Затерянные во времени

Глава 1 О мышах и людях

Стоял один из тех вечеров, ради которых и приезжаешь в озерный край. Легкий ветерок поднял едва заметную рябь на воде, и было достаточно тепло, чтобь. наслаждаться пребыванием на террасе после захода солнца. Мир понемногу снизошел на долину и окончательно воцарился там после закрытия местного бара. На другом берегу на фоне догорающего заката еще ясно виднелся темный силуэт горы. То и дело по ее подножию проносились огоньки, и рокот моторов, долетавший к нам через озеро, казался не громче жужжания шмеля. Сиди себе, потягивай пиво, кури да болтай.

Мы повстречались случайно, как, должно быть, многие в любой вечер, в любой пивнушке в здешних краях.

Бизнесмен и его сын откуда-то из Ланкашира, два американца — студенты колледжа, лихо колесившие по Англии на велосипедах, купленных в течение часа по прибытии в Саутгемптон, высокий мужчина, говор которого отдавал центральными графствами, но ближе к северу Англии, его жена, Джоан и я сам.

Довольно долго мы болтали о том да о сем. Обсуждали местных жителей и окрестности. Мы подняли испанский вопрос и разрешили его, сделав вывод, что кое-какие социальные реформы жизненно необходимы по всему белому свету, а это, в свою очередь, привело нас к размышлениям о будущем в целом и о будущем человека в частности. Один из американцев весьма красноречиво высказался на данную тему.

— В голове у большинства людей жуткая каша,— сказал он.— Они знают, что ничто по-настоящему не стабильно, все должно изменяться, но вместе с тем убеждены, что современный человек — венец творения Божьего. И опять же здесь новое противоречие. Ведь будь они убеждены в этом столь твердо, как им кажется, они бы постарались исправить всю нашу систему и сделать мир достойным себя как высшего достижения эволюции.

— В действительности же,— подхватил его приятель,— они только кое-как подновляют мир, ибо скорее инстинкт, чем разум подсказывает им бессмысленность создания совершенного социального устройства для нашей породы, коли уж какая-то другая порода людей может нас вытеснить.

— Что вы имеете в виду под другой породой людей? — спросил ланкаширец, покуривая трубку.— Какая такая другая порода?

— Ну, скажем, какой-нибудь человек со сверхмозгом,— предположил его сын.— Нечто вроде Хэмпденширского чуда, о котором писал Бересфорд, или «Загадочный Джон» Степлдона. Ты читал эти книги?

— Нет, не читал,— отрезал отец.— У меня есть дела поважней, чем глотать небылицы о всяких там чудесах и чудовищах.

— Это только форма изложения,— сказал сын.— Но предполагается, что следующим шагом будет мощное развитие мозга.

— О да. Парни с огромными головами и все такое. Не верю я в это.

— Это не единственная возможность,— вмешалась Джоан, сидевшая рядом со мной.— Я думаю, следующий шаг будет связан с психикой. Возможно, телепатия или какой-то род ясновидения, который можно использовать. Или, возможно, люди будущего смогут видеть вещи, которых не видим мы,— говорят, животные это умеют.

— Я воспринял бы это как регресс,— обратился к ней первый американец.— Я считаю, что человек обладал рядом способностей, которые и теперь до некоторой степени присущи животным, но у нас они атрофировались с развитием мозга. Нет, я полагаю, мозг будет развиваться в прежнем направлении. Хотя, возможно, вы были близки к истине, и новые люди смогут видеть то, что недоступно нам. Глаза все еще совершенствуются. Возможно, они научатся воспринимать инфракрасные или ультрафиолетовые лучи. Или какие-то излучения, о которых мы ничего не знаем. Но я думаю, человеческая способность рассуждать постепенно разовьется настолько, что мы просто не сможем понять их размышлений, забот или достижений.

— Почему постепенно? — спросил его приятель.— Кажется, за последние пять тысяч лет не наблюдалось больших перемен. Почему не скачком? Именно так всегда происходят мутации.

— Возможно, но как ты думаешь, сохранится ли внезапная мутация среди таких тупоголовых, как мы? Вероятно, мы безжалостно смели бы с дороги такого умника или заперли бы в больницу, не позволив иметь потомства. Могу себе вообразить, как упорно мы встанем на защиту человечества от любых мутаций.

— Ну и правильно,— сказал ланкаширец.— Кому охота плодить уродов или чудовищ? Или — как бишь их там? Я считаю, что устранить их было бы гуманно.

— Но они же не уроды, отец. Если они — следующий шаг эволюции, то они-то как раз и нормальны.

— Если у них будут огромные головы и они будут думать не так, как другие, значит они — ненормальные. Урод с большой головой — это все равно, что бородатая женщина. Я видел таких в Блэкпуле. Человек не должен сильно отличаться от других. Иначе он выродок. Это очевидно.

Высокий человек из Центральных графств негромко сказал, обращаясь к американцам:

— Думаю, насчет скачка вы правы, но какой скачок — это еще вопрос. Не следует ожидать слишком внезапных и мгновенных физических изменений. Мы, подобно диким зверям, не выносим отклонения от наших норм. И мы, конечно же, постараемся подавить их, исходя из соображений гуманности или любых других. Нет, мы должны достичь новой стадии, предприняв серию маленьких и не особенно заметных скачков, безопасных для нас.

— Но небольшие скачки означают, что скакать придется довольно часто, или у нас не хватило бы времени прийти от амебы к тому, что мы есть,— заметил один из американцев.— Ну, а если бы за последние пять тысяч лет имел место хоть самый крошечный скачок, так я бы о нем слыхал. А пять тысяч лет — немалый срок для передышки. Возможно, мы дошли до конца.

— Или,— заговорил высокий человек,— возможно, они просто скрываются, опасаясь, что мы превратим их в лабораторных мышей.

Его тон вызвал у слушателей ощущение, что он не просто брякнул что-то наобум.

— И как вы думаете, что это может быть за способность? — спросил американец.

— Возможно... Да, обратите внимание, я не утверждаю, что это факт. Единственное, что я собираюсь сказать,— это то, что я видел отклонение от нормы, которое не объяснишь ни одним из гормональных расстройств, обычно вызывающих уродства. Случай, насколько я знаю, уникальный. Но, конечно же, могут быть и другие. И я не вижу причин, почему бы им не сохраниться и не привести к образованию нового вида человека.

— А какого? — полюбопытствовал американец.

— С добавочной системой ощущений. С шестым чувством.

Наступила пауза, кажется слушатели были слегка разочарованы.

— Ну, не думаю, что это серьезно,— сказал ланкаширец.— То есть знать вещи, которых тебе никто не говорил и о которых ты не читал. Это называется — как бишь его — интуиция. Ну да, именно. Она была у одной юной леди, которую я когда-то знал. Леди занялась предсказаниями судьбы. И выходило весьма неплохо.

— Я имею в виду совсем не это,— сказал высокий мужчина немного резко.— Я говорю не о шарлатанах. Я имею в виду реальное чувство и добавочные органы восприятия, столь же реальные, как глаза, уши, нос и язык.

— А я не вижу, чтобы кому-то требовалось больше пяти чувств. Их вполне достаточно, не так ли?

Остальные не обратили на него внимания.

— Органы восприятия чего? — с любопытством спросил американец постарше.

Высокий ответил не сразу. Он поднял сигарету и с минуту рассматривал тлеющий кончик.

— Хорошо,— сказал он.— Я расскажу. Но предупреждаю: все имена и названия я изменю. Если и существует какая-то возможность разобраться в этой истории, я хочу это сделать сам.

Глава 2 Странный случай с Тэдом Филлером

Рассказчик снова сделал паузу, словно раздумывая, с чего начать.

— Это довольно загадочная история, и чтобы объяснить вам, откуда я все это узнал, должен открыть, что я — практикующий врач. Как правило, я об этом помалкиваю, когда уезжаю из дому. Если люди что-то такое о вас знают, это меняет их отношение к вам, и они от вас отстраняются почти как от священника. Так или иначе, но это моя профессия, и двадцать лет, пока каких-нибудь два года назад я не переехал к югу, я практиковал в Ирквелле, графство Дербишир. Это — типичное для тех краев поселение, нечто вроде полупромышленной деревни. Большинство мужчин работает в каменоломнях или на фабриках. Кое-кто добывает свинец в шахтах. Женщины тоже работают на фабриках, пока не выходят замуж и не нарожают куда больше детей, чем хотели бы. Частично поселок застроен коттеджами из местного камня, но большей частью — рядами убогих деревянных хибарок, возведенных в прошлом веке, когда открылись фабрики. В целом это нечто вроде полудеревни полутрущобы. Не то место, где бы вы могли рассчитывать на встречу с чем-то новым, и все же у меня нет сомнений, что юный Тэд Филлер был чем-то большим чем обыкновенный уродец.

Его мать Ада рассматривала его появление на свет скорее как волю Божью, нежели как награду, пока не обнаружила, что родила мальчика. Это было открытие, в результате которого их семейная жизнь стала куда интереснее. Три ее предыдущих творения были девочками. И это, равно как и смерть двух младших в младенчестве, способствовало выработке у нее фаталистического отношения к жизни. Но с рождением Тэда она, кажется, почувствовала в себе новые силы, и он начал свое существование под завидной защитой ее привязанности к нему и опыта матери, родившей уже четвертого. Нет, необходимости особого ухода за ним не было. Он был здоровым, хорошо развитым ребенком, крики которого сразу утихали, едва мать давала ему грудь или меняла пеленки. Я не обнаружил у него ни малейшего признака каких-либо отклонений и не думаю, что их заметил бы кто-то другой. Я мог вполне честно уверить отца и мать, что у них прекрасный сын. А это нечасто случалось в моей ирквеллской практике.

Однако, снова заглянув к миссис Филлер, я обнаружил, что радости у нее малость поубавилось.

— Он стал каким-то беспокойным,— пожаловалась Ада.— Конечно, он славный мальчик, мы им во как гордимся,— добавила она, как любой, кто боится показаться неблагодарным.— Но он какой-то не такой как другие. До чего трудно его спать уложить — вы просто не поверите. А иногда уложишь его, укачаешь, а он как проснется и как посмотрит на тебя, словно за жизнь свою перепугался,— и давай выть. И все воет, все воет. Здорово он нас с отцом напугал в первый раз. Мы думали, этому конца не будет. Ну, он так и не умолк, пока не умаялся. И пока мы не умаялись. Посмотрели бы вы его, доктор, ладно? Что-то с ним не в порядке, честное слово.

Я тщательно обследовал ребенка. Насколько я знал Аду Филлер, она была не из тех, кто поднимает тревогу по пустякам, хотя, конечно, никогда нельзя знать заранее. Ребенок лежал в своей колыбельке, голубые глаза широко раскрыты, но лежал-то он совершенно тихо и мирно. Казалось, нет в нем никаких отклонений от нормы. Так я и сказал.

— Ну, я рада, коли так,— сказала его матушка.— И все же... Ну, не знаю... Лежит он себе вот так тихонечко часами, и уже думаешь: все, спит. А затем вдруг ни с того ни с сего как начнет вопить да орать. Ну ничегошеньки нельзя сделать, чтобы успокоился.

Что же, и здесь не о чем было серьезно тревожиться. Некоторые дети именно таковы: они только взглянут на этот мир и сразу же его возненавидят. Думаю, нельзя их слишком осуждать, особенно в такой дыре как Ирквелл. В конце концов они научатся с ним ладить, как и все мы. Однако у юного Тэда Филлера это обучение, кажется, слишком затянулось. Сколько я к ним ни заглядывал в последующие недели — все та же картина. Раз или два я слышал его вытье. И было оно весьма примечательным. Меня не удивляло, что родители выглядят измученными, а вся улица проявляет к ним недовольство.

— Недосыпает он у нас, и здорово недосыпает,— уверял меня его отец.— И это неестественно. И несправедливо. Мне ведь работать надо.

Я только мог клясться своей репутацией, что с ребенком ничего дурного не случилось, и скоро все это пройдет.

Два месяца спустя стряслось нечто такое, что уже тогда могло бы дать мне ключ ко всей истории, если бы только у меня хватило ума догадаться, что это — ключ. Кажется, я заглянул в домик Филлеров по поводу какого-то недомогания их дочери Дорин и, естественно, спросил и о малыше.

— О, я поняла, что с ним делать,— сказала мать.

И показала мне сына. Наследник Филлеров мирно спал с выражением блаженного довольства на личике. Постель его была устроена в обыкновенной гальванической железной ванночке с двумя ручками по краям. Он мог бы сойти за итальянского херувимчика или рекламу детского питания.

— Теперь он у нас почти все время спит. Вроде как упущенное наверстывает,— сказала она.

— Как вы этого добились?

Она объяснила, что это произошло случайно неделю-другую назад. Она гладила, когда Тэд закатил один из своих концертов. Она понесла его к себе на кухню, но едва она спустилась с ребенком по лестнице, явился страховой агент.

Требовалось куда-то положить ребенка, чтобы достать деньги и заплатить, а ближайшим подходящим местом в тот миг оказалась стопка чистого белья в одной из жестяных ванночек. Когда она вернулась на кухню, ребенок не только прекратил реветь, но и крепко спал. И она оставила его там. Когда он в следующий раз завопил, она проделала то же самое — и с тем же результатом. Кажется, это всякий раз действовало.

— Ну вот так и повелось, что я его здесь укладываю,— добавила она.— Вроде бы — чудно, но ему нравится. Да он прямо золотко, когда здесь. А ни в каком другом месте спать ни за что не станет...

Тогда я не обратил на это особого внимания. Предпочтение жестяной ванночки колыбелькам и кроваткам показалось мне просто одной из тех младенческих прихотей, которые мудрые взрослые принимают и благодарно используют. Я изредка заглядывал к Филлерам и время от времени видел юного Тэда. Я им не больно-то интересовался, ведь он был достаточно здоровым ребенком. Я обнаружил, что он по прежнему предпочитает спать исключительно в жестяной ванночке, ну а, кроме этого, ничем не примечателен. И все же позднее, когда я стал это обдумывать, то вспомнил еще одно происшествие, которое могло бы дать мне намек.

В тот раз малыш лежал в ветхой колясочке на улице около задней двери. Он явно не заметил меня. Глаза его, широко раскрытые, смотрели куда-то далеко, но он не был абсолютно молчалив, мне показалось, он мурлычет какую-то мелодию. Я склонился над ним — и могу поклясться, уловил тему из симфонии Нового Мира. Вы и сами помните, как там...

Доктор прервал рассказ и пропел несколько тактов.

— Именно это я и услышал. А напевал это годовалый младенец. Из любопытства я спросил миссис Филлер, не слышала ли она чего-то такого по радио, и узнал, что семейные вкусы распределяются почти исключительно между спортивными новостями и мелодиями из кинофильмов. Помню, я подумал, что если ребенок услышал это в каком-то переложении, у него удивительная музыкальная память, но это опять же трудно назвать заболеванием, а потому, вероятно, я быстро забыл об этом случае.

В последующие два-три года я видел ребенка несколько раз, но признаюсь, не помню, когда и как. Он был слишком здоровым, чтобы меня заинтересовать, но теперь-то я жалею, что не наблюдал за ним как следует. Но однажды, когда мальчику перевалило за четыре, случилось так, что Джим Филлер пришел ко мне как-то вечером в понедельник и выдал нечто столь интересное о ребенке, что с тех пор любопытство мое не ослабевало. Джим счищал и стряхивал с себя каменную пыль. Кажется, он находился в растерянности.

— Неохота мне у вас время отнимать, доктор,— выговорил он,— но я бы вам спасибо сказал, если бы вы зашли как-нибудь и посмотрели нашего Тэда, когда дома я и хозяйка.

— А что с ним неладно? — спросил я.

Джим помял в руках шапку.

— Да я уж и сам не знаю, что, собственно, ладно, а что неладно,— сказал он.— Это... Ну, немного странно. Говорит он как-то не так. Мы с хозяйкой вообще-то здорово беспокоимся. Она не знает, что я сюда пошел. Так если бы вы, вроде как — случайно, знаете ли, к нам завернули...

— Но что же с ним неладно? — снова спросил я.— Вы думаете, он отстает в развитии или что-то вроде того?

— Нет. В этом смысле он — парень что надо. Нет, ничего такого. Признаться честно, он — парень, можно сказать, даже слишком башковитый — и это забавно. Он часто говорит совсем не как маленький, и я слыхал от него словечки, которые он ну никак не мог подхватить от нас с хозяйкой. И когда ему что скажешь — тоже ведь понимает куда лучше, чем любой другой пацан.

Я задал еще несколько вопросов, но Джим, кажется, по каким-то своим причинам стал сдержаннее. Будь это кто-то другой, я бы взял с ним резкий тон, но я знал Джима. Типичное воплощение упорного здравого смысла. В конце концов, я избавился от него, пообещав заглянуть на следующий вечер, хотя и не ожидал, что обнаружу какую-то странность.

Глава 3 Мальчик, который видит звуки

Очевидно, Джим Филлер переменил свои намерения и рассказал жене о нашем разговоре, потому что она, похоже, не удивилась, увидев меня. По такому случаю меня повели было в парадную комнату — занятное помещение, где все выглядело, как на сцене. Но я остановил Аду Филлер, когда она протянула спичку к камину, и предложил всем пройти на кухню. Там мы все почувствовали себя естественнее, не столь официально, да и кухонная плита наверняка топилась с самого утра. И все-таки начать было нелегко. Никто из нас не желал напрямик заговорить о проблеме. Пришлось обменяться множеством ничего не значащих фраз, прежде чем Джим по своему обыкновению не высказал все напрямик.

— Я знаю, это похоже на бред, доктор, но это правда. Мы с моей хозяйкой поклясться готовы. Так вы меня выслушаете, а?

— Продолжайте. Рассказывайте все как есть. Вопросы я задам потом,— уверил его я.

— Ну, значит, так. В субботу мы все сидели здесь за аем и ждали, когда по радио будут новости. Я, видите ли, отел проверить номера...— начал он.

Слово за слово Джим поведал мне действительно странную историю.

Миссис Филлер накрывала на стол, а тем временем муж дети ждали, когда заварится чай. У Джима были наготове записи номеров, на которые он поставил, и карандаш, чтобы все отметить. В шесть часов он включил Дройтвич. Это означало, что им придется выслушать прогноз погоды и тьму болтовни о политике, прежде чем начнется самое главное, но никогда нельзя быть уверенным, сколько времени пройдет до спортивного бюллетеня, а пропустить его Джим не хотел ни в коем случае. Ну, он все включил, как положено, и огонек загорелся, но не раздалось ни звука. Некоторое время он щелкал выключателем и так и эдак, затем осмотрел наружные провода. Все в порядке.

— Э-эх. Эта дрянь почему-то неисправна. Вот так-так,— удивился он.

Перевернул приемник и снял заднюю крышку. На вид — все как надо, по крайней мере — никаких серьезных неисправностей. Джим почесал голову. Не так-то и легко найти неполадку в этих современных приемниках, совсем не то, что в добрые старые дни.

И вот тогда-то юный Тэд проявил интерес к ситуации.

— Что с ним случилось, папа? — спросил он, подойдя ближе.

— А я откуда знаю? — с раздражением ответил Джим. Вот тут-то и произошла странная вещь. Джим сказал,

что Тэд поглядел на него «вроде как удивился, что ли», затем всунулся между ним и приемником. Как сказал Джим, мальчик не заглядывал внутрь, а приложил к приемнику голову, как если бы собирался его боднуть. Затем снова поднял голову и посмотрел на отца.

— Это там внутри. Оно вон там останавливается,— сказал мальчик и указал на черную коробочку внутри приемника.

— Это был трансформатор,— сказал Джим.— И ведь пацан оказался прав. Парень, который вчера смотрел приемник, сказал, что в нем одна из обмоток тю-тю.

Позднее Джим вспомнил еще один забавный случай.

За несколько дней до того он взял сына с собой на воскресную прогулку. Они шли по дороге на Дерби, где параллельно шоссе бегут электропровода, когда юный Тэд вдруг безо всяких причин посмотрел на столб и сказал:

— Вот и все.

Джим не мог понять, о чем таком он говорит, да и, вероятно, не шибко этим интересовался, но вспомнил, что по дороге обратно юный Тэд также ни с того ни с сего сказал:

— А вот теперь опять началось.

И не раньше, чем они вернулись домой, Джим узнал, что где-то на линии случился обрыв, из-за которого с полчаса или около того не было тока.

Но об этом он только потом вспомнил. А в тот момент его заботила главным образом перспектива пропустить футбольные новости.

— Придется теперь переться покупать «Футбольное обозрение», когда придут эти чертовы газеты,— проворчал он.

Юный Тэд не ответил ему сразу же. Некоторое время мальчик сидел молча и выглядел, скорее, недоумевающим, чем растроенным ситуацией. И вот он спросил:

— А зачем, папа?

— Как это зачем? — спросил Джим, думая все о том же.

— Ну зачем тебе покупать газету?

— А затем,— терпеливо объяснил ему Джим,— что мы не можем послушать это дурацкое радио, вот зачем.

В течение некоторой паузы юный Тэд переваривал информацию.

— Ты хочешь сказать, тебе не слышно, что оно там говорит? — спросил мальчик.

— Да, это я и хочу сказать. А как ты думаешь, разве кто-то из нас что-то услышит, пока радио не действует? Заткнись и пей чай.

Настала новая пауза.

— А я слышу,— задумчиво сказал юный Тэд.

— Что ты слышишь?

— Слышу, как он там говорит.

Джим перевел взгляд на сына. Несколько секунд он сурово смотрел на него, не произнося ни слова. Он не хотел отчитывать парнишку за вранье, если это всего-навсего какая-то детская фантазия.

— Ну так скажи нам, что говорит этот тип,— предложил он. И юный Тэд ответил:

— Брендфорд — один. Стоун-сити — ноль. Дерби — ноль. Бирмингем — один. Эвертон — два.

— И все было правильно,— продолжал Джим, подавшись вперед.— Я знал, что все правильно. Я проверял по своему списку, когда он говорил, ну а затем вышел и купил газету, чтобы знать наверняка. Черт возьми, да ведь он ни разу не ошибся.

Когда Джим замолчал, заговорила Ада Филлер.

— Я отродясь ни о чем таком не слыхала. Как-то это все неестественно. Вы думаете, это не опасно, доктор?

Я взглянул на них, чувствуя себя здорово ошеломленным. Не было сомнений, что они говорили правду. Джим выглядел чертовски серьезным и несколько обеспокоенным. Ада еще более встревожена. Это была та самая материнская тревога, когда женщина почему-то надеется, что ребенок ее будет необыкновенным — и в то же время абсолютно нормальным, выдающимся — и в то же время ничем не выделяющимся.

Я не смог ответить. Мысленно я искал разумное объяснение, но ничего придумать не смог. И тут я вспомнил о загадочном мурлыканье ребенка, когда он лежал в колясочке более трех лет назад. Любопытство вынудило меня спросить:

— Тэд любит музыку?

— Ну, он у нас ни на чем не играет,— сказала миссис Филлер.— Он еще маленький, так ведь? Но он часто напевает — всякие такие мотивчики, которых я никогда не слышала.

Джим посмотрел на меня.

— Вы этому не верите, доктор? То есть, тому, что он на самом деле слышал радио, которое не работало?

— Ну, видите ли, Джим, это надо немного переварить. А вы бы поверили, окажись вы на моем месте? Должно быть какое-то объяснение.

— Так-то оно так, есть объяснение. Но оно окажется каким-нибудь странным, ведь это вовсе не фокус. Я приведу парнишку сюда, и вы его посмотрите.

Он вышел из комнаты. Мы услышали стук его шагов вверх по лестнице, затем — снова вниз. Он вошел, неся на руках малыша Тэда, и усадил его на стул. Мальчик сидел, сонный и, возможно, чуточку бледный, хотя вообще-то весьма неплохо выглядел.

— Ну, Тэд, малыш, скажи доктору, что сейчас по Национальной программе?

— А что, не работает? — Тэд уставился на радиоприемник на столе.

— Нет, все в порядке, но ты просто скажи, что там по Национальной?

Юный Тэд, похоже, поразмыслив, сказал:

— Музыка. Громкая музыка.

— И какая же? — снова спросил отец. Тэд принялся напевать марш, вполне узнаваемый. Кажется, один из маршей Сузы.

— Так, малыш. Ну а теперь пой дальше,— сказал Джим и включил радио.

Никто ничего не говорил, пока приемник нагревался, единственное, что слышалось — это голосок Тэда, напевавшего марш — и довольно воинственно. Джим наклонился и усилил громкость. Из репродуктора зазвучал марш — в точности та же мелодия, и она сразу же попала в такт с пением Тэда.

Я не знал, что и сказать. Я просто сидел, уставившись на ребенка. Джим опять убавил громкость до нуля и переключил программу.

— А что по местной — спросил он сына.

— А там хлопают,— сказал Тэд после недолгой паузы.— А теперь два дядьки говорят.

— И что говорят?

— Добрый вечер, ребята,— сказал юный Тэд, нарочито растягивая слова.

Джим щелкнул рукояткой, и комнату заполнили блещущие убогим остроумием речи двух комиков.

— Что еще? — опять спросил Джим, убрав звук.

— Много всего. Вон там какой-то дядька громко кричит.— Тэд указал в угол комнаты. Затем изобразил какую-то абракадабру, звучавшую, клянусь, словно пародия на немецкую речь.

— Поймай-ка Берлин,— подсказал я Джиму.

— Ага, точно,— сказал юный Тэд между обрушившимися на нас страстными риторическими пассажами.

Джим выждал несколько моментов, затем выключил радио.

— Ну, в общем, так, доктор,— сказал он.

Видимо, Джим полагал, будто я с этим что-то сделаю.

Я взглянул на мальчика. Он не обращал на нас внимания. На лице его было отрешенное, но ни в коем случае не рассеянное выражение — он выглядел чем-то занятым. Как сказал его отец:

— Неудивительно, что он иногда вроде как спящим кажется, если у него в голове все время эдакое творится.

— Тэд,— спросил я.— И ты это все время слышишь?

Он отвлекся от своих переживаний и взглянул на меня.

— Угу,— сказал он.— Когда оно бывает.

И вот тогда мне впервые пришло в голову, что я все время думал о нем, как если бы он был вдвое старше своих лет, а то и больше.

— Это тебя беспокоит?

— Нет,— ответил он с некоторой неуверенностью,— разве что ночью. И когда это так громко, что приходится на него смотреть.

Он всегда использовал это странное сочетание слов. «Тихо» и «громко» он всегда связывал со «смотреть».

— Всю ночь? — спросил я его.

— Ага. По ночам бывает громко.

— Он всякий раз ночью жестянкой голову накрывает,— вмешалась его матушка.— Я ее пыталась снимать — как-то это неестественно. Но вот он ее все надевает и надевает, и от этого ему спокойней делается. Конечно, я не знала насчет всего этого. Он просто говорил, что ему мешают шум и музыка. А я-то думала: сочиняет.

Я вспомнил, как он в младенчестве спал в ванночке.

— И жестянка помогает? — спросил я его.

— Немножко,— ответил юный Тэд.

— А может, мы сумеем вместе прекратить это однажды ночью,— осторожно сказал я.— Ты бы согласился?

— Угу.

— Ладно, подойди, и давай-ка я тебя посмотрю.

Как я вам говорил, в наружности его не было ничего необычного — самый что ни на есть обыкновенный маленький мальчик. Думая о случае с жестянкой, я вспомнил, как Джим описывал мне Тэда, нагнувшегося к приемнику. Я положил ему руки на голову и принялся ощупывать череп. Прошло некоторое время, прежде чем я наткнулся на что-то определенно необычное.

На каждой стороне черепного свода, где-то дюймах в двух над висками я отыскал два круглых мягких пятнышка размером с полпенса. Волосы над ними росли так же густо, как и на всей остальной голове, но определенно — внизу не было кости, и расположены были эти кружки абсолютно симметрично. Ребенок непроизвольно содрогнулся, когда мои пальцы дотронулись до них.

— Здесь больно? — спросил я его.

— Нет,— неуверенно ответил он.

Я велел ему закрыть глаза, а затем коснулся век кончиками пальцев. Тэд отреагировал так же — вздрогнул. Я ощутил, что во мне нарастает странное волнение. Никогда я не слышал ни о чем подобном. Это было уникально. Я раздвинул волосы над мягкими пятнышками и внимательно осмотрел их. Кожа была нетронута, как и везде, я ничего не увидел. Я снова провел по пятнышкам пальцами. Ребенку это не понравилось. Он увернулся и вырвался от меня.

Я осознавал, что его родители глядят на меня с надеждой, но я не сводил глаз с юного Тэда. Я попытался обуздать собственное волнение. Думаю, астроном, который нашел новую планету, или исследователь, который открыл новый континент, должны чувствовать нечто подобное тому, что испытал я. Неспособность поверить в свою удачу, стремление усмирить воображение разумом, желание придерживаться только фактов. Я решил, что ребенку не стоит пока знать о своей исключительности, кроме того, мне хотелось успокоить родителей. Мотивы мои были сложны. В сущности я так никогда и не смог в них по-настоящему честно разобраться. Было здесь и желание профессионала не устраивать сенсаций, и, несомненно, ревнивая жажда хранить секрет до поры, пока я не узнаю побольше, и, вероятно, многое другое.

Мать снова увела ребенка наверх, и я подождал, пока она вернется. А затем вполне осознанно сказал правду.

— Это необыкновенно, воистину необыкновенно,— объяснял я.— Но здесь, конечно же, нечего бояться. Это — добавочная чувствительность, природу которой, признаюсь, в настоящий момент я не вполне понимаю. Но мы, несомненно, узнаем об этом больше, беседуя с ним и наблюдая его, так как теперь мы знаем, чего искать. Я бы хотел, чтобы вы очень внимательно следили за всем, что он делает или говорит, и что связано с электричеством, и сообщали бы мне об этом настолько подробно, насколько можно. Мальчик вполне здоров, но если хотите, я его завтра тщательно обследую. Меня беспокоит одно — то, что он недосыпает или, возможно, некрепко спит. Думаю, мы преодолеем эту проблему, обеспечив ему лучшую защиту, чем жестянка. Что до остального — до того, что он развит лучше, чем дети его возраста, здесь нет причин для беспокойства. Сейчас еще рано спешить с выводами, но похоже, если он все время слышит музыку и речь, постоянная стимуляция заставляет его мозг развиваться неестественно быстро. Он почти не смеется, не так ли?

— Нет, он у нас серьезный.

— Вероятно, его мозг здорово устал. Видите ли, от этого шума он не отдыхает ни ночью, ни днем. Мы отыщем способ поправить дело. Это может оказаться не так уж и сложно. Я зайду завтра, как обещал, и, возможно, сумею рассказать вам больше.

Я оставил их в растерянности, хотя до некоторой степени и уменьшил их страхи. Но сам я возвратился домой, и мысли мои неустанно вертелись вокруг удивительнейшего открытия. У мальчика было шестое чувство — нечто такое, о чем я не слышал, не читал и не мечтал. С этого момента у меня и тени сомнения не осталось, что юный Тэд (и слово это возникло, казалось, само собой) — электросенс.

Глава 4 Странный Новый мир

Рассказчик умолк. Лицо его вдруг стало различимо во тьме, когда он закурил новую сигарету.

— Наверное, трудно для человека, не занимающегося медициной, оценить, как много это для меня значило,— продолжал он.— Тут имелось столько всего. Чисто профессиональный интерес, удивительный факт сам по себе и то, что больше никто не имеет возможности его изучить. Эволюционный аспект и вопрос о том, а возможно ли стабилизировать подобные вещи — и последствия такой стабилизации. И работа, которую надо проделать, чтобы определить границы и природу явления. Не сомневаюсь, кое-кто сказал бы, что мне следовало в интересах науки объявить о своем открытии. Когда-нибудь я это сделаю, но вы можете себе представить то раздувание сенсации, те страсти, которые захлестнули бы нас и сделали бы спокойное и нормальное наблюдение невозможным. Вообразите, что случилось бы, дорвись до этого газеты. Это было бы куда хуже, чем то дурацкое дело Куинза. Я думал и все еще думаю, что лучшим способом разобраться в ситуации с юным Тэд ом было бы изучить его в естественной обстановке, не окружая тройным кольцом корреспондентов и зевак, так что я решил для себя замять всю эту историю и держать ее, насколько возможно, в секрете. Это было не так сложно, как вы могли бы подумать. Ада Филлер жаждала со мной сотрудничать. Здесь здорово помогал ее страх, как бы люди не подумали, что с ребенком «что-то ненормально». Джим тоже испытывал неловкость. Потеряй он работу — другое дело. Но у него был приличный заработок и достаточно здравого смысла, чтобы понять: хотя здесь и пахнет деньгами, но если обо всем узнают, юный Тэд фактически выйдет из-под контроля родителей.

— Когда-нибудь это все равно случится,— таково было его мнение.— Но чем поздней, тем лучше и для меня, и для его мамочки, по правде сказать.

Больше всего проблем было с самим юным Тэд ом. Наиболее вероятный источник утечки информации — естественное желание ребенка покрасоваться перед другими детьми. К счастью, когда он позднее попытался это проделать, обстоятельства сложились так, что он никого и ни в чем не смог убедить, а лишь приобрел у своих друзей незавидную спутацию врунишки. Неудивительно. Почти все дети хвастаются и ожидают этого друг от друга. Иногда они даже друг другу верят, но чаще все-таки нет.

Первым делом я решил дать ему более эффективное средство защиты от электрических полей, чем то, которое он сам нашел. По его поведению было ясно, что его новые органы чувств всегда открыты, как уши, звукам. Я отрезал полоску медной фольги, сложил ее и обложил с одной стороны бурой ватой, решив, что носить ее следовало наподобие широкой повязки. В процессе эксперимента я добавил еще и провод с зажимом на конце, так как мне показалось, что, экран будет лучше работать, если его заземлить. Я взял это приспособление с собой на следующий вечер и предложил ему примерить. Результат был в точности таким, на какой я надеялся. При заземлении радиоволны удалось почти полностью экранировать. Приспособление, можно сказать, заменило веки его «электрических глаз». Позднее я соорудил разновидность этого устройства для дневного использования. Повязка была спрятана под шапочкой, а провода скрыты под одеждой и присоединены к металлическим пластинам на башмаках. Здесь, как обнаружилось, до некоторой степени сказывался и эффект увлажнения. Если мальчик мог поставить ноги на влажную поверхность, эффект был почти полным. Особенно полезным стало это приспособление позднее, когда он пошел в школу. Я снабдил его справкой, подтверждающей, что из-за повышенной чувствительности черепа ему необходимо носить головной убор в помещении, но все-таки думаю, полностью отвлекаться от шума для него было затруднительно, если не вовсе невозможно.

Засев за изучение всей информации о переживаниях юного Тэда, я вскоре обнаружил, что занимаюсь весьма тяжкой работой. Вообразите, что вы родились слепым и пытаетесь понять, что такое зрение, или вы глухи, а вам рассказывают о звуках и о музыке — и вы более или менее представите себе, с чем я столкнулся. Добавьте сюда факт, что единственный ваш источник информации — ребенок с крайне развитой речью и сообразительностью, но с обычной детской рассеянностью, и что не существует слов, чтобы выразить его ощущения, за исключением терминов, используемых при описаниях других чувств. Соответственно, продвижение было крайне медленным.

Однако я все-таки начал формулировать некоторые безумные гипотезы насчет мира, который открывало ему его шестое чувство. Мне показалось, что его новые органы чувства каким-то образом связаны с центрами зрения и слуха. Не так, как запах и вкус, а скорее наподобие слуха и осязания — ну вроде как мы способны одновременно слышать и осязать низкую ноту.

Например, Тэд старался не подходить слишком близко к столбам линий высокого напряжения. Иногда он жаловался, что они «слишком громкие», иногда — что «слишком яркие». Само его восприятие, казалось, имеет и ту, и другую природу. Здесь не существовало способа отключиться, и, понятно, новые органы чувств, подобно ушам, постоянно работали и, как глаза, имели способность к фокусировке.

Постепенно в моем мозгу возникла следующая картина. Представьте себе человека, стоящего на вершине холма. Вокруг него — а видит он во всех направлениях одновременно — яркий, почти сверкающий пейзаж. Он может сосредоточиться на любой детали этого пейзажа и отчетливо увидеть ее на общем фоне, если пожелает. Вообще не смотреть он не может, потому что глаза не закрываются. Порой я думал о человеке, окруженном всевозможными источниками шума. Звуковая волна непрерывно настигает его, но он может выделить и отдельные источники звука. Однако это убогая аналогия, ибо электросенсорные органы мальчика отличались куда большей способностью к различению, чем человеческие уши.

Боюсь, я могу только весьма приблизительно описать то, о чем и сам довольно-таки смутно догадывался, но надеюсь, вы все-таки уловили смысл. Здесь здорово мешает нехватка слов.

Так или иначе, какова бы ни была Тэдова система восприятия радиоволн, его сознание превращало их для него в музыку и речь, точно так же, как для нас — наша слуховая система. Но если подвести его поближе к радио, как для эксперимента проделывал я, он жаловался, что передача «слишком яркая».

— То есть слишком громкая? — уточнял я.

Нет, отвечал он. Он вовсе не об этом говорил. Для него она была «слишком яркой».

Я не хочу утомлять вас техническими деталями и подробным отчетом о своем исследовании. Это — для экспертов. Пока что у меня лежат тома заметок, которые я однажды опубликую, и пусть тогда профессионалы чешут себе головы. На это у меня ушло куда больше терпения, чем на прочие свои занятия. Приходилось схватывать любой незначительный намек и быть готовым вернуться к этому позднее, когда мальчик подрастет. Ибо нет ничего хорошего в попытках вынудить его объяснить или описать что-либо, прежде чем он достаточно разовьется, чтобы понимать мои вопросы. Подобное обращение приводит — и, полагаю, вы об этом знаете по опыту — только к отчаянной обиде.

Очень часто требовалось устроить целый спектакль и проследить за результатами. Например, я открыл, что телеграфные провода для него были живыми, и электрические послания их, как он выражался, «освещали», но было неблагоразумно задавать вопрос, который тут же возник у меня: «А ты телефонные разговоры подслушивать можешь?»

Он, вероятно, и вовсе не замечал, может или нет. Умней было подвести его к телефонному кабелю и поинтересоваться, что он слышит. Результат оказался положительным. Тэд мог подслушивать с расстояния десяти футов от кабеля, хотя находил, что звук «слабый». Было и множество других открытий. Он сразу определял — «живой» электропровод или нет. Ток он, похоже, воспринимал как некое подобие воды. Тэд с удивительной точностью мог определить напряжение тока до пятисот вольт, если же оно было выше, находил его «слишком ярким».

У него имелась также высокая чувствительность к статическому электричеству — и такая, что в скверную погоду никто не мог его вынудить почистить зубы и причесать волосы. И, возможно, как побочный эффект у него развилась способность довольно точно предсказывать погоду.

Глава 5 Голоса в пустоте

Когда юному Тэду минуло десять с половиной, Джим начал строить планы. Он захотел отдать его в лучшую радиомастерскую в Ирквелле, когда мальчик в четырнадцать лет оставит школу.

— Это как раз то, что надо,— говаривал он.— Пусть только проверят его разок — и порядок. Ну, он ведь с ходу может сказать, что там в приемнике забарахлило,— и тут же все поправить. В радиомастерской хорошие деньги можно иметь, если знаешь дело. Большинство-то из них, кажется, не петрит. А у паренька должно пойти. Возможно, через год-другой он и получше работенку найдет — в одном из этих больших заведений в Дерби.

Джим показался заметно разочарованным, когда я покачал головой.

— Что я не так сказал? — спросил он.

— Да не совсем это хорошо, Джим,— ответил я.— Что ему нужно — если это вообще достижимо — это настоящее образование. В радиомастерской он только время потеряет.

— Что-нибудь вроде колледжа? А мне кажется, это пустая трата времени. Кругом хоть пруд пруди ребят, которые забивают себе голову учебой, а потом сидят без работы. Если паренек годится для реальной работы — почему бы и нет?

— С Тэдом ничего такого не случится,— не уступал я.— Вы не понимаете, Джим, этот дар делает его личностью совершенно исключительной. Трудно сказать, к чему это может привести. Вы когда-нибудь замечали, как он рассматривает радиолампу? С каким презрением. Как-то я взял его в больницу, чтобы показать аппаратуру, и он окинул мою радиографическую технику и все прочие электроприборы тем же взглядом. Вы знаете, Джим, все наши самые совершенные электрические устройства кажутся Тэ-ду весьма примитивными, и довольно скоро он начнет вносить в них усовершенствования. Признаюсь, Джим, в этом я уверен так, как ни в чем другом в жизни.

Он должен перевернуть нашу концепцию электричества и ее применение. Как только он этим займется, мы за несколько лет узнаем больше, чем узнали за полтора века с тех пор, как Вольт соорудил свою батарею. Я не могу предвидеть, да и никто не может, к каким переменам это приведет — и не только здесь, Джим, не только в Англии, но и во всем мире. Я знаю, это будет грандиозно. И мы с вами должны позаботиться, чтобы у него был наилучший старт из всех возможных.

Теперь я думаю, что совершил тактическую ошибку, представив Джиму дело таким образом. Следовало подхватить его собственные идеи насчет Тэда и постепенно довести их до более широких взглядов. Если на Джима нажимали, он просто переставал слушать. Вероятно, он счел эту идею безумной и отбросил. Предположение, что мальчик может стать фигурой местного значения, имело бы куда больший вес.

Джим покачал головой.

— Так ведь ясно же, что нет денежек, чтобы отправить нашего Тэда в колледж, доктор.

— Не так уж и трудно раздобыть их для такого мальчика, как он,— возразил я.

— Как, одолжить где-то с тем, чтобы вернуть, когда он устроится на работу? Да кто их ему ссудит? А если и так, он ведь может вообще не найти работы? Подобных случаев сколько угодно. Что тогда?

— А этого не бойтесь.

— Можно что угодно говорить, но нельзя же знать наверняка. Не нравится мне эта затея. Я всегда сам за себя платил и никому не был должен. Очень мило — одолжить для паренька деньги, а потом пусть ломает голову, как отдавать. У него на это годы могут уйти. И ему это стало бы помехой, а не помощью. Нет, уж я для него постараюсь, как могу, но чего не могу, того не сделаю. И это железно.

Это и впрямь оказалось железно. Никакие аргументы и доводы не достигали цели, а только укрепляли Джима в его взглядах на более достойный путь. Когда я наконец понял, что никогда не смогу его переубедить, то сказал себе, что в перспективе разница-то невелика — чуть больше усилий, чуть больше времени в начале пути, но позднее — все то же самое. И все же в глубине души я понимал, что это не вполне так.

Юный Тэд хорошо развивался. Он унаследовал отцовскую твердость, добрую долю местного трезвого взгляда на жизнь и достаточно дружелюбный нрав. Он был удовлетворен своим положением в школе — ведь он все еще был развит не по годам, хотя и не столь заметно, как прежде. У него достаточно хорошо складывались отношения с товарищами, и его часто видели бродящим по городку в компании сверстников или играющим с ними в ирквеллском парке. Можно было порадоваться, что на первый взгляд интересы Тэда кажутся самыми обыкновенными. В одиннадцать и в двенадцать лет, когда я боялся, что теперь он начнет пренебрегать моим обществом из-за переходного возраста, мне все же довольно часто удавалось видеть его — в основном, полагаю, из-за того, что ему нравилось разъезжать в моей машине И вот, когда ему почти стукнуло двенадцать, я уловил намек на нечто поразившее мое воображение.

Мы выехали кататься вечером. Моя машина пробежала порядочный кусок по пустошам, до ближайшего жилья было несколько миль. Мы достигли главной дороги, и нам удалось, наконец, одолеть крутой подъем по пути домой. Но в пяти милях от дома мотор заглох, и нам пришлось топать дальше на своих двоих. Стоял прекрасный летний вечер, почти такой же теплый, как всегда в эту пору в нашем холмистом краю. Мы прошагали где-то минут двадцать, когда Тэд снял шапку, а вместе с ней — и скрытый под подкладкой медный экран.

— Перестало,— сказал он.

Я, не спрашивая, понял, что он имел в виду. Средние и длинноволновые станции Би-би-си кончили работу, да и большинство мощных зарубежных передач прекратилось.

— Значит, за полночь перевалило,— сказал я.

— Угу.

Некоторое время мы плелись молча. Я знал, что Тэд сейчас созерцает свой странный электропейзаж и обнаруживает вещи, о которых я никогда не узнаю. И никогда еще я не был настолько — ну, ревнив, что ли,— к его силе, как в этот момент. Именно тогда я почувствовал, что отдал бы, что угодно, за один только взгляд сквозь его электрические глаза, один-единственный, хотя бы самый беглый, потому что тогда я бы научился это понимать.

Паренек был в хорошем настроении. В те дни он жаловался, что когда включаются крупные станции, они работают слишком громко, и у него случаются головокружения, если только он не защищен своим экраном, и еще он жаловался, что электрические разряды оглушают его, словно очень громкий звук, «только они ярче». Я знал, что это так, я-то видел, как мальчик болезненно дергается, если где-то в отдалении разразится гроза. Я обнаружил вдруг, что без причин сержусь на него за то, что ему открыт новый мир, а он не способен им со мной поделиться.

И вот именно тогда он нарушил молчание и отвлек меня от нелепых мыслей. Он поднял руку и указал вверх.

— Что там такое, доктор?

Я взглянул в усеянное звездами иссиня-черное небо.

— Космос,— сказал я.— Пустота. Или почти пустота. А в ней плывут маленькие солнца, а вокруг них — планеты.

— Угу. Мистер Поли нам это в школе объяснял. Но он нам ничего не сказал о том, что там такое творится.

— Творится?

— Угу. Творится. Он сказал, что там — миры, и некоторые, может быть, вроде нашего, но ни словечка о существах, которые там живут и что они поделывают.

— Так он и не мог. Видишь ли, мы ничего не знаем наверняка. Некоторые считают, что там, где позволяют условия, могут развиваться какие-то формы жизни. Но остальные — большинство — думают, что это ерунда.

— Они чокнутые.

— Кто именно?

— Те, которые в это не верят.

Я взглянул на него. Голова его была запрокинута, и лицо смутно белело в звездном свете. Я с трудом заставил свой голос звучать как обычно, когда спросил:

— Почему? — И стал ждать ответа.

— Как это почему? Потому что если там нет парней, вроде нас, которые все это проделывают, так кто же это?

С мгновение я не осмеливался говорить. Горький опыт научил меня, что если я продемонстрирую свое нетерпение, он замкнется в себе. Юного Тэда нельзя было тащить за уши, а только осторожно направлять.

— А это не может быть Бог, а? — с надеждой предположил он.

Я сказал, что едва ли.

— И что же это? Голоса? — добавил я, как бы вежливо интересуясь.

— Нет. Это похоже... Похоже на цвета и ноты.

— Музыка?

— Нет. И вообще это не вроде чего-то такого обычного. Я бы узнал, если бы это оказалось что-то знакомое, даже если бы оно было так же далеко, как и эти штуки.

Как обычно, потребовалось некоторое время, чтобы понять его объяснения. Но наконец у меня создалось впечатление, что происходит все это где-то на пределе его экстрасенсорного восприятия. Как невозможно видеть звезды при дневном свете, так и он только тогда мог ощущать эти сигналы, когда мощные земные радиостанции не работали. Он говорил, что различает три тона. Какие такие три тона? Нечто, не являющееся ни звуком, ни цветом, и приходили эти сигналы в особой последовательности. Тэд настаивал, что она не может быть случайной, и все же они не повторялись в точности. Они были слабыми и отдаленными. Он знал и ничуть не сомневался, что они что-то означают, и все-таки не мог объяснить, что именно.

— Ну, словно какой-то тип. не по-нашему болтает,— пытался описать он.— И знаешь, что это имеет смысл, но непонятно какой. Вроде этого, только иначе,— добавил он честно.

Я был сбит с толку. Одно время я думал, а не имеет ли Тэд в виду, что кто-то сигнализирует трехтоновым кодом типа точек и тире азбуки Морзе. Затем — что это система связи, которую не в состоянии осмыслить его разум, подобно тому, как мы не в состоянии осмыслить способы общения насекомых.

Но в одном я был уверен, когда шел домой. Здесь открывались возможности, которых я и не ожидал. Мало того, все мои прежние открытия, которые казались такими важными, стали восприниматься как пустяки. Контакт, а возможно, когда-нибудь — и постоянная связь с другими мирами!

Глава 6 Дар веков

Я обдумывал это весь следующий день. Я чувствовал, что теперь один неверный ход может иметь ужасные последствия. Но главным результатом было то, что мое прежнее убеждение становилось все тверже, и все отчетливей воспринималось как необходимость. Юный Тэд должен получить хорошее образование — лучшее, которое ему способны обеспечить. Проблема расшифровки этих сигналов, если это вообще возможно, явно окажется нелегкой. Если опять воспользоваться метафорой, он находился в положении человека, который слышит точки и тире, догадывается, что они несут информацию, но никогда не слыхал о Морзе и понятия не имеет, на каком это языке. Наверно, Тэду придется столкнуться и с проблемой посерьезнее: возможно, за сигналами стоит совершенно не похожий на наш, непостижимый тип разума. Подобные задачи, несомненно, потребуют всего незаурядного интеллекта и всеобъемлющих знаний. Здесь требовался ум, готовый к кропотливой научной работе, восприимчивый, трудолюбивый и целеустремленный.

Приняв окончательное решение, я заглянул на следующий вечер к Джиму Филлеру. Я намеревался снова уговаривать его дать Тэду образование, но не хотел приводить свой новый довод, разве что в крайнем случае. Ибо теперь позиции наши любопытным образом поменялись, по сравнению с тем, какими они были восемь лет назад. Тогда он боялся, что я ему не поверю, теперь же я здорово опасался, что не сумею убедить его в необходимости дать мальчику образование.

День выдался какой-то неясный, темные облака громоздились у горизонта, в воздухе пахло грозой. Когда я к ним пришел, Джим работал в саду, но воткнул вилы в землю, едва увидел меня, и проводил меня в дом.

Ему нетрудно было догадаться, зачем я пришел. К тому времени он привык, что я все твержу о необходимости университетского образования для Тэда, хотя мы далеко не продвинулись, но в тот раз начать разговор оказалось легче, чем обычно. В сущности он сам об этом заговорил.

— Я тут все думал насчет нашего парня. Может, ему и не вредно немножечко поучиться, уж не знаю, даже если в этом и нет особого проку.

— Хорошо,— ответил я, чувствуя, что малость застигнут врасплох этим поворотом на сто восемьдесят градусов.— Я как раз об этом и собирался спросить.

— Да, уж как водится,— сухо ответил он.

— Я в самом деле, очень рад,— продолжал я.— Уверен, вы не пожалеете об этом, и Тэд тоже. Итак, теперь нам следует решить, где достать денег.

Он покачал головой.

— Нет. Не надо. Я уже сказал, я для него в долги влезать не собираюсь — и не влезу.

— Но... Ну, это, знаете ли, будет чего-то стоить,— сказал я ему.

— Знаю. Я уже обо всем подумал.

Я подождал. Люди типа Джима ничего не говорят сразу.

— Он сам раздобудет деньги. Возможно, на это уйдет год-другой, но затем он сможет поступить в колледж и сам за себя платить.

— Как это?

Джим усмехнулся.

— А вот об этом вы и не подозреваете. Рекомендация мистера Поли. И весьма недурная.

Я знал, что рано или поздно что-то всплывет. Было просто удивительно, что я так долго занимался парнем один. И все же я почувствовал жгучую ярость.

— Поли? Он-то здесь причем? — спросил я, хотя к тому моменту прекрасно понимал причем. Было неизбежно, что кто-то рано или поздно раскроет тайну Тэда. И, скорее всего, этим «кто-то» станет его школьный учитель.

— А притом же, причем и вы. Он явился сюда и сказал, ну точь-в-точь, как вы, что нашему Тэду надо поступить в колледж. Ну, а я ему говорю все то же самое, что и вам. Ну, и, значит, говорю ему, что толку капать мне на мозги, вы вот мне, как можете, уже два года на мозги капаете, а я — ни с места. Ну, и он уходит. А назавтра — тут как тут. Я, говорит, подумал, а почему бы, говорит, не устроить Тэда в Мюзикл-холл, и пусть он там сделает немного денег?

— В Мюзик-холл?

— Ага. У него, говорит, есть дружок, который может устроить Тэду номер «Человек-радио». Тут можно зашибать пять фунтов в неделю, а то и больше.

Я подумал о планах, которые сам строил для мальчика: хорошая школа; затем — Кембридж, если удастся. И вот те на — Мюзик-холл!

— Джим,— серьезно заговорил я.— Этого нельзя делать. Он не может себе этого позволить, дружище, он слишком ценный парень. Он не может позволить себе тратить юные годы, когда он наиболее восприимчив, на Мюзик-холл. Для него это обернется гибелью. Как он сможет засесть за учебу после такого рода жизни? А он ведь должен учиться. Ему заниматься надо. И настолько упорно, насколько возможно. Обязательно.

Джим вынул изо рта трубку и посмотрел на меня в упор.

— А с чего вы взяли, что обязательно? Он — мое детище, так ведь? И я имею право сам решать, что для него хорошо, а что — нет, понятно?

— Но вы же не понимаете, Джим, это важно. Это ужасно важно. Вот-вот может произойти решающий поворот в истории, Джим,— и все благодаря Тэду. Это — вроде священного предназначения, и он должен постараться, как может, чтобы подготовиться к этому.

Я рассказал ему о своем новом открытии. Изложил ему свои соображения со всем присущим мне красноречием — с тем же успехом я мог бы ораторствовать перед голыми холмами. Я видел, пока говорил, как проступает на его лице знакомое дикое упрямство. Он не сможет, не захочет, не согласится, даже если поверит. Чрезвычайная важность новых перспектив, контакты с внеземной жизнью. Получение знаний из более древних и мудрых миров, достижение стадии, когда человек покончит с изоляцией на своей маленькой планете и даст о себе знать необозримой Вселенной. Значимость всего этого для науки, для каждого из нас — все впустую, все разбивалось о его убежденность, что «не дело это — влезать в долги ради будущего моего парня».

Из-за того, что я был здорово взволнован, и отчасти из-за надвигающейся грозы, духота которой действовала на нервы, я потерял всякие самообладание. Но потребовалось бы нечто большее, чем мои горячие слова и зловещие громовые раскаты, чтобы тронуть Джима. В тот миг он показался мне воплощением всей безмозглости, которая мешает человечеству двигаться вперед.

Он и не думал заводиться, он отказывался спорить, он всего-навсего сидел передо мной, неуязвимо-прямолинейный, отбивая все мои атаки голыми отрицаниями. Ни один из моих упреков не мог прошибить невозмутимой, тупой самоуверенности Джима. Он всего лишь терпеливо ждал, когда я закончу. И я закончил, потому что почувствовал: еще минута — и я врежу по его глупой физиономии.

— Я иду к Поли,— сказал я ему.— И, во имя Неба, пусть у него окажется достаточно мозгов понять, что этого нельзя допустить. О Боже, растратить Дар Веков на Мюзик-холл!

Я выбежал из домика, пересек улицу и приблизился к своей машине. Я собирался ехать к учителю немедленно. Возможно, он легко мне поверит, возможно, его понадобится убеждать, но и так и эдак я представить себе не мог, что он откажется понять: Тэд имеет право получить наилучшее образование из возможных. Мы могли бы достать на это деньги безвозмездно, хотя у меня и имелись сомнения, а примет ли их Джим сейчас. Но тем или иным способом мы обязаны были гарантировать Тэду, да и не только Тэду, но и всему миру этот шанс.

И тут раскат грома заставил меня задержаться, схватившись за дверную ручку. Я поднял голову, внезапно осознав, что небо покрыто зловещими черными тучами. Они казались фантастическими, отягощенными злом, в глубине их почти что полыхал зеленый свет. Вот потому-то я и не сорвался тогда к Поли. А потом уже и не надо было. Раскат грома заставил меня немедленно подумать о юном Тэде. Я ведь знал, как его беспокоят грозы. И знал также, что мальчика нет дома. Я поколебался. Покинув их дом, я едва ли мог вернуться и спросить, где он. И тогда я повернулся и заговорил с женщиной, которая стояла в дверях соседнего домика и с неудовольствием, изучала небо.

— Юный Тэд Филлер? — переспросила она.— А он на канал пошел с нашей Рози. Ну и вымокнет же теперь эта парочка.

Я вспомнил Рози. Она была из тех детей, которых вспоминаешь сразу. Местные жители всегда подозревали, и не без причин, что она замешана в любых окрестных безобразиях.

Но даже и тогда я не вполне понимал, почему вдруг переменил решение и отправился искать Тэда, а к Поли не поехал. Но именно так я и поступил.

Канал в Ирквелл заканчивался, поэтому вела к нему только одна дорога. Несколько минут спустя я остановил машину у горбатого мостика — как раз тогда, когда упали первые крупные дождевые капли. Отсюда мне открывался вид на прибрежную тропу на полмили в каждую сторону. Тропа была пустынной, только вдали виднелись две маленькие фигурки. Все остальные благоразумно убежали, ища, где бы укрыться. Дети затеяли драку на шлаковой куче в ярде-другом от кромки воды, слишком занятые, чтобы обратить внимание на меня, надвигающуюся грозу или на что-то еще, не относящееся к их ссоре. Рози не была молчаливой драчуньей, ее протестующие крики долетали до меня даже на таком расстоянии. Пожалуй, удивляться здесь не приходилось, наверняка это болезненно, когда противник как следует вцепится тебе в волосы, даже если тебе и удастся разок-другой лягнуть его по голени. Я высунулся из машины и закричал, не сводя глаз с маленьких сорванцов.

— Тэд! — кричал я.— Прекрати драться и бегом сюда!

Он в изумлении обернулся. Его жертва воспользовалась шансом вырваться на свободу. С молниеносной быстротой девочка сорвала с него шапку, бросила ее в воду и, что-то насмешливо выкрикивая, припустила по тропе.

Тэд схватился руками за голову, точно при сильной боли.

— Беги сюда! — крикнул я, выйдя из машины. Он меня услышал, поскольку повернулся и побежал, все еще стискивая голову руками. Я спустился с мостика и пошел ему навстречу, затем я увидел, как он пошатнулся и остановился. В тот же миг прямо над нами возникла яркая вспышка, и гром ударил, словно перед концом света. Дождь хлынул, как если бы облака треснули и разорвались. Когда я добрался до тропинки, юный Тэд лежал, раскинув руки, и уже промок насквозь...

Рассказчик сделал паузу.

— Вот и все,— сказал он.— Вот как глупо это кончилось.

Некоторое время мы в молчании глядели на темное озеро.

— Он умер? — наконец спросил один из американцев.

— Нет, не умер. Умерло то, что делало его отличным от других. Ужасный удар молнии навсегда покончил с его шестым чувством. И он в этом отношении ослеп, точно так же, как слепнет человек, лишившись глаз. Или оглох, как глохнет тот, у кого лопнули перепонки. Тэд быстро оклемался и стал обычным ирквеллским постреленком. Теперь он работает в каменоломне, как и его отец.

Возможно, однажды он выкинет какую-нибудь глупость, и я смогу взглянуть на его мозг, если его болваны родичи такое позволят. Но это — довольно слабое утешение, когда думаешь о возможностях, которые улетучились в один миг.

Несколько минут никто не проианосил ни слова. Затем возникло движение во тьме — там, где сидел ланкаширец.

— М-да, удивительная история,— признался он. — Но, знаете ли, так он будет счастливее. Уроды счастливыми не бывают. Хотя был один, с которым я как-то поговорил в Блэкпуле. И он мне сказал, что счастлив...