Закат империй

7

Ворота Гезрея были гостеприимно распахнуты. Но никто не торопился внутрь. Наоборот, жители города покидали его.

Солнце уверенно карабкалось в небо над дальним лесом. По тракту на Реаггу тащилась одинокая телега с сеном, без энтузиазма влекомая двумя ослами. Как для праздничного дня — тракт был непривычно пуст.

Зато огромное поле в четырех полетах стрелы от северной стены города было заполнено народом. Большая часть гезрейцев уже собралась здесь, остальные постепенно выбирались из домов и присоединялись к толпе. И торговые палатки сегодня тоже раскинулись здесь, по периметру поля и вдоль стены, а вовсе на на ярмарочной площади. И флаг с гербом города тоже развевался здесь, на высоком флагштоке с копейным оконечником. А значит, именно здесь был сегодня центр праздника; и, соответственно, центр народного внимания.

А в центре поля стоял белый полотняный навес, шитый золотом, а под ним сосредоточенно прогуливались несколько человек. А в самом центре площадки под навесом неподвижно стоял человек в плаще цвета топленого молока, со светлокоричневой оторочкой. И поелику центр праздника был на поле, а в центре поля был навес, а в центре навеса — этот человек, то, стало быть, именно он воплощал средоточие средоточий, самую суть великого торжества.

Этот человек звался Вихол Коборник, рыцарь ордена Эртайса, командор и великий скарбничий. Только был он не средоточием, а временным замещением средоточия, и с нетерпением ждал возможности избавиться от этой докучливой обязанности.

Но генерал ордена, носящий также титул Великого Стража Рассвета, сверкающий Мугор Вотчез, граф се Упалех, опаздывал. Как опаздывал всегда и всюду. Опоздания Мугора се Упалеха были притчей во языцех для всех вельмож Хигона. Стремительный всадник и неусыпный страж исхитрился опоздать на церемонию собственного посвящения в генералы, при этом уже находясь во дворце Капитула. Будучи призван к смертному ложу отца, он прибыл через пять дней после похорон. И достоверно известно, что камергер короля Гедемаха, граф Тахор, отправляя генералу приглашение во дворец, указывал время на два часа раньше назначенного.

Поэтому Коборник был изрядно раздражен и сильно нервничал. Главную церемонию сегодняшнего праздника следовало начать в совершенно определенный момент, который, увы, невозможно было сдвинуть по прихоти смертных. Даже если этого бы пожелал генерал Воинов Господних.

Орденский астролог тоже нервничал. Он смотрел то на небо, то на переносные лунные часы, и кусал губы. Наконец, он не выдержал и подошел к Коборнику.

— Господин командор, что будем делать, если его святость не успеют до новолуния?

Увидев взгляд Коборника, астролог быстро поправился:

— Я хотел спросить, кто тогда откроет церемонию?

— Вот это я и сам хотел бы знать, — вздохнул командор.

Еще полчаса назад он обсуждал этот скользкий вопрос с командором Веследом, великим коморным Ордена. Вопрос оказался неразрешимым. Три командора всегда спорили за первенство в совете Капитула, за право идти одесную генерала на той или иной церемонии, за награды и почести, но отнюдь не за ответственность. Принимать на себя ответственность за происходящее, а вместе с ней — и обязанность выслушать все, что по этому поводу скажет генерал Вотчез, не хотел никто. Поэтому краткие, но напряженные переговоры привели к единственному результату: командоры согласились, что следующим после генерала церемонию имеет право открыть великий ризничий Ордена, командор Скредимош, как лицо, отвечающее за все священнодействия в Ордене. Командоры же Веслед и Коборник вправе объявить о начале великого ритуала разве что вдвоем, да и то вряд ли.

По неприятному стечению обстоятельств Завор Скредимош, граф се Баглор, сопровождал генерала и отсутствовал на месте церемонии.

Астролог снова посмотрел на небо и занервничал еще больше, а Коборник окончательно разозлился.

— Младех, или кто там?! — крикнул он. — Ко мне!

Гирден Младех, капитан роты факелоносцев, неторопливо подошел к командору и поклонился.

— Храни Эртайс, — вежливо сказал он.

— Храни, — мрачно буркнул Коборник. — Возьмите три десятка человек и вышлите на дороги. На все дороги! Пусть встретят генерала и поторопят.

— Поторопят? — Младех деликатно поднял бровь.

— Пусть сообщат его святости, который час, и покажут кратчайший путь сюда! Если будет слишком поздно… для генерала, я хочу сказать… ну, вы меня понимаете! Пусть тогда возьмут в седло командора Скредимоша и в галоп возвращаются сюда! Нет, в карьер!

Младех еще раз поклонился и быстро подошел к веревкам, ограждавшим пространство под навесом.

— Ты, ты и ты — ко мне!.. — скомандовал он.

По старой традиции, именно факелоносцы охраняли любой ритуал изнутри, а жезлоносцы — снаружи. И хотя в полевых условиях разница между «внутри» и «снаружи» была трудно различимой, но все равно факелоносцы в белых накидках держались поближе к навесу, а жезлоносцы в точно таких же по покрою, но серых накидках растянулись вокруг поля и даже бродили в соседней рощице. Сегодня именно они оказались в выигрыше; и честно отводили душу за все те долгие дождливые вечера, когда «белые спинки» играли в три косточки во дворце Капитула, в тепле и уюте, а «серые спинки» неприкаянно слонялись по мокрым переулкам вокруг дворца.

Сегодня серая гвардия жила среди палаток с выпивкой и закуской, в окружении друзей-горожан и румяных молодок. У молодок было настроение праздничное, игривое и весеннее. Хотя весь город уже знал о близком Закате, паники и отчаяния пока не наблюдалось. Непонятные им самим, но светлые надежды возлагались горожанами именно на этот день, когда могучий орден собирает всех своих рыцарей, чтобы противостоять любой угрозе, откуда бы она не исходила.

А белая гвардия стесненно топталась на пустыре среди веревок, да еще и под бдительным оком начальства. Поэтому на зов Младеха поспешили с особым усердием: и выправку показать, и — чем черт не шутит? — получить поручение подальше отсюда, а на обратном пути перехватить стаканчик для облегчения души.

Младех быстро раздал поручения и сощурился, глядя, как посланные, на ходу дергая друзей за накидки, пробираются к торговым рядам и теряются в толпе.

— Может, и найдут, — пробормотал он, скептически трогая седой ус.

Люди все прибывали. Наверное, уже весь Гезрей собрался здесь, да и приезжих было немало. В отличие от дороги на отшибную Реаггу, тармохский и ястринский тракты кипели. А по столичному так даже проехать было трудно. Всего на поле и вокруг поля было, по самому малому счету, тысяч пятьдесят человек. Но главное внимание, конечно, уделялось белому навесу и огороженному веревками пустырю, потому что именно там были и командиры всех трех гвардейских рот Ордена, и знатнейшие из вельмож, удостоившие своим вниманием праздник, а главное — все сто сорок четыре рыцаря, Воины Господни, которые спасут благочестивых хигонцев от приближающегося конца света. Непременно спасут. И еще внимание неизбежно привлекал огромный шатер, высотой в шесть, а то и семь ростов человеческих, да и впоперек шагов сто — не меньше иного ристалища.

Зрители выбирали место поудобнее и выглядывали знакомые лица, гербы и одежды. Тыкали пальцами и оживленно переговаривались.

— Вон тот, видишь? В красном жилете, с рукавами вычуром? Это д'Олирой, посол нортенийский.

— Да ты что, мать, умом тронулась? Нортенец еще двадцать пятым саиром в свою Деную уволокся. Отозвал король посла, надобен он ему при Рассвете, вишь. А в красном жилете, с фуфелем заместо рукава — это Ракс Дебора, хозяин Савога и Присавожья.

— Ты, мужик, чего-то говоришь такого, я никак не смекну. Откель у жилета рукава, да еще фуфулем? — дедок, стоявший за спинами первого ряда, никак не мог протиснуться вперед и только подпрыгивал, норовя все разглядеть с высокого подскока.

— Дык он же не голый под жилетом, небось, — отвечал кряжистый мастеровой, как раз и заслонивший дедку обзор. — Он в рубахе, отец, по-приличному, в белой такой рубахе, а рукава наружу из жилета сторчат. Только я тебе скажу, дед, что можешь не прыгать. Все одно это не рукав, а как есть один фуфель. Глядеть позорно, все в дырках.

— Ротонские кружева, голова твоя дурная, узким плетом по червонцу моток, а уж цельнотканым полотном на рубаху — так я даже и сообразить не могу, в голову не лезет. За одну таку рубаху можно двадцать лошадев сторговать, да не пахотных одров каких, а справных подседельных.

— Сказиться можно! — взвился дедок, прыгая выше головы мастерового. — За одну рубаху — двадцать лошад? Да чтоб мне уделаться, в жисть этот фуфуль не надел бы!

— Да ты хоть три раза кряду в штаны наклади, так в них же ничего не задержится, потому как, дед, у тебя штаны таким самым фуфелем, наскрозь верхом проехати можно! — потешились сзади.

— Вельможные штаны, сталбыть, — дедок не обиделся, а вовсе начал просачиваться мастеровому под локоть, но не преуспел, только физиономию из-под мышки выставил.

— Поберегись, отец, — предупредил кряжистый. — Народ взшебуршнется, невзначай задену и пришибить могу.

— Мы привычные, — весело сказал дед, мостясь поудобнее. — А то вон хто, этакий здоровый и в желтом?

— То знатный Осмог, — сказал костлявый жрец со знаком храма Эдели. Главный экзаменатор у Ордена, за то и кличут еще Осмог Убийца.

— Это и есть Осмог? — переспросил светловолосый молодой рыцарь с наивным изумлением. — А я думал, он такой высокий, стройный… да не пихайся ты, дурень, щас по уху дам!

— А он не толстый, сударик, он могуч весьма, — сказал купец, стоявший слева. — Жиру в нем, честно слово, на пол-пальца нет. Чистая сила, как у кузнеца какого. Говорят, человека в кольчуге одним ударом пополам сечет.

— Что сила, — хмыкнул мастеровой, предусмотрительно не оборачиваясь, чтобы кто-то не попытался втиснуться на его место. — Кольчугу-то и я посечь могу — должноть, и пополам, коль поднатужиться. Только ежели она на месте стоит. А ежели она, кольчуга, на человеке, да перед тобой прыжит, да мечом норовит ткнуть, так ты в ее попробуй еще попади! Вот где самое умение нужно! То-то воином тебе стать — не каким биндюгом.

— Это правда, — сказал рослый воин лет тридцати пяти, с едва заметным шрамом над правой бровью. — Только заметьте, почтенный, что удар, проникающий сквозь оборону соперника, как правило, очень быстрый — в ущерб силе. А выполнить удар и точный, и быстрый, да при этом еще и сильный — признак воистину большого мастера.

— Так вот этот самый Осмог желающих в Орден как раз и проверяет, обиженно сказал белобрысый парень в куртке со знаком ювелирной гильдии. — Это ж разве честно? Человек, может, наилучшим рыцарем стал бы, а против него сразу большого мастера ставят. И драться насмерть… нечестно это!

— Ты бы, дурень, помалкивал, — рассудительно сказал прилично одетый горожанин справа от жреца. — Орден тебе не игрушка, туда как раз больших мастеров и должны принимать. Учиться — это ты в Аймар езжай, в наемники. Там лет десять потаскаешься за гроши, потом, коли жив останешься, может, в приличную армию возьмут. А еще лет через десять, если мастерство постигнешь и не поувечишься — тогда приезжай, глядишь, и в Орден пробьешься.

— Да отчего ж насмерть-то? — чуть не плача, вскричал мальчишка-ювелир. — Это ж стократ обидней — встречаются два мастера, и один другого погубить должен? Неужто нельзя обычным турнирным боем?

— И на турнире люди гибнут, — строго сказал немолодой жрец со знаком Эртайса. — А в Ордене всегда должно быть ровно сто сорок четыре рыцаря, отрок. Ни одним больше, ни одним меньше. И должны это быть люди, которые бестрепетно готовы жизнь положить за Господа своего, вышнего Эртайса. Оттого и проверка сурова — кому жизнь своя скудельная дороже господа, тот в Орден не пойдет. А уж кто пошел — тот победит или погибнет. Иного пути у Воинов Господа нет.

— Интересно мне, как себя чувствует прозелит, — сказал жрец Эдели. Отдать жизнь за бога — это звучит величественно. Только свою жизнь отдают за бога редко. Все чаще норовят чужую.

— Не суесловьте на героев, коллега, — высокомерно сказал жрец Эртайса. — Рыцари Ордена не одну сотню раз платили своей кровью за наше спокойствие.

— Но разве драка с северянами за вязанку дров тоже происходит во имя Господа? — тихо спросил жрец Эдели.

— Все в этом мире от Господа, и все во имя его, — поучительно сказал служитель Эртайса. — Если боги отдали нам Рапенский лес, то и оборонять его мы станем от любого нашествия господним именем.

— Судари мои, прошу вас! — молодой рыцарь замахал руками, стараясь не стукнуть соседей. — Не надо ссориться, судари святые отцы. Тем более, что вряд ли бог ходил с Рапенским лесом подмышкой, а потом отдал его владетелю Хигона. Скорей, владетель сам нашел лес и сгреб его подмышку.

— А вы кощунствуете, сударь, — с ощутимой угрозой сказал Эртайсов жрец. — Я не знаю вашего герба, но вижу — вы не хигонец. Поостерегитесь оскорблять величие чужестранной короны и прекратите обсуждать территориальное право державы, гостеприимством коей пользуетесь!

— У меня не было в мыслях обидеть кого-либо, — чуть побледнев, сказал рыцарь. — Но я бы хотел разумного и справедливого подхода к обсуждаемой проблеме.

— Сейчас для этого не время и не место, — сварливо буркнул священник и отвернулся.

— Славно звучит, — негромко сказал воин со шрамом. — Не время для разума и не место для справедливости. Пойдем отсюда, Сон.

Рыцарь досадливо тряхнул русой головой и начал пробиваться прочь от веревок. Следует признать, что сделать это было не только не легче, но, пожалуй, даже и сложнее, чем втиснуться в первые ряды. Потому как человека, движущегося внутрь, подпихивали в спину, придавая ему дополнительный импульс, а выбирающегося встречали грудью, не желая потерять ни вершка из уже отвоеванного пространства.

Однако воин двигался умело и решительно, не столько расшвыривая людей, сколько бережно отодвигая их в стороны, а рыцарь, пристроившийся сзади, посильно помогал ему, подпирая. Жрец Эдели помешкал какое-то мгновение, бросил последний взгляд на поле и двинулся за рыцарем. Его почтительно сторонились, так что идти стало еще легче.

Втроем они достаточно быстро выбрались из плотной части толпы, уже настроившейся быть зрителями, и попали в водовороты толпы рассеянной, прогуливающейся между палатками. Но здесь было куда проще, тем более, что при наличии свободного места троице стали уступать дорогу.

— Что будем делать? — спросил рыцарь у воина. Со стороны это, должно быть, выглядело странно и непривычно. Не привыкли в Хигоне, чтобы гербовый рыцарь искал совета у простого воина.

Воин остановился и повернулся к жрецу.

— Когда начнется это, с позволения сказать, торжество?

— Точно в момент новолуния, мой господин, — ответил жрец, низко кланяясь. — Обновляется Луна, и обновляются ряды Ордена — так они говорят. Правда, если мне память не изменяет, за последние пятнадцать или шестнадцать месяцев ряды Ордена ни разу не обновлялись. Три или четыре раза даже и претендентов не было.

— Тогда отчего же так шумно? — спросил молодой рыцарь. — Ведь может статься, что и смотреть не на что будет?

— Нет, повелитель моей души, — жрец поклонился еще ниже, — такого никак быть не может. Сегодня один из главных праздников года, Веллефайн, чародейская ночь последнего весеннего новолуния. Целых две недели, по нашим преданиям, раскрыты двери земли и неба, и жители призрачных миров, говорят, заглядывают к нам в окна костров, особенно разожженных ночью на холме. А некоторые из людей, бывает, сами попадают туда, за грань мира. Правда, возвращаются не все, да и возвращаются по-разному. Кто с удачей, а кто и вовсе наоборот. В Хигоне принято праздновать Веллефайн шумно, буйно, всем народом, так что здесь, на поле, и прошлые годы было многолюдно. И претендентов всегда бывало много. Тепло, весна, молодая кровь играет, всем хочется себя перед девушками показать… Ну а с тех пор, как пришло известие о близящемся Закате, люди и вовсе с Ордена глаз не спускают. Это ведь, получается, последнее собрание — прямо отсюда рыцари пойдут на Восход! И для того, кто хочет в Орден попасть, сегодня последний случай. И я скажу так, мой господин: может, и не все из сегодняшних претендентов хотели бы в Орден попасть, но к Рассвету успеть желается очень многим. И даже знатновельможные господа нынче готовы выйти на испытание. Да им и легче будет. Против родовитых бойцов ставят не Осмога, а кого из неугодных. Оттого в Ордене велико послушание Капитулу — никто в неугодные попасть не хочет. Оттого и новые люди в гроссе хоть и редко, но появляются.

— Тогда у нас есть еще четверть часа, — сказал воин. — Пойдем, Сон, выпьем этого… как он там кричал? Шерхада. Интересуюсь знать, что они здесь за шерхад такой придумали. Идемте с нами, отец.

— Повинуюсь, господин, — жрец сделал молитвенный знак и стал по правую руку рыцаря. Воин шагнул по левую и стал зорко оглядывать ряды лотков с напитками.

— Вижу, — сказал он почти сразу. — Вот там, справа. Идем.

В это время, раздвигая толпу где криком, а где и ударом ножен, в ряды едва успокоившихся зрителей врезалась шумная кавалькада из полусотни всадников. Кто-то не успел податься в сторону и получил копытом. Теперь в этом месте тут же сомкнувшиеся вновь люди волновались и переругивались. Кто-то истошно орал: «Ой, миленькие, затопчете ведь!»

Всадники заработали плетками и все-таки прорвались сквозь затор, оставив позади еще нескольких пострадавших. Впереди «серые спинки» поспешно отвязывали одну из веревок, одновременно пытаясь не допустить толпу в огороженное пространство.

— Рен, — негромко позвал рыцарь, — если я правильно тебя понял, ты хочешь попробовать с испытанием?

— Насчет попробовать не знаю, — сдержанно отозвался воин, — но поглядеть хотелось бы поближе. Очень мне интересно, что это за жертва Эртайсу, о которой я слышу в толпе уже не первый раз. Да и святой отец о ней поминал. Отче, нельзя ли поподробнее? Именно про жертву.

— Подробнее я не знаю, мой господин, — смиренно сказал жрец. — Я не воин, я только скромный служитель великого небесного милосердия и длань справедливости. Истина о делах воинов до нас редко доходит. Могу сказать только, что кровь убитых в поединке испытания считается жертвой, а тела никогда не отдают близким, а хоронят на особом орденском кладбище. Это считается великом почетом, хотя не солгу, сказав, что многие неутешные матери предпочли бы вместо почета еще хоть раз взглянуть на лицо сына.

— Возможно, милосерднее было бы не позволять им этого, — задумчиво сказал рыцарь. — Хотя справедливее всего было позволить матери самой выбрать, чего она желает.

— Несколько раз ко мне и моим братьям обращались люди в трауре, сказал жрец. — Они просили помочь им по справедливости вызволить тело убитого на поединке испытания. Но мы ничем не могли им помочь, поскольку отправляющийся на поединок предупреждается обо всем, и все убитые согласились с таким условием.

— Юные идиоты, — прошептал рыцарь.

— Почему обязательно юные? — воин пожал плечами. — Насколько я понимаю, Сон, здесь бывают и вполне зрелые бойцы. Но все равно — посмотрим, посмотрим. Эй, жирная задница! Три кружки шерхада сюда!

— Кружки? — жирная задница поворотилась, обнаружив на противоположном конце своего обладателя такую же жирную морду, только порядком удивленную.

— А что, в вашем городе шерхад кружками не пьют? — воин скривил презрительную гримасу.

— Отчего же, почтенный, пьют, — ухмыльнулась жирная морда, — а даже если б и не пили, то отчего бы мне вам не услужить? Желание покупателя — закон наипервейший, хоть из лужи закажите, так я и в лужу налью. Только это будет ровнехонько девять фенстов, за три кружки-то, а остальное чепуха, с остальным мы справимся.

— Ну так давай, осел, — брезгливо сказал воин.

— Извольте, милостивый сударь, денежки показать, — неприятно улыбнулась жирная морда. — А то некоторые привыкли мечом платить, да только у нас здесь меч за деньги не очень считается. А если где и считается, так это вы в оружейный ряд сходите. А уж сюда с серебром возвращайтесь, или прощевайте, недосуг, день торговый, жаркий.

— Ах ты… — начал было воин, но рыцарь тронул его за руку, останавливая движение.

— Это справедливо, Рен, — сказал он тихо. — Дай ему денег. В мире есть обманщики, есть и обманутые. Позволь людям честно пытаться уберечь себя от греха.

Воин неприязненно вздохнул, слазил в кошель и добыл оттуда тяжелую золотую монету. Монету он бросил на лоток, а кошель передвинул ближе к пряжке пояса.

— Беречься — так уж всем, — сказал он с улыбкой.

Торговец неуверенно потыкал монету пальцем, поднял и прикусил.

— Золото, — сказал он неуверенно, сквозь недоумение медленно проступала идиотская улыбка. — Точно, золото!

— А ты чего ждал, дерьма? — ядовито поинтересовался воин. — Давай шерхад, скотина, а то вот теперь точно меча попробуешь!

— Секунду, мой господин, — засуетился торговец, — одну секунду только! Шерхад вот уже делаю, вот уже наливаю, только сдачу мне сразу не собрать, сдачу я, пока вы пьете, состряпаю! Эй, Хринка! Боров драный, беги сюда! Кошель возьми, оболва!

Тем временем руки его привычными точными жестами засыпали в большие стеклянные кружки сахарную пудру, смешанную с содой, рассекали пополам огромные, цвета масла, лимоны с Побережья и выдавливали пахнущий солнцем пенистый сок.

— Сдачи не надо, — сказал воин. И даже без нарочитой небрежности сказал, привычно и уверенно.

— Как не… — захлебнулся торговец. — Ай, господин мой!.. Ай, спасибо, господин! Ну я сейчас вам сделаю…

Три щепотки перни, процеженный персиковый сок, экстракт вереха и таинственная жидкость из большого глиняного кувшина проследовали в кружки, не задерживаясь ни на миг. Последними в возникающий на глазах эликсир свежести плюхнулись три щедрые горсти ледяного крошева из потаенного ведерка, укутанного овчинным тулупом.

— Прошу, мои господа! — морда торговца даже вроде похудела от старательности и обзавелась вполне симпатичной улыбкой. — Погоди, Хринка, уже не надо. Уже поздно. Уже можешь назад идти.

Воин поднес кружку к губам, принюхался и отпил большой глоток. Потом еще один. Потом приложился как следует и крякнул, отирая губы.

— А что, ничего, — признал он. — Вполне прилично и даже вкусно. Тебе как, Сон? По-моему, нормально.

— Вполне славно, — отозвался рыцарь. Он пил мелкими, частыми глотками и улыбался так светло, что всем проходящим должно было немедленно захотеться шерхаду. — Только мне наш оринкс все равно больше нравится. Воспоминания детства, наверное. Праздник, мама веселая, еще совсем молодая, все суетятся, друг друга поздравляют, я уже с корзинкой в углу сижу и подарки перебираю, и тут вносят целую плетенку махтамы! И запах на весь дом! И кухарка бежит с подносом, и все, кто не занят, идут к столу и махтаму жмут. И я даже корзинку бросил и тоже к столу… а мама смеется и говорит: ладно тебе, помощник, у тебя еще сил не хватит отжать, и отдает мне свой стакан…

— Ну, тогда для тебя лучше оринкса ничего и не будет, — хмыкнул воин. — Хотя уж ты его за свою жизнь напился… знаешь, мне ведь он тоже в детстве безумно нравился, а потом из-за тебя, негодяя, весь восторг выветрился. Стал я к нему относиться безразлично, как к воде. Даже безразличней. Потому что оринкс — это такая штука, которой в любой миг тебе хоть ведро подадут. Даже зимой. А чистой воды под рукой может и не быть, вся на оринкс ушла… — он необидно засмеялся.

— Ладно тебе, — добродушно фыркнул рыцарь. — Шерхад тоже неплох. Спасибо, добрый человек, было вкусно. Вам понравилось, отец?

— Я в таком состоянии духа, мой господин, — сказал священник, отрываясь от кружки, — что все на свете воспринимаю как счастливейший и благодатнейший дар, доступный смертному. Воистину, этот напиток из рук ваших — сладчайшее и свежайшее питье, которое только вкушал я, недостойный, за всю свою жизнь. Я даже не смею благодарить, ибо нет у меня слов для надлежащей благодарности.

— Вы отблагодарили нас своей учтивостью, — церемонно поклонился рыцарь и поставил кружку на лоток. — Рен, ты допил?

— Не торопи, дай просмаковать, — невнятно сказал воин в кружку. — Вот теперь допил. Идем?

— Идем, только куда? Осталось совсем немного до новолуния.

— Мяса хочу. Нет, птицы хочу. О! Хочу жирную гусиную ножку, чтоб кожица подрумянилась, а там, где от мяса отогнулась, чтоб даже хрустела. И чтоб дымком прошло. И посоленная как следует. И чтоб жир, такой золотистый, прямо по кожице тек и с косточки капал. И собирать его лепешкой. И стакан белого тфайфелля, высокий и запотевший.

— Тфайфелля тебе здесь не дадут, — сказал рыцарь и облизнулся. Хорошо излагаешь, вкусно. Отец, как вы насчет гусиной ножки? Не запрещают ли ваши правила есть птицу в праздничный день?

— Нет, мой господин, — жрец последним допил шерхад и вернул кружку торговцу. — Мы не придумывали таких ограничений. Вернее, наши предки их не придумали.

— Тогда идем. Где тут кормят? А, вижу, вон дымки вверх тянутся. Там, Рен, как ты полагаешь?

— Я не полагаю, — проворчал воин, чутко поводя носом. — Я уверен.

В этот момент в центре поля трижды взрыкнули хриплые рожки, и пронзительный голос глашатая, перекрывая шум взволновавшейся толпы, объявил:

— Великий Страж Рассвета, генерал Мугор Вотчез, граф се Упалех, неусыпно бдит у черты новолуния! Луна умирает, жители Хигона! Месяц саир подошел к концу!

И второй голос, более мощный и низкий, как гул прибоя:

— Орден незыблем, Орден благополучен, Орден на страже! Месяц был бестревожен, спокойствие мира нарушено не было! Сего года саир двадцать девятый, в конце дня!

— Ну уж если им и предвестья Заката не в тревогу, то я прямо не знаю, — усмехнулся рыцарь. — Пойдем смотреть?

— Успеем, — сказал воин, решительно направляясь в сторону дымков. Куда они денутся? Это еще надолго затянется, со всеми церемониями, а у жаровен сейчас станет пусто, и нас будут любить. Я попрошу еще салата. Молодого, хрустящего, светлого-светлого и свежевымытого, чтоб капельки воды такими шариками собирались, знаешь?

— Знаю, — сказал рыцарь, глотая слюну. — Воистину, ты величайший искуситель рода людского. Вы чувствуете, как в желудке засосало, отец?

И трое ушли, и опять в сторону, противоположную движению всех остальных людей. Видно было, что они продолжают на ходу перебрасываться репликами и смеяться.

— Звезда над скрещенными мечами, — сказал Хринка. — Это где ж такой герб, а? Чтой-то я такого не знаю.

Торговец все смотрел вслед троице, склонив голову набок и приоткрыв рот. Потом обернулся к Хринке.

— Ты мне лучше вот что скажи, — попросил он необыкновенно спокойно. Ты мне скажи, где растет такая штуковина — махтама называется? И как из нее делают напиток оринкс?

На огороженном веревками пустыре, в окружении белоспинной гвардии собралось никак не меньше сотни человек. Рядом, на небольшом помосте, стоял глашатай, а за его спиной бесстрастный факелоносец держал знамя Ордена. Знамя вяло трепыхалось на ветру. Если, конечно, наблюдаемое смутное томление воздушных масс можно было назвать ветром. Или хотя бы ветерком.

Глашатай надрывался. Ему было трудно и жарко.

— В день первый месяца азирим поединки испытания решат, достоин ли кто-нибудь из претендентов войти в гросс рыцарей! Поединки только до смерти! Вступивший в поединок не вправе прекратить сражаться или покинуть ристалище, даже если он обезоружен или ранен! Вы, стоящие в круге претендентов, можете безвозбранно уйти! Круг еще не замкнут! Любой желающий может войти в него, любой убоявшийся может выйти! В день первый месяца азирим…

— Вот почему в календаре такая странная отметка на этих днях, сказал светловолосый рыцарь, со вкусом поглощая темную черешню и стреляя косточками по лоткам. — Сегодня, оказывается, двадцать девятый саир, и он же — первый азирим. Целых два дня в одном!

— Именно так, мой господин, — сказал костлявый жрец. — Но чаще этот день попросту называют Веллефайн. Или Весенний День.

— А весна и впрямь получилась жаркая, — с удовлетворением отметил воин. — В первый день азирим уже черешня есть… и много.

— Черешню я люблю, — алчно сказал рыцарь. — Черешни я могу и много. О, смотри, Рен! Камни! Давай глянем!

— Ну давай, — с некоторым сомнением сказал воин. — Только недолго. А то еще круг закроют, то есть замкнут, кто их знает…

Рыцарь уже стоял у лотка, разглядывая на свет темный густой рубин.

— Голубиной крови, — вежливо скалясь, пояснял крошечный продавец с обезьяньим личиком. — Оч'нь крр'ссивый кам'нь. С Островов. Прошу меня простить, сударь, как только на них гляну, островной акцент пробирает. Я ведь за ними сам ездил, знаете, как с камнями осторожно надо, это ведь другому доверить почти никогда нельзя. И не из-за денег даже, хотя и деньги немалые, и не из-за подделок, хотя и подделки бывают очень искусными, сразу порой и не отличишь… Но деньги охранить можно, и нанять человека, который их убережет, и подделки можно помощника научить различать, а вот суть, сердце камня… ее ведь понять надо! Который просто красивый, какой добрый, какой сильный; а если, скажем, комплект собираешь — так сразу надо знать, какие камни подружатся, какие холодными останутся, какие враждовать начнут. Никак я не могу на месте усидеть, пока кто-то там этим занят. Все равно сам срываюсь и еду, и еду… куда? Зачем? Камни зовут, сударь, устоять нельзя.

— А вам не хочется, почтенный, взять у моего товарища залог? — спросил воин. — Монет этак в двести, а? А то ведь вдруг уйдет с камнем, не заплатив?

— Не хочется, сударь, — приятно улыбнулся продавец. — Человека сразу видно. Вашего товарища отсюда еще оттаскивать придется, а сам он, пока все не пересмотрит — не уйдет. Лицо честное, но честное лицо сделать нетрудно; глаза честные, но глаза наворожить можно; а вот руки не спрячешь и не подделаешь. По рукам видно, сударь рыцарь, что вы, во-первых: из благородных; во-вторых: камни любите. Камни обиды не терпят, сударь воин, камни не любят, когда их воруют. Может, сударь рыцарь этого умом и не знает, но сердцем чувствует наверняка. Ничего он отсюда не возьмет — ну, конечно, может купить чего-нибудь, это конечно.

— Интересный у вас подход, — оценил воин. — И в чем-то вы правы. Сон! Тебя вправду оттаскивать придется, или как?

— Я сам отойду, — неохотно сказал рыцарь. — Секундочку еще, Рен. Секундочка у нас есть еще?

— Вам, сударь, не рубин нужен, — доверительно сказал продавец. Яхонт, конечно, именно яхонт, это вы правильно понимаете. Только не рубин. Рубин вместе с силой злость возбуждает, от рубина крови хочется, а вам, сударь, этого не надо. Вы вот сюда взгляните.

Он вынул из другой лунки густо-синий небольшой камень.

— Сапфир, сударь, из Дайрета. Добыт давно, еще в позапрошлом веке. Потому гранен просто, тогда ведь многофасеточных корон не делали. Но с большим умом и пониманием гранен, все лучшее сохранили и украсили. Павильон неглубокий и с калеттой, и калетта большая, а то ведь нынешние все на шип норовят свести, говорят, игра лучше, а что игра? Игра — она игра и есть, а вот глубина краски без калетты не та. В короне четыре грани всего, да хорошо положенные, наклон правильный, площадка крупная. Его хоть куда — и в рукоять вставить можно, и на груди амулетом носить, и для фибулы хорош, и для перстня. А сапфир даст терпение, гнев отгонит и поможет великому спокойствию и сосредоточению. Это камень надежды, сударь, надежды, которая всегда сбывается. Берите, верное слово говорю.

— Простите, сударь, — вмешался воин, — я не спрашиваю, сколько он стоит, но предупреждаю, что таких денег у нас с собой заведомо нет. Идем, Сон. Иначе они точно замкнут свой дурацкий круг.

— Вы, извините за дерзость, собрались участвовать в поединке? — с тревожным удивлением спросил продавец.

— Не вижу причин делать из этого тайну, — сказал воин, словно споря неизвестно с кем. — Да, собрались.

Продавец глубоко задумался.

— Тогда берите камень даром, — вдруг сказал он решительно. — Берите, берите, вам он пригодится куда больше моего. И прямо сегодня пригодится. Берите, я сказал! Весь мир уходит на запад, а там золота много, целый океан золота, который я видел. Не удивляйтесь, но когда солнце садится в Океан, на Островах говорят — «расплавленная медь». Не знаю, не знаю, мне это всегда напоминало расплавленное золото, в котором скоро мы все утонем. Дурная профессиональная привычка. Чепуха. Не слушайте меня, благородные судари. Берите камень, рыцарь, и уходите! Только поскорее, пока я не начал жалеть о сказанном! Мне не понадобятся деньги в час Заката, но камни — это ведь как дети… Да принесет он вам счастье и удачу, сударь! Прощайте!

Продавец порывисто отвернулся, всем своим видом показывая, что продолжать разговор не намерен.

— Спасибо, сударь, — с робкой благодарностью сказал рыцарь. — Не знаю, как вас и благодарить… Да помогут вам боги, да осенят они вас своей благодатью!

Жрец вздрогнул, взглянул на рыцаря с немым изумлением, граничащим с благоговением, и почтительно поклонился продавцу. Тот по-прежнему стоял спиной к прилавку, гордый и взъерошенный, как воробей.

— Идем, — не терпящим возражений голосом сказал воин, схватил рыцаря за руку и повлек за собой к середине поля. Жрец подобрал подол хламиды и поспешил за ними.

— Знаешь, что в этом мире прекраснее всего, Рен? — спросил рыцарь, высвободив руку.

— Что? — воин и не подумал замедлить шаг.

— Клинки, самоцветы и кони. Как ты думаешь, отчего бы это?

Воин посмотрел на лукавое лицо своего спутника и захохотал.

— Посторонитесь, люди добрые, — негромко говорил жрец, уже пробираясь к веревкам. — Пропустите отважных соискателей, именем господним прошу.

Люди посильно расступались, придирчиво оглядывая новых претендентов. Воин явно не вызывал возражений, на рыцаря смотрели с жалостью. До веревок они добрались, сопровождаемые волной интереса и пикантными обсуждениями. Воин обернулся к жрецу.

— Подожди нас здесь, отче, — сказал он негромко. — Мы еще погуляем немного — потом. После поединка.

— Повинуюсь, мой господин, — так же тихо ответил жрец.

— Я не понял, ты их, что ли, действительно ждать собрался? — спросил у жреца сосед по толпе, немного косящий мужичок среднего роста. Так это ты сильно наивный, прости, святой отец. Я бы на твоем месте их благословил на прощание, да сразу стал молиться за их души. Потому как побьют их там обох, помяни ты мое слово.

— Пути господни неисповедимы, — не повышая голоса, сказал жрец и низко склонил голову.

— Проходите, отважные претенденты, — сказал совсем осипший глашатай со своего помоста и в последний раз поднатужился. — Вот, жители Хигона и гости наши, смотрите — последние претенденты вошли в круг! Круг замкнут! Сейчас в освященном шатре Ордена начнутся поединки испытания, а вы тем временем увидите мастерство лучших бойцов черной гвардии! Мечники и копейщики покажут вам свое непревзойденное искусство, но об исходе каждого из поединков в шатре вы будете оповещены незамедлительно!

Он утомленно спрыгнул с помоста, а на его место вскарабкался другой глашатай: тот, с низким и гулким голосом.

— Почтенные претенденты, разделитесь на тройки по своему усмотрению, ибо именно тройками вы будете входить в шатер! Приготовьтесь, милостивые зрители, ибо сейчас я объявлю имена первых соискателей!

В круге претендентов началось движение. Воин решительно протиснулся к помосту глашатая, снова увлекая за собой рыцаря.

— Простите, уважаемый, куда это вы? — тут же нехорошо возбудился богато одетый человек с отличным мечом на левом бедре, по виду — умбретский вельможа.

— Если вы хотите сказать, что все места в первой тройке заняты, благородный сударь… — начал воин.

— Именно это я и хочу сказать!

— …то я попросил бы вас именем господним уступить два места в этой незавидной позиции мне и моему спутнику. Право, сударь, вторым идти всегда лучше. Второй — не двадцатый, устать вы не успеете, а вот узнать, что там, внутри, происходит, и с каким результатом закончились первые бои — никак не помешает. Поглядите на меня, сударь. Я вижу, что вы можете приблизительно оценить уровень мастерства бойца даже беглым взглядом. Потому — не легче ли вам будет драться, уже зная, чем завершился мой вызов, сударь?

Вельможа задумался.

— Да, вы правы, — сказал он наконец. — Я уступаю вам свое место, сударь. Д'Онер, не будет ли вам угодно поступить так же?

Худосочный нортенийский воин, по виду — небогатый провинциал, просто сумрачно кивнул.

— Первая тройка собрана! — сообщил воин глашатаю, подныривая под веревку.

— Тогда назовите свои имена, чтоб возвестить о них народу, — сказал глашатай, сойдя на время с помоста.

— А безымянно у вас не сражаются? — удивился воин.

— Отчего же, на турнирах сражаются. Но в гросс рыцарей может войти только человек, назвавший свое имя. Да и полные списки всех членов Ордена регулярно распространяются. Причин на то много, да стоит ли вам сейчас морочить этим голову?

— Верно, не стоит, — кивнул воин. — Погодите, я сейчас узнаю имя третьего, — и он снова поднырнул под веревки.

— Кто у нас тут третий? — спросил он у д'Онера, оказавшегося ближе. Вельможа что-то объяснял остальным в центре круга, очевидно — договаривался о перераспределении очереди.

— Наш третий останется с нами. Возьмите себе кого-нибудь из хвоста, — коротко сказал нортениец.

— Годится, — согласился воин. — Эй, кто-нибудь из последних троек согласен пойти с нами?

— Я пойду, — вызвался веселый парень лет двадцати, с простоватым крестьянским лицом. — Все быстрее.

— Как зовут тебя?

— Руг Мовериск, из Полирны.

— Крестьянин?

— Так и есть, сударь. То есть был крестьянин… до сегодня.

Воин одним, ставшим уже привычным, движением вывернулся под веревки и оказался рядом с глашатаем. Тот внимательно выслушал его и махнул рукой, подзывая двух оставшихся поближе. Потом взобрался на помост и помог залезть Мовериску. Рыцарь и воин запрыгнули сами.

— Слушайте, люди! — возвестил глашатай. — Вот она, первая тройка героев, которая тотчас же отправится в шатер. Это Руг Мовериск, землепашец из Полирны, стало быть, наш земляк!

Глашатай указал на Мовериска и подтолкнул его поближе к краю помоста. Толпа нестройно взвыла, то ли приветственно, то ли насмешливо, а скорей всего, нашлись и насмешники, и сочувствующие.

— Это благородный рыцарь Сон Делим, владетель Трестенты!

Рыцарь шагнул вперед и остановился рядом с крестьянином.

— И наконец, доблестный воин, капитан Ренер Тайсс, из Аймара!

Воин присоединился к товарищам и насмешливо помахал рукой толпе.

— Они идут в шатер, где немедля начнется испытание, а на поле уже выходят лучшие бойцы роты черных меченосцев, которые потешат вас своим мастерством! Радуйтесь и наслаждайтесь!

Глашатай в который уже раз слез с помоста, кряхтя и растирая колени. А рядом с тройкой оказался человек в светлом плаще, который сухо поклонился и представился:

— Командор Вихол Коборник. Не могу сказать, что рад знакомству с вами, но ссориться не будем. До обычного объявления правил хочу задать один вопрос: мейсар Делим, вы прибыли в Орден с рекомендацией?

— Да… в общем, нет, — запинаясь, ответил рыцарь.

Командор задумался. Потом спросил:

— Простите за невежество, а ваша вотчина… Трестента, если не ошибаюсь?.. Это где?

— На дальнем юго-востоке, — расплывчато ответил рыцарь.

— Сенейя, значит, — все еще задумчиво сказал командор. Потом, как видно, приняв решение, сказал холодно:

— Еще раз прошу прощения, мейсар, но в таком случае вы будете испытаны на общих основаниях.

— Я буду рад, — поклонился рыцарь.

— Радоваться тут нечему, — с каждой фразой командор морщился, как будто бы ему было неприятно говорить. — Идемте. Итак, правила… ну что ж, правила просты. Если вы их еще на память не выучили за этими веревками — повторю. Если выучили — все равно повторю, потому что обязан. Сейчас мы войдем в шатер. Вы помолитесь. Потом вы по одному взойдете на алтарь. Поединок происходит на алтаре Эртайса, чтобы каждая капля пролитой в его честь крови тут же претворялась в истинную жертву.

— Интересная мысль, — сказал воин с неподдельным интересом. — Но немножко жестокая.

Коборник в который раз поморщился.

— Не перебивайте, капитан. На этом алтаре вас и убьют. Ваше тело будет погребено на кладбище Ордена, близ храма Эртайса, с соблюдениями всех почестей и церемоний. Выдача тела родственникам исключается. Ваше имя будет занесено в Бархатный Мартиролог Ордена, а ваши потомки, буде таковые имеются, получат почетное право выбирать себе тройку самому, на любом из испытаний Ордена. К вам это в принципе не относится, поскольку сегодня последнее испытание Ордена перед Рассветом, но известить я тоже обязан.

— А если мы победим? — с любопытством спросил рыцарь.

Командор посмотрел на него с ощутимым презрением.

— Я полагаю, вы это не всерьез, мейсар? Однако знайте, что если вы действительно сможете устоять перед экзаменаторами Ордена, то займете место убитого вами.

— То есть станем экзаменаторами? — уточнил воин.

На этот раз командор удостоил его внимательным взглядом без презрения. Даже с некоторым уважением.

— Возможно, — просто сказал он. — В истории испытаний были случаи, когда экзаменатора убивали, а в оставшихся тройках были достаточно сильные бойцы. Порой в такой ситуации мы оставляли победителя на алтаре, чтобы не рисковать без надобности другими членами гросса. И в Орден вступал только один, лучший из претендентов. Теоретически такое возможно и сегодня. Но уж если говорить честно, то я не очень верю в подобную возможность. Есть еще вопросы?

— Есть, — сказал воин. — Внутренняя структура гросса. Кратко.

— Кратко, — хмыкнул Коборник. — Сто тридцать два рыцаря, девяносто шесть младших и тридцать шесть старших. Двенадцать членов Капитула, восемь советников, три командора и генерал. Зачем вам это, капитан?

— Хочу знать, как осуществляется продвижение внутри Ордена, и на какую карьеру я могу рассчитывать. В частности, с кем мне сейчас придется сражаться.

— Осмог Терез, старший рыцарь, инструктор Ордена по боевому искусству. Победитель Осмога станет младшим рыцарем с правом вне очереди претендовать на повышение в статусе.

— Понятно, — сказал воин. — Спасибо, командор, достаточно. У тебя есть вопросы, Сон?

Они вошли в шатер и остановились, ожидая, пока глаза привыкнут к мягкому полусумраку, заполнившему обширное помещение.

— У меня нет, — ясным голосом сказал рыцарь. — А у тебя, Мовериск?

— И у меня нету, — тоскливо ответил крестьянин и даже отступил на шаг, озираясь. Коборник махнул рукой. Двенадцать рыцарей, закованные в сталь, шагнули с двух сторон и перекрыли выход из шатра.

— Теперь отсюда уже нельзя выйти, — грустно сказал командор. — Раньше думать надо было, парень. Теперь давай иди вперед, ты у нас первый.

В центре шатра было возвышение из темного шершавого камня. Достаточно большое, шагов двенадцать в поперечнике. Воин пригляделся и определил, что площадка собрана из отдельных блоков, плотно пригнанных друг к другу. Тем не менее, доставка сюда этого сооружения, очевидно, потребовала немалых сил. И ощутимый ореол Силы, окружившей площадку, не позволял определить, на повозках перевозили отдельные камни, или доставили сюда при помощи магии.

А вокруг площадки стояли и сидели люди, большей частью за столами. Рыцарь и воин переглянулись, обнаружив, что рыцари Ордена прямо сейчас пьют вино. Не стесняясь в количестве. До такой степени не стесняясь, что трезвых среди них было немного, а встречались и попросту совершенно пьяные. А если многочисленными тарелками здесь пользовались по обычному назначению, то, значит, и закусывали рыцари тоже не скупясь.

Один стол был несколько повыше, и за ним сидели три человека. И еще одно место оставалось свободным. Коборник провел троицу прямо к этому столу и оперся рукой на столешницу.

— Первая тройка, генерал, — сказал он без выражения. Потом наклонился к сидящим и негромко добавил еще несколько фраз.

Полный мягкотелый человек в золотом венце чуть приподнялся и радостно заулыбался. Глаза его неестественно блестели, хотя видно было, что выпил он совсем немного.

— Я с радостью приветствую претендентов, — дружелюбно сказал он и обмахнул троих благословляющим жестом. — Завор, голубчик, будь добр, прикажи кому-нибудь добыть стулья. Два стула. Пусть те, кто пока не сражается, посидят немного, передохнут. Зачем их утомлять без нужды?

— Обо мне бы так заботились, — громогласно сказал здоровенный воин в желтом кожаном панцыре из-за соседнего стола. — Я, получается, должен стоять на ногах с утра до вечера и биться без перерыва, а они один бой провести без стула не могут? Совести нет ни у кого в этом шатре! Сколько их там в круг набилось? Сто? Сто двадцать? Или прикажите делать перерывы, или я каждые двадцать человек буду требовать замены на пять туров!

— Осмог, радость моя, — умоляюще сказал мягкотелый. — Не кричи, будет тебе замена. Кто у нас тут… а, Веслед! Будь и ты лапочкой, потешь старого генерала, найди замену Осмогу. И предупреди, чтобы заместитель много не пил, а то поранят еще, чего доброго, не дай бог, конечно.

— Это не в моей компетенции, генерал, — нетерпеливо сказал названный Веследом. — Пусть Коборник займется.

— Я занят претендентами, — безапелляционно сказал Коборник. — И вообще; поскольку этот человек должен взойти на алтарь и участвовать в ритуале, постольку и выбрать его — обязанность Скредимоша.

— Тоже правильно, — довольно сказал Веслед. — Генерал, я согласен с мнением командора Коборника.

— Завор, бедняга! — позвал генерал жалобно. — Брось стулья, я тебе приказал приказать, а вовсе не самому таскать. На тебя тут выпало еще одно неприятное дело, солнце…

— Мужеложец, что ли? — пораженно спросил рыцарь у своего спутника.

— Не похоже, — авторитетно заявил воин. — Тут что-то другое. Скорее, у него просто мозги немножко набекрень. Нарочитая изнеженность… Не удивлюсь, если его с ложечки кормят. А вообще-то мужик он крепкий, здоровый, и сравнительно молодой еще… и сластолюбец, это ты верно заметил, но обычного толка. Мужеложцы не такие. Хотя черт их разберет, может, ты и прав. А какая разница?

— Да никакой, в общем, — сказал рыцарь. — Но интересно.

— Садитесь, господа, — сказал генерал нормальным голосом. — Эти стулья для вас. Будьте гостями за моим столом. Нет, я не мужеложец, если это вас так сильно интересует. Хотите вина? Вино хорошее, сенейское. Если не ошибаюсь, Делим, вы тоже сенеец? Или я неправильно понял командора Коборника?

— Сенейцем меня назвать трудно, — неуверенно сказал рыцарь. — Хотя родом я из тех краев.

— Понимаю, понимаю, — кивнул генерал. — Упадок древнего величия и дробление, дробление земель… Да, Сенейе очень не повезло, что вовремя не нашлось человека, способного собрать ее под своей рукой. Колыбель нашей современной культуры превратилась в арену для разрозненных земель и земелек, каждая из которых с дивной непосредственностью играет то в полную независимость, то в великое единение… прямо какие-то Северные княжества! Так вы не ответили — вина хотите?

— Благодарю вас, генерал, — вежливо сказал рыцарь. — Не стоит.

— А я не откажусь, — воин пристально разглядывал Осмога. Оказалось, что под плотным, но скорей декоративным кожаным панцырем на экзаменаторе еще и крепкая кольчуга. — Генерал, откуда в вас взялась склонность к этому странному сюсюканью, простите за нескромный вопрос? Вас что, мама в детстве по головке не гладила?

Генерал захохотал.

— Гладила, — сказал он, — гладила, капитан. Сюсюканье — это противоядие, которое я принимаю от жалости. И от страха. Да и от чувства вины тоже. Вот вы сидите передо мной, разговариваете, сейчас вина выпьете, а через несколько минут взойдете на алтарь, и вас убьют у меня на глазах. И мне будет вас немножко жалко, немножко обидно за вашу судьбу, а еще немножко стыдно, как будто это я заставил вас придти сюда на смерть. Поэтому мне хочется смотреть на все, как на спектакль, немножко грубый, немножко жестокий, несколько фривольный, но в основном — смешной, демонически смешной! Я мысленно поглажу вас по головке и скажу вашей тени, если она вдруг придет ко мне жаловаться — не плачь, маленький, это все только шутка, это не страшно. Ну, умер, ну что ж теперь делать?

— Хм, — сказал рыцарь, словно пораженный некой внезапной мыслью. — А вы, оказывается, трус, генерал. Не пойму, чего вам бояться?

Коборник вернулся к столу и поманил за собой Мовериска. Осмог встал, дожевывая кусок колбасы.

— Баш, дай-ка мой меч, — попросил он проходящего мимо рыцаря. — Да без ножен, на кой мне ножны? И еще тряпку… да, вот эту, а то вечно я ее, окаянную, забываю, и кровь в насечку въедается, а потом так чистить трудно…

— К алтарю, господа, — громко сказал командор Скредимош. — Рыцарь Осмог, претендент Мовериск… Во имя великого покровителя нашего, господа Эртайса — к бою!

Двое вступили на алтарную площадку одновременно с разных сторон. Осмог шел вперед вразвалку, свободно держа отточенный до неразумности меч в опущенной руке. Мовериск рыскал взглядом по площадке, словно искал, куда спрятаться. Вид у него был затравленный.

— Разожгите святой огонь, господа, — сказал генерал, не отрывая глаз от алтаря. — Забыли мы про огонь, надо было, конечно, перед началом поединка, ну да господь Эртайс нас простит.

Скредимош чертыхнулся и снова встал из-за стола, куда только что с тяжким вздохом опустился.

— Зачем он так наточил меч? — деловито поинтересовался воин. — Такая заточка не то что от ударов — об воздух затупиться может.

— А вы его спросите, капитан, — посоветовал генерал. — Пусть сам ответит, если знает, конечно.

— Это допустимо?

— Да делайте что хотите, ради Эртайса. Сколько вам тут осталось-то, чтоб еще церемониями стесняться… Может, вам отлить, например, надо? А то перед смертью всякое бывает, а на алтарь вроде как и неудобно, все ж таки божественное… Вам хотелось бы в качестве последнего приношения возлюбленному господу накласть на алтарь?

— Да мне как-то все равно, — лениво ответил воин. — Осмог!

— Я слушаю, — отозвался экзаменатор, продолжая прижимать Мовериска к краю площадки простым продвижением вперед. Пока что клинки еще ни разу не скрестились.

— Зачем меч наточен до упора и еще чуть-чуть?

— Первый десяток разделать без натуги, — ответственно сказал Осмог. Ну и потом тоже… лениво мне его точить через каждые двадцать вас. А так человек на сорок хватит. Ну, потом, правда, все равно точить.

— Глупо, — сказал воин. — Нормальным косым прогоном с зашлифовкой на целый день боя хватает. А в бою не считаешь, двадцать их было или сорок. И беречь лезвие тоже особенно некогда.

— Ну ты сказал, — Осмог сделал короткий выпад, не позволяя Мовериску сбежать вбок. — В бою же выкладываться надо, каждый удар — как за собственную шкуру дерешься. Еще мне не хватало здесь на это село бестолковое выкладываться. Ну куда ты пятишься, дурачок? Остановись и руки убери — тогда и больно не будет. А то я ж тебя покалечить могу. А зачем же нам тебя калечить?

Мовериск вдруг сделал отчаянный выпад. Не такой уж и неумелый, кстати. Осмог неуловимым кистевым движением поймал лезвие его меча на сильную часть своего клинка, повернутую плашмя. Тут же, даже не завершив отвод до конца, выполнил филигранный проворот кистью в наружную сторону, поймал клинок Мовериска усиком гарды и придержал, разглядывая.

— Дерьмовый меч, — проворчал он, сильным толчком отшвыривая чужое оружие вместе с судорожно вцепившимся в рукоять противником. — Господа! Кому-нибудь болванка нужна? Железо нортенийское, недокаленное. Раковина на три пальца от рукояти.

— Разве что в ломе, — ответил кто-то из-за дальнего стола. — Может, на переплавку сгодится.

— Сказано мудро, сделано быстро, — согласился Осмог. — Дай-ка сюда железку, мальчик.

Он провел ложный выпад слева и тут же страшно ударил справа. Почти плашмя. Под самую крестовину меча Мовериска.

Меч претендента жалобно взвыл и переломился. На три пальца от рукояти. Мовериск отскочил, безумно глядя на обломок, который сжимал обеими руками. Осмог скользящими шагами неумолимо приближался, отнимая у него последние локти пространства.

— Сходить с помоста нельзя, — предупредил Скредимош. — За нарушение — мгновенная смерть.

Рыцари в доспехах двинулись поближе к алтарю, на ходу обнажая мечи. Мовериск на мгновение оглянулся, словно ожидая удара в спину, и в этот миг широко шагнувший вперед Осмог поймал его горло самым острием своего меча. Широкий веер красных брызг разлетелся над площадкой, и то ли дождем, то ли росой осел на алтарь.

Воин ощутимо вздрогнул. Рыцарь взял у товарища из рук кубок и жадно отхлебнул, словно бы у него мгновенно пересохло во рту. Воин помотал головой, как будто просыпаясь, и потянулся, чтобы вернуть себе кубок.

Мовериск хрипло вскрикнул. Точнее, попытался вскрикнуть, но смог издать только невнятный вздох. Руки его обвисли вдоль обмякшего тела, правая выпустила рукоять обломанного меча. Осмог вдавил острие чуть глубже и покачнул клинок — вверх-вниз. Мовериск кроваво всхлипнул, колени его подломились, и он повис на лезвии меча, как тряпичная кукла. Как рыба на крючке. Как туша на скотобойне, зацепленная нижней челюстью за крюк. Глаза его быстро стекленели.

Осмог без труда держал его на весу, только еще передвинул клинок, чтоб тот удобно лег под подбородок.

— Что скажете, генерал? — спросил он.

— Ну что ж, — задумчиво сказал генерал, — первый есть, а почин дело доброе. Распорядитесь насчет объявления, командоры.

Коборник, который все это время так и не садился за стол, ушел к выходу из шатра.

— Жертва принесена, и даст бог, принята благосклонно, — продолжал генерал, — потому что парень по сельской своей беспросветной дурости верил во что-то искренне и сражался честно, тут не подкопаешься, а с нашей стороны тоже все было сделано чисто и правильно, значит, по справедливости Господь наш, светлый Эртайс, должен быть нами доволен.

Теперь заметно дрогнул рыцарь.

— Быстрее там нельзя? — грустно спросил Осмог. — Это все ж таки не кролик какой, генерал, у меня рука устанет.

— Молодой, здоровый, симпатичный. — быстро сказал генерал. — Но кровь худая, кость черная. Знаешь что, Осмог, дай-ка ты мне, солнце, мозги.

Осмог плавно извлек клинок из горла Мовериска, и за тот краткий миг, пока тело еще держалось на ногах без посторонней поддержки, одним вихревым взмахом снес с изуродованной шеи бестолковую голову.

Голова, вращаясь и разбрызгивая все еще горячую кровь, взлетела на локоть выше, на мгновение замерла, и тут Осмог перехватил ее за волосы в едва начавшемся падении. Лишенное стальной опоры меча тело покачнулось, колени наконец-то согнулись, и безголовый труп упал на спину, вылетев за пределы алтаря.

— На стол, — кратко скомандовал Скредимош.

Два рыцаря без доспехов ухватили то, что было Мовериском, за руки и за ноги, и унесли в дальний конец шатра, на каменный высокий стол, скорей напоминающий пьедестал саркофага.

Осмог вразвалку подошел к столу генерала и положил голову на пустое блюдо. Под обрубком шеи тут же стала собираться лужица. На ослепительно белом амеральде ротонского обжига кровь просвечивала, как рубин с Островов. Запекаясь, она тускнела и темнела, подергиваясь мутной пленкой.

— Открыть? — невозмутимо поинтересовался Осмог.

— Да уж открой, мой славный, — томно попросил генерал. — Завор, порежь лимончик, только не тонко, а лучше даже просто на четыре части.

Осмог вытащил широколезвийный кинжал и аккуратно всадил в затылок моверисковой головы, держа клинок плоскостью параллельно блюду. Потом резко повернул. Явственно хрустнул череп. Вторым движением, быстрым и опоясывающим, экзаменатор взрезал кожу, поддел, и не без усилия стянул скальп. И наконец, воткнув кинжал чуть пониже виска, перед ухом, Осмог сделал еще одно небольшое усилие — и половина черепной коробки отошла от остального черепа, с внятным треском и странно знакомыми чмокающими звуками, напоминавшими то ли открывающуюся бутылку, то ли выдергивание сапога из жидкой грязи.

— Счастье родное, когда ж ты научишься? — укоризненно сказал генерал. — Дать тебе, что ли, голов с собой, чтоб ты дома потренировался?

— Нечего, нечего, — обиженно прогудел Осмог, вытирая клинки извлеченной из-за голенища тряпицей. — Вон Скредимош вообще до сих пор сообразить не может. Пилит их по твердой кости, понимаешь, как хирург или столяр какой. Я ему давеча обещал нож с побережья привезти — есть там такие кинжалы, с зубцами по одной стороне. Чтоб ему, значит, пилить сподручнее было.

Воин и рыцарь переглянулись. Снаружи донесся зычный голос глашатая:

— Руг Мовериск, землепашец, пал в бою с рыцарем Осмогом Терезом. Да примет милосердный Эртайс его душу!

— Да, — сказал генерал, с интересом наблюдая за двумя оставшимися претендентами. — Да, именно так. Кстати, чтобы вам не пришлось думать лишнее время — потому-то мы и не отдаем трупы. Тем более, порой и отдавать-то нечего. Но это не сегодня, сегодня — праздник. Сегодня мы можем себе позволить быть разборчивыми и придирчивыми.

— А зачем вы это… делаете? — с усилием сглотнув, спросил рыцарь.

— Как зачем? — ласково удивился генерал. — Это ведь жертва, понимаете, Делим? Приносим ее мы, стало быть, мы — жрецы. А всем известно, что есть доля жреца в жертве. Таков обычай, не нами он заведен, и уж если пьют вино, плеснув богам на землю или в костер, если жрец Аркентайна ест курицу, зарезанную на алтаре, а жрец благой Увенэ утоляет телесную жажду прихожанок, если в храмах Иолари занимаются святой проституцией и ведут хозяйство на вырученные деньги, а жрец Эдели печет свой хлеб из пожертвованного зерна, то что ж мы, не люди, что ли? А мервы, к примеру, во время своего обряда вообще пытаются причаститься божественного. Не жертвенной человеческой крови, а крови самого бога! Уж не знаю, насколько это у них получается — наверное, плохо, иначе все мервы уже давно отличались бы повышенным бессмертием, но согласитесь, что замысел интересный! А вы спрашиваете о нас… даже странно. Повторяю: претендент согласен принести себя в жертву Эртайсу. Мы исполняем обряд и берем себе положенную долю в жертве. А что обряд боевой — так на то Эртайс и бог-воин, бог-боец, бог-победитель. Победитель ему угоден, а побежденный — в честном и справедливом поединке, прошу заметить! — становится… ладно, я вижу, вам все понятно.

— Да, спасибо, — сказал рыцарь. Он снова был бледен и нервно перекатывал сапфир пальцами левой руки.

— Отведайте, — гостеприимно предложил генерал. Тонким, изящным кинжальчиком вскрыв мозг, он зачерпнул полную ложку и выдавил сверху четверть лимона. — Солить не надо, кровь достаточно солона. Хотя некоторые любят присолить. Отведайте во славу Эртайса, именем его! Я предлагаю вам вкусить от чистого сердца, потому что это — жертва великому богу победы, а победа вам сейчас пригодилась бы.

Воин с некоторым колебанием протянул руку и принял ложку.

— Ты станешь есть? — с непритворной содроганием спросил рыцарь.

— Ничего не могу поделать, — воин пожал плечами. — Ведь это жертва Эртайсу, да еще и предложенная мне от чистого сердца.

Он бережно положил содержимое ложки в рот и медленно проглотил.

— Как ни странно — вкусно, — сказал он. — Хотя немного соли все-таки не повредило бы.

— Вы блестяще держитесь, капитан, — довольно сказал генерал. — Мне, право, жаль, что вы так скоро покинете нас навсегда, приобщившись к сонмам облачных воинов.

— Мне тоже нужна победа, — мрачно сказал Осмог, отобрал ложку и полез в череп.

— Имей уважение к Капитулу, — капризно сказал генерал, — оставь хоть что-то другим. Вы попробуете, Делим?

— Благодарю вас, — отрешенно сказал рыцарь. — Мне лучше воздержаться. Я хотел бы подумать… кстати, командор Коборник говорил, что перед боем следует помолиться. Почему же вы не велели этого сделать покойному Мовериску? — он посмотрел на блюдо и поспешно отвел взгляд.

— Помилуйте, Делим, да разве можно повелеть молиться?! — с деланным ужасом вскричал генерал. — Каждый из бойцов обращается к богам в сердце своем… если считает нужным. Впрочем, если вы хотите молиться вслух — молитесь, вам никто не помешает! Вы выходите на алтарь следующим?

— Нет, следующим выйду я, — воин решительно встал. — Я увидел все, что хотел увидеть, теперь пора исполнять условия, которые я на себя взял в круге вызова.

— Вы настоящий мужчина, капитан, — с нескрываемой похвалой сказал генерал. — Я с удовольствием съем ваши яйца. Это будет достойная доля в достойной жертве. И завершит первую тройку мейсар Делим, чье благородное и чувствительное сердце станет украшением нашего стола.

Тягучий, густой и сладковатый запах поплыл в воздухе. Рыцарь пригляделся. Это жертвенное мясо очищалось и совершенствовалось на священном огне.

— Не увлекайтесь там! — прикрикнул Скредимош на рыцарей, озабоченно сновавших между каменным столом и жертвенником. — Впереди сто с лишним человек!

— А где командор Коборник? — спросил воин, неторопливо поднимаясь и разминая плечи. — Разве он не должен вернуться?

— Должен, — скорбно сказал генерал. — Он странный человек. При первой возможности склонен уклониться от жертвоприношения. Мне кажется, что ему не очень по вкусу обычные претенденты.

Веслед захохотал.

— Возможно, он присоединится к нам после вашей смерти? — тактично предположил генерал. — Вы должны были ему понравиться.

— Не вернется он, — сказал Скредимош, наконец-то завладев ложкой. Я убежден, что он стоит за веревками и треплется с Младехом. О чем, интересно, можно говорить с Младехом?

— Довольно, — сказал воин. — Благодарю вас за угощение, генерал. Постараюсь воздать, чем могу. Прошу, Осмог, — он острием обнаженного клинка указал на алтарь.

Осмог хлебнул прямо из кувшина и шагнул на камень. Воин взошел на площадку с противоположной стороны.

— Ну что, капитан, — дружелюбно сказал экзаменатор, похлопывая себя левой ладонью по бедру. — Сразу начнем, или поиграем? Интересно, что изменилось за последнее время в Аймаре. Не появилось ли вдруг чего нового? Может, есть какие забавные финты?

— Все новое — только хорошо забытое старое, — со странной интонацией сказал воин. — Очень хорошо забытое.

— Тогда начнем сразу? Или будем вспоминать?

— Можно и начать, — протяжно сказал воин, стремительно выходя в центр и пробуя защиту Осмога. Зазвенела сталь в первом настоящем скресте с начала испытаний.

— Это может быть даже любопытно, — удовлетворенно сказал генерал. — А что, Делим, ваш товарищ всегда такой… загадочный?

— Нет, — коротко сказал рыцарь. — Он вообще не любит загадок. Он достаточно откровенный… субъект.

Осмог и воин обменялись серией коротких кистевых ударов и теперь обходили друг друга по кругу. Со стороны они были чем-то похожи на двух боевых псов, готовящихся к первой решительной схватке.

Теперь первым решил атаковать Осмог. Он нанес два сильных удара в голову — оба были отражены встречными движениями, но со второго скреста воин высоко откинул клинок экзаменатора и коротко, по прямой ударил в корпус. Осмог с неожиданной легкостью отпрыгнул, завязал клинки во вращении, вышел из вращения по внутренней стороне и попытался тут же ударить в выдвинутую ногу. Воин убрал ногу, пропустил выпад в пустое место и захотел ударом сверху отсечь Осмогу кисть правой руки. Тот поспешно развернул клинок и успел принять этот удар на гарду.

— С такой работой надо будет точиться уже после первой тройки, недовольно сказал он.

— Вряд ли, — отозвался воин и провел серию разновысоких выпадов, закончившуюся ударом в поясницу. Осмог скользящим парированием разбросал выпады в разные стороны, но удар поймал с большим трудом, едва не вывихнув при этом запястье.

— И где только силы у тебя берутся? — одобрительно сказал он, отходя на шаг и меняя позицию. — Генерал, знаете ли, это хороший боец. Если бы раньше знать — можно было бы и подумать насчет приема.

— Ладно, солнце, ты говори меньше, — примирительно сказал генерал. Ты береги дыхание и кончай его побыстрее. Чего теперь зря трепать языком? Ты ж знаешь, что из боя выходят только на стол. Ты очень хочешь пойти на стол вместо него?

— Я-то совсем не хочу, — убедительно сказал Осмог. — Да только он тоже что-то не рвется.

— Можешь не сомневаться, — сквозь зубы с присвистом сказал воин.

— Но ведь придется!.. — с нажимом сказал Осмог, исполняя сильный рубящий удар справа сверху в основание шеи.

То, что последовало за этим, вначале больше всего походило на резкую отмашку снизу. Но воин одновременно сильно пригнулся, при этом уклоняясь влево, навстречу удару, и чуть ли не присаживаясь на левую пятку. Удар Осмога просвистел над правым ухом и правым плечом противника. А отмашка, казалось бы, безнадежно запоздавшая, прошла прямо за оголовьем рукояти. В запястье экзаменатора.

Какое-то мгновение Осмог обалдело смотрел на обрубок правой руки, из которого щедро выплескивала кровь, заливая алтарь. Потом воин, выпрямляясь и уже в ударе разворачивая клинок параллельно земле, возвратным движением раскроил экзаменатору череп по линии волос, почти снеся верхнюю часть головы. Черепная крышка взвилась вверх, разметывая с краев красные, серые и белые капли, откинулась назад и бессильно повисла на затылочном лоскуте скальпа.

Воин подумал и могучим ударом вскрыл Осмога сверху донизу, от кадыка до паха. Панцырь и кольчуга облегченно распахнулись, как расстегнутая рубаха. Снизу выпала синеватая лента какой-то кишки и стыдливо повисла, как незавязанные шнурки подштанников.

— М-м…ых!.. — сказал Осмог. Он все еще стоял. И еще подпрыгивал на плитах алтаря его звенящий меч, так быстро все это произошло. И отрубленная кисть только-только разжималась, отваливаясь от рукояти.

Но на самом деле экзаменатор Ордена был уже мертв.

Воин придержал его тело левой рукой за плечо.

— Жертва принята, — сказал он с неприятной уверенностью. — Я возьму себе это.

Он небрежно обтер свой клинок об штаны Осмога, но не стал вкладывать его в ножны, а зацепил дужкой гарды за кольцо на правой стороне пояса. Потом запустил правую руку в потроха экзаменатора, сдвинув брови, пошарил там на самом дне разруба, нащупал и оторвал яйца. И только потом разжал левую руку.

Тяжелое тело могучего противника глухо стукнуло о камень. Воин повернулся к генералу.

— На стол, — приказал он, не дожидаясь команды от главы Капитула, и снова подошел к столу. Положил яйца Осмога на блюдо, перед лицом Мовериска, и снова сел на свой стул, придерживая меч левой рукой, чтоб не слетел с кольца.

— Так хорошо, — сказал он, любуясь своим кулинарным дополнением. Передайте кинжал, генерал, будьте добры. И еще соль. Спасибо. Да, Веслед, если вас не затруднит — какую-нибудь тряпку. Я бы хотел вытереть руку и клинок.

— Помыть руки ты не хочешь? — спросил рыцарь так спокойно, как будто его товарищ не участвовал только что в смертельном бою, а собирал черешню в саду.

— И помыть хочу, но не уверен, удастся ли это здесь сделать. Удастся, Веслед? Или нет?

— Наверное, удастся, — одними губами сказал Веслед, не в силах оторваться от картины на блюде. — Сейчас… прикажу подать воды…

Полог шатра отдернулся, и внутрь заглянул Коборник. Быстро окинул взглядом алтарь, потом повернулся и встретился глазами с воином, но ничего не сказал, только чуть шевельнул ресницами. И вышел, задернув за собой полог.

В шатре была напряженная тишина, прерываемая только тревожным сопением орденских рыцарей. Рыцари с трудом тащили по плитам алтаря тушу Осмога, не в силах приподнять ее над камнем.

Снаружи раздался взволнованный голос глашатая:

— Рыцарь Осмог Терез пал в бою с капитаном Ренером Тайссом! Да примет милосердный Эртайс…

Конца фразы расслышать было невозможно — так взревела толпа. От криков и даже визга все ненадолго оглохли, только рыцарь внимательно наблюдал, как воин ополаскивает руки водой из принесенного кувшина, как вытирает их чистой тряпицей и затем той же тряпицей стирает кровь Осмога со своего клинка.

Затем воин сосредоточенно встал, взял долю жреца в Осмоге, кубок вина и серебряную солонку, и без колебаний направился к священному огню. Отогнал оттуда перепуганных рыцарей-служителей, предварительно отобрав у одного маленький вертел, и занялся священнодействием сам.

Рыцарь, именующий себя Делим, повернулся к генералу.

— Наверное, это немножко не то, чего вы хотели, генерал. Но очень похоже. Как это вы… а, вспомнил. Достойная доля в достойной жертве. Зачем вы испортили Осмога, генерал? Он ведь мог стать великим воином, одним из лучших воинов этого мира, а вовсе не палачом для мальчишек, пусть даже и очень глупых, а точнее — очень наивных. А вы отвели ему столь недостойную роль… право, мне его жалко. Возможно, Осмог заслуживал менее почетной, но более славной доли.

Генерал поискал голос и обрел его, хоть и не без напряжения.

— Менее почетной? Вы полагаете то, что произошло, незаслуженным почетом? Скорее, несчастным случаем, Делим!

— Ну, все-таки — стать жертвой Эртайса! — с нарочито подчеркнутой значительностью сказал рыцарь и улыбнулся. — И к тому же — обрести место на священном кладбище, передать детям право на смерть вне очереди… разве не это вы сулите всем претендентам, как великое благо? Только боюсь я, что сам Осмог не стремился к этому вашему «благу». И не старался достичь вершин благочестия изо всех своих сил. Скорей наоборот, он изо всех сил изыскивал возможность увильнуть от предложенной святой благодати. Вот и получается, что почет — незаслуженный.

— Он умер во славу Господа, — крепнущим голосом сказал генерал. — Это великое благо. Эртайс щедро воздает благом за благо.

— А почему это вы считаете, что благо для вас есть благом для всех? Разве есть на свете незыблемое, непреложное, непреходящее добро? И разве именно вы его счастливый обладатель? И уж в особенности: отчего это вы взяли на себя смелость решать, что является благом в глазах Господа? И как следует воздавать за тот или иной поступок?

— Я не понимаю, чего вы от меня хотите, Делим! — возмущенно сказал генерал. — Занялись бы лучше собой, вам сейчас сражаться!

— Я всего-то хочу понять, — с нажимом сказал рыцарь, — зачем вы превратили хорошего бойца сначала в приличного мясника, а затем — в средненький труп.

— Да причем тут я, боже… Осмог уже три года был экзаменатором, когда я стал генералом!

— Интересно, — неприязненно сказал рыцарь, — почему-то, когда надо отдать приказание, вы легко вспоминаете, что генерал — средоточие власти и воплощение всего Ордена, равно как и наследник славы прошлого. А вот когда надо отвечать за что-нибудь скверное, вы сразу проводите резкое различие: вот это — традиции веков, это — орденский устав, а вот это — всего лишь я, чего вы, дескать, от меня хотите? По-моему, это нехорошо и очень несправедливо. А несправедливости я, знаете ли, не люблю. И даже не терплю.

— А что такое справедливость? — криво усмехнулся генерал.

— Справедливость — то, что я считаю правильным, — ровно сказал рыцарь. — Не мешайте думать.

Тут вернулся воин, неся стальной прутик с нанизанными яйцами. Яйца прожарились и подрумянились, от них шел аппетитный парок.

— Угощайтесь, — строго, но приветливо сказал он генералу и стряхнул одно на его тарелку. — Не хочу быть перед вами в долгу. Рекомендую попробовать с сыром. Тебе, Сон, я не предлагаю. Я так понимаю, что ты все равно не станешь есть.

— Правильно понимаешь, — рассеянно откликнулся рыцарь.

Воин надкусил свою порцию и пожевал. Выражение лица у него было придирчивое.

— Ничего, — признал он. — Но бычьи все равно лучше. И больше. Вот тебе и вся мирская слава, Осмог! Вот чего она стоит, когда приходит время самой последней оценки.

— Все уходит в глину, но все уходит в нее по-разному, — сказал рыцарь. — Что будем делать теперь, Рен?

— Теперь ваш черед умирать, мейсар Делим, — насмешливо сказал генерал. — Рыцарь… э-э, Тайсс, я приказываю вам занять место экзаменатора. Через двадцать… нет, будем честными! Через восемнадцать туров вам дадут отдых на пять поединков. И постарайтесь поторопиться, мы возимся с первой тройкой так, как будто это королевский понос!

Воин поглядел на рыцаря.

— Однако они хотят заставить нас сражаться, Сон, — сказал он озадаченно. — Стоит ли тратить столько времени на глупости?

— У этого мира не осталось столько времени, сколько ты собираешься потратить, — с изрядной толикой желчи в голосе сказал рыцарь. — Те два выхода, которые я вижу, мне не очень нравятся…

— А меня один из них вполне устраивает, — сказал воин. — Но я бы хотел, чтоб ты успел додумать. Может, начнем пока?

— Вступивший в поединок не имеет права его прервать, — сказал рыцарь. — Подожди… я почти понимаю… чего же он боится?

Полог снова распахнулся, в шатер вошел Коборник.

— Паника, смятение, извечные проволочки? — ядовито спросил он, проходя к столу и бросая на него перчатки. — Чего ждете, судари мои? Осмог, насколько я разбираюсь в Искусстве, сам собой не воскреснет, а орденского некроманта почему-то не звали. Кстати, генерал, недурная идея, верно? Пусть за честь Ордена сражаются трупы! Во-первых, их не жалко… а во-вторых, может, вы хоть их жрать откажетесь!

Он заливисто захохотал. Стало видно, что он порядком пьян, причем последний раз пил только что, перед тем, как войти в шатер.

— Заткнитесь, Коборник! — в ярости крикнул Скредимош. — Вы позорите Орден! Вы надираетесь с этим вонючим наемником вонючей сивухой и являетесь в шатер только для того, чтобы оскорблять благородных людей! Я клянусь вам, что в следующий же раз, как только появится достойный кандидат, вы сами станете на алтарь с мечом в руках!

— Буду счастлив, — театрально поклонился Коборник. — Только следующего раза не будет. Рассвет, понимаете…

— Вот! — вдруг сказал рыцарь и порывисто поднялся. — Вот оно! Командор Коборник, я хочу задать вам несколько вопросов по правилам проведения поединков.

— Да ради Эртайса, — командор с шутовской церемонностью прижал руку к груди. — Хоть до самого Заката.

— Почему победитель в поединке получает право на внеочередное повышение статуса?

— Так ведь он же, — Коборник сделал размашистый жест в сторону воина, — убил старшего рыцаря. А станет только младшим. Значит, вправе претендовать на повышение до старшего.

— Почему же он станет тогда всего лишь младшим? — быстро спросил рыцарь. — Почему не назначить ему сразу место старшего?

— А это уж так у нас заведено. Соискатель, как считается, претендует только на место в Ордене. И предлагают ему всегда самое низкое.

— А если бы он убил командора?

— Тогда имел бы право на внеочередное повышение до ранга командора, — вяло сказал Коборник и покачнулся. — Как я, собственно…

— Молчать, скотина! — крикнул Скредимош, вскакивая из-за стола. Но остановить Коборника уже не успел.

Рыцарь медленно повернулся к генералу. Тот прожевал последний кусочек тестикулы и оцепенел, так и не проглотив. В глазах его метался безмолвный ужас.

— Теперь я понял все, что хотел, — пугающе спокойно сказал рыцарь и обезоруживающе улыбнулся. — Есть три способа оставаться генералом. Можно быть бойцом. Можно быть палачом. А можно быть лапочкой. Ты выбрал самый безобидный способ, Мугор. Конечно, пусть палачами будут другие. Теперь ты ответил мне, зачем изувечил Осмога.

Он взял кубок с вином из рук застывшего в безнадежном отчаянии Скредимоша и выплеснул в лицо генерала.

— Я претендую на титул генерала Ордена! — сказал он звонко и отшвырнул пустой кубок. — Выходи из-за стола, Мугор.

— На бой за звание генерала должно быть соизволение командоров, сказал вдруг Коборник, икая. — Иначе… почему бы я… до сих пор не…

— Это очень легко исправить, — вмешался воин. — Я знаю двух людей, которые так хотят остаться командорами, что будут согласны. Правда? — он в упор посмотрел на Веследа.

— Я… не уверен, — отважно сказал тот.

— А то я могу для начала побыть командором немножко, — невинным тоном сказал рыцарь. — А ты, Рен?

— Можешь не сомневаться, — заверил воин. — Всю жизнь мечтал быть командором. Что касается третьего голоса, то с ним, кажется, и так все в порядке.

— То есть мне только одно не нравится, — сказал Коборник, стараясь взять себя в руки. — Что это не я буду драться.

— Ну, так что же скажут командоры? — нежно спросил рыцарь, приближаясь к Веследу с очаровательной наивной улыбкой.

— Я согласен, — выпалил тот. И сразу добавил: — Хотя и против моего согласия.

— Сложно вам живется, командор, — сочувственно сказал рыцарь. — Вы так противоречивы. А вы? — он повернулся к великому ризничему. — Вы тоже исполнены противоречий? Ваш дух смущен?

Скредимош встал.

— Я согласен, — сказал он с достоинством.

— И я согласен, — сообщил Коборник, не дожидаясь вопроса.

— Сволочи, — ужасным голосом сказал генерал. — Подонки.

— Такими их воспитал Орден, — сказал рыцарь. — Значит — ты. Зерна гибели ты взлелеял сам. Это справедливо.

— Но это же не только я! — закричал генерал.

— Всякий носит в себе и деяние, и расплату. Всякий платит за себя. И заплатишь ты собой. Вставай. — Рыцарь повернулся к воину. — Если у тебя нет возражений…

— За угощение я с ним расплатился, — лениво сказал воин. — И я уже получил, что хотел — и битву, и победу.

— Теперь я хочу справедливости, — сказал рыцарь и не оглядываясь, шагнул на алтарь.

Коборник посмотрел на генерала.

— Вам помочь, ваша святость? — почтительно осведомился он. — Или вы сами, сучья мать, выползете?

Генерал встал. Пинком отшвырнул легкий стул и двинулся к площадке, сильно оттолкнув по дороге Коборника. Командор едва не упал, но все-таки удержался на ногах.

— Я всегда ждал этого дня, — сообщил он.

— Дурак, — сказал генерал отвлеченно-бодро. — Это я его ждал.

Он вытащил меч и остановился на краю площадки.

— Восемь лет я ждал, что завтра — сегодня, сейчас! — придет кто-то, кто захочет сожрать меня. Я удивлялся: почему же его так долго нет? Может быть, что-то случилось в мире, если уже восемь лет я не чувствую зубов в своем горле? Но нет, все нормально. Болото закипело, забродило. Расступилась ряска, и вот из зловонной жижи поганый пузырь выносит нового Короля Горы. Жизнь продолжается! Себя только жалко.

Генерал повернулся было к площадке, но снова остановился.

— А если кому-то кажется, что все началось внезапно, неожиданно, с одной-единственной сановной сволочи, то пусть пойдет на орденское кладбище и посмотрит годы на могилах. У северной стены. А если ему станет дурно и он не поверит — пусть раскопает могилу и посмотрит на кости. Все, судари мои. Мне пора, мой поганый пузырь, кажется, лопается. Встретимся на дне!

Он вскинул меч и взошел на алтарь.

Коборник смотрел на встречу двоих с жадным любопытством. Веслед отвернулся. Скредимош опустил голову на руки, словно заснул за столом. Только воин был бесстрастен. Он вполглаза наблюдал за происходящим, сосредоточенно поедая сыр. Ломтик за ломтиком.

Генерал работал клинком быстро и умело. К удивлению большинства присутствующих, он дрался не хуже Осмога. А если и хуже, то ненамного. Он яростно атаковал рыцаря снова и снова, со всех направлений, изо всех позиций. Некоторые из его ударов казались неотразимыми.

Но рыцарь перехватывал все до единого.

Пока что он не сделал ни одного наступательного движения, он только оборонялся. Но оборонялся с каждым ударом все жестче и жестче. Генералу стало трудно наносить удары, хоть он и выполнял их почти без замаха. А рыцарь блокировал его все плотнее и плотнее, пока не возникло впечатление, что он останавливает клинок генерала еще до того, как тот начнет движение.

А потом рыцарь начал действовать сам, и вся зрелищность боя пропала, испарилась без следа.

Потому что за движениями рыцаря невозможно было уследить.

— Генерал, — сказал он отстраненно. Не обращаясь к противнику, нет, а просто произнося вслух слово, которое имело для него какой-то особенный смысл. — Ге-не-рал.

Удар сверхъестественной силы, скорости и точности сорвал золотой венок с головы генерала. Венок покатился по камню, смешно подпрыгивая и брякая, совсем как жестяная детская игрушка, только набитая чем-то до чертиков тяжелым.

— Граф се Упалех, — так же отстраненно, но уже более заинтересовано сказал рыцарь. — Это ведь тоже…

Сокрушительный выпад угодил генералу в пах. Тот хрипло взвыл и выронил меч, обеими руками хватаясь за искалеченное место.

— Действительно, — вдруг подал голос воин. Он уже добрался до предпоследнего ломтика сыра и внимательно разглядывал дырочки в нем. Если я правильно понимаю хигонские обычаи, евнух не может править областью или носить соответствующий титул.

— Рыцарь Ордена. И это вздор…

Лезвие меча коснулось завязок накидки и разрезало их. Легкая ткань с рисунком, повторяющим герб Ордена, плавно опустилось на алтарь.

— Мугор Вотчез, — сказал рыцарь, дотрагиваясь острием клинка до подбородка генерала. — Ну вот, хоть что-то…

— Дерьмо… — простонал генерал, силясь разогнуться, но боль скручивала его все сильнее. — Дерьмо…

— Что ты считаешь дерьмом, Мугор Вотчез? — чистым и ясным голосом спросил рыцарь.

— Всех… все вокруг дерьмо…

— Весь мир — дерьмо? Так, Мугор Вотчез?

— Та-ак… Весь…

— Возможно, ты и прав, Мугор, — сказал рыцарь, приближаясь и занося меч в коротком замахе. — Возможно, ты и прав. Но скажи: кто просил становиться дерьмом — тебя?

Меч сверкнул над спиной генерала. Тот упал на колени и судорожно закашлялся. Кровавая пена выступила на его губах.

— Конечно, я предпочел бы, чтоб ты встретил меня грудью, — с мертвящим холодом в голосе сказал рыцарь. — Но сойдет и так.

Резким движением он вывернул наружу разрубленные вдоль позвоночника ребра, перебросил меч в окровавленную левую руку, ударом сомкнутых пальцев правой пробил левое легкое и вытащил из грудной клетки темный комок. В генерале что-то страшно хлюпнуло, мучительная, безжалостная судорога на мгновение свела все его тело, но тут же он обмяк, издал последний булькающий вздох, и начал падать лицом вперед. Уже безжизненное тело осело и распласталось на алтарном камне.

— Жертва принесена, — сухо сказал рыцарь, взвешивая на ладони сердце бывшего генерала. — Но этого я не возьму себе. И никому не советую. Гнилое сердце мертвеца, который не жил.

Он подошел к краю площадки и небрежно бросил сердце в пылающие на жертвеннике угли. Потом сильным ударом ноги опрокинул жертвенник.

— Боги не терпят падали, — жестко сказал он. Вернулся к центру алтаря, где лежало тело Вотчеза, и еще раз опустил пальцы в кровавое месиво спины. Потом поднес руку к губам.

— А кровь соленая, как всегда, — сказал он тихо. — Соленая, как море. Как слезы. Как пот. Все, что дает нам жизнь. Кровь соленая, как ветер Рассвета.

Воин встал.

— Ты свершил справедливость?

— Я сделал то, что считал правильным, — все так же тихо сказал рыцарь, поднял генеральскую накидку и вытер ей руки.

Коборник вдруг быстро направился к выходу и покинул шатер. Все молчали. Рыцарь подошел к столу, взял кувшин с остатками вина и отхлебнул. Потом вытер клинок скатертью и вложил его в ножны.

Голос глашатая прозвучал в абсолютной тишине. Голос дрожал и срывался.

— Генерал Мугор Вотчез пал в бою с рыцарем Соном Делимом!

И на этот раз даже криков не было. Только слитный вздох десятков тысяч людей, прошумевший глухо, как недалекое море. Вздох, который забыли выдохнуть.

Воин снова взошел на алтарь. Тело Мугора Вотчеза до сих пор лежало на холодном камне, и никто не торопился его убрать. Казалось, что у рыцарей Ордена тоже отобрали сердце, яйца и дыхание. Они беззвучно жались к стенкам шатра, как испуганные дети.

Скредимош вдруг со всей силы стукнул кулаком о стол.

— Сволочи! — закричал он надтреснутым голосом. — Сволочи! Закат ведь на носу! Завтра в путь… и все ведь было хорошо!.. Нет, изгадили, сломали, испортили — и счастливы! Все сволочи! И я тоже!..

Он снова уронил голову на руки и тоскливо, неумело заплакал.

Воин поднял руку в жесте, которым обычно призывают к молчанию. Но все и так молчали.

— Вы потеряли вкус к победе, — сказал он негромко, но так, что услышали все. — Вы променяли его на жалкую подделку, на красивую, но убогую игру в героев. Вы пытались найти игру, в которой не бывает поражений. Но вы проиграли. И теперь у вас на губах навек останется вкус падали, потому что вы играли в убийство, когда со смертью играли другие. Вы не нужны мне.

В его словах была такая сила, что каждая фраза словно вынимала из рыцарей Ордена остатки истерзанной в клочья души.

— Я отрекаюсь от вас. Отныне и до конца света. Идите, добывайте себе победу сами — если сумеете. Может быть, тогда…

Воин замолк. Никто не шелохнулся. А рядом с воином встал рыцарь и заговорил, звонко и четко. Его светлые, чуть волнистые волосы были влажными от пота и липли к вискам. И благородный правильный профиль казался отчеканенным на медали.

— Вы потеряли стремление к справедливости. Вы променяли его на самоубийственную игрушку, заманчивую, но бездушную иллюзию правосудия. Вы пытались родить истину, которая не сможет стать фальшивой. Но вы изолгались. И теперь вовек не быть вам праведными, потому что вы были палачами, когда другие умирали за право прощать. Вы не нужны мне.

Кто-то из младших рыцарей в дальнем углу шатра приглушенно застонал, не в силах сдержаться.

— Я отрекаюсь от вас. Отныне и до конца света. Идите, ищите справедливость, убитую по вашему приговору. Если найдете — тогда…

И снова воин:

— Я, Ренер Тайсс, отказываюсь быть рыцарем Ордена, хоть и завоевал это право. Я не хочу быть рядом с вами.

И рыцарь:

— Я, Сон Делим, не желаю занять место генерала, пусть и принадлежащее мне по праву. Я не хочу быть рядом с вами.

Почти одновременно оба повернулись и вышли из шатра. И никто не посмел даже обратиться к ним.

А на выходе стояли трое. Немного пришедший в себя, но все еще сильно нетрезвый Коборник, седоусый офицер в форме наемной гвардии факелоносцев и костлявый жрец храма Эдели. Офицер повернулся к воину и отдал салют.

— Разрешите доложить, командир — я под свою ответственность пригласил вашего проводника обождать здесь. В толпе сейчас смутно, не поймешь, что и творится. И что у них через минуту затеется — тоже не смекнуть.

— Ты ошибся, — сказал воин. — За генеральский венец сражался не я. Да и мой друг от него отказался.

— А я и не генералу докладываю, — спокойно сказал офицер. — Что прикажете, командир?

Воин оглянулся.

— Да вроде ничего, — сказал он. — Разве что пожар пора тушить. Твои угли, Сон, еще и шатер подожгли.

Над шатром и впрямь поднималась пока еще тонкая струйка едкого черного дыма.

— Не думаю, что этому сооружению нужны пожарные, — сказал рыцарь. Какой смысл спасать дерево и ткань?

— А людей? — тревожно спросил Коборник.

Рыцарь поднял одну бровь и склонил голову набок.

— Проклятых и отверженных? Сами выберутся. Не стоит думать о сегодняшнем вечере, командор. Думайте о завтрашнем дне.

— Господи всевышний! — ударил себя в лоб Коборник. — Поход! Как же теперь поход?

Воин всмотрелся в его лицо и неожиданно улыбнулся.

— Можете взять себе старое знамя, — сказал он.

— Это справедливо, — согласился рыцарь и повернулся к жрецу. — Вы не скучали, святой отец?

— Я не привык скучать, повелитель моей души, — честно сказал жрец. Я молился и размышлял.

— Тогда в путь, — сказал воин. — Мы и так здесь задержались.

— Знамя, — озабоченно сказал Коборник, поворачиваясь к офицеру. Гирден, знамя у тебя?

— У помоста, — сказал факелоносец. — Но охраняют мои разгильдяи.

— Надо бы перенести в безопасное место, — сказал Коборник. — Если повелитель позво… вот те раз!

За его спиной было пусто. И на сто шагов во все стороны не было ни души, кроме молча ухмыляющегося Гирдена.

— Ты видел?.. — начал было Коборник и осекся.

— Конечно, нет, — сказал офицер.