Замок скрестившихся судеб

Замок

^{_{В оформлении сборника рассказов использованы изображения всех версий классических карт Таро Висконти-Сфорца}}

⠀⠀ ⠀⠀

Замок в чаще леса служил пристанищем для всех, кого в пути застигла ночь: для рыцарей и дам, кортежей коронованных особ и пеших путников.

Преодолев подъемный мост, я спешился посреди темного двора, и лошадь мою приняли безмолвные конюшие. Я обессилел и едва держался на ногах: в лесу мне выпали такие испытания и встречи, зрелища и поединки, что никак не удавалось овладеть собой, собраться с мыслями.

Взойдя по лестнице, попал я в зал — высокий и просторный, где множество людей — они, конечно, тоже оказались здесь случайно, до меня проехав по лесным дорогам, — ужинали при свечах.

Оглядевшись, я проникся странным ощущением, точней, двумя различными, сливавшимися в зыбком от смятения и усталости сознании. Казалось, предо мной богатый двор, какого ожидать нельзя было в такой глуши — не только из-за ценной мебели, резной посуды, нет, о том свидетельствовал и царивший среди сотрапезников, которые все оказались хороши собою и одеты элегантно и изысканно, спокойный и вольготный дух. Но в то же время было ощущение случайности и беспорядка, чтобы не сказать — какой-то фамильярности, как будто это не господское жилище, а заезжий дом, где незнакомые между собою люди, неравные по положению, из разных мест, по воле случая проводят вместе одну ночь, и каждый в этом вынужденном сосуществовании чувствует, что может не придерживаться в полной мере правил, бытующих в его среде, и, как смиряются с какими-нибудь неудобствами, снисходит к слишком вольным, непривычным для себя обычаям. На самом деле эти два таких различных впечатления вполне могли бы относиться к одному объекту: возможно, замок, много лет служивший местом кратковременного отдыха, понемногу приходя в упадок, стал в конце концов заезжим домом, а его владельцы опустились до держателей таверны, хоть по-прежнему вели себя как благородные гостеприимные хозяева; таверна же, какие часто строят подле замков, чтобы было где поднять бокал-другой солдатам и конюшим, вторглась — так как замок был давно покинут — в благородные, печатью времени отмеченные залы, разместив там свои скамьи и бочонки, и великолепие обстановки залов вкупе с чередою достославных постояльцев придало этой таверне неожиданное благородство, вскружив головы ее хозяевам, которые в конце концов себя вообразили повелителями при блистательном дворе.

Но, по правде говоря, такие мысли занимали меня лишь мгновенье, их заглушили облегчение от сознания, что я не только уцелел, но и попал в такое изысканное общество, и жажда поскорее вступить в беседу, обменяться впечатлениями о пережитом с проделавшими тот же путь. По приглашению не то владельца замка, не то хозяина таверны я занял последнее свободное место у стола, где, однако же, — в отличие от того, как происходит и в тавернах, и при дворах, — никто не говорил ни слова. Если кто-то из гостей намеревался попросить соседа передать ему, к примеру, соль или имбирь, он делал это жестом, жестами же обращался к слугам с просьбой отрезать ломтик пирога с фазаном или налить полпинты хереса.

Дабы размять, как полагал я, скованный усталостью язык, — я хотел воскликнуть что-нибудь такое, вроде: «Ваше здоровье!», «Приятного аппетита», «Каким же ветром?..» — но из уст моих не вырвалось ни звука. Постукивание ложек, звон бокалов и тарелок убеждали меня в том, что я не глух, и оставалось лишь предположить, что стал я нем. Мне подтвердили это сотрапезники, также со смиренным видом безмолвно шевелившие губами: стало ясно, что проезд по лесу стоил всем нам дара речи.

Закончив ужин в тишине, которую не сделали непринужденнее причмокивание губ, отхлебывававших вино, и звук жевавших челюстей, мы все сидели, глядя друг на друга и упорно думая, как поделиться многочисленными испытаниями, о которых мог бы рассказать любой из нас. И тут на стол, откуда только что убрали грязную посуду, предполагаемый владелец замка положил колоду карт таро^[1] — покрупнее тех, что используются при игре или при ворожбе цыганками, но с похожими фигурами, выписанными такими лаками, какими пишут драгоценнейшие из миниатюр. Короли и дамы, рыцари и пажи были разодетые роскошно, как на царский праздник, молодые люди, все карты Старшего Аркана выглядели гобеленами придворного театра, Чаши, Мечи, Посохи, Динарии сверкали как эмблемы на гербах с картушами и фризами.

Мы принялись раскладывать карты вверх фигурами, будто желая научиться безошибочно их узнавать, дабы не путать при игре иль верно толковать, гадая. Но не похоже было, чтобы кто-нибудь желал начать игру, тем более заняться прорицанием грядущего, — казалось нам, что мы его лишились, остановлены на полпути, которому не суждено продолжиться. В этих таро мы видели нечто иное, не позволявшее нам отвести глаза от позолоченных частиц этой мозаики.

Один из сотрапезников придвинул к себе россыпь карт, освободив почти весь стол, но не стал ни собирать в колоду их, ни тасовать, а положил перед собой. Мы все заметили, как схож он с тем, кто на одной из них изображен, и показалось нам, что этой картой обозначил он себя и собирается нам рассказать свою историю.

Повесть о том, как была наказана неблагодарность

Представляясь картой, где изображен был Рыцарь Чаш — белокурый и розоволицый юноша, который щеголял расшитым солнцами плащом, держа в протянутой руке предмет, похожий на дары волхвов, — наш сотрапезник, вероятно, хотел поведать о своей зажиточности, тяге к роскоши и расточительности и одновременно — судя по тому, что рыцарь восседал верхом, — о жажде приключений, хоть и движим он — решил я, глядя на все эти вышивки, которыми была украшена попона скакуна, — скорее желанием покрасоваться, нежели призванием к рыцарству.

Красавец жестом призвал нас ко вниманию и начал безмолвный свой рассказ с выкладывания в ряд на стол трех карт: Короля Динариев, Десятки той же масти и Девятки Посохов. Печальным видом, с которым положил он первую из трех, и радостным, с каким показывал вторую, он словно бы хотел нам сообщить: после смерти своего отца — Король Динариев был солидный, явно благоденствующий господин постарше прочих персонажей — вступил он во владение значительным наследством и тотчас пустился в путь. Об этом заключили мы по жесту, коим бросил он Девятку Посохов, — сплетением ветвей, простершихся над негустым покровом из цветов и листьев, она напоминала лес, откуда мы недавно выбирались. (Если ж приглядеться повнимательнее, в вертикальной полосе, которую пересекали остальные, виделась как раз дорога, углублявшаяся в чащу.)

В общем, наверно, дело было так: наш рыцарь, едва узнав, что обладает средствами, достаточными, чтобы блистать при самых ослепительных дворах, поспешил отправиться в дорогу с мешочком, полным золотых монет, намереваясь объехать знаменитейшие замки всей округи, вероятно, с целью приискать себе высокородную невесту, и, лелея таковые грезы, углубился в лес.

К ряду карт добавилась очередная, явно предвещавшая дурную встречу, — Сила. В нашей колоде эту карту Старшего Аркана представлял какой-то бесноватый, относительно злых помыслов которого не оставляли ни малейшего сомнения и безжалостное выражение лица, и занесенная дубина, и то, что льва он уложил одним ударом, словно кролика. Все было ясно: в чаще леса рыцарь неожиданно подвергся нападению свирепого разбойника.

Самые печальные предположения подтвердила следующая — двенадцатая — карта Старшего Аркана, Подвешенный, изображающая связанного и подвешенного за ногу вниз головою человека в рубашке и штанах. В висящем мы узнали нашего блондина, которого разбойник, обобрав, подвесил к ветке.

Мы с облегчением вздохнули, видя, как красавец с благодарным видом кладет на стол Воздержанность. Эта карта рассказала, что подвешенный услышал близившиеся шаги и перевернутые очи его увидали девушку, возможно, дочку козопаса или лесника: та шла по лугу босая, с двумя кувшинами воды, явно от источника. Нам сразу стало ясно: именно эта простая девушка высвободила несчастного и помогла ему вернуться в естественное положение.

Когда же лег на стол Туз Чаш, с изображением источника, бившего среди цветущих мхов и шелестящих птичьих крыл, мы словно бы почувствовали рядом журчание родника и шумное дыхание человека, лежа утоляющего жажду.

Но есть такие источники, конечно, подумал кое-кто из нас, которые, когда пьешь из них, наоборот, усиливают жажду. Можно было предсказать, что, только рыцарь совладает с головокружением, меж молодыми вспыхнет чувство, выходящее за рамки благодарности (со стороны освобожденного) и жалости (со стороны спасительницы), каковое — при содействии лесного полумрака — сразу же получит выражение в их объятьях на траве. Недаром следующей картой стала Двойка Чаш, украшенная картушем с надписью «Любовь моя» и множеством цветущих незабудок, — более чем вероятный знак любовного свидания.

Мы все — в особенности дамы — приготовились уж насладиться продолжением нежных отношений этой пары, когда рыцарь положил другую карту Посохов — Семерку, где за темными стволами увиделась нам удалявшаяся его тень. Не стоило питать иллюзий, будто дело разворачивалось по-иному: та лесная идиллия была недолгой, неблагодарный кавалер, сорвав и выронив тотчас же на лугу цветок, даже не оглядывается, чтоб попрощаться с бедной девушкой.

Было ясно: начинается вторая часть прервавшейся истории; действительно, рассказчик стал выкладывать другие карты в новый ряд, левее первого, и положил уже Императрицу и Восьмерку Чаш. Неожиданное изменение картины на мгновенье ввергло нас в замешательство, однако же разгадка не замедлила явиться, думаю, нам всем: наш рыцарь нашел наконец что искал — невесту благородного происхождения и богатую, вроде той, которая изображена в короне и с родовым гербом, хотя лицо ее не слишком выразительно и выглядит она постарше юноши, как не преминули, конечно же, заметить самые ехидные из нас, а платье ее все в переплетенных кольцах, будто она просит: «Женись на мне, женись!» Предложение было без промедления принято, коль верно, что Восьмерка Чаш означает свадебное пиршество, где два ряда гостей пьют за здоровье новобрачных, каковых мы и видим во главе стола со скатертью, украшенной гирляндами.

Положенный затем Рыцарь Мечей предсказывал своим походным облачением нечто неожиданное: вероятно, верховой привез пирующим тревожное известие, или жених, покинув пир, во всеоружии помчался в чащу на таинственный призыв, а может быть, и то, и это: жених предупрежден был о нежданном госте и, схватив оружие, тотчас вскочил в седло. (Наученный тем случаем в лесу, он больше носу не казал из дома безоружным.)

С нетерпением мы ждали объяснения, надеясь на очередную карту; ею стало Солнце. Дневное светило держал над головой бегущий, нет, скорей даже, летящий над разнообразным, широко простершимся пейзажем мальчуган. Понять, что это означает, оказалось нелегко: возможно, просто был прекрасный ясный день, и в этом случае рассказчик тратил карты на несущественные подробности. Вероятно, следовало заострить внимание не столько на аллегорическом значении фигуры, сколько на буквальном: полуголый ребенок бегал вблизи замка, где играли свадьбу, и жених, встав из-за стола, пустился за озорником.

Но стоит присмотреться и к тому, что у мальчика в руках: может быть, разгадку нам подскажет лучащаяся голова. Вновь посмотрев первую карту, ту, которой представлялся нам герой, мы снова обратили внимание на солнца, вышитые или нарисованные на плаще, в котором он подвергся нападению разбойника; может быть, тот самый плащ, позабытый на поляне, где он наслаждался мимолетной страстью, и реял теперь в небе, как бумажный змей, и рыцарь наш пустился за мальчишкой, чтобы вернуть его себе или узнать, как плащ к тому попал, то есть как связаны между собой ребенок, плащ и девушка в лесу.

Все это, надеялись мы, прояснит нам очередная карта; увидев Правосудие, мы убедились, что в этом Аркане, — где изображена была не только, как обычно, женщина с весами и мечом, но в глубине (а ежели взглянуть иначе — на люнете, обрамлявшем главную фигуру) еще и воин (или амазонка?) в доспехах, скачущий на штурм, — заключена одна из наиболее насыщенных событиями глав этой истории. Нам оставалось только строить предположения. К примеру, когда преследователь догоняя уже озорника с воздушным змеем, путь ему внезапно преградил другой вооруженный всадник…

Что могли они сказать друг другу? Для начала:

— Кто идет?

Тут неизвестный рыцарь обнажил лицо и оказался женщиной, в которой сотрапезник наш узнал свою спасительницу: она стала полней, решительней, спокойнее, на устах ее была едва заметная печальная улыбка.

— Чего ты хочешь? — спросил, должно быть, он.

— Правосудия! — ответствовала всадница. (Таков был смысл Весов.)

Но если вдуматься, их встреча могла происходить и так: выскочив из леса на коне (фигура в глубине или на люнете), амазонка крикнула ему:

— Стой! Знаешь, за кем гонишься?

— За кем?

— За сыном! — ответила воительница, обнажив лицо (на первом плане).

— Что же мне делать? — вопросил, должно быть, наш герой, испытывая запоздалое раскаяние.

— Предстать перед судом Всевышнего (Весы)!. Защищайся! — потрясла она Мечом.

«Сейчас поведает о поединке», — подумал я, и рассказчик в самом деле бросил бряцающие Два Меча. Вились искромсанные листья, цеплялись за клинки лианы. Но печальный взгляд рассказчика не оставлял сомнений относительно исхода: его противница владела мечом мастерски, так что теперь настал его черед лежать посреди луга обагренным кровью.

Открывает он, придя в себя, глаза и что же видит? (Несколько высокопарной мимикой рассказчик призывал ждать следующей карты, словно откровения.) Пред нами предстает Папесса — увенчанная короной таинственная аскетичная фигура. Может быть, герою помогла монахиня? Но взгляд его, не отрывавшийся от этой карты, полон смятения. Колдунья? Он с мольбою воздевает руки в священном ужасе. Встретился с верховной жрицей, тайно отправляющей кровавый культ?

— Знай, что в лице той девушки ты оскорбил (от каких же еще слов Папессы лицо его могло так исказиться?)… ты оскорбил саму Кибелу^[2], богиню, культу которой посвящен весь этот лес. Теперь ты у нас в руках.

Что он мог ответить, кроме как пролепетать:

— Я искуплю, я замолю свой грех, помилуйте…

— Теперь лес тебя поглотит. Лес — это утрата самого себя. Чтобы присоединиться к нам, ты должен отказаться от себя, лишиться своих качеств, расчленить себя на части, смешаться с окружением, влиться в стаю носящихся по лесу с воплями Менад.

— Нет! — вырвалось из онемелой его глотки, но рассказ уже заканчивался Восемью Мечами: в него вонзились, раздирая его тело, острые клинки растрепанных служительниц Кибелы.

Повесть об алхимике, продавшем свою душу

Еще не улеглось волнение от только что поведанной истории, а уж другой из сотрапезников показывает знаками, что хочет рассказать свою. Судя по всему, в рассказе рыцаря его более всего заинтересовала одна из пар, образованных случайно оказавшимися рядом картами из двух рядов, — Туз Чаш и Папесса.

Давая нам понять, что сочетание их имеет отношение к нему, он положил правее и чуть выше этой пары карт фигуру Короля той же масти, что и Туз (которую, пожалуй, можно счесть его изображением в ранней юности, причем, сказать по правде, слишком лестным), левее же — Восьмерку Посохов.

Первое пришедшее на ум истолкование полученного ряда, если усмотреть в источнике знак чувственности, — что в лесу наш сотрапезник обольстил монахиню. Или же — что он обильно напоил ее, так как источник, если присмотреться, вытекал, похоже, из бочонка на верху давильни винограда. Но, судя по застывшей на лице его печали, человек был погружен в раздумья, не имевшие отношения не то что к плотским вожделениям, но и к простительнейшим удовольствиям, которые могут доставить стол и погребок. Думал он, как видно, не о возвышенном, хоть его облик, явно светский, не оставлял сомнений в том, что размышления его обращены не к Небу, а к Земле. (И следовательно, нельзя было источник счесть вместилищем святой воды.)

Более правдоподобное предположение, пришедшее мне в голову (как, верно, и другим безмолвным слушателям тоже), — что эта карта представляет Источник Жизни — высшую цель алхимических исканий, а сотрапезник наш принадлежит к числу тех самых мудрецов, которые, вглядываясь в колбы, змеевики, реторты, алудели и перегонные кубы (короче говоря, устройства вроде той замысловатой склянки, что он, изображенный в королевском облачении, держал в руке), стремятся вырвать у природы ее тайны, прежде всего тайну превращения металлов.

Похоже было, с самых юных лет (вот смысл его изображения в виде отрока, которое могло служить одновременно и отсылкой к эликсиру долголетия) не ведал он иных страстей (если все же счесть источник символом любви), кроме манипуляции химическими элементами, и много лет надеялся увидеть наконец, как, отделившись от ртутных и сернистых примесей, король всех минералов постепенно выпадет в мутный осадок, который всякий раз оказывался жалкими свинцовыми опилками, зеленоватой смоляною гущей. Так что в конце концов он стал просить совета и содействия у лесных ведуний, сведущих в волшебных зельях и составах и посвятивших себя колдовству и прорицанию грядущего (как та, которую, с суеверным почтением, представил он Папессой).

Очередная карта — Император, вероятно, имела отношение как раз к пророчеству лесной колдуньи: «Могущественнее тебя не будет никого на свете».

Неудивительно, что эти слова вскружили голову алхимику, и он теперь ждал со дня на день необычайных изменений в своей жизни. О них, наверное, и сообщала следующая карта — загадочная первая фигура Старшего Аркана, Маг, в которой кое-кто узнает занятого своим делом шарлатана или чернокнижника.

Итак, герой наш, подняв взгляд от своего стола, увидел пред собою мага, манипулировавшего ретортами и дистилляторами.

— Кто вы? Что вы делаете здесь?

— Гляди! — ответил маг, указывая на склянку.

Потрясенный взгляд, с каким наш сотрапезник бросил на стол Семь Динариев, не оставлял сомнений: он был ослеплен, как если б засверкали перед ним все рудники Востока.

— Ты можешь даровать мне тайну золота? — спросил, наверно, он у шарлатана.

Следом легли Два Динария — знак обмена и торговли, купли и продажи.

— Я тебе ее продам! — ответствовал, должно быть, незнакомец.

— А что же ты возьмешь взамен?

Мы все предполагали, что тот скажет: «Душу!» — но не были уверены, пока рассказчик не раскрыл очередную карту (он чуть-чуть помедлил, прежде чем начать выкладывать второй ряд карт в обратном направлении), и это оказался Дьявол, то есть в шарлатане сотрапезник наш узнал того, кто издавна управляет всякими смешениями, всем, что двойственно, а мы узнали, что перед нами доктор Фауст.

— Душу! — стало быть, ответил Мефистофель, — что не может быть представлено иначе, нежели фигурою Психеи, девушки, несущей свет во мраке, как показывает Аркан Звезда. Явленную далее Пятерку Чаш можно было понимать и как алхимическую тайну, открытую Нечистым Фаусту, и как тост по случаю заключения договора, и как колокола, заслышав звон которых обратился в бегство гость из преисподней. Но можно было также счесть это высказыванием о душе и теле как вместилище души. (Одна из чаш была нарисована на карте поперек, — как видно, в знак того, что она пуста.)

— Душу? — мог переспросить наш Фауст. — Ну а если у меня ее нет?

Но, вероятно, Мефистофель старался не ради одной души.

— Из золота ты сможешь воздвигнуть целый город, — отвечал он Фаусту. — И дашь мне душу всего города.

— Что ж, по рукам.

После чего, наверно, Окаянный исчез, довольно хмыкнув и еле удержав себя от радостного вопля: завсегдатай колоколен, привыкший озирать, устроившись на водостоке, вереницы крыш, он знал, что души городов вещественнее и долговечнее всех вместе взятых душ их жителей.

Дальше требовалось дать толкование Колесу Фортуны, одному из самых сложных образов таро. Оно могло обозначать всего лишь, что Фортуна повернулась к Фаусту лицом, но такое объяснение казалось чересчур простым в сравнении с манерой повествования алхимика — неизменно лаконичной и иносказательной. Разумно было допустить, что доктор, овладевший дьявольским секретом, замыслил грандиозный план: превратить все, что возможно, в золото. Тогда представленное на Десятой карте Старшего Аркана колесо в буквальном смысле — действующий механизм Большой Мельницы по Производству Золота, гигантское устройство для возведения Метрополии Целиком из Драгоценного Металла, и человеческие существа разного возраста, которые толкают колесо или в нем вертятся, обозначают множество людей, собравшихся для осуществления этого плана и посвящавших годы своей жизни обеспечению круглосуточной работы механизма. Такое толкование не разъясняло смысла всех подробностей миниатюры (например, что означают украшающие некоторых из вертевшихся звериные хвосты и уши), но давало основание трактовать последующие Чаши и Динарии как Царство Роскоши, в которой утопает население Золотого Города. (Два ряда желтых кружков, возможно, означали купола, венчающие золотые небоскребы, выстроенные вдоль улиц Метрополии.)

Но когда ж Рогатый Коммерсант получит оговоренную плату? Две карты, завершившие эту историю, уже лежали на столе, положенные прежде белокурым щеголем: Воздержанность и Два Меча. У ворот Золотого Города вооруженная охрана преграждала путь любому, кто хотел войти, чтоб не пустить туда Парнокопытного Дельца, в каком бы он обличье ни явился. Даже если приближалась простая девушка — как та, что на последней карте, — стража ей приказывала:

— Стой! Ни с места!

— Вы напрасно закрываете ворота, — такого ответа можно было ждать от девушки с кувшином, — я и так не собираюсь входить в город, состоящий из застывшего металла. Мы, привыкшие к текучему, бываем лишь в подвижных, перемешивающихся средах.

Кто она — водная нимфа? Или королева воздушных Эльфов? Или ангел огня, бушующего в центре нашего земного шара? (Звериные приметы у людей на Колесе Фортуны, вероятно, — только первый шаг на пути от человека вспять к растениям и минералам.)

— Ты опасаешься, что наши души заполучит Дьявол? — видимо, спросили горожане.

— Нет, что нечего вам будет предложить ему.

Повесть об окаянной невесте

Я не знаю, многие ли из нас могли расшифровать эту историю, не запутавшись в обилии Динариев и Чаш, выскакивавших именно тогда, когда нам более всего хотелось ясной иллюстрации событий. Рассказчик вел повествование не слишком связно — может, потому, что от природы тяготел скорей к абстрактным построениям, нежели к наглядным образам. В общем, некоторые из нас, случалось, отвлекались или задерживались на каком-то сочетании карт и упускали нить рассказа.

К примеру, воин с грустным взором заинтересовался очень похожим на него Пажом Мечей и Шестью Посохами, к коим присоединил он Семь Динариев и Звезду, будто намереваясь строить свою вертикаль.

Может быть, ему, солдату, заблудившемуся в чаще, эти карты напомнили, как он, идя на свет мерцавших огоньков, вышел на поляну, где пред ним предстала дева, бледная, как свет звезды, бродившая в ночи с распущенными волосами и в одной рубашке, высоко держа зажженную свечу.

Так или иначе, воин непреклонно строил свой столбец, куда добавились две карты Мечей, Семерка с Королевой, — сочетание, вообще непросто поддающееся толкованию и здесь, наверно, требовавшее слов вроде:

— Благородный рыцарь, умоляю, отдай мне свое снаряжение и оружие! — (На миниатюре Королева Мечей представлена в доспехах — в браслетах, налокотниках, железных наручах, виднеющихся из-под белоснежных шелковых расшитых рукавов.) — Я легкомысленно пообещала принадлежать тому, о чьих объятиях мне теперь невыносимо даже думать, и сегодня ночью он станет требовать, чтоб я сдержала обещание! Я чувствую, он уже близко! Но если я буду в доспехах, он до меня не доберется! Ах, защити бедную девушку!

В том, что воин сразу согласился, не было сомнений. Облачившись в его снаряжение, простушка превратилась в королеву турнира, стала важничать и в то же время ластиться, как кошка. Чувственная улыбка озарила ее бледное лицо.

В картах, следовавших дальше, разобраться тоже было нелегко: Двойка Чаш (знак распутья, выбор?), Восьмерка Динариев (сокрытое сокровище?), Шестерка Чаш (праздник влюбленных?).

— Я хочу отблагодарить тебя, — сказала, видно, дева. — Выбирай награду: я могла бы одарить тебя богатством или…

— Или?

— …даровать тебе себя.

Воин постучал по Чашам: выбрал он любовь. Дальше нам пришлось напрячь свое воображение: воин был уже раздет, девица расстегнула только что надетую броню, и он, просунув руку между бронзовых пластин, коснулся тугой и нежной девичьей груди, пробрался под железо поножей к теплому бедру…

Солдат был человеком сдержанным, стыдливым и не стал вдаваться в частности, лишь с томным видом рядом с Чашами положил другую карту, золото Динариев, как будто восклицая:

— Словно в Рай попал…

Фигура, появившаяся следом, подтверждала представление о Преддверии Рая, но тут же заставляла опомниться от сладостного забытья: это был Папа со строгой белой бородой как у первого из Римских Пап, который ныне охраняет райские Врата.

— Какой там Рай? — прогремел над лесом в небесах Апостол Петр, восседавший на престоле, — Для этого врата наши закрыты раз и навсегда!

То, как выкладывал рассказчик следующую карту, — быстрым жестом, но прикрыв ее и заслоняя другой рукой глаза, — подготавливало всех нас к неожиданной картине — той, что предстала перед ним, когда, переведя свой взгляд с грозного предела на ту даму, в чьих объятиях лежал он, воин в обрамлении латного нашейника вместо лукавых ямочек и вздернутого носика воркующей голубки увидел частокол зубов без десен и губ, дыры ноздрей в кости, желтеющие скулы черепа и ощутил, что приникает к членам трупа.

Леденящее душу явление Номера Тринадцать Старшего Аркана (подпись «Смерть» отсутствует и в тех колодах, где подписаны все прочие фигуры) разожгло во всех нас острое желание узнать, чем кончилась эта история. Что означала следующая таро, Десять Мечей, — преграду из архангелов, не допускавших окаянную душу на Небо? А что — Пятерка Посохов? Опять дорогу через лес?

Тут столбик карт сомкнулся с Дьяволом, положенным предшествующим рассказчиком.

Не долго мне пришлось гадать, чтобы понять: из леса появился тот самый жених, которого так опасалась мертвая невеста, и был это не кто иной, как Вельзевул. Воскликнув: «Ну, милая моя, довольно подтасовок! Двух ломаных грошей (Двойка Динариев) не стоят все твои доспехи и оружие (Четверка Мечей)! — он утащил ее с собою прямиком в тартарары.

Повесть об осквернителе могил

Ещё не высох на спине моей холодный пот, а уж пора было внимать еще одному сотрапезнику, в ком квадрат Смерть, Папа, Восемь Динариев и Двойка Посохов, похоже, пробудил иные воспоминания — судя по тому, что он окидывал его и так и этак взглядом, выворачивая шею, будто не знал, с какой стороны подступиться. Когда левей он положил Пажа Динариев с таким же вызывающе дерзким, как и у него, лицом, я понял: и ему охота рассказать свою историю, начало коей сообразно этим картам.

Но что могло быть общего у этого насмешливого малого и мрачного царства скелетов, о котором нам напомнила Тринадцатая карта Старшего Аркана? Конечно, этот не из тех, кто любит бродить, объятый думами, по кладбищам, туда могло его привлечь, пожалуй, лишь стремление каким-то образом обогатиться — например, вскрывая могилы и воруя у покойных ценности, которые те имели неосторожность взять с собой в последний путь…

⠀⠀ ⠀⠀

Великих Мира Сего предают земле обычно вместе с атрибутами их власти — золотой короной, жезлом, кольцами, облачением из сверкающих пластин. И если юноша был в самом деле осквернителем могил, то он наверняка искал известнейшие из захоронений, например, могилу Папы — ведь верховные жрецы уходят в мир иной при всех своих регалиях. Должно быть, вор безлунной ночью, использовав как рычаги Два Посоха, поднял тяжелую крышку гробницы и проник в его могилу.

А дальше? Рассказчик положил Туз Посохов и поднял руку, будто бы изображая нечто растущее; на мгновение я усомнился, не ошибся ли в догадках, — настолько этот жест казался несовместен с погружением расхитителя в могилу Папы. Если только не предположить, что из гробницы, едва сняли крышку, стало быстро расти дерево и выросло прямое, высоченное, и вор вскарабкался — или был поднят некой силой меж ветвей — на самый верх его, в густую крону.

Хоть и был он, безусловно, негодяем, но, ведя рассказ, к нашему счастью, не просто добавлял одну таро к другой (а клал он по две карты столбиком, наращивая вправо два горизонтальных ряда), но и помогал себе скупыми жестами, немного облегчая нам задачу. Так мне удалось понять: Десяткой Чаш хотел он обозначить вид на кладбище с верхушки дерева — ряды надгробных плит на пьедесталах вдоль аллей. А картой Ангел, или Страшный Суд (где ангелы вокруг небесного престола играют зорю и могилы разверзаются), хотел, возможно, просто подчеркнуть: смотрел он на могилы сверху, как обитатели небес в Великий День.

Взобравшись, как мальчишка, на верхушку дерева, рассказчик наш попал в висячий город. Так истолковал я старшую карту Старшего Аркана — Мир. В этой колоде на ней изображен город, плавающий то ли на волнах, то ли на облаках, который поднимают два амура. Крыши его задевают небеса подобно представленной на следующей карте Вавилонской Башне.

— Кто, спустившись в бездну Смерти, поднимается на Древо Жизни, — такими, как представил я, словами был встречен наверху невольный пилигрим, — тот попадает в Город Всех Возможностей, откуда видно Все и делается выбор.

Мимика рассказчика уже не помогала, приходилось строить домыслы. Быть может, попав в Город Всеединства и его Частей, наш грабитель вдруг услышал:

— Чего ты хочешь для себя — богатства (Динарии), силы (Мечи) или мудрости (Чаши)) Выбирай не медля!

То был непоколебимый и блистательный архангел (Рыцарь Мечей), и наш герой поспешно крикнул:

— Выбираю богатство (Динарии).

— Получишь Посохи! — ответил не сходя с коня архангел, и город вместе с деревом рассеялся как дым, а вор, ломая ветви, рухнул в заросли.

Повесть об Орландо, впавшем от любви в безумие

Теперь таро, разложенные на столе, образовали замкнутый квадрат с пустым отверстием посередине. Над ним склонился гость с блуждающим взглядом, который до сих пор был погружен в себя. Это был воин-исполин; когда приподнимал он руки, они казались налиты свинцом, а головой ворочал так неспешно, словно от тягостных раздумий что-то надломилось у него в затылке. Он был явно чем-то глубоко подавлен, этот полководец, судя по всему, еще недавно — гроза врагов.

Фигура Короля Мечей, призванная нам поведать сразу и о его ратном прошлом, и о безотрадном настоящем, была положена рассказчиком слева от квадрата, напротив Десяти Мечей. И тут же ослепила нас густая пыль сражений, затрубили в ушах трубы, вот уже летают в воздухе обломки копий, сталкиваются конские морды, смешивая переливчатую пену, вот уже мечи то лезвиями, то клинками бьются о клинки и лезвия других мечей, и там, где образующие круг живые враги взлетают над седлами, чтоб опуститься уже не на коней — в могилу, в центре круга виден взмахивающий Дурлинданой паладин Орландо. Мы узнали его — это он нам излагал свою историю, полную терзаний и метаний, надавливая тяжелым как железо пальцем на каждую из карт.

Сейчас он нам указывал на Королеву Мечей. В светловолосой даме, что, окружив себя железными пластинами и острыми клинками, словно поддразнивала всех едва заметной чувственной улыбкой, мы все узнали Анджелику, чародейку, явившуюся из Катая на погибель франкских армий, и не было сомнений: граф Орландо по-прежнему в нее влюблен.

Дальше было пусто; Орландо положил туда Десятку Посохов, и мы увидели, как неохотно расступился лес при приближении героя, как ели ощетинились подобно дикобразам, как мускулистые торсы дубов напряглись, а буки вырвали из почвы корни, дабы преградить ему дорогу. Словно весь лес кричал Орландо:

— Не ходи! Не надо! Зачем ты дезертируешь с усыпанных металлом полей битвы, из царства прерывистости и раздельности, отказываясь от резни, которая тебе по нраву и где ты превосходишь всех в искусстве расчленения и изъятия, зачем рискуешь углубиться в вязкую зеленую природу, меж витков живого неразрывного единства? Лес любви — не место для тебя, Орландо! Ты преследуешь врага, от козней которого не сможешь защититься никаким щитом. Забудь об Анджелике! Возвращайся!

Но Орландо, конечно, не внимал этим предупреждениям, поглощенный лишь одним видением, представленным на карте номер VII, на Колеснице, которую сейчас он положил на стол. Тот мастер, что выписывал сверкающими лаками наши таро, править Колесницей посадил не короля, как в дюжинных колодах, а даму в облачении волшебницы или восточной государыни, державшую поводья двух крылатых белых лошадей. Так рисовало воспаленное воображение Орландо роковой въезд Анджелики в лес, и он преследовал ее, высматривая следы летучих копыт, что легче лапок мотыльков, искал на листьях золотую пыль, подобную пыльце, которую они роняют с крыльев.

Несчастный! Он еще не знал, что в это время в самой чаще нежное и пылкое объятье соединило Анджелику и Медора. Об этом сообщила нам Любовь — томлением, которое художник сумел запечатлеть в глазах влюбленных. (Тут начали мы понимать, что этот паладин с железными ручищами и отрешенным видом с самого начала приберегал для себя лучшие карты всей колоды, предоставляя прочим лепетать о выпавших им испытаниях под звон динариев, чаш, мечей и посохов.)

Орландо начинал осознавать: во влажной глуби женских зарослей находится храм Эроса, где ценятся не те достоинства, которые определяет его Дурлиндана. Избранник Анджелики не принадлежал к числу прославленных командиров, то был паренек из свиты, стройный и кокетливый, как барышня; увеличенный его портрет явила следующая карта — Паж Посохов.

Где же любовники? Где б ни были, слишком эфемерно и неуловимо то вещество, из коего они сотворены, чтобы могли их ухватить железные ручищи паладина. Когда у него не осталось сомнений в том, что все его надежды потерпели крах, Орландо сделал несколько бессмысленных движений — выхватил из ножен меч, ударил шпорами коня, уперся в стремена, — и что-то в нем сломалось, взорвалось, перегорело, расплавилось — внезапно свет его разума погас, и рыцаря объяла тьма.

Мостик из карт, проложенный через квадрат, достигнув противоположной стороны, сомкнувшись с Солнцем. Амур, хорошенький малыш, бежал-парил, неся свет разума Орландо, над землею Франции, которую оспаривали Иноверцы, и над морем, которое могли бы безнаказанно отныне бороздить галеры сарацинов, так как самый доблестный поборник христианства лежал во мгле безумия.

Ряд завершался Силой. Я закрыл глаза. Выше сил моих было смотреть, как лучший рыцарь уподобился слепой стихии — вулканическому извержению или циклону. Как некогда косил ряды магометан он Дурлинданой, так теперь его вившаяся в воздухе дубина не щадила хищников, которые, спасаясь от завоевателей, перебрались с африканских берегов на побережья Каталонии и Прованса, и вскоре нивы, ставшие пустыней там, где он прошел, покрылись бы ковром из рыжих, пестрых и пятнистых шкур кошачьих; не уцелели бы ни осторожный лев, ни длинноногая тигрица, ни пружинистый гепард. Потом дошло бы дело до слонов, носорогов и речных коней — гиппопотамов, и шкуры пахидермов устилали бы все более толстым слоем заскорузлую, иссохшую Европу.

Палец сотрапезника с железной непреклонностью начал все сначала, то есть принялся за нижний ряд, и я увидел (и услышал), глядя на Пятерку Посохов, как переламываются стволы дубов, которые безумец вырывает с корнем, и пожалел, что праздна Дурлиндана, на дерево повешенная и там позабытая (в Семи Мечах), и осудил бессмысленную растрату сил и средств, которая была означена Пятеркой Динариев (добавленною на пустое место).

Рядом с ней рассказчик положил карту Луна. Холодный отраженный свет струится над темною землей. Девушка, на вид помешанная, поднятой рукой касается золотистого небесного серпа, будто перебирая струны арфы, в то время как в другой руке у нее лук с оборванною тетивой: это побежденная планета, пленившая, однако, Землю-победительницу. Орландо ходит по Земле, теперь похожей на Луну.

Положенная следом за Луной таро Безумец в этом смысле была весьма красноречива. Дав выход непомерной ярости и теперь держа дубину на плече как удочку, худой, как щепка, голоштанный оборванец с перьями на голове (а к волосам что только не пристало — пух дроздов, каштановая скорлупа, шипы и черви, сосавшие угасшие мозги, грибы, дубильные орехи, мох и чашелистики), Орландо оказался в хаотичном средоточии всего сущего, в центре квадрата таро и всего мира, на пересечении всех мыслимых порядков.

А что же его здравый смысл? Тройка Чаш напомнила: он заключен в сосуд, хранящийся в Доле Земных Потерь, но, судя по тому, что на таро меж двумя чашами, стоявшими нормально, лежала опрокинутая, может быть, не сохранился он и здесь.

Последние две таро этого ряда уже лежали на столе. Сначала Правосудие — оно уже встречалось нам, над ним фриз со всадником. Знак того, что рыцари Карла Великого шли по следам Орландо, не упускали его из виду, не теряли надежды снова обратить его оружие на службу Здравомыслию и Справедливости.

Значит, эта белокурая вершительница справедливости с весами и мечом — воплощение образа Здравого Смысла, с которым ему, в конечном счете, все равно придется иметь дело? Или это Смысл повествования, скрытый за Случаем, определяющим комбинации таро? А может, это означает: куда б Орландо ни отправился, придет момент, когда его схватят, свяжут и заставят взять назад отринутый им разум?

На последней карте — паладин, Подвешенный за ногу вниз головой. Наконец его лицо спокойно, просветленно, взгляд так ясен, как не был у Орландо даже в пору его рыцарских деяний. Что он говорит? «Оставьте меня так. Я обошел весь свет и понял: мир следует воспринимать наоборот. Тогда все станет ясно».

Повесть о пребывании Астольфа на Луне

О разуме Орландо я хотел бы собрать еще свидетельства, особенно того, кто в возвращении его хозяину усматривал свой долг и возможность испытать свою находчивость и смелость. Мне бы хотелось, чтобы с нами был Астольф. Среди гостей, которые нам ничего пока не рассказали, один был легок как жокей или дух воздуха; он нет-нет да и подскакивал и издавал подобие трелей, будто поразившая всех нас немота необычайно его забавляла. Глядя на него, я понял: это-то как раз и может быть британский рыцарь, и ясно пригласил его начать рассказ, предложив фигуру, с моей точки зрения больше прочих на него похожую, — Рыцаря Посохов на вздыбленном в порыве радости коне. Тот протянул с улыбкой руку, но карту брать не стал, а вместо этого щелчком подбросил. Поколыхавшись в воздухе как листик на ветру, она легла на стол вниз от квадрата.

Окошек посреди мозаики таро уже не оставалось, мало было и свободных карт.

Британский рыцарь взял Туз Мечей (узнал я Дурлиндану Орландо, висевшую в бездействии на дереве…) и положил ее ниже Императора (изображенного на троне с седою бородой, в расцвете мудрости, как Карл Великий…), словно собирался, повествуя, подниматься вверх по вертикальному столбцу, от Туза Мечей и Императора к Девятке Чаш… (Так как отсутствие Орландо в Стане Франков затянулось, Король Карл позвал Астольфа, усадил с собою рядом на пиру…)

Дальше следовали полуголый оборванец — Безумец с головою в перьях — и Амур (Любовь), крылатый бог, с витого пьедестала поражающий стрелой влюбленных. («Ты, Астольф, конечно, знаешь, что наш лучший паладин Орландо, наш племянник, лишился того света, который отличает человека и разумных животных от безумных, носится теперь как одержимый по лесам и, нарядившись в птичьи перья, отвечает лишь на птичий писк, будто иного языка не понимает. И ничего еще, если б в такое состояние привело его излишнее усердие в христианском покаянии, в смирении и умерщвлении плоти, в наказании своей гордыни, — тогда урон каким-то образом уравновешивался бы духовной пользой, во всяком случае, мы могли бы не скажу — гордиться, но по крайней мере говорить об этом без стыда, разве что покачивая головой; беда, однако, в том, что до безумия довел Орландо Эрос, языческое божество, которое чем более обуздывают, тем сильнее он бушует…»)

Продолжают столбец кверху карты Мир, где виден укрепленный город в круге — окруженный бастионами Париж, который месяцами осаждают сарацины, — и Башня, где правдоподобно изображено, как падают убитые с откосов между струями кипящего масла и осадными машинами, — карты, характеризующие военную обстановку (вероятно, так, как описал бы ее Карл Великий: «Враг наседает у подножия холмов Мон-Мартир и Мон-Парнас, пробивает бреши в Менильмонтане и Монтеро, пускает красных петухов у Пор-Дофэн и Пор-де-Лила…»); не хватало только Девяти Мечей, чтоб завершить описание нотою надежды (да и императорская речь могла закончиться лишь так: «Один Орландо, наш племянник, мог бы вывести нас тайным ходом из кольца железа и огня… Отправляйся же, Астольф, найди его разум, где бы тот ни находился, только в нем наше спасение! Беги! Лети!»).

Что тут Астольфу делать? Он имел в распоряжении еще одну хорошую карту — Отшельника, где был изображен старик-горбун с клепсидрой, прорицатель, поворачивающий вспять необратимое течение времени и видящий сначала «после», а затем уж «до». К этому, выходит, мудрецу или кудеснику и обращается Астольф, дабы узнать, где пребывает здравый смысл Орландо. И как отшельник истолковывал летящие из верхней половины в нижнюю песчинки, так приготовились мы толковать второй, расположившийся левее первого, столбец этой истории, читая его сверху вниз: Страшный Суд, Десятка Чаш, Колесница и Луна…

— Тебе, Астольф, придется отправиться на небеса (карта с ангелами — Страшный Суд — указывает: вознесение было сверхъестественным), на бледные поля Луны, где на необъятном складе в склянках, выстроенных в ряд (как на карте с Чашами), хранятся непроисшедшие с людьми истории, те мысли, которые, однажды постучавшись у порога нашего сознания, исчезают навсегда, элементы, не вошедшие в комбинации в результате вероятностных процессов, выходы, которые могли быть найдены, но не были…

Чтобы добраться до Луны (сообщала нам, быть может, лишние, но поэтичные сведения Колесница), используют обычно крылатых коней смешанных пород — Пегасов или Гиппогрифов^[3], которых взращивают в позолоченных конюшнях феи, чтобы запрягать по двое-трое в экипажи. У Астольфа был свой Гиппогриф, и он, вскочив в седло, взмыл в небеса. Навстречу ему двигалась Луна на прибыли, и он спланировал на нее. (На таро Луна изящнее, чем в летние ночи сельские актеры изображают ее в драме о Пираме и Фисбе^[4], но представлена столь же простыми аллегорическими средствами…)

Дальше следовало Колесо Фортуны — как раз там, где мы ожидали более подробного описания Луны, которое заставило бы нас расстаться с давними фантазиями о «мире наоборот», где царствует осел, а человек четвероног, где дети управляют стариками, у руля стоят сомнамбулы, а горожане вертятся как белки в колесе, и с массой прочих парадоксов, отвергаемых и снова сотворяемых воображением.

Астольф, сам — Рыцарь Безрассудности, отправился в мир безрассудства за рассудком. Но какой же земной мудрости можно набраться на Луне, которой бредили поэты? Астольф попробовал задать этот вопрос первому встречному жителю Луны, изображенному на первой карте Старшего Аркана, — Магу, которого мы — несмотря на спорные прозвание и облик — на основании писчего пера в руке здесь можем счесть поэтом.

На пустынных лунных полях Астольф встречает поэта, поглощенного вплетением в канву своего творения сюжетных нитей, рифм октав, логических ходов и алогизмов. Раз он живет тут, на Луне (или Луна живет в нем, будучи его глубинной сутью), то должен нам сказать, правда ли, что здесь хранится универсальный свод созвучий слов и явлений, действительно ли это полный смысла мир — в противоположность бессмыслице Земли.

— Нет, Луна — пустыня, — был, судя по последней карте, опустившейся на стол, — по голому шару Туза Динариев, — ответ поэта, — но бесплодная эта сфера дает начало всякой речи, любой поэме, и всякий путь, лежащий через леса, поля сражений, сокровищницы, пиршества, альковы, приводит нас сюда, к центру пустого горизонта.

Другие истории

Ларо и рассказы целиком заполнили квадрат. Все карты на столе. А где же моя история? Я не различаю ее среди других — так плотно их переплетение. И в самом деле, поглощенный расшифровкой то одной истории, то другой, я до сих пор не обращал внимания на главную особенность невольно избранного нами способа повествования, а именно: навстречу каждому рассказу устремляется другой; пока один из сотрапезников выкладывал свою цепочку карт, другой тем временем с другого конца двигался в обратном направлении, поскольку те истории, которые рассказывались слева направо или снизу вверх, могут прочитываться также справа налево или сверху вниз, равно как и наоборот, — учитывая, что таро, разложенные в ином порядке, часто изменяют смысл и что одна и та же карта используется в одно время четырьмя рассказчиками, начинающими с противолежащих четырех сторон.

Так, например, когда о приключениях своих завел рассказ Астольф, прекраснейшая из дам нашей компании, представившись изображенной в профиль Королевою Динариев, — судя по выражению лица, влюбленной, — уже выкладывала там, где путь Астольфа должен был закончиться, Отшельника и Девять Мечей, так как началом ее собственной истории стало ее обращение к прорицателю, чтобы узнать исход войны, которая уже несколько лет держала ее в осажденном городе, а Страшный Суд и Башня сообщали ей: падение Трои предрешено богами. В самом деле, находящийся в осаде город-крепость (Мир), представленный Астольфом как Париж, на который посягают мавры, для той, что стала причиной затянувшейся войны, был Троей. Тогда Десятка Чаш обозначает пиршества, сопровождаемые песнопениями и игрой на цитре, которыми ахейцы готовились отметить свое долгожданное завоевание.

Тем временем другая Королева — Чаш (готовая прийти на помощь) со своей историей двигалась навстречу той, которую рассказывал Орландо, тем же путем, начиная с Силы и Подвешенного. Эта королева увидела жестокого разбойника (по крайней мере, так его ей описали), подвешенного за ногу под Солнцем по приговору Правосудия. Сжалившись над ним, она приблизилась, дала ему напиться (Тройка Чаш) и увидела, что это легкий и грациозный юноша (Паж Посохов).

На карты Колесница, Любовь, Луна и Безумец (уже исполнившие свою роль в рассказах про сон об Анджелике, про безумие Орландо и о путешествии на Гиппогрифе) теперь претендовали как предсказание, которое услышала от прорицателя Елена Прекрасная: «На колеснице с победителями въедет женщина, богиня или королева, и Парис твой влюбится в нее», побуждавшее красивую и неверную супругу Менелая бежать из осажденной Трои — ночью, при Луне, в простой одежде, в сопровождении лишь одного придворного шута, — так и история, которую одновременно излагала другая королева, что, влюбившись в пленника, освободила его ночью и велела бежать в лохмотьях в лес и ждать во тьме ее приезда в королевской колеснице.

Каждая из двух историй двигалась к своей развязке: Елена оказалась на Олимпе (Колесо Фортуны), на пиру (Чаши) Богов, а та, другая, тщетно ждала в чаще (Посохи) того, кого освободила, до первых золотистых проблесков (Динарии) зари. И в то время, как Елена просит Зевса (Императора). «Скажи поэту (Маг), который, восседая здесь, на Олимпе, средь Бессмертных, уже зрячий, складывает свои вневременные строки в отражающие времена поэмы, что позже воспоют другие стихотворцы: единственная милостыня (Туз Динариев), о которой прошу Небожителей (Туз Мечей), — чтоб он в своей поэме написал и о моей судьбе: Елена, прежде чем изменит ей Парис, отдастся Одиссею прямо в чреве деревянного коня (Рыцарь Посохов)» — вторую властительницу ждет не менее сомнительная участь: ей навстречу во главе полков движется прекрасная амазонка (Королева Мечей), возглашая:

— Королева тьмы! Тот, кому ты принесла освобождение, — мой, готовься же сражаться в чаще с войском света до зари!

В свою очередь, осажденный город — Троя или Париж, — представленный картой Мир, обозначавшей также и небесный град в рассказе осквернителя могил, стал городом подземным в рассказе человека, представившегося Королем Посохов, — солидного, должно быть, любителя застолий, — попавшего туда после того, как, в заколдованном лесу обзаведясь удивительной дубинкой, последовал за незнакомым воином с темным оружием, кичившимся пред ним своим богатством (Посохи, Рыцарь Мечей, Динарии).

Они повздорили в таверне (Чаши), и таинственный попутчик решил поставить на кон жезл — символ владычества над городом (Туз Посохов). Бой на палках завершился в пользу нашего героя, и Незнакомец заявил:

— Отныне Город Смерти — твой. Знай, ты победил Князя Прерывности, — и, сняв маску, он обнажил свое лицо (Смерть) — безносый желтый череп.

Закрылся Город Смерти, стало невозможно умереть. Настал новый Золотой Век: многие ударились в разгул, стали скрещивать мечи в ничем им не грозивших стычках, бросались с башен, оставаясь невредимыми (Динарии и Чаши, Мечи, Башня). Люди предавались ликованию в могилах (Страшный Суд) на теперь уже ненужных кладбищах — жуиры там устраивали оргии на глазах ошеломленных ангелов и Господа. Не замедлило раздаться предостережение:

— Раскрой ворота Смерти, или станет мир пустыней, ощетинившейся сухостоем, горой холодного металла! — И наш герой в знак повиновения опустился на колени перед разгневанным жрецом (Четверка Посохов, Восемь Динариев, Папа).

— Этот Папа — я! — казалось, возгласил еще один гость, представившийся Рыцарем Динариев; пренебрежительно метнув на стол Четыре Динария, он, наверное, хотел поведать, что покинул роскошный папский двор, чтоб отвезти последнее причастие тем, кто умирал на поле битвы. Тогда Смерть с Десяткой Мечей, должно быть, означали множество убитых, меж которыми бродил ошеломленный Папа, чью историю подробно излагали те же карты, что прежде рассказали нам историю солдата и покойницы; на этот раз таро прочитывались по-другому: последовательность Пятерка Посохов, Дьявол, Два Динария, Четыре Меча, возможно, означала, что обуреваемый сомнениями при виде бойни Папа вопросил:

— Зачем ты дозволяешь это, Господи? Зачем Ты допускаешь гибель стольких своих душ?

На что из леса прозвучал ответ:

— И мир, и души нам принадлежат обоим (Два Динария)! Не Он один решает, что допускать, а чего — нет. Ему приходится считаться и со мной!

Паж Мечей в конце столбца свидетельствовал, что сказал это надменный воин, продолжавший:

— Признай, что я — Князь Противоборства, и я установлю в мире согласие (Чаши) и положу начало новому Золотому Веку (Динарии).

— Этот знак давно напоминает об одолении Одного Другим! — мог противопоставить ему Папа Два скрещенных Посоха.

А может, эта карта означала развилку двух дорог.

— Есть два пути. Выбирай! — промолвил Враг, но тут на перепутье появилась Королева Мечей (прежде — чародейка Анджелика, неприкаянная душа, воительница) и заявила:

— Прекратите! Спор ваш не имеет смысла. Знайте, я — торжествующая Богиня Разрушения, я ведаю непрерывным распадением и возрождением мира. Во вселенской бойне карты постоянно тасуются, и душам выпадает не лучшая участь, чем телам, которые хоть могут отдохнуть в могиле. Бесконечные войны сотрясают мир до самых звезд на небосводе, не щадя ни атомы, ни духов. В мельчайшей золотой пыли, заметной в воздухе, когда темную комнату пронизывают солнечные лучи, Лукреций созерцал бои неосязаемых частиц — нашествия, атаки, турниры, круговерти… (Семерка Мечей, Звезда, Динарии и вновь Мечи).

Наверняка это карточное переплетение того, что было, есть и будет, содержит и мою историю, но мне уже не выделить ее из прочих. Лес, замок и таро привели к тому, что я остался без своей истории, затерял ее средь множества других, освободился от нее. Моего здесь — лишь упорство, с каким я продолжаю дополнять, заканчивать, сводить концы с концами… Нужно пройтись еще по двум сторонам квадрата в противоположном направлении, и продолжаю все это я только из упрямства, чтобы не бросать на пол пути.

Владелец замка-таверны, где мы обрели пристанище, не может более молчать. Мы принимаем к сведению, что он — Паж Чаш и в его таверне-замке появился необычный посетитель (Дьявол). Есть клиенты, которым лучше ничего не подносить бесплатно, но, когда ему напомнили о плате, Посетитель проронил:

— Хозяин, в твоей таверне смешиваются и вина, и людские судьбы…

— Вашей милости не нравится мое вино?

— Еще как нравится! Я единственный, кто может по достоинству оценить все неоднородное, двойственное. Поэтому я заплачу тебе гораздо больше Двух Динариев.

Звезда, семнадцатая карта Старшего Аркана, здесь представляла уже не Психею, не невесту из могилы, не звезду на небосводе, а простую служанку, посланную получить по счету. Возвращалась она с полными горстями сверкающих диковинных монет, крича:

— Вы представляете! Что сделал! Этот господин! Он опрокинул на стол одну из Чаш, и оттуда потекли рекой Динарии!

— Что за волшебство! — воскликнул в изумлении хозяин.

Но клиент уже был на пороге.

— Среди твоих чаш есть теперь одна, на вид неотличимая от прочих, но волшебная. Используй этот дар так, чтобы это было мне по нраву, иначе как сейчас меня ты видишь другом, так при новой встрече буду я тебе врагом! — С этими словами он исчез.

Хозяин замка думал-думал и решил отправиться в Столицу, вырядиться фокусником и, выкладывая звонкую монету, проложить себе дорогу к власти. Тогда Маг (прежде — Мефистофель и поэт) — еще и шарлатан-трактирщик, мечтавший с помощью различных трюков со своими Чашами стать Императором, а Колесо (уже не Мельница для Золота, не Лунный Мир и не Олимп) обозначает его намерение перевернуть весь мир.

Пустился он в дорогу. Но в лесу… Тут Папессу снова надо счесть Верховной Жрицей, которая, совершая в чаще торжественный обряд, сказала путнику:

— Верни Вакханкам похищенную у нас священную чашу! — Так получили объяснение и окропленная вином босая дева, в таро известная как Воздержанность, и филигранная отделка чаши-алтаря (Туз Чаш).

Тем временем и женщина могучей стати, подававшая нам вино как усердная владелица таверны или гостеприимная хозяйка замка, начала свою историю с трех карт — Королевы Посохов, Восьмерки Мечей и Папессы; в последней мы были готовы увидеть аббатису, которой некогда наша рассказчица — в ту пору юная воспитанница монастырской школы, — дабы совладать со страхом, охватившим инокинь при приближении войны, сказала:

— Позвольте мне вступить в единоборство (Два Меча) с тем, кто ведет захватчиков!

На самом деле эта пансионерка была опытною дуэлянткой — как нам вновь открыло Правосудие, — и в рассветный час ее величавая фигура выглядела на поле сражения столь блестяще (Солнце), что принц, которого она вызвала на поединок (Рыцарь Мечей), в нее влюбился. Свадьбу (Чаши) играли во дворце его родителей (Императрица и Король Динариев), чьи лица выражают все их недоверие к атлетической невестке. Когда супругу вновь пришлось уехать, безжалостные свекор со свекровью наняли (Динарии) молодчика, чтобы тот завел невестку в чащу (Посохи) и убил. И вот оказывается, что бесноватый (Сила) и Подвешенный — один и тот же человек: головорез кинулся на нашу львицу, но силачка одолела его и подвесила вниз головой.

Избежав угрозы, героиня надела маску владелицы таверны — или прислужницы хозяев замка, — какой сейчас мы видим ее и перед собой, и на таро, именуемой Воздержанность, — наливающей чистейшее вино (что гарантируют вакхические мотивы Туза Чаш). Вот накрывает она стол на двоих и в ожидании супруга следит за каждым шевелением листвы в лесу, за каждой брошенной таро, за каждым из сюжетных поворотов, составляющих этот кроссворд из историй до тех пор, пока не исчерпается колода. Тогда руки ее смешивают карты, перетасовывают их и начинают все сначала.