Юбер аллес

23 мая, четверг, день. Берлин, Трептов-парк.

Утренний прогноз сулил «кратковременные дожди в течение дня», но кучевые облака так и не утратили безмятежного белого цвета, а к полудню небо и вовсе совершенно очистилось. Солнце припекало, словно стоял уже июль, но народу в парке почти не было: все-таки рабочий день, а мамаши с детьми издавна предпочитали для прогулок более тенистые и менее строгие места. Лишь какие-то пичуги перекликались в аккуратно подстриженных кронах. Все, как обычно, словно ничего не случилось... вот разве что в прежние времена на глаза бы уже попались одна-две группы туристов, внимающих экскурсоводу. Сейчас автобусная стоянка перед мемориалом Павших Героев была пуста.

Фридрих подумал с иронией, что, происходи это все в книге или фильме, автор непременно нагнал бы на небо угрожающих или наводящих уныние туч, заставил бы деревья вздрагивать от резких порывов ветра, а птиц — носиться над парком с хриплыми криками, и оборвал бы повествование громовым ударом бури, за секунду до падения первых капель; впрочем, так, вероятно, поступила бы Рифеншталь, а Феллини просто снял бы мелкий, по-осеннему безнадежный дождь, пузыри под ногами прохожих, мокрый мусор, забивающий водосток... Но природе, как всегда, не было дела до художественных канонов — погода оставалась до пошлости прекрасной. И потому сидевший на лавочке в тени старик в плаще, опиравшийся обеими руками на рукоять уткнутого в асфальт старомодного нескладывающегося зонта, смотрелся особенно нелепо. Очевидно, он поверил прогнозу и ожидал дождя; что ж, если так — ждать ему придется долго. «После дождика в четверг», — припомнилось Фридриху русское выражение; да, к сегодняшнему дню подходит идеально. Старик был грузен, лыс и всем своим обликом походил на какого-нибудь отставного бухгалтера, всю жизнь проработавшего в мелкой конторе, а ныне интересующегося исключительно своими гортензиями. «Впечатление, что он поправился килограммов на пятнадцать», — подумал Власов. Нет, конечно, за полторы недели это вряд ли возможно. Видимо, все дело в выправке, от которой не осталось и следа.

— Добрый день, шеф, — сказал Фридрих, садясь рядом.

— Двойная ошибка, — откликнулся Мюллер своим обычным брюзгливым тоном, продолжая смотреть куда-то в пространство перед собой, — день не добрый, и я вам больше не шеф. Вообще говоря, теперь я вам не шеф уже дважды.

— Я знаю, — сказал Власов. Собственно, он был даже удивлен, что отставка Мюллера последовала так поздно.

— Вы ведь не в обиде на меня за тот, первый раз? — продолжал старик. Фридрих счел вопрос риторическим и промолчал. Но бывший шеф явно ждал ответа. Ого, подумал Власов. Мюллер, всерьез интересующийся душевными терзаниями уволенных подчиненных — это что-то новое. Впрочем, теперь все новое...

— Я понимаю, что у вас не было другого выхода, — произнес он вслух.

— Разумеется — после того, как тот американский кретин засветил вас на весь мир... Говорил же я вам — сидите в машине и не дергайтесь. На тот момент мы ничего уже не могли сделать.

— Я мог, — возразил Фридрих, — и у меня почти получилось.

— Как говорили еще во времена моего детства, «почти» не считается. Точнее говоря, в нашей работе «почти» — это даже еще хуже, чем просто ничего... И все же в том, чтобы отправлять на пенсию своих молодых сотрудников, есть нечто противоестественное. Почти как в том, чтобы хоронить собственных детей... Впрочем, я еще тогда сказал вам, что едва ли переживу вас надолго.

— Мне казалось, тогда вы еще на что-то рассчитывали, — заметил Фридрих.

— Какая разница, на что я рассчитывал... Все мы на что-то рассчитываем. Человек предполагает... «а бог располагает», так ведь гласит русская пословица? Так вот что я вам скажу, мой мальчик: если бы и в самом деле бог — это было бы еще не так обидно. Хуже, что располагает тоже человек, только другой и не лучший. Точнее, другие люди. Все пошло не так, как планировал этот несчастный идиот Хайнц, но вышло в итоге еще гаже...

Да, после смерти Клауса Ламберта все действительно пошло не так, как рассчитывал Эберлинг. Впрочем, ошибся не он один. Многие полагали, что, лишившись своего вождя, консерваторы немедленно перегрызутся между собой и надолго — во всяком случае, до референдума точно — перестанут быть влиятельной политической силой. Действительно, любой анализ ситуации показывал, что у каждого из маститых консерваторов имеются не менее авторитетные соперники, которые ни за что не пожелают согласиться с его лидерством. Ошибка аналитиков была в том, что они рассматривали лишь старшее поколение. Кто же мог предположить, что непримиримые старики в кратчайший срок сойдутся на кандидатуре Ламберта-младшего? Тогда — никто, это теперь кажется, что сын, поднимающий знамя из рук трагически погибшего отца — это самый простой и очевидный вариант.

Сам Отто Ламберт, естественно, весьма поспособствовал такому решению. Он ухватился за свой шанс столь быстро и цепко, что можно было подумать, будто он готовился к гибели отца заранее. Хотя расследование заговора не обнаружило никакого компромата на сына погибшего. Так или иначе, Отто с первых же дней, как говорят в России, взял быка за рога. Убийство Ламберта-старшего и без того качнуло симпатии многих в сторону консерваторов; Отто же оседлал эту волну и всячески развивал ее, разъезжая по всей стране и выступая с гневными и горячими речами — надо признать, весьма талантливыми — где обличал тлетворную заразу либерализма и попустительства и всячески эксплуатировал образ отца, мученически погибшего ради единства Райха и незыблемой твердости имперского порядка. Это оказалось очень выигрышно для укрепления своих позиций в Партии — и абсолютно проигрышно для Империи в целом.

Восточные земли, где многие уже предвкушали если не обещанную заговорщиками независимость, то, по крайней мере, поблажки и послабления в преддверии референдума, осознали, что в случае торжества ламбертовской линии следует ожидать резкого закручивания гаек. А торжество консерваторов в те дни казалось весьма вероятным. Слухи о том, что Отто станет преемником Шука, ходили уже в открытую и косвенно подтверждались тем, что Райхспрезидент не предпринимал никаких мер, чтобы обуздать бурную активность молодого политика. Остполитики поняли, что придется не только на долгие годы забыть обо всяком расширении прав автономий, но, возможно, и расстаться с привилегиями, с таким трудом полученными от Берлина в прежние годы. Это их сплотило: перед лицом общей для всех угрозы все противоречия отошли на второй план.

Более того — и в самом Фатерлянде речи Ламберта, вызывая бурный восторг одних, пугали других. СЛС завалил страну газетами и листовками о «новом Хитлере» и «последнем шансе его остановить». И, надо сказать, к подобной агитации начинали все чаще прислушиваться люди, прежде не интересовавшиеся политикой и либералам не сочувствовавшие .

За считанные дни до референдума Шук все же попытался исправить ситуацию. Сперва он пригласил Ламберта для личной беседы — увы, не имевшей успеха: молодой человек явно закусил удила и не желал останавливаться. Затем в обращении к нации Райхспрезидент — повторив, разумеется, дежурные лозунги о необходимости сохранения единства Райха и его политической системы — подверг консерваторов разгромной критике в уже подзабытом дитлевском стиле, и в прямом эфире снял нескольких одиозных деятелей из их числа с партийных и государственных постов. В их число попал и Ламберт — впрочем, у него официальных постов было негусто.

Но было уже слишком поздно. Либералы открыто называли речь Райхспрезидента «неуклюжим маневрированием в страхе перед народным волеизъявлением». И даже последняя победа Управления, которому удалось-таки доказать, что по крайней мере часть агитационных материалов СЛС печатается на американские деньги, мало что могла изменить. «Шук тоже критиковал ламбертизм, не иначе, он тоже американский наймит!» — ехидничала в своих статьях Новодворская. Тиражи агитационных газет и брошюр арестовывались и изымались (благо теперь для этого появилось более чем веское основание), но тут же появлялись новые. Можно рассыпать набор в типографии, но нельзя приставить полицейского к каждому рехнеру с друкером...

Референдум принес демократам 60.73% голосов. В основном, конечно, за счет восточных территорий, голосовавших чуть ли не единогласно, но и в Фатерлянде поддержка режима оказалась значительно ниже, чем три месяца назад.

Результаты были подсчитаны с дойчской скрупулезностью и честно оглашены в новостях. Два-три процента еще оставляли бы теоретическую возможность для манипуляций (хотя и затрудненных широко разрекламированной прозрачностью всех этапов процедуры). Но почти одиннадцать процентов разницы — это был факт столь же бесспорный и безнадежный, как рак в четвертой стадии.

Консерваторы во главе с Ламбертом, однако, не пожелали с этим мириться. Они объявили, что результаты референдума должны быть аннулированы, а Райхспрезидент и правительство, как «пошедшие на поводу у врагов Райха и не обеспечившие безопасности государства», смещены со своих должностей. Путчисты образовали Чрезвычайный Государственный Комитет, провозгласивший, что он берет на себя все управление страной «до созыва Чрезвычайного съезда Партии и устранения угрозы государственному строю». Им удалось занять несколько министерств, включая военное (что неудивительно, учитывая, что в число заговорщиков вошли военный министр и несколько генералов). Они даже пошли на то, чтобы блокировать Шука в его резиденции — штурмовать которую они, однако, не осмелились, понимая, что охрана Райхспрезидента будет стоять до конца, и без большой крови дела не завершить; ограничились тем, что отрезали Шуку всю связь, включая беспроводную, для чего к резиденции подогнали глушилки РЭБ. В войска полетели шифрограммы от имени Комитета с приказами прибыть в столицу «с целью обеспечения порядка и общественного спокойствия».

И вот тут-то на сцену выступил СЛС.

Даже после победы либералов на референдуме консерваторы по традиции не принимали их всерьез, полагая, что основная борьба развернется с «новообновленцами» и сторонниками Шука внутри НСДАП. Меры по аресту лидеров СЛС, правда, принимались, но вялые и бессистемные, к тому же задача осложнялась и тем, что лидером в собранном из карликовых партий Социал-Либеральном Союзе мнил себя чуть ли не каждый третий. Однако в первый же день переворота СЛС удалось вывести на улицы Берлина сто пятьдесят тысяч человек — не так уж много по сравнению со всем населением столицы и тем более страны, но, собранные в одном месте, они производили впечатление. Причем не все они были вооружены лишь лозунгами и транспарантами. Были среди них и люди с охотничьими ружьями, и немногочисленные, но хорошо организованные отряды немногословных мужчин с невесть откуда взявшимися «Шмайсерами», и даже берлинские полицейские с табельным оружием и в форме. Присутствие последних было легко объяснимо, ибо СЛС, несмотря на сопротивление отдельных радикалов в своих рядах, с самого начала событий выдвинул грамотный лозунг защиты законности и Райхспрезидента. Должно быть, и в страшном сне не мог себе представить Шук таких защитников...

Ну а дальше — три дня противостояния выявили, что армия в массе своей вовсе не горит желанием выполнять приказы самозванного Комитета, и что части, все-таки прибывшие в город, попросту не станут расстреливать и давить танками собственных соотечественников, большинство которых были все-таки безоружными гражданскими. Иного же способа разогнать двухсоттысячную уже к тому времени толпу не было. Когда эти части начали одна за другой заявлять о своей верности законному лидеру нации и своему Главнокомандующему, путчистам ничего не осталось, кроме как капитулировать. Лишь двое из членов Комитета предпочли покончить с собой; остальные, включая Ламберта, были заключены в тюрьму Шпандау. Райхспрезидент был с триумфом освобожден либералами и вынужден был обратиться к своим врагам с благодарственной речью, в которой подтвердил итоги референдума. Фактически это было его последнее решение в качестве действующего политика. Формально он еще оставался на посту, но реально уже ничем не управлял — власть прибрала к рукам Временная Конституционная Комиссия, готовившая разом новую конституцию и демократические выборы. Да и нечем, по сути, Шуку уже было управлять именно в качестве Райхспрезидента: за три дня кризиса восточные земли успели не только дружно декларировать свою независимость, но и получить (под вечер третьего дня, когда исход противостояния был уже ясен) официальное признание от стран Атлантического блока. Мотивировавших этот шаг, помимо всего прочего, «отсутствием в Райхе на текущий момент легитимного правительства».

— Как вы полагаете, — спросил Фридрих, — если бы Шук выступил против Ламберта раньше, это могло бы спасти ситуацию?

— Не знаю, — пожал плечами Мюллер. — Смотря насколько раньше, смотря как выступил... Я думаю, Шук и впрямь рассматривал Ламберта-младшего как возможного преемника. И не вмешивался в ситуацию именно потому, что хотел посмотреть, как тот будет справляться. И совершил ту же ошибку, что и сам Ламберт — мерял успех сугубо внутрипартийными мерками. А когда спохватился, было поздно. Мягкая коррекция была уже невозможна, оставалась жесткая конфронтация. Что, в свою очередь, толкнуло этих твердолобых олухов на ответный шаг, окончательно лишивший Райхспрезидента пространства для маневра. Не мог же он поддержать тех, кто пытался его свергнуть.

— Мог и поддержал, — желчно возразил Власов. — Между теми, кто свергал его через путч, и теми, кто делал это через референдум, он выбрал вторых, только и всего.

— А вы выбрали бы первых? — усмехнулся Мюллер. — Что вы делали во время путча?

— Сидел дома, смотрел фернзеер. Нет, я не выбрал бы первых. Путч был глупостью, хотя самой большой глупостью, конечно, был референдум. Но уж раз он состоялся — нечего было, как говорят русские, махать кулаками после драки. Может быть, следовало и дальше сыграть по этим правилам. Мобилизовать наши ресурсы и идти на эти демократические выборы. В конце концов, в тридцать третьем нам это удалось. Пусть без восточных территорий, но спасти хотя бы сам Фатерлянд — здесь наша поддержка все еще была достаточно сильна... Но этот идиотский путч окончательно угробил репутацию Партии. Если Ламберта повесят за измену, вот уж о ком не буду сожалеть!

— Его не казнят, — убежденно возразил Мюллер. — Первое, что сделают либералы, окончательно утвердившись во власти — отменят смертную казнь. Вот увидите, через годик-другой его вообще амнистируют. Иное, во всяком случае, было бы свинской неблагодарностью с их стороны, — саркастически добавил он. — Думаю, мы еще увидим Ламберта и прочих клоунов на митингах ХНПФ, где их будут чествовать как героев и чуть ли не спасителей Фатерлянда...

— Новообновленцы собрались на собственный съезд, вы слышали? Очевидно, объявят о выходе из НСДАП. И будут стараться перещеголять в либерализме самих либералов...

— Да, я видел репортаж. Все никак не отучусь от дурной привычки интересоваться новостями, хотя сейчас это не дает ничего, кроме вреда для печени... Вы видели эту мерзость — сюжет, как ломали Стену на границе с Францией? Им хватило бесстыдства показывать это все в прямом эфире... Знаете, мой мальчик, именно тогда я понял, что это — конец. Окончательный и бесповоротный.

— Ну, — криво усмехнулся Фридрих, — французы сами построили Стену из страха перед «германской угрозой» и имели полное право разломать ее в любую минуту.

— Да, но когда через проломы полезла вся эта мразь... какие-то волосатые ублюдки в драных американских штанах, девки с голыми сиськами... никто из наших пограничников даже не попытался их остановить.

— Чтобы остановить лезущую «брататься» укуренную толпу, пришлось бы стрелять на поражение, и не один раз. В нынешних обстоятельствах мне трудно представить себе офицера, который взял бы на себя ответственность за такой приказ.

— Вот именно, мой мальчик. Вот именно. Да и потом, солдаты не стреляли не только из-за отсутствия приказа. Им эти сиськи очень даже понравились, и сигареты с марихуаной, кажется, тоже.

— Но один все-таки дал пощечину полезшей к нему французской шлюхе, вы видели? Правда, камера тут же ушла в сторону...

— Угу — мы дожили до времен, когда о пощечине шлюхе уже приходится говорить, как о боевом отличии... Вы уже придумали, чем будете теперь заниматься? Только не надейтесь, что удастся прожить на пенсию. Помяните мое слово — скоро двух тысяч марок в месяц не будет хватать даже на хлеб. А может, и марки никакой не останется. Введут какой-нибудь евродоллар, чтобы лишний раз подчеркнуть разрыв с проклятым нацистским прошлым...

— В последние месяцы я просто отдыхал... и ждал, чем все закончится, — признался Фридрих. — Сейчас... не знаю. Может, устроюсь инструктором в какой-нибудь частный аэроклуб.

— Тогда поторопитесь, — посоветовал Мюллер. — Грядет масштабное сокращение армии, на улице окажутся тысячи пилотов... Кстати, пытать счастье на земле предков не советую. Там сейчас то же самое, если не хуже. И людей с дойчской кровью, включая даже фольков в десятом поколении, величают не иначе как оккупантами.

— Знаю, — сухо ответил Власов, в очередной раз задетый намеком на свои русские корни. — А у вас есть какие-то планы на будущее?

— Может, сяду писать мемуары. Осталось только дождаться предложений от американских издателей. «Кровавые тайны нацизма! Сенсационные откровения бывшего генерала РСХА!» Что вы на меня так смотрите? Шучу я, шучу. Хотя... в нынешних обстоятельствах... Знаете, мой мальчик, я рад, что вы не стали бросаться на меч или что там положено делать потерпевшему поражение рыцарю. Честно говоря, я этого опасался.

— А у меня мелькали аналогичные мысли на ваш счет, — усмехнулся Фридрих.

— Это было бы красиво, но глупо. Жизнь — это не героические саги, она куда пошлее и примитивнее, не так ли? Мы хотим жить, и мы будем стремиться выжить, даже когда все кончено... А главное — от нашей смерти теперь не было бы ровно никакого проку. Нет уж, лучше мы выживем. Хотя бы им назло.

Повисла короткая пауза.

— Кстати, — припомнил Мюллер, — вам, должно быть, интересно, как именно ушел от правосудия Зайн? Мне все же удалось вытрясти отчет у русских. Еще тогда, почти сразу после вашей отставки.

— Я догадался, — кивнул Фридрих. — Ему был вживлен электронный имплант с голосовым управлением.

— Да, — подтвердил бывший шеф Власова. — У него был кардиостимулятор — именно поэтому этот ублюдок проявлял такую несвойственную возрасту прыть. И микроимплант в гортани, распознающий речь и способный послать стимулятору команду на остановку сердца. Команда, естественно, активировалась только голосом самого Зайна. Он верно рассчитал, что, если его захватят, то уж наверняка станут допрашивать, а значит, возможность говорить у него будет...

— Какой была ключевая фраза?

— «Прими, Господи, душу мою» на иврите. Просто и по-своему остроумно... Кстати, и сам стимулятор, и распознавалка — американского производства.

— Неужели даже с маркировками?

— Вот представьте себе. А чего им бояться? Во-первых, поди докажи, что микросхемы не были куплены или даже украдены кем-то, не имеющим отношения к США. Во-вторых, даже если мы найдем клинику, где Зайну сделали операцию — окажется, что это сугубо частное заведение, делающее операции на коммерческой основе, и доктор понятия не имел, кто его пациент... Впрочем, теперь уже, конечно, мы ничего не найдем. А они и искать не будут.

— Знаете, — признался Власов, — меня до сих пор не покидает ощущение нереальности происходящего. Как все рассыпалось на ровном месте. «Тысячелетний Райх»... Ведь не было ни военного поражения, ни даже экономического кризиса. Еще недавно мы были одной из самых стабильных стран мира...

— Мы лишь подтвердили общую закономерность, — вздохнул Мюллер. — Все попытки построения идеального государства в истории терпели крах. И в общем-то это логично. Классы, партии, арийцы, неарийцы — все это, на самом деле, чепуха. Никакие идеи, даже самые красивые и правильные, не будут работать, пока человек в массе своей остается свиньей. Знаете, кстати, что по своей физиологии люди ближе всего к свиньям? Научно-медицинский факт. А еще я читал, что шея свиней устроена таким образом, что они в принципе не могут смотреть в небо. Теоретики коммунизма — я не про практиков, я про мечтателей, кто это все замышлял — решили, будто достаточно сказать свинье, что она умеет летать, и она полетит. Ну а если от одних слов свиньи не полетят, надо им помочь, столкнув с обрыва... Мы действовали разумнее. Мы не требовали разорвать связь с землей, мы лишь показали свиньям звезды. Для этого им, правда, пришлось подняться на задние ноги. И в такой позе они могли оставаться достаточно долго, но все же, как только представилась первая же возможность, с радостным хрюканьем вернулись на четвереньки. Вот почему жвачный американский капитализм вечен: он идеально подходит для свиней...

— Странно слышать такое о дойчах, — произнес Фридрих.

— Увы. Я был бы рад, если бы наш народ оказался исключением из общего правила. Но — вы видите то, что вы видите, — Мюллер сердито обвел рукой окружающее пространство.

Фридрих невольно проследил за его жестом и вдруг задержал свой взгляд, всматриваясь. Вдали сквозь листву обрамлявших аллею деревьев пробивался колеблющийся свет пламени — не слишком яркий в сиянии солнечного дня, но все же отчетливо различимый.

— Смотрите! — воскликнул он, вытягивая руку. — Снова зажгли Вечный огонь!

Вечный огонь в честь павших солдат Вермахта, горевший в пяти чашах Трептов-парка на протяжении сорока пяти лет, погас в первую же ночь после путча. Никаких официальных заявлений и разъяснений по этому поводу сделано не было; позже один из лидеров СЛС, когда к нему пробился журналист «Берлинер беобахтер» с этим вопросом, промямлил что-то насчет экономии газа. Его товарищи по партии, впрочем, были более откровенны, прямо призывая в своих газетах «сровнять фашистское капище в Трептов-парке с землей» и выстроить на его месте мемориал жертв нацизма или, еще лучше, торговый комплекс.

Мюллер, машинально вскинувший голову на слова Фридриха, тут же вновь опустил ее.

— Нет, — проворчал он. — Я там уже был. Это просто жгут мусор.

Некоторое время оба молчали. Затем Мюллер, тяжело опираясь на зонт, поднялся.

— Пойду, пожалуй, — сообщил он. — Не знаю, увидимся ли мы еще. Я собираюсь уехать из Берлина. В последнее время этот город смердит. This city stinks, как сказали бы наши новые скунсообразные друзья... Прощайте, Фридрих. И помните — теперь каждый сам за себя.

Власов тоже встал, а затем, повинуясь внезапному порыву, вытянулся, щелкнув каблуками и отрывисто вскидывая руку в недавно еще официальном жесте. Мюллер скептически усмехнулся, но затем лицо его посерьезнело, и он отсалютовал в ответ; на миг его выправка вновь вернулась. Потом он повернулся и пошел прочь, не оборачиваясь.

Оставшись один, Фридрих некоторое время стоял, не двигаясь с места. Затем зашагал в ту сторону, где сквозь листву мерцало пламя.

Через пару минут, свернув с асфальтовой дорожки на гранитные плиты, он подошел к каменной чаше Вечного огня. Ее подножие с цитатой из Дитля кто-то уже заляпал красной краской. В самой чаше, как и предупреждал Мюллер, дымно горел мусор, коего после массовых гуляний, устроенных по всему городу в честь победы демократии, набралось преизрядно. Что ж, подумал с горькой усмешкой Фридрих, хорошо, что его, по крайней мере, убирают. Во всяком случае, пока.

Некоторое время Власов просто смотрел на огонь, а затем сунул руку за пазуху и нащупал плотный бумажный пакет.

Тогда, после воздушного боя, эти бумаги лишь чудом не достались русским: Фридриху удалось взять их на испуг и не позволить себя обыскивать, хотя они имели на это полное формальное право. Он лишь подчинился их требованию сдать оружие; его задержали и после передали представителям имперского посольства. С тех пор пакет оставался у него, и ни одна живая душа об этом не знала. События, начавшиеся в Райхе вслед за гибелью Клауса Ламберта, развивались столь непредсказуемо, что Фридрих не решился вбросить в игру новый козырь, не зная, на чью чашу весов он упадет. «И передайте их своему начальству. Своему, а не российскому. Но лучше, конечно, чтобы их совсем не нашли.»

Фридрих, бросив быстрый взгляд по сторонам, достал пакет. И тут же в его сознании зазвучал другой голос: «Только не надейтесь, что удастся прожить на пенсию. Скоро двух тысяч марок в месяц не будет хватать даже на хлеб... На улице окажутся тысячи пилотов... Помните — теперь каждый сам за себя!»

В его руках были несчетные миллиарды марок. Или теперь и впрямь лучше говорить — долларов? И что ему за дело до России — страны, некогда фактически изгнавшей своего спасителя — Власова-старшего, а ныне обзывающей оккупантом, вкупе с остальными дойчами, и Власова-младшего? Страны, где памятник Воину-Освободителю был взорван под улюлюканье пьяной толпы, даже несмотря на протесты каких-то деятелей из ООН, признавших его мировой культурной ценностью? Что ему за дело до атлантистских концернов, которые ринутся скупать по дешевке богатейшие месторождения, до быдловатых русских нуворишей, которые станут вспухать на спекуляции ресурсами, как поганки после дождя, до бандитских войн, которые захлестнут Россию похлеще, чем Америку тридцатых годов? Что ему за дело...?

Фридрих размахнулся и швырнул пакет в самый центр горящей мусорной кучи.

Он стоял и смотрел, пока не убедился, что от архива Шмидта не осталось ничего, кроме пепла. Затем развернулся и зашагал прочь.