За гранью

Мрачно посмотрев на отпечатанный листок, шеф службы безопасности региона поставил свою подпись, аккуратно уложил его и еще несколько хрустких бумаг в конверт, опечатал его в соответствии с инструкцией и задумчиво подошел к тёмному окну. Внизу по Екатерининской проезжали редкие автомобили. С противоположной стороны улицы лукаво щурился барельеф Ленина — наследие недавних советских времён. Казалось, Ильич наслаждается сложной ситуацией, в которую вляпался начальник СБ.

Хозяин кабинета вернулся к столу. "Сложной ситуацией?" Хорошо, если так, а не ещё хуже. И это не паника, а трезвый анализ. Трагизм ситуации упирался в то, что новое направление, откуда могла прийти беда, его ведомство благополучно проморгало. Непонятные слухи, которым он не придавал особого значения, материализовались сперва во взрыв на главной военно-морской базе, а затем и в подарок в виде непонятно чьего объекта неизвестного назначения. В лейтенантскую юность он рыл бы землю ради такой находки. А каково генералу, чьи подчиненные прощелкали это безобразие? Впору рыть землю, чтобы закопать находку поглубже. Только поздно. Самый сложный вопрос решался именно сейчас. Кому адресовать материал? Прямому начальнику в столицу — или выше? Его босс тоже будет думать, сидя вечером в кабинете, где запах табака давно смешался с запахами парфюма от его предшественницы и неистребимого аромата старого архива — что делать с докладом? Доложить Президенту? Или нет?

Недавно региональный шеф сделал открытие, которое ему совсем не понравилось. Один из отделов контрразведки ВМФ не просто дублировал деятельность его ведомства. Он отправлял свои наработки Президенту. Экий все же деятель сидит в Замке — совсем правильно работает, хотя в должности — два месяца. При его предшественнике такого безобразия не было! А его начальник из столицы вполне может этого не знать… И припрятать материал. В общем, ясно, кто тогда окажется крайним. И ясно, что нужно делать.

Из папки «Архив» несколько листов выпали как будто сами — и через пару минут на столе лежали копии. Теперь оставалось самое главное.

Напевая старый и полузабытый мотив насчет того, что четырех копий достаточно, Мирон Павлинович Нижниченко извлек пишущую машинку со "старым, имперским" шрифтом, лист бумаги, и довольно быстро напечатал короткое письмо.

Печально осмотревшись, он извлек кассету с лентой из машинки, сложил «левые» копии документа в обычного вида конверт, какие десятками тысяч разносит почта, вызвал секретаря, отдал ему опечатанный пакет, пробурчал что-то насчет срочности и прошел в комнату отдыха.

Компьютеру он не верил уже лет десять. Пока эта техника была доступной только проверенным-перепроверенным, щупаным-перещупанным спецам, которые жили в специальном поселке, отдыхали в специальных местах и были изучены вдоль и поперек — верить было можно. А сейчас? Кто еще может ознакомиться с информацией — кроме тех, кому положено? А те, кому положено — они как отреагируют?

Специальная лента для машинки сгорела за секунду. Легкая кучка пепла отправилась в канализацию. Теперь оставалось сделать самое важное, почти невозможное — поговорить с Президентом без прослушки…

ПРИДНЕСТРОВЬЕ, ИЮЛЬ 1992 ГОДА НАШЕЙ ЭРЫ

Пулемет коротко рявкнул и смолк.

— Румын! Я твою…, - дальше понеслась виртуозная нецензурная брань.

Ильин поморщился.

— Хватит уж, Денис Анатольевич, материться. Тем более, при ребенке…

Пулеметчик только тряхнул головой, на которой колыхнулся непокорный светлый чуб.

— Ну, уморил, профессор: при ребенке. Да Серый в свои двенадцать видел столько, сколько тебе не снилось в твои сорок пять. Верно, малой?

Серёжка меланхолично кивнул. За последнее время он и впрямь видел очень много, но матерная ругань удовольствия ему не доставляла.

— Я вообще удивляюсь, профессор, как ты-то тут оказался, — продолжал пулеметчик.

— Так же, как и Вы…

— Э, нет. Я казак, и отец мой был казак, и дед. Все предки у меня казаки: Пономаренки, Ничипоренки, Дьяченки, Бартасенки… Казаки всегда Россию защищали. А профессора? Разве профессора когда воевали?

— Представьте себе, Денис Анатольевич, воевали. Отец мой, Александр Ильин вместе со своим братом в сорок первом в ополчении под Москвой воевал. Отца ранило, а брата убило. Правда, не профессора они были, а только первокурсники московского Университета…

— Ополчение… Это правда, что у них и оружия толком не было? — Пономаренко как-то сразу посерьёзнел.

— Правда. Отец даже винтовку в руках подержать не успел: он шестым на неё был.

— Как это — "шестым"? — удивился Серёжка.

— Очень просто. Винтовка у одного человека. Его убьют — берет другой, тот кто считался первый на винтовку. За ним второй, третий — и так далее. До отца очередь не дошла, раньше ранило.

— Да, дела… Ладно, Алексаныч, ты не сердись… Люблю я потрепаться… Счас вот до командира нашего прибалтийского докопаюсь, чего это он молчит?

— А чего языком зря махать? — повернулся к пулеметчику четвертый обитатель позиции, одетый в черную форму капитана морской пехоты Советской Армии.

— А чего не потрепать-то? До вечера румыны все одно не сунутся.

Капитан прищурясь поглядел на раскаленное небо. Солнце только недавно перевалило через полдень и нещадно жарило всё вокруг.

— Да, до вечера гости вряд ли пожалуют.

— Гости… — проворчал профессор Ильин. — Хозяев бы побольше не помешало. Если полезут, мы долго не продержимся.

— Да никто никуда не полезет, — отмахнулся казак. — Третью неделю тишина. Мы из пулемёта постреляем, они постреляют или пару мин кинут — вот и вся любовь.

— Если бы всё было так хорошо, то зачем вообще мы здесь находимся? Может, бросить всё и в посёлок податься, отдохнуть в тенёчке?

Серёжка приготовился с присущей возрасту категоричностью ответить на это предложение, но, к счастью, не успел. Профессор после краткой паузы продолжил:

— А мы — не уходим. И правильно делаем, потому что полезть всё-таки могут. Три дня назад у Бендер сунулись, верно?

— Как сунулись — так и высунулись, — усмехнулся Пономаренко.

— Верно, потому что там было, кому их встретить. А здесь? Ну, сколько мы, в случае чего, продержаться сможем?

Вопрос был из категории риторических. Позиция на вершине пологого холма представляла из себя даже не отрытые, а только слегка обозначенные в сухой твёрдой земле стрелковые ячейки и брустверы с амбразурами, сложенные из мешков с песком. Четыре человека, из которых лишь двое — настоящих военных, а один — так и вообще ребёнок. Один РПК, два АКСа. Да у морпеха — экзотический АК-74М, невесть как в эти края попавшим.

— Главное — не сколько, главное — как, — философски заметил пулеметчик.

— Отставить! — неожиданно резко вскинулся капитан. — Думать надо не о том, как красиво умереть, а как выжить, нанеся при этом наибольший урон врагу.

Загорелый и черноволосый, он был совсем не похож на прибалта. Правда, в голосе офицера явно проскальзывал какой-то акцент — но недостаточно сильный для того, чтобы понять, откуда он родом.

— Если они сейчас попрут на нас, Борис Владимирович, то выжить возможным не представится. Вчетвером мы их долго не удержим, даже если бы у нас патронов было не считано — а патронов-то у нас кот наплакал…

— Знал ведь, профессор, куда едешь…

— Знал, представьте себе. Приехал сюда так же добровольно, как и Вы, и убегать никуда не собираюсь…

— Значит, так, — вновь взял слово капитан. — Разговорчики эти прекращаем, как понижающие боевой дух. Тем более что никто никуда не попрет до вечера, а к восемнадцати ноль-ноль нас должны сменить. Ну, а если попрут всерьез — будем держаться, пока Сёрежка до виноградников не добежит.

— Еще чего, — пробормотал мальчишка, недовольно повернув запыленное лицо в сторону офицера.

— Не "еще чего", а "так точно". Пришел воевать — научись сначала исполнять приказы командира. В штабе должны узнать, что высота оставлена. Если нас тут втихаря убьют, то могут еще люди погибнуть.

— А почему сразу я? У меня, между прочим, предки тоже воевали. Знаете, почему, мы в Днестровске живем?.. Жили…

— И почему же? — поспешно отреагировал на эту поправку Ильин.

— Да потому, что мой пра-пра-… в общем, много раз прадед Аким Яшкин отличился при штурме Измаила и получил за это вольную и землю в Приднестровье.

— Чем докажешь? — задорно спросил казак.

Мальчишка бросил на него исподлобья быстрый взгляд.

— А вот и докажу, — пошарив в кармане перемазанных шорт, он вытащил металлический кругляшек. — Вот… "За взятие Измаила". Сам Суворов ему вручал.

— Покажи-ка.

Серёжка кинул медаль пулеметчику, тот ловко поймал её и принялся разглядывать.

— Ишь ты, — вымолвил он, наконец. — Похоже, и вправду древняя. Потемнела-то как.

— А мне можно? — спросил ученый.

— Пожалуйста, — пожал плечами мальчишка.

Никто не засмеялся. Пулеметчик перекинул медаль Ильину.

— Надо же, никогда в руках ничего подобного не держал. И уж никак не мог предположить, что смогу встретить суворовскую медаль здесь, в Приднестровье.

— Будущее не угадаешь, — наставительно и с некоторой ленцой в голосе заявил Пономаренко. — Вот скажи, командир, ты знаешь, что через минуту с тобой будет?

Ответить капитан не успел. Он вдруг прыгнул вправо, сбив с ног мальчишку, прижав его к земле и накрыв собой. А в следующий миг тонкий свист мины превратился в вой и тут же — в грохот взрыва.

Стряхнув с себя землю и глядя на разверзшуюся воронку, профессор кафедры системного анализа и программного обеспечения АСУ Московского института радиотехники, электроники и автоматики, доктор физико-математических наук Иван Александрович Ильин вдруг понял, что таинственный капитан Борис Владимирович Гай из Прибалтики действительно знал, что должно произойти. И даже пытался этому помешать. Но не смог…

БРЕТАНЬ. 975 ГОД ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

Холодный зимний ветер гнал свинцовые волны на песчаный берег, срывая с гребней клочья белой пены. Жалобно покрикивали чайки. Иссиня-черные тучи низко нависали над морем и землей и, казалось, в любой момент были готовы упасть, давя всё и всех на своем пути.

Стоявший у окошка молодой человек аккуратно прикрыл раму с разноцветными стеклышками в частом свинцовом переплете и повернулся к своему собеседнику — пожилому седовласому мужчине, уютно расположившемуся в украшенном затейливой резьбой старом деревянном кресле возле камина. Очень старом, ибо дерево совсем потемнело от времени. Гостю подумалось, что и мастера, способного покрыть кресло таким узором, сейчас в Бретани уже не сыскать. А ведь и оба кресла, похожих друг на друга, как две рядом выросших лилии, и стоящий между ними небольшой столик с украшенными столь же искусной резьбой ножками, были изготовлена хоть и в давние времена, но в этих краях. Теперь эта мебель безмолвно напоминала о былом величии здешних земель и их тогдашних обитателей.

Да разве только мебель? Казалось, каждый предмет в комнате поражал роскошью и нес на себе печать веков: и окошко, от которого только что отошел молодой человек, и стоявшие на столике золотой поднос с тонко нарезанным сыром, пара золотых кубков с вином и серебряный кувшин, украшенные чеканным узором, и резная хрустальная ваза с фруктами. Камин, в котором весело потрескивали и постреливали в дымоход огненно-золотистыми искрами дрова, прикрывала металлическая решетка с причудливо изогнутыми прутьями. Кузнечный молот в руках мастера придал им вид змей. Вся эта роскошь, не свойственная большинству простых и суровых замков, построенных за последние несколько сотен лет новыми владыками края, редко попадалась на глаза посторонним: обычно хозяин принимал гостей в других залах. Но от сегодняшнего посетителя ему скрывать было нечего: подлинную историю Бретани оба они знали одинаково хорошо.

Молодой человек подошел к столу и налил себе из кувшина немного вина, выжидательно поглядывая на старика. Тот подчёркнуто пристально уставился в камин, словно надеясь увидеть там, по меньшей мере, саламандру. Молчание становилось тяжелым, словно тучи за окном, и младший собеседник заговорил первым:

— Я понимаю ваши сомнения и ни на чем не настаиваю. Поверьте, память Предков для меня свята, как и для вас. Но Предки мертвы, а нам жить. Нам, и нашим детям… И мы в ответе за то, какой мир мы оставим им в наследство.

— Заветы Предков… — медленно проговорил старик. — Предки были мудры, но и они ошибались. Мы могли бы быть светом и солью земли, а кем стали…

Он горестно вздохнул.

— Помогло ли нам, что мы соблюдали обычаи, когда нашу страну разорвал Медведь, да будет он проклят?

— Он и так уже проклят за свои черные дела. Хотя, иные говорят, что он как раз и был нашим наказанием за отступление от древних правил. Предки требовали, чтобы мы не порождали полукровок.

— Наказание… Нарушил закон лишь один из нас, а пострадали все.

— Грех гэну лег на его народ… Что в этом необычного, разве не такова наша жизнь?

— При Высоких королях такого не было.

— Высоких королей нет уже более четырехсот лет. Зачем говорить о тех временах, они давно прошли и их теперь не вернуть, — безнадежно махнул рукой молодой собеседник.

— Сначала ты убеждал меня пойти против обычаев племени, а теперь повторяешь слова тех, кто будет им верен до смерти, что бы ни происходило вокруг.

— Я убеждаю вас принять ваше решение. Поступите так, как подсказывают вам ваши совесть, разум и сердце. Именно ваши, а не чьи-нибудь ещё. И да поможет вам Высокое Небо.

Старик отпил из кубка немного вина.

— Я своё решение уже принял. И принял его еще до того, как ты приехал в мой замок. Я стар и скоро умру. Но у меня есть дети. У них есть дети. И у их детей тоже будут дети… Я не хочу, чтобы их головы торчали на пиках, возле которых будут бесноваться безумцы. Я не хочу, чтобы, если они будут добрыми христианами, их отталкивал священник — за то, что они не такие как он… И еще… Я не хочу, чтобы реликвии семьи попали в недобрые руки. Это огромная сила, и, употребленная во зло, она будет страшна. Закопать, выкинуть в море… Я не буду знать покоя… И море и земля отдают свои тайны. Я успокоюсь, только если они будут в надежных руках.

— В руках Хранителя… — негромко произнес младший собеседник.

— Да, в руках Хранителя. Я согласен с вами. Мы нарушаем волю Предков. Мы нарушаем законы нашего рода. Но это — веление времени, а со временем не могут спорить даже Предки. Мир меняется. Разве не наши деды и прадеды хулили Патрика, крестившего наш народ? Те, кто был против этого — где они? И куда привели они тех, кто пошел за ними? Я не вижу другого выхода, кроме того, что предлагаете вы. Ради своих потомков я готов нарушить традиции… И да поможет нам Высокое Небо…

СЕВАСТОПОЛЬ, 27 АВГУСТА 1990 ГОДА НАШЕЙ ЭРЫ

Яркое желтое солнце ударило в глаза…

— Папа, едет, едет…

Кристинка, по-детски пританцовывая на месте от возбуждения, дергала отца за руку.

Действительно, трудяга-электровоз уже подтаскивал к платформе скорый поезд номер двадцать пять "Москва-Севастополь".

— Не торопись, доча, сейчас мы определимся, где тут восьмой вагон.

— Сразу после седьмого, — рассмеялась Рита.

— А может, перед девятым? — Балис ласково обнял супругу за плечи, она теснее прижалась к нему… Конечно, кругом столько людей, но… Годы совместной жизни не остудили восторженную любовь петергофских курсанта и медсестры. И вообще, почему муж и жена должны скрывать от людей, что любят друг друга?

Поезд уже полз мимо них, лязгая железом и обдавая жарким мазутным ветром. Четвертый, пятый, шестой… Вот и восьмой вагон. Первой, как и положено, на платформу вышла пожилая проводница, за ней стали выбираться пассажиры — в основном приехавшие на отдых курортники с большими чемоданами…

— Деда!.. Деда!!!!!…

— Ах ты, проказница!

Счастливый смех вскинутой на руки шестилетней девчушки серебряным колокольчиком звучал среди обычного вокзального шума.

— Ну, кто тут у нас такой большой вырос?

— Я, деда, я!

— Молодец! Криста, знаешь, что я тебе привез?

— Не…

— Настоящий балтийский янтарь, слезы красавиц.

— Правда? Покажи!

— Сейчас, только с мамой и папой поздороваюсь, ладно?

— Ладно.

Дед поставил правнучку на землю. Балис, все это время наблюдавший за ними, поражался тому, что время совсем не изменило старого адмирала. В восемьдесят четыре года люди обычно из квартиры-то редко выходят — а этот знай себе на руках шестилетнюю девочку нянчит. Конечно, весу в ребенке всего ничего, но все же…

И внешне Ирмантас Мартинович Гаяускас выглядел просто здорово. Загорелое обветренное лицо, волосы аккуратно расчесаны, седая борода ровно подстрижена. Парадная форма тщательно отглажена и сидит как влитая, даже кортик не забыл. Справа на груди — три ряда орденских планок и Золотая Звезда Героя Советского Союза — за Кенигсберг.

— Товарищ контр-адмирал! Семья Гаяускасов для встречи деда построена! Докладывал старший лейтенант Гаяускас!

— Вольно!

Рассмеявшись, мужчины обнялись, и Балис почувствовал в руках деда совсем не старческую силу. Поздоровавшись с внуком, отставной адмирал повернулся к его супруге.

— А Вы, Риточка, всё хорошеете и хорошеете. Сбросить бы мне лет пятьдесят — ох и приударил бы я за Вами, — галантно поцеловал даме руку Ирмантас Мартинович.

— А я бы с Вами не пошла. Мне кроме Балиса никто не нужен, — рассмеялась Рита, беря мужа под руку.

— Не может такого быть. Морским офицерам дамы никогда не отказывают. А я был настоящим офицером.

— Почему это были? Вы и есть настоящий офицер…

Они медленно двигались по платформе. Балис нес чемодан, а Кристина вилась между ними, выискивая момент, чтобы обратить на себя внимание.

— Знаете, когда я вижу Вас, мне всегда кажется, что Вы пришли откуда-то из прошлого… из времен Нахимова и Ушакова.

— Что, мальчишки флотских традиций не соблюдают? — сощурился отставной контр-адмирал. — Что же это ты, внук, мои седины позоришь? Я-то радовался, что ты не в отца непутевого, музыковеда, душу сухопутную, пошел, а в меня, старика. А ты? Хотя какой ты моряк? Пехота ты… Одно только слово что морская.

Он на мгновение прервался, отдавая честь военному патрулю, и Балис поспешил отвлечь его.

— Да ладно, дед, молодежь всегда старшим уступать должна…

— Ну, уступай, уступай, — усмехнулся адмирал. — Только, смотри, не доуступайся…

Балис тряхнул головой, яркое желтое солнце ударило в глаза…

ДОРОГА

Яркое красное солнце ударило в глаза…

Всё тело было наполнено тупой болью, в ушах звенело, а в рот набилась земля — однако рефлексы капитана морской пехоты уже работали. Почувствовав, что правая рука всё еще сжимает автомат, Балис, медленно приоткрыл глаза. Ничего, кроме неба, он не увидел. Даже стенок стрелковой ячейки. Мало того, что ничего не видно, так еще и не слышно. Очень медленно Балис повернул голову вправо — но увидел только красную землю. Влево он повернул её чуть быстрее — та же картина. Медленно и осторожно, чтобы не ухудшить ситуацию, если где чего повреждено, сел, внимательно оглядываясь по сторонам. Боль не усилилась, а вот окружающая обстановка вызывала тихое недоумение.

Солнце было действительно красным. И небо было не синим, а каким-то красноватым. И земля вокруг была красноватого цвета, причем не от крови. Её как раз вокруг не было вообще. И позиции не было, и виноградников. Куда-то исчезли казак-пулеметчик и московский ученый. Вместо этого вокруг простиралась холмистая равнина без конца и края — без какой-либо растительности и следов человеческого присутствия.

Впрочем, нет, следы человеческого присутствия все-таки обнаружились: широкая дорога, мощенная камнем, тянулась от горизонта до горизонта, резво сбегая с одних холмов и карабкаясь на другие. Холмы, холмы, красные холмы… На вершине одного из таких холмов, метрах в двух от дороги и оказался отставной капитан, а рядом неподвижно лежал Серёжка.

Балис выплюнул изо рта землю, машинально отметив, что это чистейший приднестровский чернозем, и, аккуратно и медленно подтянувшись к мальчику, нажал пальцами за ключицей. Подушечками ощутил, как упруго забилась артерия: мальчишка был жив, только без сознания.

Ну что же, теперь следовало попытаться понять, что же всё-таки произошло.

Прежде всего, Балис отметил, что крови на нем нет, а, значит, нет и ран. Подвигал руками и ногами — вроде кости целы. Дышать было больно, но совсем не так, как бывает при переломе ребер, благо про них он знал не понаслышке. Тошноты тоже вроде не чувствовалось — значит, и сотрясения мозга нет, отделался только ушибами и легкой контузией.

Закончив самообследование, капитан поднялся на ноги и приступил к осмотру экипировки. С одеждой все понятно — вся при нем, даже берет. Автомат Калашникова внешне выглядел неповрежденным. Судя по весу, магазин был полон. Отсоединив его, Балис убедился, что патроны внутри действительно есть, но считать их не стал: это можно сделать и позже, опасности пока, вроде, никакой не было.

Еще два полных рожка, скрепленных изолентой, находились, как им и полагалось, за поясом. Там же, на поясе остались и комбинированный десантный нож с кортиком. ПМ так же обнаружился на своем месте — в подмышечной кобуре: носить пистолет подмышкой, а не на портупее, Балис приучился за время работы в «Аган-нефти». Вынув обойму, Балис убедился в наличии патронов. Запасная обойма нашлась там же, где и лежала раньше — в кармане. Три метательных ножа в ножнах тоже были прикреплены на своих местах: на запястье левой руки, за воротником и у левой голени. Можно сказать, обвешан, словно новогодняя ёлка. Ничего, как шутил в подобных случаях майор Седов: "Тяжело на марше — легко в гробу!"

Что ещё? Так, остались офицерские часы с компасом на руке, показывающие невесть что, маленькая плоская фляга с водой в кармане брюк (тряхнул — булькает), дедов перстень на левой руке, иконка в кармане гимнастёрки, да там же еще и таскаемый с детства сердолик — на счастье. В общем, ничего не пропало и не сломалось.

А при внимательном взгляде на часы он обнаружил не одну странность, а целых две. Во-первых, они шли и показывали час восемнадцать, то есть на четырнадцать минут больше, чем когда он последний раз смотрел на циферблат на позиции. Или на двенадцать часов и четырнадцать минут, что было менее вероятно. Во-вторых, стрелка компаса болталась абсолютно свободно, чему могло быть два объяснения: либо она размагнитилось, либо в этом месте магнитное поле настолько слабо, что даже на такую маленькую стрелочку не способно оказать влияние. Оба они казались совершенно невероятными, но одно из них, похоже, соответствовало действительности.

Где же они всё-таки оказались? Поверхность дороги была чистой, без песка, но Балис знал, что из этого ровным счетом ничего не следует: капризный ветер пустыни иногда в пять минут заметает барханами новенькую бетонку, а иногда, напротив, тщательно вылизывает какой-нибудь глинобитный тракт, помнящий еще фаланги Александра Македонского.

Дорога могла вывести к людям, а могла и увести в никуда. В любом случае, иного выбора, чем идти по ней, в голову пока что не приходило. "Будем решать проблемы по мере их поступления", — подумал капитан и повернулся к Серёжке, неподвижно лежащему рядом.

Отложив автомат, офицер присел над всё еще не пришедшим в себя мальчишкой. Сзади приподнял левой рукой голову, а ладонью правой несколько раз легонько похлопал по щекам. Пробурчав что-то невнятное, парнишка открыл глаза.

— Как ты?

— Нормально… Ой, а где это мы?

— Не знаю, — Балис поднялся на ноги и еще раз осмотрелся. Красная холмистая равнина во все стороны выглядела одинаково безжизненной и пустынной: ни кустика, ни движения. И только дорога красноречиво говорила о том, что здесь всё же бывают люди. Точнее, поправил себя капитан, дорога говорит только о том, что люди здесь когда-то были. Только вот не следует все же сразу себя убеждать в худшем, это сразу ведет к безразличию и отказу от попыток сделать хоть что-нибудь. "Летай иль ползай — конец известен", — вспомнилось из школьной программы, и Балис решительно мотнул головой — не наш метод.

— А как же… — Серёжка не закончил фразу: и так всё было понятно.

Подобравшись, сел, водрузив подбородок на острые, с чёрточками подживших царапин коленки. Скосил голову набок и как-то по-птичьи глянул на Балиса.

— Мы умерли?

— Не думаю, — Балис отвечал медленно, обдумывая каждое слово. Ведь этот вопрос мучил и его. — Во-первых, у меня всё болит.

— У меня тоже, — легко признался мальчишка.

— Вот, а мертвым, говорят, не больно.

— А те, кто говорит, пробовали?

— Нет, конечно. Вообще-то может, конечно, мы и умерли, только вот я чувствую себя живым.

— И что мы теперь будем делать? — парнишка на глазах успокаивался после первого потрясения, и это было хорошо.

— Выбираться отсюда. Идти сможешь?

Серёжка пружинисто вскочил на ноги. Да, в детстве любые травмы заживают намного быстрее.

— Ага. А куда мы пойдем?

— По дороге. Раз есть дорога, то она обязательно куда-то выведет.

Балис понимал, что в такой пустыне они могут выдохнуться и погибнуть гораздо раньше, чем дорога их куда-либо выведет. Однако сейчас обсуждать это не имело смысла, наоборот, мальчишку требовалось всячески подбодрить. На ногах парень вроде стоял твердо, некоторое сомнение внушали, правда, его видавшие виды сандалеты — далеко не самая лучшая обувь для хождения по таким дорогам, но заменить их было не на что.

— Стрелять из ПМа не разучился?

— Не…

— Тогда держи, — расстегнув застежку, он снял кобуру и повесил её Серёжке через плечо. Подогнал ремешок. — Имей в виду — на предохранителе.

Очень серьёзно кивнув, мальчик деловито расстегнул кобуру и застегнул обратно — вроде как проверил.

— Ну, пошли…

Они двинулись через мертвую красную пустыню по плотно подогнанным друг к другу темно-серым каменным блокам дороги. Красное солнце с безоблачного неба заливало пустыню каким-то мертвенно-красным светом, отбрасывая от них длинные темные тени. Плотный жаркий воздух был вязким и, казалось, нарочно вставал на их пути невидимой, но мощной преградой. Балис засунул берет под правый погон и расстегнул еще пару пуговиц на гимнастерке. Серёжка, одетый только в синюю футболку и длинные, почти до колен, выцветшие зеленые шорты, от жары страдал явно меньше, однако Балис всё равно за него тревожился: мальчишка ведь, совсем ребенок. Не подготовленный для выживания в экстремальных ситуациях, он мог в любой момент впасть в панику, задурить — и что тогда? Капитан Гаяускас знал, как поступать в таких ситуациях с солдатами, но к двенадцатилетним детям, конечно, требовался совсем другой подход. Впрочем, пока что в поведении Серёжки не было ничего тревожного, и Балис постарался сосредоточиться на том, чтобы хоть как-то объяснить себе, что же с ними происходит.

Он не верил в чудеса и считал, что любое загадочное событие со временем найдет рациональное объяснение. За почти двадцать девять лет его жизни с капитаном Гаяускасом случалось немало странных происшествий, большая часть из которых в конечном итоге разъяснилась. Но ведь было и то, что толкования до сих пор не получило. И сейчас перед ним снова проносился тот детский севастопольский август, которого не могло быть, но который был — о чем свидетельствовал до сих пор таскаемый в кармане сердолик — подарок никогда не существовавшего мальчишки с удивительным отчеством — Павлиныч. И другой загадочный август, уже взрослый — под Ташкентом, после преддипломной стажировки в Афгане… И третий загадочный август был в его жизни — август девяностого.

И не с приезда ли деда в Севастополь загадки обрушились на него лавиной, резко развернув его жизнь, можно сказать, на все сто восемьдесят градусов? Хотя нет, пожалуй — не с приезда. Два первых дня пребывания в Севастополе контр-адмирала Ирмантаса Мартиновича Гаяускаса ничего необычного не принесли, было не до этого — отмечали присвоение внуку звания капитана. А вот на третий день… Точнее, на третью ночь, когда они с дедом пошли поплавать в вечернем море…