Земля вечной войны

Глава 4

Юс проспал почти сутки — от рассвета до рассвета. Проснулся всего раз, чтобы опорожнить переполненный мочевой пузырь. Слезая с верхней полки, не удержался, шлепнулся на пол, ушибив бок. Долго не мог встать, не держали колени. Добрел до туалета, а там, помочившись, чуть не упал. Если бы упал, наверное, прямо там и заснул бы. Сон вяло булькал в теле, слабом, отяжелевшем, ноющем. Давил на веки. Возвратившись в свое купе и закрывая дверь, Юс прищемил распухшие, с почернелыми ногтями пальцы на правой руке и зашипел от боли. Боль помогла — хлестнула кнутом, уколола онемевшие мышцы. Иначе не залез бы на верхнюю полку. Там уронил голову на подушку, прижал к животу ноющую кисть и отключился.

Когда проснулся, светало. Сквозь толстое оконное стекло падал серый свет. Поезд стоял на какой-то мелкой станции с неразборчивым черно-белым названием, прилепленным под самой крышей одноэтажного облупленного вокзала. Кирпичный багажный барак. Пустой, полузаметенный песком плац. Деревянные киоски, треснувшие стекла, вспучившая асфальт трава. Штабель старых шпал. Одуванчики. Проломленный чьей-то ногой деревянный ящик.

Поезд дернуло — прицепили вагон. На площадку въехали машины — темно-зеленые УАЗы и два «Урала» с глухими кузовами-фургонами. Машины остановились, из УАЗов и «Урала» стали выскакивать солдаты в бронежилетах, с автоматами наперевес, с овчарками на поводках. Выстроились в две шеренги, коридором касок и песьих морд, от двери в задней стенке кузова второго «Урала» к прицепленному вагону. Солдат поковырялся в двери, распахнул, отскочил в сторону. Овчарки разом залаяли, зарычали, натянули поводки, бросились вперед. Между их оскаленными пастями оставался просвет не больше метра. И по этому просвету, по одному выбираясь из кузова, сложив руки на затылке, перебегали сгорбленные, сине-серые, одинаковые люди. Овчарки выли, роняя с морд клочья пены. Юс смотрел, затаив дыхание. Люди нерешительно выглядывали наружу из темного кузовного чрева. Щурясь, полуслепые от внезапного света, нащупывали ногой ступеньку, ежились от утреннего холода. Едва коснувшись земли, бросались бежать между рядами клыков и касок. В темноте кузова, — воспоминание обожгло Юса, как удар хлыстом, — резко и едко пахло мочой и потом натертых робами тел, и хлоркой, и дешевым едким мылом. Запах тюрьмы и страха. Люди появлялись из темноты нескончаемой чередой.

А когда кузов наконец опустел, когда проворный солдат захлопнул стальную дверь и поезд тронулся, Юс вспомнил, что, кроме паспорта и чужих денег, в кармане его куртки лежит пистолет.

Едва дождавшись, когда поезд разгонится, Юс бросился в туалет. Захлопнул дверь, защелкнул замок, выхватил из кармана пистолет, швырнул в унитаз, спустил. Пистолет, скрежетнув, проскользнул в дыру. Юс облегченно вздохнул. Посмотрел вниз. Выматерился. Встал на колени, засунул руку в вонючую осклизлую трубу почти по плечо, уцепившись пальцами за рукоять, принялся тянуть и дергать. Попробовал протолкнуть вниз — не получилось, потянул вверх. Поезд разогнался, вагон шатало, край раковины с каждой вагонной судорогой бил по боку. Наконец застрявший пистолет поддался. Юс бросил его в раковину, пустил воду, несколько раз намылил ободранные пальцы, ополоснул водой, принялся мыть пистолет, потом подумал — зачем? Попробовал открыть окно — оно не поддавалось. Тут в дверь постучали. Юс замер. «Ну, скоро вы? » — сказали из-за двери недовольно. Опомнившись, сунул пистолет в карман. Спустил еще раз воду, ополоснул руки и открыл дверь. За ней стояла заспанная растрепанная женщина в голубеньком костюмчике-трико. Она, брезгливо покосившись на его измазанную куртку, что-то недовольно буркнула себе под нос, втиснулась в туалет и лязгнула дверью. Юс пошел в тамбур. Встал на лязгающей, дергающейся жестянке, глядя на несущиеся под ногами рельсы. Вынул пистолет и бросил в дыру. Потом пошел в свое купе, переложил паспорт и деньги в карманы брюк. Свернул, чтобы не так пахла, куртку, сунул в полиэтиленовый пакет. Пересчитал деньги, отложив рубли в другой карман, и пошел к проводнице. Та, пыхтя, запихивала под сиденье оклеенный скотчем картонный ящик. — Хотите, помогу? — предложил Юс.

— Не, — ответила проводница, — я сама ужо. А чая нету. Рано еще. Еще греется.

— Я не за чаем. Поесть у вас можно купить?

— Поесть, — проводница обтерла ладони о передник и шмыгнула носом. — Есть у нас. Колбасочка сыровяленая. Чипсы, орехи. Печенье. Конфеты хорошие, с «Коммунарки».

— А хлеб есть?

— Откуда у нас? Это в вагоне-ресторане. Так што, брать будете?

— А сколько колбасы у вас?

— Три палки. Не, четыре. А вы всю, што ли, собрались?

— Всю, — подтвердил Юс.

— Ну-ну, — проводница посмотрела недоверчиво. — Она по двенадцать тысяч.

— Вот полсотни.

— У меня сдачи нет. Пива возьмите. По тысяче. Отличное пиво. «Оливария», темная. Целых три ящика есть.

— Да мне двух бутылок хватит.

— Смотрите, выпьют, чем колбасу запивать будете. На компанию-то всего две. Ведь опять прибежите через десять минут.

— Это мне одному.

— Ну-ну, — сказала проводница.

Идти к ней еще раз Юсу все-таки пришлось — за ножом. Колбаса оказалась вязкой, как гудрон. Юс резал ее и поедал, отпиливал кружок в палец толщиной и отправлял в рот. Прожевывая, отпиливал следующий кусок. Запивал пивом. Приканчивая третью палку, подумал, что сейчас выблюет на качающийся вагонный пол плохо пережеванную колбасу вместе с пивом. Но не выблевал. Чувствовал: объелся до крайности. Но, одновременно, хотелось есть, и чем дальше, тем больше. Четвертую палку пришлось резать на тоненькие, полупрозрачные кружочки, тщательно прожевывать, осторожно сглатывать, запивая крохотными глоточками пива. Но сглодалось, слизалось все до последней крошки, до жира на пальцах, до последней капли. Осоловелый Юс сидел, покачиваясь в такт поезду, будто переполненный, плохо завязанный бурдюк, и слушал, как колышется внутри распертый желудок. За окном мелькали деревья и бежали от столба к столбу провода — вверх-вниз, вверх-вниз. Как метроном. Юс сонно кивал головой им в такт, пока подбородок не уперся в грудь, а спина — в мягкую, обитую дерматином полосу над сиденьем.

Очнулся он, услышав: «Курочку будете»? Прежде чем ответить, потянул носом воздух. И сказал про себя: «Ах». А вслух ответил:

— … Буду.

— Давайте тогда с нами. Тут еще помидорки, перчик вот. Это ничего, что мы вас разбудили?

— Добрый день, — сказал Юс, дурея от запаха копченой курятины. — Ничего. Я так, прикорнул.

— Вы от самого Минска, наверное? — спросила симпатичная женщина средних лет, похожая на завуча средней школы. Юсу показалось, что он уже где-то ее встречал. — А мы утром сели. И докуда вы? Нет, ну что вы, давайте я вам еще от грудки отломлю. До самого Новосибирска? А мы нет. Мы до Свердловска.

— Ты б хлеба предложила, — заметил её лысый супруг.

— Да-да, вот, я вынуть забыла, — женщина вытянула из сумки пластмассовую коробку и извлекла из нее несколько ломтей хлеба. — Сама я без хлеба почти все ем, забываю, а Павел меня все время попрекает. Вас, простите, как зовут?

— Юзеф. Можно просто Юс, — ответил Юс.

— А меня Нина.

— Павел, — сказал Павел и протянул Юсу руку. Юс руку осторожно пожал.

— Вы как, по делам? — спросила женщина.

— Ну, можно сказать, по делам, — ответил Юс.

— Интересные у вас дела, — даже и не знаете, по делам вы или нет. Вы чем занимаетесь?

— Ну что ты пристала к человеку! — сказал лысый Павел. — Точно в милиции.

Женщина почему-то обиделась.

— Да нет, ничего, — Юс пожал плечами. — Я художник.

— А моя супруга на самом деле в милиции работает. Следователем. Раньше в школе работала. Теперь там. Говорит, с преступниками легче, чем с нынешними детьми.

— Ты же меня туда и пристроил. Он у меня, между прочим, майор. Первый зам в райотделе.

Юс едва не подавился курицей.

— Вы перцу слишком много насыпали, — сказала женщина. — Запейте. Налить вам? У нас хороший клюквенный морс. Клюкву сами собирали. Кстати, я вас нигде раньше не встречала?

— Может, и встречали. Я… я много людей встречаю. Да.

— Это хорошо, когда много людей встречаешь. Интересно. Знакомых много, так ведь? А вы что рисуете?

— Я художник-оформитель. Дизайнер.

— Так вы картин не рисуете?

— Отчего же, иногда рисую.

— Я вспомнила, я вашу фотографию в журнале видела. Там про какую-то московскую фирму и выставку. Мебель там была красивая. Кажется, я сейчас и фамилию вашу вспомню.

— Фотографическая память, — сказал лысый Павел, усмехаясь.

— Вы чего курочку больше не кушаете? Невкусная? Вот, еще бы крылышко взяли.

— Да нет, очень вкусная, — ответил Юс. — Просто я сыт. Я очень хорошо наелся недавно.

— А я вот перед дорогой никогда не ем. В поезде вкуснее. … Вспомнила, Антонов! Правильно?

— Нет, — ответил Юс, борясь с подкатывающей к горлу тошнотой. — Не Антонов. И московским фирмам я ничего не оформлял.

— А может, и не Антонов… И видела вроде не там… А где?

— Брось. Все-то тебе знакомых искать, — сказал лысый Павел.

— Ты невозможен.

— Извините, — сказал Юс. — Я сейчас.

В туалете его вырвало курицей, перцем и колбасой, и куском хлеба, которым он заедал курицу. Можно было бы перейти в соседний вагон, или лучше, в самый дальний, а потом выйти на следующей станции. Но это глупость. Он же сказал, что едет до Новосибирска. Дурак. Где же он видел эту женщину? Ведь видел, точно. Голова как набитый ватой мешок. Милицейская чета. Вот же влетел… Но чего их бояться? Какое до него дело русской милиции?

Он прополоскал рот, вымыл руки и вернулся назад.

— Может, вам таблетку? У меня есть, — участливо спросила Нина.

— Нет, спасибо. Меня, наверное, в поезде растрясло. Не нужно было наедаться так, — ответил Юс.

— Я же говорю, курица у тебя всегда слишком жирная, — заметил лысый Павел.

— Нет, курица очень вкусная, — сказал Юс. — Это не от курицы. Пройдет. Вы извините, я полежу.

Лежать ему пришлось до вечера. Он глядел в окно и усилием воли старался подавить бурчание в желудке. Когда соседи улеглись спать, он вышел, пробежав через весь поезд, успел в закрывавшийся вагон-ресторан, заказал три порции салата из свеклы с сыром и вареное яйцо — больше ничего уже не осталось, — и жадно, торопливо съел.

Лысый Павел и похожая на завуча Нина вышли часов около пяти. Притворяющийся спящим Юс слышал, как они шуршали и постукивали, роняли что-то, перешептывались, открывали и закрывали «молнии», одевались. Наконец вышли, аккуратно задвинув за собой дверь. Юс вздохнул с облегчением и перевернулся на бок. Когда поезд остановился, подойдя к станции, Юс уже спал.

Выйдя на перрон, лысый Павел достал мобильный телефон и позвонил. Дождавшись ответа, сказал в телефон: «Все нормально. Приехали. Скоро будем. У-гу». Сложил телефон, сунул в карман и спросил у похожей на завуча Нины: «А как насчет супружеских обязанностей? »

— С меня и так хватило, — усмехнувшись, ответила Нина.

— Ну, хоть шампанское?

— Я виски больше люблю.

— Ну, тогда виски за мной.

— Его зря выпустили, — сказала Нина.

— Не знаю, не знаю. Это с какой стороны посмотреть.

— Я думала, он полная развалина.

— Развалина, угрохавшая четверых. Если б не знал, не поверил бы. На вид — сущий цыпленок. Но мне сейчас куда интереснее, зачем наш милейший Сергей Андреевич на такое дело отправил вместо оперативника — тебя?

— Я клиента принимала и тестировала. Пока клиента Юровцу не передали, я его вела. Это — мой клиент. Само собою, после Юровца я его взяла снова.

— По собственному почину?

— Ну, не совсем.

— Не совсем, конечно. А вам с Андреичем не приходило в голову, что клиент может тебя узнать? Он же тебя видел.

— В мойке? Да уж вряд ли. Если он что-нибудь из мойки запомнил, так это у него где-нибудь на самом донышке, под семью замками. Мойку никто вспоминать не любит. Да и видел он меня, в самом худшем случае, пару минут.

— Пару минут. Пару минут. Кстати, а про майора милиции, — это твоя импровизация? Или тоже блестящая идея Сергея Андреевича?

Нина не ответила.

— Чудесно, чудесно. А тебе не приходило в голову, что ты вполне могла его сорвать?

— Но не сорвала же. А если бы и сорвала — ты же у нас супермен.

— Спасибо за комплимент. Только этот цыпленок завалил Валентинова. Голыми руками. И еще троих. … Ох, не нравится мне это все. До крайности. Почему мы не взяли его в поезде? Зачем вам с шефом обязательно вести его до Новосибирска? Тебе не приходило в голову, что твой шеф, мягко говоря, хочет на твоем горбу выехать? А может, он как раз и хотел, чтобы ты его сорвала, а я его угрохал?

— Если бы я знала, что ты такое трепло, попросила бы дать мне кого-нибудь другого.

— Пардон, товарищ командир. Слушаюсь и повинуюсь. Почему бы, в самом деле, нам не подождать до Новосибирска? Больше времени вместе — разве не здорово? Сможем узнать друг друга получше, правда?

Четверть часа спустя лысый Павел после второй рюмки коньяка за столиком ночного привокзального ресторана осторожно положил руку на талию похожей на завуча Нины. Та рассеянно улыбнулась и носком туфли ударила его под столом в промежность.

Одному в купе было как-то одиноко. Странно — не мог дождаться, когда супруги-милицианты уберутся, а теперь захотелось поговорить. Есть хотелось тоже, но уже терпимо. Желудок удовлетворился тремя стаканами чая и коробкой конфет. А спать не хотелось вовсе. Юс смотрел в окно, сатанея от скуки. За окном проносился все тот же березово-осинистый среднерусский пейзаж. Пальцы уже немного поджили и выглядели не такими опухшими, но почернелые ногти потеряли чувствительность. На указательном ноготь уже начал отслаиваться. Юс попытался вспомнить, почему пальцы так отбиты и что вообще произошло в той машине, — и не смог. Помнил руки тех, кто тащил его внутрь. Больно было. И глаза Психолога. А потом — ничего. Луна светила в глаза, яркая, до рези. Пальцы сильно болели. И воняло, как в нужнике. И эти — слева, справа. Психолог. И водитель. У водителя голова была свернута набок. Наверное, они друг дружку так. Или нет. Может, и нет. Пальцы болят. Юс перегнул пополам клочок картона от конфетной коробки.

Уголком осторожно поскреб под оттопыренным ногтем на большом пальце. На картонке остался бурый вязкий червячок. Юс потрогал его подушечкой мизинца. Понюхал. Взялся за картонку снова и принялся ковырять под всеми ногтями подряд, сперва на левой руке, затем на правой. После пошел в туалет и, морщась от боли, долго тыкал пальцами в мыло, держал их под струей пахнущей хлоркой воды. Но запекшаяся кровь забилась слишком глубоко под омертвевшие ногти.

День выдался безоблачный и жаркий, и в купе стало душно. Окно не открывалось, а кондиционер, судя по всему, с внешним миром никак не сообщался. Единственным результатом верчения ручки, торчащей из потолка, стал запах мазутной копоти. Юс пробовал читать — супруги-милиционеры оставили газету с нелепым названием «Комсомольская правда», но как-то не читалось. Пробовал подступиться к кроссворду — не смог угадать ни единого слова.

Около полудня в открытую дверь заглянули, и Юс услышал: «Хотите, я ваш портрет нарисую? Я недорого беру. Шестьдесят рублей».

— Заходите, — сказал Юс. — А там посмотрим.

— Спасибо, — сказала девушка и вошла, волоча за собой потертый здоровенный, раздутый портфелище.

— Меня Олей зовут.

— А я — Юс.

— Очень приятно. Так вы хотите портрет?

Девушка была симпатичная, несмотря на мешковатую одежду и кроссовки на толстенных подошвах. Немножко похожая на Таюту. Маленькая, сильная, с уверенными ловкими руками. Правда, лицо ее немного портил шрам, шедший от правого глаза вниз через всю щеку.

— Да. Хочу.

— Вам на какой бумаге? Есть вот такая, потеплее, — она вытащила лист серовато-коричневой, плотной бумаги, — а есть белая.

— Пусть будет потеплее.

Девушка устроилась напротив Юса, закрепила лист на планшете.

— Это ничего, если я буду говорить, пока рисую? Я привыкла говорить, пока рисую. Когда человек говорит, у него лицо живее, рисовать легче. Вы повернитесь чуть-чуть. Ага. У вас интересное лицо.

— С переменной географией.

— Да что вы! Это мужчину не портит. Лицо сильнее делается. Только вот глаза… какой-то вы серьезный очень. Скорее даже жесткий. Напряженный. Но это легче. Труднее всего смех нарисовать. Серьезные лица у меня неплохо выходят, а вот смех — трудно. Но когда людей рисуешь, все стараются серьезно выглядеть. Вы обращали внимание на уличных художников? У них на портретах почти никто не смеется. Все значительные, устремленные лица. Но вот глаза у вас…

— И какие у меня глаза? Ну, не стесняйтесь. Сперва заинтриговали, а теперь отмолчаться хотите?

— Всегда я так, сперва скажу, потом подумаю. Вы обидитесь.

— Попробую не обидеться.

— Обещаете?

— Но я же не знаю, что именно вы мне скажете. Но попытаться обещаю. Честно.

— Если честно… отвязные они у вас. Будто наширялись вы полчаса тому. Такие вот.

— Ничего себе, — сказал Юс. — Значит, по-вашему, я похож на наркомана?

— Я же говорила — обидитесь. Извините.

— Да нет, я не обиделся. Нисколько. А вы, значит, видели, какие глаза бывают у наширявшихся? Впрочем, праздное любопытство. Интересно, прибыльно — по поездам рисовать?

— Не очень, — ответила девушка, смахнув со лба непослушный локон. — Но на билет хватает. Я во Владимир на неделю съездила, церкви рисовала. А сейчас домой, в Новосиб. Туда ехала, рисовала, и назад. Так и езжу.

— Церкви, говорите, рисовали?

— Да. Я люблю старые церкви рисовать. Они неземные совсем. Легкие. Честные. Почти всякое здание лжет, оно не такое, не так, земля без него была бы лучше. Почти всякое, — а церкви почти никогда. Их хорошо рисовать.

— Так вы церкви просто для себя рисуете?

— И да, и нет. Я на отделении графики учусь, в Новосибе, в художественном. Уже на третьем курсе. Я для курсового проекта делаю.

— По вам не скажешь, что всего два года отучились. У вас уверенная рука. Почти ничего лишнего.

— Да? В самом деле? Скажите, а вы, может, художник?

— Был когда-то, — сказал Юс. — И снова хочу стать.

— А вы как, просто любите рисовать или в детстве рисовали?

— Я Академию кончал. Минскую. Графика и дизайн.

Девушка бросила карандаш.

— Так какого черта вы надо мной смеетесь? Я как дура сижу, малюю, а вы…

— Я… не пишу больше. Вы рисуйте, пожалуйста. Я как-никак ваш клиент. Покупатель. Мое желание — закон.

— А почему вы не рисуете?

— Не пишу я, потому что раньше мог писать, а теперь — нет.

— Серьезно? А что такое? С вами авария случилась?

— Авария. В своем роде.

— Какие у вас ногти страшные. Черные.

— Пальцы — мелочь. Пройдет. Ногти слезут, и все. А не про мелочь я вам не скажу, — серьезно ответил Юс.

— Вы только не обижайтесь, но я вам не верю. Знаете, многие любят ездить в поездах исключительно для того, чтобы поиграть перед совершенно незнакомыми людьми, которых потом никогда больше не увидят. Вы меня разыгрываете.

— Хорошо. Дайте мне бумагу и карандаш. Вы будете рисовать мой портрет, а я ваш. Можно?

— С вашими-то пальцами?

— Ничего. Они болят немного и распухли, но вполне слушаются. Вы же меня простите, если не так выйдет, правда?

— Прощу, — девушка посмотрела на Юса насмешливо и выудила из недр портфеля лист. — Карандаш вам какой?

— Помягче и потолще. И не очень заточенный.

Любопытно, выйдет или нет? С пальцами универсально-убойного назначения? Юс усмехнулся. Милая девушка. Но разболтался так с ней все-таки зря. Она вот так же в соседнем вагоне, рисуя чью-нибудь опухшую со сна физию, и выложит, какой ей клиент попался и как они портреты друг дружки рисовали. Но она славная. И шрам ее ничуть не портит.

А карандаш держать больно. Осторожнее нужно. Первый штрих. Второй. Третий. Еще пару. Нет. Юс вздохнул и перевернул лист.

— Не получается? — осведомилась девушка.

— Это потому что вы вдруг замолчали, — сказал Юс. — Вы говорите. Расскажите о себе. Я ведь рисую вас. А лицо живее, когда говорят. Чем вы занимаетесь, когда церкви не рисуете? Вы ж не только церкви, наверное, рисуете?

— Я еще горы рисую.

— Горы? Это очень интересно. А какие горы вы рисуете?

— Я Алтай много рисовала. Очень красивые горы. Я почти каждое лето на Алтай езжу. И когда есть деньги, и когда нет. Дотуда просто добраться — на автобусах, на попутках. До Горно-Алтайска, а потом по Чуйскому подбросят. Зеленые старые горы. В них много жизни. Но они не сильные по-настоящему.

— А какие горы сильные?

— Памир — сильные горы. Самые сильные, какие я только видела. Большие, жесткие и сильные. Я бы даже сказала — злые, но это неправда, они не злые, они безразличные к человеку, но от них становишься сильнее.

— Вы, наверное, альпинистка?

— Да нет, что вы. Я так. Я ездила по альплагерям, когда деньги были. Живешь там, бродишь по окрестностям, рисуешь. Иногда, правда, и сходишь куда-нибудь, если ребята возьмут. Из меня плохой альпинист. Я маленькая, слабая и руки берегу. А там ребята на двух пальцах подтягиваются — в кошках и с рюкзаком на спине. Если ладонь в щель сунут, так на них всю группу страховать можно. А я даже рюкзак нормальный нести не могу.

— Высоко вас ребята брали?

— На шесть тысяч.

— И как там?

— Красиво. Но мне плохо было. Меня туда парень знакомый затащил, мы с ним в одной школе учились. Говорит, лезь за мной, если что, я тебя дотащу, а красота там такая, нарисуешь — все ахнут. Он пообещал, да не думал, наверное, что меня и в самом деле тащить придется. Еще полдороги, а я как пьяная. Голова трещит, все плывет, горы вокруг пляшут. Меня он как верблюда за веревочку втащил. Потом неделю не хотел разговаривать. Я ому — я ж тебе говорила, а он — я думал, ты прибедняешься. Чуть не поссорились.

— Повернитесь чуть-чуть.

— Как повернуться?

— Левее чуть подбородок. … Вот так, к свету. Еще немного, и будет готово.

— С нетерпением жду.

— Я тоже.

— Но я не так быстро. … Ага, я вижу, у вас уже все.

— Все.

Девушка вынула лист из Юсовых рук. И улыбнулась:

— Странно, правда? Я до последней минуты думала, что вы мне врете. Или что вы, на худой конец, самоученый любитель рисования и будете сейчас заливать, как у вас руки одеревенели без практики и как ничего не получается. У вас очень хорошо получилось. Всего несколькими штрихами, и так хорошо. Особенно улыбка. Я б и не подумала, что так умею улыбаться.

— Вы очень красивая, — сказал Юс.

— Только не пытайтесь за мной ухаживать прямо в поезде, хорошо? Тем более так прямолинейно льстить.

— Вы вправду очень красивая, Оля.

— Да? В свитере и штанах и разобрать невозможно, какого я пола. С этим на роже? — Оля ткнула пальцем в шрам.

— Да, и с этим. Шрамы не только мужчину могут красить. Он тоже делает ваше лицо сильнее. Чувственнее.

— Чувственнее? Мое лицо? — Оля рассмеялась. — Я маме скажу. Она меня уговаривает на пластическую хирургию записаться, подправить. Она страшно за меня переживает.

— Но вы же, наверное, не жалуетесь на отсутствие поклонников?

— Ну вы и вопросы задаете.

— Извините.

— Кстати, и вправду чувствуется, что вы больше не рисуете… не пишете то есть. Смотрите, вот здесь можно было лучше, — Оля ткнула пальцем в рисунок, — и здесь линию убили. Я все-таки не такая глянцевая. Я поживее, чем ваша поцарапанная Барби.

— Вы мне свой-то дайте. А то несправедливо. Вы мой критикуете, а сами…

— А я еще не закончила. И вот что: все я да я говорю. Теперь вы мне отвечайте, а я буду дорисовывать, хорошо?

— Хорошо.

— Так куда вы едете?

— Я в горы еду, — ответил Юс.

— Серьезно? Честное слово, сейчас вы меня точно разыгрываете. Может, вы еще и альпинист?

— Нет. Я совсем не альпинист. Просто люблю побродить в горах. Посмотреть на мир сверху. Написать его. Как и вы.

— Правда? А в каких горах вы были?

— На Кавказе был. Много раз. В Крыму, в Карпатах. Но это, конечно, не горы, — хотя там красиво.

Особенно весной. Один раз был на Фанах. Там поразительные места. На Тянь-Шане был.

— А где на Тянь-Шане?

— Мы от Каракола пробежали аж до Иныльчена. С Тюза на Хан-Тенгри смотрели.

— Здорово.

— Да, здорово. Только вымотались там предельно.

— Ас местными проблем не было?

— Нет. Мы вообще пришли к казахской границе с ничейной земли. И ничего.

— Это вам крупно повезло. … А теперь вы куда?

— Не знаю. Я хочу отдохнуть от людей и от себя. Подлечить нервы. И снова начать рисовать.

— Вы романтик.

— Немножко. Может, потому у меня и глаза как у наркомана.

Оля засмеялась.

— А может, вы мне и посоветуете, куда податься? На Алтай или куда-нибудь еще? Не присоветуете ли лагерь или турбазу повыше, где меня устроили бы за мои деньги?

— А какие ваши деньги? Сколько хотите потратить? Сотню долларов? Или, быть может, тысячу?

— Ну, сотни четыре, я, наверное, осилил бы.

— Тогда я могла б вам посоветовать лагерь, куда сама с друзьями собираюсь в конце лета. Я, если все в порядке будет, на Памир махну, в Алайскую долину. Под пик Ленина. Там базовый лагерь. Большой, шумный, но там хорошо. А можно отойти малость повыше, палатку поставить и жить в свое удовольствие, а время от времени в лагерь наведываться. Правда, по пути на Алай ободрать могут, но если не жаль заранее сунуть местным властям десятку-другую, то все в порядке. Горы там — ахнете. Красота поразительная. И высота. Базовый лагерь на четырех с лишним. Но это ничего. Помучаетесь немножко горняшкой — привыкнете. Вот, из-за вас я снова разболталась. Я так никогда не закончу.

— Вам же немного совсем осталось.

— Глаза остались. Я никак ваши сумасшедшие глаза не могу поймать. Расскажите мне еще что-нибудь, и я быстренько-быстренько дорисую. Например, про то, чем вы больше всего любите заниматься.

— Я больше всего люблю спокойно спать.

— Спать?

— Да, просто спать. Спокойно, глубоко, зная, что никто не потревожит.

— А вот сейчас представьте, что вас кто-нибудь потревожил — грубо, бесцеремонно, нагло. Как вы его сейчас ударите, обругаете, крикнете, замахнетесь… вот, кажется, есть. Готово! Принимайте работу.

Юс глянул на рисунок. Улыбнулся.

— Что не так?

— Нет, нет. Все прекрасно. Вы очень хорошо нарисовали. Особенно глаза. А автограф ваш можно на рисунке? … Ольга Хребтович. Знаете, у вас знаменитая фамилия.

— Я знаю. У меня предки — поляки. После восстания Костюшко моего прапрадеда сослали в Сибирь. Он тут прижился, женился. В селе, откуда мой отец родом, половина — Хребтовичи. И все — родня. Я сперва стеснялась своей фамилии, особенно в школе. Знаете, дразнят. А я еще тощая совсем была, «выйди-из-за-лыжной-палки». Потом узнала.

— Честное слово, мне как-то неудобно девушке с такой фамилией давать шестьдесят рублей за рисунок.

— Ну, так не давайте. Вы же нарисовали мой портрет, и нарисовали лучше, чем я. Будем считать, что моя бумага и карандаш плюс портрет равны вашему.

— Да нет, ваш рисунок гораздо лучше моего.

— Вы мне льстите.

— Нет, я серьезно.

— Ну тогда считайте, что я вам разницу подарила.

— Нет, вот вам… пять долларов есть.

— Я сейчас сдачу отыщу.

— Не нужно. Вы мне лучше консультацию дайте. Я, наверное, в Новосибирске снаряжение буду покупать. Рюкзак, ботинки, мелочи всякие для гор. Я как-то совсем голым с места сорвался. Вы мне посоветуйте, куда обратиться.

— Хорошо, — Оля черкнула несколько строчек на обороте портрета. — Вот. Подойдите, сошлитесь на меня. Там ребята помогут, они меня хорошо знают. А вот тут адрес магазинчика, где я профессионально отовариваюсь. Вам ведь тоже будет нужно. … Ну, до свидания. Я побежала. До встречи в августе!

После того как Оля ушла, волоча за собой портфель, Юс долго рассматривал портрет. Она недаром столько времени не могла нарисовать глаза. Похоже, она так и не поняла, что увидела и что в конце концов нарисовали ее руки. Юс закрыл дверь на замок, встал перед зеркалом и посмотрел на свое отражение. И подумал: тогда, в машине — это не они друг друга. Точно — не они.

Утром в Новосибирске Юс первым делом обменял три сотни долларов на рубли и купил купейный билет до Ташкента, на ночной поезд. И пошел гулять по городу. Город ему понравился — красивый, просторный, не очень грязный, хотя окрестности вокзала изрядно захламлены. Юс сытно позавтракал чаем и мантами, огромной, как сибирские расстояния, местной разновидностью пельменей, в ресторанчике с видом на Обь — непомерную, широченную, огромную массу воды, протекающую сквозь город. Решил, что Новосибирск до своей реки не дотягивает. Город с такой массой воды рядом должен быть, по меньшей мере, Константинополем или Киевом. Или Нью-Йорком. Ново-Николаевск — так, кажется, называли его до революции? Впрочем, некая справедливость все-таки есть, Нью-Йорк приблизительно во столько же больше Йорка, во сколько Новосибирск больше Николаева. Юс усмехнулся сам себе. Раз думается о таких глупостях, значит, начинаешь чувствовать себя спокойно. Ощущение Сибири. И люди здесь спокойнее. Вальяжнее. Официантка с такой фигурой, — официантка поймала взгляд Юса и, улыбаясь, кивнула, — едва ли смогла бы устроиться на работу в ресторан где-нибудь в центре Минска. А если бы и устроилась, заработала бы невроз, стараясь похудеть. В конце концов, в минских ресторанах проходы между столиками не рассчитаны на такие размеры. А тут — девушка явно чувствует себя вполне уверенно. Такая аппетитная. Плодородная. Ядреная. С ямочками на щеках.

Подошедшая официантка промурлыкала, колыхнувшись: «Еще что-нибудь, милости просим?»

— Мне сладкого, — сказал Юс игриво, оглядывая ее с головы до ног.

— Есть мороженое, — сказала, вздохнув, официантка. — Эклеры, пирог с яблоками, суфле, кексы и заварное, взбитые сливки с конфитюрами, разные конфитюры есть, шоколадные конфеты, крендельки сахарные, медовые пряники еще, очень свежие.

— А баба у вас есть? — спросил Юс. — Ромовая, я имею в виду.

— Нет, — сурово ответила официантка, колыхнув бюстом. — Так будете заказывать?

— Буду. А что у вас ближе всего к бабе?

— Пряники. Их сами печем, и мед самый лучший, алтайский.

— Ну, давайте мне их полдюжины. И взбитые сливки, и чаю еще стаканчик.

— Вам с собой?

— Да нет, здесь съем.

— Шесть наших пряников? Вы их раньше видели?

— Не-а.

— Так я вам два принесу, а потом, если вам мало будет, еще. Хорошо?

Минут через пять Юс с ужасом смотрел на лежащую перед ним парочку коричневых, в сахарных разводах, чудовищ размером с две ладони и толщиной в полторы. Впрочем, чудовища оказались мягкими, как пух, горячими, испещренными изнутри пахучими, нежными медовыми прожилками. Нежнее даже взбитых сливок, жирных, кремово-сочных, которые Юс осторожно, чтобы не разломить податливый ломоть, накладывал поверх. И с наслаждением откусывал по-сибирски огромные, во весь рот, куски.

Официантка подошла снова на половине второго пряника и спросила: «Ну как, еще нести пряники? Или по-прежнему хочется бабу? »

— Как вам сказать, — ответил едва дышащий Юс. — Тут синдром недопереедания, знаете? Больше, чем мог, но меньше, чем хочется. Но если я еще хоть крошку съем, я умру.

— Тогда не ешьте, — сказала официантка. — Если умрете, кто за вас расплачиваться будет? И что мы с трупом клиента делать будем?

— А можно, я умру на вашей груди?

— Расплатитесь сначала.

— А как вас зовут? — спросил Юс, протягивая деньги.

— Наташа.

— Нет, вас лучше звать не так. Лучше — Наталией. А еще лучше, Настасьей, и обязательно по отчеству. Скажем, Настасьей Филипповной.

— Мне не сорок лет, — обиженно сказала официантка.

— Не нужно сдачи, Наташа, — сказал Юс, чувствуя себя бессовестно счастливым. — Вы мне лучше скажите, что вечером делаете.

— Здесь работаю, — сказала официантка, сунула деньги в кармашек на кружевном фартуке и ушла.

Юс с сожалением проводил ее взглядом. А как только вышел из ресторана, к нему подошли двое небритых молодых людей в одинаковых кожаных куртках. Один из них подмигнул и прошептал заговорщицки: «Слышь, мужик, бабу, кайф, — недорого. Сибирский сервис». Юс вздрогнул. «Спасибо, не нужно, я тороплюсь», — сказал он и шагнул прочь. Один из парней шагнул следом и вдруг положил руку ему на плечо. Юс замер на мгновение, мучительно пытаясь сообразить, что делать. Потом стряхнул руку и быстро пошел, не оглядываясь. «Постой, ты куда? — спросил парень. — Ты че? Серый, он че? Эй, постой, мужик, ты, мудило, постой, мы к тебе как к человеку, а ты… э-эй! » Юс завернул за угол и пошел очень быстро, почти побежал, потом еще раз повернул, потом, наткнувшись на стоящее такси, открыл дверцу, сел и сказал водителю: «Трогай». «Пересменка у меня», — ответил водитель. Юс показал ему три сотенных. Водитель кивнул и повернул ключ в замке зажигания.

В джипе с затененными стеклами, припаркованном подле ресторана, где объедался Юс, похожая на завуча Нина приказала в мобильный телефон: «Хватит, ребята. По домам. Отдыхайте».

— Пронесло, — сказал лысый Павел.

— Ну, видишь, не сорвали ведь.

— С огнем играешь.

— Что-то чем дальше, тем меньше в это твое «сорвали» верится. Цыпленок — он цыпленок и есть. Дурачок. Отъехал на пару тысяч кэмэ, бабки в кармане — отъелся, осмелел, к бабам приставать начал. Сопляк. Увидишь — он в самом деле отправится туристскую рухлядь закупать. … Даже если бы и сорвали — отвечать мне. Ребята — черные пояса. Тебе не уступят.

— С истерикой на срыве шутки плохие. Хотя, может, ты и права, и клиента нам бояться вовсе нечего. Я совсем не уверен, что мясорубку в машине учинил именно он. У одного нашего хорошего знакомого среди горилл из «эскадрона» есть пара-тройка дружков. А те гвозди узлом вяжут и кирпичи пальцем крошат. В них, конечно, верится больше, чем в истерики нашего цыпленка. Кстати, ты в ребятах этих уверена? Чьи они? Твои?

— Нет. Но в них я уверена.

— Помяни мое слово, сделает Андреич из тебя козу отпущения. Если мы твоего истерика покалечим или вовсе прибьем, он все свалит на нас. Скажет, дескать, потенциал загубили. Он бы мог ого-го. Вон как в машине сработал. А сейчас уже — шиш. Испортили. Мы с тобой испортили.

— Прекрати ныть, — сказала Нина. — Вечером мы его возьмем, как и планировали. Возьмем чисто.

Таксист отвез Юса по адресу, написанному на обороте портрета. И оставил на обсаженной липами улице среди совершенно одинаковых хрущевских пятиэтажек. Даже после того, как удалось отыскать нужный дом и обойти его вокруг, ничего похожего на магазин туристского снаряжения не обнаружилось. Пришлось остановить спешащего подростка с клеенчатой сумкой в руках. Подросток деловито ткнул рукой в направлении ближайшего подъезда, и поспешил дальше. Юс зашел в подъезд, поднялся до самого верха, глядя на двери квартир, потом постучал себя по лбу, вздохнул, спустился и зашел в подвал. И попал в заваленную всевозможным ярким хламом комнатенку, где среди мотков пестрой веревки, жилетов, рюкзаков, спальников, кусков пенополиуретана, ботинок, примусов, лент и шнуров, касок, курток, брюк и подштанников, газовых баллонов, тюков с палатками и еще черт знает чего возвышался облезлый письменный стол с компьютером на нем. За компьютером сидел длинноволосый очкастый парень с банданой на голове. «Добрый день! — сказал он, высунувшись из-за компьютера. — Чем могу помочь?»

— Мне сюда посоветовала обратиться Оля, — сказал Юс. — Оля Хребтович.

— И как она? Жива-здорова? — спросил парень, улыбнувшись. — И что она посоветовала здесь искать?

— Да все. Я в горы хочу, на Памир. Снаряжением хочу закупиться.

— Вы, часом, не на пик Ленина собрались?

— Нет, я хочу в альплагере пожить, погулять пo окрестностям. Мне Оля сказала: вы могли бы помочь. И снарядить, и посоветовать.

— А вы давно Олю знаете?

— Да нет, не очень. Она мой портрет нарисовала, а я — ее.

— А, так вы художник, горы рисовать хотите. Понятненько. Значит, подвигов не хотите?

— Куда мне, — серьезно сказал Юс.

— Ладно. Леха!

Из-за скрытой висящими на стене рюкзаками двери вынырнул веснушчатый лопоухий Леха.

— Значит, вам все-все?

— Все, от рюкзака до носков.

— Носки не у нас. Сейчас в любом универмаге можно хорошие шерстяные купить. У нас, правда, горнолыжные есть. Но они дорогие. Или для вас это не проблема?

— Вообще-то, проблема, — сказал Юс. — Мне бы долларов в триста уложиться.

— Понятненько. Леха, приволоки-ка симпатеховский верх и наш столитровик. И приступим.

Экипировали, обували и одевали Юса часа полтора. Меряли ботинки — здоровенные, блестящие свежей ваксой вибрамы с полукилометром шнурков на каждом, подгоняли рюкзак, выбирали спальник и палатку, непромокаемые штаны и анорак, толстый теплый синтепоновый жилет и ходовой брезентовый комбинезон, коврик, примус, очки, солнцезащитный крем и еще невообразимое множество всевозможных мелочей, без которых — ну никак, это точно — в горах обойтись невозможно. Парни суетились, наперебой давали советы, рассуждали, убеждали, скорбно качали головами и в конце концов насчитали Юсу пятьсот сорок долларов вместо обещанных трехсот. Ошалевший Юс расплатился, вздохнул с облегчением и вышел, унося на спине топорщившуюся пряжками и клапанами покупку вместе с подарком на прощание: книгу «Памир подо мною».

Проводив его, лопоухий веснушчатый Леха сказал: «Твоя Оля умудряется знакомиться с редкостными мудаками».

— Я тебе сейчас по шее накладу, — сказал длинноволосый парень. — Ты на нем сейчас деньги на свои горы заработал.

— Он от этого мудаком быть не перестал, — сказал Леха. — Помяни мое слово, он еще в альплагерь припрется, и вы там вдвоем на Ольку будете глазеть и вздыхать. А он твой портретик нарисует.

— Тогда я твой портрет испорчу — за то, что накаркал, — сказал длинноволосый парень и в подтверждение своих слов запустил в Леху ботинком престижной итальянской марки «Скарпа».

Юс провел еще три нехороших часа, занимаясь интенсивным шопингом. Более-менее приятным было только приобретение красок, кистей, карандашей и бумаги. Покупать пришлось еще концентраты каш и супов, сухую колбасу, сало, чай, сухие сливки, сухофрукты, сахар, консервы и приправы, запас белья и носков, походную аптечку с дюжиной абсолютно (по уверениям длинноволосого парня) необходимых лекарств, бинтов и пластырей, фонарик, спички, запасные батарейки, легкие кроссовки для подходов. Юс подумал, что в горы сейчас по-настоящему ходить могут, наверное, только миллионеры, — а ходят почему-то нищие студенты. Парадокс. Чудо постсоветского времени. Еще большее чудо, как это все можно упаковать в один рюкзак. Слава богу, запасов набрал всего на неделю. Продовольствие, по заверениям парней, можно было достать на месте. Но даже и недельный рацион в рюкзак упаковываться не желал. В конце-концов пришлось купить еще сумку китайски-мешочного фасона. Чувствуя себя вьючным ослом, Юс поехал на вокзал, попытался сунуть рюкзак и сумку в ячейку камеры хранения, чертыхнулся, минут десять потратил на перетягивание рюкзачных стяжек, наконец впихнул и захлопнул жестяной дверцей, потом чертыхнулся еще раз, вспомнив, что полотенце, мыло и бритва остались за дверцей. Оставшееся время (отправлялся поезд около одиннадцати вечера) Юс заполнил принятием душа в вокзальном туалете и прогулкой по вечернему Новосибирску. Заглянул в парочку кафе, а после вдумчивого подсчета оставшихся денег — еще и поужинал в «Корейской кухне» (кухня там действительно оказалась корейской, и названия блюд лучше было не переводить). А когда около десяти вечера, уже в темноте, вернулся на вокзал, у самых дверей нижнего входа к нему подошли двое крепких, коротко стриженных парней. Тех самых, предлагавших утром у ресторана сибирские удовольствия.

На этот раз Юс запомнил все: до брызг, до рыжих волосков, торчащих из ноздрей, до скрежета подошвы, оттолкнувшейся от выщербленного асфальта. Ужас накатил и захлестнул, подмял сознание, но не заглушил, оставил в сторонке — смотреть и слышать, и было это все ледяным и мерзким, но — налитым до краев мутным, оглушительным нутряным воплем, больной радостью тела, вдруг освободившегося, спущенного, как бесноватый пес с цепи. Кожаные куртки парней, их окаменевшие лица, вдруг перевернувшийся мир, боль в лопатках и затылке, — Юс упал навзничь. Один из парней нагнулся, в его руке блеснул металл, — и тут вдруг все движения стали очень медленными, будто время споткнулось, застряло, стало растягиваться. Все медленнее, медленнее, студенея, заполняя мир вязким прозрачным студнем. Рука парня едва двигалась, глаза смотрели в одну точку, чуть левее Юсова уха, и тогда Юс увидел, как его собственная нога согнулась и распрямилась, ткнув каблуком туфли парню пониже колена. Послышался короткий мокрый хруст. Парень приоткрыл рот и медленно, будто тающий комок пластилина, завалился набок. Второй, нагибаясь, протянул руку, но прежде чем она протиснулась сквозь загустевший воздух, Юс уже был на ногах и пнул его в бедро, и еще раз, в низ живота, и побежал вверх по улице, между рядами оставленных у тротуаров машин.