За Синей рекой

Глава десятая

В черном плаще с горностаевой опушкой Огнедум Всесведущий стремительно шел по залам королевского замка, вздымая тучи пыли и разгоняя пугливые тени. Придворные Ольгерда, унылые, бесплотные, без цели слонялись по залам. Кружева почернели от пыли, волосы выцвели, шелковые одежды посеклись. Некогда смешливые пылкие дамы жалобно хныкали по углам, а томимые тоскою кавалеры несли бесполезную вахту в переходах и на стенах башен.

За двести лет резиденция владыки Королевства Пяти Рек изменилась до неузнаваемости. От легкомысленного убранства изящных комнат не осталось и следа. Гобелены с галантными стенами выцвели и сгнили, своды покрылись паутиной, цветы повсеместно захирели, а лебеди во рву вокруг замка сперва заскучали, затем одичали, попытались выклевать глаз министру внешних сношений и наконец навсегда улетели в другие края.

Огнедум миновал библиотеку, где пыли накопилось больше, чем книг, буфетную, полную плесени, кордегардию, где дремали тени лейб-гвардейцев, в спешке прошел сквозь дежурного офицера и очутился в бывшей пиршественной зале, которую переоборудовал под лабораторию. Именно здесь энвольтатор проводил большую часть времени, занимаясь научными изысканиями и литературными трудами.

Сразу у входа в зал находился маленький столик, накрытый старой, кое-как заштопанной скатертью. На ней оставались крошки, корки и плохо обглоданные кости. Огнедум сдернул скатерть со стола, стряхнул объедки на пол и снова накрыл ею столик.

Скатерть слегка шевельнулась, на ней образовалось несколько бугорков, которые медленно, как бы нехотя, вспухли, увеличились, затем проросли сквозь ветхую ткань и оказались буханкой черствого хлеба, кусочком засохшего сыра и кружкой основательно подкисшего молока.

Огнедум рассеянно отломил кусок хлеба, взял кружку и направился к длинному лабораторному столу. Этот стол, прожженный в нескольких местах и заляпанный неприятными желтыми пятнами, был завален бумагами. Огнедум вел записи весьма нерегулярно и так небрежно, что сам потом с трудом разбирал собственные записи. Кроме того, вот уже сто пятьдесят лет энвольтатор составлял глобальный научный трактат «Теория и практика синтетической жизни» и параллельно с этим сочинял поэму в прозе «Из колбы».

Вдоль стен лаборатории, на стеллажах, выстроились банки с жидкими реактивами, коробки с порошками и крупные прозрачные сосуды с субъектами синтезированной жизни на разных стадиях развития.

Примерно в то самое время, когда Людвиг-сенешаль вернулся к своему прежнему облику, Огнедум Всесведущий, жуя на ходу, инспектировал колбы, занимавшие нижний ряд стеллажей. Там находились существа высотою в локоть с непропорционально большими головами и поджатыми к животу тоненькими ножками. Им оставалось провести в колбе еще два дня, после чего их переведут в отдельную комнату, где будут кормить особым субстратом, необходимым для достижения нормального роста.

– Хорошо, хорошо… – бормотал Огнедум. Он допил скисшее молоко, бросил кружку под стол и, покончив таким образом с обедом, приступил к лабораторному анализу.

Специальной ложкой он взял пробу жидкости из каждой колбы и капнул в заранее подготовленные чашки. В шести случаях из семи результат оказался удовлетворительным – жидкость осталась прозрачной. И лишь в одном она помутнела и странно забулькала. Огнедум провел еще два дополнительных анализа, нахмурился, снял колбу с полки и унес.

Некоторое время после ухода Огнедума стояла тишина. Затем один из сидевших в колбе негромко произнес:

– Он нарушил присягу.

Второй отозвался:

– Предательство нужно давить в зародыше. А сопли и гуманизм – это для штафирок.

Первый шевельнул еще слабой ручкой и заключил:

– Наше сегодня – это служба, наше завтра – это слава!

– Говорят, что «Пламенных» будут вооружать комбинированными гизармами, – заговорил после паузы второй.

– Откуда ты знаешь? – живо заинтересовался первый. – «Искрам Огнедума», насколько мне известно, устав воспрещает покидать пределы колбы!

– Пока вы спали, заходил «факел» из старослужащих, – пояснил второй. – Он их видел собственными глазами. Загляденье! В верхней части – изогнутый острый крюк для вскрытия брюшной полости противника. Лезвий два, а балансировка просто сказочная.

– Клянусь Огнем Дум Его! – воскликнул первый.

Третий строго заметил:

– За такие разговорчики вас быстро спишут в субстрат.

Первый презрительно присвистнул:

– Есть только одно преступление – трусость!

Неожиданно заговорил шестой:

– Эх, тоскуют руки по рукояти меча!.. Лично я любому оружию предпочитаю старый добрый меч-бастард в полторы руки. Не такая неповоротливая махина, как двуручник, но и не шпажонка. Шпажонка – это для штафирок.

Пятый возразил:

– Шпага и к ней в набор дага для левой руки – идеально для Зубодробительной Защиты Шлеминзона. Кроме того, можно вмонтировать миниатюрный арбалет в рукоять даги. В самый ответственный момент нажимаешь пальцем на спусковой крючок – и…

– И все сильно удивлены! – со смехом заключен пятый.

– Защита Шлеминзона? – заговорил третий. – Да это просто манная каша! Ты пробовал когда-нибудь проводить финт с поворотом и туше в пируэте «Взлетающей Цапли»? Только шпага тут не подходит. Нужен двуручник.

– «Взлетающая Цапля» – это для женщин, – фыркнул первый. – Слишком много уверток и финтов. «Пряморазящий Медведь» – роскошный стиль! Лаконичный. Точный. Выразительный. Короткий прямой выпад – и груда мяса!

– «Медведь» имеет свои недостатки, – возразил четвертый. – Если противник не сражен наповал, остается опасность, что сила инерции увлечет тебя вперед и оставит незащищенными левый бок и спину.

– Не «Пламенным» бояться смерти! – сказал первый презрительно.

Третий задумчиво произнес:

– Говорят, горцы предпочитают нападать из засады. Кстати, не знаете – скоро нас отправят в Захудалое графство?

– Это стратегическая информация, – отрезал первый. – Хватит с нас и того, что нам знать положено. Я, например, знаю, что с вами за Огнедума пойду в огонь и в воду. Мне этого достаточно. – Он слегка повернулся в жидкости, несколько раз шлепнул тонкими ручками и замер. Его не вполне сформировавшееся сморщенное личико приняло горделивое выражение.

– Кстати, господа, – произнес четвертый, – я тут анализировал поведение каждого из нас и сейчас почти уверен, что шестой номер развивается в женщину.

– Я и сам над этим напряженно размышлял, – признался шестой.

– И как? – заинтересовался первый. – Что ты чувствуешь?

– Пока ничего, – сказал шестой. – Информации недостаточно. Считаю половую принадлежность несущественной. Я такая же «искра Огнедума», как и все остальные. И утонуть мне в околоплодной жидкости, если я не мечтаю умереть за нашего главнокомандующего!

– Отлично сказано! – воскликнул первый. – Наше завтра – слава!

– Наше сегодня – служба! – подхватил второй.

– И честь – наше всегда! – заключил шестой.

Тем временем Огнедум вернулся, поставил на полку пустую колбу. «Искры» замолчали. Огнедум окинул их рассеяным взглядом, затем подошел к столику с едой и пощелкал по скатерке пальцами:

– Кофе, будь добра.

Скатерть никак не отреагировала. Огнедум хватил по ней кулаком:

– Я тебя на портянки пущу! Кофе, живо! У меня вдохновение.

Скатерть напряглась, встав колом, закряхтела и породила большой стакан с мутным, резко пахнущим желудями напитком. Огнедум подхватил его, глотнул, сильно сморщился и направился к рабочему столу. Субъекты синтезированной жизни благоговейно наблюдали за ним.

Энвольтатор откопал в груде бумаг несколько неряшливо исписанных страниц, внимательно перечитал их и придирчиво вымарал несколько строк. Затем быстро, словно гоняясь за ускользающей мыслью, записал:

«Конечная гибель – как это, должно быть, смешно. Веселый конец света…»

Он задумался, обвел несколько раз жирной линией букву «а» в слове «света», затем нарисовал кособокий цветок, колбу и искаженную яростью рожу. Отпил желудевого кофе. Решительно приписал:

«Груды окровавленных тел – о сволочь! сволочь! Как ты преследуешь меня! Подонок, мразь! В моих объятьях все слова, все смыслы утрачивают первоначальное значение. Веселье тлена, радость разложенья – всего лишь красивые названья. Солнце воли моей взойдет над обновленным миром».

Он отбросил перо, прикрыл глаза ладонью и прошептал:

– Как это прекрасно!

Он встал, еще раз оглядел зреющих в колбах гвардейцев, на сей раз подолгу задерживая на каждом пронзительный взгляд. Млея от благоговения, творения Огнедума тупили взоры. Огнедум усмехнулся и широким шагом вышел из лаборатории.

По дороге в казарму энвольтатор решил заглянуть в тронный зал. Ольгерд… Жалкая фигура, недостойная даже презрения. Вот он, жмется к подножию трона… Огнедум остановился, чтобы полюбоваться на поверженного соперника.

Превращенный в тень, Ольгерд был одет по-прежнему в белое, но теперь его покрывал грязноватый серенький налет. Полупрозрачное лицо сохраняло растерянное выражение. Движения стали неуверенными, трусливыми и быстрыми, как у мыши, всякое мгновение готовой спрятаться. Тоска, сожаление, ускользающие воспоминания – все это истерзало короля.

При виде Огнедума король шарахнулся в угол и замер там, прижавшись к стене. Однако нечего было и надеяться, что Огнедум его не заметит. Великий энвольтатор замечал все и всех. Он уселся на трон, вольготно развалившись и свесив с подлокотников локти. Тень короля Ольгерда настороженно наблюдала за ним.

– Хвала тебе, Огнедум Всесведущий! – напыщенно произнес Огнедум.

Губы короля шевельнулись, и он глухо повторил:

– …тебе… Всесведущий…

– Громче! – приказал Огнедум.

– Громче… – прошептал Ольгерд.

– Светоч науки, синтезатор жизни, славься, Огнедуме, воссиявый аки солнце!

Лицо Ольгерда исказилось, а губы послушно задвигались:

– …Огнедуме… аки солнце…

– Воцарение свое предувевый… Ну, повторяй же, болван безмозглый!

– …болван безмозглый… – прошелестел король.

Огнедум хлопнул ладонями по подлокотникам трона.

– И впрямь болван! Ну, повторяй, – и энвольтатор заговорил громко, раздельно, сопровождая каждое слово хлопком ладоней: – Ольгерд – дурак над дураками! Надутый пузырь! Червяк пред мудрецом! Пыль под его ногами!

Король-тень эхом повторял каждое слово. Огнедум хмыкнул, буркнул: «Так-то лучше» и широким уверенным шагом направился в сторону казарм. Когда дверь за его спиной закрылась, король тоскливым взором поглядел туда, где только что был Огнедум, и еле слышным эхом повторил: «…лучше…»

Очередное воинское соединение – бунчук Жженый – возглавляемый капитаном Паленым, отправлялось сегодня в Захудалое графство. Огнедум любил эти волнующие минуты прощания с войсками. Все они, творения его рук, шли умирать за него. В свой последний час, корчась в агонии где-нибудь на скалистом уступе, с арбалетной стрелой в животе, задыхаясь от зловония собственной гангрены, они будут благословлять его имя!.. От одной только мысли об этом у Огнедума сладостно ныло в груди.

Во дворе казармы уже выстроился черный четырехугольник. При виде главнокомандующего капитан Паленый вытянулся, молодцевато приблизился. В кратких, но выразительных словах он доложил о полной готовности бунчука Жженого бесстрашно сражаться и, если понадобится, – умереть.

Огнедум благосклонно выслушал и в свою очередь заверил бунчук и его командира в своей неизменной любви, обещал регулярно энвольтировать, снабжать продовольствием и боеприпасами и вообще не оставлять вниманием.

– Погибшим – слава, живым – почести! – этим девизом завершил он свое напутствие.

Бунчук выступил в поход сразу после прощального обеда. Вещмешки были приятно отягощены сухарями, фляжками с вином, медицинскими пакетами, свежими портянками, сигнальными арбалетными стрелами, испускающими при поджигании столбы желтого дыма, и другими полезными вещами. На каждом бедре топорщились мечи и кинжалы, на плечах лежали красавицы-гизармы. С пояса свисали железные шары на цепях, на тяжелых сапогах позвякивали шипы. Высоко в небе развивалась хоругвь с изображением золотых языков пламени. Ослепительно сверкали на солнце медные трубы. Сотни ног вздымали пыль, сотни лиц были закутаны до самых глаз платками.

На марше переговаривались кратко, по существу.

– Надеюсь, мы покончим с мятежом.

– Говорят, у них там развитие пошло не в ту сторону. Рождаются без головы. Лицо – на животе. Кишечник укорочен, поэтому все время голодны.

– Иди ты!..

– Мне точно рассказывали. Да я и сам видел. Еще в «искрах» ходил, мне старослужащий показывал. Сам нарисовал.

– Я всегда говорил, что они ублюдки.

– Ублюдки как есть. У них даже униформы нет. Иные вообще ходят в юбках.

– Иди ты!..

– Чтоб меня рассубстратило! Точно говорю вам: с голым задом. «Искры» – и те смеются. Кто знает, конечно.

– Ну, ребята, это…

– Черное – благородно, почетно, я так считаю.

– Да ладно тебе, мы все так считаем.

– А эти-то, раньше, – как попугаи: нацепят плащик там желтенький, рубашечку красненькую, штаны какие-нибудь белые, а сверху перья, и думают, что так воинственно.

– Иди ты!..

– Клянусь колбой! Мне дурачок один рассказывал.

– Какой дурачок?

– А я теньку отловил. Весь расфуфыренный, только облезлый. Он сам говорить не может, только все повторяет за тобой. Я ему: «Ты рыцарь?» А он: «…рыцарь…» Я ему: «Болван ты расфуфыренный!» А он: «…расфуфыренный…» Умора, одно слово.

– Иди ты!..

За день бунчук Жженый покрыл расстояние от столицы до Синей реки, где и разбили лагерь. До вражеской территории оставалось еще несколько переходов, поэтому укреплений строить не стали, а заночевали прямо на голой земле.

На рассвете утробный вой длинных изогнутых труб пробудил бунчук ото сна. В косых, слепящих лучах восходящего солнца солдаты Огнедума быстро проделали весь комплекс армейской гимнастики, подкрепили себя выкрикиванием девиза «Наше будущее – слава!!!» и выступили в поход, грызя на ходу каменные армейские сухари. Настроение было приподнятое.

Переправлялись через Синюю реку на пароме, который обслуживался двумя инвалидами из легендарного бунчука Неистребимый. Эти двое – однорукий и одноглазый – все, что осталось от Неистребимого. Они сохранили хоругвь бунчука и за этот подвиг не были отправлены на переработку в субстрат.

Капитан Паленый отсалютовал героям, как старшим по званию, после чего бунчук, развернув хоругви, поднялся на паром. Инвалиды поглядывали на бойцов с каким-то неприятным сожалением. Капитан Паленый не мог знать о том, что он – одиннадцатый по счету командир, который дает себе слово по возвращении доложить Огнедуму о ненадежности и тайном вольномыслии ветеранов-инвалидов. Десяти предшественникам Паленого эта возможность так и не представилась.

Оказавшись на правом берегу Синей реки, Жженый повернул на северо-запад и по хорошо утоптанной дороге отправился прямиком к отрогам гор Захудалого графства.

Эта территория уже считалась опасной, поэтому на ночлег останавливались строго на местах прежних стоянок, где руками бесчисленных солдат-предшественников были возведены прямоугольные стены с палисадами и дозорные башни по углам. Крепости тянулись вдоль всей дороги. Некоторые из них были сожжены.

На третий день марша впереди начали расти горы. Постепенно дышать становилось труднее, кое у кого даже закладывало уши. Самым неприятным были ущелья по краям дороги. Воинский инстинкт вопиял на каждом шагу, в каждой груди: «Опасность, возможность засады, опасность!».

При виде крутых горных склонов в строю заговорили удивленно:

– Это здесь они, стало быть, и живут?

– И как они отсюда не падают?

– Некоторые, между прочим, падают. За милую душу. А вообще у них для цепкости специальные ногти на ногах. Они сперва фиксируют ногу, а потом уже все остальное.

– А мы-то как пойдем? Там же скользко!

– Между прочим, использовать для фиксации боевые шипы на сапогах строго воспрещается. Шипы нам нужны острыми, как бритва, для вспарывания живота противника!

– Да будет тебе! Это паркетным шаркунам пусть воспрещается. А мы – боевые «факела». Победителей не судят.

– Да уж, мы не какие-нибудь штафирки из пробирки! Я так считаю: главное – добраться до противника. А уж чем ты там выпустишь ему кишки – безразлично.

– Неужто голозадыми ходят?

– Ну, это меня заботит в последнюю очередь. Знаете, что я на самом деле думаю, ребята? Арбалетчиков у нас на флангах маловато.

– Вот и доложи об этом Паленому, если ты такой умный.

– Между прочим, мое оружие – гизарма. Я рожден для фронтальной атаки.

– Говорят, они широко применяют засады самого различного профиля.

– Лестниц у нас маловато. Мы все-таки боевые «факела», а не мухи, чтоб по отвесу лазить.

– Что значит – «мало лестниц»? Ты что, интендант, чтобы судить о таких вещах, как «мало лестниц»?

– Да так. Видел, как грузили. По-моему, маловато.

– Вот и доложи об этом Паленому, если ты такой умный.

– А я все-таки не понимаю, чего ради они сопротивляются.

– Мы, между прочим, ничего понимать и не обязаны. За нас все понимает верховный главнокомандующий.

– По мне, так эту пакость нужно извести так: накидать везде мяса с ядом. Они набегут, съедят и отравятся.

– Вот и доложи об этом Паленому, если ты такой умный.

– Отставить разговоры! Противник может быть рядом.

– Смотрите, вон там птица взлетела!

– Почему стоим, что случилось?

– Впереди – засада!

– Го-о-то-о-овсь!

С дружным лязгом взлетели к плечам арбалеты, колыхнулись и ощетинились навстречу врагу обоюдоострые гизармы. Паленый выхватил из ножен меч и вскинул его над головой.

Впереди теперь ясно различалось некое подозрительное копошение. Кто-то прятался возле дороги. Паленый продолжал держать меч задранным. Железная рука, стальные нервы.

В лучах послеполуденного солнца меч казался сделанным из чистого пламени.

Далеко впереди на дорогу выскочил неизвестный человек и принялся приплясывать на месте, что-то крича и размахивая руками. Храбрые «факела», прищурившись, разглядывали его.

– Гляди – горец!

– Ну и образина!

– А похоже, несладко им в горах живется. Припекли мы их все-таки.

– Да уж, точно. Ну и оборванец!

– А харя-то, харя!

– А кто трепал, что у них лица на животе? У этого, вроде, морда на месте.

– Ну и что, что на месте? Зато какая!

– Вот ведь скачет, кривляется!

– Это он на языке жестов говорит.

– На каком языке жестов?

– А у них, сволочей, особый язык жестов. Разве не знаете?

– Ну, и что он сейчас сказал?

– Извстно что. Гнидами нас обзывает.

Человек на дороге действительно выделывал нелепые кренделя. Он то приседал, то хватался за голову, то хлопал себя по бокам.

– Это он, братцы, сигналы подает.

– Да там их целый отряд! Вон – в кустах шевелится.

В этот момент сомнения Паленого иссякли. Он резко отмахнул рукой. Рой арбалетных стрел полетел навстречу врагу.

Неизвестный упал. Но Паленый не спешил продолжать движение. Было ясно, что этот «сигнальщик» не один. Сколько человек скрывается поблизости и кому он успел передать сигнал? Вот что важно!

Паленый поднял руку и медленно сжал пальцы в кулак. Затем так же медленно выпрямил указательный палец. Первая связка «факелов» – двадцать ударных бойцов – насторожилась. Командир указал им в сторону кустов. Те подхватили гизармы и, передвигаясь по очереди, зигзагами, побежали по направлению к противнику.

Кусты больше не шевелились. Когда «факела» достигли края дороги, там уже никого не оказалось. Командир связки дал знак передвигаться по-пластунски. Все двадцать бойцов распластались по земле и заструились вперед, ловкие, как ящерицы. Враг, скорее всего, ушел в ущелье.

Молчаливые враждебные горы нависали со всех сторон. От безмолвия звенело в ушах. Очень медленно, локоть за локтем, связка продвигалась в глубь ущелья. Неприятеля все еще не было ни слуху ни духу.

Наконец-то! Впереди, среди скудной растительности, мелькнуло яркое пятно – чья-то одежда.

– Вот они! – вполголоса произнес командир.

Итак, неприятель обнаружен. Не вставая с земли, командир выдернул зубами из колчана сигнальную стрелу, поджег ее и, заученным движением перекатившись на спину, пустил в небо. Столб желтого дыма обозначил то место, где сейчас находилась связка. Оставалось подготовиться к бою и ждать подкрепления.

Враги нападать не спешили. Что ж, значит, их там не так уж и много. Тем лучше. Однако начинать операцию без прикрытия арбалетчиков было бы излишней бравадой.

Вторая связка, разбившись на подвижные маневренные десятки, приближалась к первой, фланкируя ее с обеих сторон. Командиры, приподнявшись на локтях, быстро обменялись информацией на безмолвном, отточенном языке жестов. Теперь можно было приступать. Сколько бы врагов ни затаилось впереди – «факела» их выкурят.

Решено было окружить врага, подбираясь к нему постепенно. Короткими стремительными бросками бойцы, один за другим, приступили к выполнению задачи. Однако завершить тщательно продуманный маневр им было не суждено.

Откуда-то сверху донесся леденящий душу вой. «Факела» напряглись. С гор к неприятелю шло неожиданное подкрепление. Человек сорок горцев в вызывающе пестрой одежде рассыпалось по всему склону. Ловко пользуясь длинными шестам, они с пугающей быстротой перепрыгивали с уступа на уступ. Их разноцветные юбки развевались, обнажая мускулистые волосатые ноги. Сверху вниз полетели стрелы.

Рядом с командиром связки охнул и обмяк первый убитый солдат… Суровый «факел» стиснул зубы. Что ж, потери на войне неизбежны. Не время раскисать! Горцы стреляли с поразительной меткостью. Их стрелы настигали «факелов», и те гибли один за другим. Выполнившие свой долг до конца. Не отступившие. Не предавшие.

Вторая сигнальная стрела взлетела в небо. Отступление! Немногочисленные оставшиеся в живых «факела» до хруста сжали челюсти. Да, все они предпочли бы умереть! Но приказ есть приказ. Вжимаясь в черствую землю, они отступили.

Тем временем горцы спускались все ниже. Но убивать этим кровожадным дикарям было уже некого. Прекрасная подготовка солдат Огнедума сделала свое дело: не потеряв больше ни одного бойца, они рассеялись по кустам и скрылись.

Марион и ее спутники смотрели на приближающихся к ним воинов Захудалого графства. Эти люди вызывали страх и восхищение.

– Говорить с ними буду я, – предупредил Зимородок.

Несколько минут спустя путешественники уже были окружены со всех сторон. Из отряда горцев выделился высокий сухощавый человек с длинными черными волосами, заплетенными у висков в косички, и обратился к чужакам:

– Кто вы такие?

Зимородок уже открыл рот, чтобы ответить, когда Марион неожиданно выпалила:

– Мы – друзья короля Ольгерда!

Горец перевел взгляд на девушку.

– Вот как? – произнес он.

Марион покраснела.

– Да, – упрямо повторила она. – А я – его невеста.

Грянул дружный хохот. Предводитель горцев, отсмеявшись, произнес:

– Уже не одну сотню лет никто не слыхал о короле Ольгерде. Так что если ты собралась за него замуж, красавица, то слегка опоздала.

– Да что ты с ними разговариваешь! – крикнул другой. – Опять засланные!

– Никакие мы не засланные, – обиделась Марион. – За нами гнались, кстати, и чуть не убили. А вы их убили.

– Больно Огнедум жалеет своих нежитей, – возразил горец. – Он их, говорят, как блины печет.

– Нам бы поговорить с графом, – вмешался Зимородок. – Мы, собственно, к нему и шли.

– Ну вот еще, тащить их к графу! – возмутился молодой желтоволосый горец.

Однако предводитель покачал головой:

– Сдается мне, это люди нездешние. Кто их знает? Может, они и правду говорят. Убить их недолго, а вот как бы потом не пожалеть!.. – И обратился к Зимородку: – Кто присоветовал вам идти сюда и зачем?

Зимородок ответил так:

– «Кто?» Изола Упрямая Фея. «Зачем?» Истребить Огнедума. Общие цели рождают взаимные интересы.

Жители гор переглянулись. Потом темноволосый сказал:

– Хорошо. Идемте с нами. Переночуете в нашем укрытии, а завтра отведем вас к Драгомиру.

Марион подтолкнула локтем Людвига и прошептала:

– Драгомир? А разве он не умер?

– Это другой Драгомир, – шепотом объяснил Людвиг.

Путешественники, окруженные горскими воинами, поднимались все выше и выше по тайным тропам. Путь к убежищу занял значительное время, поскольку никто из чужаков не умел пользоваться шестами. Чуть в стороне от тропы имелась старинная широкая дорога, но ею из соображений безопасности днем старались не пользоваться.

Гиацинта невероятно страдала, оказавшись босиком в горах. Терзался и Людвиг. Мало того, что он сам был бос, – с непривычки он вообще еле держался на ногах и все время ловил себя на желании забраться к Марион за пояс. В конце концов они с Гиацинтой взялись за руки и кое-как, поддерживая друг друга, преодолели тяжелый подъем.

Убежище представляло собой большую пещеру, где легко мог разместиться отряд человек в шестьдесят. Все здесь было устроено для постоянной жизни: удобные лежанки, запасы продовольствия, лекарств и перевязочного материала, оружейный склад. Посреди пещеры был сложен большой очаг. В огромном котле варилось что-то заманчивое.

Путешественники, выбившись из сил, рухнули на первые попавшиеся постели. Людвиг, Марион и Гиацинта сразу заснули, отказавшись даже от ужина. Мэгг Морриган, Штранден и Дубрава нашли в себе силы для трапезы, однако вскоре сон сморил и их. Как ни странно, молодцами держались пан Борживой и Гловач.

Зимородок, оберегая свою репутацию бывалого лесного человека, довольно долго изображал, что ему все нипочем, и в конце концов заснул прямо у очага.

Он проснулся ночью. Бок, обращенный к огню, нестерпимо нагрелся, второй же страшно замерз. Где-то внизу недружно выли шакалы. Оглушительно гремели сверчки.

Зимородок сел, потирая озябший бок. Итак, они добились своего. Добрались до Захудалого графства и завтра встретятся с Драгомиром. Остается только надеяться, что граф окажется менее недоверчив, чем его люди. Да еще Кандела напоследок чуть было не исхитрился все испортить!..

После того, как они расстались с Упрямой Феей, Кандела странно помалкивал. Время от времени, примечал Зимородок, у бывшего судебного исполнителя как-то непривычно начинали поблескивать глаза и на губах появлялась загадочная улыбка. Зимородок не придавал этому особого значения. Он давно догадывался, что Кандела начинает терять рассудок. Но такого он даже от Канделы не ожидал. Это же надо, что змей подколодный удумал! Выскочить навстречу Огнедумову воинству и позорить своих спутников воплями: «Мы здесь, мы сдаемся!» Что он там еще кричал? «Заберите меня отсюда, я могу приносить пользу!» Чудовищно. Хорошо, что эти ослы его не расслышали и сразу застрелили. А потом, по милости Канделы, пришлось удирать. Спасибо, горцы заметили…

Зимородок так распалил себя этими мыслями, что в конце концов пробормотал: «Воскресил бы подлеца ради одного только удовольствия свернуть ему шею…»

Он сел поудобнее, задумался. Потянулся за трубкой. Запасы табака уже подходили к концу. Зимородок не без сожаления закурил. В голове постепенно прояснялось. Бредовые идеи перестали казаться такими уж бредовыми.

Где-то в темноте ворочался Штранден. Бесшумно ступая, Зимородок приблизился к нему, осторожно потряс за плечо:

– Эй, профессор!.. Освальд!

Штранден подскочил, как ужаленный. Зимородок окатил его облаком табачного дыма.

– Это ты, Мэггенн? – спросил Штранден и чихнул.

– Это я, – шепотом отозвался Зимородок.

– Тьфу ты, в темноте ничего не вижу.

Зимородок сел рядом с философом.

– Что-то мне не спится, – сказал он.

– Я тоже еле заснул, – признался Штранден. – Все этот болван Кандела перед глазами. Как он выскочил и кричал. И потом… Эти стрелы – они как будто на глазах из него выросли. Только что был живой… Бр-р.

– Он всех нас чуть не погубил, – мрачно сказал Зимородок.

– И все-таки мы живы и греемся у огня, – сказал Штранден, – а он лежит там… Весь истыканный, как дикобраз.

Зимородок придвинулся чуть ближе к философу и зашептал:

– Вот и я об этом думаю. Помнишь старухины колодцы?

– Там еще совы были…

– Вот именно. Как этот дурень упал, ну, Кандела, – у меня это из головы не идет. Я ведь воды оттуда взял. И из-под дохлой совы, и из-под живой.

Штранден шевельнулся, и Зимородок почти физически ощутил волну горячего острого любопытства, исходившую от философа.

– Я бы давно попробовал, – продолжал Зимородок, – да как-то случая не представлялось.

– Ты предлагаешь… – прошептал Штранден.

– Канделе все равно хуже не будет, – рассудительно произнес Зимородок. – Давай сейчас тихонько вернемся туда…

– А если горцы решат, что мы все-таки лазутчики? – опасливо произнес Штранден.

– Но мы же не лазутчики, – успокоил его Зимородок. – Они без своего графа все равно нас убивать не станут. Я бы другого боялся: что проснутся Дубрава или Гловач. Вот кто может нам все испортить. Дубрава со своим человеколюбием ни за что не даст ставить опыты на людях. А мне, может, тоже охота побыть ученым.

– А Гловач? – удивился философ. – Он-то чем может помешать?

– А Гловач – тот просто будет очень недоволен, если нам удастся вернуть к жизни Канделу.

На немолодом костлявом лице философа появилась мальчишеская улыбка.

– Давай попробуем, – тихо сказал он. – Клянусь яйцекладом ундины! Из профессуры Кейзенбруннерского университета я – самый великий прикладник и естествоиспытатель!

Часовой спал, вытянув длинные голые ноги и не препятствуя хищному комару насыщаться кровью. Оба заговорщика, передвигаясь очень медленно, с величайшими предосторожностями, выбрались из пещеры. Их сразу охватил ледяной ночной воздух. В головокружительно высоком черном небе горели звезды.

Зимородок хорошо видел в темноте, чего нельзя было сказать о Штрандене. Философ часто спотыкался и несколько раз чуть было не упал в пропасть. Но, к счастью, они быстро вышли на широкую дорогу.

Оказалось, они не так далеко ушли от того места, где разыгралась драма. Тело Канделы бесформенной темной массой до сих пор лежало на обочине.

Экспериментаторы остановились.

– Ну вот, коллега, – произнес Зимородок, – мы и у цели.

– Я почти ничего не вижу, – пожаловался Штранден. – Как вы думаете, коллега, не будет ли уместно зажечь какой-нибудь факел?

– Я думаю, коллега, – с важным видом сказал Зимородок, – что в данном случае будет уместен очень маленький факел. А лучше вообще обойтись без него. Не то нас, неровен час, заметят. Не те, так эти. А в таком случае наш эксперимент вообще потеряет всякий смысл.

– Абсолютно с вами согласен, коллега, – отозвался Штранден.

Они разложили крошечный костерчик из нескольких веточек прямо возле тела. Кандела лежал на боку, странно выкинув вперед правую ногу. Три стрелы торчали у него в груди, одна в горле и еще одна – под мышкой. Две стрелы нелепыми отростками высовывались из живота, две угодили в бедро, одна пробила вскинутую ладонь. Зимородок отметил про себя, что ни одна не пролетела мимо цели – на дороге возле тела других стрел не было.

Штранден потирал руки и приплясывал на месте от нетерпения.

– Ну что, коллега, начнем?

– Ох, – сказал Зимородок, – накличем мы на себя неприятности!.. Но была не была.

Он снял крышку с одной из фляжек и, скупо расходуя воду, обрызгал тело с головы до ног. Затем оба испытателя, вытянув шеи и затаив дыхание, начали ждать.

Сначала томительно долго ничего не происходило. Потом послышался тихий шорох. Стрелы в теле покрылись густым белым оперением. Мелкие перышки стали прорастать также на коже.

Штранден поспешно подкинул в костерчик еще одну веточку. Зимородок выглядел озадаченным.

– Н-да, – пробормотал он, – этого следовало ожидать. Та дохлятина тоже покрылась перьями. Я, правда, думал, это потому, что птица…

– В том и состоит ценность любого эксперимента, – взволнованно проговорил Штранден. – Эмпирическим путем подтверждаются или опровергаются различные теории. Итак, теперь установлено, что оперенность…

Зимородок перебил его:

– Послушай, Освальд. Если мы с тобой вернем к жизни этого подлеца, да еще пернатым, то, боюсь, пан Борживой изрубит нас на мелкие кусочки.

– Какие, в таком случае, будут идеи?

Зимородок вытащил вторую флягу и встряхнул ее:

– Попробуем воду номер два.

– Я предлагаю, – произнес Штранден, – точечную обработку водой номер два наиболее мощных перьев.

– Отлично! – обрадовался Зимородок. – Посвети-ка мне.

Штранден схватил горящий прутик и поднял его над трупом, а Зимородок капнул из второй фляги на стрелы. Стрелы тотчас облысели, засыпав все вокруг мертвым пухом. Голые участки тела, куда попали капли, порозовели и начали дергаться, точь-в-точь как шкура лошади, на которую садятся мухи.

– Поразительно! – прошептал Штранден. – Он ожил фрагментарно! Думаю, подобное наблюдается впервые. – Он развел руки в стороны и сделал попытку обнять Зимородка. – Мы с вами, коллега, войдем в историю!

– Может быть, может быть, – самодовольно бормотал Зимородок, – очень даже может быть…

Не сводя глаз с Канделы, он снова взялся за первую флягу.

– Ну-ка, а если его окатить… – Зимородок выплеснул несколько капель на голову Канделы.

Рост перьев на щеках прекратился. Одутловатая физиономия бывшего судебного исполнителя застыла, нос заострился, черты приобрели некоторую чеканность. Их портил только птичий пух, обильно украшавший небритые щеки и подбородок.

– Забавно! – сказал Зимородок. – Ну, коллега, что будем делать дальше?

– Предлагаю исследовать степень омертвения мозга! – азартно воскликнул Штранден.

Зимородок принял позу, с его точки зрения, наиболее подходящую для ученого – отставил одну ногу и изящно взмахнул над головой рукою.

– Конкретизируйте, коллега! – изрек он.

– Конкретизирую. Плесните ему на лоб из второй фляжки.

Результаты нового опыта испугали обоих. Кандела раскрыл невидящие глаза, горящие мертвенным желтоватым светом, и глухо заговорил:

– Степень дырчатости сыра напрямую зависит от степени вспененности рек в период половодья, но никоим образом не связана со степенью благосостояния граждан города Кейзенбруннер. Теории, согласно которым размеры дырок в сыре раздуваются искусственно, каждый здравомыслящий гражданин должен признать несостоятельными.

– Я больше не могу! – с отвращением произнес Зимородок. С этими словами он схватил обе фляжки и одновременно излил их содержимое на тело Канделы.

Кандела замолчал, почернел, волосы мгновенно отделились от его головы, тело прямо на глазах начало размягчаться и спустя несколько минут превратилось в небольшую черную лужицу. В ее блестящей поверхности отражались далекие звезды.

– Ну вот и все, – молвил Зимородок и выбросил фляжки в пропасть.

– Посуда-то в чем виновата? – спросил Штранден.

– Не знаю, как вы, коллега, но лично я не рискну наливать сюда питьевую воду.

– Ты прав. – Штранден вытер об одежду вспотевшие ладони. – Это было потрясающе!..

– А у меня какое-то пакостное чувство, – признался Зимородок.

– Да будет тебе! – Штранден хлопнул его по плечу.

Они еще раз взглянули на то место, где еще недавно лежал Кандела, и обнаружили, что лужица уже высохла.

– Там что-то шевелится, – сказал Зимородок. Он поджег еще одну веточку и опустился на корточки. Штранден тоже наклонился. Из черного пятна на дороге стремительно проклевывался острый зеленый росток. Он увеличивался и наливался соками с удивительной быстротой.

– Вот это да!.. – прошептал Зимородок.

Спустя полчаса росток был уже высотою в два локтя, и среди листьев, мясистых, по форме напоминающих мечи, показалась стрела будущего цветка.

Темно-красные лепестки начали раскрываться незадолго до рассвета. Неожиданно послышалась очень нежная, тихая музыка. Лепестки раздвинулись, словно уста в ожидании поцелуя, и обнаружили хоровод тычинок и высокий пестик. Затем пестик шевельнулся и медленно отделился от цветка. Развернулись крошечные полупрозрачные крылья, сходные с крыльями бабочки.

Эти крылышки, трепеща, держали в воздухе миниатюрное тельце человечка, облаченного в изящные серебристые одежды.

Приглядевшись к вылупившемуся чуду, Зимородок со Штранденом так и ахнули: у крошечного человечка-бабочки было хорошо знакомое лицо с бульдожьими щеками и плохо выбритым подбородком. Но глаза его лучились неземным светом, а на губах порхала веселая улыбка.

– Друзья мои! – пропел он хрустальным голосом. – Близится рассвет! Заиграет роса на траве, благоуханием наполнится воздух! Весь день я буду порхать, а ночью лягу спать в душистую постельку внутри лепестков.

И, рассыпая в воздухе светящиеся искры, преображенный Вольфрам Кандела взмыл в небеса.

Если не все путешественники нашли в себе силы для того, чтобы вкусить прелести ужина, то завтраку отдали должное с удовольствием. Людвиг с детским восторгом отправлял в рот куски и, жуя, блаженно жмурился. Гиацинта матерински заботливо наблюдала за тем, как он ест.

Ночное приключение Зимородка и Штрандена, как это ни удивительно, осталось незамеченным.

Марион была скучная.

Дубрава с растерянной улыбкой спрашивал у Мэгг Морриган, нет ли у нее какой-нибудь мази для сбитых ног.

– Вчера нужно было смазать, – сердилась Мэгг Морриган, разглядывая присохшие кровавые струпья. – Бестолочь! Что теперь с тобой делать?

– Не знаю, – честно сказал брат Дубрава.

– У Людвига тоже кровавые раны, – вмешалась Гиацинта. – А он, между прочим, ни слова жалобы не проронил! Что ж, он привык страдать!

– Да и у тебя, золотко, ноги не в лучшем виде, – заметила Мэгг Морриган.

– Я! – Гиацинта усмехнулась. – С самого детства мой удел…

– Между прочим, там, в горах, еще выше, – уже снег, – перебила Мэгг Морриган. – И если не позаботиться сейчас, ты можешь вовсе остаться без ног.

– О, я знаю, – кивнула Гиацинта. – Гниющие раны, отмирающая плоть…

Мэгг Морриган дала ей коробочку с мазью и тряпицу для перевязки.

– Займись собой и Людвигом, а я попрошу у наших хозяев какую-нибудь обувку. Дальше босиком идти нельзя. С повязками справишься?

– Любая девушка благородного происхождения с детства обучается… – начала Гиацинта.

– Вот и хорошо, – сказала Мэгг Морриган.

Дубрава показал на босые ноги лесной маркитантки:

– А как же ты?

Мэгг Морриган тихонько рассмеялась:

– Во-первых, я не поранилась. А во-вторых… – И она вытащила из своего короба пару стоптанных сапожек. – Вот это я ношу зимой.

– А если у них не найдется для нас сапог? – спросил Людвиг.

Мэгг Морриган пожала плечами:

– Это не мне решать, но я бы всех обезноживших оставила пока в пещере.

Однако до такого не дошло. В пещере отыскалась подходящая обувь, снятая, как любезно объяснили горцы, с убитых. Кроме того, Людвига снабдили теплым плащом, поскольку из всех одежды у него были штаны да рубаха.

Хозяева предлагали пару добротных башмаков и пану Борживою, но тот наотрез отказался расставаться с сапогами из Сливиц.

– Они хранят в себе частицы родной почвы, – растолковал он. – От этого я чувствую в ногах особенную силу.

Идти предстояло по дороге. Как объяснил предводитель горцев, выше в горах неприятеля нет.

Путешественники во все глаза наблюдали за подданными Драгомира. Все они, как на подбор, были людьми высокими и хмурыми. Удивляла их одежда: вязаные из овечьей шерсти просторные рубахи и состоящие из разноцветных клиньев юбки. Вероятно, в холодное время года они носили также и штаны. Между собой эти люди, впрочем, общались очень просто и были довольно смешливы, но стоило заговорить с ними чужаку, как они тотчас принимали суровый вид.

Марион это сбивало с толку. Она чувствовала себя маленькой, не стоящей внимания девочкой. В Зимородке, напротив, росла уверенность в том, что переговоры с Драгомиром окажутся удачными.

Остальные, похоже, были заняты – каждый своими делами, и мало беспокоились об успехе миссии. Штранден шепотом рассказывал Мэгг Морриган о ночной вылазке. Людвиг и Гиацинта со страдальчески-счастливыми улыбками ковыляли молча, держась за руки. Гловач беспечно вертел головой, созерцая окружающий его необычный мир. Пан Борживой обсуждал с одним из горцев принципы осады и обороны укрепленных стен. Брат Дубрава, переставляя ноги с большим трудом, все же находил в себе силы радостно удивляться красоте горного пейзажа.

Дорога поднималась все выше и выше. Один раз они миновали горный луг, где паслось небольшое стадо овец. А затем вновь потянулись отвесные скалы.

– Вот он, – произнес Зимородок и показал Марион куда-то наверх.

Она сразу увидела ЭТО.

Трехбашенный замок, словно вырастающий из скалы. Он как будто поглядывал на путников – не то с насмешкой, не то с угрозой.

– Да! – с чувством молвил пан Борживой. – Не хотел бы я штурмовать вот такое!

– Эту крепость возвел еще Драгомир Могучий, – сказал предводитель горцев. Его голос зазвучал неожиданно тепло: – Он был мудрец, наш первый Захудалый граф, и все предусмотрел. За двести лет эту крепость так и не сумели одолеть враги.

У самых крепостных стен была сложена высокая пирамида из черепов. Во многих зияли отверстия. Гладкая желтоватая кость слегка поблескивала.

Марион вцепилась в руку Зимородка. Пан Борживой выпрямился, выпятив живот и слегка раздув ноздри, а Гловач легкомысленно присвистнул.

Довольный произведенным эффектом, предводитель горцев сказал:

– Все эти господа были настолько любезны, что принесли сюда и сложили здесь свои головы.

– Великолепно! – вскричал пан Борживой. – Ха-ха! Почему это мы в Сливицах до такого не додумались? За двести лет там бы тоже накопилось, знаете ли!..

Со стен гнусаво запела труба. Ворота раскрылись, и путешественники вступили в замок.