллиметра, всю войну с ними рядом, то сами из них стреляем, то по нам они долбят, сразу узнаем.

Решетка вентиляционная. К черту ее. Вывались прямо на минометную позицию. Поздно руки поднимать, камрад товарищу не геноссе. Мы воюем не за свободу. Мы сейчас решаем простой вопрос — какой язык в нашем концлагере будет государственным. Победит художник Гитлер, будут в Москве немецкий учить, одолеет поэт Сталин — в братской ГДР все школьники будут читать Толстого.

Лень мне немецкий язык учить. Выпад, штыком прямо в живот. Угодил в позвоночник, застрял штык. Ногой в грудь упираюсь, не могу вытащить, руки ходуном ходят, пот глаза заливает. Отстегиваю штык, прощай.

— Минометы развернуть! Беглый огонь по готовности!

Мин еще по два ящика, надо все перекидать. Только гаубицы начинают бить прямо по нам, а наша любовь — это пушки, ведь пушки верны в боях. Не вздумайте лезть в заварушки, не то разнесут в пух и прах. Тащите вождя, и сдавайтесь все вместе — и трус, и смельчак. Хоть под землю засядь — там тебе и лежать, не спасешься от пушек никак.

Интересно, вождь Сталин эти стишки читал? Хотя он писатель, не читатель.

— Отходим, минометы к подрыву, — говорю устало.

Все зря. Неудачный день, и не только у нас.

8-я армия, топтавшаяся на месте, получила приказ организовать к 5 октября наступление силами 10-й и 11-й стрелковых дивизий и отдельного танкового батальона с целью уничтожить противника в районе Троицк, Петергоф. В ночь перед наступлением в Новом Петергофе был высажен отряд в составе 498 бойцов во главе с полковником А.Т. Ворожиловым и комиссаром А.В. Петрухиным, сформированный из корабельных комендоров, электриков, минеров линейных кораблей, инструкторов школ учебного отряда, курсантов военно-морского политического училища. Десант должен был рассечь петергофский клин противника, облегчив соединение войск 8-й и 42-й армий. Одновременно высаживались десанты, сформированные из подразделений 20-й дивизии НКВД, тоже неудачные, поскольку наступление 8-й и 42-й армий провалилось, едва начавшись, ввиду значительных потерь в личном составе. В последнем случае командование ЛенВМБ все-таки попыталось «выдумать операцию» и подало заявку на авиационное обеспечение высадки. Однако штаб ВВС Балтфлота заявку не принял. Полегли все полностью, жаль ребят. Полностью погиб и 124й танковый полк под командованием майора Лукашика. Попали танкисты в артиллерийскую засаду — не увернулись. Уцелело всего три человека.

Еще один день на войне.

Отошли мы к пепелищу Ивановки. Вся деревня выгорела, спрятались от дождика в зерносушилке. Вся бригада легко влезла под крышу — все снайпера целы, пограничников от взвода осталось на отделение, девять человек, и сорок два бойца, человек тридцать морпехи, остальные — ополченцы. Довоевались.

Гаубицы здание ремонтного цеха первыми залпами снесли, раненых у нас нет — все под завалами остались. Прощайте.

— Товарищ старший лейтенант, — говорю вполне серьезно, обращаясь к бывшему командиру батальона ополченцев, затем к командиру хозяйственной роты, недавнему командиру взвода, — поздравляю, вы комбриг.

Некому больше бригадой командовать, один он из штатных командиров остался. Растут же люди, даже завидно.

— Давайте отметим, — предлагаю, один черт, от нас уже ничего не зависит.

И в это время нашего посыльного из штаба армии привезли под конвоем особого отдела — разбираться, кому тут помощь нужна.

Наши снайпера на них посмотрели, без всяких приказов привычно цели распределили.

Снегирев сам встал, без просьбы.

— Майор НКВД, командир заградительного отряда, — он им представился. — Спасибо за сопровождение, можете быть свободны.

Попросили сотрудники особого отдела документы предъявить, посмотрели, сникли.

— Эй, — говорю, — тут недалеко, в политотделе дивизии, кинооператор и журналисты гостят. Берите их в компанию, и идите на станцию. Отличный сюжет получится — работники особого отдела осматривают поле боя в поисках штабных документов врага. Может быть, и на самом деле пару карт найдете.

Повеселели работнички, отстали от нашего посыльного, поехали в штаб, за славой.

— А если там уже немцы? — кто-то из наивных морпехов спрашивает.

— Значит, влетят в засаду, — отвечаю. — Мне их не жалко, родине не нужны неудачники.

Все замолчали. Тема удачи на войне всегда интерес вызывает, а тут тишина.

— Товарищ капитан НКВД, разрешите обратиться, — это комбриг смелости набрался.

Вспомнил я, как его зовут.

— Вы, — говорю, — Иван Кузьмич, сейчас комбриг. Это должность полковничья, а то и генеральская. Есть предложение, давайте вне строя обходиться без званий и на «ты». Олег, — и протягиваю ему руку. — И спрашивай, о чем хочешь, если тайна — не отвечу, а врать не буду.

— Иван, — он отвечает, и тоже руку тянет.

— Спрашивай, Ваня.

— А правда, что есть у вас талисманы счастья? — и замер.

— Правда, Иван, — достаю из кармана знаменитую пуговицу от Астахова. — Держи, — и кладу ее на мозолистую ладонь. — Отдаю от чистого сердца, без сожаления и тайных помыслов, не ища выгоды и корысти. Все — она твоя.

Снайпера и пограничники свои пуговицы достали.

— А мне жалко, — один говорит.

— Не отдавай, сам без талисмана останешься, и человеку не поможешь. Только нам ведь всего до цитадели дойти, там Астахов для нас пуговиц не пожалеет.

Не отдал. Ну и ладно.

— Всем, кому сейчас не хватило, мы пошлем. Только вы это время на рожон не лезьте, — говорю, чтобы обделенные талисманами бойцы не расстраивались.

В это время набежала толпа гостей — особый отдел, командиры из дивизии, чужой важный комиссар, наш бригадный политрук, вошь лобковая, оператор, его охрана, журналисты. Они на самом деле до станции доехали, сняли сюжет на десять минут.

— Послушайте, — говорит самый дотошный журналист, здесь где-то должна быть деревня Ивановка, на карте она есть, но ее нет. Где же она?

— Видишь, печи стоят в поле? Вот она — деревня-призрак.

— Так мы ее взяли? — радуется журналист. — Освободили?

— А то. Вот и героический комбриг, который по пути на станцию освободил важный стратегический узел — деревню Ивановку. Узнав об этом, генерал армии Жуков облегченно вздохнул, войска фронта перешли в контрнаступление, и, оставив фронт на попечение своих приятелей, генералов Федюнинского и Хозина, сам убыл в Москву. Лично будет докладывать товарищу Сталину о взятии Ивановки. После этого товарищ Сталин доверит ему взятие райцентра Сычевки, — говорю радостному журналисту. — Или не доверит. Но кто же тогда будет райцентр освобождать, если не Жуков?

Комбриг и мы фотокорреспондентам не понравились, грязные, глаза красные, одеты в ватники драные — не комильфо. Они нащелкали кучу снимков командиров и сотрудников особого отдела. Те действительно пару офицерских планшетов нашли с картами, крутят, словно мартышка очки давеча. Я через плечо глянул, выдрал карту из рук, иду к Снегиреву. Все разом встали. Бригада будет драться. Не взирая.

— Отдыхайте! Снегирев, видишь тактические знаки? Немцы снимают отсюда батареи и отправляют их на Волхов. Видишь дату — 12 октября. Эй, добры молодцы, прокалывайте дырки в парадных кителях, вы добыли важную информацию. Поздравляю.

Давно с ними никто дружелюбно не говорил, были бы они собачками — завиляли бы хвостами от счастья, а так — взяли нас фотографироваться на фоне разбитого немецкого орудия. Типа — снизошли с высот к простым фронтовикам. Я еще сажей мазнул по лицу — иди меня узнай потом по снимку. Закончили фотосессию, пошли отмечать.

Журналисты печеную картошку ели с аппетитом. Про запас наедались, у нас нормы выдачи не было. Мы им и сала отрезали, грамм по триста.

— Откуда такое богатство? — один спрашивает. — Нормы ведь опять снизили?

— Получено продуктов на всю бригаду, а сам видишь, осталась всего рота.

Понял он причины изобилия, вспомнил станцию, заваленную телами погибших, передернул плечами. Когда продукты выданы на две тысячи, то семидесяти их точно хватит. Можно даже и гостей угостить.

На фронте после смены командующего установилось временное затишье. Снайпера и остатки сводного взвода прописались в медсанбате, их там, вероятно, зеленкой мазали с головы до ног. Морская пехота дружила с дивизионными связистками, вызывая дружную ненависть службы тыла, всех полковых штабов и политотделов. Ивану Кузьмичу присвоили внеочередное звание — майор. Всех ополченцев внесли в общие списки и стали они заправскими моряками, только в клешах путались, и бескозырки надевали, словно фуражки, без всякого форса.

Хотелось домой — в цитадель, к девушке Лене, но и оставить остатки бригады без присмотра было нельзя. Безопасных мест под Ленинградом в октябре 41го года не было в принципе, но надо было оградить своих человечков от самых страшных мясорубок — Невского пятачка и Синявино.

Полковник, комиссар бригады, красовался в каждом номере трех дивизионных газет и армейском боевом листке. Комиссар смотрит на карту, очевидно, пытается понять, почему она разноцветная…

Комиссар толкает речь, руками машет…

Комиссар навещает в госпитале раненых бойцов, и они в знак благодарности и любви, поят его чаем со слабительным…

Фото «Комиссар в сортире» никто не сделал, а жаль, поучительная была бы картинка. Я бы лично ему в чай яда бы подсыпал…

Здесь вопросы не решить, надо в город слетать. Снегирева предупредил, и пошел искать своего водителя, у которого уже был пропуск в Ленинград, причем круглосуточный, что ценно.

Дошел до автопарка, поздоровался вежливо, сел к печке, отдыхаю. Мне торопиться некуда. Раз его здесь нет, значит или в рейсе, или на ремонте. Подожду.

— И где совсем уже плохо, просто беда, появляется он — черный капитан, и приводит помощь, отряд «зеленых призраков», из тех, кого 22 июня убили. Их уже во второй раз убить нельзя, и они уже ничего не бояться, и кто рядом с ними воюет, тот тоже страх теряет.

Интересный здесь фронтовой фольклор.

Дверь распахнулась настежь, мой водитель явился. Вальяжным стал паренек, в зубах не самокрутка, а папироса. Поди, не простая, а командирская, типа «Казбек».

— Собирайся, выезд по готовности. Еду не бери — сам знаешь, накормят.

Узнать он меня не узнал, но сразу понял, с кем дело имеет.

— Сейчас масло долью, воду прихвачу в канистре, через полчаса можем выезжать, товарищ командир, — ага, не видно на мне петличек, а так тоже не помнит. — Попутчицу возьмем? — спрашивает.

— Попутчицу возьмем, доброе дело само по себе награда. Только с нее ничего не бери, если только сама даст, — говорю вполголоса. — Иди.

Я, наверное, принц тишины. За время до отъезда никто в казарме слова не произнес. Только попрощались дружно. Прямо рявкнули: «До свиданья!». Чтоб ты шел — не дошел, на дороге не стоял, и назад не вернулся. Нас — черных капитанов НКВД, никто не любит.

Город за начало октября сильно изменился. Жизнь из него уже ушла. Люди брели по улицам, осторожно делая каждый шаг, рассчитывая каждое движение. Упавшим никто не помогал. Сможешь — вставай, нет — извини. Это твои проблемы. Каждый умирает в одиночку. На спусках к реке и каналам стояли очереди с ведерками — за водой. Водопровод уже не работал. Электричества в городе тоже не стало.

Я выскочил у штаба погранвойск, а водитель повез девушку-доктора дальше. Договорились, что он меня вечером отсюда же и заберет. Постучал в дверь, и мне отворили.

И ветераны-пограничники, и команда хомячков мне обрадовались. Первым делом — сауна. Всю мою одежду они в печке сожгли, злодеи. Даже сапоги. Они, конечно, развалились уже, но один раз в атаку в них сходить можно было. Ну, да ладно.

Оделся, рубашечка чистенькая, китель парадный, эмблемы золотые. Не грущу я из-за отсутствия наград, один черт, они в этой стране ничего не значат. Нет, иногда бывает, что их за реальное дело хорошему человеку дают, но это редко.

А так у советских наград другое значение.

Среди полководцев они обозначают близость к партийным кругам. Правда, ничего не гарантируют. Вон, у Блюхера и Тухачевского вся грудь была в орденах — содрали и расстреляли. Но все равно — дали награду одному, другие завидуют.

Медаль или орден на солдатской груди просто сигнал командиру — перед ним опытный боец. Ему и задачу можно поставить сложнее.

И все.

Хомячки считали иначе. Рядом с фуражкой лежал тряпичный сверток. Что тут у нас? Разворачиваю. Так — три ордена Боевого Красного Знамени, столько же Красной Звезды, Знак Почета, точно, как же без него, два ордена Ленина и Золотая Звезда. Откуда мне знаком этот набор? Точно, они его с маршала Тимошенко, с парадного портрета, слизали. Решили, что их капитан никак не хуже маршала, и приготовили такой же комплект наград.

Позже появятся новые ордена, но в октябре 41го года я стал самым орденоносным капитаном НКВД. Минут пять хохотал без перерыва. Хомячки в дверях столпились, улыбаются.

— Спасибо, — говорю, — парни, порадовали. Несколько медалей надо добавить, так не бывает — одни ордена. Сделайте мне еще один парадный китель и на него цепляйте, буду в нем в Смольный ходить, пугать партийцев.

А туда меня не заманишь, там я сразу на заметку попаду, еще когда начну пропуск оформлять. Поэтому и хомячки счастливы, и мне с чужими наградами ходить не придется.

Чайку выпил, так бы и не вставал, а время идет, а мне еще столько надо людей навестить. И нелюдей тоже. Сначала в общежитие к инвалидам, потом в райком партии.

У калек все было хорошо. Для вида на рынке подаяния просили, уже давно никто не подавал, а на самом деле меняли продукты на злато-серебро. За мешок гороха изумрудное колье взяли, похвастались.

— Завязывайте, — говорю. — Напишут донос, возьмут все добро выгребут и вас расстреляют. А покойникам ничего не надо. Перебирайтесь в штаб к пограничникам, перетаскивайте туда ценности и копчености, а остальные продукты отдадим доктору в больницу. Там три солдата есть, помогут.

Здесь тоже все нормально. Идем дальше.

В райкоме меня за танк ругали. Зная вину, молчу.

— Скоро последний транспорт придет с продуктами — сразу рассчитаюсь, и за танк, и за постоянную помощь. Что там не знаю, просто поделим поровну — половина вам, половина — медикам. Все по-честному.

Тут они от меня отстали. Продукты в октябре в голодающем городе все вопросы закрывают.

— Вывоз за вами. Придет от меня посыльный, скажет, откуда забирать.

Договорились.

Потом в управление кадров фронта. Там не голодали, но коньяк давно не пили, поэтому за последний ящик я перевод нашей морской пехоте оформил. Тем более что я их не в городскую комендатуру, подальше от фронта устраивал, а на Ораниенбаумский плацдарм, в 48ю дивизию. Только командовал на плацдарме наш старый знакомый генерал-майор Астанин, с которым мы еще под Лугой рядом воевали, и у него ветераны боев за город имели шансы дожить до общего наступления.

Ну, а там уже как карта ляжет. Никто из нас не собирался жить вечно.

В военторге пуговиц флотских купил.

Последний пункт программы — девчонок из школы Лены и Маши навестить. Набил полный рюкзак продуктами, на квартире остались только консервы — крабы и сгущенка, несколько банок. Все остальное тоже закончилось. А в августе запасы казались неисчерпаемыми.

И тут меня постигло разочарование — курсы зенитчиков выехали на полигон, на стрельбы. Нет, ну надо же. Мысль оставить им продукты мне в голову даже не пришла — однозначно, сдадут начальству, разделят на всех. Смысла нет. Закинул мешок обратно на плечо, пуда полтора деликатесов, там даже икры пара банок есть. И десять плиток шоколада кондитерской фабрики имени Крупской. Возвращаться на квартиру не хотелось, оставлю в штабе, хотя и не хотел заходить.

Машина меня уже ждет на углу, можно просто сесть и уехать. Надоел мне этот рюкзак, забрасываю его в кузов, открываю дверку, там доктор заплаканная сидит, бинтами слезы вытирает.

— Эй, в чем дело? — спрашиваю.

Тут мне преподносят новый вариант вечного сюжета — красавица и чудовище. Оно ее домогается, а она сопротивляется. И вот она ездила с тетей посоветоваться, и та дала ей дельный совет — расслабиться и получить удовольствие. Ухмыляюсь, соглашаясь с тетей.

— Кто у нас претендент на девичье тело? — интересуюсь между делом.

Доктор мило покраснела и вложила завхоза медсанбата. Да, мезальянс получается.

— Еще минуту, — говорю им.

Метнулся к штабу, забрал орденоносный китель. Хомячки совсем стали счастливы.

— Поехали! Сначала доктора завозим в медсанбат. Приедем — разбудишь.

Но проснулся раньше. Нас остановил какой-то особо бдительный патруль.

— Ваши документы!

Черт, если валить их здесь наглухо, то и девочку доктора надо убирать. Водитель тоже не жилец при таком раскладе, но его не жаль, смерть — дело мужское, привычное. Но ведь и они еще ничего не сделали, просто им повезло, попали во вторую линию, не на передовую.

— Вам формы НКВД недостаточно и пропуска от Управления по области?

— Нет, недостаточно, — отвечает.

Нет, есть люди, которые меня достаточно хорошо знают и не боятся, но этот-то откуда такой смелый? Да пехотный старший лейтенант уже бы извинился давно, козырнул, езжай куда надо. Какие документы показать. За подписью Ворошилова или удостоверение от Берии?

Подаю — член особого трибунала. Даже не вздрогнул.

— Проезжайте, — говорит равнодушно.

Ничего не понимаю.

Приезжаем в медсанбат, с сразу доктора под локоток беру, пойдем к завхозу. Вот здесь реакция нормальная — сразу видно, наш человек, советский, увидел чекиста, сразу его пот прошиб.

— Мы с доктором подружились, — говорю, улыбаясь при этом исключительно похабно, — а о друзьях принято заботиться. Вот я и забочусь. Вы уж за девушкой присматривайте, а если к ней кто-то приставать вздумает — только подумает даже, сразу мне сообщайте. Уж я его! Я в трибунале работаю, возможности есть. Сильно на вас рассчитываю, на вашу сознательность и бдительность.

Вытер он испарину, заверяет меня — все будет хорошо. Ну и ладно.

— На, возьми мой парадный китель, повесь у себя в комнате на плечики. Будет всех ухажеров отпугивать. А найдешь человека по сердцу — вернешь.

По дороге к девочке доктору еще три девицы присоединились. Зашли к ней все вместе, а то вдруг мы будем целоваться, а они не увидят. Развернула доктор сверток, зазвенел он серебром. Да, не поскупились хомячки на медали — две «За отвагу», юбилейные РККА, полный набор, почетный чекист, ведомственных полный ряд. У наркома столько не будет. Так у него хомячков нет, только товарищ Сталин…

Девушки оцепенели, можно было ко всем сразу приставать, успех был гарантирован.

— Все, никаких проблем у тебя не будет.

Надо поддерживать репутацию. Зашел к главврачу, оставил ему предписание — раненых из шестой бригады выписывать на плацдарм, по новому месту дислокации. Здесь тоже с делами закончено. Половину рюкзака нашим раненым раздал, вторую девушкам оставил. И налегке двинулся в зерносушилке.

В Ивановке все при виде меня впали в экстаз. Комиссар завтра устраивал грандиозное шоу — с киносъемкой и журналистами. И я, такой красивый, непременно попаду в кадр. Войду в историю. Что-то не хочется. Переоделся в полевую форму, ватники у нас все кончились, завернулся в плащ-палатку и слился с личным составом. Вернулся.

— А наград у черного капитана во всю грудь. В нашем медсанбате у него невеста работает, так все раненые к ней ходят на его китель смотреть. И даже завхоз там честный, потому что не терпит черный капитан обмана…

Вот это скорость передачи информации, подумал я, и уснул окончательно.

С хмурым и дождливым утром меня примирил завтрак и наличие плащ-палатки. Гостей прибыло — никогда не видел столько генералов и комиссаров. Два командира дивизии, кто-то из штаба армии, сам командующий, из штаба фронта, и комиссары, комиссары, сорок тысяч комиссаров.… Это не я, это Гоголь. Слегка преувеличил, но человек двадцать их точно было.

Пехотный полк построили, знамя обвисло под дождем, оператору не нравится, оно должно развеваться.

— Пусть они его склонят, а наш комиссар будет его целовать, не все же ему начальство в попку чмокать, — предлагаю мизансцену.

Быстрее снимут — быстрее свалим.

Стоит под дождем наша смена, третий стрелковый полк пятьдесят шестой стрелковой дивизии, занимает наши позиции. Оператор снимает митинг. Саперы нужны — немецкие мины снимать. Толковые летчики — «рамы» сбивать. Только нет никого, одна пехота серыми рядами, расходное мясо. И «черная смерть». Наши выжившие бойцы уйдут на плацдарм и встанут там в оборону. Их никто не погонит в атаку, это плюс. Бригада получит нового командира, новый штаб и пополнение. Их снова будет две тысячи и через две недели часть снова пойдет на фронт. И снова к концу февраля в живых останется тридцать человек. Это минус. Две с половиной тысячи минусов, учитывая текущее пополнение потерь.

Даже оркестр притащили. Комиссар встал на колено, флаг целовать.

— …Героев тела давно уж в могилах истлели, а мы им последний не отдали долг, и вечную память не спели.

Молодец, Иван Кузьмич! Пора включаться.

— Мир вашим душам, вы гибли за Русь, вы отдали жизнь за отчизну, но знайте, еще мы за вас отмстим, и справим кровавую тризну!

Хорошо выступили братья-славяне, кажется, нас под конец и пехотный полк поддержал. Для них у нас тоже есть подарок. Вынесли мы наши сверточки, нам и десятка пулеметов хватит, а остальные и патроны мы оставляем боевой смене.

— Удачи вам, бойцы. Удачи.

У шестой бригады впереди еще четыре месяца боев, но у меня там знакомых уже нет, кроме комиссара, а его можно и не считать. В сорок третьем на базе бригады тоже сформируют стрелковую дивизию. Моряки к тому времени тоже закончатся, останется только пехота.

Меркнет костер, сопки покрыл туман, легкие звуки старого вальса тихо ведет баян.

Забрали мы все из зерносушилки, в том числе и заначку из пулеметов и по дороге в Автово остановились у родного медсанбата. Ушли.

Девушки среди нас стайками скользят, кого-то найти хотят.

Снегирев явился, давится сдерживаемым смехом.

— Еще не видел? — спрашивает. — Иди, посмотри.

Ладно, он по званию старше, послушаюсь.

Прямо в коридоре перед процедурным кабинетом стоит книжный шкаф со стеклянными дверцами. И в нем висит на плечиках мой парадный орденоносный китель. Все медали целы. И ордена, и Золотая Звезда. Пуговиц нет, все срезаны. И перед ним стоит три табуретки, сплошь уставленные свечками. Да, нигде и никогда мои шутки так не оценивали. Может быть, мне основать новую религию?

— И с тех пор, как черный капитан взял наш медсанбат под свое покровительство у нас еще ни один раненый не умер….

Это уже психоз….

Но вера творит чудеса, пусть у них будет хоть это. Мне не жалко.

— Не стойте, загадали желание и уходите.

Ладно. Пока, девочка-доктор. На прощание ставлю на табуретку коробку с пуговицами из военторга, нам все равно через город ехать, еще куплю. Оставляем завхозу сало и картошку, не с собой же их тащить на продовольственный склад. А так хоть раненые поедят досыта.

Всем спасибо. Особенно изготовителям плащ-палаток. Очень помогают остаться неузнанным. А нам в город.

На шоссе суета. Две сгоревшие легковые машины на обочине. Мне это место знакомо — здесь у нас документы проверяли. Ай да старший лейтенант! Вот красавец! Интересно, где таких специалистов готовят, в Абвере или СД? Встал прямо на дороге и выбирал себе языка. Просто чиновник из суда его не заинтересовал, член трибунала никаких секретов не знает, к планированию операций отношения не имеет. Вот он нас и отпустил. Дождался командира из штаба армии, его и захватил. Дела. Так разведка активизируется перед самым наступлением, значит, немцы не выдохлись, еще повоюем до снега. Надо больше доверять своим предчувствиям. Мне же сразу этот лейтенант странным показался. Что мне стоило взять пограничников и снайперов и к нему вернуться? Но поленился….

Да и черт с ним, с этим штабным чином. Как они планируют, так и воюем. Одним стратегом меньше, так ему и надо. И выбросил эту историю из головы.

В Ленинград, как и планировали, прибыли к вечеру. Не хотел, чтобы парни видели картину умирающего города в ее жестокой простоте. Зачем мне лишние проблемы?

И закрутилась карусель хозяйственных дел. Убывающим на плацдарм выдать продукты. Отдать Ивану Кузьмичу нашу карту складов, со всеми пометками и предупреждениями. Сделано. Погрузить их на транспорт. Сделано. Увидимся в день победы в скверике Адмиралтейства, парни! Постарайтесь остаться в живых.

Инвалидов перевели в штаб погранвойск со всеми их сокровищами. Туда же перевезли все копченое сало и колбасу. Две машины сухарей — запас карман не тянет, три тонны сахара и всю сгущенку. Не пропадем. Здесь тоже все.

Прошелся по подвалам института на прощание. Мука, зерно, овощи. Как мы все это вывозили, грузили и разгружали. Вспомнить страшно. А не пригодилось. Точнее, нам не пригодилось. Из того состава уцелело восемь мужчин. Девушки приобрели легальный статус, сейчас они все военнослужащие, все родину защищают. Масло сливочное, крупы разные, горох, бобы, сало соленое и сырокопченые колбасы колечками. Пару колец сунул в рюкзак к сухарям.

Пошли со Снегиревым в райком, пора рассчитываться. Забрали по пути наряд милиции с улицы, пригодятся. Сели все в грузовик, доехали до склада.

— Половина ваша, — говорю партийцам, — половину медикам отвезете. Как и договаривались.

Не пропадут наши труды, пригодятся людям. Партийцы дар речи потеряли от неожиданного богатства. Эти продукты им много дыр в хозяйстве закроют.

Снегирева, снайперов и уцелевших пограничников взял на борт бронекатер областного управления НКВД. С большим трудом уговорил уехать своих хомячков.

— У меня тут последнее дело — остались еще в городе наши зенитчицы, они через три дня курсы заканчивают, я их забираю, и мы все вместе приезжаем в крепость. В городе нам делать нечего, — говорю им абсолютно честно.

Это точно, грядет царство смерти. Она будет здесь хозяйкой. И даже сытых товарищей из партийного и военного начальства она сможет достать осколками снарядов. А остальные, легко списанные со счетов, просто обречены на гибель от голода и холода. Нет, нам здесь не место.

Все, всех отправил. В городе остались два ветерана в штабе, три калеки, зенитчицы-курсантки и старый мошенник Локтев. За остальные два миллиона пока еще живых горожан я ответственности не несу. Родине не нужны неудачники…

Сижу в штабе, пью со старичками чай. Хорошие люди, ответственные. Жизнь у них была интересная, но отвыкли они от разговоров, скажешь что-нибудь, а тебя за это, раз, и расстреляют. Поэтому мы в основном молчим.

— Олег, передайте сухарики, — попросит кто-нибудь, и опять тишина.

Это хорошо, можно спокойно подумать…

Есть еще вариант. Я уже два месяца продержался, еще столько же, Ладога льдом покроется и можно будет к финнам в тыл пробраться. А там найти знакомую пещерку, и проверить, как она работает. А если она всегда отправляет только в прошлое? На семьдесят один год — тогда меня забросит в 1870 год. Там уж я деликатничать не буду, всех убью, один останусь. Не будет никаких революционеров, всех еще в младенчестве удушу. Начну с товарища Сталина и Троцкого. Или вернет меня в 2012 год, где меня злые кавказцы ищут. Даже смешно, право слово. Сейчас бы мне эти проблемы.

Наши постояльцы инвалиды тихо пробрались в кабинет, присели за краешек стола, тоже чаю хотят. Ветеранов они побаиваются, но я у них считаюсь своим человеком.

— Да съела она своего ребенка, и все дела!

Это они городские новости обсуждают, людоедство стало нормой, на детей просто охота идет. На Васильевской стрелке снаряд попал в очередь за водой, когда стали трупы убирать — увидели, что у всех погибших кто-то вырезал печень и почки, не растерялся. Надо искать мясника или хирурга. Или не искать. Дело-то житейское, как говорит Карлсон.

Интересно, девушки уже со стрельб приехали? Завтра к ним зайду. По городу ходить плохо. Люди смотрят с нескрываемой ненавистью — уж слишком очевидно, что я не голодаю. Чужой в этом городе. Замаскироваться, что ли? Или машину в райкоме попросить?

Утром решил пойти по пути наименьшего сопротивления — не стал бриться и перед выходом накинул сверху полевую плащ-палатку. Капюшон надвигаю до самых глаз, по улице бреду медленно, шаркая ногами. Нормально, никто даже не смотрит, еще одна тень в городе призраков. Дошел до флотского артиллерийского училища, а там нет никого. Даже часового. Прошел на территорию, все закрыто, везде пусто. Ангел смерти летит?

Тогда пора в Адмиралтейство за объяснениями.

Прихожу в канцелярию, и мне сообщают, что немцы совершенно неожиданно опять начали наступление. Рвутся к Ладоге, прямо на Волховстрой. И флот, по приказу фронта, выделил резервы. В том числе и курсантов училища и краткосрочных курсов при нем. ****ь, пристроил девчушек в спокойную гавань. Нож закрыл, убрал обратно в рукав. Нездоровые у меня стали рефлексы, чудом капитан третьего ранга жив остался, вовремя замер. Дернись он — завалил бы прямо в кабинете.

Разведка Красной Армии — это отдельная песня. И довольно грустная. Может быть, она что-то и делает — разведка, только толку от этого нет. Советское командование о немцах знает примерно столько же, как о звездах в соседней галактике — они где-то есть. И все. Какими силами располагает противник, какие у него планы — все это было загадкой. Поэтому любое наступление немцев было для нашего командования внезапным.

16 октября армий «Север» двинулась на Тихвин и Лодейное Поле. Флот высаживал свои части на причалы Новой Ладоги, и они прямо с ходу вступали в бой. Кончился мой недолгий отдых — пора воевать. Зашел в канцелярию, попросил вежливо приказ на моих зенитчиц — убывают к месту постоянной дислокации. А то там две последние танковые дивизии вермахта на нашем участке фронта в бой пошли, пусть их кадровые артиллеристы останавливают.

Получил командировочное предписание, сунул в карман. В общем отделе толкотня, многие уходят на фронт. Пришла пора. Нева уже вся простреливалась, уплыть можно было только из порта Осиновец. А сначала надо было в поезд влезть. С матом и толкотней забрался, даже на верхнюю полку залез, калачиком свернулся.

— А черный капитан и говорит: «Погибли наши друзья, но мы за них отмстим, и будет здесь снова великое княжество Гардарика».

— Значит, колхозов не будет? — кто-то с надеждой спрашивает.

— Колхозов уже нет, мужики под Брянском уже землю делят, в Локте и окрестностях, сахарный завод всем миром восстанавливают.

— И ушел черный капитан, а карательная рота так без вести в болотах и пропала.

Блин, такой фольклор уже опасен. Скоро у меня на хвосте все спецслужбы повиснут. И уснул. В порту узнал — зенитное училище еще ночью отправили, а днем уходят только суда и катера, баржи немцы топят, нет у них маневренности, накрывают их самолеты с первого захода. Ладно, пойдем кататься на катере. В Новой Ладоге сразу патруль всех сортирует.

— Товарищ капитан НКВД, вам в школу на распределение.

Ладно, хоть что-то начинает налаживаться. Прихожу в школу, меня в очередь ставят, подхожу к столу, командировочное направление забирают.

— Предыдущее удостоверение давайте, — говорят.

Подаю, старшина, не глядя на подписи, его рвет напополам.

— Эй, вы что тут, с ума сошли?

— После направления в действующую армию все прежние документы утрачивают силу, — бубнит под нос старшина.

Беру в руки свою командировку, все точно, направляется в действующую армию для дальнейшего прохождения службы. Вот мне в канцелярии документы выдали! У меня еще одно удостоверение в кармане лежит, командира разведгруппы ГКО, мне сейчас в туалет выйти и пропасть с концами ничего не стоит. Мало ли Синицыных на фронте.

— Эй, тут еще один тыловик. Куда его?

— Давай к комполка, пусть сам решает, — ему из-за спины отвечают. — Проходите в третий «Б» класс, к майору Соломину, — уже мне предлагают.

Выхожу в коридор, никому на хрен не нужен. Или на улицу и в цитадель, или к майору на разговор. И девицы здесь. Монетки нет, подкинуть нечего. Все ничего, только удостоверение жалко, крутые были корочки.

— Здравия желаю, товарищ майор, капитан НКВД Синицын, — докладываю о прибытии.

— Общевойсковое звание у вас подполковник, даже выше чем у меня, — говорит комполка. — Опыта у вас нет. Куда мне вас приспособить? Комиссаров уже полный комплект, даже в каждой роте есть. Что-нибудь делать умеете?

— Кроме песни петь, водку пить и девок охально обижать? Нет, не умею.

И голову удалую повесил. Жалко мне комполка прямо до слез. И себя жалко. Начальник штаба с картами входит.

— О противнике ничего не известно? — спрашивает.

— Тоже мне, загадка века, — говорю. — Корпус Шмидта атакует с Волховского плацдарма. У него четыре дивизии, 8я и 12я танковые, и 18я и 20я моторизованные. 11я и 21я пехотные дивизии наступают по обоим берегам реки Волхов в сторону Волховстроя, а 126я пехотная дивизия идет на Малую Вишеру. Семь дивизий всего, тем более двадцатую мы уже били. Волхов удержим. Надо только сразу в землю зарываться.

— Сведения точные? — спрашивает начштаба.

— Точнее не бывает, сам в руках немецкую карту держал, с тактическими пометками. Куда ее потом особый отдел дивизии дел — не знаю, но это уже не наши проблемы, — отвечаю честно.

— Вы где воевали, товарищ подполковник?

— Да где только не воевал. На севере Ладоги до эвакуации, потом на юге, Шлиссельбург и окрестности, на Лужском выступе и на плацдарме. Карту под Урицком взяли, на станции.

— Так это вам надо полк принимать, а мне на первый батальон вставать…

— Немцев, — говорю, — на всех хватит. Оставайся командиром полка, может, генералом раньше меня станешь. Первый батальон, говоришь свободен? Ставь на него, и будем закапываться. Предлагаю вот здесь — у деревень Заречье и Замошье. Другого пути на Волховстрой у немцев нет, слева и справа болота, это не соседи, не убегут. Ни от кого не зависим, самое милое дело. У меня только дельце есть. Надо взвод зенитчиц к нам перетащить. Пропадут девчонки в этой суете, обидно будет. Пристроим в санитарную роту — паек отработают.

— Эх, да кто же сейчас кого отдаст? — вздыхает майор.

— Очень надо, — наседаю.

— Ладно, что могу, сделаю. Иди к заму по тылу, форму получай, командирскую книжку, становись на довольствие, и принимай хозяйство, комбат.

Приплыли.

Прихожу в батальон, у меня всего две роты. Все голодные, грязные. Затаскиваю ротных в избу.

— Дорогие товарищи, в чем дело, на берегу озера воды не хватает? Местные жители в ротах есть? Расспросите их, где здесь картофельные поля не убрали, зернохранилища на отшибе. Первые взвода немедленно на заготовку дров. Вторые — на устройство полевой бани. Третьим быть готовым к заготовке продуктов. Выполнять!

Картофельное поле нашлось всего в двух километрах.

— Копать тщательно, — говорю, — для себя работаем. Половина нам, половина на полковую кухню.

Коров молочных нашли, решил в госпиталь отдать, молоко для раненых иногда лучше лекарства. А овец пойманных пустили на мясо. Тоже пополам. Потом проверка караулов, чистка оружия, общее построение, только спать лег, меня посыльный будит, вас вызывают в особый отдел полка.

Ну, точно, как же без него. Прихожу, стула нет, правда, свет в глаза не направляют, трудно такой трюк с керосиновой лампой проделать. Да и хрен с тобой, товарищ, сел я ближе к печке прямо на пол, к стене привалился, ноги вытянул.

Он вздумал паузу держать, а меня сон сморил. Так до утра у него и просидели вместе, он за столом, я у печки. Больше у него ко мне вопросов не было. Продуктивно помолчали.

Нет, если на войне шевелиться, то вполне можно с толком умереть. Добрался до ближайшего фильтрационного пункта — показал удостоверение ГКО за подписью Ворошилова и забрал всех людей. Себе укомплектовал третью роту, саперную роту — для полка, два танковых экипажа сколотил на всякий случай.

Два человека попались часовым при попытке дезертировать. Расстреляли перед строем.

Твой ротный убит, нет на взводном лица, ты помнишь, конечно, что ждет беглеца. Так точнее стреляй и дерись до конца, о помощи думает служба…

Старая солдатская песня…

— Запевай!

— Не равняйся по трусам, попав под обстрел, даже бровью не выдай, что ты оробел, и будь счастлив, что ты еще жив и цел! И маршируй вперед, ты — солдат!

Комполка пришел в гости, у нас сегодня блины с медом.

— Что о восьмой танковой дивизии скажешь?

— Хорошая дивизия. Даже замечательная. Опытные танкисты на лучших в мире танках.

— Слушай, подполковник, давно тебя предупредить хотел… — начинает командир полка.

— Ну, ты ведь на меня донос писать не будешь, да и мне тебе врать лень.

Помолчали. Он подумал, согласился.

— А какие у немцев лучшие танки в мире? — спрашивает. — Ты их характеристики знаешь?

— И ты их знаешь, — отвечаю, — у них десятый полк на наших «КВ» ездит, лучших танках прорыва в мире. С пушкой Ф-32, если интересно.

Высказался он нехорошо, я с интересом слушаю. Нет, далеко простой пехоте до морской. Расширяю один оборот, и сразу без связок, ввожу второй.

— Вот так — говорю, — людей в атаку поднимают. Учись, салага, у старших, пока мы живы.

Посмеялись, повеселились, а к вечеру на наши позиции уже вышли немцы.

Добро пожаловать в ад, камрады. Мы тут всегда живем.