Зеркало ночи

X

– …Что с тобой, Матвей? Ну что с тобой?!

Он отмахивался от Милы, не отвечал. Ходил мрачный, страшный, перестал бриться и зарос бородой почти до глаз. Уходил в лес, курил там по пачке зараз, возвращался – и падал лицом на топчан. Лежал молча, не спал. Приходила Мила, гладила его, целовала в затылок.

– Не надо приходить, – процедил он через силу.

– Ну что с тобой, Матвей?! Что?! Я не могу так!

Он и хотел ответить, и знал, что надо ответить, но слова застревали в глотке, язык не ворочался. Все оказалось липой! Все! Все!

Сумасшедший фанатик ждал грома небесного, явления запредельных сил в облике какого-нибудь там черного ангела Азраила, смертельной схватки и, может быть, смерти в сиянии славы, а может – неслыханной победы и жизни, восстающей над прахом поверженного Зла! А вышел-то пшик! блеф! Фук вышел с маслом!

…Вскоре после Преображения тихо отошла тетя Груня. Незадолго отписала ему дом, он отнекивался, потом благодарил. Перед смертью слегла. Матвей и Мила ухаживали за ней, как за матерью, а она уж и говорить почти не могла, но улыбалась и тяжелой рукой крестила их обоих. А вечером, перед кончиной, поманила Матвея пригнуться и прошептала:

– Помирать-то легко. Хорошо. А вы любитесь.

Наутро умерла. И когда отпевали ее, голос Милы чисто взмывал под самый купол церкви, к ласковым ангелам, поселенным там богомазом. И память по тете Груне осталась светлая, легкая, помогавшая жить.

Матвей и жил, вдвое больше и быстрей, вминая в краткие дни все больше работы. Исхудал, лицо почернело, осунулось, а ходил веселый. Тревога ослабла, а ожидание удачи и счастья для всех вдруг разрослось, заполнило и его, и мир вокруг. Дело было не только в том, что Машина стояла почти готовая и совсем мелочишка оставалась до конца. Матвей неожиданно ощутил радость от слияния своей судьбы и судьбы Милы. Всю жизнь запрещал себе любить и еще недавно испугался за Милу, а тут вдруг понял, что сорок с лишним лет прожил дураком, не знавшим счастья родства душ. А теперь – узнал, оттого и жил вдвое больше, вдвое богаче.

И как-то так запросто, безо всяких знамений и вещих снов, пришел миг, которого ждал он семь лет новой своей жизни. Он протер Машину тряпочкой, будто телевизор от пыли – Машина действительно напоминала телевизор, – деловито сел в кресло перед ней и без торжественной паузы приладил к себе клеммы. Он давно решил, что первую пробу проведет на себе. Ловко, как будто не впервые, нажимая клавиши, набрал давно просчитанный код и затем уверенно и аккуратно надавил на большую красную, выточенную из пуговицы от старой тети Груниной кофты кнопку «Пуск». Машина заворчала, Матвей почувствовал тепло, идущее от клемм по телу. Он совсем не удивился, когда на посветлевшем экране увидел черты своего лица. Правда, он рассчитывал, что изображение будет четче, но и так нормально.

Машина имела одно ограничение – чисто техническое, которое потом несложно будет исправить: у нее был точечный диапазон – она заглядывала на 17 с половиной лет вперед, ни больше ни меньше. Матвей вычислил, что ему будет тогда 58 лет, а на дворе – апрель. Он верил, что доживет. И без страха смотрел на экран, где должно было появиться его пятидесятивосьмилетнее лицо.

Машина бурчала, клеммы грелись. Лицо на экране немного дрожало, плыло. Вот сейчас оно должно совсем расплыться, и на его месте возникнет будущее. Матвей учитывал и то, что он, возможно, не доживет до этого возраста – тогда на экране появится черное пятно. Что ж – пусть, ведь это все равно будет означать победу, и лучше короткая осмысленная жизнь, чем протяжные пустые годы. Ну – давай!

Он просидел пятнадцать минут, а лицо на экране все так же дрожало и ничуть не менялось. И вот щелкнула, вылетая, залипшая кнопка «Пуск», клеммы сразу стали остывать. Так и было задумано – автоматика четко отключилась, сеанс окончен. Но главного не произошло!

Пустой, без мыслей и чувств, он повторил все сначала. И все, без изменений, повторилось. Матвей вдруг усомнился в расчете кода, бросился к микрокалькулятору, судорожно проверил… Все было правильно.

Ни техника, ни математика не подводили его. Спокойно и властно вмешались незримые силы.

Без грома и молний.

«Без грома и молний», – повторил он потерянно.

И впал в тоску. Онемел. И не мог ответить на Милино отчаянное: «Ну что же с тобой?!»

…А потом нашло оцепенение. С утра как сел за столом в большой комнате, так и сидел. Тянул одну «беломорину» за другой, забывал о них, они гасли, он закуривал снова. День был солнечный, октябрьский, синий с золотым, красивый до изнеможения глаз, а он не смотрел за окно. Скребся в дверь Карат, а он не слышал. Смеркалось, а он не замечал.

Вернулась со службы Мила. Заглянула в комнату, ничего не сказала. А потом пришла, села на диван, поджав ноги. Сняла со стенки ветхую тети Грунину гитару…

Понедельник, понедельник, понедельник дорогой, Ты пошли мне, понедельник, непогоду и покой…

И он вдруг заново увидел ее – с распущенными по плечам пушистыми волосами, услышал тоненький ее голос и то, как звенело и переливалось в нем птичье «ль»… И понял, что здесь спасение, или хотя бы возможность спасения, или хотя бы надежда на спасение, но даже если только тень надежды, то спасибо милосердной судьбе за эту тень.

Стоя перед диваном на коленях, уткнувшись бородой в Милины нежные руки, он рассказал ей все – до конца. Рассказал сбивчиво и, как казалось ему, неясно, путано, но она все поняла.

– Мы начнем сначала. Потерпи, милый, – сказала шепотом на ухо, и он вдруг услышал не ее голос, а тот странный голос матери-березы из сна, остерегавший Матюшу. – Покажи мне Машину, – попросила Мила обычным голосом, и он повел ее на чердак.

Машина стояла холодная, равнодушная, и Матвей вдруг понял, что некогда шедший от нее ток любви иссяк. Стояла мертвая железка.

А Мила вдруг загорелась:

– Матвей, а дай мне попробовать!

Он пожал плечами.

– Какой толк?

– Ну пусть никакого, дай!

– Пожалуйста.

Мила села, и он закрепил клеммы. На микрокалькуляторе посчитал код для Милы.

– Матвей, значит, семнадцать с половиной лет? Это… мне будет сорок один! Как тебе сейчас! Ой, совсем старуха! – засмеялась Мила.

Он набрал код, нажал «Пуск», машина загудела, и на экране проявились черты лица Милы, дрожащие и чуть расплывчатые.

– Ой, смотри, смотри! – обрадовалась она.

– Да что смотреть, – отмахнулся Матвей. – Это ведь ты теперешняя. Ящик с такой картинкой тебе любой слесарь смастерит…

– А жжется, – сказала Мила довольно и прикоснулась к клеммам. – Значит, работает.

– Как же, работает она, – проворчал Матвей, почему-то разом успокоившись и не держа зла на Машину. В конце концов, она-то чем виновата? Железка – и все.

Вдруг гудение стихло и перешло как бы в шорох. Одновременно черты лица Милы на экране поплыли, смешались, на его месте забегали, изгибаясь и мигая, прерывистые линии, черточки, экран стал темнеть, на нем вспыхивали яркие точки, потом он посветлел по краям, а темнота начала сжиматься к центру…

Матвей до боли вцепился в ручку кресла: он понял, что сейчас на экране возникнет темное пятно. Еще недавно он был готов увидеть его с торжеством, как доказательство победы, но сейчас! И сквозь ужас беспомощности одно лишь вспомнил с облегчением: он не объяснил Миле значение черного пятна! Не успел объяснить! И понял, что обманет: посетует на то, что Машина так и не заработала. А она заработала!

– Гляди, гляди, Матвей! – радостно крикнула Мила.

Неожиданно пятно стало как бы светлеть изнутри, и вот на экране образовалось темное кольцо, оно стремительно утончалось, вот – исчезло, экран непонятным образом будто бы обрел глубину, и из нее стали медленно проступать неразборчивые, размытые черты лица. И вдруг – словно с экрана разом убрали пелену, очистили его от тумана – возникло лицо. Четко, гораздо четче, чем прежнее. Женщина с экрана смотрела прямо в глаза Миле, Матвею. Он узнал ее. Рука Матвея лежала на плече сегодняшней, живой Милы, а глаза видели ту, другую…

– Кто это?! Матвей, кто?! – закричала она.

Обрюзгшее, в морщинах и тяжелых складках, с жидкими, растрепанными космами волос, бессмысленным взглядом заплывших глаз… Один глаз дергался в тике, и каждый раз одновременно, как будто в страшной ухмылке, кривилась вывороченная губа… Но это была она, Мила…

– Нет, нет! Это не я! Матвей, это не я, не я!

Страшная женщина на экране будто всматривалась в Милу и Матвея, будто старалась разглядеть их, а что-то мешало ей, и вдруг, словно разглядела наконец, беззвучно, идиотски засмеялась, вывалив толстый язык. Тряслись складки лица, жидкие волосы, мешки под безумными глазами…

Живая Мила вжалась в кресло и чужим голосом хрипела:

– Нет!.. нет… нет.

Щелкнула кнопка «Пуск», экран погас. Матвей вышел из оцепенения, лихорадочно сорвал с Милы клеммы, она обмякла, не могла встать, он подхватил ее на руки, снес вниз, в комнату, положил на диван. Закрыв глаза, она мерно качала головой и только одно слово с хрипом выталкивала из себя:

– Нет… нет… нет.

Всю ночь он провел рядом с ней, держа ее руку в своей. Гладил, напевал материнскую колыбельную, которая вдруг вспомнилась сама собой. В сердце своем обращался с мольбой ко всему, что было в его жизни доброго – к матери, к отцу, к высокому небу, к молчаливым леса и полям. Молил их спасти любимую, охранить ее, пронести сквозь беду невредимо…

Сном забылся под утро, а проснулся от яркого солнца и гавканья Карата. Милы рядом не было. Посмотрел на часы – одиннадцать! Обежал дом – не было Милы.

И тогда он сообразил: зная о ней все, изучив, как свою, ее душу и каждый изгиб тела, он не знал простого – ее фамилии, адреса, телефона…

Проклиная хромоту, бежал к храму Успения Богородицы. Застал старушку прихожанку, дневавшую там и ночевавшую. Она рассказала, что Мила была совсем недавно, часа два назад. И долго молилась у иконы Богоматери, стояла на коленях. Старушка порадовалась: раньше-то Милочка вовсе не молилась, а тут – так истово… А потом ушла. Вроде к станции. Матвей нашел отца Никанора, и тот развел руками: знаю, конечно, знаю рабу Божью Людмилу и люблю ее за чистую душу, ну а больше мне знать ни к чему, на что нам адреса-фамилии? Может быть, и не врал…

Он бросился в город. День за днем обходил его улицы, вглядывался в женщин. Понимал, что это бессмыслица, но не мог прекратить поиски. Иногда вдруг обжигала мысль: а если она сейчас вернулась? И кидался обратно в поселок. Но там его встречал пустой дом и унылый, изголодавшийся пес. Матвей снова ехал в город и один за другим обходил его храмы, слушал хоры, а потом дожидался хористов, смотрел им в лица… Бывало, ночевал на вокзалах, чтобы с ранней обедни снова начать обходить все, что осталось от «сорока сороков» московских церквей… Однажды задремал на вокзальной скамейке. Не заметив, уронил на пол кепку. А когда очнулся, нашел в ней два пятака и новенький гривенник…

Сначала не понял, откуда это, а потом пошел взглянуть на себя в зеркало: увидел исхудавшего, изможденного старика с седой бородой, в грязном истершемся ватнике. И вдруг понял: это судьба, он никогда не найдет Милу. И вернулся домой.