Затворник

1. ПОХОД МАЛЫМ ПОЛКОМ

— Пила!

— А…

— Вставай. Учиться пойдем.

Клинок наготове стоял над ложем Пилы.

— Слушай, Клинок… может, потом… вчера засиделись с братом допоздна… — пробормотал Пила в ответ.

— Ну вот и расшевелишься, раз вчера засиделся. Одевайся и выходи, я во дворе буду. Давай.

Как не хотелось еще поваляться, но от одной мысли, что Клинок, не дождавшись ученика, вернется за ним обратно в хоромину, сон у Пилы сразу пропадал. Он встал и начал одеваться.

— Куда это он тебя, а Пилка? — спросил со своей лавки Хвостворту. Спросонья он противно щурил один глаз.

— На двор. Он меня там учит оружейному бою.

— О-о-о! Ну учись, учись! Даст Небо — в великие воины выучишься! А я так посплю еще…

Но поворочавшись немного, Хвост поднялся, и натянув одни штаны, пошел вслед за братом.

На дворе происходило то же, что и каждое утро. Пила пытался уязвить Клинка топориком, а тот уклонялся по-прежнему — так же неторопливо, словно без малейшего усилия. И время от времени набивал Пиле очередную шишку своей дубинкой. Отроки, всегда стоявшие здесь на страже, уже привыкли к этому зрелищу и нисколько не интересовались занятиями приезжих.

А вот Хвост заинтересовался. Он поглядел, посмеиваясь, за бесплодными стараниями будущего великого воина. А когда Пила, выбившись из сил, бросил оружие и опустил руки на колени, то Хвостворту спустился с крыльца и подошел к брату.

— Смотрю, мало в тебе толку от учебы! — оскалясь, прошепелявил Хвост.

— Уйди, а! — выдохнул Пила пересохшим сипящим горлом. Не разгибаясь, он посмотрел на Хвоста исподлобья снизу вверх.

Хвостворту подобрал топорик, и повертел его в руке, подбросил и снова поймал.

— Дорогой подарочек! Только вот тебе обращаться с таким — еще учиться и учиться!

— Ой, брат, не стой над душой! — сказал Пила.

Клинок молча стоял посреди двора, держа дубинку в опущенных руках. Хвост, поигрывая топориком, повернулся в его сторону.

— Сразимся, боярин? — спросил он.

— Сразимся. — сказал Клинок — Насмерть, или понарошку?

— Брат, поосторожнее! — распрямившись, сказал Пила.

— Будь спокоен! — ответил Хвостворту, и крикнул Клинку:

— Давай как в учебном бою. Стеганки только достать бы…

— Достанем. — согласился Клинок.

— Слышь, Хвост! — сказал Пила — Полегче, я говорю! Клинок сильный боец!

Хвостворту глянул на брата с усмешкой.

— Сильный, говоришь? Где ты их видел-то, сильных, чтоб разбираться? Тютя ты, всегда был тютя! Сейчас увидишь, как МЕНЯ в горах выучили. Будешь моим свидетелем.

— А что надо делать?

— Ничего не надо делать, смотри и все!

Спросили у отроков-часовых, и те быстро вынесли два толстых войлочных подлатника и шапки, набитые конским волосом. Достали и дубинку для Хвоста. Оба орудия обмотали шерстью и ветошью.

— Что у вас тут? — спросил Рассветник, выйдя на крыльцо.

— Хвост Клинка вызвал на бой. — сказал Пила — Что делать теперь?

— Вызвал, значит пусть дерется, что тут сделаешь! Не на смерть, надеюсь?

— Сказали, на учебный…

— Ну, значит не убьет.

— Брат! Судьей будешь? — крикнул снизу Клинок.

— Буду. — сказал Рассветник и спустился на двор. — Готовы оба?

Противники стояли друг напротив друга, снаряженные для учебного боя. Хвост взял было в левую руку щит Пилы, но увидев, что у Клинка одна лишь дубинка, отложил щит прочь.

Из дверей хоромины вышел Коршун, потирая заспанное лицо. Отроки на княжеском крыльце лениво поглядывали на поединщиков. К ним присоединились еще двое бояр. Кое-где из окон показались заспанные лица служанок.

— Начали! — сказал Расветник.

Хвостворту бросился вперед, и ударил, сразу метя в голову, но Клинок мелькнул тенью в сторону, и дубинка просвистела в пустом воздухе. В тот же миг Хвоста так хватило чем-то по спине, что он рухнул плашмя, и подмел пол-двора бородой.

— Стоять! — услышал он голос Рассветника — Цел, парень?

— Чего… чего это… — бормотал Хвост, отплевываясь от пыли.

Он встал, и подобрал с земли оброненную палку.

— Еще, или хватит? — спросил Рассветник.

Клинок стоял в двух обхватах от Хвостворту, опустив колотушку.

— Конечно еще! — крикнул Хвост — Я просто еще не собрался толком! Давай. Давай заново!

Клинок молча кивнул.

— Начали! — сказал Рассветник.

Хвост двинулся навстречу противнику уже осторожнее. Взмахнув дрыном, и снова промазав, он отступил было назад, но Клинок одним скачком метнулся ему вдогонку, ткнул дубинкой под ребра, и отскочил так же мгновенно.

Хвост поднял было руку, ударить в ответ, но тут боль — тупая, тягучая как комок глины, возникла в подреберье и мигом разлилась по всему брюху, сдавила грудь и подкатила к горлу.

— Стоять!

От боли Хвостворту согнулся и опустился на колено, хотел закричать, но из его рта вырвалось лишь вялый шипящий кашель…

— Целый? — спросил Рассветник.

Хвостворту глухо откашливался.

— Будешь продолжать?

— Да! — едва выдавил из себя Хвост. Он с трудом разогнулся, Встал с колена, и поднял свою палицу.

— Начали! — крикнул Рассветник.

Дубинка Клинка опустилась Хвосту на правое плечо — он успел лишь немного отвести в сторону голову, и чуть-чуть — не выше груди, поднять свое оружие, чтобы защититься, но поздно… С криком Хвост схватился за ушибленное место, правая рука свалилась вниз, и повисла в отнявшемся намертво плече, точно тряпочная. Обмотанная овчиной палка стукнулась об землю.

— Стоять! — приказал Рассветник

Клинок отступил назад, и опустил оружие.

— Да что за… — крикнул в ярости Хвост, левой рукой подхватил дубинку с земли и неловко зашвырнул ею в Клинка!

— Хвост, стой! — едва успел крикнуть Пила.

Клинок молниеносно вздернул руку с палицей вверх, и даже не отбил летящую в него дубинку — просто отвел ее в сторону, как люди рукой отводят в сторону занавеску, открывая окно.

Пила не знал закона поединков, но от одной мины, с которой Клинок двинулся на его брата, пильщик насмерть перепугался. А Хвостворту, три года служивший в боярской дружине, закон поединков знал, и опомнившись, он сообразил, какую нешуточную дурость выкинул сгоряча… Страх, как ветер, мигом выдул из его головы досаду, недоумение и злость.

— Постой, постой, добрый че… — пятясь на полукарачках, и одновременно пытаясь подняться, он запнулся, завалился назад, попытался было опереться на отнявшуюся руку, и свалился навзничь.

— Стой, Клинок! Стой! — кричал Пила. Рассветник с Коршуном не успели удержать его. Парень встал между Клинком и своим братом, скрюченным в пыли заднего двора.

— Подожди, Клинок!

Клинок, почти не сбавив шага, дернул одной рукой Пилу за ворот, и дубравец отлетел с его дороги как соломенный. Встав над перепуганным Хвостом, витязь надавил дубинкой на горло незадачливого противника.

Кадык Хвоста сдавило между дубинкой и шейными позвонками словно в тисках. Ни глотка воздуха не могло проникнуть в грудь. Ноги и руки были свободны, но двинуться, схватить и попробовать отбросить дубинку, или ударить Клинка, парень смертельно боялся: он чувствовал, и не мог усомниться ни на мгновение, что одно лишнее движение, и горло превратилось бы в смятку, как яблоко под тележным колесом. Пила, приподнявшись на четвереньки, тоже замер в ужасе. Вспомнился и возник перед его мысленным взором, так ясно, словно вот сейчас был здесь, мертвый Краюха, тусклая свечка над его телом в маленькой каморке, пустой стеклянный взор… «Остались я и Хвост. Если его убьют — что делать тогда!» — промелькнула в голове та давнишняя мысль, с которой он навечно закрыл младшему брату очи…

Не ослабляя натиска, но и не надавливая сильнее, Клинок чуть пригнулся над Хвостом, и негромко сказал:

— Так нельзя.

Хвост готов был поклясться боярской честью, памятью отца с матерью, Землей и Небом, Страной-где-облака-рождаются-под-землей, всеми ее царицами, и своей собственной шкурой в придачу, что никогда больше в жизни не нарушит правил учебного боя, но не мог ни слова сказать, ни кивнуть головой — только пялил на Клинка ошалелые от страха глаза.

Клинок отвел руку с палицей назад, и Хвостворту, зайдясь кашлем, перевернулся на бок. Слезы ручьями лились по алому лицу.

Подбежав к Хвосту, Пила склонился над ним на коленях.

— Что ж ты, а! Я ж говорил тебе, осторожнее!

— Катись… Катись к волкам! — огрызнулся Хвост сквозь кашель и хрип.

— Вот, ты как заговорил! — вскрикнул Пила — Когда я тебя предупреждал, ты только скалишься, а теперь катиться посылаешь! Что?! Кто из нас теперь тютя!

— Уйди, по-хорошему прошу… — пробубнил Хвостворту.

— Ладно, не свирепей только! — сказал Пила, помогая брату подняться — Будет тебе наука!

— Слушай, брат! — сказал Хвостворту вполголоса — Он ведь меня сейчас мог убить запросто.

— Так а я тебе что говорю — он страшно сильный воин!

— Да не про то я! — сказал Хвост — Он меня по закону мог убить.

— Как это? — спросил Пила.

— Вот так это… кто нарушает закон поединка, тот сам вне закона. Его противник может убить на месте.

— Вот же ты дурак! — изумился Пила — Да куда тебя, скажи, леший дернул дубинками кидаться, если ты все это знаешь!

— Да бес с ним!

Клинок тем временем снял с себя стеганку и подшлемник, и вернул отрокам. Он стоял у княжеского крыльца и отматывал от палицы веревку и овечью шерсть.

— Слушай, Клинок… — сказал Пила, подойдя к нему — Благодарю, что брата не убил… Ты же мог…

— Не благодари. Убил бы, если бы не война. На, держи! — Клинок подал пораженному Пиле дубинку в руки — Отбивай удары, сколько надо.

После завтрака к Рассветнику пришел отрок от Смирнонрава, и позвал на большое совещание, которое собирали князь и княгиня. На Струг ехали по мостам бояре, посадские и выборные с обоих концов. Поднялся на остров и Месяц со своими сотниками и старшинами.

Всего в большой столовой собралось под две сотни человек. Во главе зала сидела Стройна. Высокое кресло Мудрого рядом с ней пустовало. Место советника по правую руку занял высокий и худощавый засемьдырский князь, по левую — тучный Волкодав. На стороне Смирнонрава сидели за столами все двадцать его дружинников, здесь же — хранитель рода Лихой. Дальше — выборные от уннаяка и верхнесольцев, за ними — Рассветник с Коршуном (Рассветник взял его с собой на совет «Может, понадобишься» а прочим сказал отдыхать), еще дальше — Месяц и его первый подручный, большой боярин Гордый. Гордый был когда-то, еще в молодости, наездом в заморском Злат-городе. Там он обменял чуть ли не трехгодичный доход своего имения на сказочно дорогой и богатый хвалынский халат, которым очень гордился и надевал по всякому случаю и без, даже когда одеяние с годами заметно истрепалось. Теперь, по случаю высокого собрания, этот знаменитый в Храброве халат тоже был надет на боярине. Дальше к дверям от Месяца и Гордого сидели прочие воеводы их земли.

По правую руку от княжеских мест сидели каяло-брежицкие вельможи. И если на стороне гостей порядок определялся больше страной, откуда приехали воины, то хозяева рассаживались согласно всем известной очередности, по старшинству рода и службы.

Почти под боком Волкодава, за одним столом с Бобром и Мореходом сидел человек, лишь раз взглянув на которого, Коршун подумал, что приходить на совет ему все-таки не стоило. Этот некто был огромного размера — так же широк и грузен, как княгинин первый советник, но выше на целую голову. Почти всю грудь закрывала темно-русая с проседью борода. Не только внешность, но и состояние его внушало — большой стреженский боярин, ближний дружинник великого князя Льва и хранитель рода при Мудром. Даже имя у господина было великанское — Скала.

Едва войдя в зал, Коршун поймал на себе взгляд стреженца. Скала, внимательно и зло прищурившись, проводил его глазами до места, потом отвернулся, и больше пока не обращал на соратника видимого внимания. Словно сделал себе отметку на потом и вернулся к текущим делам.

— Черт, зыркает сидит! — сказал Коршун Рассветнику вполголоса, когда оба уселись на лавке.

— Кто? — спросил Рассетник.

— Скала, чтоб ему… Ближний дружинник Льва, давний знакомый мой. Ох, как складно он про меня напишет в Стреженск, чувствую!

— Ладно, поживем-увидим. — сказал Рассветник — Что будет завтра, мы не знаем, а сегодня другие дела. Я, к тому же, сомневаюсь, что Лихой ему еще не нашептал про тебя, или сам не сочинил письмишко…

Между тем дождались последних из приглашенных к собранию, и княгиня, встав, прямая и тонкая как стрела, объявила:

— Всех с добрым утром, господа, кого еще не видела. Начнем совет. Все знаете, что вчера наконец к нам на подмогу пришел воевода Месяц, храбровский наместник. С ним две тысячи воинов. Это добрая весть.

Вторая новость — дурная, хотя пока не точная. Нам было сказано, что вчера утром табунщики взяли Каиль.

Княгиня говорила так, словно докладывала о количестве перин и белья в запасах Струга, а не о нападении врага на свой родной город, в котором у нее оставалось немало близких.

— Кем это сказано? — крикнул кто-то из миротворских.

— Господа, прежде, чем спросить или сказать свое, извольте, просите слова — так же бесстрастно сказала княгиня, не повернув головы — Новость о взятии Каили еще неясная, ее требуется проверить. Но принять во внимание все равно надо — угроза очень большая. Тому есть доказательство, хотя, опять же, не прямое. Сегодня перед рассветом мы получили с гонцом письмо из Горбунова. Волкодав, прочти! — сказала Стройна, усаживаясь в кресло.

— Горбуновский воевода пишет — начал читать Волкодав — «Светлой княгине Стройне, боярину Волкодаву и всему народу Каяло-Брежицка. Мне донесли, что к Чернову Городищу, где раньше ыканцы появлялись полками — всадников по сто или двести, теперь подошла большая орда. Может пятьдесят сотен, а может и больше. Черново Городище крепкое, и в нем из сел набралось много людей. Как будут новые известия — немедленно вышлю гонцов»

— Когда написано? — спросил Месяц.

— Вчера днем. — ответил Волкодав.

— Что скажете, господа бояре? — спросила Стройна.

Мореход взял слово:

— Черново Городище правда крепкое, и если в нем хватает людей, годных на защиту, то ыкуны его запросто не возьмут. Но перед кем пала Каиль — наша твердыня из твердынь, того Черново разве что задержит…

— На сколько задержит, вот вопрос! — сказала Стройна.

— Да и правда ли еще, что Каиль взяли! — сказал Лихой. — Откуда нам знать!

— Я тебе еще раз говорю! — сказал Смирнонрав. Видимо, разговор между ними об известии Рассветника уже был — Я этим людям верю, и тебе велю верить! А если не можешь верить — молчи!

Лихой сердито посмотрел на князя.

— А я тебе, светлый князь, не слуга! Я стреженский боярин, и слуга стреженского князя!

— Хорошего слугу к нам прислал великий князь! — крикнул с места Месяц — Нет бы, прислать тыщу-другую с копьми, так прислал одного с длинным языком!

— Ты еще меня попрекать будешь! — закричал Лихой — Мое дело — хранить по закону княжеский род, а твое дело было — привести войско к городу в срок! Я свою службу знаю, а вот ты, не во все харчевни заглянул по дороге!?

Хвалынский Халат и подоспевший от своего стола Бобр едва успели удержать за руки Месяца, рвавшегося выхватить меч. Волкодав встал между ним и Лихим, тоже готовым к бою… Князь, княгиня и весь совет стояли на ногах.

— Тихо! Тихо! — кричал Волкодав.

— Всем сесть и молчать без спроса! — закричала Стройна таким голосом, что позавидовал бы иной воевода. — Сесть по местам!

Месяц, отпихнув от себя Бобра и Гордого, вернулся на место. Сел и Лихой.

— Теперь говорить по очереди! — велела Стройна — И только с моего разрешения, или с разрешения князя. Один говорит — второй встает, если хочет сказать, и стоит молча! Кто слово скажет не в свою очередь, того сразу выведут, кто еще будет орать или хвататься за оружие — того в яму на день! Стыдитесь, господа совет! Мужчины в годах, бороды по пояс, большие бояре, а ведете себя хуже баб! Готовы передраться как собаки за масел, когда враг идет на город! А ты, — повернулась Стройна к Лихому — ты реши, что ли — с нами ты, кто собрался город защищать, или будешь выполнять только свою службу! Если ты защитник Струга, тогда изволь слушаться князя и меня! Если нет — тогда твое место в спальне, а отсюда пошел вон!

Лихой сидел на месте, злой как черный черт, но молчал, только косился глазами по сторонам. Остальные бояре тоже молчали, слова княгини угомонили всех.

— Кто желает говорить, господа бояре? — продолжила она вдруг самым спокойным тоном.

Слова попросил Месяц.

— Сколько у тебя будет людей, государыня? — спросил.

— Три тысячи с князем ушло — ответил Стройна — вооруженных осталось три сотни. Еще годных на стенах стоять, будет тысячи три. Так, Волкодав?

— Так, примерно, государыня! — ответил боярин — Тысячи три, ну сотней-другой больше-меньше.

— Больше-меньше! — возмутилась Стройна — Сотнями раскидываемся, когда на счету каждый человек! Сегодня же по всем концам пересчитать — сколько есть людей, годных к бою! Вооружать чем можно. Хотя чем вооружишь — тут хоть поленницы на дубины разбирай!

Княгиня подперла кулаком чуть опущенную голову. Взгляд ее уставился в пол перед сидением

— Что еще, господа совет? — спросила она.

— Еще Кречет со стреженцами есть… — заметил Бобр, встав с места — Только вот где он есть…

— Послать к нему еще гонцов. — негромко сказала княгиня, не поднимая головы — Узнать точно, где он, и через сколько смогут быть. Торопить, как можно!

— Позволь, княгиня! — поднял руку грузный Волкодав — Надо Кречету приказать, чтобы он шел к нам обязательно правым берегом Черока, раз по левому ходят ыкуны.

— Пожалуй, так пусть и сделают. — согласилась Стройна.

Взял слово Месяц.

— Светлые князь и княгиня! Господа совет! Из Честова вам известия. Честовская земля — ближайшая к нашей, храбровской, и к уделу Миротвора. И им наши дела не совсем чужие. Потом: сами знаете, какой данью Светлый и Затворник обложили Честов в позорные годы. Когда Мудрый просил честовскую землю о подмоге, то наместник, назначенный из Стреженска, выпроводил наших гонцов. Теперь слух о злыднях прошел далеко, так и там тоже заволновались. Дальше пусть мой товарищ скажет.

Позади Месяца встал со скамьи боярин Тур, по прозвищу Горох. На его лице красовались с полтора десятка больших бородавок, круглых как горошины.

— Светлые князь с княгиней, и честный совет! — сказал Горох — Я в Храбров приехал к самому сбору войска, приехал из Честова. Народ там гудит. Тамошний воевода передал всем приказ великого князя — всем быть готовыми по первому зову идти за Хребет, а на войну с каганом никому не уходить. Но люди открыто спорят — и бояре, и простые граждане — против кого сейчас надо им воевать, против короля или против кагана. Говорят, что нельзя идти воевать за Горы, когда злыдни — худшие наши враги, тут как тут, да еще с ыканским войском. Нельзя ли нам дать ход этим разговорам, и получить помощь от честовцев?

— Это к нашей пользе! — сказал Волкодав — Нам нельзя от такой помощи отказываться!

Тут встал, прося, а по взгляду — требуя слова, важный боярин Скала.

— Говори, Скала. — сказала Стройна.

— Скажу, светлая княгиня! — загремел и разлетелся эхом в коридорах низкий громкий голос вельможи — О чем тут речь идет! В Честове пошло шатание, неразумные люди хотят пойти против великокняжеского приказа, оставить службу, в которой клялись! А здесь, кажется, этому только и рады!

Месяц, и еще несколько бояр стояли, прося слова, но повинуясь приказу княгини, никто не раскрывал рта. Встал даже неповоротливый Волкодав, которому обычно позволительно было лишь поднять руку.

Скала продолжал:

— Если честовцы сделают, как вы здесь говорите, то испытают на себе гнев великого князя! И тот, кто войдет с ними в сговор, тоже его не избежит! Для чего, вам это, скажите? Чего испугались? Ыкуны пошумят и уйдут, как бывало всегда — Струг им никак не взять! то, что Каиль пала — еще большой вопрос, об этом нет достоверных вестей. А если действительно Каиль взята и разорена, то изменой великому князю города не вернуть! Ыкуны сегодня пришли, завтра вернутся в свое поле, а вы останетесь, и будете держать ответ перед Львом! А насчет злыдней, что будто бы ведут на нас ыканцев — так кто их видел? Мертвыми — да! Я сам их видел мертвыми пять лет назад, в Стреженске — и их, и Ясноока, а кто их живыми видел? Те безумные, что бегут в город с каильской стороны? Так они от страха не живы, не мертвы, и от собственной тени шарахаются, им за каждой копной мерещится по дюжине злыдней! Вон, допрашивали таких у восходных ворот! Или те бродяги, что по дороге пристали к светлому князю — может быть, они злыдней живьем видели?! Сами бегут с княжеской службы, а чтоб за это оправдаться, метут здесь языками! А что могут этим весь подвести край под беду, им плевать! Из-за них, что ли, хотите пойти против Стреженска и против великого князя!

Теперь уже Коршуна едва удержали под руки Рассветник и подоспевший боярин из верхнесольских.

— Убью… — только и можно было разобрать из всего рычания, скрипа зубов и фыркания, с которым Коршун кропил все вокруг брызгами слюны. Зал снова взорвался криками и руганью.

— Тихо! Всем на места! — снова орал Волкодав, что было голоса.

— А с тобой, Коршун, разговор будет особый! — сквозь общий рев гремел голос Скалы — Я Льву сегодня же напишу, где ты пасешься, и к чему пристал! А потом лично тебя в колодках поведу в Стреженск!

Коршун не унимался, держал его уже трое, двое за руки, один — сзади поперек туловища, но он, будто совсем собой не владея, все силился вырваться и добраться до хранителя рода.

Смирнонрав встал с места, и подойдя к Коршуну, прокричал ему в лицо:

— Коршун, уймись!

— Светлый князь… — прорычал Коршун

— Уймись, говорю, и выйди вон!

Богатырь замер.

— Успокойся, брат! — сказал ему Рассветник, обхватив шею Коршуна локтем — Выйди по добру-по здорову, не нарушай порядок!

От слов князя и названного брата Коршун, кажется, немного пришел в себя. Он заправился, стряхнул со своих плеч руки верхнесольца и зашагал к дверям. Все уселись на места. Гомон в зале затих.

— Кто хочет слово взять? — снова спросила княгиня. Голос ее уже не был таким спокойным, стал чуть тише и начала звучать в нем стиснутая злость. — Говори ты, Мореход, и без обращений пока давайте, господа, а сразу к делу.

— Тут господин хранитель рода сказал, — начал наместник закатной стороны — что если мы призовем на помощь честовцев, то ответим за это перед великим князем. Наверное, так и есть. Поэтому надо думать, господа, что для нас опаснее: Если ыканцы придут, и оставят от Струга-Миротворова пепелище, то пусть тогда Лев спрашивает с углей за ослушание, нам от этого уже не холодно, не жарко. Надо город защищать — кем можем, и чем можем. Стреженск далеко, а Дикое Поле — уже и не за плетнем, а стоит у самых дверей!

— Стреженск далеко, да… — загудел было с места Скала, но тут же его оборвала Стройна.

— Молчи, боярин! Совет для тебе закончен, встань и выйди вон! Бобр! Возьми двух отроков, и проводи боярина в покои. Да смотри, чтобы они с тем, первым, не сцепились за дверями!

Скала не стал дожидаться, пока его возьмут под стражу, встал, и двинулся вслед за Коршуном. В дверях великан остановился, и в пол-оборота поглядев на Стройну со Смирнонравом, на Волкодава, на Месяца, и Рассветника, которого уже успел приметить, прорычал:

— Стреженск далеко, но руки у него длинные! Мало вас при Светлом поучили, не пришлось бы переучивать!

И вышел, наклонившись в слишком низком проеме дверей. За ним последовали Бобр и стража.

Вокодав взял слово, и заговорил:

— Мореход прав, тут спорить не о чем. Сейчас нам надо ыкунов бояться, их отобьем — тогда уже можно будет бояться великого князя. А если ыкуны поснимают с нас головы, то и князь нам не страшен.

— Что предлагаешь? — спросила Стройна.

— Послать в Честов гонцов. И не к воеводе, а прямо к большим боярам. Сообщить все, как есть. и просить помощи.

Месяц попросил слова.

— Позвольте тогда отправить в Храбров послом Тура! Он только что оттуда и много там жил, у него в Храброве и родня, и много знакомых среди больших бояр. Никто в этом собрании не знает тамошних людей, и всего положения, так, как он.

Горох встал и поклонился совету.

— Добро. — сказала княгиня — Пусть поезжает сегодня же.

— И в Пятиградье пошлем людей — сказал с места Смирнонрав — Там Затворника и позорные годы тоже хорошо помнят. Едва мы там появились, и сказали, куда идем — к нам сразу присоединилось полсотни людей, а ведь мы не с тем шли, чтобы там набирать подмогу, и не задерживались. а если напрямую объявим, кто здесь объявились, в Степном уделе, и попросим помощи, то еще больше придут. Надо к уннаяка послать.

— И про наших не забывай, светлый князь! — сказал, поднявшись, тот верхнесольский боярин, что помогал Рассветнику удержать Коршуна — наши тоже здесь есть, а будет от вас зов, и будет срок — так еще соберутся!

Поднял руку Волкодав и заговорил с места:

— Это все хорошо. Пусть все так — будет нам подкрепление и из Честова, и из Пятиградья, и от верхнесольцев. Дождемся и Кречета с его стреженцами. Но когда, господа совет? До Честова далеко, до Пятиградья — того больше. Многие недели пройдут, пока гонцы туда доскачут, пока там люди расшевелятся, соберутся в дорогу, пока выберут, кому быть вожаками, а только тогда — в поход, это тоже время, и немалое — а наши дни посчитаны по пальцам! А ыканцы уже под Черновым Городищем, в переходе от наших пригородов…

— Что предлагаешь? — спросила княгиня.

— А вот, что: Первое наше дело — собирать войска в Струге, откуда можем, и готовить город к обороне, это понятно. Второе дело — задержать приход табунщиков к городу. Если сама Каиль уже пала, то города между Каилью и Каяло-Брежицком степняков тем более надолго не задержат. Надо нам выходить в поле. Но не как вышел Мудрый — явно, большим войском, а тайно, и малым полком. Людей взять поменьше, но самых отчаянных, а коней — побольше и самых резвых, чтобы мы, как ыканцы, могли ударить, и тут же унестись. Нападать на их легкие отряды, на разведку, на охранения. Ударили — и отошли подальше. Если удастся в лагере под каким-нибудь городом ыкунов застать — опять же в их лагере навести шороху. Но опять же — навести, и уйти, пока степняки не хватятся. Так можем их сильно задержать. Была бы удача.

Совет затих. Бояре думали, кто-то перешептывался вполголоса.

— Что скажете, господа? — спросила Стройна — Воевода дело говорит?

— Дело. — ответил Смрнонрав.

— Дело, светлая княгиня! — ответил Месяц, вскочив с места, и не дождавшись разрешения говорить — Кочевникам только и надо, чтобы мы сидели взаперти, как медведи по своим логовищам. Так им нас травить куда как удобно, каждого из берлоги вынимать поодиночке! Они думают, что всех до одного воинов в краю перебили, а кого не убили, того запугали до смерти. Им и в голову не придет, что мы теперь решимся выйти в поле.

— Ыкунам, может, и не придет в голову ждать от нас нападения. — сказал, дождавшись слова, один из бояр со стороны Морехода — А злыдни? Если они, и правда, те самые злыдни, то с ними как быть? От них, наверное, так просто не спрячешься, и не убежишь?

Поднялся Рассветник.

— Говори! — сказал князь. — Только подожди, не все в совете тебя знают! — сказал Смирнонрав, и встав, продолжил — Господа! Кто со мной пришел из Засемьдырска, те этого человека знают, знают и его учителя, Старшего! А кто не знает, тот будет знать: это Старший, а ни кто иной, в день, когда закончились Позорные Годы, спустился в Стреженске в логово Ясноока, сразился с ним и победил! Ни мой отец, князь Светлый, ни Лев, а именно Старший — мудрец с Белой Горы! Я при этом не был, но все доподлинно знаю, готов в этом поклясться! А кто не верит моему слову, то на Струге есть целых два человека, которые все видели своими глазами, потому что сами, со Страшим и с отцом, спускались в нору затворника! Оба — дружинники Светлого и Льва. Жаль, обоих пришлось вывести. Велеть позвать их обратно, чтобы они перед всеми вами подтвердили мои слова? Что скажете?

Звать свидетелей не потребовал никто. Люди по всем сторон кивали головами, и говорили, что свидетели к слову Смирнонава не прибавят правды.

— Одного твоего слова нам хватит! Ничего больше не надо! — сказал во всеуслышание Волкодав — Так, бояре?

— Так, воевода! — прокричал Мореход среди общего гула — Так, светлый князь!

— Кому нам и верить, как не тебе, князь! — крикнул Месяц.

— Так! Так! — кричали все.

Смирнонрав поднял правую руку, призывая к тишине:

— А раз так, господа, раз верите мне, то верьте и этому человеку! Говори, Рассветник!

— Добрые люди! — заговорил витязь — То, что ыкунов на Каяло-Брежицк ведут злыдни — это правда. В этом давно нет сомнений. То, что от них не так просто спрятаться — тоже правда, так и есть! Их колдовской взгляд много видит — но не все. И укрыться от него тоже можно. И если решите идти в поле, то я сам с вами пойду, и во всем, чем смогу, буду помогать. Перехитрим их как-нибудь. Злыдни и их хозяин, кто бы он ни был, будут нам тьмой застилать глаза, а мы их будем белым светом слепить! А если удастся обмануть самих мар, то ыкунов тем более обманем! Я так считаю, они сейчас собственной головой совсем не думают, а полагаются только на своих полководцев, на их хитрость и власть. И в этом — их слабость, а наша большая сила и надежда. Думаю, сможем с ними справиться. Надо попробовать.

Рассветник сел на место.

— Так что, господа совет? — спросила Стройна — Что решим в конце концов?

— Надо делать, как сказали. — ответил Смирнонрав — Пойдем малым полком в поле. Надо решить — кто, когда пойдет.

Месяц попросил слова.

— Идти надо, и как можно скорее. Мои люди вчера с дороги, но они не так быстро шли, чтобы кони выбились из сил, найдем и людей, и коней, сколько надо.

— Сам пойдешь вторым воеводой. — сказала Стройна — Мой приказ.

— Благодарю за честь, светлая княгиня! — ответил Месяц, и земно поклонился княгине, словно она отправляла его на какую-то почетную службу, а не на самое трудное и опасное дело.

— Кого назначим первым воеводой? — спросила Стройна.

— Я и пойду. — сказал князь.

— Ты? — переспросила Стройна, удивленно посмотрев на деверя — Сам пойдешь в тайный поход?

— Тайный поход — все тот же поход. Княжеской чести никакого ущерба в нем не может быть. Моих людей, которые сюда шли с Засемьдырья, я не оставлю без дела, и сам пойду с ними.

— А город? — спросил Волкодав.

— Город пусть на княгине остается, как приказал брат, уходя. И ты, Волкодав, как прежде, будешь ей за советника. Правда, я не знаю путей по вашей стране, но проводников, уж наверное, в Струге найдем. И что Месяц будет у меня вторым воеводой, думаю, тоже к добру.

Княгиня, кажется, чуть озадачилась этим скорым решением Смирнонрава, (не так сгоряча ушел в поход Мудрый, долго готовился и обдумывал все, а пропал ни за что) но отговаривать не стала.

— Делай, светлый князь! — сказала она те слова, что слышал от нее еще муж — Как решил, делай! Все, что есть в городе — тебе в помощь!

Совещались еще долго. Решали, скольких людей брать в поход, кого ставить над ними начальниками. Смирнонрав настоял взять в полк всех воинов, что он привел в город, все сто двадцать человек, весь отряд, с которым шел из Засемьдырска, и всех, кто присоединился к нему в Пятиградье и Верхнесольске. Лихой тоже вызвался сопровождать князя в походе.

Еще сотню решили отобрать с Каяло-Брежицка, и две сотни — из храбровских бояр. Итого четыреста с небольшим. На большее не хватило бы годных коней.

— Четырехконно надо идти, а еще лучше было бы — пятиконно. — говорил Волкодав — Иначе в скорости с табунщиками никак нельзя поспорить. Они если одвуконь если идут, то только самой большой ордой. А все легкие отряды, разъезды и охрана — трехконно, не меньше!

Думали, сколько наберется лошадей, посылали даже считать в конюшнях по головам, прикидывали, сколько необходимо оставить в городе — в том числе, и на тот крайний случай, если малый полк в Каяло-Брежицк не вернется. В конце концов постановили: отправить в тайный поход четыре сотни всадников при шестнадцати сотнях лошадей.

Месяц, как и велела Стройна, пошел вторым воеводой. Себе в помощь и начальником над храбровскими двумястами, он взял Гордого. Начальство над сотней миротворцев принял младший брат Морехода, Быстрый — тезка погибшего каильского воеводы. Выступать в поход решили не откладывать, даже на лишний день или два. Времени и так было потеряно немало, а ыканцы могли появиться под стенами в любой час.

— Сейчас отбирайте людей в дружину, получайте для них припасы, сколько решили. — сказала Стройна — И быть готовыми на рассвете отправляться в поле. Волкодав, ты в городе, а Месяц — среди ваших, храбровских, наберите коней сколько надо.

На этом все, господа! К ужину, всех кто уходит в поход, жду сюда, на Струг, для проводов. — такими словами княгиня завершила совещание. Бояре и выборные поднимались со скамей, и группами подавались к выходу. В пять минут столовая опустела.

2. ВЕЧЕР

В комнате у Рассветника и его маленькой дружины совещание продолжилось.

— Гнида, а! Ну, гнида, гнидин сын! — разглагольствовал Коршун — Небо, неужели все стреженские бояре до одного — такие бараны, а! Ну скажите, друзья, я что, тоже такой же дурак? Убью его! Нет, братья — я не я буду — убью! Вот вернемся из похода — попомните! Вызову его на поединок, тогда посмотрим, кто из нас бродяга, и чье слово твердо, а чье — труха! Сидит здесь который год, гузло свое греет о подушки, а про меня смеет говорить, что я с войны бегу! Сам-то он с Мудрым в стремя не встал, и теперь, наверное, не встанет! Будет здесь дальше сидеть в тереме, жрать да срать, а про меня, когда я завтра уйду биться с кизячниками, он еще напишет что я трус и изменник! Нет, я, если вернусь живым, так сам его убью!

Он был так взбешен и обижен, что даже угомонять его Рассветник с Клинком не собирались, тем более, что хуже от его горячности, кажется, стать уже не могло. Или могло?

— С вызовом подожди. — сказал Рассветник — Знаешь, не сделал бы ты только себе хуже. Этот волчий курдюк прикроется княжеской службой, как щитом. А если князь по его доносу призовет тебя в столицу на суд — что тогда будешь делать?

— Не поеду. Боярин волен себе службу выбирать. — буркнул Коршун.

— Ну а имение, дом твой под Стреженском?

— Эх, брат, не ковыряй душу! — махнул Коршун рукой — Тут до завтра бы дожить — еще вопрос! Может, гонец до Стреженска и доскакать не успеет, когда мне в Диком Поле уже вороны глаза выклюют!

— И в Честов, говоришь, гонцы уже поскакали? — спросил Клинок.

— Да. Теперь если от ыканцев не отобьемся, то всей стране конец, а если отобьемся — то что тогда великий князь скажет!

— Час от часу не легче вобщем! — сказал Коршун. — что мне, что всему Степному Уделу — либо погибать, либо перед судом становиться! Ладно… — махнул он рукой — что будет то будет…

— Ладно так ладно. Успокойся пока, надо о деле поговорить. Надо решить, кому из нас ехать, а кому остаться город охранять. — сказал Рассветник.

— Я поеду! Мне тут что делать? — сказал Коршун — К Скале в его покои на посиделки ходить? Он-то наверное, в поле не пойдет! Мне неохота тут перины салить, вас дожидаться!

— Не о том речь. — сказал Рассветник — Или мне, или тебе, брат-Клинок, надо остаться, и охранять Струг от колдовства, пока другой в походе. Как быть?

— Я так думаю: — ответил Клинок — Надо нам обоим ехать. Вместе.

— А город? — спросил Коршун.

— Брат-Рассветник! — Сказал Клинок — Если кто-то из нас может бороться со злыднями, так это ты, а никак не я. За этим тебя Молний и оставил здесь. А от меня толку здесь не будет. Пусть лучше злыдни знают, что никого из нас в городе нет, и не ждут нас встретить.

— Если так, то брат прав! — сказал Рассветнику Коршун — Без тебя мы в походе точно пропадем. С ыканцами справимся как-нибудь, но не с нечистыми… Ты нам там нужен, а если Клинок против них даже не надеется выстоять, то правда — что ему тут делать?

— Ты к тому же сам знаешь, брат, как меня к ним тянет! Может быть, оно нам будет на руку. — с каким-то злорадным предвкушением проговорил Клинок.

— А я, может как раз этого и боюсь. Как бы оно самое ИХ к тебе не притянуло в недобрый час! — сказал Рассветник. — А ты, Пила, как? С нами?

— Да, конечно с вами!

— И я тоже! — сказал Хвост — Куда брат, туда и я!

— И ты поедешь? — спросил Пила.

— Шутишь, что ли! Конечно! Кто ж за тобой там еще присмотрит! Думаешь, зачем я сюда с самого Горюченского скакал! Ты — мой последний родич, я тебя беречь должен! К тому же вам разведчики позарез нужны, я так понимаю.

— А ты что, разведчик? — спросил Коршун.

— А то кто же! Мы с честным боярином Беркутом прыгали к бенахам через Хребет, наверное, семью семь раз! Нас там уже в лицо знали, только за своих принимали всегда! — Хвост рассмеялся.

— А в горах где был?

— В Белом Ущелье, в Туманах, в Голосах, в Горле, в Одиноком. Когда в ополчении еще был, то стояли лагерем под Ясным Перевалом, потом штурмовали его, а потом зимовал на самом перевале, там и Беркут меня в свой отряд взял.

— Бывалый ты, я смотрю. — сказал Коршун. — Раз так, то тлично. Слышал, брат-Рассветник! Такой и правда пригодится!

— Хорошо. — сказал предводитель — Пойду к Смирнонраву, скажу, что нас пятеро.

Коней пообещали дать на всех, а с оружием оказалось сложнее. Во всем городе было не достать даже лишнего ножика — что хоть как-то годилось в оружие, то уже давно разобрали. Хвост не отчаялся. Он взял у Пилы нож, пошел и выстрогал себе из полена колотушку. Лучше, чем ничего.

— А в первом бою добуду что-нибудь посерьезнее! — сказал Хвост — Мне сказали, у табунщиков оружия пруд-пруди. Даст Небо, они и со мной поделятся!

Копий не было ни у кого из компании. Решили сделать колья. Раздобыли четыре жерди по полтора обхвата и обожгли на костре посреди заднего двора.

— Как хоть с ним обращаться? — спросил Пила, примеряя кол в руках.

— Бери, да тыкай острием в ыкуна, а проще — в лошадь, если он верхом. — сказал Хвостворту — А если будем пешие против них стоять, то упираешь тупым концом в землю — вот так вот — и держишь. Он, если дурак, то сам напорется!

Пока так готовились в поход, пришло время и для ужина. На струг снова начали подтягиваться вереницы всадников с обоих берегов.

— Ну пойдемте, братья! — сказал Рассветник — Княгиня нас звала на ужин, так уважим хозяйку!

Для Пилы ужин в «богатой» гостинице в Новой Дубраве был до сих пор верхом роскошества. И теперь, попав на пир, во дворец владыки огромной страны, он не на шутку растерялся, робел и шарахался от всякого резкого шума. Хвостворту напротив, от оказанного ему почета (давно и вполне заслуженного по его мнению) преисполнился такой гордости, будто сам лично уже перебил своими руками всю каганскую рать, и в честь его одного устроили этот прием. Хвост держался так, словно прибавил росту на целых две головы, а на плечах у него вместо потрепанной безрукавки висело княжеское облачение, все в золоте и драгоценных камнях. Коршуну пиры в княжеских и боярских теремах разных городов были привычны, и не казались чудом из чудес. Рассветник с князем за одним столом уже сиживал — со Смирнонравом в Засемьдырске. Княжеский «терем» там был не больше, чем у иного зажиточного крестьянина, а на столе обычно стояли хлеб и пшенка с салом. Но Рассветник никакой разницы между нынешним пиршеством и тогдашними словно не замечал, а в Стройне, кажется, видел хозяйку дома, предложившую разделить с ним ужин — не меньше, но и не больше. О том, как судил про все вокруг Клинок, по его неизменной мине догадаться было невозможно.

Пока собирались и рассаживались гости, прислуга разливала питье и разносила яства, к которым пока никто не притрагивался. Возле входа, в левом углу столовой, негромко играли пятеро музыкантов. Обычно для пиров на Струге их приходило до полусотни, но даже из музыкантов большая часть ушли в поход с Мудрым, и ни один не вернулся. Рядом с ними сидели на длинной лавке вдоль стены двенадцать девушек и пели песни. Певицы с музыкантами смолкли, встали и поклонились до земли, когда в зал вошел Смирнонрав. Гости за столами поднялись со скамей.

— Светлому князю почет, и лучшее место! — прокричал от головного стола Мореход.

— Слава светлому князю! Слава! Слава! — закричали вокруг вразнобой.

— Флафа-а-а-а-а-а!!! — вопил Хвостворту под ухом у Пилы. Сам Пила тоже попробовал что-то прокричать, но вышло у него так неловко и невпопад, что он тут же осекся, и больше не выкрикивал сегодня никаких кличей.

Смирнонрав, кажется чуть смущенный от такого приветствия, поспешил попросить всех садиться, и сам проследовал на свое место во главе столовой. Люди чуть притихли. Снова зазвучала музыка. Девушки продолжили песню, неторопливую и спокойную, как тихая речка в песчаных берегах.

Зал все наполнялся. Слуги с подносами сновали взад-вперед, и на столах уже не оставалось места от гусей, дичи, поросят и кур, жаренных на огне или запеченных в печи с картошкой и зеленью, или тушеных в сметане, от рыбы, белой и красной, от солений и грибов, скороспелых фруктов, медов, пирогов и подлив, от драгоценных блюд, чаш и кубков. Не было на столах только хлеба. И по-прежнему никто из гостей не притрагивался к еде. Миротворцев, кроме тех, кто собирались завтра в поле, в столовой почти не было — на ужин в честь тайного похода пригласили лишь самых важных бояр. Скала тоже не показывался — то ли его не позвали, то ли он сам не явился, в досаде от бесчестия на совете.

За спиной у Смирнонрава появился мальчик, и несколько раз звонко ударил в серебряное било. Столовая начала затихать, гомон десятков голосов перешел в мерный приглушенный гул. Пила понял, что пришло время для некой церемонии.

Через главные двери в зал вошла Стройна, одетая в красное платье с золотым шитьем по подолу и рукавам. На груди и плечах княгини было то же золотое ожерелье в шесть цепей. Следом за ней две девушки несли на подносе большую круглую чашу из серебра с золотой насечкой.

Пройдя в тишине через столовую, Стройна приняла чашу у служанок, и с поклоном подала ее Смирнонраву.

— Тебе, светлый князь, — сказала она — и всем, кто идет биться за наш город и за нашу землю, поклон от нас, почет и слава!

Смирнонрав, положив правую руку на сердце, поклонился княгине в ответ, взял чашу, поднял ее, пригубил вино, и передал направо Месяцу, второму воеводе полка. Месяц отпил глоток, и передал дальше, сидевший справа от него боярин сделал то же. Пока чаша шла по кругу, служанки подносили князю теплые пшеничные хлебы, и Смирнонрав, разламывая их, передавал половины столам направо и налево. Стройна стояла подле князя, лицом обернувшись к залу.

Круговая чаша была огромной — полведра, а то и больше, но и людей к ней прикладывалось столько, что слугам дважды пришлось подливать вина, пока дошло до Пилы, и наверное, подливали потом еще. Когда чаша обошла все четыре длинных стола, и вернулась к Смирнонраву, то он с поклоном вернул сосуд Стройне.

— Поклон этому дому и хозяйке, за кров, хлеб, и вино! — сказал он, и сел на скамью. Чашу унесли служанки. Стройна заняла место на своем кресле позади головного стола, рядом с пустым сидение Мудрого.

Только теперь начался ужин. Застучали чаши и блюда, загомонили вразнобой голоса. Разлетелись по залу смех и заздравия. Снова заиграла музыка, и девушки со своих мест начали новую песню — уже веселее и бойче прежней.

Брат и спутники Пилы уплетали со стола за обе щеки, но у самого парня аппетит пропал напрочь. Он проглотил с трудом несколько кусков, и сидел, сам не свой.

— Пила! — услышал он насмешливый голос Коршуна — Никак кусок в горло не лезет? Ты наедайся впрок! Завтра тебе осетринки на серебряном блюде никто не поднесет!

И засмеялся.

Пила натужено улыбнулся в ответ. Конечно, им было не привыкать: Вон, Хвост, и тот уже виду не подает, что завтра идти в бой! Знай себе, ест, только треск стоит! А Пила? Когда он ехал в Каяло-Брежицк, то хотя бы знал, что едет в некий ратайский город, где вроде как свои люди кругом, а какие-то (почти сказочные для него) ыканцы попадутся на его пути, или нет — большой вопрос. Если честно, то встречи с ними, и тем более новой встречи с марой, Пила никак себе не представлял. А что теперь? Из Струга выехать — это оглянуться не успеешь, потом пересечь мост, проехать восходную сторону города, и там, за стеной — уже чистое поле. Уже те места, из которых люди сбежали — Пила видел их, целые тысячи, по мостам переходящие Черок. И до встречи с тем, от чего они спасались, остался один шаг, один вечер…

Коршун как будто понял по лицу Пилы этот его страх.

— Тревожишься? — спросил он, уже без смеха.

— Есть такое… — вздохнул Пила.

— Это ничего. Пока все забудь. Это все завтра, а ты сегодняшним днем живи. Сегодня веселись, а что там дальше будет — Небо знает!

Пиршество было в разгаре. Княгиня объявила, что благодарит всех за честь принимать в своем доме героев. Тех, кто хочет последний вечер побыть с семьями, она рада была у себя видеть. Несколько мироворцев, в основном из ополчения, раскланялись и разошлись по своим сторонам. Остальные только начинали веселиться. За одним столом с Рассветником и его товарищами, стали бороться на руках, за другим играть на деньги — бросать монету и пускать по блюду волчок. Со стороны, от кого-то из храбровцев, за музыкой и чистыми голосами княжеских девушек, донеслось нестройное пение.

Пила решил пройтись, посмотреть, кто еще чем занят. Пляску, которую уже устроили в середине зала, и куда мигом рванул Хвост, Пила сразу обошел сторонкой. Потерся немного у стола, где метали кости, да ушел прочь и оттуда — кости он не любил. А по соседству тем временем затеяли играть в шашки на серебро. Пиле нечего было ставить. Он сходил к Коршуну, взял у него взаймы две деньги, и через полчаса вернул их обратно.

— Не пригодились, что ли? — спросил Коршун.

— Нет, уже сыграли. — сказал Пила. В ветошке у него за поясом к тому времени лежали еще четыре монетки.

Коршун пошел посмотреть на его игру, поглядел два кона, и сказал удивленно:

— Ну ты даешь, гражданин! Да ты бы мог одними шашками на хлеб зарабатывать!

— У нас в городище особенно на шашках не заработаешь! — ответил Пила — а в Новой Дубраве я и по десять денег отыгрывал за вечер!

В шашки Пила играл чуть ли не с пеленок, и еще не был женат, когда даже старики в Горюченске не могли с ним соперничать. Он был бесспорным первым игроком городища. А когда Пила бывал в Новой Дубраве по своим пильщицким делам, то там играл с лучшими мастерами, и выигрывал всегда чаще, чем проигрывал.

Пила легко взял деньгу у храбровца, потом — у одного верхнесольского боярина. Потом против него сел один из миротворцев, и оказался не таким слабым соперником: выиграл у Пилы деньгу, но тут же проиграл обратно. В третьем кону Пила снова выиграл.

— Давай четвертый! — решился боярин. Но в запале спешил ходить куда попало: в пять минут, взяв у Пилы две шашки, потерял шесть своих, и еще две остались в нужнике.

— Надо Седого звать! — постановил миротворец, вставая из-за стола — А то пришлые нас заедят!

Быстро отрядили человека с конями и съездили на восточный берег за Седым. Приехал человек лет пятидесяти, безбородый и седой как лунь. С этим Пила уже боролся, скрипя зубами. Сначала взяли кое-как каждый по кону. Потом Пила уступил: В середине столовой расплясались не на шутку, Хвостворту носился там и выкидывал такое, что, Пила стал на него отвлекаться, и плохо обдумывать ходы — с тем и проиграл. Четвертый кон горюченец понял, что уже толком не следит за шашками, и сдался, не доведя игру до конца. Уплатив за это проигрыш вдвойне, Пила вернулся за свой стол, стал попивать горячий мед, да смотреть как пляшут.

А там расходились во всю силу! Плясали так — подумал Пила — как наверное пляшут, уходя назавтра в поход, из которого одно Небо знает, вернешься или нет. И тут Хвост был первым — если и был сегодня на Струге танцор искуснее его, то не было танцора горячее и яростнее! Кто-то мог быстрее и ловче переставлять ноги в танце, но никто с таким исступлением, как Хвост, и так громко, не долбил каблуками об пол, и не размахивал руками так неистово — как только они еще не вывернулись из плеч! Такой Хвост был во всем — за что бы не брался, всегда хотел показать себя во полной красе, в лепешку расшибиться был готов, но не уступить никому, пусть даже признанному мастеру. Сырая от пота — хоть выжимай — рубаха на нем прилипла к телу так, что можно было пересчитать выпирающие ребра.

— ЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭХХХХ! — голосил он, в такт пляске и не в такт — ЕФЕ ПОВЫФЕМ! ПОФУЯЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕМ! — и сам себя лупил ладонями так беспощадно, что звонкие шлепки разносились по столовой!

Музыкантов в их углу прибавилось до десяти. Они дудели, били по струнам и бубнам так громко и быстро, как могли. Их игра уже не струилась такими такими плавными переливами, как в начале вечера — она мчала, звеня в ушах, вертясь вихрем, рвала воздух в клочки! Кудрявый рыжеволосый бородач встал у огромного барабана в самом углу, взмахнул булавами, и частые гулкие удары полетели по залу как раскаты грома, в ряд со стуком каблуков и хлопками ладоней! Плясунов было столько, что на широкой площадке между столами им едва хватало места, чтобы развернуться всем, и уже не только боярам и ополченцам — среди танцующих мелькали пестрыми всполохами платья стружских девушек. Среди них мигом выделилась одна — самая ловкая и бойкая, каких только доводилось видеть Пиле. Такая, что глядя на нее, он не мог уже удивляться роскоши пира и дворца, важности собрания князей и больших бояр — он удивлялся, только тому, как может человек, девушка, стройная и хрупкая с виду, молодая — совсем девчонка, и так лихо, так горячо танцевать, и при том с таким умением! Ни одного лишнего или неловкого поворота, шага или взмаха руки нельзя было за ней заметить! А саму удалую девушку, наоборот, не заметить было нельзя — и Хвост тут же заметил! Тут же подскочил к ней, и стал виться и ходить вокруг в пляске. Молодая миротворка, не спуская ни на миг улыбки с прекрасного лица, глянула на него, словно примеряясь к силам этого нового человека.

— Ты уже устал, наверное, гость дорогой? — прокричала она на весь зал — Отдохнуть не хочешь?

— Я смотрю, у вас на Струге не пляшут, а ползают как мухи осенние! — отвечал Хвост, вдвое прибавив своей пляске пыла и ярости.

Они плясали рядом, вдвоем — но не вместе, а друг против друга. Девчонка оказалась не из стеснительных, а только рада была утереть заезжему нос. Хвост не сколько не смутился тем, что танцевала стружанка не в пример лучше него — против ее умения была его решимость и азарт. Но и у красавицы тоже решимости было довольно. Страсть — едва ли полное самозабвенье пылало у обоих в очах, и злость, злость — такая, какая бывает у соперников на ристалище!

— Задохнешься первая, смотри! — кричал Хвосворту, падал перед соперницей пластом, бил рукой в пол, и тут же подпрыгивал на два локтя, хлопая ладонью об пятку!

— Не дождешься! — со смехом кричала в ответ плясунья, и шпарила еще резвее прежнего. Как волчок на игральном столе кружилась, только не падала!

— Эх, надсадишься, милая, побереги себя!

— Ты сам-то отдохнуть не хочешь, герой! А то завтра в поле, а ты ногой не сможешь двинуть!

— Не бойся за меня, огненная! Смогу да еще как! Двину так двину! Эх, огненная…

Танцующие кругом невольно расступились пошире, давая простор этим двоим яростным танцорам, будто были не гостями на пиру, а зрителями на состязании. Это и было состязание — уступать никто не собирался! Миротворцы били в ладоши и кричали:

— Огневка, поддай жару! Поддай!

— Покажи ей, парень! Дубравец, давай! — горланили приезжие.

— Без остановки играй! Без остановки, да веселее! — приказывали бояре музыкантам, и метали на пол перед ними серебро.

— Сдашься! Сдашься! — кричал Хвост

— Сам сдавайся! — крикнула девушка, ударила что есть силы пяткой в пол, и вдруг нога у нее подкосилась, и плясунья едва не рухнула, если бы подскочивший вовремя Хвостворту не успел подхватить соперницу под руки.

— А-а-а-а-а-а!!! Наша взяла! — закричали по всей столовой храбровцы, верхнесольцы, засемьдырцы и уннаяка. Все смеялись, хлопали в ладоши, стучали кубками о кубками. Смеялся князь, смеялся Коршун, трясся от смеха Пила. Кажется, одна только Стройна, смотревшая со своего высокого места, не менялась в лице.

— Говорил же, сдавайся, пока не поздно! — ухмыльнулся Хвост.

— Пусти ты! — крикнула девушка, освобождаясь от его рук. Она сняла с ноги башмачок и потрясла им — Каблук сломался!

Каблук, сбившийся с подметки, болтался кое-как.

— Это все равно! Наша взяла! — кричали вокруг. Миротворцы тут же вступились за своячку: она не сдавалась, и пляску не бросала. Начали спорить, но без всякой злости и ругани. Все хохотали и хвалили обоих танцоров. Хохотал и Хвост. Но обиженная девушка скинув башмак со второй ноги, убежала из столовой.

Хвост подскочил к столу, где сидел Пила. Голова Хвостворту была как водой облита. Мокрые волосы пристали к лицу. Он дышал, раскрыв рот, как собака, едва не роняя язык. Налил себе полную чашу, осушил одним духом и прохрипел:

— Пошли спляшем, брат!

— Ну ты дал жару, брат! — смеялся Пила.

— Пошли! — не унимался Хвост — Пойдем, разомни ноги!

— Н-е-е… — махнул Пила рукой.

— Э-э-э-эх, брат! — крикнул Хвост — Штаны просидишь!

Он резко развернулся к залу, и раскинув руки, снова бросился вперед, в пляс! В мыслях у него теперь было одно: всем показать, что силы у него остались, и что если бы не разнесчастный каблук, то все равно победа была бы за ним.

Пила только молча смотрел со своего места, и улыбался себе в усы.

«Пойти и правда, тоже сплясать — подумал он — что сидеть сиднем!»

Допил свою чашу, и уже приготовился вставать с места.

— Что, нравится? — вдруг услышал он рядом вроде бы как знакомый голос.

— А… — Пила обернулся. Рядом с ним, облокотившись на край стола руками, и чуть подавшись вперед, стояла девушка. Она улыбалась не очень широко, не размыкая губ, и улыбка ее, и сам взгляд, были… были не то, чтобы не приветливыми, и не то, чтобы не радостными, и не то, чтобы не добрыми… но первым делом замечалось не это все, а лукавинка, озорство, или чертенок, игравшие в ее чуть прищуренных глазах. С таким взглядом, с вздернутым кверху кончиком носа, она была похожа на молодую хитрую лисичку.

— Нравится, спрашиваю! — повторила она. И Пила вспомнил, где слышал этот голос — незнакомка говорила с ним на второй день по приезду компании в Каяло-Брежицк, на лестнице в отроческом доме. Пила тогда не рассмотрел ее толком, а про себя подумал, что хорошо бы этой случайной его собеседнице оказаться красивой. Теперь же, глядя на нее воочию, он с некоторым удовольствием отметил, что да, девушка эта действительно была красавицей. Тут же он заметил, что уже видел ее на Струге.

— Ну… да, нравится. — сказал он — А я тебя знаю. Князь, когда в город приехал, заходил с нами в хоромину, ты его встречала у крыльца хлебом-солью.

— Да, это я была. — ответила девушка — мне такую честь доверили, встречать вашего князя у входа в дом, такая вот я важная птица.

— Что ты за птица? — спросил Пила.

— Я Баса дочь. Его весь город знает. Он — ключник той хоромины, в которую вас поселили.

— Понятно. А здесь что делаешь?

— Меня отец прислал, чтобы вам гостям прислуживать.

— Тебя-то почему, если у тебя отец такой известный? — спросил Пила.

— Ты, смотрю, вообще в таких делах простой! — засмеялась незнакомка — Тут сегодня половина прислуги, кто еду подает — это дочери больших бояр! Понимаешь? Почетным гостям — и прислуживать почетно! Если сама княгиня только что вашему князю подавала вино, а потом забрала пустую чашу, так нам-то с чего бесчестье? А потом мне сказали, что тут какой-то приезжий всех мастеров в шашки обставляет. Я и пришла посмотреть, что за умник. А ты, оказывается, уже про шашки забыл, и на девок наших заглядываешься!

— Хорошо плясала та девчонка.

— А это, кстати, сестра моя родная. — девушка села за стол почти напротив Пилы. — Пляшет она — загляденье, да! Она и поет, и пляшет — всегда лучше всех. А еще на коне скачет, не хуже бояр! Из лука стреляет, рыбу бьет острогой. Такая бойкая! Ее и зовут — Огневка.

— А тебя как зовут? — спросил Пила.

— Меня Лиска. Слушай, я как раз спросить хотела — Лиска положила локти на стол, и сказала как бы по секрету — Сестра хочет узнать про одного человека. Он с вами живет в комнате.

— Это про Хвоста, что ли?

Пила нисколько не удивился, что так скоро в этом месте какой-то девушке приглянулся его брат. Хвостворту, несмотря на свой речевой изъян был собой хорош, и девкам за это нравился. Еще больше им нравился бойкий характер Хвоста, решительность, с которой он подходил к любой, кто приглянется, беззастенчивость его, неприятие никаких отказов, алчность горящего взгляда и щедрость шепелявого языка. И то, с каким жаром он выплясывал только что перед дочерью ключника, конечно, тоже не могло ее не привлечь.

— Его Хвост зовут? — спросила Лиска.

— Вообще-то Хвостворту полностью, а так обычно все говорят — Хвост. Он брат мой.

— Брат? — спросила Лиска — Не больно-то он на тебя похож!

— Я в отца пошел, а он, говорят, — в деда по матери. Ты ведь тоже, на свою сестру не очень похожа. Она у тебя тонкая, как иголка, а ты…

— А я какая? — заинтересовалась девушка.

— Ну, ты… — протянул Пила. Лиска была не выше среднего девичьего роста, а телом — не полна, но плечи ее были округлыми, а очень внушительную грудь не могло скрыть свободное платье.

— Ну говори, какая я! — засмеялась Лиска, сверкнув белыми блестящими зубками.

— Ты такая, какие всем мужикам нравятся — сказал Пила — Не тонкая, не толстая, а в самый раз.

— О, прямо-таки всем! — усмехнулась она — Ну, буду знать, буду знать! Так что брат твой? Он старший у тебя?

— Нет, средний… Ну, раньше был средний, теперь — младший… Младшего мы провожали недавно.

— А выглядит он, как будто старше тебя. — сказала девушка.

— Он из-за гор вернулся, с войны, с плена, да еще черти откуда. Вот его и состарило.

— Ясно. Ну, по нему сразу видно, что он много повидал! А почему у него имя такое необычное?

— Шепелявит потому что.

— Он шепелявит? — удивилась Лиска — Что-то я не замечала…

— Да как можно не заметить? — спросил Пила — Он говорит, как будто у него хвост во рту, поэтому так и назвали! Его и понимать-то почти никто не понимает с непривычки!

— Вроде разговаривает, как все приезжие. — сказала Лиска.

— Постой, ты про кого говоришь-то? — почуял Пила неладное.

— А ты про кого? — спросила девушка.

— Да про Хвоста же! Сейчас он с твоей сестрой тут выплясывал!

— Да ты что, нет! — засмеялась в ответ Лиска — Ой… Такие сестре никогда не нравились! По этому сразу видно, какой он перекати-поле, на всех девках Каяло-Брежицка женился бы разом! Если бы она на таких глядела, давно бы уже замужем была — здесь их вокруг всегда — пруд пруди! Все-таки на Струге живем, с княжеской дружиной! Они хвосты распушат, нос задерут так, что под ворота не пройти — а сестре плевать на них с высокого берега! Про таких отец говорит: «Наторгует на деньгу, насвистит на рубль»

— Ну, не совсем уж так! — вступился Пила за брата.

— Конечно, не совсем так! Это ж поговорка. Ну согласись, любит твой брат и похвастаться, и показать себя во что бы то ни стало? Так?

— Ну есть такое, конечно.

— Вот видишь! Из него это прямо прет! Я его не сужу, откуда мне знать, какой он на самом деле есть, но вот эта черта у него как дым из трубы валит! А Огневке такие никогда не нравились.

— Так про кого ты думала-то? — спросил Пила.

— Да про того, с кем вы каждое утро на палках деретесь!

— Клинок, что ли?

— Во! — сказала Лиска — Клинок! Это как раз про него, а то ты про хвост какой-то говоришь, не в обиду твоему брату! Это ему подходит имя! Он весь — как будто стальной, и такой… ну, как настоящий клинок — враз насквозь проткнет!

— Значит, твоей сестре такие нравятся? — спросил Пила.

— Да! Она говорит — добавила Лиска, придвинувшись к Пиле ближе и понизив голос — что от его взгляда мурашки по коже бегут, и хочется на плечи ему пасть. Какой он, расскажи?

— Как сказать, какой… — озадачился Пила — Он нелюдимый, как будто. Неразговорчивый — сколько я с ними мотаюсь, месяц целый, считай — так от силы три слова сказал. Но по нему видно, что он суровый, строгий такой… Он очень сильный — он ростом меньше меня, а силы у него, наверное, вчетверо больше.

— Злой? — спросила Лиска.

— Да нет, он спокойный. Мне кажется, его если кто заденет по пустяку, то он спустит, даже не посмотрит. Но если вдруг действительно надо будет — то за раз хоть десять воинов убьет.

— Да мы видели, как он дубинкой орудует!

— Вы что ж, подсматривали за нами?

— Не подсматривали, просто окно наше прямо на двор выходит, где вы упражняетесь. Вот и видим. Ну, то, что ты сказал, так-то по твоему другу тоже видно.

— Ты смотрю, прямо насквозь всех видишь? — спросил Пила.

— Ну, тоже не без того. — самодовольно улыбнулась Лиска.

— И меня?

— Тебя… Ты вроде из себя тихий, скромный весь. Но это снаружи, а внутри ты — прочный. Есть в тебе, кажется, надежный костяк. Вот если этот Клинок ваш — он и снаружи, и снутри как железный, то по тебе не каждый с виду скажет, кто-то даже тютей тебя назовет…

— Брат меня так называет! — засмеялся Пила.

— Ну вот видишь! — воскликнула Лиска — Я все проницаю, даже до слова! Но брат-то твой, наверное знает, какой ты на самом деле, что ты много, чего можешь. А дразнится, только чтобы расшевелить тебя! А я по тебе и так вижу, что ты сильный, даже не зная, что ты злыдня убил, я бы это поняла! Неладно скроен, да крепко сшит — так про тебя можно сказать.

— Ну… ладно. Вроде бы не обидела… — сказал Пила.

— Вы все сильные. — сказала Лиска — И князь ваш, и твой друг, Клинок, и ты. И брат твой тоже, может быть, когда надо твердый как камень, правда при этом хочет казаться целой горой! И воевода, который вчера храбровцев привел — княгиня, знаю, его распекла, но все равно, она тоже рада, что теперь такой воевода есть в городе, потому что он тоже — очень сильный человек! Глядя на вас мы как ожили все!

— Чего так-то уж… — смутился Пила.

— Так и есть. Ты ведь не знаешь, что тут было перед вашим приходом! — Улыбка вдруг слетела с лица Лиски — Знаешь, как мы вас ждали, даже не вас, а хоть кого-то! В каком мы все были страхе! День за днем, день за днем! Сначала князь с полками ушел, и все ждали какой-нибудь вести, сами не свои. Потом вечером прискакали гонцы с вестью, что князя разбили — в полчаса весь город знал! Слышал бы ты, как весь город в один голос закричал! Во всех дворах разом кричали и плакали! От страха все чуть живы! Все одно и то же думали — что вот-вот табунщики на город нападут! Только с восхода кто-то появится, так по всему городу сразу разносилось, что ыкуны идут, и у всех душа в пятки — а оказывалось, что это беженцы… Как вспомню этот день — так поверить не могу, что это только один день был, так минуты страшно долго тянулись! Мы ведь помним все, как они приходили со стреженцами, при прошлом князе! Я маленькая была, но все помню! Тогда горели оба подола, на правом берегу и на левом: это небо черное все от дыма… столько дыма, что даже здесь, на Струге было не продыхнуть, и этот запах паленого мяса везде! Стреженцы тела грудами стаскивали и жгли у нас на виду… Я до сих пор, если слышу запах, что курицу или свинью обжигают, меня аж выворачивает! Все ждали, что снова такое будет, не живые не мертвые, все, весь город… А вы пришли, и как будто солнце из-за туч выглянуло! Сразу задышалось по-другому! Теперь вот уходите…

— Так вернемся же. И не все уходим.

— Только вернитесь! — Лиска вдруг взяла рукой руку Пилы — Вот уйдете — и ни слуху ни духу от вас, как мы будем?! Знаем все, что так надо, что вы сами уходите на врагов, своими жизнями играть ради нас, но мы все равно — как брошенные будем без вас! Я только представлю, что снова так будут дни тянуться, в таком же страхе, что все ждать и ждать будем неизвестно чего! Скажи, кого мы будем каждый день с восхода ждать! Вас или табунщиков!

— Да вернемся мы… Куда мы денемся! — сказал Пила. Но кажется, звучали его слова не особенно успокоительно.

— А у тебя, у вас с сестрой, — сказал парень — тоже кто-нибудь ушли с князем.

— Нет. Нас двое у отца.

Лиска замолчала. Она повертела головой по столам, словно гадая, нет ли где работы для нее. Потом спросила:

— А ты в дружине недавно?

— В какой дружине? — не понял Пила.

— Ну, у князя. Вы же с князем Смирнонравом приехали. Только у тебя и имя не воинское, и я смотрю, господское обращение все тебе тоже в новинку, так я думала, что ты в дружину недавно попал.

— Да я вообще никакой не боярин. Я обычный гражданин, доски пилю, и брат до бенахской войны со мной пилил. Я сюда с Рассветником ехал, а князя мы в дороге встретили.

— А… — сказала Лиска. Кажется, она была разочарованна.

Она хотела сказать что-то еще, но тут Клинок подошел к Пиле сзади и похлопал его по плечу.

— Пила! Пойдем, дело есть.

— Ага. — ответил Пила, и вставая, сказал Лиске — Ну, мне идти надо. Будь здорова…

— Хорошо… — ответила девушка.

Когда Рассветник днем ходил до князя, то обратился к нему со странной просьбой. Он сказал, чтобы всему будущему полку передали — каждому воину оторвать от своей одежды по лоскуту, и обмотать лоскутами соломенные чучелка — так же, по одному с человека. Смирнонрав удивился, но просьбу Рассветника выполнил, и передал такой приказ всем воеводам. Теперь четыре сотни соломенных куколок, каждая размером в ладонь, подпоясанные тряпочными полосками как кушаками, лежали в трех больших корзинах.

Клинок, Коршун и Пила с корзинами в руках пошли вслед за Рассветником по стене крома. Рассветник брал фигурки одну за одной, и бормоча заклинания, прикреплял чучелка к забралу.

О смысле этого обряда Пиле догадаться было уже не сложно: фигурки, сделанные воинами, должны были как бы оставить их образ в городе, и самих людей, ушедших в поход, сделать невидимыми для злыдней. Но как — вдруг подумалось парню — быть с ним самим, с Пилой?

— Слушай, Коршун! — сказал он шепотом — А я же не делал себе куклу. Как со мной быть?

— С нами будет разговор отдельный. — сказал Коршун.

Уже заполночь закончив расставлять по стене чучелка, вернулись в комнату. Там на своей лежанке на полу уже расположился Хвост.

— Наплясался, брат? — спросил Пила.

— Шутишь, что ли — наплясался! Я б до утра плясал, да приказали всем идти отдыхать перед походом! Эх брат, что за ночь, что за место! Видал ты там девку?

— Видел.

— Огонь, брат! Кипяток — вот что за девка!

— Она управляющего княжеского дочь. — сказал Пила.

— Откуда знаешь? — удивился Хвост.

— Да говорили про нее… — ответил Пила.

— Ты глянь, скромник наш! — рассмеялся Хвостворту — Смотрю, уже сам здесь сети закинул! Давно бы так! Эх, быть бы мне, как ты вольным, я бы расшибся, а украл бы ее, и не посмотрел бы, какой у нее отец важный боярин!

— А что, Царицу свою уже забыл? — спросил Пила.

— Не шути так, брат! — сказал Хвостворту — Та другое дело! Царица — она как из чистого света вся, словно сошла с самих небес! К ней и прикоснуться-то страшно, чтобы не запачкать нашими жирными лапами! Такую любить можно только в мечтах! А эта — наша, земная, живая женщина! Теплая, даже не теплая, горячая! Ух, какая горячая! Веришь, брат — даже жалею, что с вами вызвался идти! А то ведь какая ночь скоро, а, брат! В священную ночь я бы от нее не отстал! Я бы все берега вокруг города оббегал, а до нее бы добрался, и уж она бы меня век не забыла!

Приближалась ночь летнего солнцестояния.

Род и семья для ратая священны. И продолжать род могла лишь законная жена, взятая мужем в его дом, и признанная соплеменниками. А тот, кто появился на свет вне брака, никакого права на родство не имел. Никого такой ребенок не мог назвать своим отцом, даже незаконным. Ничьим сыном он не был — лишь выблядком своей непутевой матери, и ни кем иным. Для материнской родни он значил не больше, чем для отцовской — случайное семя, которое невесть кто посеял в чужом роду, будто сорняк, и все. Никакая семья, боясь презрения людей и проклятия высших сил, не принимала выблядка. В счастливом случае он был обречен жить на положении холопа. Вместе с матерью его могли продать в рабство, изгнать прочь, лишив всякой защиты, прав и средств к жизни. А если рождение безотчего дитя совпадало с неурожаем, поветрием, войной, или другим бедствием, то селение бесспорно видело в этом наказание Небес, и как искупительную жертву, младенца бросали в костер, топили, или уносили в лес на съедение зверям. Мать обычно ждала та же участь. Впрочем, убить незаконнорожденного могли при всяком случае, просто от досады.

Ни борярское, ни даже княжеское звание отца не могли менять их положения. Как сын наложницы, рожденный хоть от великого князя, ничем по закону не отличался от обычных рабичей, так и сын незамужней женщины не мог ничем отличаться от любого выблядка, зачатого со случайным прохожим или бродягой. Судьба этих детей была незавидна. Но было все же исключение.

В ночь летнего солнцестояния природная созидательна сила достигала своей вершины. И Небо в этот день как никогда щедро изливало свою благодать на человеческий род. Жертвы, принесенные в эту ночь ради удачи, благополучия, плодовитости и покоя, считались особенно угодными божествам. Гадания и волшебство — особенно действенными. Любое дело, начатое наутро священной ночи — огненной ночи, пламенной ночи — должно было иметь успех. А зачатие детей — особенно. В эту ночь само Вечное Небо посылало на землю своих сыновей и дочерей.

Юноши и девушки шли в эту ночь в рощи и на реки, и при свете костров, луны и звезд свободно ласкали друг друга, не боясь ни порицания, ни тяжелой судьбы для плода этих свободных связей. Ребенок, который рождался у девки через девять месяцев после священной ночи, день-в-день, или до девяти дней раньше, или до девяти дней позже, нарекался дитем Неба. Не проклятием и позором, а драгоценным даром судьбы считались такие дети. Соплеменники холили и лелеяли их, берегли от всякого вреда, в голодную весну отдавали им последнюю краюшку. За это сын Неба всегда первым выводил лошадь к пашне, первым бросал весной горсть семян землю, а осенью — в жернова. Своими руками жал первый сноп, и бросал его в костер, в дар Всеобщему Отцу, пробивал во вставшем льду первую лунку, и забрасывал в реку первый невод после ледохода. И все в этом же духе. Надо ли добавлять, что гадание, и жребий брошенный для решения всякого важного дела, были бесспорны, если доверялись детям Неба. Ворожба была занятием, к которому они предназначались свыше.

— Жаль, что выходить утром надо. — сказал Хвостворту — Вот после огненной ночи бы — там и биться, и умирать не так обидно. В такую ночь все девки наши были бы…

— Думаешь, не вернемся до огненной ночи? — спросил Пила

— Ты что! В тайный поход, бывает, уходят не на один месяц! Да ты, я смотрю, сам не знаешь, на что согласился! Ты ведь и в седле-то сидеть толком не умеешь!

— До сюда доехал как-то. — сказал Пила.

— То обычная дорога, а то — война! Тут надо разницу понимать! А что это ты сам вдруг встревожился насчет того, чтобы вернуться к священной ночи? Или тоже, уже присмотрел кого-нибудь себе? — спросил он брата.

— Спи давай. — ответил Пила.

— Спать погодите. — сказал Рассветник — Еще дело нужно сделать. Коршун — ты сходи за князем, а мы пока тут все приготовим!

Коршун вышел из комнаты.

— Что это? — спросил Хвост — Что за дело еще?

— Что будем делать? — спросил Пила Рассветника.

— Еще один обряд. — ответил витязь — Нам четверым, и князю, да и тебе тоже, горный герой, раз уж ты с нами — кивнул он Хвосту — нам нельзя показываться злыдням даже в городе. Мы для их глаз должны исчезнуть так, будто нас и не было никогда, ни на Струге, ни в поле, ни на этом свете, ни на том. Поэтому мы и кукол себе не делали. Хорошо было бы снова на кровь сделать заклятие, надежнее, чем оно, для отвода глаз не бывает, но нужной крови нет. А главное — чужую кровь, даст Небо, скоро придется пролить, тогда заклятию на кровь конец. Надо по-другому…

Клинок тем временем достал, из мешка под лавкой, десятка два толстых свечей, расставил их на столе и зажег. Потом вытащил из того же мешка широкое белое полотнище.

— Помоги, Пила. — только и сказал он.

Вдвоем с Пилой они растянули полотно на стене, и закрепили на несколько спиц, вдавленных между бревен.

Вскоре вернулся Коршун, и с ним Смирнонрав — снова ничем не примечательный на вид. Не сидящий во главе пира, и не окруженный княжескими почестями, он сошел бы за младшего боярина из какого-нибудь дальнего захолустья, а то и за вольного человека.

Какие церемонии полагаются в таких обстоятельствах, Пила не знал, но с лавки на всякий случай встал.

— Все готово? — спросил князь.

— Готово, государь! — сказал Клинок, проведя рукой по полотну — Вот здесь будут наши тени.

— Давайте без чинов, друзья. — сказал Смирнонрав — Все-таки не первый день друг друга знаем. Будем начинать?

— Да. Становись ты первым тогда. — ответил ему Рассвтеник.

Князь подошел к полотнищу, и встал так, чтобы его тень на ткани была четкой и ровной.

Рассветник достал вытащил из-под лавки горшок с краской и толстую кисть. Он встал у стены и как сумел аккуратно обвел тень Смирнонрава черным на белом холсте.

— Ты здесь, а твоя тень на той стороне. — сказал он — Коршун, давай ты следующий!

Князь отошел в сторону, Коршун встал к полотну, почти на его место, и скоро рядом с контуром Смирнонрава на ткани появился второй — покороче и пошире.

— Ты здесь, а твоя тень на той стороне. — повторил Рассвтеник — Клинок!

Рассветник по очереди нарисовал на полотнище пять неровных грубых силуэтов. Сам встал шестым, и его контур начертил на белом Клинок.

— Ты здесь, а твоя тень на той стороне! — повторил он слова названного брата.

— Пойдемте теперь. — сказал Рассветник.

Рассветник снял полотно со стены и смотав в сверток, понес на улицу. Остальные последовали за ним.

Посреди княжеского двора горел ночной костер. Отроки, сидевшие рядом, поднялись, увидев князя.

— Светлый князь… — как будто собрался один сделать доклад.

— Все в порядке. — сказал Смирнонрав — Отойдите от костра на минуту.

Все шестеро окружив костер, придвинулись к нему поближе, и Рассветник, распахнув полотно с шестью фигурами, опустил его пластом на кострище, на самый огонь. Ткань мигом потемнела, черные фигуры на ней исчезли. Пламя рванулось вверх сквозь растекающиеся в стороны прорехи.

— Мы здесь, а тени наши на той стороне. — сказал Рассветник — Кто на этой стороне, на кого белый свет падает, того колдовской глаз не видит. Враг колдовским глазом видит наши тени, а их пожрал огонь! Пусть враг их ищет на темной стороне, а мы будем под белым светом ходить.

— Ну все теперь. — добавил он — Можно спать ложиться.

Вот это было в самый раз. Пила с утренней зари глаз не сомкнул.

3. ВОЛЧИХИН ХУТОР

Полк вышел в поход без приличных такому делу проводов, без собрания народа, напутствий, музыки и бросания цветов под копыта коней. Обошлись даже без обязательного жертоприношения перед лицом всего войска. Но посреди княжеского двора все же сложили на заре большой костер, и бросили в него заколотого жеребенка. По всему Стругу встал запах жженого мяса, и Пиле вспомнился вчерашний разговор с его новой знакомой. Но самой Лиски при прощании с дружиной не было. Впрочем, не было почти никого — Стройна, Волкодав, и несколько больших бояр, вот и все.

Князь с воеводами договорились устроить сбор за городом, в роще на восходной стороне, примерно за три поприща от городской стены. Из Каяло-Брежицка решили выходить порознь и через разные ворота, чтобы по возможности скрыть точное число воинов от соглядатаев кагана, будь такие в городе. К этой же роще сгоняли табунами и делили между отрядами запасных лошадей.

К рассвету все были в сборе. Последним явились полсотни миротворских бояр во главе с братом Морехода, Быстрым — тучным дяденькой с длинными волосами, окружавшими блестящую плешь. Длинные усы боярина свисали из-под носа, по размеру и по очертаниям похожим на баклажан.

К вечеру надлежало быть от города как можно дальше. Но все же, несмотря на спешку, Смирнонрав и Месяц решили провести последний смотр. Сочли, все ли люди явились налицо, всем ли достались сколько нужно лошадей и припасов, и кто как вооружился.

Обходя ряды воинов, Месяц остановился возле Хвоста. Поглядел на его нездешнюю чудную одежду, на его оружие — кол в руке и колотушку за поясом.

— Это ты, что ли, вчера вечером переплясывался со стружской девкой? — спросил он строго.

— Я, честный боярин! — ответил Хвост, не являя лицом ни капли смущения.

— Чего ж ты так плохо к походу приготовился? — спросил воевода.

Хвост растерялся на миг, но тут вперед выступил Коршун. Сам он в поход надел на тело короткую чешую, до сих пор свернутую в торбе, а на голову — шлем-колодку, чуть заостренный кверху.

— Позволь сказать, воевода! — попросил воин — Этот парень три года в горах бился с бенахами, из ополчения попал в бояре, потом в плену был, бежал! А не снарядился он потому, что ехал не на войну, а только за братом. Брат его — вот он. — Коршун показал на Пилу — Тот самый, герой, что в Новой Дубраве укокошил злыдня.

«Опять про это геройство чертово!» — зло подумал Пила. — «Сколько можно уже! Теперь и воевода туда же!»

Месяц удивленно смотрел на него.

— Это правда? — спросил боярин.

— Правда. — буркнул Пила, отведя глаза в сторону.

Месяц удивился еще больше — Он никогда не видал, чтобы о таком славном подвиге, совершивший его человек говорил с такой явной неохотой. Но ничего больше не спросил.

— Ну… — замялся он — Что ж, злыднебои нам нужны, как никогда… А ты — повернулся он к Хвостворту — Если правда такой удалец, и сражаешься так же лихо, как пляшешь, то скоро добудешь себе и меч, и броню, да не одну.

В довершении Месяц забрался в седло, и поставив коня по правую руку от княжеского, сказал речь:

— Добрые люди! Ратаи! — говорил он — Сами знаете, какая беда надвигается на нас! На нас — это сегодня значит не на Струг-Миротворов, не на Храбров, не на Степной Удел, а на всю ратайскую землю, от здешних пределов до самой дальней полуночи! Кто истязал нашу страну при Затворнике, тот сегодня идет на нее с войском Дикого Поля! Первое их нашествие на Миротворов Удел было страшным, все знаете, а нынешнее — вдвое страшнее, потому что враги хотят нас не привести к покорности, не запугать, не ограбить, а истребить под корень, хотят чтобы все мы, вся земля, захлебнулись кровью и сгинули в огне! Хотят за одну голову, отрубленную пять лет назад, порубить многие тысячи голов!

Добрые люди! Вот нас здесь десять сороков. А врага перед нами — сорок раз по сорок сороков! И никакого войска, кроме нас, между городом и табунщиками нет. Сможем мы их победить? Нет, не сможем! Если будем биться, как бились древние витязи из песен, если каждый из нас по дюжине врагов убьет — и того будет мало! Поэтому знайте сразу, что идем мы в поле не разбить ыкунов, и не прогнать их в степь. Так шел князь Мудрый с сильным войском, но и его сил не хватило! А мы идем — задержать приход кизячников к Каяло-Брежицку! Будем их бить, но бить по-ихнему, по-степняцки: Не бодаться с ними, стоя на одном месте, а ходить быстро и тайно — появляться и исчезать. Будем на мелкие отряды нападать, а большому войску будем только хвостом перед носом махать, махнули — отошли, махнули — скрылись, чтобы они по всему полю от Каили до Черока рыли носом землю, а мы — тут как тут, но с другой стороны, и бьем им в самую бороду!

Помните еще вот, что: мы идем в Поле не чтобы искать себе чести и славы! Мы не вольные люди, мы — защитники Стурга-Миротворова, каждый из нас в ответе за город! Наши головы сегодня принадлежат городу и стране, сложить их, даже с великой честью, мы не вправе! Погибнем — не станет у города и у страны четырех сотен защитников, а каждый человек сейчас на счету! Наше задание — не только задержать приход врага к городу, насколько можно, но еще, когда враг к городу все же подойдет — стоять на стенах, и отражать натиск!

А теперь по коням, братья!

Смирнонрав вел дружину на восход, поодаль дорог и широких открытых мест, петляя меж голых вершин холмов. Ехали очень быстро, но часто останавливались в укромных рощах и балках, рассылали кругом разведчиков, сменяли коней. Отправляли разведку во встречные деревни, и все их находили брошенными. К городам тоже близко не подходили — вскоре в любой город могли войти табунщики, и что тогда они смогли бы выпытать у жителей! Лишь посылали к воротам гонцов, и расспрашивали стражу о табунщиках: В Двух городищах, самых близких от Струга-Миротворова, ыкунов вживую еще не видели, а в Малочарокске, что стоял в трех переходах от столицы, вчера заметили со стены ыканский конный отряд человек в полсотни. Видели также в последние дни, как поднимался в разных сторонах дым от горящих поселков, иные — не дальше, чем за пять поприщ. Скоро стали попадаться на пути полка и сами эти поселки — завалы из угля и обгорелых бревен. Жители из них спасались в городах, или бежали на закат, и табунщики, найдя деревушки и хутора безлюдными, не в силах тот же час добраться до людей, вымещали свою злобу на домах, овинах и курятниках. Но кострищ, множества конских яблок и объеденной травы, как остается после долгой стоянки большого отряда, нигде не встречали. Ыканцы приходили мелкими стаями, и скоро снимались, может быть — уходили к главному войску. Уже ближе к вечеру разведчики, посланные осмотреть дорогу на Горбунов, донесли о новой находке: Посреди дороги — рассказывали они — стояли четыре телеги. В одной из них мертвая старуха, рядом на земле — тела шестерых мужчин, ратаев по виду. Женщин и детей рядом не было. Коней из повозок ыканцы выпрягли и увели, коров и другую скотину, которую наверняка вели с собой беженцы — тоже.

— С телами что сделали? — спросил князь.

— Ничего. — ответил боярин-разведчик — Не стали их трогать. А что с ними делать?

— А давно лежат? — спросил Месяц.

— Да вроде не первый день уже. Но пока целые. Глаза вот только…

— Провожать как положено сейчас нет времени. — сказал Месяц — Но и бросать нельзя.

— Надо — сказал Быстрый, шевеля обвислыми усами — сложить тела в телеги, и предать огню, а самим — покосился он на разведчика — посмотреть со стороны, не придут ли кизячники на огонек.

— Хорошо боярин сказал. — согласился Месяц — Ыкуны если увидят дым, могут решить, что кто-то мертвых нашел и провожает, либо решат, что своих встретили, и правда, могут прийти посмотреть. Надо веток в костер побольше, пусть дымит хорошенько. Что скажешь, светлый князь?

— Так и сделаем. — сказал Смирнонрав — Далеко это место? — спросил он разведчика.

— Поприща три или четыре.

— Возьмите двадцать человек. — велел князь — Двоих пошлите к самим телам, пусть мертвых уложат в повозку, и прямо в ней поджигают. Другие пусть из засады смотрят, подойдут ыканцы или нет. Если подойдет их мало — нападайте, и сколько можно, берите живьем. Если придет отряд, то проследить, в какую сторону уйдут. До темноты ждать, потом возвращаться.

— Светлый князь! — окликнул его Рассветник — Пусть не до темноты, а до заката обязательно вернутся!

— Да. До заката возвращайтесь. — подтвердил Смирнонрав — Остальным ждать здесь, в готовности.

— Огней не зажигать! — добавил Месяц.

— Рассветник, ты что скажешь? — спросил князь — Что-нибудь… слышишь.

— Есть что-то. — сказал Рассветник — Не близко, но и не далеко. На ночь нам нужно затаиться.

Разбили лагерь в байрачной роще. Снова разослали всадников во все стороны. Рассветник с Коршуном и Клинком, и обоими дубравцами стали ужинать — достали сало, яйца, мед и зелень. Рассветник преломил и раздал хлеб, испеченный на Струге до рассвета. Такую роскошь они могли себе позволить только в первый день похода, а дальше придется обходиться сухарями.

Коршун за едой рассказывал братьям про свои подвиги в горах, потом стал расспрашивать у Хвоста про его службу, и про вылазки за Хребет в отряде Беркута.

— Как ты попал-то к нему? — спросил Коршун.

— Я же говорил, он меня на Ясном Перевале нашел. — сказал Хвост.

— Как это, нашел? — спросил Рассветник.

— Да так. мы там стояли сначала полком. Наши, когда отбили перевал у бенахов, то до осени торчали возле него, большой силой, и ходили на бенахскую сторону в долину. А как захолодало, то ушли к себе, на рассвет. А чтобы за зиму бенахи снова не залезли на перевал, там нас оставили. Сначала человек двести было. Стояли месяц, потом второй, холодает, ветры все крепчают, злятся. Ну, знаешь же сам наверное, какие зимы в горах?

— Знаю, так. — сказал Коршун — А что дальше?

— На войне, известное дело: зимой холодно, летом голодно. А на Хребте холодно даже летом может быть, а зимой и жрать не раздобудешь, и холод такой, какой дома, на равнине, и во сне не приснится! Бураном по шапку заметает! Мы стоим. Хлеб доели, кашу доели, стали коней есть. Стали болеть, потом умирать. От наших ни слуху ни духу. В долине за нами — шаром покати. А мы все стоим. А между тем солнце только-только от зимы к лету повернулось.

Осталось от нас примерно половина, тех что еще стояли на ногах. Тогда воевода Крутой приказал: всех оставшихся лошадей запрягать, грузить больных на подводы, и спускаться в долину, искать им крова, а остальным пропитания. Оставил на перевале нас, десять человек — велел дождаться его, с запасами и с подмогой. Обещал быть в неделю, самый край — в десять дней. И ушли. Ну, мы, делать нечего, стали ждать, когда нам честный боярин Крутой покушать привезет, ну и перевал охраняем.

Вот ждем десять дней, пятнадцать, двадцать ждем — никого. Жрать нечего. Стали по двое-трое к лесу спускаться, когда дичь какую-нибудь подстрелим, когда коры надерем. Так и торчали. Больше, чем голода, боялись что бенахи узнают, какая тут великая рать охраняет перевал — тот перевал, который мы год брали! За который целые сотни жизней положили! Мы стерегли во все глаза. Костры жгли, помногу — будто нас тут целый полк. Наделали чучел, одни расставили здесь и там, другие на всякий случай разложили вдоль тропинки, такая тропа у нас была в снегу прокопана, что человека скрывала выше головы. Вот. Два раза показывался кто-то на той стороне — не знаем, кто, разведчики или местные. Мы давай в дудки дудеть, кричать на разные голоса, а Середняк и Царапина, друг мой, побежали по этой тропе, и чучела стали расставлять, как будто выскочила стража по тревоге! А я, в самом лагере, на частокол тоже пугала выставил.

— Во даете! — изумился Коршун — Вот хитра голь на выдумки! Но нет, парни, молодцы вы, я смотрю!

— Я уж не знаю, — продолжал Хвостворту — что те, с захребетской стороны, там про нас думали, только соваться близко — не совались. А у нас тем временем насчет пожрать совсем плохо. Тоже все больные были, кто зубами плюется, язвами покрылись с ног до головы. За первый месяц нашей стражи мы двоих проводили, за второй — еще четверых.

— Как же вы не ушли сами? — спросил Пила

— Думали, что и уйти можно. Но потом рассудили: долина за нами пустая. Там может, и жилья человеческого целого не встретим. Сливочным маслом нам там тоже не намазано. А на перевале — хоть землянки теплые, и дров заготовлено на целый полк. К тому же, сил от голода уже не было — едва хватало до леса дойти посмотреть силки, да дров в костры подкинуть и чучела переставить с места на место. Боялись, что если сойдем с места, то не дойдя до первого очага, околеем все к волкам. А если дойдем — то как бы нас еще местные в долине встретили, после того-то, как наши ее всю разорили! Они ж, те кто там живут — те же захребетники, враги нам! Закололи бы, глазом не моргнув, да еще, пожалуй, дали бы знать за перевал, что он совсем без охраны! Так что нам — хоть так, хоть на месте сидя, все одно — помирать! Думали — конец. Да так бы оно и было, если бы к весне не пришел Беркут со своей разведкой. Наши, оказывается, уже не знали, за кем перевал, и послали Беркута проверить, сколько там стражи у бенахов. А нашел он там только нас с Царапиной, чуть живых. Накормил, выходил, после этого и взял к себе в дружину.

— Озвереешь тут! — воскликнул Коршун — Ведь в эту зиму от Ясного Перевала до самой Дубравы у нас ни одного человечка не было! Все от голода и холода подались на равнину!

— Да, это мы уж потом узнали!

— А вы, оказывается, в два рыла удержали все, что князь с войском навоевал за год!

— Чего сдуру не сделаешь! — с ложной скромность ответил Хвостворту.

— Да вас не в дружину Беркута надо было брать за такое, а подарить вам по городу, и самих посадить с князем за стол!

— А ты, как в Струг вернемся, попроси Скалу, чтобы отписал об этом в Стреженск. — сказал Рассветник — Я думаю, после вашей последней беседы он тебе ни в чем не откажет!

Перед закатом засада от разбитого обоза вернулась ни с чем. Ыканцы так и не объявились. Новых дымных столбов тоже не увидели за день ни одного.

За густой зеленью деревьев Пила не видел солнца, подошедшего на западе к окоему, но каждый миг до полного заката он словно ощущал нутром. Будто что-то грозное росло и приближалось, готовилось вступить в полную власть над всем вокруг, и ждало для этого лишь угасновения последнего луча солнца. И еще он чувствовал ту тревожную и тоскливую маяту, которая мучила, кажется, всех в лагере. Разговоров нигде не было слышно, даже кони не храпели. Хвостворту, который весь вечер болтал то с одним, то с другим, теперь сидел на месте и теребил пальцами завязку своего ворота. Костры разжигать запретили, песни — подавно, да и без запрета никому не пришло бы сейчас в голову запеть. Онемевший стан окутывала тень. Еще миг — и последний луч солнца сверкнул на закате.

По роще промчался порыв ветра с каильской стороны, резкий но короткий. Прошелестела листва, покачнулись волной ветки и снова все затихло. Пила поежился — ему вдруг стало зябко. Сумерки быстро сгущались, словно тяжелея с каждой минутой.

— Как темнеет быстро! Как будто солнце повернулось на зиму раньше времени — донесся со стороны одинокий голос, и пропал, окутанный мертвой тишиной.

— Ну что, брат? — спросил Клинок Рассветника. — Как там?

— Тревожная будет ночь, брат! — ответил ему товарищ.

— Не впервой! — буркнул Коршун со своего места.

Уже почти в полной темноте к Рассветнику подошли Смирнонрав с Месяцем. Князь со вторым воеводой обходили лагерь. Третьим с ними шагал позади Лихой, неотступно сопровождавший князя. Их с Месяцем ссору бояре, кажется, оставили, по крайней мере до времени.

— Ну как у вас, друзья? — спросил Смирнонрав.

Рассветник будто одернулся ото сна. Но он не спал.

— Они здесь, светлый князь. — сказал он

— Кто? — спросил Смирнонрав.

— Табунщики? — предположил Месяц.

— Табунщиков тоже слышу, но только издалека. — сказал Расветник — А вожаки уже здесь. Телами — там, за холмами, а духом — здесь.

— Откуда знаешь? — спросил воевода.

— Вижу их — сказал Рассветник — прямо перед собой, лицом к лицу. Они идут нам навстречу. За ними — как муравьиная куча кишит.

— Слыхали? — сказал Коршун — Как муравьи кишат! Наверное, правда с большой силой идут.

— Идут, и открыто. — говорил Рассветник — Не скрывают себя, словно совсем ничего не боятся. Они не только там, на восходе, они… Они как будто везде… Вся призрачная сторона у них как на ладони. Чувствую как глазами рыщут повсюду, просматривают каждый куст, каждый камушек…

— Они нас видят? — спросил Коршун.

— Не похоже. Их взгляд как будто насквозь проникает, и смотрит дальше, куда-то вдаль. Переговариваются друг с другом.

— А что говорят, можешь сказать?

— Нет. — покачал Рассвветник головой — Не могу. Только отзвуки их шепота в голове, как будто солома шуршит…

— Ты что, — удивился Месяц — можешь злыдней видеть издалека, что ли?

— Это редко, когда получается. — сказал Рассветник — Обычно они свое существо прячут за человеческим обликом, тогда их тяжело узнать, даже вблизи. А сейчас не скрываются, все как есть, вот и видны далеко. К тому же ночь, их время. Как будто разрослись, так что все на той стороне заполнили собой.

Месяц поглядел на Рассветника с изумлением, и даже некоторым страхом.

— Так ты ясновидец? — спросил он тихо — И говоришь, злыдни сюда идут. И молокососы с ними?

— С ними.

— Дай-ка, я это проверю.

Месяц вышел из рощи, нашел открытое место, где земля была потверже, и воткнул в нее меч глубиной на целых две ладони.

— Что он делает? — спросил шепотом Пила у Хвоста.

— Волк его знает. Смотри…

Встав возле меча на четвереньки, Месяц нагнулся, зажал клинок своими редкими зубами, и так замер.

Через полминуты он поднялся и стал отряхиваться от пыли.

— Ну что? — спросил его Смирнонрав.

— Идут. — сказал Месяц, кивая головой, словно подтверждая слова Рассветника — Идут, точно! И много, земля так и гудит, но издалека. Думаю, еще где-то за Сонной, на каильской стороне. Где к утру будут — небо знает. Что делать, светлый князь?

— Пока ничего не делать. Так, Рассветник?

— Да. Пока ничего. Сидеть потише. Караулить во все глаза. Кто свободен — пусть высыпаются. Что еще сейчас сделаешь!

На небо выкатила едва ущербная луна, и засияла как огромный бледный фонарь. Но сквозь полог рощи свет почти не проникал.

Не Коршуну, ни обоим братьям-пильщикам не назначили стоять на страже. А Клинок с Рассветником договорились поделить ночь пополам. Пост их был не на окраине лагеря, как у других сторожей, а прямо возле спящих товарищей. Клинок, которому выпало охранять первому, просто сидел лицом на восход, поджав под себя ноги, и на вид как будто тоже дремал. Его чуть слышное бормотание походило на несвязный разговор спящего.

Пила улегся на земле, завернувшись в плащ — подарок Орлана — и быстро прикимал. И сон его был необычным: без всяких образов, только чернота вокруг, так что Пила сам не мог понять, спит он, или просто лежит, окутанный ночным мраком. Пелена, укрывшая стан, где-то поверх крон деревьев, не давала просочиться снаружи не одному видению, Еще снился Клинок — самого его не было видно, но раздавался голос витязя, звучавший здесь громко и четко. Только разобрать его слов Пила все равно не мог — они как будто влетали в ухо, и миновав мозги, вылетали из другого.

А потом привиделся шатун. Такой же, как прежде, белый длинный и тощий дух шагал сквозь черноту, хорошо различимый в ней, но не светился как турьянские духи-шаманы из рассказа Хвостворту, а просто был виден. Он шел широкими неспешными шагами, и в такт шагам мерно размахивал ручищами, огромными и сухими как дерево. Чуть приблизившись к Пиле он прошествовал прямо сквозь него, как сквозь воздух, и стал удаляться, все так же отчетливо видный.

«Я понял! — подумал Пила сквозь сон — Здесь мир теней, и шатун — тень, а моей тени здесь нет. Была бы она здесь, шатун бы ее обошел, но она на Струге сгорела, в костре…»

Лишь на миг шатун пропал — словно черное пятно наплыло между призраком и незримым Пилой, и тут же пронеслось прочь. Жердяй уходил все дальше, пока не стал совсем маленьким, превратился в тоненькую белую щепку, и скрылся во мраке. Пропал из виду, и из самой памяти — по крайней мере из той, которую дубравец осознавал. Пила слышал теперь голос Рассветника — так же отчетливо, но так же непонятно…

Утром, едва пробудившись, Пила встрепенулся и поспешил сбросить с себя плащ. Ему со сна показалось, что отступившие ночь и тьма оставили на покрывале свой осадок, как дым из очага оставляет черный след на стене.

Подъем был скорым — перекусили сухарями с вяленым мясом, напились воды из ручья, сбегавшего ко дну байрака, и отправились дальше.

Тишина, которая вчера стояла над полями и холмами в пути полка, сегодня оборвала и заглушила чуть ли не всякий шорох. Как будто все, что вечером молчало, с утра вымерло вовсе. Вороны — всегдашние спутники здешних войн и походов, не кружили над конниками. Кузнечики — и те не стрекотали в траве. Казалось, что даже гул от конского топота уходил сразу в землю, не в силах долететь до ушей, и пыль из-под копыт не могла подняться выше локтя.

Двигались как прежде — переходами от укрытия к укрытию, наперед хорошо разведав путь. По прикидкам князя и воевод, до Горбунова — пограничного города миротворской и каильской областей, оставалось менее дня пешего пути.

— До Горбунова без боя мы не дойдем. — сказал князю Рассветник. — Враг ближе.

— Снова видишь? — спросил Смирнонрав.

— Да, вижу. — сказал Рассветник — Совсем рядом, но их взгляда, как было ночью, сейчас не чувствую. Даже могу сказать наверняка, что он один. И как будто замер, молчит, не шевелится, но и не прячется… Он как будто спит, по крайней мере его призрачная часть, хотя как человек он может сейчас и не спать… Думаю, до встречи совсем немного, дай Небо, чтобы нам к добру…

— Дай Небо, чтобы так было. Я теперь и сам чую, что он рядом. — сказал Клинок.

— И ты? — удивился Рассветник — А ты как?

— Как будто в руке жар… В ладони… И тяжесть, как будто молот держу.

— В той руке, которой тогда держал?

— Да. Теперь как чувствую.

— Не ошибаешься?

— Не могу ошибаться. Каждый миг помню, а теперь — как в живую чувствую.

Рассветник посмотрел на друга, а потом похлопал ему по плечу.

— Значит, брат, будем готовы.

Месяц остановил дружину, и снова, как вечером, послушал землю через меч.

— Тишина — пожал он плечами — Все как вымерло.

— Может быть они, ыкуны, как злыдни — ночью ходят, а днем отсыпаются? — спросил Быстрый. Он снял шлем, и рукавом отер пот с плеши.

— Так и есть. Всегда так бывало. — сказал Коршун.

— Откуда знаешь? — спросил Быстрый.

— Знаю, и все.

Словно в свидетельство слов Рассветника, из-за бугра показались всадники, высланные в дозор.

— Светлый князь! — закричал их старшина, подлетев к Смирнонраву — Ыканцы! У Волчихиного Хутора!

— Ну, брат, вот и дело! — с усмешкой потрепал Хвостворту шевелюру Пилы — А то сколько можно без толку пыль глотать!

Поселок, у которого разведчики наткнулись на ыканцев, стоял у широкого ровного места, одним краем примкнув к зеленой роще. Князь с воеводами и с Рассветником, спешась, прошлись пешком через терновник поблизости и затаились в нем. Перед их глазами наконец предстал столь желанный враг. Вернее не сам враг — ыкунов нигде не было видно. Лишь огромный табун коней — многие сотни, пасся в полях.

— Волчихин Хутор, точно. — сказал Месяц, знавший эти места вдоль и поперек от своего Храброва до Острога-Степного на закате, а то и до самого Беркиша — Жил в этих местах один вольный человек, лютый, злее волка — людей резал как ботву. Так его и стали звать — Волком. Он этот хутор здесь поставил, а когда помер, то стала владеть хутором его вдова, Волчиха. И хутор стал Волчихин.

— Где они сами-то? — спросил Смирнонрав.

— На земле. — сказал Месяц — Дрыхнут, пока кони пасутся. Вот их и не видно. Коней-то, коней сколько!

— Коней много. — согласился Быстрый — Но их можно смело пополам делить, а то и на трое.

— Да. — сказал Месяц — И ни разъездов, ничего… Не западня ли это? Мол, приходите, гости дорогие, стол накрыт…

— Это не западня. — сказал Расветник — Вот там он и есть.

И показал рукой в ту сторону, где за табунами коней виднелись пара соломенных крыш хутора.

Месяц из-под ладони посмотрел на поселок.

— Да, висит что-то. Похоже, бунчук. — сказал он.

— Да хоть бы на каждом дереве было по бунчуку, а злыдень все равно там, на хуторе, и больше нигде. — сказал Рассветник.

— А то, что разъездов не видно, — обернулся Быстрый к Рассветнику — так это ты еще на совете в Струге сказал: ыкуны полагаются на своих быръя так, что всякий страх забыли. А про нас думают, что всех до одного расколотили в черепки. Вот и не остерегаются.

— Так как? — спросил Месяц — Ну, господа?

— Нападать надо. — сказал Быстрый. — Иначе зачем и шли. От такой-то удачи может больше и корки не понюхаем. Похоже, весь их передовой полк здесь.

— Сонные, на земле вповалку валяются. — добавил Хвалынский Халат — Коси, коса, пока роса, а Месяц?

— Сколько их там? — рассуждал вслух Месяц — Двое, трое на брата, а может и четверо…

— Дай Небо, у них самих спросонья в глазах задвоиться. — сказал Быстрый, шевеля усами.

— Надо нападать. — сказал Месяц — Светлый князь? Как быть? Я в детстве мечтал вывести тараканов из дому. Думал, если их какой-нибудь приманкой выманить на середину, то запросто потом всех передавить разом. Вот они теперь, табунщики, как тараканье стадо посреди избы. Осталось их прихлопнуть!

— Нападем. — сказал Смирнонрав, до сих пор лишь слушавший беседу воевод — один раз такую возможность упустим, второй может не быть. Как лучше нападать?

— А вот, как: — сказал Месяц — Там, на хуторе, если правда их воеводы, то туда и надо ударить главной силой. Отсюда, напрямую. Еще отряд — повел он правой рукой — хотя бы с полсотни, пустить справа в обхват, чтобы ударить с полей. Еще смотри, светлый князь: слева хутор к лесочку примыкает. Так вот там — тоже кизячники. Отдыхают в теньке. Туда сходу мы верхом не прорвемся, и если они там соберутся, и будут отбиваться, то могут весь день нам испортить.

— Что тогда? — спросил Смирнонрав.

— Туда тоже надо людей отрядить — обвести вокруг, и через рощу напасть пешими. Там, к тому же, ыкуны уж точно не разглядят, сколько нас будет — в лесу за деревьями, за кустами — не сосчитаешь. А когда там бой завяжется — то и мы, верхом, тут как тут.

— Плохо на столько частей наш маленький каравай ломать… — почесал затылок Быстрый — Но дельно. Если накинуться на них сразу всеми людьми верхом, то загоним ыкунов в рощу, как пить дать.

— Значит, так тому и быть. — сказал Смирнонрав — сейчас мигом разбиваемся, кому с какой стороны идти. Я пошлю пешими моих засемьдырцев, они в лесу — как у себя дома. И пятиградцы туда же, им тоже привычнее биться пешими. Над ними старший ты, Быстрый. А ты, Месяц, раз моя правая рука, то и пойдешь по правую руку — ударишь с поля… Лихой, ты где будешь? — спросил он хранителя рода.

— С тобой, светлый князь, где мне и положено.

— Хорошо. — сказал Смирнонрав — Начнем…

Пила, узнав, что отбирают людей для пешей атаки, сразу же вызвался туда. Если как держать топор, стоя на своих ногах, он хотя бы приблизительно уже знал, то сражаться сидя в седле для него было чем-то совсем диковинным. Как при этом он вызвался идти в конный поход — он в голову взять не мог.

— Тогда и я с тобой пойду. — сказал Хвостворту — Мне что конному, что пешему — один черт.

— Я тоже. — сказал Клинок. — Может и ты с нами, Коршун?

— Ну уж нет! — ответил боярин — Верхом веселее! А ты, Рассветник?

— Я с князем буду на всякий случай. Ну ступайте тогда, время дорого. Небо вам в помощь, братья!

У кромки терновника Быстрый собрал свою сотню, и повел ее в обход через кусты, молодняк и овраги. Шли гуськом, пригибаясь, а то и чуть не на четвереньках. Впереди — несколько засемьдырских охотников. По их сигналам вся вереница то замерев, припадала к земле, то снова поднималась, и шла — друг за другом, нос к затылку, как приклеенные. Головы никто не поднимал, лишь иногда один из разведчиков на миг выглядывал над травой, высматривая ыканский дозор, и тут же опустившись снова, махал задним рукой, и крался дальше.

— Не озираться! Не высовываться! Идти за вожаком следом, глядеть ему в пятки! Нос в землю, как волки, бородой тропинку мести! — приговаривал Быстрый, пропуская вперед себя воинов, следя чтобы никто не отстал и не загляделся на что-нибудь.

Добравшись так до края рощи, в которую упирался хутор, Быстрый велел бойцам перестроиться в цепь, и затаиться. Вперед выслал трех засемьдырцев. Всего через несколько минут они вернулись с донесением.

— Все как нас ждут, боярин! — негромко гудел Быстрому главный разведчик, заросший лохматой бородой как лешак, с морщинистым и обветренным лицом. Пила с Хвостом стояли поблизости и слышали каждое слово — Охрана есть, сидят кружком, смеются, болтают «ыгыгы» да «ыгыгы» на весь лес. Мимо них хоть на быках проеду. Остальные дрыхнут — только храп стоит!

— Часовых сможете снять? — спросил Быстрый.

— Насмерть? — спросил бородач.

— Ясное дело, насмерть. — сказал боярин — Нам тут нахлебники ни к чему. Ну как?

— Мо-о-ожно — кивнул головой на бок засемьдырец. — Впятером пойдем, снимем так, что дернуться не успеют.

— Чесный боярин! — вдруг сорвался с места Хвостворту — разреши мне тоже пойти.

— Тебе? — посмотрел на него Быстрый — А, это ты, плясун? Ты что, заодно еще и лазутчик.

— Да! Я в горах три года был разведчиком.

— Добро, иди с ними шестым. — сказал Быстрый.

— Пила, дай свой нож! — сказал Хвост, подбежав к брату.

— Хочешь, топор дам? — сказал Пила, вынимая ножик из чехла.

— Не надо, оставь! Самому пригодится!

Разведчики крадучись ушли в рощу, за ними подался и Хвост. А бородатый вожак сказал Быстрому напоследок:

— Как закончим — залаю по-лисьи.

И скрылся меж деревьев.

Пила сел под кустом, повернувшись спиной к той стороне, куда ушел брат. Смотреть туда ему казалось выше сил — вздрагивать от каждого шороха, и в каждой тени видеть идущих назад с удачей разведчиков, но убеждаться всякий раз, что это лишь птица сбежала с дерева, или от ветра ветвь покачнулась. Он не знал, куда от волнения деть ни руки, ни ноги. Казалось Пиле, что вот-вот, и он затрясется, забьется, как в припадке, не в силах сдержать себя. В голове почувствовалось легкое пьянящее кружение, к горлу подступил тяжелый ком и захотелось всунуть туда пальцы до самой глотки, и самому освободиться от напирающей рвоты… Чтобы хоть как-то занять себя, Пила мысленно запел песню, которую слышал от своей старой бабки, давно — еще до позорных лет, и запомнил с первого раза. Песня была про медведя, который подался в столицу на заработки, прикинувшись бородатым мужиком.

— Тревожишься? — спросил его Клинок.

— Есть такое. — сказал Пила.

— Это ничего. Сейчас начнется — и сразу полегчает. Уже не тревоги будет, знай дело делай!

Пила снова запел просебя, но дойдя до середины, до места, где у боярского двора за медведем пустилась в погоню свора собак, парень запнулся. Слова в его голове спутались, и концов их он в волнении не сумел собрать. Решил было начать заново, но не успел — из глубины рощи раздался гадкий резкий визг, и правда точь-в точь лисицин лай.

— Встаем! — негромко сказал Быстрый — Идем тихо, бьем молча! Как первый ыкун закричит — тогда и мы подхватим, а раньше ни слова в голос никто! Пошли!

Пила шел, шевеля ногами густой папоротник. На правом плече у него лежал топорик, щит висел за спиной на ремне.

— Пила. — услышал он шепот

— А! — обернулся парень.

— Тихо. — сказал Клинок — Щит возьми на руку. Будет мешаться, а Небо даст — и совсем не понадобится. Но если понадобится, то уже будет некогда снимать с плеча.

Никто больше не говорил ни звука. Только шуршала трава под ногами. Пила шел и шел вперед, пытаясь высмотреть место, где Хвост с засемьдырцами снимали стражу, и чуть не налетел на ыкуна, свернувшегося на земле калачиком.

Табунщик не пробудился, только чуть вздрогнул и прошамкал губами. Медленно, как собираясь с мыслями, Пила чуть дрожащей рукой поднял топор, но подняв — не мог опустить.

Человек перед ним был чужаком — одежда у него была чужая, запах чужой, черты лица чужие — но не был врагом Пиле. Дубравец не испытывал к нему никакой ненависти, и никакого стремления убивать. Это было не то чудовище, от одного вида которого Пила захлебнулся яростью в Новой Дубраве. Это был просто человек, притом беспомощный, не подозревающий ни о какой угрозе…

Табунщик пошевелился — снова не просыпаясь, просто повернулся во сне, но от одного его движения топор в руке Пилы сам сорвался вниз!

Удар пришелся под правую мышку. Ыкун отрыл глаза и тихо простонал, дернулся, стон его перешел в хрип… Пила выдернул топор из раны, поднял, и ударил снова, потом еще, но ыкун не умирал, все дергал ногами, и глядел на Пилу выпучив глаза. Подняв топор в четвертый раз, Пила вдруг увидел еще одного степняка. Рыжеволосый плотный табунщик с редкой бородкой сидел на земле, молча глядя на дубравца и его жертву. Не иначе как он проснулся, услыхав глухие удары топора, и первое, что при этом увидел — как невесть откуда взявшийся ратай разделывает его товарища. От испуга ыкун, кажется, не мог пошевелиться, а только бегал глазами — от лица Пилы к поднятому топору, к истекающему кровью степняку на земле, и обратно. Пила оставил умирающего ыканца, и медленно поднимая оружие все выше, зашагал на второго. Тот, все так же не в силах сказать ни слова, пополз на седалище задом наперед, руками шаря по земле, словно в поисках оружия. В испуганном перекошенном лице не было ни кровинки…

Пила шел все так же медленно — настолько, что ыкун вот-вот, ползком, но все равно удрал бы от него. Но тут к степняку подскочил Клинок, и не успел тот обернуться, как витязь, быстро и аккуратно — как вышивальщика втыкает иглу в пяльцы — ткнул ыканца мечом между ребер, и тот мигом испустил дух, не издав ни стона.

— Давай шустрее! — буркнул Клинок Пиле, и пошел вперед.

Где-то поблизости закричал табунщик — и тут же затих, не иначе как навсегда, но одного вопля было достаточно, чтобы тишина разом взорвалась криками множества людей:

— АААААААА!

— УУУУУУУУУ!

— ЫЫЫЫЫЫЫ!

— Бей их! Бе-е-е-е-е-е-ей!

— Небо с нами! Небо с нами! Бе-е-е-е-ей!

— Бей кизячников! За Каяло-Брежицк!

— За град миротворов! Бей всех до одного!

— АААААААА!!! — закричал Пила что было сил в горле, и вместе с криком, из него как будто вышли остатки нерешимости и волнения. Ратаи ломились сквозь рощу, рубя и коля ыканцев на пути. Пила увидел рядом табунщика за деревом — ыкун стоял, словно прячась, глядел на правую сторону, и не заметил Пилу, зашедшего с левой — дубравец подбежал ближе и вонзил топор ему в спину. С тонким, почти женским стоном ыкун сполз по стволу дерева на колени, Пила, выдернув из него топор, ударил снова — в шею, почти на уровне плеч. Узкое лезвие топора не перерубило шеи, но Пила почувствовал, как оно, рассадив позвоночник, вошло глубоко в мягкое. Кровь струями брызнула из раны.

Сражения почти нигде не было — ыканцы не дрались. Спросонья, они метались в тупом неистовом страхе, бежали кто куда, не соображая даже просить пощады. Ратаи били их, сколько могли догнать. Пила видел, как Хвостворту настиг одного бегущего прочь, и метким ударом размозжил табунщику затылок. В руке у Хвоста была уже не его деревянная колотушка, а булава с железным навершием.

— Э-ге-ге-ге-гей! — кричал он на бегу, крутя палицей над головой — А ну не убегай далеко! Всех переколочу к волкам!

Пила бежал, стараясь поспеть за ним. На пути его возник ыкун, скрестивший с кем-то клинки, и парень, не дав ему опомниться, налетел на степняка и ударил по голове топором. Лезвие скользнуло по шлему, сдирая с него черную ткань, но силы в непрямом ударе хватило, чтобы ыканец покачнулся и выронил саблю, и тут же его другой ратай пронзил степняка в грудь так, что острие меча вышло меж лопаток.

Едва крики из рощи донеслись до хутора, как весь спящий стан зашумел, задвигался, но не успели даже ударить тревогу, как с поля на ыканцев налетели всадники Смирнонрава. От страха они казались степнякам великанами, злыми демонами, воинами Мудрого восставшими из царства мертвых — да кем угодно, но не врагом, от которого возможно защититься! Ужас поражал ыканцев быстрее, чем настигала ратайская сталь! Они падали убитые, не успев вскочить в седло, их топтали кони — и вражеские, и свои, которые в бешенстве носились повсюду. Ратаи рубили бегущих ыкунов, копьями прикалывали ползавших по земле. Месяц с полусотней конников мчался сквозь гущу табунов, распугивая ыканских лошадей, отгоняя их в поле. В страхе ыканцы бежали к деревьям, другие, навстречу им, из рощи в поле, и везде их убивали без пощады. Некоторые, опомнившись, останавливались и пытались найти какое-нибудь оружие, но оружие находило их раньше! Смирнонрав с головным отрядам пробивался — вернее, протаптывал себе дорогу к хутору. Лишь там, у самой ограды, несколько десятков черных шапок смогли собраться для боя. Спешенные, они скучились в подобие кольца, кололи коней и всадников своими короткими копьями, другие из-за их спин пускали по ратаям стрелы. Ратаи врывались на конях в их строй, топча и рубя куда не попадя, но многие сами падали от ыканских ударов. Степняки стесняли ряды, огораживались черными щитами с белыми звездами о шестнадцати лучах, доставать их становилось труднее, лилась ратайская кровь. Лихой на своем огромном коне врезался в самую толпу черных шапок, но жеребец под ним пал, пронзенный копьями. Сам боярин получил рану, сумел подняться, подхватил с земли ыканскую саблю, и снова кинулся в гущу рукопашной.

— Спешиваться надо, князь! — кричал Хвалынский Халат. — Сверху их не достать!

Ратаи спускались с коней и в пешем бою теснили табунщиков. На крыше сарая у самой ограды появился откуда-то человек. Пробежав по верхней жердочке на конек, он вскинул вверх руку с булавой, и закричал по-петушиному, неумело и непохоже, но весело, да так громко, что перекричал весь шум сражения…

— Это что… — только и успел пробормотать князь, увидев такое чудо.

Это был Хвостворту! С сарая он сиганул вниз, в самую толпу ыкунов — сверху и сзади — и в полете ударил одного точно в темя — тот рухнул как подкошенный. Хвост приземлился, сам едва не упав, но распрямился раньше, чем кто-то успел обернуться к нему, и еще одного табунщика уложил ударом в затылок! Третий успел лишь в пол-оборота оглянуться на дубравца, как палица заехала ему в лоб. Шлем отлетел в сторону, голова отскочила назад, дернулась и повисла на сломанной шее, как на веревке! Ыкуны вокруг, зажатые между пешими ратаями и Хвостом, свалившимся на их головы прямо с неба, сами бросали оружие и падали наземь. Но в других местах бой не утихал.

С правой стороны к поселку пробивался Месяц, слева в роще звенела сталь, раздавались боевые кличи, раненные голосили по-ыкански и по-ратайски. Сражение все ожесточалось…

Коршуну не везло весь день. Едва он направлял на кого-нибудь из ыкунов своего скакуна, как табунщик шарахался в сторону, и уходил — для того лишь, чтобы тут же его сбил другой. Если богатырь прицеливался и поднимал молот, чтобы опустить на одну из черных шапок, как табунщик падал наземь, его затаптывали, или кололи копьем с коня, но снова лишь бы кто, только не Коршун. Одного степняка, на которого он направился, пронзил копьем подоспевший вовремя боярин, другой свалился от чьей-то стрелы, третий, не успев скрестить с Коршуном оружие, пал с рассеченной головой — храбровский конник заехал к нему с левого бока. Последнее терпение у Коршуна иссякло, когда у очередного противника, скакавшего навстречу во весь опор, лошадь споткнулась и рухнула, и всадник, вылетев из седла, пропал у Коршуна из виду.

— Да чтоб вас всех! — не мог сдержать крика взбешенный витязь — Какого ляда?! Что творится, а!?

Вдруг он увидел, как из ворот хутора выехал ыканин на жеребце цвета смоли, и сам как ворон: все одетое на нем было черным, каждую пластинку на его латах обтягивала черная ткань. С острия круглого шлема свисал назад хвост вороного коня. В руке сверкал прямой меч, по длине и виду точь-в точь как мечи ратаев. Широкое брюзглое лицо, загорелое чуть не до той же черноты, лоснилось от пота. Опущеный рот и брови придавали бы его чертам усталый и тоскливый вид — если бы не один взгляд! Глаза всадника горели злобой — беспредельно яростной, но кипящей где-то внутри, не выраженной ни в одном мгновении ока, ни в одном жесте. Такой гнев не расточают на ругань, на плевки и выпучивание глаз, его вкладывают только в смертельный удар! Не люди бегали и суетились вокруг него, а тараканы или клопы. Они потревожили своей возней сон господина, и он поднялся, чтобы передавить назойливых! Как гора среди болотных кочек он был среди ыкунов — да и среди ратаев тоже. Не ростом, но мощью, которая чувствовалась в нем, виделась в каждом движении, слышалась в поступи его коня, а главное — исходила от черного каким-то неугадаемым образом, ощущалась кожей и нутром, приводила в трепет и лишала силы в руках. Грозная, неведомая, нечеловеческая сила!

Коршун, хоть и не был проницателен как его братья, но вмиг понял, кто перед ним! И он понял, что случится сейчас — просто потому, что знал, как такое бывало раньше. Сейчас злыдень распахнет рот, закричит бесовские заклятия своим звериным голосом, и весь ход дня переменится разом. Страх поразит все кругом. Лошади ратаев взбесятся и понесут седоков кто куда, порыв их иссякнет. Ыкуны соберутся вокруг своего вожака — их мало здесь на хуторе, но вполне хватит, чтобы дать бой маленькому полку ратаев, пока остальные, бегущие сейчас сломя голову, опомнятся и вернутся к поселку, заслышав призыв колдуна-мары. Увидят, оправившись от испуга, как малочислен их враг. Тогда уже не с толпой перепуганных, мечущихся как бараны, табунщиков, которых можно убивать направо и налево, столкнутся наши воины. Им придется драться не на жизнь, а насмерть, и как знать — может быть и погибнуть здесь, у Волчихиного Хутора, без всякого толку завершив свой тайный поход на второй его день, врага не задержав, и в город, оборонять его, не вернувшись…

И еще — в тот же миг — Коршун понял, зачем сам он здесь, для чего, может быть, ввязался в эту историю еще в горах, и для чего проделал весь долгий путь с Рассветником.

«Вот, оказывается, для кого Небо и Земля берегли мою удачу! — осенило Коршуна — А я-то, дурак чуть ее не растратил на кизячников вонючих!»

Спрыгнув с коня, Коршун в три скачка подбежал к злыдню, и со всего размаху хватил черного жеребца молотом по лбу! Конь повалился на бок, подминая под себя всадника, — и колдовской голос, который подкатывал уже к горлу быръя, уже готовился вырваться на свободу, пронзать визгом воздух, поднимая с земли пыль, повергая в страх и разрывая рассудки, этот голос застрял в связках, скомкался, сдулся, и высыпался наружу жалкими крохами, вперемешку с возгласом досады и боли, который издает человек, если его нога сломана и придавлена павшим конем. Шлем с конским хвостом откатился в сторону, обнажился давний шрам от ожога на челе степняка.

Вскочив над марой, Коршун снова замахнулся воронком. Злыдень, пытаясь защищаться, поднял было руку, из которой не выпустил меча… Удар! Меч отлетел в сторону, сломанное предплечье злыдня изогнулось, будто во втором локте. Коршун снова поднял руку с молотом, но на миг встретился с демоном взглядом — и обомлел…

Куда делось широкое смуглое лицо быръя! Оно словно уносилось, утягивая за собой мысленный взор Коршуна, куда-то сквозь поприща и земли, сквозь дни и ночи. Оно светлело и истощалось, усыхая на глазах, черные волосы на нем отрастали в длину и одновременно редели, седели, глубокие морщины врезались в кожу. Глаза колдуна мутнели, зрачки в них, будто затягивались белым дымом.

И Коршун с ужасом понял, где и когда он видел этот образ — в то самое утро, когда вместе со Светлым, Львом и Старшим спустился в пещеру на княжеском дворе в Стреженске.

Витязь моргнул, и видение пропало. Перед ним снова было только узкоглазое, перекошенное болью ыканское лицо.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Чертов таракан подпечный! — заорал Коршун, заглушая криком собственный страх — Вот где ты свою рожу прячешь! Поклон тебе от Стреженска, от Старшего с Белой Горы, от Ратайской Земли, и от меня, Коршуна, лично!

Третий раз опустился молот, и череп быръя раскололся, словно арбуз. Кровь, которая хлынула из него на землю, была обычной, человеческой. И смертельный страх, застывший на лице ыкуна, был, может быть, таким же самым страхом, с которым человек когда-то коснулся лбом горящего чела злыдня.

Весть о смерть полководца разлетелась вмиг. Ыкуны, которые все еще сражались, обратились в бегство, до костей разрывали плетками конские бока. Кому, окруженным, некуда было бежать, те бросали мечи и валились ниц, моля о пощаде. В две минуты бой закончился.

Ратаи собирались вокруг мертвого злыдня, любовались на него как на диковинку, смеялись, поздравляли друг друга с удачей и хвалили верную руку Коршуна. Сам витязь ходил кругами, подняв кверху руку с окровавленным «воронком»

— Глядите, добрые люди! Двое злыдней уже за ним! Двое злыдней вот за этим молоточком! — кричал Коршун во всеуслышание.

Подошел Хвостворту — он шагал, удалецки скрестив за головой палицу и кривой ыканский меч, смеялся и скалился во все зубы.

— Вот это дело, а! — приговаривал Хвост в голос — Вот это я понимаю — делишки! Для такого дела не жалко и месяц скакать, а! Вот это погуляли так погуляли!

— Хвост! Хвост! — раздался издалека голос Пилы.

Хвостворту снял палицу с плеча и помахал ею в воздухе.

— Э-ге-гей! Брат, здесь я!

Пила, запыхаясь, подбежал к брату. Щит висел у него на левой руке, ни разу не тронутый за бой.

— Цел? — спросил он Хвоста.

— Цел как целка! — засмеялся Хвостворту — Ты сколько кизячников набил, а брат? У меня так сегодня семеро!

— Считал я их, что ли! — сказал Пила. Он не только сейчас, но и много позднее, уже успокоившись, не мог припомнить почти никаких подробностей этой первой своей битвы. Все с того мгновения, когда он нанес первый удар, было словно во сне.

— Считай в другой раз, понял! А не то — что дома рассказывать будешь! — рассмеялся Хвост, и убрав булаву за пояс, потрепал хмурого брата по плечу — Ничего, брат! Еще погуляем! День-то какой, а! Гляди! Поживем еще!

Тут как тут появился и Клинок. Он прибежал, расталкивая плечами людей с пути. Кажется, впервые Пила видел его таким взволнованным. Следом за братом пробирался сквозь толпу Рассветник. Взгляд его был спокойным и ясным как всегда. Рубаху густо усеяли мелкие и крупные багровые крапины.

— Где? — крикнул Клинок Коршуну.

— Вон он лежит, полюбуйся! — ответил Коршун, показывая молотом на убитого быръя.

— Меч его где, я спрашиваю!?

— А… Здесь был где-то…

Обежав кругом мертвых коня и всадника, Клинок шарил глазами по земле, и наконец увидел в траве меч, выбитый «воронком» из руки колдуна.

— Вот оно! — сказал витязь, поднимая с земли меч злыдня и держа перед собой двумя руками. Азартный, хищный восторг звучал в его речи. Горящими глазами он разглядывал оружие, и словно не мог налюбоваться — Вот…

Клинок ударил меч плашмя о колено. Меч переломился, и Пила вздрогнул от грома, прогремевшего в ушах и отдавшего долгим отзвуком, а в отзвуке послышалось, как исчезает, задыхаясь, пронзительный злой и жалостный вой.

Чуть погодя, Коршун отозвал Рассветника с Клинком в сторону, и рассказал им о своем видении, о лике Затворника, которого он увидел, стоя над поверженным злыднем.

— Что это, а, братья? — спросил он.

— Ты как думаешь? — спросил Рассветник Клинка. Тот пожал плечами.

— Это был Ясноок, как живой, прямо в лицо мне смотрел! — спросил Коршун — Живой Затворник!

— Это не точно. — сказал Рассветник.

— Да как! — воскликнул Коршун — Я же своими глазами видел!

— Ты видел то, что видел, брат! — сказал Рассветник — Но та сторона обманчива. И ты через нее, через ту сторону, видел призрачный облик колдуна, или даже его дух. Не обязательно, что это Ясноок. Вон, парень наш, который скитался за горами, тоже рассказывал, что он там видел мару, похожую на шамана, который ее сотворил. Образ колдуна часто остается на той стороне, во всем, что тот ни сделает.

— Как узнать-то тогда? — спросил удивленный боярин.

— Пока не пойму. — сказал Рассветник — Как будет свободная минута, сразу дадим знать учителю, может он разгадает. А ты пока молчи о том, что видел.

4. УЧАСТЬ КАИЛИ

Смирнонрав велел отчистить хутор от тел и созвал воевод на совещание. Немедленно всем старшинам передали их приказ: считать своих убитых и раненных, ыканских пленных, собирать оружие и сгонять к поселку разбежавшихся лошадей. Перед воротами стала расти гора из клинков, лезвий, древок и броней.

Какого оружия здесь только не было! Готовясь к войне, каган не жалел богатства для снаряжения своих полков. Потом еще долго на базарах хвалынской страны и сопредельных стран вспоминали о неслыханной щедрости Ыласы. Со временем эти воспоминания обрастали выдумками, превращаясь в байки, отделить которые от правды стало невозможно. Рассказывали, что купцам, привозившим оружие на торг в устье Черока, ыканцы за один меч нагружали корабль доверху кожами, а за полный набор всадника — с доспехами, копьем, булавой, садком, защитой для коня и всей сбруей — в такой корабль загоняли рабов сколько войдет! В то время в южных приморских странах нигде нельзя было купить ни стрелы, ни одного кольчужного колечка — купцы опустошили все оружейные и всем мастерским задали заказов на месяцы работы вперед!

Кроме кривых сабель, обычного оружия степняков, здесь были искривленные кпереди ойгарские мечи, хвалынские — для конного боя, с длинным прямым клинком и загнутой рукояткой, тесаки, длинные кинжалы и сабли с тяжелой елманью, какие носят гляуры на полуденном отроге Хребта. Попадались здесь даже мечи, какие Хвостворту видал у незнакомцев в горной войне — длинные, с истонченным острием и широким перекрестием, и совсем уж диковинные — те, что ыкуны покупали в далеких, неизвестных ратаям восходных странах. Тоже было и с доспехами — самыми разными, медными, стальными или железными, из кольчуги, пластин и чешуи, из круглых и прямоугольных блях, наклепанных на кожу или войлок, соединенных кольчатым полотном, нанизанных на веревку, ремни и проволоку. Шлемы — остроконечные, округлые как котелки, плосковерхие, с бармицами, с затыльниками, наушниками, масками и полумасками, кольчужные накидки на голову, с наплешниками и без. Простые, или богато украшенные узорами, золотой и серебряной насечкой, покрытые надписями на неведомых языках. И все остальное — оружие от топоров до луков и стрел, седла, уздечки и попона, было самое разномастное, свезенное из далеких и близких стран.

Убитых ыканцев насчитали за три сотни, еще почти столько же взяли живьем, и отвели под стражей на ровное место чуть в отдалении от хутора. Коней, с седлами и без седел, выловили поблизости больше полутора тысяч. Но за теми лошадьми, что убежали далеко в поля, князь запретил уходить. Запретили также преследовать табунщиков, бежавших с поля боя — упиваться успехом было слишком рано.

В самом полку насчитали девять человек убитых, их тут же предали огню. Ранено было три десятка. Лохматый вожак засемьдырских охотников получил глубокую сабельную рану в плечо. Еще меньше повезло хранителю рода — в добавок к своей первой легкой ране, Лихому в пешем бою проткнули копьем левое бедро. Кровь, побежавшая в начале из раны, вскоре успокоилась, но сделать даже шага или сесть в седло боярин не мог.

Насчет раненных посовещались, и решили быстро — на хуторе нашлась только одна телега, в которую и половины не могло вместиться. Кто мог ехать в седлах, тех посадили на коней, для остальных из всего, что было под руками, соорудили две волокуши. Месяц отобрал из своих бояр одного порасторопнее, и велел ему ехать с раненными к тому месту, где вчера нашли в поле разбитый обоз и сжигали тела. Там — приказал воевода — садить всех в оставшиеся в телеги, и что есть духу, меняя коней сколько влезет, нестись в Каяло-Брежицк.

— Слишком тяжело им будет, воевода! — сказал боярин — Не растрясти бы насмерть, за такой-то путь.

— Тяжелее будет, если вас кизячники нагонят. — сказал Месяц — А ты вези быстро, но осторожно.

— Вот, что: — добавил Рассветник — Постарайтесь добраться в Каяло-Брежицк до заката. Если не будете успевать, то спрячьтесь где-нибудь, и сидите тихо, шагу не делайте. Ночью за нами начнется настоящая охота! Тогда если злыдни вас заметят, то могут сбить с пути, и привести прямо к себе в руки!

Из взятых в бою коней быстро отобрали лучших для полка. Из ыканского оружия снарядили всех воинов до зубов — каждому, кто нуждался, подобрали бронь, шлем и доброе оружие, остальные трофеи навесили на лишних лошадей, и отправили с отрядом всадников в Струг-Миротворов. Доставить добычу в столицу Месяц поручил Гордому. Воевода велел Хвалынскому Халату скакать быстро, и больше оставлять по дороге следов, чтобы ыкуны, если опомнятся и бросятся в погоню, увязались бы за его табунами, а не за медленным обозом раненных.

Теперь пришло время подумать о пленниках.

— Что с ними делать, господа? — спросил князь.

— А что с ними сделаешь? — сказал Месяц, как бы рассуждая вслух — С собой не потащим.

— Если отправлять в Струг-Миротворов, — сказал Быстрый — то для половины все равно подвод не найдется, очень много раненных. Пешком им не дойти, и верхом тоже не доехать.

— А сколько наших придется с ними для охраны отправить! — сказал Месяц — Нас и так осталось три сотни с лишним…

— Что, предлагаете их перебить? — спросил князь.

— Нет такого обычая, чтобы убивать тех, кого пощадили в бою… — сказал Быстрый — Так тоже нельзя.

— Что делать-то тогда! — сказал Месяц — Вывести не можем, убить не можем, бросить здесь, или оставить — тем более! Что тут прикажешь делать!?

— Ыкуны бы убили. Еще, пожалуй, помучили бы перед смертью. — сказал один из бояр.

— Вот, что: — сказал Смирнонрав — Давайте это оставим на последнюю очередь. Так или иначе, надо их сначала допросить. Вот и будем допрашивать. Как будем вести допрос, бояре?

— Светлый князь! — сказал Месяц — Позволь мне! У меня и люди есть, кто по-ыкански говорит.

— Добро. — сказал Смирнонрав.

Месяц со своими людьми сходил к пленникам, и привел из них одного, одетого получше других, может быть сотника или другого старшину. Загорелая лысая голова пленника блестела как медь. Борода на полных щеках была побрита, а на подбородке — заплетена в тонкую косичку. Пришел и переводчик — по виду и не понятно, то ли из полуостепнячившихся ратаев, то ли из полуоседлых кочевников, каких тоже в миротворской земле было немало.

Ыканца, связанного по рукам, вывели на середину хуторского двора и бросили на колени. Князь, Месяц и Быстрый сели перед ним на скамье, остальные бояре стояли вокруг. За спиной князя встал Рассветник.

— Пусть говорит! — приказал Месяц — Кто он такой, и какого звания.

Насмерть перепуганный ыканец, кажется, и не думал запираться, и с готовностью, рассказывал все, о чем ему велели, сбиваясь и заикаясь от страха.

Он служил вторым начальником в сотне «черных колпаков» Знал многих полководцев, и вообще ему было многое известно о войске кагана.

Вся орда — говорил он — состоит из сотен и тысяч, над которыми поставлены «черные колпаки». Много отрядов разошлось по всей стране, кто-то ушел к северным лесам, кто-то — к степным городкам ратаев. Каган с главным войском идет на Струг-Миротворов. Главное войско разделено на три больших полка, по три тысячи в каждом. В походе они движутся порознь, примерно в ратайском дне пути друг от друга, а при необходимости быстро собираются в единое войско. Серединный полк ведет сам Ыласы, полки левой и правой руки ведут быръя из числа ыканцев. То в один полк, то с другой с проверками и приказами постоянно заезжают колдуны-мары, или, как их именуют «быръя-ирек-каган» ближайшие подручные Ыласы. Еще один из злыдней всегда находится при самом кагане. Кроме трех тысяч простых степняков, с полком кагана идет тысяча «черных шапок» под его собственным началом. Еще одна такая тысяча была доселе передовым полком войска. И ее тоже возглавлял быръя-колдун.

— Значит, здесь их была тысяча? — спросил Смирнонрав.

Ыкунов в передовом полку было около восьмисот. Часть ушла небольшими отрядами на север и на юг. Часть — погибли или были ранены в предыдущих сражениях. Мелкие группы всегда отходили от полка на разведку и на грабеж. Кто-то уходил, кто-то возвращался.

— Восемь сотен против наших четырех! — сказал Быстрый — Что ж, хороший почин у похода!

— Где сейчас каган? Полки его вместе или порознь? — спросил Месяц.

Пленник сказал, что каган стоял возле небольшого города на восходе отсюда, за широкой рекой. Эту реку передовой полк пересек вчера ночью.

— Это река Сонная, наверное. — сказал Быстрый — Граница Каяло-Брежицкой и Каильской земли. Если так, то город на той стороне — Черново Городище.

— Спроси: — сказал Месяц — С каганом сейчас все главное войско, или опять разделились.

Этого ыканин не знал. К сильной каильской крепости каган свел воедино свои главные силы, а когда Каиль пала, то часть их — те, что не участвовали в штурме, сразу отправил дальше на закат — захватывать пригороды. Другие оставались на отдых. Пришли ли они теперь к Чернову Городищу, отправились ли в другие стороны, или все еще стоят на месте — медноголовому сотнику было неизвестно.

— Значит, Каиль пала? — спросил Месяц.

Степняк подтвердил: Каиль, большой город на высоком холме, воины кагана взяли приступом четыре дня назад.

— И что сделали с городом? — спросил Месяц.

Толмач пересказал пленнику его слова. Ыканец не ответил.

— Скажи, чтобы говорил! — велел Месяц.

Пленник сказал, что не знает, что его не было в день штурма в большом войске.

— Врет. — сказал Рассветник, глядя куда-то в сторону.

— Ну вот, что! — сказал Месяц — Пойдемте-ка вместе с ним к остальным.

Князь с воеводами пешком вышли из хутора к тому месту, где на земле разместились ыканские пленники. Туда же погнали и связанного табунщика.

Одни ыканцы сидели, связанные по рукам, другие — слабые от ран, лежали на своих меховых халатах. Над их безмолвным лежбищем прохаживались часовые.

Месяц велел пленнику указать на кого-то из своей сотни. Ыканец промолчал.

— На колени его! — приказал воевода. — Спроси, кто из ыкунов его знает.

Переводчик прокричал по-ыкански. Сомнище пленников промолчало. Лишь несколько человек подняли головы.

Месяц подошел к ближайшему ыканцу, и вынул меч. Табунщик закричал…

— Кто его знает! — закричал Месяц — Пусть отвечают, не то убью!

С земли поднялся ыканец в летах, с худощавым сухим лицом. Взгляд его был невозмутимым. Длинная борода чуть шевелилась от ветра. Правую руку успели перевязать какой-то ветошью.

— Знаешь его? — спросил Месяц. Толмач перевел.

Ыканец заговорил тихим сдавленным голосом. Он был десятником в той же сотне, что и первый пленник.

— Тащи его сюда — приказал Месяц отрокам. Табунщика подвели к воеводам, и повалили на колени.

— Спроси, был ли их полк под Каилью, когда взяли город.

Десятник молча кивнул головой. У ыкунов это, как и у ратаев, означало «да»

— А вот он, был с ними тогда — Месяц указал на медную плешь. Лысый кочевник стоял, зажмурив глаза, и стонал что-то сквозь стиснутые зубы. Слезы в два ручья лились по его скулам и подбородку.

Старик снова кивнул.

Месяц подошел к лысому, наклонил его голову, держа рукой за лисий воротник короткой распашной куртки, и поднял над ыканином меч.

— Пусть говорит, что стало с Каилью!

В ответ ыканец только разрыдался сильнее прежнего.

— Отвечай! — приказал Месяц — Отвечай, или прощайся с жизнью!

Степняк закричал. Смерть неотвратимо приближалась к нему, и терять было, кажется, нечего. Но ыканец все равно не мог сказать и слова. Ответить, рассказать об участи Каили, и тем погубить себя своими руками — самому произнести себе смертный приговор — было выше его сил.

Взмах меча — и голова, сверкнув лысиной, покатилась в траву.

Месяц подошел к старику, и приставил меч к его прямой как палка шее.

— Пусть говорит, что стало с Каилью! — приказал снова.

Десятник молчал. Он смотрел прямо перед собой, голова была высоко поднята.

— Говори! — закричал Месяц, тряся перед его лицом окровавленным мечом. Князь, Рассветник и другие молча смотрели на них. Молчал и степняк.

— Говори! — воевода с яростным криком ударил ыканца сапогом в лицо, тот свалился без единого звука, и приподнявшись на здоровой руке, сплюнул на землю кровь.

Месяц повернулся к Смирнонраву и боярам.

— Светлый князь! — сказал он — Прикажи собрать весь полк до одного. Пусть привязывают коней и идут сюда пешими.

За несколько минут вся дружина была тут как тут, при оружии, старом и новом — триста с лишним человек. Раненных уже увезли, и Хвалынский Халат со своими конниками уже увел табуны на закат.

Месяц влез на коня, чтобы быть всем видным, и с седла сказал:

— Братья! Храбровцы, миротворцы, верхнесольцы, дубравцы, стреженцы! Ратаи и пятиградцы! Вот — показал он рукой на пленников — перед вами враги. Сегодня они, сдаваясь в плен, молили о пощаде! Просящих пощады — щадить, вот наш закон на войне. А четыре дня назад они ворвались в Каиль, город нашей земли, наших братьев-ратаев. Там тысячи людей — женщин и детей, стариков и старух, тоже молили о милосердии. Молили вот этих вот! — он снова указал на сидевших и лежавших на траве табунщиков

— Братья! Четыре дня назад кизячники сожгли великий город Каиль дотла, а всех, кто в ней был, тех истребили или угнали в степь.

— Светлый князь! — обернулся Месяц к Смирнонраву — Что нам с ними делать? Губить себя и страну, чтобы их доставить целыми в Каяло-Брежицк? Или, может быть, отпустить, взяв с них обещание против нас не воевать? Как нам быть, братья? Граждане, бояре!

Руки у людей сами тянулись к топорам. Мечи и кинжалы словно без их воли извлекались из ножен. Смирнонрав подошел к старому табунщику с обнаженным мечом.

— Подержи его! — сказал он Месяцу. Воевода ногой согнул спину ыканца, рукой придерживал за ворот.

Меч, блестнув на солнце, описал в воздухе дугу. По лежбищу пленников пронесся унылый сдавленный вой. Ратаи с поднятым оружием двинулись вперед…

Весь оставшийся день, малый полк спешно уходил от Волчихиного Хутора на север. К закату, одолев не менее четырех пеших переходов, снова укрылись в лесу. Расставили караулы и стали готовиться на ночлег старым порядком, только нести стражу уговорились ставить вдвое больше людей и чаще сменять. Рассветник и Клинок снова поделили ночь пополам.

Пилу было не узнать. Из трофеев ему достался толстый войлочный подлатник, кольчуга до середины плеча и до колен, с налокотником на правую руку, островерхий граненый шлем с длинным наносником и кольчужной бармицей, закрывавшей шею до подбородка, а под шлем — набивная шапка. Вместо обожженной жерди у него теперь было короткое копье, с которого Пила содрал черный конский хвост. Вдобавок к топорику он получил меч, загнутый надвое — в середине кпереди, а у острия назад. Щит Пила оставил себе прежний, хотя и было на замену много лучше, но никто в полку не захотел носить черный щит с белой звездой кагана — все их отправили в Струг, перекрашивать. Седло, занятое у Вепря, парень тоже не сменил. Только взял себе треххвостую плетку и кожаные сапоги с твердой подошвой, удобные в стремени.

— Ты погляди! — сказал, присвистнув, Хвостворту — Брат! Да ты, ни дать-ни взять, настоящий большой боярин! Смотрю на тебя, и прямо дрожь берет! Щас начнешь распоряжаться: принеси-поди-подай!

Сам Хвост отобрал себе столько оружия, что было непонятно, как конь понесет его в бою! За дерзость и смелость у хутора, князь разрешил ему брать сколько угодно. Хвостворту, вдобавок к панцирю со шлемом, мечу со щитом, копью и булаве, прибрал еще лук со стрелами, которыми даже не умел стрелять («научусь как-нибудь!»), топорик в одну руку, кривой длинный нож, большой колчан сулиц, доспех для лошади, и длинную пеструю попону. Хотел взять еще аркан, чтобы как-нибудь научиться набрасывать его врагу на шею, но потом передумал.

Пила, в отличии от брата, такой богатой и полезной в бою добыче не радовался. Вечером, еще до заката, он спросил Рассветника:

— Слушай, ты вот много знаешь. Как ты считаешь, правильно мы сегодня сделали, что убили пленников?

— Нет. — без сомнения сказал Рассветник — А ты почему спрашиваешь?

— Да я тоже подумал… Подумал, что так нельзя. Убивать раненных, связанных… Это… Не честно, что ли.

— А ты сам убивал? — спросил Рассвтеник.

— Нет. Хватит с меня и тех, кого там, в бою убил…

— А сегодня я и пленных убивал. — сказал ему витязь — Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому, что сегодня так надо было. Плохо, не честно — да. Но надо. А раз всем надо — то и нам нечего быть в стороне. Мы сейчас здесь, в дружине — все как одно целое. Все делаем одно дело. Пока мы здесь, то и жить, и умирать нам тоже вместе. И убивать — что сражаясь в честном бою, что безоружных резать — раз надо — тоже придется вместе. А иначе получается, что мы, Небо даст, в бою себе заслужили честь и славу, а самую кровавую черновую работу сваливаем на других. Это бесчестие не меньше.

— Все равно тошно. — сказал Пила.

— Знаю. — сказал Расветник — Мне тоже тошно. Но сегодня там, как на весах, были — с одной стороны пленные табунщики, с другой — мы, ты, я, князь, весь полк, и вся страна, за которую мы тут бьемся. А раз так получается, то даже если нельзя, то все равно надо.

— Ясно… — сказал Пила хмуро — Я еще хотел спросить, про Клинка…

Пила оглянулся по сторонам. Клинка не было видно.

— Он там, возле хутора, меч сегодня сломал. Мне тогда показалось, как будто этот меч…

— Как будто он сдох. — подсказал со своей подстилки Коршун — Так это и не удивительно.

— Он и правда, живой был, что ли? Я помню, Клинок еще в Дубраве говорил, что-то про мечи, которые злыдни носят…

— Вот, что: — сказал Рассветник — Пила, да и ты, Хвостворту, подойди-ка сюда. — подозвал он второго дубравца — Клинок сам про это не в жизнь не расскажет. Но вам для дела может понадобиться, поэтому слушайте:

И Рассветник рассказал Пиле и Хвостворту о большой беде своего названного брата. Говорил он очень коротко, и без многих подробностей, которых Клинок вообще никому не открывал. А если бы у него, Клинка, самого было желание рассказать все как было, то история была бы вот, какая:

5. БОЛЬШАЯ БЕДА КЛИНКА

В первые годы княжения Светлого я жил в самом Стреженске, в кузнечьей сотне, недавно вышел из ученичества, и своей мастерской у меня пока не было. Я тогда жил у наставника, прямо в кузнице, там же по привычке и ел, и спал, весь год ходил черный как черт, отмывался только перед поединками. Но на это жаловаться мне было — глупость, потому что мой наставник был — знаменитый на весь Стреженск мастер-клиночник Шмель — любой матерый кузнец, у которого и свой двор, и кузница, и рабы, и тот бы не отказался пожить у него год-другой в ученичестве, где-нибудь под лавкой поспать. Так я и жил — вроде уже готовый мастер, но своей работы пока было немного, так я больше помогал Шмелю, и заодно продолжал у него учиться. Шмель мою работу хвалил, и другие старые мастера тоже. Говорили, что с годами из меня выйдет первейший клиночник. Потом уже, в начале Позорных Лет, я поставил свою мастерскую — не мастерскую, а горнило под крышей на четырех столбах. И от наставника перешел в свой дом — маленький, убогий домишко, но все же свой. Я думал: «лиха беда — начало!» В себя я очень верил, и верил, что всего со временем достигну своими руками. И так, вроде, и шло сначала — скоро большие господа стали и ко мне присылать заказы. Без работы я понемногу перестал сидеть, и уже во всю думал, что вот-вот сломаю мою конуру, и начну на ее месте строить хоромы.

И вот как-то раз ко мне с княжеского двора приезжают, да не абы-кто, а один из колдуновских злыдней.

— Ты — говорят мне — такой-то и такой-то?

— Ну я. — говорю. А у самого душа в пятки ушла. Шутка ли! Что этому черту полосатому от меня могло понадобиться! А он мне говорит:

— Собирайся. Сейчас поедешь с нами на княжеский двор. Есть для тебя работенка.

У него с подручными уже и конь оседланный для меня стоял на улице. Я удивился, но упираться, ясное дело, не стал. Приехали на княжеский двор, и там меня повели не на людскую сторону, не в мастерские, и понятно, не к самому великому князю за стол. Повели на тот конец двора, про который в Стреженске боялись даже шепотом говорить — туда, где жил Ясноок и вся его шакалья стая.

Там спешились и велели мне идти смотреть здешнюю кузницу. Кто ее строил, и когда — я не знаю, но сразу увидел, что это были не весть, какие умельцы. Я посмотрел, и тут же выложил, что надо поправлять, а что ломать и заново переделывать.

Злыдень тогда сказал, что всех работников, каких я скажу, и сколько надо, сей же час доставят из города. А мне велел обустраиваться — мол, место на дворе мне уже отвели — и не мешкая приниматься за работу. В город отлучаться запретили, разрешили только передать своим весточку, что буду работать для Ясноока. Я уже знал, что после этого, про меня даже спрашивать никто не посмеет.

Работников и правда, тут же привезли — таких же ошарашенных, как я сам. Пришлось мне волей-неволей брать это дело в руки, и начинать распоряжаться. Подгонять, к счастью, никого не требовалось — злыдень, что меня привел, сам за всем следил, и хотя говорил учтиво, но никому даже минуты не давал присесть повалять дурака. Дело с мастерской мы закончили в три недели. Помощников моих отпустили по добру-по здорову, а мне злыдень велел ступать к себе, и готовиться к новой работе.

Я и приготовился: наелся, значит, как следует, и завалился в людской спать. «Будь что будет» — думал.

Только чуть стемнело, меня растолкали и привели в эту самую кузницу. Она, кузница, была пристроена к большому дому, и кроме входа со двора, в ней были еще две двери. Одна в кладовую для всякого барахла, а ко второй злыдень запретил приближаться. И вот привели меня, значит, и велели здесь ждать. Кого, чего ждать — не сказали. Сами все ушли. Ну, я сижу — жду.

Вдруг открывается эта самая запретная дверь, и из нее появляется самолично наш Наимудрейший и Наивсемилостивейший — совсем такой, как Коршун про него рассказывал — облезлый, дрянной старикашка, тощий как камышина. Жаль, я не долго на него любовался, не успел вот наглядеться вволю — едва он зашел, как свет в светильнике померк, и стало темно.

И тут слышу, голос его — мерзкий-премерзкий, кряхтит, шамкает, как старуха.

— Мне — говорит — сказали, что ты искусно куешь клинки. Так? — он спрашивает. Я говорю:

— Учитель мой иногда меня хвалил, а больше мне нечем похвастаться.

А колдун мне:

— Твоего, мол, учителя я знаю. Шмель известный мастер, но он слишком уж стар, а для моей работы потребуется много сил. Вижу в тебе и силу, и способность к твоему ремеслу. Много ли тебе открыл Шмель?

— Много. — сказал я без запинки — Он меня такому учил, чего может быть, никто кроме него не знает.

— Теперь меня учить будешь. — проскрипел тогда колдун. — Сделаешь из меня клиночника.

Тут я не на шутку испугался, да и удивился. Спрашиваю:

— Как же — говорю — мне тебя учить?

— Как тебя учили, так и ты меня учи. — ответил Затворник.

А я ему:

— Какой же ты мне даешь срок? Ведь на учение годы уходят.

— Срок тебе — говорит колдун — какой потребуется. Твое дело — знай учи. И начинай сию минуту. Рассказывай.

Собрался я с мыслями немного, ну и стал рассказывать. Начал учить его, с самых первых начал — как жечь уголь, как печь растапливать, как огонь раздувать. Дальше — больше: как молоток с клещами держать в руках, как с молотобойцем за работой разговаривать, как железо подбирать, как нагревать, и дальше, дальше…

Колдун был ученик прямо-таки на диво, какой способный. То ли он колдовством в себе создал такие способности, то ли отроду таким был, только схватывал он быстрей, чем стриж налету — на то, что с другим и правда, заняло бы годы, с ним уходила неделя. Ему раз стоило показать, объяснить, и он уже не переспрашивает, а делает так, как будто всю жизнь простоял у наковальни. В первый раз скажешь — он послушает, да только головой тряхнет — мол, дальше давай. Второй раз сам покажешь, как делать — он опять, тряхнет плешивой башкой. В третий раз сам возьмет молоток и клещи, да так сделает, как я бы сам сделал — кто у знаменитого мастера проучился целые годы, а то и лучше! Месяц еще не прошел, он уже был самым умелым подмастерьем, еще месяц — как будто молодой кузнец! И все ему было мало. Ночи напролет мы с ним работали. Днем я отсыпался. В город меня не отпускали, да и у самого не было бы сил уходить. Прислуга меня чуралась, уже потому, что я к Яснооку ходил по ночам. Все обходили стороной, как чумного, слово боялись сказать. А мне и плевать — без них было тошно!

Я понял, почему Затворник требовал для своей работы много сил — была эта работа страшно тяжкой! К утру я еле-еле ногами передвигал, падал чуть живой на лавку, засыпал и мерещились мне во сне ужасы всякие. Словно уже от того, что просто стоишь с ним рядом, от тебя силы уходят, от его бормотания к полночи уже голова раскалывалась, а еще до рассвета надо было стоять! Так осень прошла, зима прошла.

Никого из знакомых я за все это время не встречал, только через одного доброго человека меня известили, что мой учитель, Шмель-старик, тихо скончался в своем доме в кузнечьем конце. А я даже не посмел отпроситься, проводить его…

Тем временем учеба подошла к концу, и колдун сказал мне, что пришло время начинать настоящую работу. Дал он мне семь дней на отдых, и через семь дней мы с ним снова встретились в его проклятой кузнице.

Сам Ясноок встал на место мастера, меня поставил молотобойцем. Достал откуда-то мешок и вывалил из него целую груду железных колков, каждый — все в засохшей крови по самую шляпу. Куда эти колки перед этим заколачивали, у меня, понятно, и мысли не было спрашивать.

Принялись за работу. Расковали каждый гвоздь в прут, потом стали прутья скручивать меж собой в косу, рубить, снова расковывать и снова скручивать, и снова рубить, и так без конца. Каждый вечер с заходом солнца колдун своими чарами вливал в меня силы, и то мне иной раз не помогало проработать с ним до зари — такая страшная была эта работа! Яснооку и самому, по всей видимости, было нелегко всю ночь торчать возле огня и света, ненавистных ему, но он был — не мне чета. Знай бьет молоточком, да бормочет своим собачьим языком бесовские слова себе под нос — ничего почти было не слыхать, а что слыхать — того не понять. А чего понять — того, клянусь, лучше бы не слышал никогда! Бьет вот так, и бормочет:

— На страх…

— И на муку…

— И на боль…

— И на раны…

— И на лихо…

— И на беду…

— И на гибель…

— И на пропасть…

Я дням и ночам счет потерял. Сам уже не знал, когда работаю с ним, а когда сплю и мучаюсь горяченным бредом. Едва отходил только к самому вечеру, хватало моих сил — выпить кувшин воды да проглотить каши миску, и опять плелся в ненавистную мастерскую. Рожу его черную в огненном отсвете видеть, глаза эти белесые… слушать, как он кряхтит свои заговоры трижды проклятые — не было сил моих! А работе, казалось, все не было конца…

Пришел, однако, и ей конец.

Всего мы с ним отковали пять клинков. Как закончили пятый, то Ясноок велел идти на мое место в людской, отдыхать три дня. А через три дня в последний раз позвал к себе.

Сказал, что я ему очень помог, что он с моей помощью сделал большое дело, а я — молодчина, и оказался на редкость крепким. После спросил, чего я хочу за услугу. Добавил еще, чтобы я просил о самом сокровенном, чего другим путем никак не получить, а уж для него мол, почти что нет невыполнимого.

Небо видит, ничего я от него не хотел! Сам бы все, что хочешь, отдал бы, только не никогда его больше не видеть, а лучше — и не слыхать о нем. Но слишком боялся ему сказать слово поперек. Никакого золота, сокровищ никаких не стал бы брать из его рук. стократно запачканных кровью, но не корысть, а страх меня толкали. И я решил от страха, что не другим, так хоть себе сделаю, может быть, его руками добро, дурак! Что за дурак был!

Вот, что меня бес дернул сказать:

— Сделай — говорю ему — так, чтобы я стал лучшим клиночником в Стреженске.

Ясноок тогда мне говорит:

— Будет так, как ты сказал. Года не пройдет, как никто в Стреженске не будет ковать клинки лучше тебя. Иди теперь, и помалкивай о том, что у меня видел.

Этого последнего, чтобы помалкивать, ему и не стоило добавлять. Вернувшись домой, я узнал, что пропадал почти год, и друзья меня уже не ждали увидеть живым, да и друзей, на самом деле, у меня не стало — все, кого я знал, начали меня сторониться. И уж понятно, что спрашивать никто ни про что не стал. Сам я даже по пьяному делу не проронил бы ни слова — от одного поминания колдуна сам бы мигом протрезвел! Спать ложился — и то запирался получше, как бы во сне не сболтнуть чего лишнего. Но чуть ли не каждую вторую ночь просыпался с криком и метался как лихорадочный. Спать в темноте совсем не мог, а на улицу ночью без огня даже по нужде не смел выйти!

Но со временем начал успокаиваться. Из ужасной яви моя «работенка» стала мутным сном, а из сна — делом прошлым. Снова взялся за работу. Про мою жизнь на княжьем дворе старался не вспоминать, а про яснооково обещание и вовсе думать забыл. Снова стал выходить на кулачный бой, и скоро уже мало, кто смел против меня вызваться. Всякий страх у меня напрочь исчез, зато злости — люди со стороны замечали — прибавилось вчетверо…

Жизнь на кузнечьей стороне шла не хорошо-не худо, по крайней мере, не намного хуже, чем по всему Стреженску и по всей ратайской земле. Рождались, помирали, как водится. Горя было много в Позорные Годы, но и радости тоже были. А как-то раз случилось нешуточное дело:

Следующей зимой, без малого через год после моего ухода с княжеского двора, по кузнецкой сотне прошла неведомая зараза. Заболело много людей, и хотя одни отлежались, но и перемерло немало, в особенности — стариков, и вообще народу в возрасте. И многих видных мастеров тогда проводили. Ну, и малышей, конечно.

Прошло с этой поры некоторое время, месяц или два, и приезжает ко мне человек от богатого купца Безвинника, который, кроме прочего, торговал нашими клинками. И этот человек делает мне большой заказ от своего купца, на полгода работы.

Я удивился: почему это ко мне? Раньше Безвинник связывался только с кузнецами поматерее меня. А этот его подручный возьми да скажи мне:

— Так ведь с тех пор, как по вашей улице прошла болезнь, так лучше тебя, говорят, в Стреженске клиночников и не осталось никого!

Меня этими словами как обухом по голове! Вот чего я, оказывается, выпросил у черного колдуна, вот какого добра, и вот, чем он меня пообещал наградить!

От такой беды я ни спать, ни есть, ни плакать не мог! Волком выть — и то не мог! Часу не прошло, как меня не было в Стреженске, и шел я куда глаза глядят. Много дней я скитался, проклиная и себя, и свой длинный язык, и короткий ум, а больше всего проклинал черного затворника! После я прибился к людям, что шли на закат, так попал в город Хворостов, где меня приютил учитель Сыч. А когда руки Ясноока дотянулись и до Хворостова, то мы с Сычом и с другими подались в Засемьдырье. Там я уже встретился с самим Старшим, и услышал от него Златое Слово.

Тогда я и встал опять к наковальне. Вот уж не думал, что смогу — после того, что было, но все-таки встал! И снова стал ковать клинки — себе и своим братьям. У них у всех на левом боку висят мечи моей работы.

Я бил молотом по каленому железу, и мне виделось, будто я опять в Стреженске на княжеском дворе, и что снова передо мной стоит Затворник и кряхтит свои заклинания. И каждый раз, поднимая молот, я мечтал опустить его на плешь колдуну, один раз только — пусть последний удар в жизни, но никакими своими премудростями и чарами, никакими страхами Ясноок бы не смог отвести этого одного удара!

Ковал я — и думал о тех черных мечах, об всех страшных смертях — начиная с несчастных, в чьи живые тела вонзались железные колки, из мучений и страха которых колдун черпал силу для своих чар. От них — и до наших стреженских мастеров, которых Ясноок погубил по одному моему пустому слову. И думал о том зле, которому теперь черные мечи служат в черных руках!

Ковал, и думал, что пока не переломлю всех пяти мечей, и рук, которые держат мечи, не выверну из плеч, и голов с этих плеч не сниму, то не искуплю моей вины — вот, что точно знаю. Верно, что это так!

— А я думал, что Клинок — это воинское имя! — сказал Хвостворту, когда Рассветник закончил рассказ.

— Нет. Это мы его прозвали Клинком, за его ремесло. — ответил витязь. — Раньше, в Стреженске, его звали по-другому. В кузнецкой сотне клинками не называют, а то там бы каждый второй был Клинок. А мы его так назвали, когда он нам мечи отковал.

— Поэтому он и говорил по дороге, как будто у него в руке жар? — догадался Пила.

— Да. — сказал Рассветник — словно его рука, которая держала молот, почувствовала поблизости свою работу. Я Клинку скажу, что вы теперь знаете, а сами случайно при нем не заикнитесь — чего он терпеть не может, так это когда болтают о его прошлых делах, а еще больше — о том, что у него на душе!

6. ВЛАСТЕЛИН СТРАХ

Следующие два дня малый полк петлял по опустевшим полям между Малочерокском и Сонной, нигде не встречая и следа неприятеля. На третий день решились снова послать разведчиков к Горбунову, и оттуда князю с воеводами принесли странную весть: Оказывается, в Горбунов добрались пленники, взятые ыканцами в Черновом Городище, и рассказали, что все войско кагана, бросив имущество, скот, и невольников, в полчаса снялось и ушло куда-то. Эта новость насторожила всех в дружине. О хитрости врагов хорошо знали, многие — не по наслышке, и ждать от них могли только какого-то неожиданного маневра. Рассветник с Клинком каждую ночь также слушали теневую сторону, и слышали одну только тишину, а присутствия мар никак не ощущали. Но и это могли приписать только коварству злыдней, которые, почуяв опасность, спрятали личины и действуют незаметно…

На четвертый день в очередной раз сменили стоянку, перебрались поближе к Каяло-Брежицку, и Месяц посоветовал князю отправить гонцов в саму столицу. Наутро посланники ускакали прочь, и дотемна вернулись с тремя известиями сразу:

Во-первых, Хвалынский Халат с табунами благополучно достиг Струга-Миротворова, на следующий день добрались до места и подводы с раненными. Самому городу весть об этой первой, хотя и не решающей, победе была нужна как воздух. Каяло-Брежицк ликовал, и вдвойне молил Небеса о своих защитниках.

Во-вторых, на следующий день после сражения, чуть не ровно через сутки, в город пришел боярин Кречет, и привел с собой из Стреженской земли шесть сотен воинов.

В-третьих и в-главных: Из Степного городка-заставы Бугор в столицу донесли, что одним ясным днем мимо их острога с полуночи на полдень, поднимая тучи пыли, пронеслась в степь целая орда табунщиков. Пронеслась — и исчезла за горизонтом.

Все опешили, и не знали что думать. Но если бы князь с боярами, или Рассветник с товарищами, или кто-нибудь в малом полку, могли хотя бы подумать, что произошло вслед за их делом у Волихиного Хутора, то удивились бы еще больше.

Ыкуны, бежавшие из побоища, загоняя насмерть лошадей, мчались к большому стану под Черновым Городищем, что на каильской стороне. И первые из беглецов достигли лагеря еще дотемна. Если бы их сразу встретил кто-то из злыдней, то все могло бы обернуться иначе. Но из двоих бывших тогда при войске быръя-ирек-каган, один находился в отдаленном полку, а второй — за какой-то нуждой отлучился в восходную часть становища. Не успел этот второй злыдень вернуться и тогда, когда один из тысячников, не спрашивая ни чьего разрешения, взбежал мимо стражи на холм каганской ставки, и влетел в юрту повелителя. Оттуда, едва отворился полог, раздались пронзительный женский визг и ругань. Через миг две голые женщины, с охапками одежды в руках, вылетели наружу стрелами. Еще спустя мгновение из юрты выбежал невысокий упитанный ыканец с круглыми полными щеками и комочком шерсти на месте усов. Рот человечка был широко распахнут от испуга и удивления, глаза — и того шире. Задергивая на бегу халат поверх голого тела, и крича по ыкански на все стороны, он ринулся вниз с холма. Следом переваливался на кривых ногах тысячник.

А лагерь уже гудел и выл на все голоса. С заката приносились все новые всадники на взмыленных конях, и орали в голос, что передовой полк истреблен, что откуда не возьмись на них обрушилось неведомое ратайское войско. Что мудрый, непобедимый и всем страшный быръя, могуществом которого вознесся чуть ли не до небес сам великий каган — этот самый богатырь сражен сегодня днем, и лежит где-то в пыли, как лежит всякий обычный мертвец.

И еще — что за ними, спасшимися чудом, по пятам мчится огромное полчище ратаев, и сию минуту будет здесь!

Ыкуны бросали все — кибитки, волов, взятую в Каили добычу, юрты, бунчуки и оружие. В одном том, что было надето на себя, они вскакивали в седло — а иные и без седла — и мчались в поле, куда глаза глядели. Множество бойцов в войске Ыласы были с Тыр-Саем на броде Кульят, когда громом среди ясного неба на них обрушился князь Тур. Были и такие ветераны, кто помнил резню у Порога-Полуденного — еще при Затворнике. А кто не был ни там, ни там, те знали оба дела по рассказам, которыми полнилась Степь. Пережитый тогда страх был слишком памятен всему Дикому Полю. Тревога разливалась по стану волной, от западной окраины к востоку, слово превращалось в десяток слов, крик одного подхватывали сто человек. Страшная весть о побоище у Волчихиного Хутора передавалось из уст в уста, но звуча с каждым разом все громче и страшнее. Восемь тысяч ратаев мигом превращались в шестнадцать, а шестнадцать — в четырежды шестнадцать. Каждый прибавлял к общей панике свою толику страха, и набираясь его с каждым мгновением, обрастая испугом сотен людей, паника росла, как растет, обрастая снегом, спущенный с горы снежный ком!

Заслышав шум и крики, быръя оставил свои дела и выглянул из шатра. Он увидел, как кругом мечутся и орут толпы людей, конных и пеших, как носятся напуганные криком лошади. Злыдень подбежал к первому попавшемуся ыкуну, схватил его за грудки, встряхнул и приказал отвечать: что твориться?

— Беда! Беда, могучий герой (а именно так — «могучий герой» переводится слово «быръя») Стреженские полки кругом!

— А!? — воскликнул могучий герой — Говори, что ты видел!

— Ничего не видел! Ратайское войско разбило сторожевой отряд и идет сюда!

— Чт-о-о-о-о!? — заревел злыдень — А ну беги к барабанам, пусть бьют тревогу! Быстро!

Быръя швырнул табунщика в ту сторону, в которой должны быть барабаны, поддал ему для скорости ногой под зад, но ждать, пока тот выполнит приказ, было нельзя. Кругом творилось что-то неимоверное.

— Всем стоять! Всем стоять! — кричал колдун — Всем приказываю стоять!

Но бесполезно! Силы, которую хозяин давал колдуну-маре для всяких поручений, сейчас у него не было, собственная власть злыдней днем умалялась. А главное — страх поразил и его.

Даже злым демонам ведом страх, а в человеческом облике — и подавно. А уж память у них тем более хорошая. Кем бы злыдень не был — возрожденным ли к жизни слугой Ясноока, или заново вызванным с той стороны духом, или человеком, душу которого темные силы превратили в призрак, но он помнил все. Какая-то общая память соединяла всех злыдней, старинных, вчерашних и нынешних, словно общая память Цариц волшебной долины — только извращенная и изуродованная; как память самой Земли, что доступна величайшим мудрецам, но обезображенная, обугленная, искалеченная великой Тьмой. Злыдень сохранил воспоминания — свои, или своих предшественников — о том утре, в которое закончились Позорные Годы. Пережитый тогда ужас был для колдуна-мары знаком и жив — и снова завладел им.

Потому-то злыдень не был сейчас тем грозным повелителем, которого знал ыканцы — он был лишь человеком, которого охватил страх. Он бегал взад и вперед, крича бессмысленные призывы, отдавая бесполезные приказы. Если теперь кто-то из ыкунов и слушал его — то лишь когда быръя хватал пробегавшего мимо за шиворот, но вырвавшись — тут же забывал, и бежал дальше. Никто не обращал внимания на повеления, еще полчаса назад бывшие для всех непреложным законом!

Еще была возможность — садиться в седло, и мчаться в другой лагерь, к другому злыдню, чтобы тот успел принять меры у себя, и не дать панике поразить оставшееся войско. Это еще могло бы изменить многое — но быръя был слишком испуган и растерян. Он решил, что предан хозяином, как тот предавал, рано или поздно, всех, кем повелевал. Как степняки, вместе с их каганом, были обречены оказаться преданными и оставленными, но в свой срок. Демон не подозревал, что срок этот настанет так скоро, и тем более, что его самого, злыдня, хозяин принесет в жертву вместе с остальными слугами…

Злыдень выхватил из орущей бестолковой толпы одного степняка, отхлестал его по бледным щекам, и закричал:

— Коня мне! Приведи коня!

— А… — крикнул ыканец

— Коня!

Два испуганных взгляда встретились глаза-в-глаза. Мгновение двое стояли, замерев, второе мгновение, третье… Потом табунщик сбросил со своих плеч руки злыдня, и попятился назад, неотрывно глядя на великого полководца, мага и мудреца, грозу Великой Степи. Злыдень с хрипом выдохнул. Из-под его ребер, из самой печени, торчала кинжальная рукоятка. Ноги быръя подкосились, и он, будто сворачиваясь в падении в комок, осел на землю. Степняк глянул на него еще раз, пробормотал охранную молитву, и побежал прочь.

В полчаса стан вблизи разгромленного Чернова Городища опустел. Брошенные быки ходили между пустых юрт и кибиток. Потрескивали недогоревшие костры. Аромат баранины, который разлетался от них, быстро сменялся вонью горелого мяса.

7. СВЯЩЕННАЯ НОЧЬ

Быстрый по приказу князя взял двадцать лучших наездников, переправился через Сонную и зайдя с севера, осмотрел черновскую округу. Вернувшись к дружине, он сам с немалой растерянностью подтвердил правду давешних донесений — ыкуны ушли. И не просто ушли, а сбежали, бросив свой скарб, волов, юрты, телеги с награбленным добром, даже наложниц, пару которых разыскал Быстрый в пустом лагере. Но добиться от них ничего путного не смог. «Все ушли» — только и могли они сказать. Вокруг стана с опаской бродили, не веря своей удаче, вчерашние пленники и селяне, вышедшие из лесных укрытий. «Все вдруг ускакали!» — слышали от них разведчики, и более ничего. На вершине холма стоял каганский шатер, устланный изнутри заморскими тканями и мехами, стояли ларцы с драгоценностями. Перед юртой ветер поигрывал шестнадцатью черными хвостами бунчука. Торчали на кольях головы ратайских воевод, и на самом видном месте, на самом длинном шесте — голова, в чертах которой и сейчас ясно узнавался облик князя Мудрого…

Полк подошел с Чернову Городищу. Месяц с боярами осмотрели лагерь, и только плечами пожали — все было так, как было, но поверить никто не мог даже своим глазам. Рассветник с Клинком к тому же обнаружили заколотого военачальника, в котором без сомнения признали бывшего злыдня. Рубец от ожога на его челе был старым, значит, рассудили витязи, «сбросить кожу» он не успел, и умер злыднем.

Смирнонрав тогда послал еще разведчиков вдогонку орде, на полдень, и на восход. Ответ отовсюду был прежний: ратаи везде находили следы вражеского нашествия, разгромленные поселки и брошенные лагеря, следы же самих врагов, толпами и порознь, уводили в степь. Наконец в лагерь вернулся последний отряд. Кроме разведчиков в нем приехали двое связанных ыкунов. Загнанные кони пали под ними в голой степи, и оба табунщика прощались с жизнью, когда их встретили ратаи. Они-то и рассказали перед сбором дружины, как было дело.

Ликования не было. То, что вся страна могла избавиться от смертельной угрозы одним скоротечным сражением, казалось таким невероятным, что никто в дружине еще как будто не смел радоваться. Осознание приходило лишь со временем — осознание и облегчение. Оно приходило, когда человек, ночью еще видевший тревожные военные сны, проснувшись наутро убеждался, что вчера было не в грезах, что удивительное спасение не привиделось, что все действительно позади…

Смирнонрав велел десятку расторопных отроков брать обоих пленных, и к вечеру быть с ними в Каяло-Брежицке, чтобы там, перед всем миром, они повторили свой рассказ. Также приказал передать Стройне — с величайшим почтением — голову Мудрого для прощания, и головы других витязей. Сам князь поехал на восход, взглянуть на Каиль и прочие города той стороны.

Пепелище Каили черной шапкой торчало на вершине бывшего городского холма, а ныне — кургана. От города осталась огромная груда угля, завалы потухших головешек. Думать нечего было кого-то там разыскивать.

Рассветник поднялся на восходный склон холма, и встал здесь, в нескольких шагах от края пожарища. Он смотрел на угли, словно чего-то пытаясь углядеть в них. Рядом молча стояли Коршун с Клинком и оба братья-дубравцы. Князь и Месяц сидели в седлах поодаль. Дружина ждала у подножия вала.

Рассветник опустил глаза…

— Молний, да? — спросил его Коршун.

Рассветник кивнул головой.

— Да. — коротко сказал он — Здесь наш брат погиб…

Он повернулся и зашагал с холма.

— Проводим его, может… — сказал Коршун, нагнав по склону названного брата.

— Нет! — сказал Рассветник — Нет… Его погребальный костер давно отгорел. Вот он — смотри! — он показал рукой на пепелище — Здесь вот он и горел! Само Небо оплакало нашего брата, и пропело над его костром! Пойдемте, братья!

Следом за Рассветником, спутники спустились с вала. Князь и второй воевода поворотили коней к полку.

Неподалеку от холма, у кленовой рощи, наполовину вырубленной топорами ыкунов, дружинники натолкнулись на горстку живых людей.

На бревне сидела, сложив на подол руки, худая старушонка, рядом с ней, как показалось вначале Пиле — еще одна, но ростом и фигурой как девочка лет десяти, и почему-то с гладкой кожей, с невыцветшими волосами, торчавшими из-под съехавшего на затылок платка. Но глянув на нее сблизи, дубравец с изумлением понял, что и правда видит ребенка! Но можно ли было назвать этого человека ребенком, девочкой! Не успевшая расцвести, и уже увядшая навсегда, не больше десяти годов от роду — и старая! Взгляд обоих женщин, одинаково пустой и безучастный, глядел прямо, но словно ничего не видел. Обе были серые как пепел, и одеждой, и лицами. Старушка не шевелилась, девочка мерно, без остановки, покачивала младенца, укутанного в такие же серые пеленки.

Рядом копал яму пожилой коренастый мужик с длинной бородой. Голова его была обмотана куском какой-то рванины, засохшая кровь бурела на повязке и в редких волосах. Он разбивал землю лопатой, насыпал в ведро и подавал ведро из ямы тощему мальчишке. Лопата была черная от копоти, а черенок — свежий, недавно выломанный.

Увидев всадников, оба копателя вышли навстречу. Старушка с девочкой не пошевелились. Мужик передал лопату пацану и выступил вперед.

— Здравствуйте, добрые люди! — сказал он громко — Какими судьбами к нам? Не из Стреженска случайно?

Князь переглянулся с Месяцем. Коршун сказал в ответ:

— Я из Стреженска. А это перед тобой князь Смирнонрав, брат великого князя Льва и князя Мудрого. Кланяйся!

— Здравствуй, светлый князь! — сказал старик, с показным усердием отвешивая земной поклон. Мальчишка за его спиной стоял, вцепившись в лопату, уставив на всадников испуганный взгляд — Кланяемся тебе, что нас посетил! А где же ваш старший брат, великий князь? Он почему побрезговал нами, закопченными?

— Слушай, ты… — прикрикнул Месяц, подняв поводья.

— Подожди! Не тронь его. — прервал его Смирнонрав — А ты, старик, думай, что говоришь! Перед тобой князь, а за дерзкие слова на княжеский род — смерть! Если есть, что мне сказать, говори толком!

— Мне есть, что сказать, светлый князь! — ответил человек — Жаль, что здесь еще нет твоего брата, я бы и не то сказал, да он бы сам увидел! — старик заговорил громче, он шатался словно пьяный — А раньше бы приехал — еще бы не то увидел! Он бы все увидел, что тут было, в его земле! Как тут старухам головы рубили! Как детишек бросали в огонь! Что смотришь, светлый князь! Хочешь меня убить за дерзость? Бей! Мне не жалко, и ты меня не жалей! Вот сюда бей! — мужик показал рукой на свою перевязанную голову — Через дырку в голове! С пол-удара убьешь! Меня сюда ыкун бил… — вдруг он сбился, зажмурился словно от боли — бил ыкун, да чуть-чуть не…

Старик упал бы, но спешившиеся бояре подхватили его под руки, достали веревку, и готовились вязать руки.

— Оставить! — приказал Смирнонрав — Он не в своем уме, не видите! Оставьте его, и поехали.

— Светлый князь! — раздался вдруг тихий сиплый голос.

Говорила девочка. Старушка по-прежнему не шевелилась. Паренек сидел на корточках возле старика, не умея никак ему помочь.

— Что тебе? — спросил Смирнонрав.

— Там у нас в шалаше боярин раненный.

— Где? — спросил Месяц.

— Покажу. Пошли за мной. — ответила девчушка.

Она передала младенца бабушке, и та стала так же мерно его покачивать, глядя глазами в прежнюю сторону. Ребенок негромко пискнул сквозь тряпье.

Девочка отвела князя и бояр за полсотни шагов, в рощу. Там, под сенью кленов, стоял шалаш из свежих веток.

— Ну-ка, кто там! Покажите! — приказал Месяц — Да куда тащите, черти! Шалаш разберите!

Отроки подняли навес над лежачим. Возраст его нельзя было определить, настолько раненный был бледен, худ и изнеможен. Вокруг обоих глаз темнели густые синяки. Едва солнечный свет пролился на него, как человек зажмурил глаза и застонал. Руку приподнял, словно пытаясь закрыться от света, но сил донести ее до глаз не хватило.

— Небо, кто это! — спросил князь — Знаете его кто-нибудь?

— Он не говорит ничего. — сказала девочка — только стонет иногда и воду пьет.

— Я его знаю. — пробормотал Быстрый. Он снял шапку и отер пот с лысины — Это тезки моего сын, здешнего каильского воеводы. Силач его зовут. Где вы его нашли, девонька?

— Там. Он с горы сползал. — ответила малолетняя старушка.

— Видимо его ушибли, да и бросили, думали умер… — сказал пораженный боярин — А потом, когда город зажгли, он очнулся и пополз… Ну-ка, давайте его понесем…

Отроки сделали из жердей и плаща носилки, уложили на них Силача и понесли к остальным.

— Как он дожил-то до сегодня! — Удивлялся Быстрый — Чем вы его кормили?

— Он ничего не ест. — сказала девочка — Мы находим кости, которые остались от ыкунов, варим в котле, и он пьет похлебку по чуть-чуть, а есть совсем не ест.

Усаживаясь в седло, Быстрый обернулся и приказал своим людям:

— Вы вот, что… Дайте им… Дайте сухарей, мяса, соли… топор дайте, коня… И знаете, что: неситесь-ка вообще в ыканский лагерь, возьмите там корову — пару коров, овец несколько, и пригоните сюда. А потом сами здесь задержитесь — поможете им жилище построить! Нет, к лешему это все! Привезете их в Каяло-Брежицк, на мой двор. Там им всем найдется и кров, и дело!

Князь с дружиной держал путь прочь от Каили. Смотреть тут было больше нечего. Уже после, когда объедут люди всю область, побывают во многих городах и поселках, на пепелищах и развалинах, то смогут примерно счесть жертвы этого короткого, но страшного нашествия. Острог-Степной и Черново Городище степняки взяли обманом и разорили. Штурмом взяли крепость Тунганский Городок на южной окраине каильской земли. Недалеко от самой Каили захватили приступом пригород Булатов. Опушку и Щербатый жители оставили сами, бежав в леса, и степняки в ярости предали оба городка огню. В городе Каменный подросток-сын тамошнего господина, ушедшего с Мудрым, возглавил защитников и сумел отбить два штурма, после ыканцы ушли. У приграничного острога Ярска на полудне, и на севере- возле Соколова, на пределе каильской и подлесской земель, полки степняков появлялись, но убрались восвояси без приступа. В самой подлесской области легкие отряды ыкан появлялись у Суровска и Верхнереченска, выжгли окрестности и тоже исчезли. Во всех городах, которые табунщикам удалось взять, погибли многие сотни людей. В одной Каили перед войной жило до десяти тысяч человек, а от нападения спасалось еще столько же! Почти никто из них до вечера после штурма не дожил… А сколько несчастных кочевники застали по большим и малым селам и хуторам, скольких нагнали в дороге, скольких нашли в лесных укрытиях — это знало одно Небо!

К Стругу-Миротворову вернулись на десятый день похода, заполдень. Был канун огненной ночи.

В городе, наверное, не осталось ни одного человека — все вышли через восходные ворота на поля, встречать возвращение дружины. Людей были десятки тысяч — наверное, вчетверо больше, чем когда-то пришло сюда смотреть на встречу великого посла. Толпа протянулась на много обхватов от стен, и тем, кто выходил из ворот, было не протолкнуться, а прибывали и прибывали еще, без конца.

Едва завидев с башен дружину, вестовые тут же дали знать вниз, и навстречу Смирнонраву из толпы выехали верхом княгиня и большие бояре. Знаменосец вез позади них большой синий стяг с вышитой золотом ладьей под парусом, и такой же каймой по краям — княжеское знамя пропало в походе, поэтому для встречи взяли собственное знамя Волкодава.

Сам первый советник, выехав вперед, слез с коня. Слуги подали ему на подносе что-то покрытое белым шелковым платком, и отвели в сторону коня. За спиной боярина стояла Стройна, а, по обе руки от нее — наместники Мореход и Бобр. Дальше сидели в седлах прочие вельможи и толпился народ.

Малый полк приблизился к собранию людей. Смирнонрав велел Месяцу, Рассветнику и Быстрому ехать за ним, а прочим — остановиться. Вдоль толпы граждан проскакал верхом отрок — он дул в рожок, призывая всех к тишине.

Князь остановил коня за десяток шагов от Волкодава. Дождавшись, пока шум за спиной притихнет, старый воевода начал:

— Светлый Князь! Вот, за моей спиной, город и народ, что ты спас! Сами Небо и Земля послали тебя для нашего спасения, в бою направили твою руку, и осветили твой ум мудростью ради всех нас! От всей земли тебе поклон, светлый и славный князь!

Волкодав, не выпуская подноса из рук, поклонился в пояс и продолжил:

— Просим тебя о чести, светлый князь! Прежний наш государь, твой старший брат, пал на поле битвы, защищая страну. Струг-Миротворов, и все граждане клялись в верности стреженскому престолу и обещали не призывать себе в правители никого, кроме как из княжеского рода. Кого же — в половину обернувшись назад, словно спросил у народа Волкодав — из князей нам звать на свой престол, как не тебя, господин! Если из всех, кого мы просили в этот смертный час о помощи, ты один пришел встать на нашу защиту! Ты спас город и страну от великой грозы, окажи теперь великую честь! Набирай себе дружину и живи с ней во дворце на Струге, владей всеми данями с земли, будь первым судьей во всех делах, и води в бой миротворской войско!

Сказав так, Волкодав снял с подноса тканный платок. Под ним оказалась княжеская шапка Мудрого, вся в жемчуге и каменьях, с опушкой из черного соболя.

Смирнонрав, выйдя из седла, подошел к Волкодаву. Старый боярин, снова поклонившись, подал князю шапку, которую тот принял с ответным поклоном и надел на себя.

— Благодарю вас за такую честь, бояре и граждане! — сказал он не слишком громко, но в полной тишине, не нарушенной ни одним словом никого из тысяч людей, его голос, кажется, пронесся по всему собранию до самых стен.

— Вот он, наш князь! — закричал, воевода обернувшись к миротворцам — Слава светлому князю!

И крик его тотчас подхватило сомнище голосов. Поле как взорвалось радостным криком, шумом и гамом, свистом дудок, смехом и приветствиями! Все славили князя и Небо, чья воля привела его на помощь городу. Смирнонрав вернулся в седло. Тут же знаменосец встал за его спиной и поднял над князем миротворовский стяг. Волкодав взял правой рукой княжьего коня под узду, а левую поднял вверх.

— Тихо! Тихо! Воевода говорит! — закричали кругом бояре и старосты. Народ немного умолк, и Волкодав продолжил:

— Новый государь у нас! И пусть имя у него тоже будет новое! Светлый князь! — обратился он к Смирнонраву — Не гневайся на нас, но пусть не будет у Степного Удела владыки, смирного нравом, да и ты не таков! Скажи, как тебя называть! Хочешь — будь Гневом, как твой прадед, величайший и славнейший из воинов! Воистину и ты таков же! Хочешь — будь Светлый, как твой отец, ведь ты один — наш светоч, защита и надежда в черной тьме! Хочешь — будь Мудрым, как твой брат! Скажи, отныне как нам тебя звать!

Смиронрав подумал мгновение, и сказал:

— Мудрым — именем брата я не назовусь, слишком свежа память о его гибели! Светлым, как отец тоже не буду. Об отце, и о его нашествии на город тоже все помните, так что не быть в Каяло-Брежицке правителю с таким именем. Гневом я тоже не назовусь. Мой прадед был великий воин, но воевал в чужих землях, ради славы и добычи, а своей земле он не был ни хозяином, ни стражем. Но раз вы, честные граждане, славите меня за то, что я защитил ваш город и удел, то так и зовите — Защитником!

— Защитник! — закричал Волкодав — Слава князю Защитнику!

Толпа снова взревела, и на этот раз уже князь — теперь Защитник, а не Смирнонрав — призвал всех к молчанию поднятием руки.

Крик улегся, и новый государь Степного Удела сказал:

— Волкодав сказал сейчас в своем слове от города, чтобы я набрал себе дружину. Так вот, мне никого не надо набирать. Дружинники мои все со мной! Вот они! — показал он на стоящий позади полк — Все, кто был со мной в походе, все это — люди храбрые и верные! Их я и зову жить с собой на Струг!

— Слава князю! Да здравствует князь Защитник — снова заревели в один голос поля под Каяло-Брежицком, и на этот раз громче всех кричал бывший малый полк, а теперь — княжеская дружина. А в дружине все сильнее, во всяком случае, так показалось Пиле, орал «Флафа!!!» его младший брат.

Главная церемония встречи на этом кончилась. Воины сходили с коней, навстречу им шли и бежали горожане. Все радовались, смеялись, поздравляли друг друга со счастливым спасением, и благодарили спасителей. Ни на миг не утихали похвалы князю и его дружине.

Защитник обнялся со Стройной. Немедленно и единодушно они объявили о прощении Месяца, и тут же князь даровал ему место подле себя. Коршун среди встречавших не увидел, к своему некоторому облегчению, Скалу, зато встретил и тоже обнял на радостях львова дружинника Кулака, приехавшего из Стреженска с Кречетом. С Кулаком Коршун был дружен. Быстрый обнялся с Мореходом, едва не сбив своим огромным носом шапку с головы брата.

Защитник рассказал невестке о Силаче, и княгиня, хорошо знавшая его отца, велела немедленно везти его на Струг.

— Есть у вас хороший лекарь? — спросил Защитник

— Есть-то есть, — сказала Стройна — Но двое лучших ушли в поход с мужем, и не вернулись. Знаешь, как поступим: Я его сегодня же отправлю в Чернореченск. Там, у моей сестры, мы укрыли наших племянника и младшего брата. Там и наш домашний лекарь, хвалынец, лучший в бывшей Каили. пусть он поднимает Силача на ноги.

— А Лихого куда определим, интересно? — спросил Месяц.

— Лихого-то? — спросил Защитник — пусть при мне, на Струге остается.

— Это потом, — сказал Месяц — а сейчас что с ним, как его рана?

— Жалко его. — заметил Коршун, стоявший рядом — Он хоть и болтал тут языком сверх меры, но сам боярин храбрый, и честный, кажется.

— Раз так, — сказала Стройна — то пусть он тоже отправляется в Чернореченск, и дело с концом. Сестре велю, чтобы выходила двоих.

Защитник рассказал княгине о подвиге Коршуна, и изумленная Стройна попросила деверя не скупиться с наградой.

— Я бы сама его осыпала золотом, только теперь не я, а ты, брат, распоряжаешься богатствами города. Тебе и решать!

— Пойдешь в мою дружину, Коршун? — спросил Защитник — Или хочешь вернуться в Стреженск, ко Льву?

— Не-е-е-е-ет! — воспротивился Коршун — Там мне пока делать нечего! Если я в стреженском уделе появлюсь, то как бы с меня Лев рубашку не сдернул, да не отходил по спине как следует!

— Значит оставайся здесь! — постановил князь — Будет тебе место в ближней дружине, и дом на Струге, возле меня.

— Светлый князь… — скромно добавил Коршун — Дело такое… Мне не жалко места подле Льва, только у меня под Стреженском имение, так Лев теперь не забрал бы его…

— Будешь и с имением! — понял Защитник тонкую подсказку — Подберем что-нибудь.

— Найдется имение! — подтвердил Волкодав — Сейчас по всей стране будет много владений без хозяев, так что выбирай любое! Что бы у тебя там Лев не отнял, мы возместим вдвойне!

Стоявший здесь же Месяц, от этих слов словно призадумался на минуту, а потом спросил Волкодава и князя с княгиней:

— А вот как, интересно, Лев скажет про то, что мы, без его ведома, избираем себе князя? Как вы думаете?

— А что об этом можно думать! — сказал Волкодав — О том, как нам помочь против ыкунов, Лев не заботился. Какого ляда ему теперь лезть в наши дела! Каяло-Брежицк волен выбирать себе господина из княжеского рода — таков обычай! А за тебя, светлый князь, — обратился он к Защитнику — уж поверь мне — случись что, вся страна встанет горой!

— Об этом и толковать нечего. — подтвердил князь — Каяло-Брежицк — мой законный стол. Я после смерти Мудрого — второй в княжеском роду, и по обычаю должен был ему наследовать! А в Засемьдырске я княжил только по отцовской злости. Теперь Небо само все рассудило по справедливости!

— Так, светлый князь! — сказал Волкодав — Все правильно говоришь!

А потом был пир. Были заздравия и славословия, музыка и песни… Ставили столы на широких берегах Черока — множество, чтобы мог рассесться вес народ, а кому не хватало столов, те стелили на траве скатерти. Рядом сложили и зажгли большие костры, и пели возле них. Пели прощальные песни — в память о павших на полях брани, и о загубленных мирных людях. Снова возносили Небу хвалы и благодарность за избавление, снова прославляли светлого князя Защитника и его удалой полк. Пели и о былых временах, вспоминали деяния князей прошлого — от тех еще стародавних времен, когда первые пра-пра-ратаи пришли на Черок из глубин Дикого Поля. Смутная, едва ли не призрачная память о тех годах сохранилась лишь в сказках и былинах, от пересказов в которых истина перемешалась с вымыслом, с деяниями позднейшими, и со всем, что прибавили для красного словца. Пили вино, и стучали чарами о чары…

А когда стало смеркаться, то кажется, в тысячу раз больше костров зажглось на берегах, и песни зазвучали уже другие. А больше, чем пения, стало плясок. И в музыке, и в словах стало более радости наступающей ночи, чем славы прошедшего дня.

К Пиле, сидевшему за столом, подскочил Хвостворту, который едва вырвался только что из целого круга девушек. На шее у него висел большой венок из цветов и кленовых листьев, другой, поменьше — на голове. Хвост растормошил руками пилину шевелюру.

— Что не весел, а, брат! — закричал он, смеясь — Погляди, что кругом, какой праздник, а! А дело какое сделали! Ну, развейся хоть разок!

Пила смеялся в ответ:

— Веселись, брат!

— Пошли с нами! — не унимался Хвост — Там попляшем, тут борозду пропашем! — добавил он вполголоса, и снова загоготал. — Давай, пойдем! Девки ждут!

— Ступай, я посижу…

— Эх, бра-а-а-а-ат! Ну и скучный ты человек! — засмеялся Хвост, снова уносясь в круг девушек — как нырнул в море улыбок, цветов и пестрых платьев.

— Вот этой рукой! — доносился до Пилы шепелявый голос — Этой самой, семерых ыкунов уложил, я не я буду!

— Семерых одной рукой?! — звенели в ответ другие голоса, чистые, радостные и восторженные — Наверное, еще и одним ударом?

— Не-е-ет! — спешил отказаться Хвост — Ударом только шестерых! А седьмого — плевком добил!

Люди из-за столов как пропадали. Сначала, глядишь, сидят по своим местам, потом, не успеешь глазом моргнуть — уже пляшут возле костров. А еще миг — и оттуда как ветром сдуло, да заодно и девок, с кем плясали…

Уже совсем стемнело, а Пила все сидел один, и в задумчивости смотрел на стол, словно там, перед ним, лежала его собственная история, которая сегодня закончилась, и была видна вся от края до края. От того, такого далекого дня, когда их с Краюхой застал на бережку странный проезжий, и до сегодняшнего, всем такого радостного вечера. Пила как взглядом окидывал эту историю, и в его взгляде была печаль и горечь. В его мыслях вновь ожили — и явственно, нельзя было только пощупать — и те дни, когда Пилу мучили страх и сомнения о судьбе младшего брата, а потом — мучила тоска по нему… И ыканин, что спал на земле, не чуя нависшей над ним гибели — Пила снова мысленно держал в руке топор, снова чувствовал пятерней его тяжесть — совсем так, как Клинок ладонью чувствовал перед битвой свой молот — но Пила, как и тогда, снова не мог опустить оружия на беззащитного человека, пусть хоть семь раз врага, не мог даже представить себе, как возможно сделать такое… И другой степняк — худощавый десятник в летах, бесстрастно глядевший прямо перед собой, когда князь, тогда Смирнонрав, а ныне — Защитник, заносил над ним меч. А вместе с этим десятником — еще три сотни ыкунов, убитые в день, когда судьба войны уже решилась, когда победа уже была за ратаями, и всякая новая смерть была напрасной, глупой и страшной ошибкой; и пустые глаза десятилетней старушки близь пепелища великого города. Таким запомнился Пиле его путь, и всеобщая радость, царившая теперь, не могла пересилить этого воспоминания. Песнь о князе Защитнике и его витязях, которые спасли от нашествия Каяло-Брежицк, будет величественной, а песня о горюченце Пиле, если кто-то когда-нибудь сложит и пропоет ее — страшной и тоскливой…

На улицах Каяло-Брежицка было тихо, когда Пила шел по ним на Струг. С реки, доносились в ночи отдаленные крики, смех, и музыка, а в самом городе нарушал безмолвие разве что случайный возглас, или громкий разговор двух подгулявших. Пила прошел по мосту и поднявшись на Струг, через распахнутые ворота вошел на княжеский двор.

— Нагулялся, что ли? — спросил его одинокий стражник у ворот.

— Да. — ответил Пила.

— Может, постоишь за меня тогда? — предложил отрок.

— Нет.

Пила думал, что и в постели его не оставят прежние мысли, и не дадут уснуть. Но придя через безлюдную хоромину в свою с товарищами каморку, он лишь коснулся лавки, и усталость сегодняшнего дня и всего похода разом взяли свое. В минуту парня окутал сон. Даже свечу, горевшую на столе, Пила не успел задуть.

Постучали в дверь. Пила, очнулся, и только тогда понял, что засыпал. Не очень толстая свеча не прогорела и на четверть. За окном едва-едва занимался свет. С дальних берегов реки через ночную тишь все так же доносились песни, музыка и смех.

Снова стук. Пила понял, что входя в комнату, по привычке заперся, как от врага. Он поднялся с лавки, открыл, и в один миг, не спросив разрешения, в комнату вошла Лиска. Вошла — и снова задвинула засов.

— Ты… — только и успел промолвить Пила.

— Я! — сказала Лиска, и обняв его за плечи, жадно поцеловала в губы — так, что дышать парню стало нечем, а как дышать через ноздри он от изумления позабыл.

— Да как… — пробормотал он, освободившись.

— Вот так! — сказала девушка, напирая на него, и оттесняя к лавке, осыпая поцелуями губы, лицо, руки и шею — Ты совсем глупый, я смотрю! Забыл… — она словно задыхалась от волнения и страсти — Забыл, какая ночь сегодня…

Ранняя в священную ночь заря уже вовсю осветила Струг, но лишь едва-едва начала устанавливаться тишина по обе стороны Черока.

Пила с Лиской лежали, тесно прижавшись к друг другу на узкой для двоих лавке. Миротворка гладила его космы, а дубравец обнимал ее, и на этот раз сон парня не брал. Ему впервые за много дней вдруг стало спокойно, и даже хорошо.

— Как ты нашла-то меня? — спросил Пила.

— А что тебя искать? Шла с реки, увидел свет в окне и решила зайти.

— А если бы кто-то другой оказался, тогда что?

— Ничего. Развернулась бы и ушла. Вот великое дело! Я тебя искала. Весь берег обошла, где ваши сидели. Ко мне привязывались, наверное, девятью девять раз, а я их всех только за папоротником посылала. Потом уже сама поняла, что ты сюда вернулся.

— А если отец узнает?

— Не узнает. А узнает — ну и пусть. На то и огненная ночь. Я бы отцу сама сказала — вздохнула Лиска — чтобы он к тебе посылал сватов… Но он, знаешь… Он ведь сам без родителей рос, бездомным, у него все богатство было — рубаха да дырявые портки! Из такой-то нищеты он выбился в известные люди, стал ключником у самого князя. Нам с сестрой он приготовил такое приданное, что борярышням впору. Он нас никогда в жизни не выдаст за простого пильщика — не допустит, чтобы мы, и наши дети — его внуки, голодали и жили в бедности, как он жил…

— Так постой… — Пила, повернувшись спиной к стене, чуть отстранил от себя Лиску и взглянул в ее удивительные глаза — зеленые посередине и светло-карие по краям.

— Чего? — спросила Лиска.

— Князь ведь сказал, что весь полк берет себе в дружину. Значит, и меня тоже. Я теперь не простой гражданин, а княжеский дружинник!

— Точно… — прошептала Лиска — Ты ведь теперь сам боярин, да не последний! — и засмеялась — Ты погляди, какой боярин выискался!

Девушка смеялась, а Пила крепко прижал ее к себе, и подумал, что каких только чудес на свете не бывает…

А спустя пять дней в Струг-Миротворов прискакал срочный гонец из Стреженска. Грамотой, которою он привез, Лев приказывал Смирнонраву вернуться в его удел в Засемьдырье, Стройне — прибыть в столицу и принять от великого князя положенную честь и содержание, туда же явиться своему дружиннику Коршуну, но уже на суд, за измену и самовольный уход с войны. А большому боярину Скале Лев повелевал занять место Каяло-Брежицкого воеводы и наместника Степного Удела.