Зерно богоподобной силы

Мак Рейнольдс Фредерик Браун Грядущее прошлое

Пер. М. Коркина

— Успокойся, парень, — проговорил шериф Бен Рэнд, окинув Алленби серьезным взглядом. — Я понимаю, разнервничаться было от чего, но если ты ни на полслова не соврал, то волноваться тебе не о чем. Все в порядке. Когда, говоришь, это случилось?

— Три часа назад, шериф. От нас до города не близко, вот и пришлось будить вас, шериф, — оправдывающимся тоном пояснил Алленби. — Да и сестра была в истерике, пришлось ее успокаивать. А потом еще и мотор не заводился…

— Вставать середь ночи мне не привыкать, паРенЬ, — ШeРИФ обречен на двадцатичетырехчасовой рабочий день. Да и вообще еще не так и поздно просто я сегодня решил лечь пораньше. Так что не извиняйся. Давай-ка лучше разберемся во всем толком. Так говоришь, ты — Лью Алленби? Что ж, Алленби в наших краях все знают. Славная фамилия. А ты часом не родственник ли Рэнса Алленби — того, что торговал фуражом в Каупервилле? Мы с ним вместе в школе учились… Ну да ладно. Давай лучше поговорим об этом вашем пришельце из будущего…

Президент Исторического института был настроен откровенно скептически:

— …и тем не менее полагаю, что проект не осуществим. Все эти парадоксы вилами по воде писаны…

— Несомненно, сэр, вам прекрасно известно такое понятие, как дихотомия? — вежливо осведомился доктор Мэйтс, фигура, пользующаяся широкой известностью среди коллег-физиков.

Президенту это известно не было, и он почел за лучшее тактично промолчать, даже не выказав недовольства, что его перебили.

— Впервые сформулировал это понятие Зенон из Элей — греческий философ, живший почти за пять веков до появления древнего пророка, рождение которого послужило нашим примитивным предкам в качестве начальной точки летосчисления. Согласно дихотомическим парадоксам Зенона — так называемым апориям — движение невозможно, поскольку никакое расстояние не может быть окончательно преодолено: ведь сначала необходимо покрыть половину данного расстояния, затем половину остатка — и так далее, до бесконечности. В итоге какая-то часть дистанции все равно остается непреодоленной.

— Ничего подобного! — возмутился президент. — Ваш грек почему-то исходил из предпосылки, будто всякое целое состоит из бесконечного множества частей, являясь, таким образом, бесконечным и в целом. Однако давно уже известно, что бесконечное число частей составляют конечное целое. Вдобавок…

— Пожалуйста, сэр, — Мейтс поднял руку, сопровождая жест наилюбезнейшей из улыбок, — не надо понимать меня слишком буквально. Разумеется, сегодня всё мы прекрасно разбираемся в Зеноновых апориях. Однако — уверяю вас! — на протяжении многих веков лучшие умы человечества безуспешно ломали себе головы над этими парадоксами.

— Не совсем понимаю, доктор Мэйтс, — президент ответил физику столь же вежливой улыбкой, — что вы пытаетесь мне доказать. Извините мое невежество, однако я не могу взять в толк, что общего между дихотомией Зенона и планируемой вами экспедицией в прошлое?

— Это всего лишь аналоги, сэр. Скорее даже, метафора. Зенон сформулировал свою апорию об Ахиллесе я черепахе — и ученые древности оказались бессильны опровергнуть его. Но разве это мешало им преодолевать какие бы то ни было расстояния? Конечно, нет! Нынче мы с помощниками изыскали способ заслать нашего юного друга Джейна Обрина в прошлое. Парадокс самоочевиден: а что, если он возьмет, да и заредеет какого-нибудь собственного предка или еще каким-нибудь способом переиначит историю? И я не намерен утверждать, будто прямо сейчас готов растолковать вам, как этот парадокс разрешится при практическом путешествии во времени. Не сомневаюсь, что когда-нибудь умы более светлые, нежели наши, сумеют подобные временные парадоксы разрешить. Что же до нас — мы до той поры будем спокойно путешествовать во времени, подобно тому, как наши предки перемещались в пространстве, не задумываясь, парадокс это или нет.

Джейн Обрин не мог дождаться, когда же закончится эта велемудрая дискуссия.

— Не пора ли приступить к эксперименту? — вежливо кашлянув, поинтересовался он.

Президент передернул плечами, без слов выражая несогласие, но возражать не стал. Доктор Мэйтс бросил взгляд на часы и приступил к последнему инструктажу:

— Давайте подведем итог тому, что мы с вами не раз уже обсуждали, Джейн. По всей видимости, вы окажетесь в середине так называемого двадцатого века от Рождества Христова, хотя мы и не можем сейчас точно определить временных координат конечной точки вашего путешествия. В стране, куда вы попадете, распространен американо-английский язык, который вы уже изучили достаточно хорошо, так что трудностей общения с аборигенами не предвидится. Страна, о которой я говорю, находилась в Северной Америке и именовалась в те времена Соединенными Штатами; это явно чисто политическая формулировка, смысл которой нам сегодня не совсем ясен. Вернее даже совсем не ясен.

Одной из главных задач вашей экспедиции является выяснение вопроса, из-за чего человечество той эпохи подразделялось на различные государства, предпочитая их единому, планетарному, а также почему такое значение предавалось делению человечества на различные расы. Вам необходимо будет суметь приспособиться к окружающей обстановке, Джейн, причем ориентируясь в ней исключительно по собственному разумению — исторические сведения, которыми мы располагаем, чрезвычайно смутны, и наши сегодняшние знания не смогут служить вам существенным подспорьем.

— Лично я не жду ото всей этой затеи ничего хорошего, — вмешался президент, — но поскольку вы, Обрин, отправляетесь в эту экспедицию добровольно, я не имею права вам препятствовать. Прошу вас лишь об одном: помните, что главная задача — оставить информацию, которая должна до нас дойти; лишь получив ее, мы рискнем предпринять новые попытки проникновения в различные исторические периоды. Если ваша миссия: потерпит провал…

— Не потерпит, — уверенно заявил доктор" Мэйтс.

Пожимая руку Обрину, президент лишь покачал головой, явно не разделяя оптимизма физика. Джейн Обрин подошел к установленному посреди зала аппарату и поднялся на небольшую передающую платформу. Ощутив, что внутри все сжалось в клубок от ожидания неизвестности грядущего прошлого, он сделал последний шаг к пульту и резким движением перекинул рычаг.

— Ладно, парень, — продолжал шериф, — значит, этот тип уверял, будто явился из будущего?

— Примерно из шестого тысячелетия, — кивнул Лью Алленби. — Он говорил, будто из три тысячи двести какого-то года, но на самом деле это означало четыретысячи лет после нас — у них там летосчисление сменилось, кажется, так…

— А тебе не приходило в голову, дружище, что все это попросту басни? Ты говоришь, словно поверил ему до конца…

— Действительно поверил, — облизнув губы, упрямо проговорил Элленби. Что-то в нем такое было, шериф… Он был такой же, но, как. бы это сказать, чуточку иной, все-таки… Не внешне — он мог бы родиться гдe угодно, хоть в Каупервилле, хоть в прошлом году. На что-то такое… Отличное от нас, если вы понимаете, что я хочу сказать. Словно в душе у него всегда царит мир. И как будто там, откуда он пришел, все такие же. И еще он был умный-просто поразительно, какой умный. И вовсе не свихнувшийся, ей-богу.

— И чем же он там в своем будущем занимался? — в ласковом голосе шерифа сквозила скрытая издевка.

— Учился. Вроде как студентом был. Или они там все студенты… Им удалось решить все проблемы производства и распределения, общественной безопасности и вообще… Похоже, там вовсе не думают о том, над чем: мы ломаем головы, — в последних словах Алленби прозвучало что-то вроде мечтательного сожаления. — Он отправился в прошлое, чтобы изучить наше время. Они там, оказывается, о нашем времени почти ничего не знают. Что-то произошло — какая-то заваруха на несколько сот лет, сгубившая книги и архивы. До них лочти ничего не дошло. Вот они и решили этот пробел заполнить.

Самую большую опасность представляло то обстоятельство, что о точном рельефе земной поверхности в этих местах сорок веков назад было практически ничего не известно. Они представления не имели, находились ли тогда в этом месте какие-нибудь строения.

Или — деревья. А стоит ему совместиться в момент финиша с каким-нибудь материальным телом — и его ждет мгновенная смерть.

Впрочем, Обрину повезло. В двадцатом веке он появился в воздухе футах в десяти над распаханным лолем. Падение все равно оказалось достаточно неприятным, однако мягкая земля — не камень. Он, правда, умудрился подвернуть ногу, но, кажется, не слишком сильно. Джейн поднялся на ноги — лодыжка болела, однако терпимо. Он огляделся по сторонам.

Уже сам по себе вид вспаханного поля служил достаточным подтверждением тому, что аппарат доктора. Мэйтса сработал вполне успешно: трудно было сыскать более явный признак минувших веков, где земледелие все еще оставалось неотъемлемой частью человеческой Экономики.

Примерно в полумиле от Обрина начинались густые заросли — не парк, даже не упорядоченный лес его эпохи, где все живое тщательно контролировалось разумом человека, а дикий, свободно растущий, первобытный лес. Невероятно! Впрочем, теперь ему придется привыкать ко многому, о чем прежде он и помыслить не мог — ведь на всем протяжении истории этот период является самым неизученным. Так что еще очень и очень многое покажется ему невероятным…

В нескольких сотнях ярдов справа возвышалось кажое-то деревянное сооружение, при всей внешней примитивности являвшееся, несомненно, человеческим жилищем. Что ж, он не видел причин откладывать встречу с собратьями из двадцатого века. Джейн Обрин набрал в грудь побольше воздуха и, прихрамывая, направился по полю к дому.

Его неожиданное появление — прямо из воздуха среди поля — осталось, очевидно, незамеченным девушкой: она вышла на крыльцо как раз в тот момент, когда Джейн входил в ворота фермы.

Платье ее также выдавало свою принадлежность к иной эпохе — в его времена женские одеяния не ставили себе задачей откровенно привлекать внимание мужчин, тогда как одежда этой девушки была ярка, красива и старательно подчеркивала все плавные линии юного тела. Но не только это удивило Джейна: ему бросилось в глаза, что окраска губ обитательницы дома никак не могла быть естественной. Впрочем, ему случалось читать, что в примитивные эпохи женщины применяли для украшения лиц всяческие краски, помады, румяна… И вот теперь ему представился случай убедиться, что такая практика вовсе не вызывает отвращения.

Девушка улыбнулась Джейну — алые губы подчеркивали белизну зубов.

— По дороге идти было бы легче, чем напрямик через поле, — заметила она.

Глаза ее внимательно изучали Обрина и, обладай он большим опытом, то наверняка заметил бы во взгляде девушки потаенный интерес.

— Боюсь, я не слишком хорошо знаком с методами вашей агрикультуры, ответил Джейн, не без некоторого смущения пользуясь привычной лексикой. Здесь, я не нанес продукции вашего хозяйства непоправимого ущерба?

От удивления Сьюзен Алленби заморгала глазами.

— Ого! — проговорила она, изо всех сил стараясь не расхохотаться. Сдается мне, кто-то здесь позавтракал Вебстером[Американский лексикограф Н. Уэбстер (1758–1843), которого в нашей практике сложилась традиция называть Вебстером, в 1828 году издал в Нью-Йорке "Американский словарь английского языка". С тех пор его именем называются многие американские толковые и энциклопедические словари. Одно из последних полных изданий насчитывает две с половиной тысячи страниц мельчайшего шрифта.]

Глаза девушки внезапно расширились — она только сейчас заметила, что Джейн старается не опираться на левую ногу.

— Что с вами, странник? Заходите — посмотрим, не могу ли я помочь. Почему…

Обрин послушно последовал за хозяйкой дома, хотя в речи ее он в лучшем случае понимал одно слово из двух. Но особого значения это не имело: Джейн чувствовал, как внутри у него зарождается и растет нечто новое, необыкновенное и необыкновенно приятное. Теперь он, кажется, понял, что имели в виду президент и доктор Мэйтс, говоря о временных парадоксах…

— Так, значит, он появился в твое отсутствие? — спросил шериф. — И как все это началось, ты не видел?

— Это было дней десять назад, — кивнул Алленби.

— Я тогда отдыхал в Майами — мы с сестрой уезжаем с фермы по очереди: и за хозяйством глаз нужен, да и друг-от друга даже при всей любви порой устаешь…

— Хорошо сказано, приятель. И твоя сестрица поверила байкам того парня?

— Да. И она видела доказательство его правдивости. Жаль, мне взглянуть не пришлось… Появился-то он прямо над свежевспаханным полем. Так вот, когда Сьюзи перевязала ему ногу, растяжение там, в общем, не ахти какое было, ее потянуло из любопытства взглянуть- он же ей сразу прямо так все и выложил… Вот она и пошла по его следам — и вдруг они кончились. Вернее, начинались они в аккурат посередине поля. И первый отпечаток был здорово глубокий — словно он с высоты упал.

— А может, он с парашютом прыгнул, дружище? С самолета? Об этом ты не думал?

— И я, и сестра тоже. Только, по ее словам, если он с самолета прыгал, то потом, вадимо, съел парашют. Сью по всему его пути прошла — это несколько сот ярдов — и там по дороге не было никакого местечка, чтобы он мог парашют запрятать или закопать.

— И они так сразу и поженились? — снова спросил шериф.

— Через два дня. На машине я уехал, поэтому сестра запрягла лошадей, и они отправились в город — парень-то править лошадьми совсем не умел… В городе и юбвенчались.

— А брачное свидетельство ты видел, парень? Уверен ты, что они действительно…

Губы у Лью Алленби сжались так, что побелели, и он наградил шерифа таким взглядом, что тот сразу же пошел на попятный:

— Вот и хорошо, дружище, и прекрасно, я ведь ничего такого в виду не имел… Не волнуйся ты так, парень!

Сьюзен послала брату подробную телеграмму, однако тот успел сменить отель, так что не получил известия и о замужестве сестры узнал только по возвращении на ферму — неделю спустя. Разумеется, он был весьма удивлен. Впрочем, Джон О'Брайен (Сьюзен несколько переиначила имя и фамилию мужа) оказался человеком приятным в общении, хоть и не без странностей.

Однако он был добр, умен и красив, и они со Сьюзен были без ума друг от друга Само собой, денег у Джейна — или Джона — в помине не было, в его эпоху они были не в ходу, о чем он сам сообщил новым родственникам. Но зато работником он оказался отменным, и руки у него росли откуда надо.

На семейном совете было решено, что Сьюзен с Джоном останутся на ферме до тех пор, пока О'Брайен не сориентируется в новой для него обстановке достаточно, чтобы начать зарабатывать самостоятельно. Надо сказать, свои способности на сей счет он оценивал весьма высоко. А подзаработав, намеревался постранствовать со Сьюзен по свету; таким образом он хотел приступить к изучению жизни XX века.

Важнее всего было подготовить послание для доктора Мэйтса и президента Института — ведь от его получения зависела судьба дальнейших исследований.

Джейн рассказал Сьюзен и Лью, что прибыл сюда с билетом в один конец: аппарат доктора Мэйтса обеспечивал возможность перемещаться исключительно в прошлое. Обрин поведал им, что участвовать в эксперименте вызвался добровольно, сознательно смирившись с перспективой провести всю оставшуюся жизнь в далеком прошлом. Проведя здесь достаточно долгое время и написав на основании личных наблюдений обстоятельный доклад, который запакует в специальный контейнер, способный не разрушиться за сорок столетий, и поместит в такое место, где его в грядущем смогут найти — место это уже намечено и согласовано там, в Историческом институте. Он даже назвал им точные координаты этого места.

Услышав о том, что обитатели XX века сами заложили уже не одну капсулу времени, Джейн пришел в невероятное возбуждение: он точно знал, что в будущем ни одна из них не была обнаружена и тут же решил разузнать все подробности, чтобы включить в свой доклад — пусть старания предков не останутся неоцененными потомками.

Вечера все трое проводили в долгих разговорах.

Джейн рассказывал — и о своем времени, и о тех десятках столетий, что пролегли между его веком и этим; о триумфах человеческой мысли, достижениях в медицине, в психологии, социологии… А Сьюзен и Лью говорили о себе, о своем времени, описывали человеческие институты XX века; Обрину была интересна любая мелочь, всякая деталь здешнего быта.

Постепенно некоторое — невольное и тщательно скрываемое — недовольство Лью скоропалительным замужеством сестры сменилось искренней симпатией к новоявленному родственнику. И тут…

— И он так-таки и не признался тебе, кто он такой до самого сегодняшнего вечера? — переспросил шериф.

— Точно.

— И сестра твоя сама слышала, как он об этом сказал?

— Да… похоже, да. Сейчас-то ее и спрашивать об этом не стоит — я уже говорил, настоящая истерика… Грозит, что бросит и меня, и ферму… Но слышать-то она это слышала, шериф. Похоже, он здорово умел влиять на нее иначе бы она теперь так себя не вела.

— Не хочу сказать, будто сомневаюсь в твоих словах, парень, да только для всех было бы лучше, если бы твоя сестра эти слова слышала. С чего это все началось?

— Да я все время расспрашивал его — о том, о сем, что там у них и как. Вот и поинтересовался: как, мол, там, в будущем, с расовыми проблемами. Поначалу у него вид стал какой-то смущенный или, может, озадаченный, а потом он заявил, что помнит-де кое-что о расах, по истории изучал, но в его время, мол, никаких рас в помине нет, все, мол, слились в одну. Тут уж я на него глаза вылупил. "Что же, — говорю, — и в тебе негритянская кровь есть?" А он подумал-подумал и преспокойно так говорит, словно безделицу какую: "Что-то около четверти".

— Коли так, парень, то ты правильно поступил, — серьезно проговорил шериф. — Это уж точно.

— Понимаете, я просто взбесился! Он же на моей сестре женился, спал с ней! У меня все перед глазами так и поплыло от ярости, сам не помню, как за ружье схватился…

— Спокойно, спокойно, дружище, не волнуйся. Ты все правильно сделал.

— Но ведь это же так… неприятно! Он-то ничего не понимал…

— А какое это имеет значение, дружище? Сдается мне, ты переел той чепухи, которую этот твой тип нес. Из будущего он явился, видите ли! Эти ниггеры готовы на все, что угодно, лишь бы сойти за белых. Будущее — оно будущее и есть, никто оттуда не приходит и туда не уходит. А всю эту историю, не беспокойся, мы замнем — вовек никто не узнает…