Яйцо глака

Роберт Силверберг Существенная ошибка

Она готова меня спасать. Она — поэтесса. Нигде не служит, живет на моем этаже, немного ближе к холлу. Ей не больше тридцати. Выше меня, длинные курчавые волосы, нос острый, с горбинкой. Обдуманная небрежность в одежде, тщательно подобранные, потрепанные наряды. Очень блестящие глаза. У меня нет намерения определять сексуальную привлекательность землян, но, судя по замечаниям мужчин, живущих в нашем отеле, ее внешность не представляет интереса. Я часто встречаюсь с ней по пути к себе в комнату. Она всегда мне улыбается. Не сомневаюсь, что про себя она говорит:

— О, бедный одинокий мужчина! Дай разделить с тобой бремя твоей несчастной жизни, дай показать тебе, что значит любовь, потому что я тоже знаю цену одиночеству.

В действительности она ничего такого не говорит. Но ее намерения очевидны. При виде меня в ее глазах появляется какое-то голодное выражение, смесь материнского с (подозреваю) сексуальным. На ее лице отражается сумасшедшее напряжение.

Ее зовут Элизабет Кук.

— Вы любите поэзию, мистер Нечт? — спросила она меня сегодня утром, когда мы вместе поднимались в нашем древнем лифте.

Спустя час она постучала в мою дверь.

— Кое-что вам почитать, — сказала она. — Это я написала.

Пачка больших желтых листов бумаги со скрепкой наверху — стихи, неряшливо отпечатанные на мимеографе.

— Если вам понравится, можете оставить себе, — пояснила она. — У меня много экземпляров.

Она была одета в яркие вельветовые бриджи и тонкую розовую блузку, сквозь которую просвечивали ее маленькие конусообразные груди. Они показались мне не очень функциональными. Когда она увидела, что я их рассматриваю, она трижды моргнула и раздула ноздри. Знак вожделения?

Я прочитал эти стихи. Пристойно ли мне высказывать свое суждение о них? Даже несмотря на то, что я прожил на этой планете одиннадцать лет и достаточно хорошо владею разговорным английским, могу ли я действительно постичь внутреннюю сущность поэзии? Ее стихи показались мне довольно плохими. Напыщенные, тяжелые, охватывающие, как они это называют, срезы жизни. Мир вокруг поэтессы жестокий, грубый, город — недружелюбный. Жалобы на барьеры между людьми. Начало первого стихотворения:

И так далее. Теплая определенная эмоция. Но разве призыв к любви, направленный на средоточие порока, может быть смыслом поэзии? Я заложил стихи в сканер и отправил их домой, хотя сомневаюсь, что они многое объяснят о Земле. Элизабет была бы польщена, если бы знала, что, имея так мало читателей здесь, она приобрела новых где-то вдалеке, на расстоянии девяноста световых лет. Но, конечно, я не могу ей об этом сказать.

Очень скоро она вернулась.

— Вам понравилось? — спросила она.

— Очень. Вы сочувствуете тем, кто страдает.

Думаю, она рассчитывала, что я приглашу ее зайти. Я был осторожен и в этот раз не смотрел на ее груди.

Отель расположен на Западной 23-ей улице. Ему, должно быть, больше ста лет. Фасад дома — барочный, а интерьер являет собой образец утонченного распада. Традиционно в отеле селится богема. Жильцы, в большинстве, постоянные, многие из них художники, писатели, сценаристы и тому подобное. Я прожил здесь девять лет и знаю многих жильцов по именам. Они меня — тоже. Но я избегаю близких знакомств, и все уважают мой образ жизни. Я никого не приглашаю в свою комнату. Иногда позволяю себе принять приглашение пойти к кому-нибудь в гости, так как одной из моих обязанностей является передача сообщений об образе жизни землян. Элизабет — первая, кто пытается пересечь невидимый барьер уединенности, которым я себя окружил. Не знаю, как мне удастся с этим справиться. Она живет здесь уже около трех лет. Ее внимание ко мне стало заметным месяцев десять тому назад, и последние пять или шесть недель она особенно надоедлива. Объяснение неизбежно. Или мне придется попросить ее оставить меня в покое, или я окажусь втянутым в недопустимую ситуацию. Возможно, она найдет кого-нибудь еще более несчастного, прежде чем все это произойдет.

Мой ежедневный распорядок редко меняется. Я встаю в семь. Первое питание. Потом чищу свою кожу (я имею в виду наружную, земную кожу) и одеваюсь. С восьми до десяти я передаю сообщение домой. Потом выхожу на утреннюю прогулку, разговариваю с людьми, покупаю газеты, часто работаю в библиотеке. В час возвращаюсь к себе в комнату. Второе питание. Передаю сообщение с двух до пяти. Снова выхожу. Иду в театр или в кино, иногда на политическое собрание. Я должен впитать в себя все особенности этой планеты. Часто в баре — я оборудован устройством для принятия алкоголя, хотя, конечно, должен освобождаться от него как можно скорее — пью, слушаю и спорю. В полночь возвращаюсь в свою комнату. Третье питание. Время передачи с часу до четырех ночи. Потом три часа сна, и весь цикл начинается с начала. Режим удобный. Не знаю, сколько наших агентов на Земле, но хочется думать, что я — один из наиболее старательных и полезных. Не отрицаю, что ненавижу физический дискомфорт, и часто впадаю в настоящее отчаяние от одиночества. Иногда я даже думаю попросить перевести меня домой. Но что мне там делать? К какой службе я пригоден? Мне рисуется единственный конец моей жизни — существование среди землян и передача сообщений домой. Если лишиться этого, я — ничто.

Конечно, я испытываю физическую боль. Достаточно сильную. Сила тяжести на Земле почти в два раза больше, чем дома. Это очень затрудняет жизнь. Мои внутренние органы всегда вываливаются за край панциря. Мускулы натягиваются с напряжением. Сердце постоянно протестует. За одиннадцать лет, как можно догадаться, я приспособился к здешним условиям. Я окреп, усложнился. Полагаю, если бы меня неожиданно быстро транспортировали домой, то у меня было бы головокружение и мне пришлось бы привыкать к тамошней легкости. Я бы прыгал, поднимался в воздух и спотыкался. Мне даже не хватало бы силы притяжения Земли. Но здесь я все равно страдаю, вес все время давит на меня. Но ни слова жалости к себе! Я знал об этих условиях заранее. Когда я добровольно вызвался служить на Земле, была еще возможность отказаться от этого назначения, но я решил отправиться сюда во что бы то ни стало, не осознавая, что две недели испытания двойной силой тяжести совсем не то же самое, что вся жизнь. Там я всегда мог выйти из тренировочной камеры. Но здесь каждая молекула моего тела постоянно испытывает это тяготение. Моя плоть всегда жалуется.

И это наружное тело, которое мне приходится носить. Искусная маскировка. Всегда быть одетым в толстую массу синтетической плоти, обволакивающую, поглощающую меня. Мягкие, скользкие прикосновения ко мне внутри этой синтетики. Тщательно построенный каркас, который держит это тело прямо и которым я могу управлять, лес подпорок и распорок, механических активаторов и кабелей. И среди всего этого маленькая платформа, к которой я должен бесконечно приспосабливаться, находить наименее неудобное положение, постоянно перемещаться, извиваться, пытаться сделать гибким свое негнущееся тело. Смотреть на мир в перископ, через механические глаза. Эта гора мяса, куда я всунут, должна выглядеть настоящим человеком. До сих пор еще никто ничего не заподозрил. От года к году это тело слегка старится, слегка седеют волосы на макушке и толстеет брюшко. Тело ходит. Оно разговаривает. Оно принимает пищу и питье внутрь. (И сохраняет съеденное в приемном мешочке около моей самой левой руки.) Спрятавшийся шахматист. Невидимый наездник. Если бы я отважился, я мог бы иногда освобождаться от этого платья и ползать по комнате в своем собственном облике. Но это запрещено. Одиннадцать лет я не выходил наружу из этого сооружения. Иногда я чувствую, что ЭТО прилипло ко мне, что ЭТО теперь часть меня.

Для того чтобы есть, я должен раскрыть ЭТО в центре груди. Все действие занимает несколько минут. Три раза в день я расстегиваюсь, чтобы поместить пищевой концентрат в мою настоящую глотку. Непродуманная система. Нужно было устроить так, чтобы я мог опускать пищу в мой искусственный рот, а она попадала бы в настоящий пищеварительный тракт. Надеюсь, в новых моделях так и сделано. А как мучителен для меня процесс выделения. Надо расстегнуться, пробраться внутрь, вынуть кубик отработанного, снова застегнуться и отправить отработанное в туалет. Неудобно!

И одиночество! Смотреть на звезды и знать, что дом где-то там! Думать обо всех тамошних, сочетающихся браком, поющих, разделяющихся, абстрагирующих, пока я провожу свои дни в этом разрушающемся отеле на чужой планете, угнетенный притяжением, замурованный в неудобном искусственном теле. Всегда один, притворяющийся не тем, кто я есть, а тем, кем я быть не могу. Вечно шпионящий, вечно выспрашивающий, записывающий, отчитывающийся, сражающийся с печалью одиночества, охотник, ищущий покоя в философствовании.

Во всем этом есть только одно утешение — удовольствие от сознания того, что я служу дому.

Атмосфера в Нью-Йорке становится грязнее с каждым годом. Улицы заполнены автомобилями, изрыгающими гидрокарбонаты. Для землян эти вещества ужасны, и они все время ворчат по поводу загрязнения окружающей среды. Для меня же этот сладкий суп из органических соединения — радость, привет из дома. Глубоко дыша, я гуляю по улицам и вдыхаю вкусные молекулы через свой фальшивый нос. Местные, должно быть, думают, что я сумасшедший. Прогулка среди автомобильных выхлопов! Могут ли меня арестовать за чрезмерное вдыхание гидрокарбонатов? Могут ли меня за это отправить на психиатрическую экспертизу?

Элизабет Кук по-прежнему задумчиво внимательна ко мне. Улыбается в коридоре. В глазах — блеск надежды.

— Мистер Нечт, может быть, нам как-нибудь вместе пообедать? Я уверена, у нас найдется много тем для разговора. Возможно, вам захотелось бы почитать мои новые стихи?

Она трепещет. Ресницы напряженно вздрагивают. Я знаю, иногда в ее комнате бывают мужчины, так что обрабатывает она меня не из-за одиночества, не от каких-то неудач. Сомневаюсь, что я ее привлекаю сексуально, в этом смысле я женщинам не интересен. Нет, она меня любит, потому что жалеет. Печальный, застенчивый холостяк из комнаты в конце коридора, мистер Нечт. Может быть, я привнесу немного ярких красок в вашу мрачную жизнь? И так далее. Думаю, так оно и есть. Смогу ли я и дальше избегать общения с ней? Возможно, надо переехать в другую часть города. Но я так давно живу здесь, я врос в этот отель. Это лишь маленькая компенсация за трудности моего здешнего существования. И комната, к которой я привык. Огромное окно, треснувшая зеленая плитка на полу в ванной, шершавость штукатурки на стене над кроватью. Высокий потолок, смешные подсвечники — все вещи, которые я люблю. Но, конечно, я не могу допустить, чтобы она вступила со мной в любовные отношения. Мы направлены сюда для наблюдения за землянами, а не для того, чтобы впутываться в какие-то истории. При близком контакте через наше фальшивое тело не трудно проникнуть внутрь. Мне надо как-то держаться от нее подальше. Или спасаться бегством.

Невероятно! В этом отеле живет еще один наш!

Я узнал об этом случайно. В час дня возвращаюсь с утренней прогулки. Элизабет сидит в засаде в вестибюле, болтает с портье. Она вскакивает в лифт вместе со мной, смотрит мне в глаза.

— Иногда я думаю, что вы меня боитесь, — начинает она. — Не надо. Великая трагедия человеческой жизни состоит в том, что люди всегда прячутся за стеной страха и не дают туда проникнуть тому, кто хотел бы заботиться о них, дарить свое тепло. У вас нет причин бояться меня.

Я и не боюсь, но как ей это объяснить? Отложив продолжение беседы, я вышел из лифта на этаж раньше. Пусть она думает, что я пошел к другу. Или к любовнице. Я медленно шел по коридору, чтобы потянуть время, надеясь, что она уже будет в своей комнате, когда я поднимусь. Мимо меня прошмыгнула горничная. Она открыла своим ключом дверь слева, нарушив здешние правила. Забыла постучать, прежде чем войти в комнату. Дверь открылась, внутри стоял обнаженный хозяин комнаты. Коренастый, мускулистый, голый до талии мужчина.

— О, извините, — прошептала горничная и попятилась, закрывая дверь.

Но я увидел. Я очень зоркий. Волосатую грудь рассекала темная щель трех дюймов шириной и одиннадцати дюймов длиной. Внутри видна черная блестящая поверхность панциря. Мой сородич, открытый для второго питания. В изумлении я, шатаясь, пошел к лестнице и заставил себя подняться на свой этаж. Никаких следов Элизабет. Добрел до своей комнаты, закрыл задвижку. Здесь еще один из наших? Ну, хорошо, а почему бы и нет? Я не единственный. В Нью-Йорке нас, одиночек, может быть, сотни. Но в том же самом отеле? Теперь вспоминаю, я иногда его встречал — молчаливый суровый мужчина, напряженный, необщительный. Не сомневаюсь, и я могу казаться таким же. Держим мир на расстоянии. Не знаю ни его имени, ни того, чем он занимается.

Нам запрещено вступать в контакт друг с другом, за исключением особо крайней необходимости. Изоляция является непременным условием нашего дела. Я не могу познакомиться с ним, не могу искать его дружбы. От того, что я знаю о нем, мне теперь гораздо хуже, чем тогда, когда я был одинок. Мы могли бы вспоминать о нашей жизни дома, поддерживать друг друга во всех трудностях: неудобстве от земного притяжения, проблемах с пищеварением, непереносимости мерзкого климата. Но нет, я должен притворяться, что ничего не знаю. Правила. Жесткие, непреодолимые правила. Я занят своим делом, он — своим. При встрече — никакого намека на то, что я знаю.

Вот так. Дело чести сдержать клятву. Хоть это будет и трудно.

Его здешнее имя — Свенсон. Живет в отеле восемнадцать месяцев, музыкант или что-то в этом роде, как сказал портье.

— Очень своеобразный человек. Скрытный. Никогда не поболтает, не улыбнется. Никого не подпускает к себе. Как-то горничная вошла в его комнату без стука, так он тут же пожаловался на нее. Да, здесь у нас разные люди живут.

Портье полагает, что мой сородич, на самом деле, член какой-то старой европейской королевской семьи, живущий в изгнании, или что-нибудь столь же романтическое. Как бы он был удивлен!

Я тоже никого не подпускаю к себе. И Элизабет в том числе.

Она встретила меня в коридоре, возле моей комнаты.

— Мои новые стихи, — сказала она. — Если вам интересно, конечно.

И потом:

— Можно мне зайти? Я бы сама почитала вам. Я люблю читать вслух. И, пожалуйста, не надо всегда так пугаться, Дэвид, я не кусаюсь. В самом деле. Я очень деликатна.

— Извините.

— И вы меня извините.

Гневная, со сверкающими глазами, губы крепко сжаты. — Если вы не хотите общаться со мной, так и скажите. Я послушаюсь. Но хочу, чтобы вы знали, — вы бываете жестоким. Я ничего от вас не требую. Просто предлагаю нежную дружбу. А вы мне отказываете. Я плохо пахну? Я безобразна? Вы ненавидите мои стихи и боитесь об этом сказать?

— Элизабет…

— Нам так мало времени отведено на этом свете. Почему бы не быть добрее друг к другу, пока мы еще здесь? Любить, делиться, открыться? Жить душа в душу.

Тон ее изменился. Искусно смягчился.

— Как я понимаю, женщины вас отвлекают. Я бы не хотела опуститься до этого. Все мы живем своей жизнью. Речь не идет о сексуальных отношениях между нами. Я говорю о беседах, о том, чтобы открыть каналы. Хотите? Скажете «нет», и я вас больше никогда не потревожу, но, пожалуйста, не говорите «нет». Это будет подобно двери, захлопнутой перед жизнью. И если вы так поступите, то сами положите начало своему умиранию.

Настойчивая. Я должен был послать ее к черту. Но за всем этим ее одиночество и несомненная искренность. Ее теплота, ее упорное желание вытолкнуть меня из моей лунной изоляции. Можно ли на это обижаться? Осознание того, что рядом есть Свенсон, совсем близко, но отгороженный от меня железными заповедями, усиливало мое одиночество. Можно было бы рискнуть, позволив Элизабет приблизиться. Это осчастливит ее, может быть, осчастливит и меня. Благодаря этому, я могу собрать ценную информацию для дома. Конечно, должны быть возведены надежные барьеры.

— У меня в мыслях не было отказывать вам в дружбе, Элизабет. Думаю, вы меня не поняли. Я вовсе не отказываю вам. Заходите. Зайдите же.

Ошеломленная, она входит в мою комнату. За все время — первый гость.

Немного книг, скромная меблировка, передатчик, сложным образом замаскированный под фрагмент скульптуры.

Она садится. Юбка значительно выше колен. Хорошие ноги, если я могу правильно это оценивать. Я решил исключить сексуальное начало. Если же она сделает какую-нибудь попытку, я устрою — не знаю — истерику, что ли.

— Почитайте мне ваши новые стихи, — сказал я.

Она открыла папку. Читает.

— В середине унылой ночи, среди сомнения и пустоты, когда бог ужасной ошибки пришел ко мне с холодными руками, я смотрела вверх и кричала «да» звездам. И да, и да, и снова. Я прорыла себе проход к «нет». И я ждала тебя сказать «да», и наконец ты был. И мир сказал, звезды сказали, деревья сказали, трава сказала, небо сказало, улицы сказали: да, и да, и да…

Она в экстазе. Ее лицо пылает. Ее глаза сияют счастьем. Она прорвалась ко мне. После двух часов чтения, когда становится очевидным, что я не собираюсь укладывать ее в постель, она уходит. Не скрывая своих чувств по поводу того, что была приглашена.

— Я так рада, что ошиблась в вас, Дэвид, — шепчет она. — Я не могла поверить, что вы на самом деле отшельник. И вы не отшельник.

Экстаз.

Я слишком далеко заплыл.

Каждый вечер мы проводим вместе час-два. Иногда в моей комнате, иногда у нее. Чаще она приходит ко мне. И потом очень вежливо я пытаюсь остаться один перед третьим питанием. Теперь я читаю все ее стихи, мы разговариваем, но не об искусстве, а о политике, о расовых проблемах. У нее живое, интересное мышление. Хотя ей постоянно хочется все обо мне выведать, она понимает, как меня это нервирует, и быстро ретируется, когда я отражаю ее нападение. Спрашивает о моей работе, я уклончиво отвечаю, что занимаюсь исследованиями для книги. Тогда, поскольку я больше ничего не объясняю, она прекращает расспросы, но спустя несколько вечеров снова деликатно к ним возвращается.

Она пьет много вина и предлагает мне тоже выпить. Я выпиваю за весь визит один стакан. Часто она намекает, чтобы я пригласил ее пообедать. Я объясняю, что у меня проблемы с пищеварением и я предпочитаю есть в одиночестве. Она любезно выслушивает меня и немедленно предлагает свою помощь для решения этих проблем. Скоро она снова просит меня пойти поесть вместе с ней. Прямо в отеле есть превосходный испанский ресторан. Она задает вопросы, которые меня тревожат. Где я родился? Учился ли в колледже? Где моя семья? Был ли я женат? Будет ли опубликовано то, что я пишу? Я изобретаю отговорки. Во всем этом нет ничего трудного. Правда, прежде я никогда не позволял никому из землян так близко приближаться ко мне. Во время такого непрерывного контакта можно воспользоваться случаем и обнаружить странности в моем фальшивом облике.

И секс. Казалось, она думала, что мы должны вступить в сексуальные отношения просто потому, что стали такими хорошими друзьями. Страсть — всего лишь еще одна из сторон наших отношений. Мы разговариваем, иногда вместе гуляем, мы должны были бы и ЭТО тоже делать вместе. Но, конечно, это невозможно. У меня есть внешние органы, но нет возможности воспользоваться ими. Мне не хотелось бы, чтобы она дотрагивалась до моей фальшивой кожи. Как этого избежать? Если я объявлю себя импотентом, она тут же попробует исцелить меня. Если я скажу, что я гомосексуалист, она предложит какую-нибудь успокаивающую терапию. Если я просто скажу, что она не возбуждает меня физически, это ее ранит. Ей так же важно войти со мной в сексуальные отношения, как раньше было важно заставить меня просто разговаривать с ней. Она очень часто надевает прозрачную розовую шаль, сквозь которую просвечивает грудь. Она носит очень короткие юбки. Душится возбуждающими духами. Старается при каждом удобном случае дотронуться до меня.

Напряжение возрастает. Она решила меня получить.

В своих рапортах домой я ничего о ней не сообщал. Но передавал некоторые наблюдения за ее психикой.

— Допускаете ли вы, что могли бы влюбиться в меня? — спросила она сегодня вечером. И добавила: — Неужели вы не страдаете оттого, что постоянно подавляете свои чувства? Сидите внутри себя, как заключенный? — И еще: — В жизни существует и физиология, Дэвид. Игнорируя меня, вы меня не раните. Но мне грустно думать о том, какой вред вы наносите себе.

Скрещивает ноги. Юбка поднимается еще выше.

Кризис приближается. Я не могу этого допустить. На город свалилось знойное лето, а в жаркую погоду моя нервная система всегда на грани нервного срыва. Элизабет заведет меня слишком далеко. Я могу все разрушить. Я должен подать прошение о переводе домой, прежде чем стану причиной беды. Возможно, надо обсудить это со Свенсоном. Думаю, что все происходящее сейчас может быть квалифицировано как критическое положение.

Прошлым вечером Элизабет сидела у меня до ночи. В конце концов я попросил ее уйти: работа. Через час она сунула мне под дверь конверт.

Новейшие стихи. Любовные стихи. Трясущейся рукой.

— Дэвид, вы так много значите для меня. Вы — мои звезды и туманности. Не могли бы вы позволить мне показать вам мою любовь? Не хотите испытать счастье? Подумайте об этом. Я обожаю вас.

Какую лавину я сдвинул!

Сегодня 103 градуса по Фаренгейту. Четыре дня подряд стоит безумная жара. В полдень встретил в лифте Свенсона, чуть не выпалил ему правду о себе. Мне нужно быть более осторожным. Но я теряю контроль над собой. Прошлой ночью, когда было особенно жарко, я чуть было не снял тело-маскировку. Я больше не мог быть запертым в нем, не мог бесконечно изворачиваться, чтобы избежать прикосновения всех выступов конструкции остова. С трудом устоял от этого искушения. Я даже стал более чувствителен к гравитации. Временами мне кажется, ЧТО МОЙ ПАНЦИРЬ НАЧИНАЕТ РАСТРЕСКИВАТЬСЯ. Сегодня я чуть не упал на улице. Мне необходимо справиться с истощением, лечь в больницу, пройти флюорографическое обследование.

У ВАС, МИСТЕР НЕЧТ, ОЧЕНЬ СТРАННЫЙ СКЕЛЕТ…

Действительно. Вслед за тем меня вскрывают, и за всем этим наблюдает три тысячи студентов. Затем вступают Объединенные нации. Угроза из космоса. Да. Я должен быть осторожным. Я должен быть более осторожным. Я должен быть…

Ну, вот, я это совершил. Одиннадцать лет преданной службы рухнули в момент. Нарушение основополагающего правила. Просто не верится. Как могло случиться, чтобы я — чтобы я, с моим чувством ответственности! — чтобы я мог просто даже подумать о том, что произошло.

Но было ужасно жарко. Третью неделю накатывала горячая волна. Я задыхался в своем искусственном теле. И гравитация. Эта страшная тянущая сила, которая мучила меня сильнее, чем обычно, вытягивала мои внутренние органы из панциря. И как постоянный раздражитель — страстная, возбужденная, слезливая, поэтическая Элизабет, без конца умоляющая меня вспыхнуть ярким пламенем… Провозглашающая свою любовь в сонетах, в меланхолических поэмах, в хайку. Часами сидящая у моих ног с мурлыканьем о красоте моей души.

— Открой себя для любви, — шептала она. — Как если бы ты отдал себя богу. Соверши это, разбей все стены. Ну почему ты отказываешься? Во имя любви, Дэвид, почему?

Я не мог ей ответить, и она ушла. Но в полночь снова постучала в мою дверь. Я впустил ее. Она была в изношенном желтом халате до колен.

— Меня будто избили камнями, — хрипло сказала она севшим голосом. — Мне пришлось выпить, чтобы привести нервы в порядок. Но вот я здесь. Мне обидно, что я ошиблась. Мы стали так близки, а ты не хочешь совершить последнего шага.

Каскад хихиканья.

— Сегодня ночью ты его совершишь. Не обмани моих ожиданий, дорогой.

Сбрасывает халат. Обнажена. Узкая талия, костистые бедра, длинные ноги, тонкие ляжки, на груди просвечивают голубые вены. У нее дикие курчавые волосы. Колдунья. Одержимая. Приближается ко мне, веки полуопущены, рот открыт, змеится язык. До чего она плотская! Капли пота поблескивают на ее плоской грудной клетке. Хватает меня за руки, грубо тянет к постели.

Короткая борьба. Внутри своего фальшивого тела я работаю рычагами. Я сильнее, чем она. Легко освобождаюсь от ее рук. Она стоит передо мной, свирепая, с яростными глазами. Такая ранимая. Такая безумная в своей откровенности.

И такая неистовая!

— Дэвид! Дэвид! Дэвид!

Рыдания. Вздохи. Умоляющая глазами и кончиками грудей, собрав силы, она готовится к следующему раунду, но я предусмотрительно толкаю ее, и она приземляется на кровать. Прячет лицо в подушку, закусывает простыню.

— Почему? Почему, почему, почему, почему, ПОЧЕМУ? — восклицает она.

Через минуту здесь появится портье. С полицией.

— Я так отвратительна? Я люблю тебя, Дэвид, ты знаешь, что значит это слово? Любовь. Любовь.

Садится. Поворачивается ко мне. Умоляет.

— Не отказывай мне. Я этого не вынесу. Знаешь, я просто хотела сделать тебя счастливым. Я понимала, что могу существовать в одиночестве, но не представляла себе, что ты сделаешь меня абсолютно несчастной. И вот ты просто стоишь передо мной. И ничего не говоришь. Что ты такое? Ты — машина?

— Я скажу тебе, что я такое, — ответил я.

И тут я полетел в пропасть. Потерял над собой контроль, отбросил благоразумие. Мой рассудок был побежден истерзанными чувствами. Само мое существование в этот момент ничего для меня не значило. Я должен был все объяснить. Я должен все показать. И какой угодно ценой. Я снимаю рубашку. Она сияет, несомненно, уверенная, что ей удалось меня соблазнить. Мои руки скользят сверху вниз по обнаженной груди, расстегивая крючки и застежки. Я совершаю сложный, нелегкий процесс открывания своего тела. Глубоко внутри, во мне что-то кричит: «НЕТ, НЕТ, НЕТ…» Но я не обращаю на это внимания. У сердца свои соображения.

Хрипло:

— Смотри, Элизабет. Смотри на меня. Вот это то, что я есть. Смотри на меня. Перепугалась? Существенная ошибка!

Моя грудь широко раскрыта.

Я выталкиваю себя вперед, пробираясь между рычагами и распорками, высовываясь почти наполовину из человеческого тела, в которое одет. Я не был так полно открыт с того дня, когда дома вложили меня внутрь этого тела. Я даю ей возможность рассмотреть мой блестящий панцирь. Помахиваю глазами. Вынимаю для показа несколько своих когтей.

— Видишь? Видишь? Большой черный краб из космоса. Это то, что ты любишь, Элизабет. Это то, что я есть. Дэвид Нечт всего лишь костюм для того, что внутри него.

Я обезумел.

— Ты хотела реальности? Вот она — реальность, Элизабет! Что хорошего ты нашла в теле Нечта? Это подделка. Это механизм. Подойди, подойди-ка поближе. Хочешь поцеловать меня? Может быть, мне взобраться на тебя и заняться с тобой любовью?

Какая гамма чувства отражается на ее лице! Сначала, конечно, гримаса недоверия. И ледяной ужас — нечленораздельные звуки, отвисшая челюсть, неподвижные, широко раскрытые глаза. Руки, прижатые к груди. Неожиданная благопристойность перед инопланетным монстром? Но потом, когда знакомый голос Нечта, ставший теперь резким и бесстрастным, продолжает вылетать из черного предмета через раскрытую грудь, ее реакция смягчается. Чудовищно. Поэтическая чувствительность попрана. Ничто человеческое мне не чуждо. Ничто чужое не чуждо мне. А? Она должна поверить собственным глазам.

— Что ты такое? Откуда ты появился?

Я отвечаю.

— Я нарушил основополагающее правило. Нам нельзя себя обнаруживать. Если с нами происходит инцидент подобного рода, мы должны себя взорвать. Вот здесь для этого есть рычажок.

Она подходит ближе и разглядывает меня в глубинах Дэвида Нечта.

— С какой-то другой планеты? Живешь здесь замаскированным?

Она понимает ситуацию. Шок постепенно проходит. Она даже смеется.

— Ты больше не пугаешь меня, Дэвид. Дэвид? Можно мне по-прежнему называть тебя Дэвидом?

Это невозможно. Я как во сне. Я себя разоблачил, думая, что она в ужасе убежит, а она не испугалась и улыбается мне, чудовищу. Она опускается на колени, чтобы получше меня рассмотреть. Я немного отодвигаюсь назад. Где-то потерял самую верхнюю руку.

Она говорит:

— Я знала, что ты необычный, но не предполагала, что настолько. Все в порядке. Главное — сущность твоей личности, то, во что я влюбилась. Что из того, что ты человек-краб из Зеленой Галактики? Что из того, что мы не можем быть настоящими любовниками? Я готова на эту жертву. Я откопала твою душу, Дэвид. Идем дальше. Закрывайся. Так тебе неудобно.

Торжество любви. Даже теперь она не оставит меня. Несчастье. Я вползаю обратно в Нечта, поднимаю его руки к груди, чтобы ее застегнуть. От шока помутнело в голове. Гнусность. Наглость. Что я наделал?

Элизабет наблюдает с благоговением и даже восхищением. Наконец я застегнут. Она кивает.

— Слушай, — говорит она. — Ты можешь мне довериться. Я имею в виду, что, если ты нечто вроде шпиона на Земле, мне это безразлично. МНЕ ЭТО БЕЗРАЗЛИЧНО. Я никому об этом не скажу. Освободись от этого, Дэвид. Расскажи мне все о себе. Разве ты не понимаешь? Это — самое значительное из всего, что происходило в моей жизни. Шанс показать, что любовь — не только физиология, не только химия, а движение души, которое соединяет и расы, и целые чертовы космосы, и сами планеты.

Прошло несколько часов, прежде чем удалось от нее освободиться. Возвышенная, напряженная беседа, где, в основном, говорила Элизабет. Она развивает теории причин моего появления на Земле. Я киваю, отрицаю, расширяю. На самом деле, я совсем растерялся от ужаса своего предательства и едва слушаю ее монолог. Влажность превращает меня в половую тряпку.

В конце концов:

— Все уладится. Я собираюсь прогуляться. Потом вернусь к себе, немного попишу. Эта ночь должна войти в стихи, прежде чем я потеряю силу своих ощущений. Но на рассвете я снова приду к тебе, хорошо? Это будет часов через пять. Ты будешь у себя? Ты не сделаешь никакой глупости? О, я так люблю тебя, Дэвид! Ты мне веришь? Веришь?

Когда она ушла, я долго стоял у окна, пытался собраться. Разбитый. Измочаленный. Вспоминал ее поцелуи, ее губы, пробегающие по краям щели на моей груди. Очарование отвращения. Она будет любить меня, несмотря на мою ракообразную внутренность.

Мне нужна помощь.

Я пошел к Свенсону. Он долго не отвечал на мой стук. Не сомневаюсь, передавал сообщение.

— Свенсон! — позвал я. — Свенсон!

Потом добавил сигнал бедствия на языке нашего дома. Он кинулся к двери. Отворил. Подозрительно прищурился.

— Все в порядке, — сказал я. — Послушайте, дайте мне войти. У меня большое несчастье.

Говорю по-английски. Но снова даю сигнал бедствия.

— Как вы узнали обо мне? — спросил он.

— Я проходил мимо в тот день, когда горничная открыла дверь вашей комнаты без стука. Вы ели, и я увидел.

— Не кажется ли вам, что…

— За исключением крайней необходимости. У меня крайняя необходимость.

Он закрывает свой передатчик и внимательно слушает мой рассказ. Не одобряет. Хмурится. Но не может оттолкнуть меня. Я по глупости совершил преступление, но я — его породы. Мы испытываем одинаковые страдания, нас одинаково мучит одиночество, и он должен мне помочь.

— Что ты теперь собираешься делать? — спрашивает он. — Ты ведь не можешь причинить ей зло? Это не позволяется.

— Я не хочу причинять ей зла. Просто хочу освободиться от нее. Хочу, чтобы она меня разлюбила.

— Как? Если не помогло то, что ты ей показал себя…

— Измена, — сказал я. — Дать ей увидеть, что я люблю кого-то еще. В моей жизни для нее нет места. Это оттолкнет ее. Для будущего неважно, что она знает, — кто поверит ее рассказам? ФБР посмеется и посоветует ей прекратить принимать ЛСД. Но если я не избавлюсь от ее привязанности, мне — конец.

— Любить кого-то еще? Кого?

— Когда она на рассвете придет ко мне, — сказал я, — она найдет нас с тобой, делящихся и абстрагирующих. Думаю, дело будет сделано. Что скажешь?

Так мы со Свенсоном решили обмануть Элизабет.

Тот факт, что мы оба были одеты в мужские тела, конечно, ничего не значил. Мы пошли в мою комнату и вылезли из наших маскировочных костюмов. Дерзкое, головокружительное ощущение. Вдруг мы снова стали двумя существами нашего дома, так полно чувствующими друг друга. Я не запер дверь. Мы забрались на кровать и начали пение. Как странно было снова почувствовать эти вибрации после стольких лет одиночества! Как это было прекрасно! Усики Свенсона прикасались ко мне. Взаимодействие гармоний. Подчеркнутая строгость его техники — он презирал меня за мой идиотизм и был прав, но когда мы перешли от пения к делению, все было забыто. И когда мы стали двигаться в абстрагировании, это было грандиозно. Мы карабкались через безграничность критической пустоты. Рассвет обрушился на нас, а нам даже не хотелось остановиться, чтобы отдохнуть.

Стук в дверь. Элизабет.

— Входите, — сказал я.

Мечтательное, восторженное выражение лица. Тут же изменившееся при виде нас, соединенных, на кровати.

— Мы соединились, — объяснил я. — Не думаешь ли ты, что я жил совершенным отшельником?

Она смотрит то на меня, то на Свенсона. Рука прижата ко рту. В глазах душевное страдание.

— Я не смог предотвратить твою влюбленность, Элизабет. Но на самом деле я предпочитаю свою породу. Что должно быть вполне понятно.

— Быть с ней здесь, сейчас, когда ты знал, что я вернусь…

— Не совсем она, но уж точно не он.

— …Так жестоко, Дэвид! Погубить такое прекрасное переживание!

В дрожащих руках четыре листа бумаги.

— Целый цикл сонетов. О сегодняшней ночи. Как это было великолепно, и вот — все. А теперь… а теперь…

Скомкала листы. Разбрасывает их по комнате. Поворачивается. Выбегает в коридор, яростно рыдая. И в аду не видели такой фурии.

— Дэвид!

Приглушенный крик. Хлопает дверью.

Через десять минут она вернулась. Мы со Свенсоном еще не привели себя в порядок — не вползли в свои тела.

Одеваясь, мы обсуждали дальнейший план действий. Он считал, что честь обязывает меня просить о переводе домой, ибо здесь я теперь не принесу пользы, после того как так неосторожно обнаружил себя. Во многом я был с ним согласен, кроме того, что должен отправиться домой. Несмотря на физические страдания, сопутствующие жизни на Земле, я почувствовал, что принадлежу этой жизни.

И тут вошла сияющая Элизабет.

— Я не должна быть такой собственницей. Такой буржуазной. Такой обычной. Я охотно разделю свою любовь.

Поглаживает Свенсона. Поглаживает меня.

— A menage a trois, — говорит она. — Я не должна обращать внимания на то, что между вами есть физическая близость. До тех пор, пока вы не исключите меня из вашей жизни. Я имею в виду, Дэвид, что мы в любом случае никогда не могли бы быть в физическом контакте. Но между нами могут быть другие аспекты любви. И мы откроем себя твоему другу, да? Да? Да?

И Свенсон, и я подали прошение о переводе. Он — в Африку, а я — домой. Через некоторое время мы получили ответы. И весь этот период мы были окружены заботами Элизабет. Свенсон ужасно злился на меня за то, что я втянул его в эту историю, но у меня не было выбора. Никому из нас не удалось бы избежать настойчивости Элизабет. Она купала нас в волнах нежных эмоций. Куда бы мы ни повернулись, всюду была Элизабет, раскаленная от любви, освещающая мрак нашей жизни. Вы — бедные одинокие создания. Вы очень страдаете от нашей силы тяжести? А как вы переносите жару? А зиму? Женятся ли на вашей планете? Есть ли у вас поэзия?

Счастливая троица. Мы вместе ходили в театр, на концерты. Даже на вечеринки в Гринвич-вилледж.

— Мои друзья, — говорила Элизабет, не оставляя ни у кого сомнений в том, что она живет с нами обоими. Легкий намек на скандальность, ей нравилось казаться рисковой. Свенсон, делая одолжение, угрюмо терпел все ее штучки, но в ее отсутствие постоянно ругал меня, виновника этой ситуации. Элизабет напечатала на мимеографе следующий буклет со стихами, посвященный нам обоим. Она назвала его «Тройное путешествие». Ужасающая эротика. Я поместил несколько стихотворений в одно из моих сообщений домой, а потом со злости выбросил буклет в мусорную корзину.

— Что слышно о твоем переводе? — по крайней мере дважды за неделю я спрашивал Свенсона.

Ему ответа не было. Мне тоже.

Пришла осень. Элизабет, жгущая свечку с обоих концов, выглядела изможденной и беспокойной.

— Я никогда не была так счастлива, — постоянно твердила она, вцепившись одной рукой в Свенсона, другой в меня. — Я никогда не вспоминаю о вашей необычности. Я думаю о вас, как о людях, милых, одиноких, замечательных людях. Здесь, в темноте этого ужасного города.

И однажды она сказала:

— А что если на Земле все такие же, как вы, и только я одна — человек? Но это глупость. Вы здесь, должно быть, единственные. Первые разведчики. Ваша планет завоюет нас? Я так на это надеюсь! Все устроить по справедливости. Царство любви и разума!

— До каких пор это будет продолжаться? — пробормотал Свенсон.

В конце октября ему пришел перевод. Он уехал. Не попрощавшись с нами, не оставив своего будущего адреса. Найроби? Аддис-Абеба? Киншаса?

Я привык к тому, что Свенсон рядом. Он помогал сносить Элизабет. Теперь вся сила ее любви обрушилась на меня. Страдала моя работа. У меня не хватало времени, чтобы должным образом отправлять сообщения. Меня пугала ее болтливость. Что она рассказывала своим друзьям в Вилледж?

— Знаете Дэвида? Он не настоящий человек, представьте себе. Правда, правда. Внутри него сидит нечто вроде краба из другой звездной системы. Но какое это имеет значение? Любовь — это явление универсальное. Истинно любящий не ограничивает свое чувство принадлежностью к какой-либо планете.

Мне было тоскливо, я это понимал. Попасть домой, понести наказание, сбросить фальшивую кожу, освободиться от Элизабет.

Ответ на мое прошение пришел тринадцатого ноября. В прошении было отказано. Я оставлен на Земле, чтобы продолжать свою работу. Перевод домой возможен только по состоянию здоровья.

Я стал обдумывать, не послать ли мне полный отчет о моей измене, что, конечно, привело бы к мгновенному отзыву. Но, в отчаянии, не мог на это решиться. Я погрузился в мрачную задумчивость.

— Почему ты так печален? — спрашивала Элизабет.

Что я мог ответить? Что мне не удалось от нее сбежать?

— Я люблю тебя, — говорила она. — Никогда прежде я не чувствовала этого так явственно.

Прижимается к моей щеке. Пальцы перебирают мои волосы. Соблазнительный шепот.

— Дэвид, открой себя снова. Я имею в виду твою грудь. Я хочу видеть тебя внутреннего. Чтобы быть уверенной, что я тебя не боюсь. Пожалуйста! Ты только однажды дал посмотреть на себя.

И потом, когда я это сделал:

— Можно мне тебя поцеловать, Дэвид?

Я испугался, но разрешил. Она не побоялась. Преобразилась от счастья. Она — огромная неприятность, но, боюсь, я начинаю ее любить.

Смогу ли я ее бросить? Как бы я хотел, чтобы Свенсон не исчезал. Мне нужен совет.

Или я порываю с Элизабет, или с домом. Это абсурд. С каждым днем я все глубже падаю в пропасть уныния.

Я не в состоянии заниматься своей работой. Мне снова отказали в переводе, не объясняя деталей. Сегодня выпал первый снег.

В прошении отказано.

— Когда я увидела тебя со Свенсоном, — сказал она, — я испытала ужасное потрясение. Даже более сильное, чем при виде тебя, выходящего из открытой груди. Я хочу сказать, мне было страшно понять, что ты не человек, но это не ранило меня эмоционально. Это не представляло для меня опасности. Но потом, вернуться через несколько часов и найти тебя с тебе подобным, понять, что ты хочешь от меня избавиться, что мне нет места в твоей жизни, — это было невыносимо. Я словно потеряла все то, чего мы с таким трудом добились.

Целует меня. Слезы радости. Как это произошло? Где все это началось? Я попытался проследить цепь событий, которые привели меня к этому, и не смог. Сегодня я пробыл вне своего фальшивого тела восемь часов. Элизабет говорит о нашей поездке на острова этой зимой. Мы сможем жить в уединенном коттедже ее друзей. Конечно, я не могу оставить свою службу без разрешения. Чтобы получить ответ, придется ждать несколько месяцев.

Надо признаться: я люблю ее.

Первое января. Новый год. Я отправил домой заявление об отставке и сломал передатчик. Связь нарушена. Завтра, когда городские конторы начнут работать, мы с Элизабет пойдем получать разрешение на брак.