Здравствуйте, я ваша мачеха Эмма

Глава двенадцатая. Все идет не по плану

"Большая баня", как все называли здесь это здание, стояла в стороне от хозяйственных построек. Она возвышалась обособленно и горделиво, словно знающая себе цену красавица.

Баня действительно была красавицей и скорее напоминала резной терем. Толстые и ровные, как на подбор бревна, сверкали на солнце, будто смазанные яичным желтком. Высокие оконца одетые в замысловатые кокошники резных наличников, казалось взирали на меня строго и настороженно. Тяжелая, громадная дверь легко качалась на кованых петлях и ласково скрипела, словно приглашая меня в темное нутро бани.

Я подумала несколько секунд, покачалась с пятки на носок, но приглашение дубовой двери не приняла. Чем-то жутким и мрачным вдруг повеяло на меня из черного зева здания, промелькнула неясная тень и дверь с грохотом захлопнулась, хотя погода сегодня была безветренной.

Испачканное зеленью платье я отряхивала долго и тщательно, мое лазанье на коленях особых результатов не принесло. Увы, но на зеленой траве, следы не сохранились. Правда нашлась лопата, старая и ржавая, но с крепким и новым черенком. Было видно, что лопату вернули к жизни совсем недавно, а потом зачем-то забросили в заросли крапивы, которая густой, кровожадной стеной росла позади бани и ревносто охраняла все, что ей доверили. Обернув руки подолом платья, я бесстрашно ринулась в бой за улику, но получила несколько жгучих, крапивных укусов и отступила на прежние рубежи.

— Эмма Платоновна, вы наверное сегодня хотели в баню сходить? В ванной, разве можно так попариться, и смыть с себя все заботы? — раздался у меня возле самого уха вкрадчивый, женский голос.

Крепкое словечко сорвалось с моих губ, когда я подскочила от неожиданности, подняла глаза и встретилась с немигающим взглядом Екатерины Васильевны.

Женщина смотрела на меня в упор, улыбалась услужливо. Но ее добрая улыбка никак не вязалась с холодным и сосредоточенным выражением свинцово-серых глаз. Круглые, алые пятнышки горели на ее розовых щеках, она дышала тяжело, словно пробежала стометровку.

Я невольно посмотрела на ее подмышки. Голубая ткань в мелкий белый цветочек, потемнела от влаги. А ведь, Екатерина Васильевна, точно весьма торопилась. Неужто она пробежала от самых"Сладких Хрящиков", лишь затем что-бы сообщить мне о прелестях банных процедур? Не удержалась и бросила взгляд на заросли крапивы.

Женщина проследила за моим взглядом и поспешно опустила глаза.

— Так, как насчет баньки, Эмма Платоновна? Может быть истопить ее сегодня к вечеру? — голос управляющей отдавал елейной приторностью.

— Может быть, — весело согласилась я, и мысленно хлопнула себя ладонью по лбу.

Действительно, как это я сама не догадалась? Что-бы во всем разобраться, придется посетить баньку. Не хочется, но придется! Но все же стоит себя обезопасить, так на всякий случай.

— Екатерина Васильевна, честно вам признаюсь, что банными премудростями не владею. Если вы мне составите компанию, то я пожалуй решусь на такой эксперемент, — мой голос продолжал звучать весело и беззаботно. — Но меня еще смущает один факт — говорят, что тут угорели люди... Гм, как то не очень хочется, купаться в том месте где...

— Не беспокойтесь на этот счет Эмма Платоновна, они угорели когда водку пили и... другими делами занимались, а для этого было совсем другое помещение, — Екатерина Васильевна кивком головы указала мне куда-то за баню.

Я сжала губы и отвернулась, пытаясь скрыть свое отвращение.

Женщина усмехнулась. Отступила на шаг. Ее глаза были остры и пусты одновременно, и мне подумалось, что так наверное выглядят глаза змеи перед решительным броском.

— Ну, это меняет дело, — все так же весело согласилась я с женщиной. — Распорядитесь Екатерина Васильевна, чтобы баньку к вечеру истопили.

Разворачивалась я поспешно, уходила быстро. Боялась передумать относительно этой безумной идеи с баней. Спиной чувствовала взгляд управляющей. Хотелось сплюнуть себе под ноги от досады. Вот почему мне кажется, что меня сейчас нагло подставили?

Вернувшись в дом, я застала интересный момент. Заливисто лаял Лимон, рыча и кусая за ноги работников, которые снимали портрет над камином. Он сильно подрос за это время, из смешного щенка превратился в молодого и сильного пса неизвестной породы. Шерсть немного потемнела, но на солнце по прежнему отливала яркой желтизной. Сейчас он метался по гостиной, лаял пытаясь отвоевать портрет Агафьи Платоновны, который два дюжих молодца собрались нести наверх в мой кабинет.

Портрет несли вниз головой. Колода карт рассыпалась в беспорядке, стол под шелковой, вышитой маками скатертью, опасно наклонился набок. Стул и вовсе задрал резные ножки и уперся ими прямо в пышную грудь тетушки. Сама Агафья Платоновна в ужасе пыталась удержать равновесие и была похожа на цирковую эквилибристку. Забавно, что видела это лишь я, и кажется Лимон.

— Прекратите! — мой голос так громко и резко завизжал, что на мгновение все замерли.

Дюжие парни застыли в недоумении, а затем и вовсе выронили тяжелый портрет из своих крепких рук.

Мое громкое -"Нет!!!", смешалось с заливистым лаем Лимона. К треснувшему портрету мы подбежали почти одновременно.

Я с усилием пыталась приподнять громоздкий подрамник обрамленный тяжелой рамой, а собака помогала мне тревожно скуля, тыкаясь мокрым носом в мои руки.

— Эмма Платоновна, я расчет у вас просить хотела. Не могу больше в страхе жить, — едва слышно шептала сидящая напротив меня милая девушка Юленька и теребила красную, шелковую ленту в русой косе.

По иронии судьбы последнюю девушку из трех моих горничных, тоже звали Юленькой, как и ту, что погибла в бане.

Ее нежное личико было розовым и мокрым от слез. Девушка вытирала их концами широкой ленты, горестно шмыгала остреньким носиком.

Мы с Агатой Платоновной изредка переглядывались и молчали. Она молчала у себя на портрете, обвязав голову зеленой шалью на манер шамаханской царицы и присев на краешек стола. Стул почти исчез с картины, от него осталась лишь одна резная ножка, все остальное уничтожила грубая, широкая и безобразная трещина, которая образовалась когда полотно уронили.

Я же молчала, прогуливаясь вдоль массивного дубового шкафа набитого пыльными книгами. Толстый ковер, с мрачным ржаво-черным узором пружинил под моими ногами, а покрытое темно-бордовым плюшем кресло, больше похожее на гиганский вареник, все время старалось зацепить меня своим мягким боком. Тогда я сбивалась со счета шагов и шипела, как вода на горячей сковороде.

Злость на себя, на нерадивых работников угробивших полотно, на молоденьких и глупых горничных которые столкнулись с проблемой, но старательно ее замалчивали, эта злость не давала мне спокойно сидеть. Эмоции требовали выхода и пока я боролась с ними, вот таким способом — маршируя по просторному кабинету. Ходьба успокоила меня и тогда в голову начали приходить весьма занятные мысли.

Почему две других девушки, тоже столкнувшиеся с приведением в бане, о расчете даже не намекнули? Рассказали, что вода ледяная была, стоны и песни грустные слышали, что кто-то дверь закрыл, когда они уже выходить из бани собрались. Рассказали, как в дверь напрасно бились более получаса, а та потом сама и открылась. А , вот милая девушка Юленька, сидит у меня в кабинете на диванчике и плачет горько о том, что в страхе жить не хочет...

Я остановилась и внимательно посмотрела на девушку.

Рост у Юленьки был небольшой и фигурка хрупкая, но мелкие белые пуговицы на розовой, ситцевой кофточке грозились превратиться в дробь и разлететься по темным углам кабинета, если девушка вдруг решит глубоко вдохнуть. Грудь полновесная и тяжелая, не меньше пятого размера, стремилась на свободу из оков розового ситца.

Густые светло-русые волосы с медным отливом были гладко зачесаны назад с узкого лобика и заплетенны в длинную, толстую косу, ее горничная перебросила через плечо и сейчас нервно теребила потемневшую от слез широкую красную ленту с золотыми цветами и серебряными птицами.

Именно за нее зацепился мой взгляд, а в памяти всплыли мужские крепкие руки, которые держали именно такую ленту не более трех дней назад.

Я резко затормозила и плюхнулась в мягкие, слегка пыльные объятия плюшевого кресла.

— А скажи-ка мне Юленька, кто тебе такую ленту нарядную и дорогую подарил? — мой голос был вкрадчивым и ласковым, именно таким спрашивает мать свое неразумное дитятко.

На портрете встрепенулась Агафья Платоновна, качнула головой и шелковые кисти зеленой шали полезли ей в глаза, защекотали нос. Тетушка беззвучно чихнула и с досадой сдернула с головы накрученную чалмой, вышитую пышными розами шаль. Она небрежно кинула ее на остатки стула и сгребла в кучу рассыпанные карты. Через секунду прямоугольные картонки сложились в пухлую колоду, затем замелькали подвластные ловким, белым пальцам в драгоценных перстнях.

В кабинете повисла тревожная тишина. Девушка сидящая на диване, притихла и посматривала на меня из-под нахмуренного узкого лобика, под которым сейчас происходила напряженная работа серого вещества. В лазоревых, немного покрасневших глазах мелькали страх и сомнение, а маленький, почти детский ротик раскрывался в попытке вымолвить слово, а затем схлопывался, словно алый цветок на заходе солнца.

Я ее не торопила, боялась вспугнуть своим неосторожным словом. Затаилась в мягком кресле и терпеливо ждала, когда Юленька для признаний созреет.

Агафья Платоновна, ждать не собиралась, она закончила расклад карт и теперь с торжествующим видом показывала мне одну из них.

Пришлось мне вставать с кресла и подходить к портрету, что-бы поближе рассмотреть прямоугольный кусочек глянцевого картона.

Бубновый король едва не подмигивал мне хитрым глазом и вальяжно кутался в свою соболиную шубу.

Я всплеснула руками и фыркнула. Что-то видимо не дается искусство гадания моей тетушке. Что ни расклад, так обязательно бубновый король выпрыгнет, как черт из табакерки! Если прислушиваться к Агафье Платоновне, так во всех бедах виноваты злополучные бубновые короли.

Нахмурилась и пожала плечами, мол подождем признания девушки, совсем немного осталось, расколется Юленька, я это нутром чувствую.

Но тетушка на портрете успокаиваться не собиралась. Она устроила целый спектакль пантомимы. Указывала своим холеным пальчиком на молоденькую горничную, затем трясла картой с изображением бубнового короля, затем вытягивала свои губы трубочкой, будто пыталась целовать воздух, а возможно и бубнового короля. Потом Агафья Платоновна, схватила свою зеленую шаль, сложила ее продолговатым свертком и принялась ее качать, словно шаль была младенцем. При этом она ваыразительно подымала свои соболиные брови и кивком указывала в сторону дивана на котором сидела понурая и заплаканная Юленька.

— Ребенок?! — догадалась я слишком громко.

— Эмма Платоновна, вы откуда знаете? Я ни одной душе еще не говорила, лишь только он недавно догадался, — всхлипнула за моей спиной девушка.