Закат империй

3

Основную часть пути почтенный сан Хурру проделал, двигаясь на звук. По мере приближения к источнику звуков он все больше удивлялся. Звуков было много, и были они на изумление разнообразны. Острое тонкое шипение, переходящее в свист, то самое, которое привлекло его внимание поначалу, оказывается, сопровождалось странным пыхтением, неприятным скрежетом и неразборчивым бормотанием. Бормотал, несомненно, живой человек, но вот кто пыхтел — почтенный сан понять не мог.

Однако не это заставляло сана удивляться. Прожив более ста лет, ректор Умбретской Академии и августал Башни, хранитель королевской библиотеки и старейшина клана Тай-Хурсем, многомудрый Хурру Хурсем очень хорошо знал: в этой вселенной найдется кому попыхтеть. Сан поражался тому, что в интересующем его месте не различалось никаких, даже самых ничтожных отзвуков магии.

Уже совершенно точно можно было сказать, что шипение производилось в одной из лабораторий четвертого яруса, куда был открыт свободный доступ ученикам старших курсов. Там же, очевидно, находился и бормочущий экспериментатор. И конечно, там же пыхтело и скрежетало. Но что можно было делать в лаборатории с таким шумом и абсолютно без применения Искусства? Старый сан ускорил шаги.

Экраном, заглушающим шарканье ног и скрывающим прочие признаки его приближения, Хурру защитился давно, по полезной учительской привычке. Поэтому, когда он распахнул дверь в лабораторию, его появление оказалось для создателя шумов убийственно внезапным.

— Ну, — с любопытством поинтересовался ректор, — что у тебя тут свистит, мальчик? Погоди, дай-ка я тебя припомню… Ты — Инге Халлетон с седьмого курса, из Делькорта, так?

— Так, — молодой чарознатец смутился и даже немного покраснел, что плохо вязалось с возбужденно горящими глазами. — Только не из самого Делькорта, а из Тамметика. Это маленький городок совсем рядом.

— Ну, это все равно, — сан Хурру великолепным жестом отмел двадцать миль, разделявших Делькорт и Тамметик. — Так что же здесь у тебя, адепт Халлетон? Много пара и обожженная рука, хм… Огонь и Вода очень и очень противоречивы, мальчик. Я рекомендовал бы воспользоваться для сложных перегонок аквамарином-астериксом. Это чрезвычайно редкий и дорогой камень, но для серьезного дела тебе его выдадут из нашего хранилища, адепт. Что же ты выделял — эфирную слезу? Нет, постой-ка, слеза требует знака Открытых Дверей… почему я не чувствую ни одной печати, ни одного превентивного, протекционного или каталитического заклинания?

— Потому что это была не перегонка, сан, — счастливо и гордо ответил Инге Халлетон. — Я просто испарял воду на огне. На обычном огне, вы меня понимаете, сан? Без единого заклинания!

— Понимать я тебя вроде понимаю, — нахмурился сан, — но вот чего я уж точно никак не понимаю, так это того, чем ты тут нашел гордиться? Вода, надо полагать, превратилась в пар, который и обжег тебе незащищенную руку? Так с этим, адепт Халлетон, великолепно справится любая хозяйка из твоего родного Тамметика, причем ей для этого не потребуется провести семь лет в Башне.

— Именно так, сан! — Халлетон, казалось, сам готов был танцевать, как крышка на закипевшем чайнике. — Это может сделать любой человек, не имеющий ни способностей, ни образования! Но главное — вот!

Он торжествующим жестом передвинул на столе странную конструкцию, напоминающую ветряную мельницу с непривычно перекошенными лопастями.

— Если поставить эту крыльчатку перед пароотводной трубкой… позвольте, я продемонстрирую, сан… то пар, вырываясь из сопла с известной силой, заставляет ее, крыльчатку, вращаться. И это не просто игрушка, сан. Смотрите!

К оси крыльчатки была прикреплена маленькая, но настоящая легкая мельничка, какую употребляют на кухне для измельчения специй, и сейчас Халлетон подсыпал в жернова горсточку зерна.

— Теперь вот… — пробормотал он себе под нос и повернул колесико на спиртовке. Спиртовка загудела, весело заплясало бледное голубое пламя, и почти сразу закипела вода в колбе, явно изъятой из перегонной установки Вула. Сан Хурру оглянулся. Точно, несчастный обесколбленный аппарат, болезненно перекосившись, стоял на ближнем стеллаже. Вид у него был оскорбленный.

— Ты полагаешь, почтенный сан Вул разработал эту колбу специально для кипячения воды? — с обманчивой мягкостью спросил Хурру.

Вода пошла крупными пузырями, раструб колбы одышливо запыхтел, а потом сквозь пыхтение прорвался шипящий свист. И тут же крыльчатка первый раз шевельнулась, а потом натужно, но с каждым оборотом все быстрее и быстрее завертелась. В общую симфонию вплелись партии противно повизгивающего вала крыльчатки и хрустящий скрежет жерновов. Халлетон склонился над своим сооружением и невнятно бубнил что-то, одновременно делая пометки на листке бумаги.

— Все с тобой ясно, адепт, — негромко сказал Хурру сам себе и двинулся к книжным полкам, таившимся, как и в любой лаборатории, за специальной ширмой в дальнем конце комнаты.

Все и впрямь было ясно. Звуки, которые привели сюда августала, звуки, которые в точности воспроизводились сейчас, сыграли свою предательскую роль. Они указали ректору путь к месту преступления и больше были не нужны.

— Убери спиртовку, — приказал Хурру, не оборачиваясь, и остановился перед полками, разглядывая книги. Потом вытащил одну из них, с непонятным сожалением взвесил в руке и вернулся к лабораторному столу.

— Рассказывай подробно, — сказал он, приветливо глядя на Халлетона. Как ты это придумал, зачем придумывал, кто тебе помогал и почему именно мельничка? А главное — что ты собираешься делать с этой штукой дальше.

Халлетон совершенно по-крестьянски провел тыльной стороной ладони по волосам, словно сдвигая шапку на затылок. Только шапки на месте не оказалось.

— Ну, как придумал… — задумчиво начал он. — Да очень просто, сан, смотрел я как-то на полигоне на камень… полевая практика была, петрификация и депетрификация в реальных погодных условиях, знаете…

— Шестой курс, весенняя сессия, — кивнул Хурру.

— А вел практику сам Кабаль, понимаете? Ну, он для начала и влепил полную разминку — мы вшестером работаем с камнем против него, а он отбивается. Да еще лениво так — силищи-то у Кабаля дайте боги всякому, сами знаете.

Хурру знал и это. Он знал даже больше. Полный запас внутренней энергии светлейшего сана Мирти Кайбалу, прямо в глаза прозванного восхищенными студиозусами «Кабаль», превосходил всякие пределы воображения ученика седьмого курса как минимум впятеро. Воистину Кабаль. От «эн каббаль» — гений стихии, великий мастер, всемогущий дух. Еще Хурру знал, что однажды, недавно — лет двадцать назад — Мирти спьяну поругался с каббалем северных бурь, Могошем Сокрушителем, и полез драться. Растащить их не удалось, поэтому Мирти надраил Могошу тонкую составляющую лицевой ауры до ихора и заставил извиниться неизвестно за что. Восстановление разрушенного квартала оплатил король Каэнтор из казны, но в личной беседе убедительно попросил Кайбалу больше так никогда не делать. Воистину Кабаль, что и говорить…

— Ну и вот, тут Кен Латин придумал такую штуку: окаменил он, значит, воздух у Кабаля над головой. Большой, знаете, объем он взял — воздух хоть и сжимается при этом, а все равно здоровенный валунище получился. И Кабаль даже сразу не понял, что стряслось, и просто этот камень у себя над маковкой задержал. А уж потом глянул вверх, засмеялся и обратно в воздух его распустил. И поставил, кстати, Латину золотой за практику, а остальные — ну, в общем, по-разному, но больше серебряного никто не получил. И вот в тот самый миг, когда Кабаль камень над головой придержал, я в первый раз и подумал — это же сила, просто мощный поток силы. И может она многое-многое — камни поднимать, руду плавить, жернова вертеть. Но силой, направленной заклинанием, может управлять только человек, владеющий Искусством. А вот если бы придумать что-то такое, чтобы этой силой мог управить любой — тогда какое бы облегчение для народа вышло? Подумал я так и сразу забыл, потому что практика ведь, полигон… А потом смотрел на костер вечером и снова вспомнил. Вот, думаю, это ведь тоже сила? И энергия почем зря в небо уходит. Вот бы ее заставить мельницу вертеть! Почему мельницу?.. Наверное, потому, что зерно всем молоть нужно, а мельник дорого берет. Мать у меня с этими жерновами каждый день, считай, надрывается, а что еще делать? Я и решил, что перво-наперво заставлю огонь на мельнице работать. Потом долго думал, сан, очень долго. Огонь ведь напрямую работать не хочет без заклинаний. Пришлось искать сочетание, да еще всех пяти стихий — но теперь-то, видите, как славно получилось? Огонь направляет воду к воздуху, заставляя двигаться металл, а уж тот вращает камень! Хорошо, правда?

— Неплохо, — сдержанно отозвался Хурру, — и это все — ты сам?

— Конечно, сам, — уже не скрывая гордости, сказал Халлетон. — Это же матери подарок! Как же можно, чтоб не сам?

— Это хорошо, — мерно сказал Хурру и одним взмахом ладони запечатал дверь в лабораторию. — Это очень-очень хорошо.

Второй взмах превратил крыльчатку вместе с мельничкой в серебристый прах, медленно оседающий на стол.

— Это значит, адепт Халлетон, — продолжил ректор, аккуратно поднимая колбу в воздух и нежным движением мизинца направляя ее к стеллажу, — что наказан будешь ты один, и что зараза скудомыслия не распространилась по нашей Академии.

Халлетон сжал кулаки, как будто был готов броситься на августала.

— Почему зараза? — глухо спросил он. — Зачем вы ее сломали, сан? Как вы могли? Это же матери!

— Хвала всем богам, твоя мать никогда не увидит подобной штуки, холодно сказал Хурру. — Иначе она могла бы решить, что с ней жить гораздо удобнее; и очень огорчиться, даже рассердиться на тех, кто не позволяет таким конструкциям существовать.

— Почему не позволяет? — Теперь Халлетон был готов расплакаться.

— Вот, — ректор бережно протянул молодому адепту книгу. — Смотри сам. Страница восемьдесят девятая.

— «Реторсирующие конструкции и деграданты», — умирающим голосом прочитал Халлетон на обложке. — Это… разве?..

— Читай сам, — Хурру отвернулся. — Кстати, увидишь, где ты ошибся. И не один раз. От сопла до крыльчатки у тебя пропадала большая часть энергии. Сразу на выходе из пароотводной трубки у пара резко падает давление, соображать же надо! Сколько у тебя по энергетике, юный балбес?

— Медный штрих, — едва слышно проговорил Халлетон, лихорадочно листая книгу.

— Стипендии, ты, значит, не получаешь, — отметил Хурру. — И вообще проскочил на грани отчисления. Факультатив по аккумулирующим артефактам ты хотя бы брал?

— Времени не было, — прошептал адепт. — Вот? «Паровые турбины и паровые котлы»… Ой!.. Вот гадство-то какое!

Он потрясенно опустил книгу и грустно посмотрел на ректора.

— Значит, не я это придумал, — тоскливо сказал он.

— Ты, — с сожалением сказал Хурру. — И ты — тоже. Правда, придумал ты очень плохо, но если бы у тебя было время, а главное — если бы ты лучше учился, ты мог бы ее изрядно усовершенствовать.

Августал подошел к установке Вула и вставил колбу на место.

— Благодарю, почтенный Хурру, — с истинным облегчением в голосе сказал аппарат. — Я был крайне неравновесен в амплитуде витала.

— Будь благословен, — Хурру осенил аппарат знамением Благоденствия. Ты, адепт, к тому же причинил мучения полуживому созданию и ничуть не позаботился о нем. Ты разве не видишь разницы между творением Вула и обычной спиртовкой?

— Мы еще не проходили Вуловы теоремы, — обреченно сказал Халлетон. И потом, когда я вынул колбу, я на всякий случай у него спросил…

— Когда вынул колбу? — Хурру невесело засмеялся. — Ты совсем плох, мой мальчик. Как ты думаешь, можно тебе оторвать голову, а потом спросить, не больно ли тебе?

Халлетон покраснел от злости и упрямо сказал:

— Все равно, можете наказывать. Теперь я знаю, что магия только для королей. А мне плевать. Я найду такую силу, которая будет служить ремесленникам и крестьянам. И посмотрим, что вы сделаете с вашими запретами. Почему вы запрещаете паровые конструкции, сан? Боитесь потерять кресло под задницей? Конечно, кому будут нужны маги, если все, что они умеют, сделают машины! Сделают быстрее, лучше, и кобениться не будут! Звезды пло-охо стоя-ат! — гнусаво передразнил он кого-то. — Для паровой турбабы звезды всегда стоят хорошо!

— Турбины, — с медовым ядом в голосе сказал Хурру. — Ты смел, и это хорошо… было бы. Для другого. Для тебя это очень плохо.

— Это еще почему? — подозрительно спросил Халлетон.

— Ты не сразу откажешься от своих глупостей, — сочувственно сказал Хурру. — Несколько лет… э-э… тридцать четыре года тому назад одного такого, как ты, пришлось даже казнить. Было очень жалко.

— Казнить? — ошеломленно переспросил Халлетон. И тут же добавил с каким-то торжествующим нажимом: — Боитесь, значит!

Хурру огорченно покачал головой.

— Очень плохо, адепт. Ко всем своим прочим бедам, тебя еще и угораздило принадлежать к тому типу людей, которые при угрозе бросаются вперед очертя голову, наивно полагая, что терять уже нечего. Терять всегда есть что, молодой Халлетон. Даже мертвый может еще много чего потерять. А те, кто бросается вперед, не рассчитывая последствий, почти всегда теряют больше, чем было необходимо. Ну хорошо, адепт. Сейчас я уйду, а ты останешься здесь. Надолго останешься. Так что если у тебя есть, что мне сказать — поторопись, сделай милость.

— Я хочу только получить ответ, — набычившись, сказал Халлетон. Почему такие конструкции — и другие, им подобные — оказались под запретом? Почему они считаются ре… реторсирующими? Почему вы скрываете саму возможность их существования от людей? Что плохого в том, чтобы человеческий труд был облегчен, насколько это возможно?

— Разве ты не знаешь Декрета о механистике? — спросил Хурру.

— Декрет я знаю. Но я хочу знать, почему он был принят, и почему в такой форме?

— Вы это проходили, — устало сказал Хурру. — На пятом курсе. Вспомни.

— Проходили мы какую-то чушь, сан. Бред пьяной совы. После Континентальной войны, дескать, механистика была предана запрету и забвению, как средство производства чудовищных орудий смерти… чтобы никогда не повторилась трагедия Безлюдных земель… но ведь все это ерунда, сан! Люди воюют, как всегда воевали, уничтожают друг друга и по одному, и сотнями, и тысячами, и ваша магия… — он осекся.

— Ого, ты уже говоришь «ваша», — небрежно заметил Хурру. — Быстро развивающийся психоз антагонизма. Но ты продолжай.

— Магия тоже убивает, — зло сказал Халлетон. — Почему же нельзя делать механистические конструкции?

— А вот почему, — сказал Хурру и шагнул к спиртовке. Взревело пламя. Левой рукой ректор извлек из воздуха обычную колбу с водой, потом прошептал что-то, и на его ладони появилась тяжелая пробка с металлическим сердечником. Хурру плотно закупорил колбу и положил ее на верхнее кольцо спиртовки, прямо в огонь. Но не так, как обычно ставят колбу на подставочки, а завалив набок — горлышко посудины оказалось направлено почти горизонтально.

— Убей меня, — сказал он будничным тоном.

— То есть? — не понял Халлетон. — Что значит «убей»?

— То и значит. Вспомни какое-нибудь заклинание, приводящее к смерти, и употреби его. Простое Преобразование, например. Преврати мое сердце в кусок льда. Или добавь цианидов в кровь. Придумай что-нибудь сам, наконец.

— Ага, — засмеялся Халлетон, — как же. Вы меня еще в эфире перехватите и зажмете. Если не инверсируете. Или вообще рефлектор поставите. Вы же сильнее, да и опытнее намного.

— Значит, не убьешь? — без удивления подытожил Хурру.

— Не смогу, даже если бы захотел, сан. Разве что вы поддадитесь нарочно. Только ведь на такие заклятия не поддаются.

— Очень хорошо, — весело сказал Хурру. — Тогда убей ножом. У тебя есть нож, адепт? Если нет, то наколдуй, я подожду.

Вода в колбе закипела.

— А толку-то? — подивился Халлетон. — Во-первых, вы за щитом, сан. У меня сил не хватит ножом щит пробить. Разве что серебряным? Во-вторых, вы меня парализуете… да к чему все это? Сан, вы прекрасно знаете, что мне вас не одолеть — ни ножом, ни словом.

— О! — августал был доволен. — Я-то знаю, а вот ты откуда знаешь? Ведь я старик, а ты молодой, здоровый, талантливый…

— Так то я, а то вы, — назидательно сказал Халлетон. — Кабы у меня было ваше умение, так чихать бы мне было на возраст.

С оглушительным грохотом пробка вылетела из горлышка колбы. Адепт вздрогнул. Пробка стремительно врезалась в противоположный стеллаж, круша штативы и пробирки. Опрокинулся тяжелый дисперсионный экран.

— Ни фига себе, — пораженно сказал Халлетон.

— Именно ни фига себе, — согласился Хурру, гася спиртовку. — Видишь ли, мальчик, такому паровому метателю чихать на мои способности. Он не понимает разницы между мной и тобой, он железный.

— Да-а… — Халлетон покрутил головой, явно находясь под впечатлением от увиденного.

— Но это очень простая и маломощная конструкция. Можно создать метатели, которые будут выбрасывать чудовищные массы металла на огромное расстояние и с поистине невероятной силой. Это несложно, и управлять ими может любой необразованный мужик. Боги создали всех людей разными, но конструкции снова уравнивают их против воли богов.

— Получается, это… святотатство? Ну, кощунство? — неуверенно спросил Халлетон.

— Если бы все было так просто, — задумчиво сказал Хурру. — Нет, в том-то и дело, что никакое это не кощунство и не святотатство. Боги допустили возможность создания конструкций, а может быть, и специально сотворили ее в искус нам. И дело даже не в том, что толпа идиотов с метателями может затравить искусного мага и убить его. С этим еще можно кое-как справиться, хотя и нелегко. А дело именно в том, адепт Халлетон, что конструкции, созданные с применением мастерства механистики, чрезвычайно облегчают труд людей.

— Я не понимаю, — честно признался Халлетон.

— Возможно, ты не сразу поверишь, но можно создать конструкцию, которая будет выполнять некоторую последовательность действий снова и снова, не требуя вмешательства человека. Или почти не требуя.

— Отчего же не поверю? — возразил Халлетон. — Даже легко. Вот ткацкий станок, к примеру, ежели к нему турбину прикрутить…

— Тем лучше. Так вот, адепт, беда механистики не в том, что она идет против заветов богов — с богами можно договориться. А в том, что ее применение необратимо разрушает душу смертных.

— Все равно не понимаю, — Халлетон потер лоб. — Ну что плохого?..

— Да ничего плохого! — рявкнул Хурру. — Не в конструкции дело, понимаешь, болван?! А в людях! Ну-ка, повтори основу научного метода!

— Э-э… — Халлетон поднатужился. — Сходные условия порождают сходные явления. Ни один процесс не может быть повторен с абсолютной идентичностью. Максимальная конвергенция процессов ведет к максимальной конвергенции результатов.

— Ты понимаешь, что это означает на практике?

— Да чего ж тут не понять? — Халлетон был искренне озадачен. Всякая вещь уникальна, сан, и другой такой не сделать. Даже если их форма, функция и материал одинаковы, они различаются по возрасту — хоть на долю мгновения, по положению в пространстве — а совместить в одном месте два объекта нельзя… да по чему угодно они различаются!

— И всякий человек уникален?

— Конечно, сан. Уникален и неповторим.

— А теперь представь себе, мальчик, конструкцию, которая делает… ну, скажем, стаканы. Тысячи стаканов. Миллионы. И в каждом доме уже есть десяток таких стаканов. Но конструкция продолжает их делать — на случай, если у кого-нибудь стакан разобьется. Или если кому-нибудь захочется иметь их два десятка.

— Фу, мерзость какая! — Халлетон поежился. — Скучно ведь!

— Ты делал такую же или почти такую установку сам. Но кстати, ты делал ее своими руками. Почему, адепт, повтори? Вслух повтори!

— Потому что это было для мамки, а такое лучше делать самому, четко сказал Халлетон. — Чтоб с добром в руках… тогда и в вещи добро будет. А наилучше, чтоб своя кровь сделала: тогда с ней работать легко. И душа радуется, и дело спорится.

— А если твою мельничку сделала конструкция? Сто тысяч одинаковых мельничек? И у всех в доме есть такая мельничка? Это плохо?

— Да не плохо, — Халлетон страдающе озирался, как будто искал поддержки у кого-то, стоящего за спиной. — Не плохо это, сан. Только души в них не будет, в таких мельничках. И, сталоть, мука будет неживая.

— А потом — и хлеб будет неживой? — напрямую ударил Хурру.

— Да уж конечно.

— И что же будет с человеком, евшим такой хлеб?

Халлетон долго молчал.

— Не знаю, — наконец выдавил он из себя.

— А я знаю, — жестко сказал Хурру. — Человек, живущий в таком же точно доме, как у соседей, в мертвом доме, построенном мертвой конструкцией, едящий с мертвых тарелок мертвую еду, пьющий из мертвых кружек мертвую воду, носящий мертвую одежду и спящий в мертвой постели, становится мертвым человеком. Хотя и выглядит почти как живой.

Халлетон тяжело опустился на пол и обхватил руками голову.

— Вот как, значит, — безжизненно сказал он.

— Потом становится еще хуже, — Хурру не собирался его щадить. — Потом человек, глядя на мириады одинаковых внешне вещей, которые по сути одинаковы в одном — все они мертвы…

— Оу!.. — Халлетон с силой ударил себя в лоб.

— …решает, что в мире существует истинная идентичность. Конечно, он, скорей всего, и не знает таких умных слов, но суть представляет себе именно так. Потом он делает следующий шаг. Если все в природе можно унифицировать, то и людей тоже можно, ведь правильно?

— Как это? — Халлетон поднял голову.

— А очень просто. Все люди равны, говорит он, как стаканы. И значит, все одинаковы. И значит, взаимозаменяемы. Как стаканы. Ежели какой разобьется…

— А я, когда мальцом был, — горько сказал Халлетон, — чашку разбил. Свою. Любимую. С синим цветом среди листков. Плакал, сан, просто ужас. Из нее так было пить сладко… никогда другой такой не встречал. А как смог вот недавно… ну, на четвертом курсе, регенерация и реставрация… попробовал ее вернуть — и не сумел. Что-то из памяти ушло, видно. А чтоб ее, чашки, собственную память попользовать — скажем, память части о целом, ну, по парциальному принципу, так это ж черепок надобен, а где те черепки… Ох, сан, какая чашка была!

— Вещи к детям легко привыкают, — понимающе сказал Хурру. — А уж дети к вещам — еще легче. Чувствительные ведь, понимаешь, как теплый воск. Потом, когда в личность впечатано уже много образов, восприимчивость немного падает — из эргономических соображений в первую очередь.

— Да! — вдруг вскинулся Халлетон. — А с этим-то как же? Ведь память у всякого человека своя, значит, никакой он не одинаковый и не равный с другими? Значит, он-таки единственный?

— Это игнорируется, — сухо сказал Хурру.

— То есть как это игнорируется?

— А очень просто. Рекуррентной логикой. Все взаимозаменяемы, а значит, никто особенно не ценен, следовательно, такой же, как все, следовательно, заткни свою уникальную память себе в задницу и молчи в тряпочку.

— Сан, но вот вы, например? Ведь я ж не могу сделать так, как вы! Что ж тогда делать?

— А на этот случай тоже есть пример вывернутой логики, — хищно усмехнулся Хурру. — Если ты так не можешь, значит, мне это можно и нужно запретить, значит, я не вправе этого сделать, то есть — не могу. И мы опять равны, как стаканы, адепт Халлетон.

— Вот как, — повторил Халлетон и закручинился.

— Именно в этом ужас механистики, мальчик, — почти ласково сказал Хурру. — А вовсе не в том, что пар может выполнить работу Кабаля. И прекрасно, и пусть бы себе выполнял на здоровье. И матери твоей не пришлось бы надрываться. Но механистика порождает безликие множества, а там, где нет лица, где все вокруг безымянно, равно и одинаково, человек заражается равнодушием. Отсутствие порывов души губит все желания, и среди них — желание мыслить. Скудоумие облегчает себе жизнь принципом «делай, как все». Потом люди привыкают к этому и начинают убивать тех, кто не делает так, как все. Потому что те, желающие странного и непривычного разнообразия, могут ведь его невзначай и добиться! И значит, снова придется думать, чувствовать и всякое такое прочее… всякую мерзость. А уже лениво. Уже привык, что жернова за тебя конструкция вертит.

— Совсем как в стаде, — глухо сказал Халлетон и медленно встал. Вожак тебя ведет, пастух тебя стережет, трава тебя кормит, река тебя поит, а ты знай жуй да вымя подставляй.

— Не обижай коров, мальчик, — незлобиво попенял Хурру. — Коровы все разные, да и умные, между прочим. Опять же — вожак, пастух. В том-то и дело, что в мире безликих миллионов и пастух, и вожак — такие же тупые животные, как и прочие. Даже тупее, потому что изо всех своих жалких сил норовят ничем особенным не отличаться от стада. То есть еще больше стесняют свою узкую и скудную жизнь.

— Я понимаю, — сдавленно сказал Халлетон. — Теперь — понимаю. Во всем должна быть жизнь, иначе мы — убийцы.

— Ты хорошо сказал, — серьезно отозвался Хурру. — Это очень важно — тепло жизни, имя и судьба, которые принадлежат только тебе и никому больше. Магия — великое Искусство. Наука — великое Мастерство. Они должны порождать живое, теплое и неповторимое. А вот это, — он показал на серебристую пыль, равномерно покрывающую стол, — это мертвое и холодное. Оно может только убивать. Положись на мертвое и холодное железо — и очень скоро твоя душа умрет. Холодное железо отрицает искусство. Холодное железо губит магию. Холодное железо убивает все, к чему прикоснется.

— Пусть проклято будет это железо! — вдруг выкрикнул Халлетон.

— Нет, — поправил Хурру. — Пусть проклят будет наполняющий его холод.

Халлетон внимательно посмотрел на пыль. Очень внимательно, так, как будто впервые ее увидел.

— Это — зло? — спросил он тихим, спокойным голосом.

Хурру пожал плечами.

— Первосущего холода не бывает, ты ведь знаешь, Инге, — он усмехнулся, — хоть у тебя и медяк по энергетике. Это всего лишь отсутствие добра.

Халлетон неожиданно взмахнул руками, придушенно каркнул и сотворил кособокий стул. Спохватился и придвинул его ректору. Поднатужился второй раз, но теперь почему-то получилась табуретка. И тоже кособокая.

— Ноги не держат, — вместо извинения пояснил он и первым опустился на нестроганное сиденье.

— А Безлюдные земли опустошила как раз магия, — Хурру, кряхтя, примостился на стуле, откровенно пытаясь не сверзиться. Потом досадливо крякнул и одним движением выровнял ножки. — Если бы это натворили конструкции, мы давно уже восстановили бы разрушенное. Но это сделали могучие маги, а магов вел страх, боль, отчаяние, и главное — воля мертвых вещей. Вот тогда-то и был принят Декрет о механистике. Это была своего рода клятва всех выживших магов, что больше никогда они не позволят какой бы то ни было конструкции восторжествовать над собой. В чем бы она не воплощалась.

— В чем же, кроме железа? — у Халлетона, казалось, уже нет сил удивляться, но все-таки он удивился.

— Холод может проникнуть куда угодно, — сказал Хурру. — Хуже всего бывает, когда он проникает в умы людей. Да, мальчик, самые страшные конструкции создаются из холодных и мертвых людей.

— И я?.. — бледнея, прошептал Халлетон.

— Сегодня ты был очень холодным, — сказал Хурру. — Даже когда кричал на меня. Но к счастью, не погас окончательно. Крик — не всегда веское свидетельство внутреннего огня. Точнее, свидетельство, но недолгое. Ведь при степном пожаре огнем гасят встречный огонь. Так и человек, направляя свой гнев против нежелаемого, гасит два чувства одновременно.

Халлетон встал с табуретки, и очень вовремя. У кривого уродца тут же подломилась одна ножка.

— Я клянусь, — сказал адепт, сплетая пальцы в трудный составной знак «Открытости пред Небом», — что никогда не нарушу духа Декрета, даже если встреченная мной конструкция и не будет описана в перечне. Никогда я не дам родиться мертвому — будь то в моих руках или в чьих бы то ни было еще. Клянусь именем всевидящего Эдели.

— Хорошо, — сказал Хурру, воссоздавая табуретку в исцеленном виде. Я засвидетельствую твою клятву. И… вот еще. Замри. Замри, юный негодяй, и совершенно расслабься, иначе я тебя попорчу!

Халлетон покорно застыл у стола. Руки его свисали вдоль бедер и покачивались, как две могучие сопли на ветру. Казалось, сейчас они оторвутся от плеч и стекут по коленям на пол.

— …вот. — сказал Хурру мгновение спустя. — Получилось. У тебя хорошая память, адепт, поздравляю. Можешь шевелиться.

Халлетон быстро сел и по-детски недоверчиво посмотрел на ректора.

— А… что вы делали, сан? — с неподдельным интересом спросил он.

— Упражнение по телеэмпатической мнемореконструкции, — скромно сказал Хурру. — Глубина анамнеза — семнадцать лет.

Халлетон вытаращил глаза.

— Чего-о? — внезапным басом спросил он.

— Телеэмпатическая мнемореконструкция, — вкусно повторил Хурру. Если останешься в аспирантуре — научишься.

— А зачем это?

— Для последующей материализации, — назидательно сказал августал. Можно было бы и реставрировать, конечно, но понимаешь, какая беда — многие совершенно необходимые монады уже вошли в состав других полезных вещей. Не стоит их разрушать или даже нарушать. Ведь все изменяется со временем. Вот и ты был когда-то в составе населения Тамметика, а теперь — в Умбрете, так?

— Так, — завороженно сказал Халлетон. — А чего ма… что материализовать?

— Когда ты стараешься быть вежливым, твоя речь становится правильнее и чище, — отметил ректор. — Возможно, стоит быть вежливым всегда, а, Инге? Держи!

Он сделал неуловимое движение двумя руками сразу. И на правой ладони вдруг появилась простая чашка со щербатым краем. Из белой дайретской глины. С синим цветком посреди листиков и травинок.

— Ой! — шепотом крикнул Халлетон, и еще раз: — Ой!

— Возьми, — ректор протянул ему чашку и трудно встал, держась за край стола. — Может, так ты лучше запомнишь этот день.

— Да я… — адепт задергался на табурете, будучи явно не в силах выразить свои чувства и реализовать свои устремления. Особенно все сразу и все одновременно.

И тут в дверь постучали.

— Сан Хурру! — бодро позвал молодой голос. — Светлейший сан Хурру, вы здесь?

— Здесь я, здесь, — проворчал ректор, снимая с двери наговорную печать. — Что стряслось? Да ты войди, нет у меня сил сквозь двери перекрикиваться!

Дверь растворилась, и внутрь заглянул высокий темноволосый парень немногим старше Халлетона.

— Светлый сан, — сказал он почтительно, — приборы показали, что лен д'Эльмон возвращается. Не изволите ли почтить нас своим присутствием, светлый сан? В основном, — он открыто рассмеялся, — дабы лично проверить и подстраховать безруких мерзавцев.

— Уж конечно, изволю, — с притворной надменностью ответил Хурру. Что ж тут поделаешь? Неужели я брошу доброго Сина на ваш произвол? Открой портал, Леттем, порадуй руководителя.

— А мне можно с вами, учитель? — робко спросил Халлетон.

В воздухе, сгущаясь, замерцало неясно-серое ничто. Хурру обернулся и пристально посмотрел на Халлетона. Ослушник мялся и маялся, крутя в руках обретенное детство.

— А ты, адепт, — сурово сказал ректор, — останешься здесь и подумаешь как следует о своем поведении в последние дни. И книгу полистаешь. Да-да, именно эту. Тебе полезно хоть раз в жизни поднапрячься и призадуматься. И не смотри на меня, как пес на печенку! Леттем, запечатай дверь намертво и следуй за мной!

И престарелый августал исчез в дымке портала. Миг спустя за ним последовал Леттем.

Халлетон вздохнул и с ненавистью стал сгребать со стола мертвую серебристую пыль.

На вершине Башни пылал огонь.

Нет, не на вершине. Вся верхняя часть Башни пылала. Языки пламени были настолько огромными, что из предместий Башня сейчас напоминала чудовищную лучину, воткнутую в центр города. Но горожане Умбрета, и спешащие по своим делам, и неспешно прогуливающиеся, почти не обращали на это внимания. Они привыкли.

Когда-то давно на Башню смотрели все, смотрели с уважением и опаской, с гордостью и тревогой. Постепенно уважение и гордость одолели страх, а потом… Потом те, кто видел, как Башня строилась, как-то незаметно состарились и вообще перестали появляться на улицах, а их дети уже и не мыслили города без Башни. Теперь по запрокинутой голове и по приоткрытому в немом изумлении рту отличали приезжих.

Башня ревниво изрыгала тучи багрового пара, гневно клубилась зеленым туманом, обреченно сияла по ночам мертвенно-синим светом и завлекательно пахла шоколадными коврижками. Все было напрасно. Только душераздирающий вой во вторую предрассветную стражу ненадолго привлекал злобное участие невинно разбуженных.

Да, еще было однажды — лет десять-двенадцать тому — на самой верхушке Башни долго танцевала прозрачная девушка. Она бесстрашно и невесомо кружилась среди редких облаков, и с чарующей отрешенностью сбрасывала с себя одежду. Молодой месяц скромно смотрел вниз из-за ее плеча, и в его свете отброшенные на облака одежки растворялись и уплывали клочьями цветного дыма. И дивная музыка, звучащая, словно с неба, сопровождала танец.

Поскольку девушка была большой, нет, не просто большой, а по-настоящему большой — примерно в половину Башни — то ее хорошо видели из любого конца Умбрета. Горожане задирали головы, как провинциалы какие-нибудь, высматривали интересные подробности и радовались быть центром науки. Многие получили по шеям от жен, а некоторые достоверно признали в девушке Диту Рамм, дочь парфюмера с Грибной улицы.

Когда до логического конца оставались всего три важных лоскутика, светлейший, но разъяренный сан Кайбалу пробил последний слой защиты, ворвался в сферу эмитенции и беспощадно подавил отвергнутого поклонника помянутой Диты с применением стазиса и лишением стипендии. Город был несколько разочарован и притих в ожидании продолжения.

Парфюмер Рамм с тихой гордостью подал жалобу в королевский суд, справедливый король Каэнтор приговорил обидчика к уплате компенсации в десять тысяч золотом, каковые пойдут обесчещенной барышне на приданое, немного успокоившийся искренний Кайбалу приговорил все того же обидчика к десяти дням карцера, каковые тот проведет в лаборатории трансмутации, а к обесчещенной мещанке в один день посватались граф Дайрета и коронный управитель Фидийского княжества высокородный Даметтис.

Дита кротко вздыхала, пряча светлые глаза, и обещала подумать. Женщины Умбрета еще раз надавали мужьям в шею, завистливо обругали распутную девку и принялись обильно уделять внимание студентам Академии. Студенты млели от счастья и благословляли преступного собрата в храмах. Дитин обидчик неукоснительно исполнил оба оброка и заодно получил зачет экстерном по теории каталитических процессов. Почтенный сан Хурру прочитал отчет, сверился с компендиумами и заявил, что решение исконно ленивого смутьяна находится на уровне открытия. Восхищенный и счастливый Кайбалу все простил, выгнал обидчика из лаборатории и сам засел за дальнейшую разработку метода аффинажа лошадиной кровью под знаком Сокола в доминанте Воздуха.

Дальше — больше. Высокородный Даметтис ранил графа на честном поединке в подбородок. Возликовавшие охальники тут же сообщили всему миру, что граф в тяжких похмельных терзаниях обычным делом порезался при бритье. А уж только потом добросердечный Даметтис согласился на тайный поединок, то бишь дружескую похмелку — чтоб со стороны красивше выглядело. Граф очень сердился и зачем-то приказал прилюдно высечь своего брадобрея.

А несколько дней спустя потерпевшая урон Дита обвенчалась все с тем же обидчиком, и город разочарованно затих во второй раз. Только парфюмер Рамм раздраженно заявил, что отдавать мерзавцу приданое ему до обидного жалко, но с королем в Умбрете было спорить не принято, так что над Раммом даже не очень смеялись. И все стало, как и до того.

Поэтому огонь над Башней никого не заинтересовал. Не девка же, в конце концов. Горит — и пусть себе горит. Значит, так сегодня надо.

Пламя разогнало легкие белые облака над Академией, и в получившуюся дыру, как в голубую замочную скважину, заглядывало любопытное небо.

В самом средоточии пламени, в алтарном зале верхнего этажа, несколько очень серьезных парней склонились над кристаллами следящих устройств. Только здесь становилось понятно — и то не сразу — что бушующее пламя никого не обжигает и даже ничего не нагревает, хотя холодным его назвать вряд ли бы кто решился. Но это был какой-то иной, не испепеляющий жар.

А на алтаре лежало тело светлейшего сана Деррика дан Сина, лена д'Эльмон. Сверкающий лен был убран роскошнее, чем для погребения, и в изголовье его стоял пылающий, похожий на факел, скипетр со знаком Воли, а в ногах — два ритона с эликсирами Пути. Один голубоватый, с дымчатой жидкостью, помеченный знаком Отправления. Другой темно-фиолетовый, с густым коричневым настоем, со знаком Возвращения. И на голову лена был возложен венец с золотыми дубовыми листьями и огромным опалом-джиразолем в центре. А на жемчужно-белой мантии, в которую облачили благородного дан Сина, шелком и серебром в надлежащем порядке были вытканы все руны Власти и Охраны, но только знака Запертых Дверей не было среди них. И двенадцать церемониальных курительниц окружали алтарь, и двенадцать адептов коленопреклоненно застыли возле них, склонив лохматые головы в расслабленности глубочайшей концентрации.

И все это было обведено кругом, отмеченным мириадом пляшущих огоньков, и безмолвное пламя, окутавшее башню, не проникало в границы круга, так что казалось, будто лен лежит в прозрачном куполе, вокруг которого кипит огненный океан.

А у дальней стены, где в двенадцати основных и семи дополнительных нишах-резонаторах были натянуты тугие жильные струны, как в храмовых апсидах, юноша в золотистой тунике щипаря высокого ранга равномерно дергал одну и ту же струну, и низкий гул наполнял башню, задавая особый гипнотический ритм всему, что происходило внутри.

— Пять и семь, — сказал смуглый парень у хрустального экрана регистратора энергии. Изумрудик в самом низу деревянной рамы, до той поры безмятежно сиявший, как капелька росы на солнце, мигнул и почти незаметно потускнел.

— Добавь, — властно сказал юноша в каноническом белом одеянии верховного ритуал-мастера. — Фардж! Сучья мать, не спи там! Видишь, что утечка?

— Нет никакой утечки, — хладнокровно ответил высокий бенарит, уверенно кладя ладонь на ведущий жезл распределителя. — И я все время добавляю. Падение не по мощности, а чисто по напряжению. Я ж не могу его все время компенсировать, шина полетит.

— Пять и шесть, — нервно сказал смуглый. Изумрудик под его экраном совсем померк, зато тревожным светом налился солнечный лучистый хризопраз. — Сделайте что-нибудь, кто там за цепью смотрит!

Дверь в зал распахнулась, и запыхавшийся Леттем пропустил вперед невозмутимого Хурру.

— Пять и пять! — заорал смуглый, подкручивая что-то в невообразимой мешанине амулетных цепочек. — Руки у кого-нибудь есть в этой башне, мать вашу? Таська, ну смотри же ты!

— Правда, Тася, — поддержал Фардж, еще подавая вперед жезл. — Это у тебя что-то.

— Да все у меня в порядке, — обиженным басом сказал Тася из-под стола с эфироспектрометром. — Идет вырождение по базовой эфира, а почему, понять не могу. Цепи в норме.

— Может, прилипала повисла? — доброжелательно предположил Фардж. Проверь намордники.

— Эстас, если ты пропустил ремору, я тебя поляризую, — мертвым голосом сказал ритуал-мастер.

— Здравствуйте, мальчики, — сказал Хурру, подходя к нему со спины. Почему греются силоводы? Хочу услышать Фарджа.

— Подается мощность в полтора раза выше расчетной, — четко ответил бенарит. — Потеря напряжения в эфирных цепях. Есть подозрение на паразитную нагрузку.

— Не думаю, — ласково сказал Хурру. — Никто не пробовал убрать четность на синхронизации? Хочу услышать Жювера.

Ритуал-мастер озадаченно уставился на главную панель.

— Козлы свинозадые! — вдруг завопил он, становясь белым, как собственная одежка, и бешено перебрасывая ключи из одного ряда гнезд в другой. — Кто закоротил Воду на Воздух?

— Я, — недоуменно ответил парень с пекторалью протектора на груди, до сих пор молча сидевший у зеркального психоамплификатора.

— На кой ляд?

— Так мы ж горизонт событий как проходили? На панталасс-дуале и проходили! По модели «где небо, сливаясь с безбрежной водой, предел полагает смертным»…

— А потом почему не убрал?

— Не знаю! — наливаясь краской вины, заорал протектор. — Забыл! А ты почему не скомандовал?

— Да, — сказал Хурру. — Земля скоммутировалась с Огнем по умолчанию, а Эфир повис в нескомпенсированной асимметрии. Пять на два не делится, мальчики. Овальд, что с дистанцией?

— Сто сорок три по реальному пульсу, — быстро ответил смуглый, оставив в покое амулеты.

— Успеем, — решил Хурру. — Жювер, ты запомнил предыдущую позицию?

— Да, — угрюмо сказал ритуал-мастер. Ему было стыдно.

— По моей команде Тийми уберет четность, а ты восстановишь развертку по первоначальному образцу. Эстас, следи за балансом тоже. Фардж, снимай мощность, медленно, но непрерывно. Давай!

— Пять и четыре, — напряженно предупредил Овальд.

— Снимай-снимай. Внимание! Четность!

Протектор быстро выхватил из лунки сверкающую голубым перемычку. Жювер мгновенными, отработанными движениями стал перемещать ключи обратно, беззвучно шевеля губами, как видно, что-то проговаривая про себя. Фардж, упрямо стиснув челюсти и наморщив лоб, тащил на себя упруго сопротивляющийся жезл.

— Пять и два! — испуганно крикнул Овальд.

Эстас, растопырив пальцы, изо всех сил удерживал на месте повисший в воздухе огненный знак Веры. Жювер непослушными руками вгонял на место последние камни. Тийми замер, зажав в кулаке кристалл стабилизатора.

— Есть! — выдохнул Жювер, отрываясь от панели. — Протектор! Тим!

— Пять ноль, — дрожащим голосом сказал Овальд. — Ребята!..

Стабилизатор включился почти мгновенно, и Тийми метнулся к пластинам усилителя.

— Ым-м!! — непонятно вскрикнул Эстас и потерял знак.

— Четыре девять, — простонал Овальд.

— Вываливай мешок, Таська, — сквозь зубы, но все так же флегматично сказал Фардж. — Вали, я говорю.

— Да! — ликующе спохватился Эстас и снял затвор с резервной конденсаторной батареи.

— Пять один, — оживая, сказал Овальд. — Пять три…

— Есть баланс, — с красивой легкостью сказал Тийми.

— Пять и пять…

— Расход расчетный, — прогудел Фардж и снял руку с жезла.

— Есть синхронизация? Таська?! — крикнул Жювер от своей панели.

— Эфир стабилен, — с трудом проговорил Эстас. Он только что выяснил, что прокусил губу. — Вырождение ноль. Так… синхронизация по эфиру! Есть полная синхронизация по пяти линиям!

— Пять девять, — как будто сам не очень веря в свои слова, сказал Овальд. Но хризопраз под экраном угасал, а изумрудик весело наливался прежним светом. — Шесть ноль. Шесть ноль. Люди! Шесть ноль стабильно!

Он с силой откинулся на спинку кресла, крепко зажмурился и с наслаждением, всей грудью вдохнул пылающий воздух.

— Вот и хорошо, мальчики, а теперь работать, — с удовлетворением сказал Хурру. — Кстати, Леттем, будь добр занять свое место. Овальд, дистанция?

— Девяносто восемь, — Овальд опять подался к экрану, словно ныряя вперед, и потряс головой, пытаясь заново собраться.

Леттем прочно уселся в кресло супервизора тайнодействий и вывел в воздух суммарное распределение сил. Хурру стал за его спиной, наблюдая, но не вмешиваясь больше.

— Дистанция до пределов мира, — потребовал Леттем, разворачивая проекцию в плоскости субрезонансов. По краям изображения кое-где поблескивали кровавые капли, указывая на опасную близость к великим запретам.

— Не больше двадцати, но скорость падает, — отрапортовал Овальд.

— Жюв, готовь кексик… по счету «три»…

Жювер поспешно развернул гексаграмму Металла и взял из лотка два соответствующих ключа.

— Гекса готова, — сообщил он.

— Ты, неуловимый, стремительный, как ртуть, свободный дух, да войдешь ты в этот мир и да сольешься с ним именем Металла, и не отринуть тебе мой призыв вовек, — вдохновенно произнес протектор и повернул жертвенник коммутатора к шестому знаку круга стихий. — Ты Деррик дан Син, прозываемый также д'Эльмон. Я знаю тебя, дух, и призываю тебя.

— Можно! — Овальд, не отрываясь от экрана, махнул рукой.

— Раз. Два. Три! — ровно сказал Леттем, и Жювер вставил ключи в панель. Эстас судорожно вцепился в реостат, но тут же успокоился, едва перемещая ползунок плавными движениями.

— Отлично, — прокомментировал он, переводя дыхание. — Чуть танцует, но с большим запасом прочности.

— Вот когда четность не помешала бы, — заметил Фардж, убирая подачу энергии едва ли не наполовину. — Прокол схлопнулся корректно, потерь нет, диффузия не отмечена.

— Металл сбалансирован, — доложил протектор. — Есть слияние по шести позициям.

— Дистанция?

— Стабильная внешняя орбита. Прогнозируемое естественное схождение с орбиты — двадцать восемь. Двадцать семь. Двадцать шесть.

— Приготовить семерку! — Леттем быстро разворачивал в пространстве над столом графики компараторов, добиваясь максимального совпадения с предстартовым состоянием.

Жювер отточенным жестом сшиб за панель гексаграмму и вставил в следующий разъем радужно искрящийся семиугольник Жизни.

— Гепта готова! — с непроизвольной торопливостью выпалил он.

— Смело могу сказать, — напутственно пообещал ему Хурру, — что если кое-кто допустит преципитацию, Син этому кой-кому голову оторвет.

— Девятнадцать. Восемнадцать. Семнадцать.

— Дисбаланс по Огню, — бесстрастно сказал протектор.

Эстас суетливо сделал несколько пассов.

— Баланс по Огню, — не меняя интонации, сказал протектор.

— Тринадцать…

— Готовься! — Леттем дошлифовывал последние детали траектории схождения.

— Ты, бессмертный, преисполненный жизни, свободный дух, да войдешь ты в это тело и да сольешься с ним именем Жизни, и не отринуть тебе мой призыв вовеки веков, — с особой размеренной торжественностью произнес Тийми. Правой рукой он делал усиливающие жесты, левой поворачивал жертвенник к седьмому сектору круга. — Ты воистину Деррик дан Син, прозываемый также д'Эльмон. Я знаю тебя, и я узнал тебя.

На жертвеннике вспыхнуло фиалковое пламя. Щипарь двигался вдоль ниш, и жильный перегуд становился все выше и выше.

— Четыре!

Жювер застыл, будто схваченный парализующим заклинанием, приготовив ключи и пристально глядя на спину Леттема. Только едва уловимое дыхание и подрагивающие ресницы выдавали в нем живого и свободного человека.

— Три!

Фардж чуть-чуть повысил подачу энергии. На пол-деления, не больше.

— Два!

Эстас прикоснулся к предохранителю, словно проверяя, на месте ли тот. И быстро вернул руку на юстировочный дискос.

— Один!

Никто даже не дышал. Только щипарь вытворял у ниш что-то настолько уж немыслимое и невероятное, что казалось — звучат не жильные струны, а сам воздух то ли поет, то ли стонет от невыносимого напряжения.

— Ноль! — пронзительно выдохнул Овальд, и одновременно с ним Леттем скомандовал: — Давай!

Жювер мгновенно вставил ключи в панель, буквально вонзая их в гнезда, и тут же Тийми крикнул «Контакт!», и Фардж опрокинул жезл, обрубая силоводы и сбрасывая подачу на нули, а потом сразу вырвал жезл из прорези.

— Питание ноль. — неторопливо сказал он и обернулся.

Эстас, закрыв глаза, скользил кончиками пальцев по поверхности дискоса. Странная вибрация, пронизывающая воздух вокруг него, становилась все слабее и слабее, а потом исчезла совсем.

— Полная синхронизация, — не раскрывая глаз, сказал Эстас, и только потом снял руки с дискоса и выдернул предохранитель.

Жильный гул тоже уплывал, растворялся в пламенеющем воздухе, и сам воздух угасал, темнел, становился все обычнее и обыденнее. Все смотрели теперь на Тийми, который медленно-медленно двигал корректирующий диагност по ободу круга.

— Жизнь сбалансирована, — сказал он наконец в полной тишине. — Полное слияние по семи позициям.

И в тот же миг погасли бесчисленные огоньки, очерчивающие алтарный круг. У стен зала сгустилась темнота.

А в центре зала, на алтаре, чуть заметно шевельнулся благополучно вернувшийся из внебытия Деррик дан Син, благородный лен д'Эльмон.

Хурру подался было к нему, но остановился и положил руку на плечо Леттему. Тот встал и повернулся к учителю. В глазах его был немой вопрос. Остальные пятеро как-то незаметно собрались сзади и тоже ждали.

— Нормально, — сказал Хурру успокаивающе. — Все нормально. А ты, Фардж, так даже просто хорошо. Ты правильно понял, что исследователь должен уметь справляться со своими нервами и чувствами. Эстас у нас пока еще слабоват… в этом отношении. Ты бы ему посоветовал что-нибудь. А тебе, Эстас, я сразу скажу: нет единых для всех рецептов. То, что тебе предложит Фардж, следует рассматривать не как совет, тем более не как распоряжение, одобренное ректором, а как материал, который призван помочь тебе разобраться самому. Хочу услышать от тебя постановку задачи.

— Обнаружить источники повышенной психической реагентности, — не очень уверенно начал Эстас. — Дифференцировать возникающие конфликты по генезису — от избыточной возбуждаемости или от недостаточного торможения. Найти методы контролируемого воздействия на ситуацию… ну, я не знаю, сан — вроде все?

— Не все, но для начала сойдет, — поощрительно кивнул Хурру. Кстати, обрати внимание: когда ты заботишься о научной добросовестности, а не о том, как ты выглядишь в глазах товарищей, ты волнуешься гораздо меньше. Подумай и об этом. Должно помочь.

Адепты у курительниц встали и глубоко поклонились алтарю. Потому что Деррик дан Син открыл глаза и попытался сесть.

— Идем, — решительно сказал Хурру и направился к центру зала.

Со второй попытки лен д'Эльмон сел и свесил ноги с края алтарной плиты. Роскошная мантия в это мгновение выглядела на нем, как ночная рубашка. Лен даже зевнул и потянулся, разминая плечи.

Хурру шагнул в ритуальный круг и подошел к Деррику. Аспиранты почтительно остановились на границе.

— Как ты, Син? — участливо спросил Хурру.

Сверкающий лен зевнул еще раз, во всю благородную пасть.

— А ничего, — небрежно сказал он, щуря небесно-голубые глаза. — Спать хочется. Есть хочется. Это я устал, наверное. Кто в эфире насвинячил, признавайтесь? Опять Эстас?

Аспиранты переглянулись и дружно вздохнули. Среди вздохов ясно выделилось чье-то разборчивое бурчание: «Кто сказал, что не заметит?»

— Это я, мейрессар Деррик, — горько сознался Жювер. — Прохлопал асимметрию… то есть наоборот.

— «Наоборота» я не понимаю, — высокомерно сказал Син и встал. — Что значит «наоборот»? Не прохлопал?

— Запросил четность для нечетного числа позиций, — покаянно сказал Тийми. — Только, августал, это не он, а я. А он не виноват. И ведь что интересно, третью позицию проскочили без проблем, а на пятой пошел разнос, и вообще… трудно было.

— Мерзецы, — покровительственно сказал Син. — Нечестивцы. Прокатали августейшего иерарха мордой по эфиру, как пьянчугу по булыжникам. А я ведь всегда говорил, Тийми, нет у тебя ни мозгов, ни совести, и в конспекты ты креветки заворачиваешь.

— Мейрессар! — взмолился Жювер. — Да Тим здесь вовсе ни при чем, это ж я ритуал вел! Я, соответственно, и лопухнулся…

— Один из вас, вне всякого сомнения, лопух, — величаво сказал Син, обнимая Хурру за плечи. — Но негодяи оба.

— Августал, ритуал-мастер не может один уследить за всем, — тихо и настойчиво сказал Тийми. — Да у него на панели и индикатора четности нет.

— С учетом тонкого различия ваших обращений ко мне, — засмеялся Син, — один из вас получит нахлобучку от светской власти, другой же — от духовной. Какая кому достанется — выбирайте сами.

— А по научной части? — дерзко спросил Овальд.

— А если кому-то покажется мало, обратитесь к сану Кайбалу, милостиво разрешил Син.

Дверь в зал раскрылась, и в зал вошел человек, каждое движение которого выдавало в нем постороннего. Он был в темной куртке с золотыми позументами, модных лосинах с косыми галунами и удобных сафьяновых полусапожках, однако без меча. Держался этот человек с привычным достоинством, но оглядывался по сторонам весьма нерешительно, чтобы не сказать — робко. Едва заметив стоявших рядом Хурру и Сина, он быстрыми и мягкими шагами пересек разделявшее их пространство и остановился на границе круга, несколько в стороне от аспирантов.

— Приветствую вас, почтенный сан Хурсем, — сказал он вполголоса. Мое почтение, лен. Я не потревожил вас… э-э, не вовремя?

— Рад видеть в Башне, граф, — приветливо отозвался Син. — Отнюдь, отнюдь. Мы уже завершили начатое. Чему я обязан приятностью встречи?

— Король послал меня испросить разрешения войти, — приглушенно сказал граф, — если он не станет помехой. Так я могу передать его величеству…

— Даже и передавать ничего не следует, — мягко сказал Син. — Просто пригласите его величество оказать нам честь.

Граф поспешно направился к двери. Аспиранты разочарованно переглянулись.

— Значит, сегодня анализа не будет? — для порядка уточнил Леттем.

Син подумал.

— Полного анализа не будет, — сказал он. — Но если вам хочется просто послушать мой рассказ, то оставайтесь рядом. Я думаю, что королю хочется того же самого.

Граф снова появился в двери. На этот раз он держался куда увереннее, и дверь оставил открытой.

— Его величество король Умбрета Каэнтор Морейг! — провозгласил он.

На пороге появился плотный человек среднего роста, недавно начавший седеть, одетый куда скромнее графа или Сина. Его аккуратный коричневый костюм — впрочем, шитый из отменного сукна — скорее напоминал ректорскую одежду Хурру. Король резко махнул рукой, пресекая начавшуюся было волну поклонов, и торопливо прошел вперед.

— Светлый вечер, саны, — сказал он чуть хрипловатым голосом. Говорят, Деррик, вы сегодня затеяли нечто… экстраординарное даже по меркам Башни. Удалось ли?

— Вполне, консар, — Син вежливо склонился.

— Поздравляю, — искренне сказал король. — Лучшей вести для меня не могло быть. Вы благополучны?

— Вполне, консар, — с улыбкой повторил Син. — Изволите ли пройти в более удобную комнату, чтобы услышать подробности?

— Изволю ли? — с горячностью воскликнул король. — Вы невыносимы, Деррик! Отчего же, спрашивается, я здесь? Разумеется, изволю! А также требую, дозволяю, желаю и приказываю!

— Леттем, — сказал Хурру, — распорядись немедленно приготовить малый аудиториум, король Каэнтор желает слушать рассказ лена д'Эльмон.

— О демон, вечно церемонии! — огорченно сказал Каэнтор. — Будьте проще, Хурру, я прекрасно выслушаю Деррика и здесь!

— Ваше величество, — убедительно сказал Син, — рассказ длинный. Простите, но я изрядно утомлен опытом, и упражняться в элоквенции предпочитаю сидя.

— Ох, ради богов, простите, Деррик! — Каэнтор огорченно всплеснул руками. — Умоляю простить меня, я так невнимателен! Разумеется, я готов идти куда угодно, в любое место, где вам будет удобно.

— Я не заслуживаю вашего внимания, консар, — Син снова поклонился. Однако я безмерно благодарен вам за снисходительность к верному слуге вашего величества.

— Ах, оставьте! — возмущенно сказал Каэнтор. — И вы туда же, д'Эльмон! Извольте говорить простым человеческим языком, без этих нескончаемых каденций дворцового церемониала! Я изнемогаю от непрестанных расшаркиваний и славословий. Все на свете я начинаю воспринимать, как очередную попытку оказать мне надлежащие почести. Только что я едва не вмешался бестактнейшим образом в ваши действия, и это оттого, что во мне воспитывают эгоцентризм самого дурного толка. Я потерял всякое чувство меры, я утратил изящество речи и ясность мысли из-за своей окаянной королевской жизни! Вы видите, дорогой друг, до чего может довести монарха назойливая забота со стороны придворных — да-да, граф, это именно к вам относится! К вам и вам подобным, ко всем моим до остервенения преданным подданным! Они полагают, Деррик, что перед королем следует перемещаться исключительно на цыпочках и в полупоклоне; они говорят так изысканно и изощренно; самую простую мысль они облекают в такие сложные и бесконечно длинные периоды, оснащают такими куртуазными ритурнелями и предваряют такими ужасными самоуничижительными пролегоменами, что я совершенно теряю нить рассуждения! Неужели для здорового, молодого человека естественно так изъясняться, граф? Вы меня порой пугаете, право!

— Вы хотели приказать, консар, — негромко заметил Хурру, — оставить лишнюю церемонность и позволить вам отдохнуть?

— Бальзам для слуха, души и сердца, — король блаженно закрыл глаза. Скажите еще что-нибудь, Хурру! Скажите вслух — неважно, что! Только здесь, у вас, еще можно услышать иногда короткие и простые слова, собранные в осмысленные фразы!

— Идемте, консар, — с облегчением сказал Син. — Все готово.

Он отстал от короля на несколько шагов и шепнул Хурру на ухо:

— Надо почаще вытаскивать беднягу из дворца. С каждым разом он сбрасывает эту накипь все труднее.

— А то, — хмыкнул ректор. — Судя по нескольким фразам, он вчера еще и нортенийского посла принимал. Одно это… деяние… требует недельной релаксации. Про негодяев спроси, Син. Самое время.

Син догнал короля и конфиденциально нагнулся к его правому уху.

— Консар, — сказал он, — если вы не против, я возьму с собой аспирантов, обеспечивших ту часть моего опыта, которая исполнялась в нашем мире. Им тоже необходимо послушать, а мне бы не хотелось повторять рассказ дважды.

— Конечно! — безапелляционно сказал Каэнтор. — Конечно, Деррик. Ох, да!.. Забыл! Это ведь я должен был тебя просить, Деррик. Напрочь забыл! Прокляни, господь мой, этих придворных, ибо я не вправе проклясть малых, отдавших себя под руку и защиту мою. Прокляни, а затем прости в великом милосердии своем: и не казни сурово, но мощно вразуми не морочить голову своему королю!

— Не могу, — твердо сказал Син.

— А это я и не тебе, это я Эртайсу, — Каэнтор мстительно посмотрел в потолок. — Да-да, господь мой, нечего там, понимаешь, прятаться! Ты сотворил этот мир таким, каким он есть — вот и объясни мне, неразумному помазаннику твоему, на кой хрен тебе, старому солдату, понадобилась эта неудобосказуемая вычурность?!

— Это как раз понятно, — сказал Син. — Старому солдату осто… надоел мат-перемат и словарный запас в триста боевых единиц. Что вы хотели спросить, консар?

— Спросить, — король остановился. — Да, спросить! То есть, просить, и вот о чем: Деррик, со мной пришла дочь. Ты пустишь ее посидеть с аспирантами, послушать? Она будет вести себя очень тихо.

— Королю нет нужды просить, — Син пожал плечами. — Король велит.

— Деррик! — с досадой поморщился Каэнтор. — Я приказываю там, где уверен в своих приказах. Она не помешает?

— Нет, — лаконично ответил Син.

— Ей можно это услышать?

— Консар, — устало сказал Син, — если вы решите пересказать принцессе мой доклад, ну, скажем, завтра — я смогу вам запретить? Или вы имеете в виду, не повредит ли ей это слышать? Не берусь судить. Описания извращенных соитий, во всяком случае, не предполагается.

— Ясно, — сказал король через паузу. — Извини, Деррик. Безвылазно проведя неделю во дворце, я сильно тупею. Вчера еще посол Нортении приходил, с этой… как она называется… неофициальный комментарий к меморандуму…

— Никогда не знал, — честно сказал Син. — Есть специальное название?

— Есть, — обреченно сказал Каэнтор. — И я его еще час назад помнил, когда накручивал хвост министру внешней политики. Ладно. Нам вверх или вниз, Деррик?

— Вниз, консар, — Син начал спускаться первый, пошатнулся и взялся за перила. — Ох ты! Голова, оказывается, кружится. И заметная ригидность.

— Что заметное? — Каэнтор подхватил Сина под левый локоть и пошел рядом, поддерживая августала.

— Ригидность, ну, потеря гибкости членов. Мышцы закоченели.

— У всех свои слова, — философски заключил король. — И всегда трудные, и всегда непонятные, и всегда забываются.

— Это точно, — вздохнул Син. — Ой, консар, чуть медленнее…

— А я тебе говорил — выпей отвара жалейки, — сказал идущий сзади Хурру. — Говорил?

— Да говорил, — неохотно сказал Син.

— Что ж ты не выпил, урод?

— Да вот не выпил как-то, — просто сказал Син, взъерошивая волосы. Волосы были очень светлые, с заметной рыжинкой, и сильно вьющиеся. — То ли забыл, то ли не захотел. Наверное, не захотел.

— Ну и урод, — возмущенно сказал Хурру и тоже провел рукой по волосам. — Будешь теперь до утра маяться.

— Шиш тебе, — браво сказал Син. — Я пива выпью и спать лягу. Мы пришли, консар. Прошу.

В аудиториуме было тихо и уютно. Леттем ходил вдоль стен, зажигая факельцы. Десяток тяжелых стульев вокруг овального стола в центре ожидал гостей. На столе было пусто. Даже подсвечника не было.

Король остановился на пороге.

— Надо кого-то послать за Лайме, — озабоченно сказал он. — Эх, не догадался я графу велеть быть рядом…

— Овальд, найди мейрифей Каатль и проводи сюда, — сказал Хурру. — Не тревожьтесь, консар, это недолго.

— Да-а, — с доброй завистью сказал Каэнтор. — Молодым лестница — не забор. Не то, что нам, старым тюфякам.

— Молодым и забор не очень-то вредит, — глубокомысленно сказал Син, потирая небритую щеку. — Да вы-то чего жалуетесь, консар? Вы ж на пятьдесят лет меня моложе, вам самое время через заборы прыгать!

Каэнтор скептически поглядел на Сина. Потом на Хурру. Потом перевел взгляд на свой живот.

— Укусил, — признал он. — Уел короля мой добрый Деррик. Да, саны, чего-то я толстеть начал. Может, отвара этой вашей жалейки попить? Для вящей гибкости членов?

— Сама по себе жалейка не поможет, — сказал Хурру. — Даже вообще не подействует. Она помогает расслабиться после больших нагрузок. Помогает снять судорогу. Еще, говорят, некроманты ею снимают трупное окоченение, но это вряд ли нам подходит. Может, консар, вам лучше на охоту почаще выбираться?

Каэнтор махнул рукой.

— Времени нет, — сказал он недовольно. — Гедемах требует пересмотра Кодекса Конфедерации. И в этом году я куратор Севера, так что придется еще их делами заниматься. Какая уж тут охота…

— Здоровье важнее, — категорически сказал Син. — Вы на себя в зеркало посмотрите, консар. Мы с вами ровесниками смотримся.

По правде говоря, из всех троих, стоящих у стола, Каэнтор выглядел самым старшим. Две недели тому назад королю исполнилось шестьдесят семь, и невзирая на магические эликсиры, меньше сорока пяти ему никак нельзя было дать. Сину было сто восемнадцать. Но сверкающий лен был куда стройнее и подтянутей короля, радовал взор белоснежной улыбкой и упругой кожей, так что любой несведущий наблюдатель определил бы его возраст лет в сорок, не больше. Или даже тридцать пять. А почтенный сан Хурру и вовсе до сих пор сохранил детскую хрупкость фигуры и свежее юношеское лицо. Правда, тонкие светлые волосы сана в последние двадцать лет значительно поредели, что сильно его огорчало. Но тем не менее, он выглядел даже моложе Сина, хотя чуть больше века назад высокие августалы писали в один горшок, и горшок этот выносил Хурру. Как старший. На целых два месяца.

Аспиранты разошлись вокруг стола, но сесть не решались. Пока стоит король. Леттем зажег последний светильник и тоже подошел к столу. И тут в дверном проеме появился Овальд и торжественно вскинул голову. Потом раскрыл рот. Потом снова его закрыл и умоляюще посмотрел на Тийми.

Тот сразу понял безмолвную просьбу и быстро подошел к двери. Овальд с облегчением освободил ему место и незаметно утек вдоль стены.

— Светлая принцесса Тлаомичтитлайне Аасте Каатль Морейг-и-Суатаоми! — легко возгласил Тийми и отступил на шаг. — Прошу вас, мейрифей.

Принцесса вошла быстро и беззаботно, оглядела аудиториум широко раскрытыми глазами и сразу направилась к отцу.

— Я вас потеряла, консар, — чуть удивленно сказала она. — И даже не сразу заметила. Здравствуйте, сан Хурру. Здравствуйте, лен. Спасибо, что разрешили послушать вас. А сан Кайбалу еще не вернулся?

— Должен быть завтра утром, — добродушно ответил Хурру. — Очень рад вас видеть в добром здравии, мейрифей.

— И я рада, — принцесса вежливо склонила голову. — Жаль, что сана Кайбалу нет. Я надеялась услышать вести о матери.

— Если вам угодно, мейрифей Лайме, — галантно сказал Син, — я могу направить к вам человека с вестью, тотчас же по прибытии Мирти.

— О да, сделайте так, д'Эльмон! — обрадовалась принцесса. — Вы так любезны, как… как всегда, вот!

— Консар, мейрифей, прошу садиться, — пригласил Хурру. — Давайте начнем поскорее, пока благородный дан Син не распустил лепестки любезности на стебельках заигрываний.

— Эх!.. — благородный Син дернул себя за то место, где небритость обретала статус уса. — Нет признания для цветоводов!

— Замри, садовник, — проворчал Хурру. — С тебя плод познания. Цветы в другой раз.

— А плоды без цветов не заводятся, — упрямо сказал Син. — Хорошо, понял. Овальд… то есть, Тийми, закрой дверь. Начнем.

Син уселся прямо напротив короля, слева от него устроился Хурру, принцесса же заняла место справа от отца. Между ней и ректором оставалось всего два свободных места, и одно из них — то, что ближе к Хурру — быстро захватил Леттем. Четыре стула вдоль второй стороны овала заняли Фардж — по правую руку Сина, затем трусовато поглядывающий на принцессу Овальд, затем Жювер, и наконец, слева от Каэнтора — сильно волнующийся и оттого неестественно серьезный Эстас. Для вернувшегося от двери Тийми оставалось только одно место, на стуле рядом с принцессой, и он шлепнулся на него с законной гордостью.

— Я позволю себе краткую… уж простите за выражение, консар, пролегомену, — сказал Хурру. — В первую очередь — для вас и мейрифей Лайме. Итак, сегодня впервые в истории нашего мастерства дух человека проник в иные плоскости мироздания. Светлейший сан Деррик в сложном комплексном ритуале, выполненном группой мистов Башни в четком взаимодействии с группой аспирантов Академии, не только покинул тело, переместившись на ментальный план бытия, но и разорвал цепи притяжения бренной плоти, выйдя за пределы сущностей, в межмировое Ничто. Однако в этом еще не было бы ничего уникального, так как подобные эксперименты уже неоднократно проводились с начала прошлого века. Я позволю себе напомнить важнейшие вехи большого пути, на котором сегодня был сделан еще один шаг. Итак, в семьсот четвертом Глейвз эмпирически доказывает существование непространственных границ для астрального и ментального планов мироздания. В семьсот семнадцатом трагический опыт Себерна обнаруживает эти границы, одновременно показывая их тесное соотношение с законом сохранения энергии, равно как и постулатами о великих запретах. В память о выдающемся мастере Искусства границы получают название предела Себерна. В семьсот двадцать третьем крупнейший ротонский теоретик Моллинаард объясняет существование предела Себерна в рамках релятивистской гиперпространственной геометрии. В двадцать седьмом — семьсот двадцать седьмом, естественно — ученик Глейвза Дорт Миамар показывает возможность прохождения предела Себерна, меняя плоскость поляризации стихийных составляющих сознания. В тридцать пятом на хигонском военном полигоне в Реагге впервые удается поляризовать линию Огня. С этого дня изучение пространства между планами получает поддержку и щедрое финансирование от подавляющего большинства правителей.

— Естественно, — проворчал Каэнтор. — Дед на слова «астральный десант» до конца дней своих дергался…

— Следующие этапы удается пройти достаточно быстро, — продолжил Хурру. — Тридцать седьмой — Гельрих Женеро на Островах и Котовир Око в Хигоне практически одновременно прорывают предел Себерна из ментального плана. Тридцать восьмой — гениальный дилетант Аревит в Сенейе в одиночку преодолевает его из астрала. Тридцать девятый — тот же Аревит, посетив Ротону и получив необходимую ему информацию от исследователей Пяастиэ, с использованием ротонской аппаратуры выходит в виртуальный план и демонстрирует блестящий пример интуитивной поляризации в виртуале. Сорок первый — Женеро решает теорему о точке опоры в Ничто. Только что помянутый консаром Каэнтором «астральный десант» получает все шансы быть реализованным на практике. Сорок второй — Венсан Бельер, подтверждая свою славу лучшего ментал-мастера школы Ло, проходит предел Себерна, стартовав из своего тела в лаборатории в Клер-Денуа, использует принцип Женеро для перемещения вне планов; затем второй раз форсирует предел Себерна — на этот раз изнутри, и финиширует в теле ассистента Аревита, в крепости Паге на южной границе Сенейи. Два месяца спустя Бельер повторяет свой опыт, с тем только отличием, что на этот раз Аревит не подготавливает тело ассистента заранее. Наконец, в самом начале сорок третьего, в памятный многим шестой день месяца шефим, Бельер стартует при поддержке двух мистов-ускорителей и финиширует все в той же крепости Паге, овладев телом ничего не подозревающего, случайно выбранного гарнизонного гвардейца…

— Я одного не пойму, зачем ты все это рассказываешь, — сказал Каэнтор. — Прости, Хурру, я очень внимательно слушаю, но очень хочется поскорее перейти к новостям. А ты о военной истории столетней давности — ее-то ведь все и так знают!

— А ее, кстати, уже забыли, консар, — задорно сказал Син. — Эти вот, он обвел рукой аспирантов, заодно прихватив принцессу, — еще знают кое-что, хотя их больше интересует научно-техническая сторона. А все остальные — что им до какого-там «прецедента Паге»? Хотя ты все-таки подожмись, сан. Консар безусловно прав в одном: если я засну, мало что вы сегодня услышите.

— Ох, — с видимым сожалением сказал Хурру, — я только разошелся. Такой обзор получался, ломать жалко.

— Обзор, сан, ты напиши и в учебники вставь, — посоветовал Син. — А сейчас давай, как со взрослыми — раз, раз, и все. Что ты еще сказать хотел, давай быстренько!

Хурру махнул рукой.

— У меня коротко не получится, — сказал он. — Мне по привычке две полупары нужны. Син, скажи сам. Объясни, что ты нового сделал — и рассказывай. Ты что, думаешь, мне тебя не чешется послушать?

— А что тут объяснять? — удивился Син. — Ладно, если коротко… До сих пор любители приключений духа перемещались между планами нашего мира, или, самое большее — добирались до эквивалентных планов иных миров, например, широко известных демонических. И даже преимущественно двигались между реальным или ментальным планами. Мы уже давно знали о возможности перемещения еще по одному… ну, скажем, измерению, но исполнить этого практически до сих пор не удавалось никому. Сегодня же я для начала вышел в пятое измерение — то, которое чаще всего и зовется «пространство иных планов», там сместился в ментал, потом вообще покинул Пять Измерений, преодолев барьер, у которого погиб Себерн, а вот потом впервые в истории совершил перемещение по шестому измерению. И в этом измерении я выполнил поворот в иную… плоскость? Для простоты назовем это плоскостью. А потом последовательно вернулся в обычное пятимерное пространство, а в нем — на ментальный план. А поскольку в первых трех измерениях я при этом практически не двигался, а в четвертом выполнял только инерционное движение вслед за потоком времени, то я оказался на ментальном плане нашего мира, но… э-э… с другой точки зрения, что ли? Мы называем это «аспектом». Итак, сегодня человек впервые посмотрел на иной аспект нашей земли. Вот и все. А, ну да, потом я еще исполнил все в обратном порядке, чтобы вернуться на реальный план нашего аспекта. Вот он я, уже здесь, но уставший, как подзаборный пес. Вопросы по вступлению есть?

— Один, — принцесса честно подняла руку, как на уроке. — Можно ли как-нибудь определить физический смысл этого нового аспекта?

— Можно, хотя и с оговорками, — охотно сказал Син. — Это аспект высоких идеальных энергий, своего рода пространство сущностей нашего мира. Да, пожалуй, именно так — идеальная составляющая того мира, в грубой материальной составляющей которого мы живем.

— Значит, вы видели, — принцесса едва сдерживала детский восторг, идеальный облик мироздания?

— Именно так, — улыбнулся Син. — Я бы даже сказал — самую сущность нашей вселенной.

— Тогда рассказывайте, рассказывайте! — Лайме все-таки не удержалась и захлопала в ладоши.

— Да, пожалуйста, — поддержал ее Каэнтор. — Нам все равно вряд ли удастся как следует понять технические особенности твоего путешествия, мой добрый Деррик.

— Тогда я начинаю, — Син опустил лицо в сложенные горстью ладони и сосредоточился. — А начну я с того момента, когда оказался за пределами мира, в великом Ничто между его проекциями на ткань бытия, и начал движение по шестой оси пространства.

Было страшновато. В Ничто нет пищи для чувств, поэтому я не мог твердо сказать, двигаюсь я куда-то, или нет. Оставалось просто верить в то, что мы все верно рассчитали, и значит, через сколько-то там ударов моего сердца — того, которое вместе с телом осталось на земле — надо выполнять намеченный поворот плоскости, в которой сейчас было сориентировано мое «я». Ничего, кроме «я», у меня не оставалось.

Потом до меня дошел сигнал из Башни. Слабый, слабее, чем я предполагал, но вполне четкий. Оставшиеся здесь сообщали, что все в норме, и судя по времени, мне следует поворачивать. И я повернул себя по этой самой шестой оси — повернул ровно на четверть круга. И сразу снова увидел свет. А это означало, что я опять нахожусь на пресловутом пределе Себерна, и следующим шагом могу вернуться из Ничто в настоящий мир, мир, где можно чувствовать и действовать, а не только существовать, двигаться и мыслить. И я прошел предел, и оказался здесь. Почти здесь. Чуть выше, там, где проходил эксперимент. Именно тогда я и понял, что опыт удался полностью. Потому что Башни не было.

— Как не было? — вскричал Хурру. — Разве суть Башни не получила воплощения на идеальном аспекте?

— Может быть, не получила, — сказал Син. — Может быть, это оказался не в точности тот аспект, который мы предполагали увидеть. Я знаю одно: Башни не было. Тогда я понял, что передо мной воистину иной аспект.

Первая неожиданность встретила меня сразу. Она выскользнула изнутри, она таилась в моих ощущениях. Всякий, кто переходил на иной план, знает, что в ментале человек чувствует себя легче, невесомей и нереальней, чем на физическом плане. В астрале — нереальней, чем в ментале. В виртуале — нереальным до небытия. Я ожидал, что на идеальном аспекте я буду ощущать себя зыбким и непрочным, еще прозрачнее, чем в виртуальном пространстве.

На самом деле я чувствовал себя реальным, как никогда. Я был могучим и окрыленным, мой дух парил над землей с гордой устремленностью орла, вестника богов, но при этом я чувствовал себя таким плотным и тяжелым, как будто и тело мое было со мной. Теплый, почти горячий ветер так мощно рвался к горизонту сквозь меня, что я ощущал почти физическое наслаждение, как будто под струями горячей воды. И взгляд на землю из поднебесья вызывал опасное, томящее сосание под ложечкой, словно мое сознание могло рухнуть с высоты двухсот локтей и расшибиться. Мне все время хотелось совершить заклинание левитации, но рук, рук, необходимых для знаков и пассов, со мной все-таки не было!

И еще одно поразило меня очень скоро, как только я привык ощущать себя почти материальным. Это была окутавшая мир тишина. Да, мейрессары, на этом аспекте было непривычно тихо, и я не сразу понял, как это может быть. Ведь ветер буквально свистел вокруг меня, ветер вздыхал и завывал даже громче, чем мы слышим на балконах Башни. И еще разыгравшийся Бирней шумно выхлестывал на берег и волны звонко разбивались о Серый Камень. И тем не менее, казалось, что вокруг царит невероятная, небывалая тишина.

Мне понадобилось немало времени, чтобы понять, в чем дело. Три или даже четыре удара пульса.

Подо мной не было Умбрета.

Ни одного дома, ни даже камня на месте этих домов, и соответственно — ни одного человека. Не было слышно привычных городских шумов: лая собак, человеческих голосов, скрипа повозок, стука копыт — целый пласт подсознательно ожидаемых звуков отсутствовал, и на его месте зияла пугающая пустота.

— Ну что ты несешь?! — запальчиво воскликнул Хурру. — Ну ладно, Башни нет — в это я еще могу кое-как поверить, хотя и с трудом. Но чтобы целый город, существовавший не один век, не оставил никаких следов на идеальном аспекте? Это невероятно!

— Дальше тебе придется еще хуже, Хур, — тихо сказал Син, устало моргая. — Но может быть, ты тогда перестанешь возмущаться. Сейчас тебе все станет понятно.

— Извини, — ректор немного успокоился. — Давай дальше.

— Дальше я проверил, могу ли я теперь перемещаться в трех чисто пространственных измерениях. Оказалось, что могу. Пространственные параметры этого мира ничем не отличались от нашего аспекта. И тогда я спустился пониже, чтобы рассмотреть окрестности. И мне стало совсем плохо.

На поверхности земли не было жизни. Не было сейчас, и вообще никогда не бывало. Не было деревьев, цветов, травы и даже мха. Не было шелеста листьев и запаха коры. Не было насекомых, а значит — их стрекота и жужжания. Не было пения птиц и самих птиц. Не было ничего. Даже почвы в том смысле, в каком мы привыкли понимать это слово, не было. Только скалы, песок и пыль.

Я спустился совсем низко и стал искать хоть что-нибудь знакомое, привычное. Я никак не мог поверить в то, что видел. Но все, что я видел, относилось только к первым пяти стихиям. Ни Эфира, ни Жизни — самых тонких, самых идеальных стихий — не оказалось на аспекте идеальных энергий.

Принцесса прижала пальцы к губам и с ужасом посмотрела на отца. Каэнтор не отрывал напряженного взгляда от Сина. А тот неумолимо продолжал:

— Тогда я стал подниматься вверх. Я летел все выше и выше, туда, где заканчивается господство Воздуха и начинается власть Эфира. Уж там-то, думал я, ему никуда не деться. Там я его найду. Там я его поймаю. А если найду Эфир, то и Жизни не удастся скрыться от меня. Я вычислю ее потаенное убежище по модуляции Эфира. И я долетел до самого края неба, где воздух становился все разреженней и холоднее, где сквозь свет солнечного дня уже проглядывали звезды! Но Эфира там не было.

— Боги, а что же там было? — испуганно спросил Тийми.

— Пустота, — отчетливо сказал Син. — Полная, абсолютная пустота. Хуже, чем Ничто. Ничто — это все-таки что-то. А там — холодное, мертвое, совершенно пустое пространство, не заполненное вообще ничем, даже Ничего там нет. Вот когда я понял, что зашел слишком далеко, дальше разумения смертных. Там жутко, друзья мои.

Там рушатся самые основные, самые сокровенные представления жалкого человеческого разума о вселенной. Я ведь был с Кайбалу и Хурру в Нищих землях, когда мы впервые разрушили монаду. Ты помнишь, Хур? Тогда тоже, наверное, было страшно. Чудовищная энергия самой ткани нашего существования, непостижимая, необузданная; грозно ревущая стена неугасимого пламени, которое пожирало песок и воздух, пламени, которому было все равно, что пожирать. Но я смотрел на этот ужас и чувствовал восторг и гордость, хоть плюньте мне в лицо. Я думал, что мы, ничтожные козявки, прикоснулись к мощи, равной мощи богов, которая даже сродни ей. Я думал, что мы добрались почти до сути устройства мира, что глубже копать пока не стоит, что мы и так переступили за тот порог, за которым можем разрушить мир прежде, чем поймем смысл его возникновения… Я смотрел на это сводящее с ума сияние, ярче тысячи солнц, которое вырвалось из маленького саркофага, стоило опустить его в чуть больший кенотаф, и кричал, перекрикивая грохот урагана, бушевавшего вокруг: «Мы сделали это!» Я знал, что мы выпустили в мир силу, с которой не умеем совладать, которая может стереть нас с лица земли в один миг, но не боялся.

А там, в этой безумной пустоте — страшно. Страшно смотреть на наш старый, родной мир с изнанки. Страшно, как будто ты смотришь на внутренности собственной матери, вывернутые, как только что снятая ласья шкурка. Смотришь, холодея, ничего не узнаешь, и никак не можешь поверить: это — мама? Простите, мейрифей…

— Ничего, — прошептала бледная Лайме, — ничего. Продолжайте, прошу вас, д'Эльмон. Что вы сделали потом?

— Я посмотрел вниз, — помедлив, сказал Син. — Я не узнал нашу мать, нашу землю. Она словно сжалась от страха перед этой неописуемой пустотой. Какая-то безжалостная сила овладела ее измученным телом и надругалась над ним. Вы помните Довилля? «Не сдвинуть Востока с ложа его, и Запад не встанет с трона»? Тот, кто изувечил безжизненное тело земли, опрокинул ложе Востока и низверг трон Запада. Он рассек океан пополам, даже дважды рассек, и срастил края, замкнув экватор в кольцо. Да, друзья! Я не нашел Востока, не нашел и Запада: их больше нет там, и можно только носиться над изрубленной и обкорнанной землей по кругу, носиться в бесплодных поисках, теряя разум, исходя ядовитой пеной бешенства! И более того: там нет Севера и Юга тоже нет! Они стянулись в идеальные точки, своего рода полюсы мира, над которыми можно пройти за один шаг! Все ледяные пустыни северных морей, все заснеженные южные земли — в две точки! Я плыл над Южным полюсом, и не мог вместить этот бред в свое сознание, я просто запоминал: там можно дойти до места, где Юга больше не существует, а все пути ведут на Север. Я не понимаю, как может существовать место, где нет Юга, и тем не менее, это так. Зато на Запад можно идти всю жизнь, всю вечность — и никогда не дойти, а только лишь снова и снова бессмысленно возвращаться на прежнее место. Мать-земля была свернута в шар и отброшена, как ненужный гончару кусок глины.

— А звезды? — потрясенно спросил Фардж. — Само небо, наконец?

— Неба нет, — с кривой улыбкой сказал Син. — Тонкий слой воздуха — и пустота. Звезды висят в этой пустоте, разрозненные и одинокие. Но сами звезды — о, это интересно. Потеряв свою основную суть воплощенных точек Силы, звезды, точно в компенсацию, обрели иное средство влиять на судьбу вселенной. Они стали океанами энергии. Средоточия чистой, пламенной энергии, непредставимых размеров — мне нечем было измерить точно, но полагаю, что в миллионы лиг. Да, вот так это выглядит Там — нескончаемые тысячи лиг Юга и Севера слились в точки, а точки звезд обернулись миллионами лиг обжигающего света.

— Не понимаю, — насупившись, сказал Жювер, — но как же они умещаются там… вокруг земли?

— Они разделены провалами холодной пустоты. И находятся на неразумных расстояниях от земли и друг от друга. Чем меньше значение звезды в асцендентах судеб, тем дальше отнесена она от земли. Точнее, так: чем активнее звезда, тем больше в ней пламени, а чем звезда влиятельней — тем ближе она к земле. Только солнце совсем рядом, но рядом исключительно по сравнению с остальными. До него несколько десятков миллионов лиг.

Жювер издал невнятный звук.

— Сколько же тогда до других звезд?

— Боюсь сказать. Но очевидно, что расстояния между звездами несоизмеримо больше расстояния от солнца до земли.

Тийми вдруг расхохотался.

— Это же цирк какой-то! — сказал он с болезненным возбуждением. Дурная шутка безумного геометра! Иногда очень похожие искажения пространственного восприятия возникают после приема мощных зелий. Кстати, часто подобные галлюцинации вызывает дым сагитты.

— Ты прав, Тийми, — улыбнулся Син. — Когда я это понял, мне стало легче. Я увидел мир в кривых зеркалах сошедших с ума дряхлых богов, но я теперь твердо знал, что все это — всего лишь один, и не обязательно самый правильный, самый точный взгляд на существующее положение вещей. Что где-то далеко и в то же время совсем рядом меня ждет настоящий, реальный мир, а идеи… Мало ли какие идеи могут быть созданы и воплощены непредставимым для нас разумом? Может быть, во всем этом есть некий высший смысл, а может, и нет. Ведь каждое воссоздание мира в лучах Рассвета отражало и искажало идею первоначальной вселенной. И теперь стократно преломленные мысли, возможно, поначалу гениальные, стали просто странными. А очень возможно, уже и вовсе бессмысленными.

Я понял, что смогу возвратиться в Башню с улыбкой, невзирая на все увиденное мной. Я понял, что нет смысла пытаться разглядеть в зеркалах перевранных идей прошлое мира, и надо устремиться помыслами в будущее, пытаясь предвкусить его. И я снова спустился к маленькой голубой жемчужинке, в которую превратилась земля.

Я летел над безжизненными скалами, узнавал реки и озера, заливы и долины, но ничего больше узнать не мог — да больше ничего и не было. Я пытался понять, почему я не чувствую отзвука Жизни. Земля, окутанная Океаном, проносилась подо мной, и Океан был богат и щедр. В нем было все, что нужно для Жизни — кроме самой Жизни. А Континент, напротив, был сух и мертв. В нем копились силы Огня и Земли, грозящие разломать его и разбросать обломки в разные стороны. Было очень странно чувствовать эту неторопливую и грозную мощь, которая может передвигать страны и горные хребты легко и быстро, даже по нескольку пядей в век. Коричневые скалы, зеленоватые скалы, скалы серые, черные, красные, почти белые — и песок, песок, песок… И мелкая пыль, и палящее гигантское солнце — и ничего больше. И снова я возвращался к берегу Океана.

Ничто, кроме первостихий, не пыталось еще обработать этот берег, чтобы придать ему облик и смысл. Было тепло и душно, и самый воздух казался коричневатым и густым. Земля была безжизненна, бесформенна и пуста, и я, как безмолвный злой дух, носился в лучах заходящего солнца над равнодушными волнами. И с каждым мигом я все отчетливее ощущал — близится Нечто. Оно уже рядом, его шаги слышны совсем близко! Океан бурлит его преддверием. Одна молния, всего одна — и свершится что-то неповторимое. Один кристалл, только один, должен упасть: и Нечто свершится — ибо раствор уже перенасыщен. Одна капля — и чаша мира переполнится. Одна секунда до истечения срока бытия; всего одно, вовремя сказанное нужное Слово… — Син замолчал, мучительно морщась.

— И тогда?.. — с нетерпением спросила Лайме.

Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий, черноусый, очень красивый, одетый с великолепной аристократической небрежностью мужчина. Появился и замер, вальяжно привалившись к косяку и теребя роскошный ус. В уголках его темных глаз прятались искорки смеха.

— Кай! — вскричал Хурру.

— Ты уже вернулся? — изумленно спросил Син, словно просыпаясь. Почему ночью?

— Что-то случилось? — тревожно обернулся Каэнтор. — Что там у Альге?

— Мама! — Лайме вскочила. — Говорите же, сан!

Великолепный и благородный сан Мирти Кайбалу оторвался, наконец, от косяка, шагнул в аудиториум и поклонился принцессе, сверкнув белозубой улыбкой.

— Приветствую, мейрифей. Рад передать вам самые искренние пожелания и самые нежные слова от светлой королевы Аальгетэйте. Она благополучна и шлет вам свою любовь.

— Кай, не дразни нас, — уже раздраженно сказал Син. — Что случилось? Быстро, ну?

Третий августал Башни, могучий и блистательный Кабаль неспешно обвел всех собравшихся добрым, по-прежнему слегка насмешливым взглядом. Затем еще раз поклонился и соблаговолил изречь, со вкусом выговаривая каждый слог:

— С вашего позволения — Рассвет, мейрессары!

Даже Деррик дан Син не успел заметить, кто вскочил первым. А потом неуклюжий Эстас опрокинул стул.