За Синей рекой

Зимородок проснулся внезапно, словно от толчка. Несколько мгновений он лежал неподвижно, прислушиваясь и пытаясь понять, что же его разбудило.

Кто-то снова развел костер. Вряд ли это сделала Марион. Зимородок слышал, как она посапывает рядом.

– Ну, будет тебе, Зимородок, притворяться, – послышался хрипловатый женский голос. – Ты ведь не спишь.

Зимородок приподнялся и потер лицо руками.

У костра сидела, скрестив босые, дочерна загорелые ноги, женщина лет тридцати пяти – сорока. Ее черные, с проседью, волосы были заплетены в две косы, украшенные у висков гроздьями рябины. Сухощавая, загорелая, жилистая, она чувствовала себя в лесу совершенно как дома. На ней была длинная широкая юбка и красивая шаль, крест-накрест завязанная на груди.

Она похлопала ладонью по высокому плетеному коробу, стоявшему рядом с ней, и повторила:

– Хватит валять дурака! Иди-ка лучше сюда, Зимородок.

Зимородок подсел к ней, встряхнулся, окончательно прогоняя сон.

– Привет, Мэгг Морриган. Давно ты здесь?

Мэгг Морриган сняла с пояса фляжку, глотнула, предложила Зимородку:

– Хочешь?

Зимородок с благодарностью приложился к фляжке и вдруг что-то вспомнил. Он подобрал камушек и запустил в небольшой лоскутный мешочек, слабо покачивающийся на ветке в утреннем ветерке.

Мешочек задергался, заворчал, и оттуда, как чертик из коробки, выскочил Людвиг с диким воплем:

– Тревога, тревога!

– А это что за говорящая варежка? – удивилась Мэгг Морриган.

– Попридержи язык, вилланка! – огрызнулся Людвиг. – Ты видишь перед собою Людвига-Максимилиана… и так далее…

– Это наш Людвиг, – поспешно объяснил Зимородок. – Старинный приятель Зозули.

Мэгг Морриган фыркнула, но от комментариев воздержалась. Зимородок угостил ее табачком и закурил сам.

Помолчали.

– Недурной табачок выращивает Зозуля, – заметила Мэгг Морриган.

– Табачок знатный, – поддакнул Зимородок.

– Что ж ты, кроме табачка, с собой ничего и не взял, как я погляжу? – Женщина снова похлопала по коробу.

– А что у тебя с собой нынче из того, что мне бы пригодилось?

– Может, ничего, а может – кое-что. Зависит от того, куда идешь. Есть рог для распознавания яда, сонный порошок, травки, чтоб остановить кровь, сушеное молоко, свисток – распугивать летучих мышей, моток-другой прочной веревки. Что угодно для души?

Зимородок пожал плечами и честно признался:

– Я и сам, дорогая Мэггенн, толком не знаю.

– Да куда ты направляешься-то? Ты мне только намекни, а я тебе все подскажу.

Прежде чем ответить, Зимородок немного помялся.

– Если повезет, доберусь до Синей реки. Говорят, в тамошнем замке прелюбопытнейшее чудо-юдо засело.

– А ты, стало быть, за пару медяков подрядился его оттуда выкурить? – спросила проницательная Мэггенн.

– Не первый год ты меня знаешь, Мэгг Морриган, – отвечал Зимородок. – Я не герой и не рыцарь, махать мечом – не мое занятие. Выкуривать его оттуда будет вон та девчонка, что спит под деревом.

– Следи за собой, когда говоришь о ее высочестве! – пискнул Людвиг с ветки.

Мэгг Морриган лениво бросила в него камушек.

– Тебя спросить забыли, живая заплатка.

Людвиг с приглушенным хрюканьем скрылся в мешочке.

– Странными людьми полонится нынче этот лес, – молвила Мэгг Морриган.

Зимородок сразу насторожился:

– Что ты имеешь в виду?

– Здесь – ты в обществе малышки с игрушечной зверюшкой, а у Черной реки – так вообще целый табор.

В глазах Зимородка проступила тревога:

– Тени?

– Какие еще тени? – в свою очередь удивилась Мэгг Морриган. – Люди, причем довольно шумные и, прямо скажем, странные. Второй день сидят на берегу и болтают без устали.

– Да что за люди-то?

– Почем я знаю?

Голоса разбудили Марион. Она высунула нос из-под одеяла и доверчиво заморгала на сидящих у костра собеседников.

– Проснулась, милая? – неожиданно приветливо обратилась к ней Мэгг Морриган. – Подсаживайся. Для тебя у меня, пожалуй, найдется и пряник.

Кутаясь в одеяло, Марион подошла к костру.

– Доброе утро, – произнесла она, во все глаза разглядывая гостью. – Меня зовут Марион. А вы, наверное, лесная маркитантка? Я угадала, да? Мне Зимородок вчера рассказывал.

– Больше ты его слушай, этого Зимородка. Он тебе нарассказывает…

– Вы напрасно так, – запротестовала Марион. – Он очень умный, опытный. Старина Зозуля его очень уважает.

– А он говорил тебе, этот опытный, что маленьким девочкам нечего делать в загубленном королевстве?

– Говорил!

Лесная маркитантка посмотрела на Марион долгим, непонятным взглядом.

– Говорил, значит, а ты не послушалась?

– Мне показалось, вы рассказывали, что там, у реки, какие-то люди… – начала Марион.

Мэгг Морриган обняла ее за плечи и слегка прижала к себе.

– Девочка ты моя, девочка… Знаешь что, мне и самой любопытно – что это там за люди? Не сходить ли нам к реке да не посмотреть ли на них поближе? Что скажешь, Зимородок?

– Гляди ты, о Зимородке вспомнили… Нам ведь все равно к реке. По пути.

– Ну вот и хорошо, идем. Хватит рассиживаться.

Мэгг Морриган поднялась, взвалила на плечо короб.

– А ты что, никак с нами собралась? – удивился Зимородок.

– А что такого? Где люди, там и торговля. Авось продам что-нибудь.

Марион сняла с ветки мешочек с притихшим Людвигом, Зимородок свернул одеяло, сноровисто затолкал в торбу нехитрые пожитки, погасил костер. И вскоре все трое уже пробирались по лесной чаще, направляясь к первой из рек королевства Ольгерда – Черной.

Черная река лежала в сырой низине, неподвижная, ленивая, покрытая пятнами кубышек. Издалека ее матовая черная поверхность казалась сброшенной змеиной шкурой. Река была довольно широка, почти в полет стрелы. Шагах в десяти от берега находился небольшой заросший осокой островок. Синие стрекозы носились над водой.

На берегу, прямо напротив островка, собралось действительно причудливое общество из шести человек. Только превратности путешествия могли собрать вместе столь непохожих друг на друга людей. Они уже не первый день сидели на берегу и проводили время в бесконечных спорах о том, как лучше переправиться через реку, а также рассказывая друг другу истории своей жизни.

1. Дочь Кровавого Барона

Путешественники договорились о том, что у них не будет тайн друг от друга, и бросили жребий, чтобы определить, кому за кем рассказывать. Первой выпало говорить молодой девушке, одетой в темно-синее платье, по вороту отороченное мехом. На длинных распущенных волосах у нее был венок из увядших лилий. Ее васильковые глаза струили неземную печаль. Она была хороша собой, но выглядела изможденной, а вокруг рта залегли ранние морщинки.

– Мое имя – Гиацинта, – так начала она свой рассказ, – но в тех краях, откуда я родом, меня чаще называли «дочь Кровавого Барона».

Уже само мое рождение было окутано многими зловещими предзнаменованиями.

Отец мой, Кровавый Барон, до безумия полюбил прекрасную девушку, дочь соседа. Однако его страстное чувство не вызывало у его избранницы ничего, кроме ужаса. Получив отказ, Кровавый Барон отнюдь не был обескуражен. Не раздумывая долго, он похитил несчастную и силой вынудил ее стать его супругой.

Спустя год родился их первенец – сын, прелестнейший младенец. Можно предположить, что сердце Кровавого Барона смягчилось… но увы! Вовсе не о сыне мечтал этот страшный человек. Ему нужна была дочь, маленькое подобие его жены, которая не испытывала бы перед ним страха и отвечала бы дочерней любовью на его привязанность. К несчастью, дочь все не появлялась и не появлялась. Так, в непрестанной печали, супруга Кровавого Барона прожила долгие десять лет.

И вот однажды она почувствовала, как под сердцем у нее шевельнулся новый ребенок. В надежде на то, что это – долгожданная дочь, Кровавый Барон, не раздумывая, выгнал из дома нелюбимого сына. Тело несчастного подростка спустя несколько дней выловили рыбаки.

Как тосковала моя бедная мать! Бесконечными вечерами стояла она на берегу и все ждала, не вернется ли к ней ее бедный пропавший сынок.

И вот однажды она услышала шум, словно бы поднимаемый веслами большой рыбачьей лодки. Море было совершенно пустынным, но невидимая лодка все приближалась, и хорошо знакомый детский голос произнес:

– Скоро мы увидимся, мама…

И тотчас все стихло.

Когда Кровавый Барон нашел наконец свою жену, она лежала на берегу бездыханная, а рядом громким плачем надрывалась новорожденная девочка. То была я…

В детстве я считала своего отца самым лучшим человеком на земле. Он боготворил меня, я ни в чем не встречала отказа. Когда мне было двенадцать лет, старая нищенка рассказала мне о том, как Кровавый Барон погубил мою мать и извел моего брата. Но я не захотела этому верить.

А спустя три года случилось неизбежное…

Как-то раз у ворот нашего замка остановился юноша и попросил приюта. Мы полюбили друг друга с первого взгляда, и отец охотно дал согласие на наш брак. О, с каким нетерпением ждала я свадьбы!

Напрасно предостерегали меня соседки не доверять Кровавому Барону. Мне казалось, что отец вполне счастлив моим счастьем. Он весело смеялся, шутил, то и дело отдавал все новые распоряжения поварам.

Наконец настал долгожданный миг… Но где же мой суженый? Он исчез. Его нигде не могли найти. Я знала, что он не покинул бы меня по доброй воле. Его исчезновение означало лишь одно: он мертв. Но не отыскалось даже тела…

Свадьба расстроилась, гости разъехались. С тех пор прошло десять лет. И за все эти годы я не сказала своему отцу, Кровавому Барону, ни слова!

И вот как-то раз, зловещей черной ночью, во время сильной бури, у нашего замка обрушилась угловая башня. Наутро среди обломков я увидела скелет, облаченный в свадебный наряд. Это был он, мой возлюбленный! В день нашей свадьбы Кровавый Барон замуровал его в стене…

Рассказ девицы Гиацинты вызвал всеобщее оживление.

– Эта история наводит на предположение о том, что душевное состояние Кровавого Барона было далеко не гармоничным, – заметил философ Освальд фон Штранден.

– Что ж ты плохо за женихом глядела? – разволновался старый рыцарь пан Борживой.

А бывший член магистрата города Кейзенбруннера Вольфрам Какам Кандела, поджав губы, заявил:

– Подобные истории живо характеризуют обыкновения и нравы так называемого «благородного рыцарства». Уверяю вас, в городской среде, где царят законность, порядок и благочиние, ничего подобного никогда бы не случилось.

Что касается Гловача, совмещавшего роли слуги, шута и лютниста при обширной особе пана Борживоя, то его восхищению не было предела:

– Какая тема для баллады!

И лишь шестой их спутник хранил молчание.

Следующим на очереди был Освальд фон Штранден, высокий мужчина лет пятидесяти, одетый в темное. У него был крупный хрящеватый нос, узкий лоб с большими залысинами, длинные складки вокруг рта. Вообще весь его облик отличался подчеркнутой строгостью и отдавал, если можно так выразиться, кислинкой. Как говаривал пан Борживой, человека ученого за версту видать. И это было сущей правдой, поскольку господин фон Штранден успешно закончил два университета и преподавал философию в третьем.

Вот что он рассказал.

2. Дуб семейства Волькенштайн

Как это ни покажется вам удивительным, но обстоятельство, которое вынудило меня навсегда оставить городской уют и отказаться от общества обыкновенных людей, никоим образом не связано ни лично со мною, ни с кем-либо из моей семьи. Впрочем, если бы вы изучали философию, вас бы это ничуть не удивило, поскольку вы бы знали: в мире существуют причины и обстоятельства, неизмеримо более глубокие и существенные, нежели судьба отдельно взятого человека. Я имею в виду прежде всего тленность и скоропреходящесть того, что мы, по неразумию, именуем земными благами.

Поэтому не следует считать, что мое исчезновение из университета Кейзенбруннера и вообще из этого городишки с его мелочными нравами, как-то связано с мнением невежественного ректора касательно моей манеры преподавания. Что касается этих ослов-студентов, то ни один из них не смеет называть меня занудой, а тем паче приносить на мои лекции живого поросенка. Итак, я начинаю.

Триста лет тому назад один благородный рыцарь из рода Волькенштайнов построил в Кейзенбруннере прекрасный каменный дом. А под окном посадил молодой дубок, так сказав при этом своей юной женушке:

– Гляди, жена, какое славное деревце! В его тени будут расти наши дети, а мы с тобою незаметно состаримся и умрем. Наш прекрасный дом и это дерево унаследуют внуки, и до тех пор, покуда последний Волькенштайн не канет в небытие, будет зеленеть наше дерево и стоять наш каменный дом.

Именно так все и случилось, как говорил рыцарь Волькенштайн. Дети подрастали и взрослели, один за другим сходили в могилу старики…

С тех пор минуло почти триста лет. Благодаря неустанным стараниям бюргеров род Волькенштайнов разорился и пришел в запустение. Каменный дом перешел в собственность городских богачей. Рассеялись по миру отпрыски рыцарского рода. Но зеленел еще их старых дуб…

В те годы, когда я только начинал читать лекции в Кейзенбруннере, дом Волькенштайнов был превращен в постоялый двор, и я занимал там комнату. Огромный ветвистый дуб рос прямо под моим окном.

Между прочим, именно я разыскал в городских архивах бесценную рукопись, содержавшую рассказ о доме Волькенштайнов. Только какое дело этим трактирщикам до чужих семейных легенд! На посмешище меня выставили. «Никого, – говорят, – из этих Волькенштайнов уже и на свете-то нет, а дом-то стоит и дуб-то растет!»

Но я хорошо знал, что они ошибаются. Живы еще Волькенштайны. Живы и где-то бедуют, скитаясь без крова.

Как-то раз ненастным зимним вечером в трактир постучался молодой человек, одетый в нищенские лохмотья. Он умолял предоставить ему приют в доме его предков и назвался Гансом Волькенштайном. Что ж, над ним посмеялись и выгнали вон. Спустя недолгое время разразилась ужасная буря. Ветер стонал над городскими крышами, как раненое чудовище. В каждом дымоходе рыдало и выло.

И тут порывом ветра сорвало дверь. На пороге показался рыцарь в черных доспехах, добротных и богато украшенных. Твердым хозяйским шагом вошел он в дом, а следом появился второй, за ним – третий, четвертый… И так – целая череда молчаливых и мрачных мужчин, причем несомненное сходство между ними свидетельствовало о том, что все они были родственники.

Пятый в череде был одет куда менее роскошно первых четырех, шестой также выглядел небогато. Остальные и вовсе казались бедняками.

От сильного удара сотряслись стены старого дома… Выворачивая корни из земли, с адским скрежетом повалился могучий дуб.

Призраки Волькенштайнов – а это были они! – растворялись один за другим, едва касались противоположной стены.

Вдруг вбежал оборванец с обезумевшим бледным лицом. Я тотчас признал в нем того нищего, который называл себя Гансом Волькенштайном и которого так безжалостно выгнали из старинного родового гнезда. В отчаянии он заломил руки и пал на пол… Мертвым!

В тот же миг с треском рухнули перекрытия, и крепкое на вид здание рассыпалось, точно карточный домик…

Увы, ничто не может убедить нынешних бюргеров в превосходстве таинственных сил над скучным прахом бытия. Им никогда не поверить, что предопределение и судьба могут быть важнее своевременной оплаты квартиры, а высокие философские идеи не обязаны облачаться в шутовской колпак.

Я ушел. Мир отринул меня, а я отринул мир.

Dixi!

После рассказа философа воцарилось глубокое молчание. Наконец пан Борживой подергал себя за ус и молвил от души:

– Немногое я, признаться, во всем этом понял, но насчет лавочников скажу определенно: гниды они все. Видать, не только меня они сгубили. Вот и Волькенштайну этому пришлось от них нахлебаться. Жаль, что помер. Вдвоем мы их, может быть, и побили бы. Ну а на философию, конечно, надежды тут никакой.

– Я насчет поросенка, – несмело поинтересовался Гловач. – Нельзя ли поподробнее? Как его пронесли и что именно он делал на лекции? Я к тому, что бывают ведь невероятно умные поросята. Если свинью научить хорошим трюкам, то можно очень неплохо зарабатывать…

– Свинья, мой милейший, – холодно произнес Освальд фон Штранден, – не имеет к моей горестной и поучительной истории ни малейшего отношения.

– А-а… – разочарованно протянул Гловач.

Философ вспыхнул.

– Что значит «а-а»?

– Да так, – неопределенно ответил Гловач, потирая шею. – Я думал, что имеет.

– О, несчастный, несчастный Волькенштайн! – воскликнула дочь Кровавого Барона. – Неужто не нашлось ни одной любящей груди, на которой он мог отогреть свою бедную голову?

При этих словах пан Борживой и Гловач почему-то уставились на грудь девицы Гиацинты, а философ печально и твердо ответил:

– По-видимому, сударыня, не нашлось.

На этом история фон Штрандена исчерпала себя, и к рассказу приступил пан Борживой.

3. Сливицкая жар-птица

– Мы тут сейчас таких чудес наслушались, что мой рассказ после всего этого покажется вам, наверное, слишком обыкновенным. – Проговорив это, пан Борживой насупился и принялся тянуть себя за ус.

Третий рассказчик уже перешагнул сорокалетний рубеж, но еще оставался мужчиной, как говорится, в соку. Его волосы и усы приобрели сивый оттенок, однако сохранили пышность. Цвет лица свидетельствовал о неизменном жизнелюбии, плотное сложение – о благородном происхождении, а одежда – о стесненных обстоятельствах. Жупан, украшенный золотым шитьем и каменьями, был протерт во многих местах, кое-где даже заплатан. Заплатки, впрочем, были бархатные.

– Зовусь я Борживой из Сливиц. Я застал еще те времена, когда дела в Сливицах обстояли надлежащим образом. Горожане там у себя в городах занимались ткачеством, а не рвачеством. Купцы не воровали, а торговали, а вранья вообще не водилось. Благородные рыцари из Сливиц ездили на охоту, высоко держали сливицкое знамя на турнирах, ловили местного разбойника Дуку Кишкодрала и вообще способствовали процветанию края.

Так продолжалось все то время, пока я был молод. Но стоило мне вступить в пору зрелости, как мир вокруг Сливиц начал портиться. То одно, то другое, какой-то дурацкий «закон», чтоб с собаками на городские поля ни-ни. Дальше – больше. Хотели у меня лошадь конфисковать. И быть бы великой войне между сливицким рыцарством и городом Кейзенбруннером, если б я одним неразумным поступком враз не подорвал могущество своего рода.

Случилось так, что черномазые торговцы из Магриба привезли на ярмарку в Кейзенбруннер прекраснейшее диво – певчую Жар-птицу. Ее показывали в клетке, и толком разглядеть ее было невозможно. Так, груда золотых перьев. А между перьями то глаз мелькнет, то тонкая корона на голове, то прядочка волос. Словом, не разобрать, совсем ли это птица или немного девица.

Легко догадаться, что любопытство охватило меня с неистовой силой. Магрибинцы, как на грех, из клетки ее не выпускали. А она, бедняжка, сидя в тесноте, даже крылья развернуть не могла. И, понятное дело, не пела.

Дня три весь город на нее глазеть ходил. Черномазые жулики деньги за погляд гребли лопатой. На четвертый день магистрат принял удивительное решение и отдал за Жар-птицу две сотни золотых гульденов. Это, говорят, будет новое лицо нашего города. Даже о гербе им возмечталось о новом. На прежнем-то головка сыра. А что там еще могло быть, если город построен вокруг сырного колодца? Он потому и называется Кейзенбруннер, что сыр здесь – всему голова. И вот эти сырные души выкладывают два мешка денег за Жар-птицу. И ждут, что вот сейчас на них прольется благодать и сделаются они благородными-благородными…

А Жар-птица по-прежнему томится в клетке. Выпустить ее на волю – такое им даже в голову не пришло. Да эти толстопузые померли бы на месте, случись им увидеть, как ихние гульдены взмывают в небо. Нет уж, пусть лучше подохнет с тоски, зато достояние магистрата.

И вот тут-то я и поступил, как должен был поступить настоящий рыцарь из Сливиц. Явился в магистрат и попросил продать мне эту Жар-птицу. Предложил, не торгуясь, триста гульденов. Эти сыроеды, конечно, согласились. И поскольку денег у меня не было, то эти триста гульденов я у них и одолжил, и им же сразу отдал. А мне вынесли клетку.

Она была совсем небольшая и легонькая. Увез я ее в Сливицы и выпустил. Никогда не забуду, как она выходила из клетки. Осторожненько выбиралась, каждый шажок наперед пробовала. Что-то было в ней и от девицы, но что – не уцепишь взглядом. А потом развернула крылья – они у нее огромные, золотые, с пробегающим пламенем – и взмыла в небо.

Небо над Сливицами наполнилось радостным сиянием, и послышалось пение. Такое прекрасное, что, казалось бы, век бы слушал – не надоест.

А потом она поднялась еще выше и, господа мои хорошие, улетела насовсем.

Вскоре начались у меня неприятности с магистратом. Вынь да положь им триста гульденов. Сперва я с ними объясняться пытался, но тут у меня ничего толкового не выходило.

– Ты у нас триста гульденов брал?

– Так я же вам их и отдал!

– Так мы тебе за них Жар-птицу дали.

– Так я ее, кровососы, в небо выпустил!

– Так хоть бы ты, дурак, котлет из нее наделал, нам-то что! Ты лучше скажи, ты у нас триста гульденов брал?

Словом, разговаривать с ними не получалось. Эх, да что тут долго рассуждать! Сами поглядите, разве место мне среди таких людей, которые красоту на медяки разменивают, а о рыцарской чести и вовсе понятия не имеют? Нет, господа хорошие, Борживою из Сливиц с таковскими недоделками под одними небесами не ходить. В моих небесах Жар-птица летает, а в ихних одни только сырные головы плавают в мелкую дырочку.

Короче говоря, плюнул я им под ноги, ну и пошел куда глаза глядят. А больше и рассказывать нечего.

– Хорошенькое дело «нечего»! – вмешался тут Гловач. – Просто у моего пана благородное сердце, вот он и не хочет даже мыслями возвращаться… А уж какую подлость они над ним учинили! Я человек простой, незнатный, и то у меня все внутри переворачивается!..

Пан Борживой сердито засопел. Его толстая шея налилась багровой краской, а кулачищи сжались.

– Я не желаю об этом говорить, и ты тоже рта не разевай, – приказал он Гловачу.

– Нет уж, – дерзко возразил тот, – здесь вам не Сливицы, и я молчать не стану. Потому что всякая вещь имеет свое название. И стыдиться этого нечего. Я, как лютнист, доподлинно знаю: когда читают книги – это называется ученость, когда целуются и так далее – это сила природы, а когда благородного пана за рыцарственнейший поступок свора смердов-толстосумов выгоняет из собственного дома – это, извините, называется подлость, и никак иначе!

– Вот еще одно подтверждение правильности моих взглядов на жизнь, – торжественно возгласил философ Освальд фон Штранден. – Вы, друг мой, как и я, пали жертвой алчности этих скопидомов. Да, вы – мой собрат по несчастью!

Пан Борживой не разделял мрачных восторгов ученого. Смерив того взглядом, он слегка отодвинулся.

– Эй, полегче! Ежели у меня за долги все имущество отобрали, то это еще не означает, что всякий худородный книгомарака может мне в братья набиваться!

Философ поджал губы, а Гловач, желая разрядить обстановку, закричал:

– Чья теперь очередь? Кто теперь будет рассказывать? – И, казалось, ужасно удивился, обнаружив четвертый номер у себя.

4. Подземный чертог

Лютнист Гловач был, в противоположность Борживою, персоной сложения хлипкого, так сказать, артистического. На тонкой шее покачивалась большая голова. Реденькие светлые волосы, водянистые рыбьи глаза, в которых застыли удивление и какой-то давний испуг, – все это придавало облику Гловача беззащитность. Но, тем не менее, он держался довольно уверенно, а когда заговорил, то сразу обнаружил в себе бывалого рассказчика.

– У каждого из нас своя причина бежать от тягот и мерзостей этого мира. Правду сказать, всяк из нас, ученый или неуч, благородная девица или, к примеру, ваш покорный слуга, чужд того, на чем стоит нынешнее время. Погибшая любовь, разбитые надежды, разорение родового гнезда… Но, не в обиду вам будь сказано, никто из вас не отторгнут нынешним временем в той степени, в какой отторгает оно меня. Из того, что я вам сейчас расскажу, вы поймете, насколько я прав.

Зовут меня Гловач, и это имя я ношу с первой минуты моего появления на свет. Едва только я покинул утробу матери, как повивальная бабка воскликнула:

– Ух ты, какой головастенький!

Тотчас было объявлено, что народился младенец великого ума. И потому меня с самого детства решено было обучать музыке. Мать не раз говаривала: «Учись, мой Гловач, хорошенечко. Вот вырастешь ты большой, случится война, попадешь ты в солдаты, а там дадут тебе флейту и накажут дудеть шибче. А в атаку не пошлют. Потому что солдат, сыночек, много, а флейтистов мало».

Так вот и стал я музыкантом. В ожидании войны зарабатывал на жизнь тем, что играл на свадьбах и похоронах, на многолюдных праздниках, а то и с глазу на глаз какой-нибудь девчонке. На чем я только не играл! На деревянной дудочке, на тростниковой флейте, на глиняных сопелках, на волынке из козьей шкуры… А когда взяли меня на службу к Сливицким господам, то и на рожке.

И вот как-то раз поехал я со своим паном на охоту. Протрубил оленю боевую тревогу – и помчался рогатый, а за ним устремились охотники и их собаки. Мною же овладела задумчивость. Вскоре уж я остался один и начал, созвучно своим раздумьям, наигрывать печальную мелодию. Долго ли я играл, не знаю, но тут подлетает ко мне птичка, маленькая такая да серенькая, и принимается петь. Уж как она пела! Никогда в жизни не слыхал я такого пения. Отложил свой рожок и шагнул к птичке. А она чуть отлетела и снова опустилась на веточку, опять заливается. Я к ней – она от меня. И сам я не заметил, как ушел далеко в лес. Правду сказать, ничто меня в тот час не заботило. Лишь бы слушать это чудесное пение.

Наконец чаща осталась позади. Передо мной расстилался цветущий луг. В голубых от незабудок низинах угадывались ручьи, а дальше виднелся холм, и вот к нему-то полетела птичка. Тогда я впервые и заподозрил, что непростая это птичка. Не иначе, как подослали ее феи.

Человек я был молодой, отчаянный и потому без колебаний проник в пещеру. Оказался я в просторном, ярко освещенном зале, где все было готово для празднества. Длинный стол украшен лентами и букетами полевых цветов, на деревянных блюдах лежали пироги с лесной ягодой, кувшины полны молодого вина… И повсюду звучала музыка – то играли сами собою, без музыкантов, прекраснейшие в мире инструменты: виола и лютня, маленькая арфа и костяная флейта с тонким нежным голосом…

А за столом сидели двенадцать фей. Для того, чтобы описать их лучезарную красоту, в людском языке не существует слов. Слова-то у нас все обыденные, затасканные, как базарный медяк…

Феи приняли меня с распростертыми объятиями, усадили рядом с собой, напоили вином, накормили пирогами. Принялись тормошить, щекотать, расспрашивать: да кто я такой? да о чем я мечтаю? да в кого я влюблен? и все такое прочее.

Хотел я им было все рассказать без утайки, но скоро убедился, что ответов моих они не слушают, а спрашивают лишь для того, чтобы пересмешничать, и все повторяют: «Ах, какой молоденький! Ах, какой хорошенький! Ах, какой головастенький!»

Так вот тешились они со мною, а я с ними три дня и три ночи. Я им рассказывал смешные случаи и сплетни и плясал с каждой по очереди. А они учили меня играть на лютне и щедро кормили-поили.

Я уж решил, что такому моему счастливому житью конца не будет. И вот, представьте себе, как-то раз заснул у ног прехорошенькой феи, а проснулся в лесу, на сыром мху, весь искусанный комарами. Небо надо мною серенькое, деревья шумят так уныло: «У-у…»

Сел я, спросонок мало что понимая. Решил поначалу, что упал с коня, ушиб голову – и сон мне приснился.

Но голова у меня не болела, руки-ноги казались целы, так что, похоже, ни с какой лошади я не падал. Зато рядом, на мху, оказалась лютня, точь-в-точь такая, как памятна мне по подземным чертогам.

Коротко говоря, направился я прямиком в Сливицы, торопясь рассказать моему пану о том, какое мне выпало приключение. И вот подхожу к Сливицам и ничего вокруг не узнаю. Где был амбар – там ничего нет, а где испокон веку ничего не было – понастроили каких-то домов. И народ одет как-то странно. То есть, простой люд – он как обычно, рубаха да штаны, а вот кто побогаче…

От всего этого я чуть с ума не сошел. И торопясь поскорее разрешить загадку, принялся колотить в ворота барского дома.

Отворил какой-то незнакомый слуга. Окинул он меня взглядом с головы до ног и спрашивает:

– Что это ты, огородное пугало, стучишь?

А я, надо вам сказать, одет был очень даже неплохо, по самой последней моде – облегающие штаны в клеточку и все такое. И потому заслышав насчет «пугала», я, господа мои, даже не рассердился, а ощутил в животе леденящий ужас. Совладав с собою, однако, я подбоченился и отвечал нахалу:

– Да ты здесь, никак, новенький? Что-то не припомню я тебя. Ступай и доложи пану, что вернулся Гловач!

А он, представьте себе, только глаза на меня таращит:

– Какой такой Гловач? – говорит. – И кто это здесь новенький? Да я здесь двадцать лет состою на службе, а тебя, образина ты эдакая, и в глаза не видывал.

Худо мне тут стало, потому что чувствую: не врет.

– Позови, – прошу, – пана. Пусть он самолично скажет, что знать меня не знает.

Лютню зачем-то ему показываю и объясняю, что я, мол, музыкант хороший.

Слуга ушел, а я остался ждать в тоске и недоумении.

Вскоре проводили меня в барские комнаты. Гляжу я на Сливицкий замок и не узнаю его. Все по-другому стало! Но главное – сам пан. Пан другим стал. И он меня не узнавал, да и я его, признаться, тоже. Вот так и выяснилось, что пробыл я в холме у фей без малого триста лет…

Приобрел я там лютню да десяток веселых песен. А потерял весь мир, в котором вырос и который был моим. Не попал я на войну – она успела начаться, кончиться и забыться. Давно умерла девушка, которая мне нравилась, а от прежнего пана остались только оленьи рога, совершенно не похожий на него портрет и вот эта сабля, которую пан Борживой носит теперь при себе.

Да, если бы не пан Борживой, пропасть бы мне в этом незнакомом времени. Он один не счел меня сумасшедшим и оставил при себе.

А теперь, когда это новое время настигло и его, я отправился вместе с ним на поиски такого места, где уродливый торгашеский мир нас не догонит…

– Это правда, – пробасил Борживой. – Вся моя дворня разбежалась. Две собаки были – тех украли, а лошадей еще раньше увели. – Он в сердцах плюнул и замолчал.

– Но как это удивительно, – произнесла девица Гиацинта. – Вы были у фей, сидели с ними за одним столом…

– Удостоился, – подтвердил Гловач.

– Расскажите, расскажите подробнее, как они выглядели, во что были одеты… Ах, Гловач, миленький, поднатужьтесь – вспомните…

Гловач смутился:

– Ну, как выглядели? Обыкновенно. Феи и феи. Красота неописуемая… В такое, знаете, одеты… нечеловеческое. Такие, знаете, разноцветные… И сеточка золотая… Красиво.

Девица Гиацинта мечтательно затуманилась, пытаясь представить себе разноцветное с золотой сеточкой. Что-то, видать, представляла.

– Да феи-то что, – вступил в разговор пан Борживой. – Вы только представьте себе, как это все вышло! Хо-хо! Сижу я у себя в парадном зале, кормлю собаку, и вдруг является какой-то лютнист в клеточку, разодетый как на ярмарку, и называет себя добрым сподвижником моего предка… Собака – и та изумилась. Нашли мы с ним этого предка в картинной галерее. Я поначалу что подумал? Ну, думаю, этот малый изобрел новый способ попрошайничать. А что? За хороший рассказ охотно накормят. Однако, смотрю, знает мой лютнист такие вещи и про Сливицы, и про предков, какие постороннему человеку знать уж никак не положено. Вот где, по правде сказать, самое удивительное! А феи – что? Фей всякий видел.

– И все-таки триста лет в подземном чертоге у фей – это очень необычно, – возразила девица Гиацинта.

Гловач отвесил ей старинный поклон со множеством всяких финтифлюшек и выкрутасов и ответил так:

– Вы чрезвычайно добры к бедному музыканту, прекрасная дама. Но возьму на себя смелость обратить ваше внимание на то обстоятельство, что настала очередь господину Вольфраму Какаму Канделе поделиться с нами историей своей жизни. Клянусь зубочисткой старого тролля, вот от кого вы услышите много странного!

5. Злоключения судебного исполнителя

Все повернулись к невысокому мужчине лет сорока, одетому в строгое платье из черного сукна очень высокого качества. Возможно, в молодости он и был хорош собой, но с возрастом начал полнеть, лысеть и приобрел «бульдожьи щеки».

Он обвел сидевших у костра насмешливым и немного жалостливым взглядом и заговорил:

– Все это время я слушал вас и задавался одним-единственным вопросом: ну неужели взрослый человек может быть настолько обделен разумом, чтобы в одночасье бросить и дом, и прежнее житье, пусть даже не очень счастливое, но налаженное, и отправиться в путь? Куда вы все идете? Скажите мне на милость, где она, вожделенная цель вашего путешествия? С чего вы взяли, что она вообще существует? Феи, разочарование в любви – это все прекрасно! А каков результат? Вот уже второй день сидим мы на берегу мертвой реки и ждем переправы…

– А почему это вы, господин хороший, называете реку «мертвой»? – перебил его Гловач. – А кубышки, а лягушки, а стрекозы?

– Я, милейший, назвал эту реку мертвой, потому что она мертвая, – отрезал Кандела. – Ни паромщика на ней нет, ни лодочника, ни рыбаков каких-нибудь. И мельницы на ней не поставишь.

– Следовательно, – с ледяной вежливостью произнес философ Штранден, – мертвы суть любые объекты, где визуально не наблюдается ни одного налогоплательщика…

Но господина Канделу не так-то просто было сбить с толку.

– Если угодно, да, – резко ответил он. – Вы отрицаете порядок? Замечательно! В таком случае, не поделитесь ли вы своими соображениями касательно того общественного устройства, которое бы вас удовлетворило? Насколько я понимаю, вы все тут предпочитаете брать деньги в долг без отдачи, выскакивать замуж за первого встречного хлыща, пьянствовать в сомнительном обществе, отлынивая от работы, и прикрывать свою полную несостоятельность высокими философскими идеями. Я в восторге от вашей жизненной позиции, господа! Сколько благородства! Только у кого вы станете занимать деньги и кто захочет вас кормить ради красивой болтовни? Вы называете себя мечтателями, а я вам скажу, кто вы на самом деле. Вы – паразиты. На ком вы будете паразитировать теперь, когда отринули общество добропорядочных граждан?

Пан Борживой краснел все сильнее и наконец заревел:

– Я его убью!

Господин Кандела слегка отстранился и неприятно прищурился:

– Что, милейший, правда глаза колет?

– Правда?! Правда?! – задыхался Борживой.

– Пусть лучше расскажет, как он очутился среди нас, – вмешалась Гиацинта.

– В самом деле, – поддержал ее философ. – Вы, кажется, выступали тут за порядок? Вот и подчиняйтесь порядку. Ваш жребий пятый. Рассказывайте.

– Ну что ж, раз вы так настаиваете, расскажу и я печальную историю, вследствие которой я имею сомнительное удовольствие находиться в вашем обществе. Но уж попрошу тех господ, которым эта история известна, не перебивать меня замечаниями. У вас, как говорится, своя правда, у меня – своя.

В муниципалитете города Кейзенбруннера я уже восемь лет занимаю ответственный пост судебного исполнителя. Добавлю также, что должность эта выборная и добрые жители нашего города уже второй раз отдали за меня свои голоса. Может быть, для кого-то это ничего не значит, но я этим горжусь. Да, горжусь.

Позвольте для начала кратко обрисовать сферу деятельности нашего муниципалитета.

Город Кейзенбруннер был воздвигнут вокруг сырного колодца. Сыр – основа нашего благосостояния. Поэтому и неудивительно, что учет и распределение сыра является основным направлением деятельности нашего муниципалитета. Мы также привлекаем ученых, работающих над улучшением качества сыра.

– Ближе к делу, пожалуйста, – вежливо попросил Освальд фон Штранден. – Все-таки мы – не ваши избиратели.

Вольфрам Какам Кандела, столь неожиданно сбитый с мысли, глуповато заморгал и совсем другим голосом произнес:

– Э-э… э-э… Как судебный исполнитель я не раз… неоднократно… иногда доводилось… кх-кх! Итак, как уже было сказано, находящийся здесь пан Борживой из Сливиц занял в казне магистрата сумму в триста золотых гульденов на какие-то свои неотложные нужды. Многие из членов совета выступали против этого займа. Деловые качества пана Борживоя оставляют желать лучшего, и это ни для кого не секрет.

Когда пан Борживой в полном смысле слова выбросил деньги на ветер, я ничуть не удивился. Дальнейшее вам известно от самого пана Борживоя. На справедливое требование магистрата о погашении долга он ответил категорическим отказом. Повторный запрос вызвал угрозы с его стороны. Прошло целых полгода, господа, прежде чем терпение города лопнуло! Целых полгода!

Наконец имущество пана Борживоя было описано. Вот только одна деталь, характеризующая полную незаконопослушность этого человека. Нашего уполномоченного, который должен был официально описать его скудный скарб, он впустил лишь для того, чтобы выбросить из окна. Нам пришлось прибегнуть к услугам тайного агента и заслать в дом муниципального чиновника под видом бродячего клопобоя. В этих старых рыцарских замках всегда, знаете ли, полно разных насекомых…

(Пан Борживой отчетливо заскрежетал зубами, но ничего не сказал.)

…Спустя несколько дней, – продолжал Кандела, – мы уже располагали достоверными сведениями о том, что стоимость имущества нашего должника не превышает четырехсот гульденов. Был направлен судебный исполнитель, то есть я, с соответствующими предписаниями и тремя гвардейцами из числа горожан. Мы должны были взыскать с пана Борживоя из Сливиц причитающуюся сумму, то есть практически все его имущество.

Мы, конечно, были готовы к некоторым неудобствам. Я неоднократно встречался с проявлениями неудовольствия со стороны господ, у которых выносили сундуки. Однако с подобным довелось столкнуться впервые.

Злостный неплательщик устроил настоящую кровавую баню. Первый гвардеец – между прочим, отец восьмерых детей, владелец бакалейной лавки, – был сражен арбалетной стрелой, выпущенной из башни. Двое других, обходя башню с флангов, прикрывали мое наступление на главные ворота.

Ужасный крик сотряс воздух! Второй мой соратник, также весьма достойный человек, чесальщик шерсти, попал в волчью яму и напоролся на острые колья. Он скончался после сорока семи минут нечеловеческих мучений.

Третий подобрался уже к самой стене, где чья-то жестокая рука внезапно опрокинула на него чан кипящих помоев. В тот же миг из ворот выскочил сам Борживой и приставил к моему горлу обнаженную саблю. Я сдался превосходящей силе противника…

Злобный варвар, не желая выплачивать долг, связал мне руки веревкой и уволок «в полон» – так он выразился. Я покинул Сливицы против своей воли, как пленник пана Борживоя, осыпаемый насмешками и так называемыми остроумными шутками его холуя Гловача.

Я почти закончил, господа. Буду краток. Все вы были свидетелями того, как мы появились в окрестностях Кейзенбруннера под высоким раскидистым дубом, где прозвучало выступление брата Дубравы. Выступление содержательное, хотя и во многом спорное. Я целиком и полностью поддерживаю муниципалитет, воспретивший брату Дубраве публичные речи в стенах города. Ведь если вдуматься, к чему он вас призывает? Сбросить так называемые оковы? Оковы, извините, чего? Приличий? Законности? Здравого смысла?

Впрочем, оглядываясь сейчас вокруг себя, я понимаю, что напрасно считал его затею изначально пропащей. Брат Дубрава все-таки нашел себе достойных последователей. Но кто они, эти люди? Велика ли их ценность для общества? На этот вопрос возможен лишь один исчерпывающий ответ: увы! Объявляю открыто, что нахожусь здесь вопреки своему желанию, как жертва кровожадных наклонностей пана Борживоя! Известно ли вам, что он похитил меня с целью подвергать пыткам, причем Гловачу вменяется в обязанность сочинять о моих страданиях баллады и отсылать их в муниципалитет?

– Я тебя пытал, насекомое? Я тебя мучил? – взревел пан Борживой, который за время долгого вынужденного молчания сделался густо-свекольного цвета. – Тебя нужно было повесить вниз головой на первом же суку!

Господин Кандела затряс своими бульдожьими щеками и приготовился «достойно ответить», но тут поднялся брат Дубрава.

Это был совсем молодой человек, склонный к полноте, но все еще по-юношески стройный, с немного сонным и ласковым взглядом. Казалось, он все время прислушивается – не то к самому себе, не то к чему-то таинственному вдали. Он был бос и облачен в длинную бесформенную хламиду из грубого полотна. За ухом он носил цветок.

– Тише, – молвил брат Дубрава, – мне кажется, сюда кто-то идет.

Спустя короткое время на берегу появились Мэгг Морриган, Зимородок и Марион с тряпичным Людвигом за поясом. При виде скопища незнакомых людей Людвиг мгновенно обвис, притворяясь обыкновенной игрушкой. Марион тоже оробела и постаралась спрятаться за спину Мэгг Морриган.

Зимородок остановился в десяти шагах от незнакомцев.

А тем временем на зеленом островке, незамеченные с берега, сидели двое водяных – Всемил и Немил. Ростом они были приблизительно с Людвига, с потешными сморщенными мордочками, перепончатыми лапками, крупными бородавками вдоль хребта и небольшими хвостиками, похожими на тритоньи. Морща пятачки, водяные наблюдали за людьми. Люди и забавляли их, и раздражали.

– Гляди ты, там еще трое, – проворчал Всемил. – И что им по домам не сидится? Что их всех в наш лес потянуло? То годами никто носа не казал, а теперь косяками пошли.

– Я так думаю, кум, – отвечал Немил, – это у них от сухости кожи. Я давно примечаю. Как начнет солнце припекать, так они совсем дурные делаются. Кто поумнее – тот в реку окунается, а эти – совсем шальные. Огонь развели. И сидят. Чего, спрашивается, сидят?

– Ты что же хочешь сказать, кум, что они жить здесь собрались?

– Неизвестно.

– Э, нет, – разволновался Всемил, – скажи, что ты так не думаешь! Совершенно не нужно, чтобы они тут жили!

– А они об этом знают? – едко осведомился Немил.

– Надо им сказать. Гляди! Эти трое тоже расселись. А если завтра еще придут? Надо срочно что-то делать!

Немил дернул пятачком:

– Что делать-то?

– Ну не знаю, не знаю, – вздохнул Всемил. – Гляди, пришлые уже и барахло свое разложили, едой с «этими» делятся… Может, они все съедят и уйдут, как ты думаешь?

Зимородка и брата Дубраву с его спутниками беспокоило приблизительно то же самое, что и маленьких водяных, – как бы им не остаться на этом берегу насовсем.

– По Черной реке проходила граница королевства Ольгерда, – говорил Зимородок.

Внимательно слушали его лишь Марион, Мэгг Морриган и Дубрава. Остальные больше были заняты вяленым мясом, которым поделилась с путниками лесная маркитантка.

– Должна быть здесь переправа. Паром или брод, – убежденно заключил Зимородок.

– Может, спросить у Людвига? – подала голос Марион. – Уж Людвиг-то наверняка знает.

– Оставь ты его в покое, – одернул ее Зимородок. Ему вовсе не хотелось рассказывать посторонним людям о сенешале. – Он и был-то здесь в последний раз, поди, лет двести тому назад. С тех пор все могло измениться…

Марион благоразумно замолчала.

– Да, переправа была, – поддержала Зимородка Мэгг Морриган. – Я что-то слышала о ней. Лесные маркитантки за реку не ходят, но кое-кто бывал на этом берегу.

– Хорошо, что вы здесь, – сказал, послушав их, брат Дубрава и поглядел ясно и доверчиво. – А то я совсем растерялся. Можете себе представить, никогда прежде в лесу не бывал. Как нам перебраться на тот берег, ума не приложу. А вы люди опытные, подскажете.

Зимородок переглянулся с Мэгг Морриган и сказал:

– Не знаю уж, куда вы идете, но пока что, получается, нам по пути. И нам, и вам, как я полагаю, позарез нужно за Черную реку. Так что вы пока здесь посидите, а я пойду и гляну, что там и как.

Некоторое время Зимородок расхаживал по берегу взад-вперед, насвистывал, бормотал себе под нос, отрывисто бросал: «Ага!..» или: «Вот как!..», пару раз запустил в воду камушком.

Мэгг Морриган растянулась на траве и заложила руки за голову. Марион уселась поближе к огню, обхватив колени руками. Брат Дубрава поглядывал на нее с доброжелательным интересом, но ничего не говорил.

Тем временем Зимородок уселся на берегу поодаль от остальных и раскурил трубочку. Как знать? Может, неожиданная встреча окажется кстати. Судя по всему, придется строить плот. Чем больше рабочих рук, тем лучше. Неизвестно еще, насколько глубокой окажется Черная река. Течение, конечно, медленное, путешественников далеко не унесет, но застрять на середине реки – тоже радости мало.

Осталось продумать кое-какие мелкие детали и возвращаться обратно к костру. Но в этот самым момент громкий плеск привлек внимание Зимородка. Справа и слева от него из воды высунулись две зеленые мордочки.

Та, что слева, произнесла:

– Уй ты, гой еси, добрый молодец!

А та, что справа, добавила:

– Исполать тебе, витязь-богатырь, исполать…

От удивления Зимородок едва не выронил трубку.

– Привет и вам, речные братцы! Что это вы так странно выражаетесь?

Шлепая мокрыми перепончатыми лапками, оба водяных выбрались на берег.

– А что, тебе не понравилось? – обиделся Немил.

– Да-да, чем это мы тебе не угодили? – поддержал его Всемил. – Между прочим, да будет тебе известно, люди всегда приветствуют друг друга такими словами.

– Век живи – век учись, – сказал Зимородок. – Не хотите ли табачку?

Оба водяных так и отпрянули.

– Еще чего! – воскликнул Всемил. – Эта штука сушит! А от сухости – одни только глупости.

– Помогли бы вы, братцы, мне, дураку, – вкрадчиво начал Зимородок. – Вижу я, что влаги у вас в голове хоть отбавляй, а у меня, признаться, при виде этой реки в уме совсем пересохло.

Оба водяных подшлепали поближе и уселись по-собачьи, опираясь на хвост.

– Видите вон тех? – Зимородок кивнул в сторону костра.

– И видим, и слышим, – отвечал Немил.

– Сижу вот и думаю: как бы их всех за реку переправить, – доверительно признался Зимородок.

Водяные закивали пятачками.

– Ты как предполагаешь, – деловито спросил Всемил, – заманить их подальше и утопить?

– Да ты, кум, никак рехнулся, – поспешно перебил его Немил. – В нашей реке только утопленников и не хватало! Нет уж, не слушай его, братец. Переправляйтесь-ка вы на тот берег и ступайте себе подальше.

– Вы же не собираетесь здесь жить? – добавил Всемил.

– Ни в коем случае, – заверил Зимородок.

Водяные переглянулись.

– Видишь островок? – начал Немил.

– Вижу.

– Ну так вот, не островок это вовсе никакой, а старый паром. Он тут уже давным-давно, ни троса нет, ни паромщика. Да и ездоки нечасто встречаются.

– По правде сказать, вообще не встречаются.

– Не перебивай, кум. Паром этот лет с лишком сто как корни пустил, на нем уж и кусты выросли. Но корни можно обрубить…

– Да где же я шест такой возьму, чтобы эдакую махину сдвинуть? – взмолился Зимородок. – Да и река, небось, глубокая… Тут целым деревом придется ворочать.

– А Борька на что? – живо возразил Немил.

– Кто это – Борька? – осведомился Зимородок. – Тень покойного паромщика?

– Ха-ха, – с кислым видом отозвался Всемил. – Огневые шутки витязя-богатыря. Борька – это наш сом.

– Сом? – переспросил Зимородок.

– Ну да, сом, сом, чего тут непонятного. С вот такими усами, вот таким хвостом и этакими плавниками.

– А, – сказал Зимородок, – сом…

Водяные подступились к нему с двух сторон.

– Твое дело – обрубить корни.

– Да, ты обруби корни, а мы уж позовем Борьку. А эти пусть вплавь добираются до парома, там у берега мелко.

– Как все соберутся, мы Борьку стронем.

– А не тяжел ли паром для вашего Борьки? – усомнился Зимородок.

Оба водяных рассмеялись. Потом Всемил шмыгнул пятачком и сказал:

– Ну, братец, насмешил. Иди, иди, обрубай корни. И смотри, чтоб завтра здесь никого из ваших не было. Куманек еще вчера рвался передушить половину спящими. Насилу и отговорили его…

– Ясно, – сказал Зимородок и направился обратно к костру. Водяные с плеском погрузились в воду.

Известие о том, что предстоит рубить проросшие сквозь паром корни, да еще стоя по пояс в воде, вызвало бурю самых разноречивых чувств. Ситуация осложнялась тем, что в отряде имелся всего один топор. Свою саблю пан Борживой считать топором наотрез отказался.

Пока Гловач, Зимородок и Кандела разбирались, у кого из них меньше оснований посвятить себя тяжелому физическому труду, брат Дубрава молча взял топор и погрузился в реку. Когда он добрался до старого парома, вода доходила ему до середины груди.

Брат Дубрава положил топор на паром, ухватился за старые бревна и забрался наверх. С противоположной стороны «острова» донеслось негодующее кряканье, и несколько уток шумно захлопало крыльями. На лице брата Дубравы показалась блаженная улыбка. Он обошел паром кругом, вернулся к топору и спрыгнул в воду.

Спустя некоторое время на помощь Дубраве пришел Зимородок. Он предложил немного посидеть, подождать, пока уляжется поднятая со дна муть. От брата Дубравы пахло тиной, как от водяного. Глаза у него покраснели.

За час Зимородок с братом Дубравой, работая по очереди, перерубили с десяток корней и растянулись на пароме, чтобы погреться и обсушиться на солнышке. На брата Дубраву тотчас опустились две стрекозы.

На солнцепеке одна мысль лениво цепляла другую, и Зимородок неожиданно спросил:

– Скажи-ка, брат Дубрава, из какого ты братства?

– Что? – не понял Дубрава.

– Ну, кто твои братья? – пояснил Зимородок.

– А все, – беспечно ответил Дубрава. – И ты, и вот они, и эти стрекозы, и утки…

– И водяные?

– Почему же нет?

– А водяные об этом знают?

– Главное, что я знаю.

Зимородок приподнялся на локтях. Брат Дубрава по-прежнему лежал неподвижно, подставив лицо солнцу.

– Понимаешь ли, – заговорил брат Дубрава, не открывая глаз, – мне это стало понятно приблизительно год назад. Я и раньше догадывался, а потом вдруг сразу все понял.

– Так уж и все? – с легкой ехидцей осведомился Зимородок.

– Да, – сказал брат Дубрава. – Одним вечером мне это особенно стало ясно. Я смотрел, как спит собака. Ей снились сны. Сперва она бежала куда-то, шевелила во сне лапами и лаяла. Собаки, когда спят, очень смешно булькают горлом… – И брат Дубрава издал несколько странных булькающих звуков. Стрекозы взлетели, но одна из них вскоре вернулась и села Дубраве на лоб. – Потом ей стала сниться еда. Я погладил ее, она проснулась, несколько раз ударила хвостом. Мы встретились глазами. И я вдруг понял, что все про эту собаку знаю. Ее интересы, ее дела. Вот тогда все окончательно выяснилось… – Он вздохнул.

– Что выяснилось?

– Что я брат им всем. Некоторые из них это тоже понимают. Например, собака.

– М-да, – произнес Зимородок.

– Эй, на пароме! – донесся с берега зычный голос пана Борживоя. – Долго вы там еще?

– Видал? – обратился Зимородок к брату Дубраве. – Понукало выискался.

– Это он не со зла, – сказал брат Дубрава и, приподнявшись, крикнул: – Мы закончили!

Зимородок подтолкнул Дубраву к краю парома:

– Иди-ка ты лучше на берег и растолкуй этой своре, что пора собирать пожитки. И пусть снимут обувь. А то у толстого пана она и без того каши просит.

Ни слова не говоря, брат Дубрава, рассекая грудью воду, направился к берегу.

– Шест! – крикнул ему в спину Зимородок. – Шест срубите!

По правде говоря, Зимородку нужно было избавиться от Дубравы, поскольку делать всеобщим достоянием свой сговор с водяными он не собирался. Брат Дубрава удалился очень вовремя. Неподвижная гладь воды уже слегка волновалась, и у самой поверхности угадывались два зеленых пятачка.

– А вот и брат Борька приближается, – пробормотал Зимородок, – и два брата Тритона в роли погонщиков.

И точно, это были они. Вот уже можно разглядеть в глубинах мощное темное тело сома… Зимородку начало казаться, что столкновение огромного сома с паромом неизбежно. Но речное чудище в последний момент нырнуло под паром. Слышно было, как рвутся под водой последние тонкие корешки.

Водяные вскарабкались на бревна, поглядывая на Зимородка с нескрываемым торжеством. По всей вероятности, вид Борьки, рассекающего черные воды реки, произвел настолько сильное впечатление, что Зимородку не удалось сохранить невозмутимый вид.

– Ну что, каков наш Борька? – спросил Всемил.

Зимородок отвечал искренне:

– Хорош!

Водяные зачастили наперебой:

– Как там твои, готовы переправляться?

– Ты уверен, что они не вернутся?

– А вдруг кто-нибудь захочет остаться?

– Увезу всех! – пообещал Зимородок. – Вы мне, братцы, верьте.

Он спрыгнул в воду и пошел на берег.

Брат Дубрава, хоть и понимал, о чем думают собаки, стрекозы и какие-нибудь рачки, слабо разбирался в том, как должен выглядеть шест, которым можно сдвинуть с места махину старого парома. Он предъявил Зимородку самолично вырубленный им предмет, коему более всего подошло бы наименование дрына. Но Зимородок не стал ничего говорить, поскольку крепко надеялся на помощь Борьки. Он объявил, что все готово к отплытию, и вся компания повалила к реке.

Девица Гиацинта, вдруг утратив мрачный вид, пискнула:

– Ой, холодная!

Зимородок присел перед Марион на корточки и велел ей забираться к нему на плечи.

Посреди парома вальяжно развалился пан Борживой. Возле него пристроился Гловач с лютней. Девица Гиацинта в мокром платье скрестила на груди руки и вперила взоры в водную пучину. Судебный исполнитель Кандела уселся, скрестив ноги, под кустом. Он нарочно повернулся спиной к Борживою. Рядом с ним устроился философ. Краем глаза Освальд фон Штранден поглядывал на Мэгг Морриган. Лесная маркитантка отжала подол юбки, удобно расположилась у своего короба и уже набивала трубку табаком. А на носу парома стоял брат Дубрава со щепками в волосах и смотрел вперед, совершенно счастливый.

Наступал решающий момент. Зимородок лихо вскрикнул:

– Э-эх, навались!

И опустил дрын в воду, делая вид, что отталкивается от дна.

Плот неожиданно легко стронулся с места. И пошло как по маслу: Зимородок тыкал в воду, плот плавно шел к противоположному берегу, путешественники наслаждались переправой, а Марион смотрела на Зимородка восхищенными глазами. Это был своего рода реванш Зимородка за проигранный спор.

Наконец паром мягко ткнулся в берег, что-то плеснуло в глубине, и наступила тишина.

– Все, – сказал Зимородок, забрасывая дрын в траву, – приехали.

Все зашевелились.

– Вот что значит – опытный человек! – произнес Гловач со значением. – Мы два дня на берегу куковали, не зная, как нам перебраться. И даже не подозревали о том, что это так просто!