Яйцо глака

Харви Джекобс Яйцо глака

Тело его подобно дыне. Голова невелика, зато нижняя челюсть массивна. Рот обрамлен влажными пурпурными губами. Дышит тяжко. Короткие руки и ноги. Забавная машина — ухает и пыхтит, подобно тягачу, обычно таскающему прицеп, но порой гоняющему порожняком. Тягачи пожирают мазут. Хикхоф — раб жратвы. Всю жизнь заправляется, а сквозь выхлопную трубу выбрасывает газы. Я его любил. Мне его не хватает.

— Дружище, — произнес он однажды своим густым, с одышкой голосом, когда кончил чесаться и вздыхать, глядя на опустевший кофейный столик. — Ты слишком молод, чтобы понять, какие муки причиняют человеку его гениталии.

Затем он ткнул пальцем себе в пузо и завершил фразу:

— А мне ни разу не довелось увидеть собственные гениталии за последние сорок лет.

…Мы беседовали о жизни и поэзии. В те дни я писал стихи. Он читал все, написанное мною, и порой переводил мои вирши на старо-английский. Он меня критиковал. Он верил в меня. Он меня подбадривал.

Я писал о жизни, отваге, смысле существования, о времени и смерти. Эти темы волновали страстный ум Хикхофа. Он и сам был романтиком. Он пытался объять своей любовью весь Рай, Адама, Еву, Змея, Бога, архангела Гавриила, — а все остальное чепуха!

В своем воображении он выступал в рыцарском шлеме с острым мечом в длани. Он верил, что битвы должны быть кровавыми, а встречи нежными. В его мозгу переплетались смерть и лобзания.

Наши вечера были радостью для меня и, надеюсь, для него тоже. Он признавался, что я заменил ему сына. Но для меня Хикхоф был лучше родного отца. Я рад был бы продлить это счастье на сотни лет. Но, как всегда бывает, судьба выдернула из-под моих ног ковер, на котором я так прочно стоял.

Однажды ночью, когда зима заперла нас в домах, мне позвонили. Я еще не спал, но уже начал задремывать, и мои первые сновидения был подобны снежным вихрям. Телефон стрекотал, как нахальный кузнечик, и я попытался его прихлопнуть. В конце концов он победил. Мне пришлось идти к нему босиком по промерзшей комнате. Я знал, что пришла беда.

— Да, я слушаю… Ну, говорите же!

— Это Гарольд Норт? Вы у телефона?

— Я у телефона.

— Вас беспокоит мисс Линквер из клиники Пастыря Сочувственного Сердца. На улице Кипмана.

— Слушаю вас.

— Наш пациент, доктор Хикхоф… Он просит вас…

Ночь была хрупкой от мороза. Лед сверкал, как глянец на фотографии. Сквозь канализационные решетки на мостовой пробивался пар. Улицу заволокло морозным туманом. Приятно было услышать, что машина завелась — я представил себе, как искрят свечи.

На часах в машине было три часа ночи. Я всегда ставлю часы на сорок пять минут вперед.

Эта глупость рождена страхом перед неожиданностями. Если грянет катастрофа, у меня будет почти час, чтобы вернуться домой и собрать вещи.

Они разрешили мне пройти к нему.

Он был в критическом состоянии и показался мне белым холмом посреди белой койки. Над ним склонилась сестра.

Он терял сознание. Слова вываливались из его рта кучками и таяли, как конфеты, забытые на солнце. Они дали ему кислород. Он поглощал его галлонами.

Я заплакал.

Сестра отрицательно покачала головой. Она уже вынесла свой приговор. Надежды не оставалось. Если не считать искорки света в конце туннеля, которая никогда не гаснет. Он перенес обширный инсульт. Вулканическая лава хлынула в его кровеносную систему и заполнила ее черным пеплом.

Сестра вручила мне два письма.

На конвертах было написано: «ПЕРВОЕ» и «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ». Я положил письма в карман и остался у его постели.

Я слышал, как свистнул пятичасовой поезд. Хикхоф тоже его услышал. Как сигнал. Он открыл глаза, сорвал кислородную маску, ударом кулака отбросил от себя сестру, сел, увидел меня и произнес:

— Тронь… тронь…

Я обнял его голову и прижал к груди. Круглая голова была подобна баскетбольному мячу с испуганными глазами.

— Я еще напишу толстые книги, — сказал он.

И тут глаза его закатились.

Хикхоф умер.

Белую комнату заполнила его улетающая душа. Она забрала с собой рыцарский шлем, острый меч и все остальное.

Окно было чуть приоткрыто, но душа умудрилась протиснуться в щель и вылететь на мороз.

После удачно прошедших похорон тело Хикхофа кремировали.

В завещании Хикхоф просил рассеять свой прах по всем пепельницам нашего университета. Ничего они не рассеяли, а собрали его в серебряную урну и послали семье.

Лучше всего было бы использовать его прах как удобрение для дуба или иного дерева с тяжелой развесистой кроной и сильными узловатыми корнями, на стволе которого могли бы вырезать свои имена студенты, а на ветвях удержались бы тонны снега.

После похорон я скрылся от людей.

Мне нужно было время, чтобы подумать о друге и превратить его из человека в память о человеке.

Его было так легко запомнить! Я не только видел и слышал его, но чувствовал, как вибрирует его дух.

Когда я убедился в том, что он навечно врезан в мою память, я прочел письмо с надписью «ПЕРВОЕ». Конечно, был соблазн начать с письма «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ», а уж потом приняться за «ПЕРВОЕ», так как я заподозрил Хикхофа в розыгрыше. Потом я сдержался — вряд ли он стал бы шутить перед лицом смерти. Нет, он пошел по очевидному пути, потому что любая очевидность очищается смертью.

«Дорогой Гарольд!

Когда ты будешь читать эти строчки, я уже умру, что кажется нелепым. Но учти, я хотел бы с тобой повидаться на том свете. Тогда я продолжу заниматься образованием твоей души. А если существует вечность, то я воспользуюсь ею в своих низменных интересах.

Пока что я прошу тебя об одолжении. Разумеется, моя просьба глупа и потребует от тебя немалых усилий. Со своей стороны, у тебя остается право отказать мне, более того, я бы посоветовал тебе поступить именно так.

В благородном местечке под названием Кучка-на-Гудзоне обитает леди, которая владеет магазином «Пудельвилль». Эта дама, представляющая собой смесь эстрогенов, скопидомства и нежности к животным, оказалась владелицей удивительной находки. А именно: яйца глака.

Уже несколько лет никто не видел ни одного яйца глака. Возможно, это яйцо — последнее в мире.

Яйцо привез ей родственник, служивший на радарной станции на Лабрадоре. Я увидел яйцо в ее лавке, когда зашел туда, намереваясь купить попугая. К счастью, яйцо лежало у самого радиатора центрального отопления.

Гарольд, я убежден, что яйцо таит в себе живого зародыша.

С тех пор я платил этой даме, чтобы она не забывала подогревать яйцо. Как известно, яйцо глака высиживается семь лет и четыре дня, Я обратился за советом к покойному доктору Наглю с факультета антропологии. Он определил дату появления птенца — середина апреля будущего года.

Гарольд, как известно, глаки вымерли.

Ты можешь себе представить важность этой информации! (Учти, сейчас ты увидел первый восклицательный знак, который я поставил в своем тексте с того момента, когда умер кайзер Вильгельм.)

Я не думаю, что со мной что-нибудь случится до того дня. Я еще никогда не чувствовал себя хуже, что несомненно знак отличного здоровья. Но если меня прихлопнет летающий канализационный люк или замерзший кал с пролетающего самолета и на тебя свалится немыслимая задача вскрыть и прочесть это письмо, я прошу тебя сделать следующее:

1. Отправляйся в Верхнештатский банк. Там ты обнаружишь счет на наше с тобой имя, на котором лежит пять тысяч долларов.

2. Отыщи даму в Кучке-на-Гудзоне, имя которой мисс Му ниш. Заплати ей согласно нашей договоренности две тысячи пятьсот долларов за содержание яйца.

3. Забери яйцо, оберни его и держи в теплом месте до апрельских ид. Затем ты должен будешь отвезти его в единственное место, где водились глаки, — а именно, на северный Лабрадор.

4. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Хоть сам доктор Нагль с антропологического факультета благополучно скончался, у меня есть основания полагать, что он успел сообщить сыну о моей находке. К тому же я убежден, судя по дрожи в правом ухе доктора Нагля, что старик сходил с ума от тщеславия и представлял себе, как опубликует статью в «Американском исследователе» под названием «Глак Нагля». Тебе известно, что антропологи не останавливаются ни перед чем ради удовлетворения своих амбиций. А об их сыновьях и говорить не приходится. У меня дурные предчувствия, Гарольд. Бойся младшего Нагля.

5. Ввиду реальной угрозы со стороны Наглей, я прошу тебя действовать тайно и осторожно.

Гарольд, мое эрзац-дитя, я понимаю, что просьба моя тебе покажется странной. Поэтому хорошенько подумай, прежде чем браться за исполнение завещания старого дурака. И если ты не чувствуешь в себе сил и желания помочь мне, забудь обо всем.

Возьми в банке мои деньги и промотай их в свое удовольствие. Мои письма отправь в мусорную корзину. Выпей шампузы и спой псалом «Ты все ближе к Богу». Разбей бокал и плыви дальше. Делай, что тебе заблагорассудится.

Гарольд, я уже немало написал, а мне еще предстоит писать «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ», которое ты вскроешь, только если случится чудо и из яйца вылупится здоровый птенец глака. По телу моему прошла дрожь. Такое ощущение, что я сожрал фунт нутряного сала. Мысли о смерти наполняют меня грустью, всепоглощающей грустью.

Прощай, мой милый Гарольд. И пусть твой покой берегут тени, которые топают по ночам.

От всей души твой,

Дэвид Хикхоф».

Я отложил «ПЕРВОЕ», спрятал подальше «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ», задул свечу и сидел в темноте.

Хикхоф умер в феврале. Видно, этот месяц был слишком короток, чтобы Дэвид в нем уместился.

Тот февраль был холодным, как кубик льда из холодильника. Он напал на Кучку-на-Гудзоне, словно снежный человек. Его холодные глаза морозили душу. Недаром Хикхоф попросил его кремировать: все-таки это — последнее прикосновение огня. Догадаться о том, что вселенная признает существование жизни, можно было только по огонькам спичек, пару, что пробивался сквозь канализационные решетки, и оранжевым огонькам сигарет. Казалось, люди разучились улыбаться.

После недели размышлений на морозе я решил выполнить волю Хикхофа. В те дни я купил махонького, облитого глазурью Хикхофа. Его вылепил и обжег один студент-скульптор на память об учителе. Маленький Хикхоф был похож на настоящего. Он был покрыт оранжевой и бурой глазурью, а размером не превосходил лимон. Я таскал его с собой как талисман. Может, это покажется зловещим. Но именно игрушечный Хикхоф помог мне принять это решение.

В результате я на несколько часов стал обладателем пяти тысяч долларов. В банке и на самом деле был открыт счет на мое имя, а вице-президент банка ожидал моего визита. А раз обнаружился счет, то почему бы не быть и яйцу? И лично господину Наглю! Но в то же время я не мог избавиться от опасений, так как Хикхоф славился чувством юмора, способностью к животному смеху и животом, чтобы вместить весь этот смех.

К тому же из всех людей на Земле он избрал Гарольда Норта.

Что же касается самого Гарольда, то он, как зачарованный, смотрел на завещанные деньги, словно кролик на золотую морковку, что болтается перед его носом. Конечно, я мог истратить деньги на загул. Но я слишком долго прожил отшельником и не имел представления о загуле. Каждая банкнота — это купленное время. На эту сумму я мог улететь на Майорку и писать там стихи до тех пор, пока пальцы не превратятся в обрубки.

Ах уж этот глак! Черт побери глака! Сколько славных существ вымерли, не оставив потомства, и прославились посмертно, обретя особую музейную славу. Громадные зеленые штуки с хвостами длиннее моего дома. Волосатые разбойники с челюстями в два кулака и строгим взором. Летучие драконы, поливавшие землю ядовитой кислотой. Наконец, слоны с бивнями такой длины, что каждым можно было проткнуть дюжину дантистов. Почему бы их судьбу не разделить и глаку? Вымирание — естественный ход природы. Нужен ли глак нашему миру? Кто пострадал, когда он вымер?

Но на самом деле выбора не было.

Мне предстояло выполнить последнюю волю Хикхофа. Куда денешься — слишком много нами было выпито. Мог ли я повернуться задом к его последнему призыву?

Естественно, первым делом я отправился в библиотеку. Я прочел о глаках все, прежде чем посетил банк.

Но мне мало что удалось узнать.

Глак — это высокая птица, схожая с журавлем, которая пронзительно кричит: глак, глак, глак! Глаки известны особенностями брачного танца, при котором они быстро вращают маховыми перьями против движения часовой стрелки. Они населяли субарктические области восточной части Северной Америки. Уже в середине XIX века было отмечено резкое уменьшение популяции глаков. Вид считается вымершим с 1902 года.

В банке я разглядывал чек — пятерка и три нуля — а тем временем поглаживал в кармане глиняного Хикхофа. Когда же увидел, что вице-президент уставился на мою руку, которая что-то делала в боковом кармане пиджака, я вытащил Хикхофа и поставил на стол.

— Это Хикхоф, — сообщил я.

— Хикхоф?

— Тот самый человек, который оставил мне эти деньги.

— Вы его носите с собой?

— В особых случаях.

— Очень трогательно. Это могло бы войти в красивый обычай.

После визита в банк я отыскал в телефонной книге номер магазина «Пудельвилль». Я набрал номер, и мне ответил голос, который мог принадлежать и человеку, и непроданному зверю. Голос был высоким и резким.

— Меня зовут Гарольд Норт. Я надеюсь, что вам говорил обо мне мистер Хикхоф.

— Я ожидала вашего звонка.

— Могли бы мы встретиться?

— Разумеется, и чем скорее, тем лучше.

«Пудельвилль» заботился о достойной клиентуре. Салон (так было написано на вывеске) располагался в старой части городка, представляющей собой гнездо крепких, солидно построенных домов, окруженных газонами, садами и обязательными оградами с воротами.

Там были дома тех, чьи предки поселились в этой части страны, и тех, кто пришел сюда позже, потому что ему улыбнулась удача.

Дома выглядели внушительно. Каждый — крепость, охраняющая приватный мир. И каждый из домов пережил немало жестоких зим.

В высоких окнах дедушкиных домов я видел чудесные игрушки — хрустальные канделябры, картины в золоченых рамах, старинные оловянные кружки, серебряные самовары, плотные шторы, балконы с витыми чугунными решетками, винтовые лестницы и деревянные панели на стенах. Каждый из домов был сам по себе яйцом, таящим внутреннее тепло и позволяющим время от времени вылупиться очередному птенцу, который хлопал дверью, выбегал на улицу к собственному автомобилю или поджидающему такси.

Эти намеки на движение, следы, еще не совсем засыпанные утренним снежком, струйки дыма, поднимающиеся над трубами кухонь, оживляли пейзаж, существовавший в замедленном ритме. Холодная зима взяла это гнездо в осаду. И навевала мысли о кладбище. Мне было нетрудно вообразить, что за мной топает Хикхоф, как незаметный шпион, следящий за каждым моим шагом и наслаждающийся роскошью снежной целины.

«Пудельвилль» занимал облицованный гранитом первый этаж особняка. Салон ничем не выдавал своей торговой сути, а уж тем более не признавался, что полон собак, птиц, рыбок, кошек, обезьян и даже муравьев. К стеклам изнутри не прижимались носики щенков и котят. А окно было со вкусом закрыто изображением какого-то знаменитого чемпиона пуделиной породы, глядевшего на вас с презрением существа, которое сумеет оставить свой след в потомстве.

Когда я открыл дверь, нежно звякнул колокольчик.

Звери на этот звук не откликнулись.

В помещении царил запах джунглей. Но даже в этом чувствовалась сдержанность.

Затем я впервые увидел Эльзу Муниш. Она стояла возле аквариума с тропическими рыбками, рассматривая рентгеновский снимок в голубом свете, исходившем от воды. Над ее головой в клетке сидела канарейка и вежливо напевала. Три или четыре пса старались просунуть носы сквозь раскрашенные цветными полосками решетки. Синяя птица дремала на ветке, а перед ней раскачивалась на веревке обезьянка, попискивая, как мышка.

Мисс Муниш даже не обернулась.

Она продолжала смотреть на пленку.

Я подумал, что она увлечена рассматриванием пуделиного мочевого пузыря или печени попугая.

Судя по ее голосу, я ожидал увидеть кого угодно, но только не привлекательную, склонную к полноте брюнетку с седыми проблесками в черной пышной шевелюре, уложенной у дорогого парикмахера. Вполне соблазнительная леди, правда, ноги у нее были полноваты.

Я не был уверен, что она слышала, как я вошел.

Но если она не была совсем глухой, то не могла пропустить столь очевидный момент — ведь колокольчик звенел.

Я ждал на расстоянии и не издавал ни звука, если не считать хриплого дыхания, так как приехал в Кучку-на-Гудзоне немного простуженным.

И тут я чихнул. Звук получился громким, словно завопил Гитлер. Я полагаю, что она ожидала чего-нибудь подобного, чтобы изобразить удивление.

Остальные живые существа в магазине замерли, не зная, что этот звук означает.

— Мой панкреатит, — лаконично сообщила мисс Муниш.

— Простите? — не понял я.

— Я обеспокоена моим панкреатитом. Но мне кажется, что поджелудочная входит в норму. Хотите взглянуть?

— Только после ужина, — сказал я.

— Многие считают меня ипохондриком, полагая, что я боюсь смерти. Это именно так! Но я обожаю рентгеновские лучи. Как жаль, что они вредны для здоровья.

— Куда ни кинь, всюду клин, — согласился я. — Меня зовут Гарольдом Нортом.

— Ага, именно вы, а не тот, второй.

— Какой еще второй?

— Человек, именующий себя Наглем.

Синяя птица проснулась, заморгала и повторила:

— Человек, человек, человек!

— Вам доводилось беседовать с человеком по имени Нагль?

— Совсем недавно. Это ваш конкурент. Но мне так жаль доктора Хикхофа! Я прочла о его кончине в прессе. Что его доконало? Сосуды головного мозга? Какой прекрасный человек. Мне его будет не хватать.

Я заметил, что у мисс Муниш тонкий голосок. Она почти не вдыхала. И если ей удавалось глотнуть воздуха, она подолгу держала его в себе. К концу этого периода ее голос становился почти неслышным. Нелегко пришлось с ней Хикхофу!

— Как замечательно, что вся эта суматоха происходит из-за обычного яйца, — сказала мисс Муниш.

— Кстати, о яйце: можно мне на него взглянуть?

— За такие деньги я из него омлет для вас сделаю.

Сперва мисс Муниш заперла входную дверь, хотя, на мой взгляд, нашествие клиентов ей явно не грозило. Затем она провела меня мимо ошейников, клеток, поводков, пакетов и коробок с кормом, мимо парикмахерского стола, покрытого разноцветной шерстью, к маленькой задней двери.

За дверью обнаружилась ведущая наверх лестница.

Квартира мисс Муниш располагалась на втором этаже как раз над «Пудельвиллем». От нее исходило ощущение несколько потертой элегантности.

Потолки в комнатах были высокими, окна украшены витражами, между комнатами возвышались арки, мебель была пышной, но, как и все остальное, запущенной. Протухшая гордыня.

Мне указали на голубое бархатное кресло с ручками, похожими на боксерские перчатки. Я покорно сел и принялся ждать.

Она направилась в соседнюю комнату, очевидно, спальню, и принесла оттуда картонную коробку. Такую коробку вам даст бакалейщик, если вы скажете, что вам не в чем нести к машине пакеты с горохом.

На крышке было неровно написано губной помадой: «Осторожно: стекло! Держать в тепле!»

Не знаю, что я ожидал увидеть — хрустальный ларец или шкатулку черного дерева, но увидел лишь картонную коробку.

Эльза Муниш вытащила из коробки с полфунта мятых старых газет, затем шар, замотанный в бархат. Осторожно, но не слишком, она развернула яйцо, и наконец-то я его увидел.

Яйцо как яйцо. Раза в два-три больше куриного, серое в лиловую крапинку.

Сделав вид, что вижу его не впервой, я произнес:

— Ага, это именно оно!

Она протянула мне яйцо, и я его исследовал. Яйцо было теплым и целым на вид. Я тут же завернул его в бархат.

— Доктор Хикхоф часами сидел в этом же кресле, — сказала мисс Муниш. — Он полагал, что это яйцо его родственник. Он это чувствовал.

— Я знаю.

— Он уверял меня, что в этой комнате полно сквозняков. Он заботился о яйце, как о родном человеке.

— Без всякого сомнения.

— Мистер Норт, а не перейти ли нам к делу? Боюсь показаться вам бездушной, но жизнь продолжается.

— Дело делом, — согласился я. — По поручению доктора Хикхофа я готов выписать вам чек на 2500 долларов.

— Ах, как это мило с вашей стороны, — пропела она, укладывая яйцо в картонку.

— Ну что вы, это мой долг!

— Дорогой мистер Норт, — продолжала мисс Муниш, — я чувствую себя королевой ведьм, простите за выражение. Но беда в том, что сегодня утром мне позвонил мистер Нагль и предложил за яйцо 4500 долларов. У него нет больше ни цента, но он готов все отдать за это самое яйцо.

— Но вы же обещали доктору Хикхофу!

— Мистер Норт, что такое деньги? Что мы можем купить? Время? Здоровье? Моя ипохондрия стоит бешеных денег. Доктора обдирают меня, как липку. Мне за них стыдно. Разрешите, я вам кое-что покажу.

Она унесла яйцо в спальню и вернулась с большим толстым альбомом.

— Вот под этим переплетом, — сказала она, — скрываются рентгеновские снимки моих внутренних органов за последние пять лет. А также ряд снимков моих родных и друзей. Вы только посмотрите! Вот мой мочевой пузырь. Он стоил мне пятьдесят долларов. А это гортань, которая обошлась мне в двадцатку. Смотрите, смотрите — это мое сердце, а это легкие. Наконец — нижний отдел кишечника. Вы можете себе представить, сколько стоит этот альбом?

Мне было неловко разглядывать ее внутренности, все-таки мы только недавно познакомились. Если бы в специальных медицинских журналах печатали цветные вклейки, она бы разбогатела, потому что все ее внутренние органы показались мне аккуратными, чистенькими и гладкими. После того как мы прошли весь альбом, я почувствовал, что знаю ее уже многие годы.

— Мисс Муниш, — произнес я. — Буду с вами предельно откровенен. Как говорится, выложу карты на стол. Доктор Хикхоф оставил мне некоторую сумму денег, достаточную для того, чтобы заплатить вам, немного пожить и вернуть глака домой.

— Этот человек, Нагль, — сказала Эльза. — Он был такой настойчивый! Он был готов на все!

— Я заплачу столько же, сколько предложил он. Плюс один доллар. Хотя признаюсь, мне придется нелегко.

— Замечательно! Это такое облегчение для меня. Так приятно смотреть, как дерутся взрослые мужчины. Ведь когда их ставки равны, а материальные ресурсы исчерпаны, они обращаются к примитивным способам ведения боя. Но плюс… как вы сказали? Плюс! Плюс-плюс!

— Простите, я вас не понял…

— Ваши деньги или деньги мистера Нагля… По сути дела они равны. Они друг друга уничтожают. Два мужчины желают получить яйцо и предлагают за это золото. Но тут в игру вступают новые факторы. Плюс-плюс. Мне бы не хотелось упустить такую возможность. Я ведь веду скучную жизнь, мистер Норт.

— Что вы сказали о новых факторах? Что еще за факторы?

— Наш городок замерз. Он тоскует под многотонным снежным одеялом. Я обречена заботиться о салоне, кормить зверюшек, стричь пуделей и так далее. Я буду есть, спать и ждать, когда закончится скучная зима. Несмотря на рентген, я чувствую себя такой пустой внутри! Прямо как пустой кувшин. Я — пустой кувшин, мечтающий о меде. Я хочу меда! Мистер Норт, мед — это и есть плюс-плюс! Мне нужна память о вашем визите.

— Если я правильно вас понял, мисс Муниш, вы предлагаете совершенно незнакомому мужчине совершить то, что мои студенты называют контактом двух тел?

— Вы быстро соображаете, мистер Норт. И вы искренний человек. Живя среди детей природы, я тоже стала прямым и даже деловым человеком.

— Дорогая мисс Муниш, я работаю полицейским в университете. Я пишу стихи, много читаю и почти не общаюсь с другими людьми. Я в жизни не похож на бульдозер. Более того, я — сексуальный верблюд. Я могу пройти всю пустыню, не почувствовав жажды. Работа заменяет мне секс, и к тому же мы еще недостаточно знакомы.

— Вы очаровательны, мистер Норт.

— Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов бесчестного мистера Нагля. Как я понимаю, это совершенно аморальный тип. Предположим, совершенно теоретически, что его плюс-плюс окажется для вас предпочтительнее.

Мисс Муниш поднялась и потянулась.

— Это мой глак, — сообщила она. — Здесь я все решаю. Я восхищена тем, как развиваются события.

— Хорошо, хорошо, — воскликнул я. — Пять тысяч долларов! Но учтите, что мне придется забраться в собственный резерв, в баночку, куда я складываю деньги на обеспеченную старость. Я повторяю — пять тысяч долларов.

— Вы намерены доплатить четыреста девяносто девять долларов только за то, чтобы со мной НЕ ПЕРЕСПАТЬ?

— И да, и нет. В моем отказе нет ничего личного.

— А кажется, что вы оскорбляете лично меня. Хотя, может быть, вы настолько не уверены в себе? Вы боитесь соревнования с Наглем, потому что не верите в свою способность удовлетворить меня?

— Нет, только не это!

— Именно это!

— Может, и это.

— Тогда соберитесь с мужеством и возьмите себя в руки.

— Кто-то крадется внизу, на первом этаже, мисс Муниш. А вдруг это вор?

— Вы и есть вор! Воруйте, я сняла все замки и засовы!

Черт бы побрал Хикхофа. Что я ему должен? Я не давал клятв, хоть и обещал помочь. Но теперь, если говорить серьезно, я должен положить на алтарь самое ценное, чем обладаю. И за это получить яйцо глака?

— Я как в бою, — сказал я.

— А кто не в бою? Кто из нас не стремится к бою? Тем более, если нам предстоит пережить несколько морозных месяцев без физического контакта. А самое мучительное — любовь без восторга! Любовь без слияния плоти! Это должно преподать вам серьезный урок, мистер Норт. Нет ничего волшебнее, чем горячая плоть в зимнюю стужу. Слияние, но не растворение. Именно так мы сможем возвести бастионы защиты от всепоглощающих страстей весны.

И все это она произнесла на одном дыхании. Я боялся, что она лопнет от декомпрессии.

— Я не философ, — таков был мой ответ.

— Философия таится на кончике языка, — ответила она. — На последнем позвонке, за ушами, там, где ноги встречаются с туловищем, между бедер, под коленками, на горных вершинах и в зеленых долинах. Назовем эти сказочные области демилитаризованной зоной.

— Я боюсь своей старости!

Это была фрейдистская оговорка. Я хотел сказать: страсти.

— Я потерял покой!

— Иди ко мне! — ответила мисс Муниш.

Обнаженная мисс Муниш выглядела чудесно, хотя мне все время хотелось заглянуть ей под кожу, чтобы увидеть внутренности. Мы провели с ней несколько часов, сливаясь, но не растворяясь, любя, но не обладая, преодолевая зимние холода и подготавливая нашу кровеносную систему к приходу весны.

Нам аккомпанировали голоса животных с первого этажа, и потому кровать представлялась мне лесной лужайкой. Эльза непрестанно изливалась, словно сама была дикой самкой, она требовала меня вновь и вновь. Я же, к собственному удивлению, казался себе фонтаном юности. Ах, как давно я не переживал ничего подобного!

— И давно ты постишься, Гарольд?

— Уже два года.

— Кто была последней?

— Сокурсница, которая писала доклад о жестокости полицейских.

— Я ее ненавижу!

А вскоре, слишком скоро, она произнесла:

— Дорогой, я достигла предела, за которым буду умолять тебя остаться со мной навсегда. Так что немедленно уходи!

— Ну еще хоть разок!

— Нет.

— Плюс-плюс!

— Уходи.

Мы приняли душ вместе. Она меня намылила и сказала, что обожает мое тело. Я ее тоже намылил и сообщил, что наши чувства взаимны. А когда я одевался, она попросила меня позвонить завтра.

И я ушел на мороз. Я дрожал подобно студню, от меня шел пар. Я отдал бы все, чтобы вернуться, но она заперла магазин, как только я ее покинул.

Вернувшись домой, я обнаружил, что мою квартиру посетили злоумышленники. Дверь была взломана, а внутри все перевернуто.

Взломщик забрал только «ПЕРВОЕ» письмо. К счастью, «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ» я носил с собой.

Я позвонил Эльзе Муниш, но трубка была снята.

Нагль, превратившийся во взломщика, — это отчаявшийся Нагль, подумал я. Как же он обойдется с владелицей яйца? Я встревожился за Эльзу. Затем я стал тревожиться за себя. Я не знал, на что он способен. Я в жизни его не видел. А вдруг он спортсмен?

Печальные размышления заставили меня усесться за стол и провести недвижно полчаса, пока меня не выручило мое полицейское воспитание. Я сижу, соблюдаю правила игры, жду, когда мне сообщат, досталось ли мне яйцо, в то время как слетевший с катушек Нагль носится по окрестностям. Что же я теряю время? Не исключено, что труп несчастной Эльзы Муниш уже упакован в чемодан и едет в багажнике на железнодорожную станцию.

Я поймал такси и примчался к «Пудельвиллю» в самый последний момент.

Когда мы затормозили перед магазином, я увидел человека, спешащего по улице. Под мышкой он держал внушительных размеров сверток. И когда я расплачивался с шофером — ни секундой раньше, до меня дошло, что это и есть Нагль.

В этот момент окно второго этажа над «Пудельвиллем» распахнулось, и Эльза, завернутая в портьеру, высунулась наружу и принялась крутить головой и вопить:

— Похититель глаков! Держите похитителя глаков!

Я кинулся вслед за Наглем. Ботинки скользили на обледенелом тротуаре. Нагль шустро убегал, обнимая сверток с яйцом, и если бы не вмешалась судьба, он бы от меня скрылся.

Старая часть городка холмиста, как Рим. Не удивительно, что толстый карапуз на санках, мчась с горки на улицу, подрезал Нагля сзади под коленки. Ноги похитителя раскрылись, как ножницы, коробка с яйцом взмыла в небо, санки промчались дальше, карапуз отлетел в сторону, а Нагль рухнул на снег.

Я поймал коробку с яйцом высоко в воздухе. И, конечно же, приземлился на санки и заскользил по улице к «Пудельвиллю».

Холм был покрыт льдом, санки поставили олимпийский рекорд. Мир в глазах помутнел и пошел полосами. Я успел увидеть в окне мисс Муниш, а затем передо мной возникли голые ветки деревьев и серое небо.

Я несся все дальше и дальше, но вдруг услышал пистолетные выстрелы.

Пули свистели вокруг.

Нагль стрелял без передышки и приближался ко мне.

К счастью, санки соскочили с тротуара и помчались по замерзшему водостоку. Машин мне не встретилось, так что я летел вперед без препятствий. Пуля вонзилась в меня, но убит я не был.

Я несся все дальше со скоростью, превышающей тысячу миль в час, по направлению к железнодорожным путям. Спереди донесся свисток паровоза и стук колес. Семафор загорелся красным. Полосатый шлагбаум опустился перед моим носом. Я промчался под шлагбаумом через переезд, налетел на рельс и увидел глаз циклопа — паровоз неотвратимо мчался ко мне. Я крепко прижал к груди коробку с яйцом, вылетел из санок и покатился по насыпи.

За моей спиной стучали колеса поезда, отделившего меня от преследователя.

Не думая о боли, я положил коробку в пустой вагон, стоявший на запасном пути, и залез следом.

«Так все и кончается, — подумал я. — Мое тело будет лежать в этом вагоне. Никто и не заметит, как поезд повезет его через все Соединенные Штаты». Я всхлипнул — ведь столько всего не доделано! Меня сорвали нежным бутоном, так и не дав распуститься.

Сцепщик обнаружил меня в вагоне. Очнулся я в Центральной больнице.

— У вас есть страховка? — спросила меня медсестра, как только я пришел в себя.

— Может быть.

— Ваш диагноз — шок и переохлаждение. Но этим ваши беды не ограничиваются. Я должна сказать вам всю правду: пуля, выпущенная из пистолета 22 калибра, совершила вам обрезание. Признайтесь, мистер Норт, не был ли этот выстрел неудачной попыткой самоубийства?

— Хикхоф! — воскликнул я. — Если бы этот Нагль был чуточку поточнее, я бы выкрал твой пепел, собрал тебя из него снова и выкинул бы пинком под зад прямиком в Тихий океан. У меня все было своим — и аппендикс, и гланды, и крайняя плоть. Посмотри, что из-за тебя со мной произошло!

Они вкатили мне успокоительное.

Вскоре я узнал, что когда меня привезли в больницу, то захватили и яйцо. Его положили в чуланчик рядом с палатой. Но пострадал ли глак от этого приключения, я не ведал.

— Бедный глак, — произнес я шепотом. — А что, если ты теперь родишься кривоногим или одноглазым? А вдруг ты тронулся? Постарайся преодолеть это несчастье. Пусть весь мир знает, как достойно ты умеешь переносить невзгоды. Победители всегда хвастаются шрамами. Будь победителем, глак.

Хикхофу понравилось бы в больнице. Он бы наслаждался ее звуками.

Стоны и плач, писк и вопли младенцев, которые вечно чем-то недовольны и чего-то требуют. Звуки динамика, вызывающего доктора такого-то и доктора сякого-то, звон подносов, голоса телевизора, шепот посетителей, шуршание шин инвалидных колясок. Ах, как бы Хикхоф наслаждался этой симфонией, ибо он слышал в этих звуках симфонию белых стен! Для меня же никакой симфонии в этом не было.

Я с радостью покинул больницу, став на унцию или две легче. С новым энтузиазмом я понес прочь мою коробку. Пули Нагля придали мне заинтересованности. Теперь я уже не чужой в этой истории, я вложил в нее кусочек своей плоти.

Придется подождать шесть недель, прежде чем вылупится птенец. Если он, конечно, вылупится.

Затем следует достичь Лабрадора, хотя денег для этого у меня нет.

Нельзя забывать о Нагле, который наверняка будет за нами гнаться.

Поэтому первым делом мне следовало отыскать укромное место, в стороне от исхоженных дорог. Там человек и яйцо проведут полтора месяца.

Я просматривал страницы газет с объявлениями и неожиданно натолкнулся на слова, которые относились прямо ко мне:

«Г.Н., Я ЗНАЮ, ЧТО ВЫ В УТИКЕ. ВСЕ ПРОЩЕНО И ЗАБЫТО. МОЖЕМ МЫ ПОГОВОРИТЬ? ПРЕДЛАГАЮ ДОСТИЧЬ СОГЛАСИЯ. НЕЛЕПО ПРОДОЛЖАТЬ ВРАЖДУ И СТАВИТЬ ПОД УГРОЗУ ПРОЕКТ Г. ВРЕМЯ НЕ ЖДЕТ».

Время не ждало.

Значит, Наглю удалось меня выследить. Он неглуп и способен к компромиссам. Если бы не взлом моей квартиры и не попытка меня пристрелить, я бы сразу ему ответил. А так?.. Впрочем, Нагль — сын своего отца, а Хикхоф даже родственником ему не приходится.

Но травма от пули еще давала о себе знать. Я не был намерен вести переговоры.

В другом объявлении говорилось о комнате в приятном, чистом и хорошо отапливаемом доме, с отличным видом из окна, на тихой зеленой улице возле остановки городского транспорта и церквями всех конфессий по соседству.

Я позвонил туда, и мне сказали, что комната еще не сдана.

Дом мне понравился. В широком палисаднике стоял снеговик, а рядом росла туя.

Я позвонил в дверь, не переставая думать о коробке, которую прижимал к груди. Я убеждал себя, что это не коробка, а мой собственный живот, потому что я жду младенца.

Но миссис Фонкль, которой принадлежал дом, не обратила на коробку никакого внимания.

Я сообщил ей, что служу ученым, но не принадлежу к той их категории, которые изготавливают атомные бомбы. Ни в коем случае. Я надежный, безопасный, благопристойный, воспитанный человек, которому нужны лишь крохи этой жизни. В тишине я намерен вывести новую породу кур, таких крупных, что продовольственная проблема для человечества будет успешно решена.

— Насколько крупными будут ваши куры? — уточнила миссис Фонкль.

Я развел руки в стороны. Получилось примерно три фута.

— Ну и курочки! — Тут она расхохоталась и пригласила меня к ужину.

Семейство Фонклей было разнообразно и разномастно. Сначала миссис Фонкль вышла замуж за человека-карандаша, лишенного пигментации. Он благополучно скончался, но оставил дочь, лет двадцати пяти, хорошенькую, угловатую, напористую и подвижную. Следующий муж миссис Фонкль был сантехником, мясистым, значительным существом. Дочка, рожденная от него, оказалась мягонькой, темненькой, наполненной пружинками, как мягкий диванчик. Ей только что исполнилось девятнадцать лет.

За ужином говорили о науке, которая развела атомные грибы, и о том, насколько прекрасней был мир раньше. Дочка от первого мужа, Мирна, сказала:

— Люди начинают осознавать, что война не решает никаких проблем.

— Поэтому-то все и дерутся, — заметила младшенькая по имени Цинтия.

— Войны можно остановить двумя способами, — вступил в разговор я. — Или обнаружить в небесах разумную жизнь, обладающую большим аппетитом к человечине, или надеяться на то, что нации, которые любят секс и бурно размножаются, не склонны к войнам и не любят маршировать строем.

— Скажите, а вы сами женаты? — спросила миссис Фонкль, накладывая мне горячее.

— У меня нет семьи, — ответил я. — Я женат на своей работе.

— Милая, не вмешивайся в чужую личную жизнь, — сказал муж номер два.

— В нашем доме не запирают дверей, — ответила миссис Фонкль, — поэтому я имею право задавать некоторые вопросы.

И на самом деле, в доме Фонклей дверей не запирали. Даже я, которому повсюду чудилась зловещая тень мистера Нагля, не смог себя заставить запираться.

Первая неделя прошла мирно. Нетрудно было заметить, как между мной и семейством устанавливались доверительные отношения. Мне еще никогда не приходилось быть столь близким к другим людям.

Я проводил дни, сочиняя стихи, а по ночам, проверив, хорошо ли яйцу, совершал прогулки по свежему воздуху. Маленького доктора Хикхофа я посадил на верх комода, и ему тоже было спокойно. Но нельзя же вечно жить без проблем.

Как-то вечером, обычным вечером, я поднялся к себе после ужина и, как обычно, проверил яйцо. Оно вздрагивало, дрожало и шевелилось. Сперва я подумал, что это землетрясение. Но вокруг все стояло на своих местах. Двигалось и дрожало только само яйцо.

Я подвинул коробку к батарее, и яйцо почти успокоилось.

И тогда я совершил то, к чему готовился с первого дня.

Я уселся на яйцо.

Положил яйцо на подушку, подушку — на стул, разделся до нижнего белья и мягко опустился на яйцо, приняв большую часть веса на руки, которыми уперся в край сиденья.

Дрожь, движения и пульсация немедленно прекратились.

Значит, в яйце сидит живой глак! И ему холодно.

Он требует того, что предназначено ему природой — животного тепла. Кто кинет в него за это камень?

«Погляди теперь на меня, — обратился я к Хикхофу. — Взрослый человек греет яйцо своей задницей. Посмотри, что ты со мной сделал! Неужели ради этого ты заботился обо мне, читал мне лекции и жаловался на феминизацию нашей страны? Кончилось все тем, что ты загнал меня в позу наседки. Ах ты, Хикхоф, ах ты аэростат, теперь можешь хохотать!»

Привыкнув к обычаям дома Фонклей, я, конечно же, оставил дверь открытой.

Облаченная лишь в тонкую пижамку, держа в руке махровое полотенце, в платочке, чтобы не растрепались кудряшки, без всякой косметики на скуластом личике, ко мне заглянула Мирна. Ей хотелось узнать, как я себя чувствую.

— С вами все в порядке?

— Со мной все в порядке, — ответил я. — Я не одет, но в этом лишь моя вина. Следовало прикрыть дверь.

— Не расстраивайтесь, — сказала Мирна и кинула мне махровое полотенце, чтобы прикрыть голые колени. — Я пришла, потому что из вашей комнаты доносились какие-то странные звуки.

— Я думал о курице, — объяснил я. — Я думал вслух.

Появление Мирны и мое смущение, видно, снизили температуру моего тела, потому что яйцо стало подавать мне сигналы. Ему хотелось жить. Мне же пришлось схватиться за края сиденья.

— Вы наверняка простудитесь, — сказала Мирна, обводя взглядом комнату.

— Нет, мне не холодно.

Яйцо подпрыгнуло подо мной, я взлетел в воздух и опустился так резко, что мог бы раздавить его всмятку, если бы в последний момент не задержал себя в воздухе.

— Я должна измерить ваш пульс, — сказала Мирна.

Я протянул ей руку.

Через минуту она сказала:

— Сто пятнадцать ударов. Разве так бывает?

— Это моя норма. Абсолютная норма.

— Гарольд, вас что-то беспокоит. — Мирна уселась на край моей кровати. — Поговорите со мной откровенно, я умею слушать.

— Меня ничего не беспокоит. Кстати, если ваша мама сейчас пройдет мимо и увидит, как вы сидите на моей кровати, что она может подумать?

Мирна с самым серьезным видом поднялась, подошла к двери и плотно ее прикрыла. Затем возвратилась к кровати, улеглась на живот, подперев ладошками подбородок. Она устроилась, как у себя дома.

— Вы страдаете, — произнесла она. — И не пытайтесь это отрицать.

— Наверное, вам лучше уйти, — ответил я.

Ах, как она была притягательна в этой дешевой пижаме! Знаете, есть такие девичьи пижамки, ситцевые в цветочек. Когда она поворачивалась, пижама соблазнительно обтягивала ее груди, и они казались мне огнедышащими вулканчиками. Кстати, ее попку пижама тоже не обижала.

Я вынужден был признать, что для такой худенькой девицы она обладала весьма упругими формами. Ее длинное гибкое тело было подобно вьющейся горной дороге.

— Вас беспокоит желудок? Признайтесь, Гарольд, не следует меня стесняться. Ну, скажите, это живот?

— Если и живот, то не мой, а ваш, — вырвалось у меня.

— Не грубите, Гарольд, — серьезно сказала Мирна. — Лучше подойдите сюда, сядьте рядом и поговорим серьезно.

— Я не могу двинуться.

— Почему?

— Только не пугайтесь и не кричите, Мирна. Я высиживаю яйцо. Лучше вам знать всю правду — я высиживаю очень большое яйцо.

— Гарольд, что вы несете?

И как последний дурак, я ей во всем признался. Во всем. Буквально во всем.

Словно прорвало плотину.

Я удивил сам себя. Оказывается во мне, как нарыв, созрело желание поделиться с кем-то своей проблемой. Обычно я переживаю в одиночестве, такой уж у меня характер. Но в доме Фонклей я почувствовал человеческое тепло и потребность в контакте с себе подобными. Потребность в контакте ведет к состраданию.

Когда я закончил свой рассказ, Мирна рыдала.

— У меня нет слов, — произнесла она сквозь слезы. — В определенном смысле я ничего подобного не слышала с тех пор, как прочла «Гадкого утенка». Ах, мой милый, мой драгоценный Гарольд! Мне так хочется нежить тебя, прижать тебя к груди, чтобы передать тебе мое тепло. Я знаю, что не права. Я знаю. Я знаю, что твоя награда — свершение твоего самоотверженного труда. То, что ты делаешь ради доктора Хикхофа, не требует помощи со стороны и чужого сочувствия. Но я нахожусь во власти импульса, то есть непреодолимого желания обнажить перед тобой мое тело, чтобы зарядить тебя солнечной энергией, которую я впитала прошлым летом на озере Винна-пуки. Дай мне яйцо. Я желаю жертвовать собой!

Вы думаете, я сделан из алюминия? Ничего подобного.

В считанные минуты Мирна, глак и я переплелись в один горячий узел взаимной любви. Зиме пришлось отступить.

Яйцо излучало довольство.

Если же вам никогда не приходилось иметь дела с удовлетворенным, счастливым и уверенным в себе яйцом, доложу вам, что я пережил минуты счастья. Моя драгоценная Мирна генерировала жар, словно спираль электроплитки. Ее нервы буквально пронизывали ее кожу. Она искрила, словно свеча зажигания.

Прежде чем вернуться в свою комнату, Мирна дала мне обещание навещать меня регулярно, по расписанию, чтобы помогать мне высиживать яйцо и растапливать мой внутренний холод.

Я был на седьмом небе от счастья. У меня появился друг, любовница и сосед по кровати, желающий мне помочь в инкубаторской деятельности.

На следующее утро я проснулся отдохнувшим, опустошенным, как после футбольного матча, возрожденным и ко всему готовым.

Я сел на краю кровати, и яйцо подкатилось ко мне по простыне. Оно уткнулось в меня, прижалось, подпрыгнуло и устроилось на моем бедре.

— Послушай, — сказал я ему. — Хорошенького понемножку. Я выполню свой долг и обещаю держать тебя в тепле и уюте, но попрошу тебя не кататься по постели и не прыгать. Мне надо заниматься собственными делами.

Я соорудил для яйца гнездо из подушки, накрыл его одеялом. А потом отправился мыться, бриться и причесываться.

Сверкая, как новенькая монета, источая ментоловый запах зубной пасты, я отправился к себе и тут услышал громкий чих.

Я увидел Цинтию, которая громко сморкалась в носовой платок, стоя в моей комнате возле кровати. Одеяло было откинуто, и она с ужасом глядела на мое яйцо.

Стеганый халат она накинула на ночную рубашку, ее темные волосы водопадом ниспадали на плечи, а смуглое лицо казалось куда более смуглым, чем обычно.

— Гарольд, — произнесла она, — нам надо серьезно поговорить.

— Почему вы дома? — спросил я.

— Я простудилась.

— А где мама? Здесь же дует.

— Гарольд, признайтесь, зачем вы держите яйцо в своей постели?

— Если вы думаете, что я его снес, то вы глубоко заблуждаетесь. Я не несу яиц.

— Я уж и не знаю, что подумать!

— Послушайте, Цинтия, ваш папа сантехник, и у него есть шлямбур, а я ученый и у меня есть яйцо. Вам это должно быть понятно.

Заслышав мой голос, яйцо начало вертеться. Это неплохо говорило об интеллекте глака, но Цинтию действия яйца сразили наповал. Она зарыдала так же, как рыдала ее сестра, правда, жидкости при этом выделилось куда больше.

— Не плачьте, умоляю! — взмолился я.

— Мужчина не должен спать с яйцом!

— Вспомните, что говорится в Священном Писании: «Не судите и не судимы будете».

— Это извращение! Когда мама узнает о том, что происходит под крышей нашего дома…

— Цинтия, погодите! Зачем вмешивать в это дело маму, папу или чужую тетю? Вы же знаете, как старики относятся к подобным вещам. Им сразу кажется, что из яйца вылупится какой-нибудь людоед. Цинтия, умоляю, пускай этот эпизод останется между нами. Возьмите себя в руки.

— А я повторяю: мужчина не должен спать с большим яйцом!

Она была подобна Моисею, который знакомил свой народ с десятью заповедями. Смотреть на нее было — загляденье!

Грудь ее вздымалась от глубоких вздохов. Над ее головкой клубились тучи. Дым шел из-под копыт.

В своей экспансивности, горячности, чувственности она отличалась от Мирны, как лето от зимы. Кровь сантехника кипела в ее трубах. Ее краны и вентили свистели и шипели. В глазах вспыхивали предупреждающие огни, стрелки приборов зашкаливали.

Необходимо было что-то ей сказать.

Такое зрелище заслуживало платы.

Я уже выложил Мирне всю правду. Мне показалось нелояльным по отношению к ней просто повторить рассказ для Цинтии.

— Цинтия, — произнес я, — я отвечаю за это яйцо. Несметное число жизней зависит от того, что происходит в этой комнате. Потому что это яйцо — вовсе не обыкновенное яйцо. Его нашли в обломках странного и неопознанного летающего объекта, который именуется НЛО.

— Гарольд, остановитесь!

— Цинтия, клянусь вам от всего сердца! Возможно, вся эта история не более чем выдумка, розыгрыш. Не исключено, что в этом яйце заключен очень большой цыпленок, ничего другого. Может быть, это всего-навсего контрольное яйцо.

— Контрольное яйцо?

— В этот момент сорок два агента, подобных мне, в сорока двух комнатах заботятся о сорока двух яйцах. Ни один из нас не должен знать, что именно его яйцо — космическое. Это делается для того, чтобы ввести в заблуждение иностранных шпионов. И не исключено, что именно мое яйцо содержит инопланетянина. Существо!

— Существо?

— Цинтия, это должно остаться между нами!

— Вы хотите сказать, что это существо находится в нашем доме?

— Это существо вам понравится. Оно — вегетарианец. Это нам уже известно. Питается оно только морковкой, салатом и укропом. Компьютер воссоздал нам его внешний облик. Это чудесный, мохнатый, пушистый зверек, похожий на кролика. Суслик. Очарование.

— Зверек? Зверь? Почему же вы называете его зверем?

— Но ведь суслик и кролик — зверьки. Кролик зверек, а не птица.

— Не знаю, что уж вам и сказать.

— А вы ничего не говорите и идите по своим делам.

— А почему вы приехали в наш дом?

— Ваш дом выбрал вычислительный центр. В компьютерной памяти хранятся все дома нашей страны. Требовался небольшой дом в небольшом тихом городке. Обитатели дома спокойны и нелюбопытны… Вычислительный центр серьезно ошибся. Он не учел вас! Но если об этом станет известно руководству страны, поднимется страшная паника.

— Гарольд, я вам ни чуточки не верю. Для меня, к сожалению, важно одно — вы извращенец, потому что спите с проклятым яйцом, тогда как молодежь вынуждена страдать.

— При чем тут молодежь? Что вы знаете о молодежи? Вы слишком юны, чтобы разбираться в проблемах молодежи.

— Я слишком юна? Да посмотрите на меня, наконец! Вы видите синяки под глазами? Знаете ли вы, сколько бессонных ночей я провела за последний месяц из-за того, что вы поселились в нашем доме?

— Из-за меня?

— Вот именно! А теперь вы мне морочите голову идиотскими пожирателями морковки из космического пространства. Я не хочу ничего знать! Я ненавижу вас, Гарольд, а еще больше ненавижу вашего любовника — яйцо!

Яйцо буквально завертелось вокруг своей оси.

Цинтия не смогла сдержаться. Она схватила половую щетку и замахнулась, чтобы размозжить яйцо.

Я подставил себя под удар и спас яйцо от гибели.

Не успей я этого сделать, брызги глака разлетелись бы по окрестностям.

Мы сражались. Мы боролись и постепенно так увлеклись борьбой, что остановились лишь в тот момент, когда Цинтия стояла ко мне спиной, прижавшись всем телом, а я оплел ее руками. В гневе она откинула голову, и мое лицо погрузилось в пышные заросли ее черных кудрей, пахнувших нежным шампунем. Она была упругой надувной подушкой: если нажмешь, тело поддавалось, но лишь отпустил — восстанавливало форму.

Цинтия прекратила сопротивление и снова зарыдала.

Я повернул ее лицом к себе и попытался утешить.

Что мне оставалось делать? Выгнать ее, чтобы она рыдала на лестнице?

Неожиданно мы рухнули на кровать. Цинтия старалась раздавить яйцо пяткой, я перехватил пятку, а затем умудрился положить глака на пол, где он принялся скакать как сумасшедший.

И тогда наступила пора любви.

— Гарольд, — произнесла Цинтия в полдень за несколько минут до того, как ее мама должна была вернуться из супермаркета. — Мне плевать на то, кто ты есть на самом деле. Мне нужно только одно — занимать в твоем сердце первое место, а последнее пусть занимает эта марсианская курица.

— Клянусь, Цинтия, что все так и будет, — ответил я. — И пускай цыпленок будет нашей тайной. Никому ни слова!

— Не смей произносить слово «наша»! Если ты еще хоть раз заикнешься об этой утке в моем присутствии, я собственноручно раздавлю эту сволочь!

— Я не сказал «наше яйцо». Я сказал «наша тайна». Я имел в виду тайну, а не яйцо.

— Бог с тобой, мой дорогой. Усыпи меня своими ласками.

К счастью, уже через час у меня заболело горло. Это был дар небес, которым я заразился от Цинтии. Предпочтительнее было бы схватить ветрянку или свинку, но на крайний случай сойдет и ангина. Мне нужна была передышка, и вирус, таившийся в горлышке Цинтии, для этого вполне пригодился, ибо наградил меня жаром, ознобом и страшной слабостью.

Я оказался между нескольких огней: Мирна источала жар, Цинтия — враждебность к яичку, само яйцо требовало, чтобы я его высиживал. Я же был всего-навсего слабым человеческим существом.

Я сделал все, чтобы не выздороветь, но болезнь не смогла долго прикрывать меня. Сестры возбуждались от моей беспомощности. Ночи были ужасны. Сначала прибегала Мирна и, удовлетворившись, засыпала. Я прикрывал ее одеялом. Цинтия предпочитала сражаться со мной на другой стороне кровати. Она жарко шептала мне на ухо, затем, обессиленная, засыпала, как раз когда просыпалась ее сестра. Сестры Фонкль насиловали меня по очереди. Я был опустошен.

Во мне не оставалось тепла для глака. Я был настолько заморожен и равнодушен к чужой беде, что если бы «Титанику» пришлось со мной столкнуться, он бы затонул в мгновение ока.

Глак находился в постоянной депрессии и разбрасывал по полу тряпки, в которые я его закутывал.

— Гарольд, — сказала как-то серым утром миссис Фонкль, — что-то происходит.

— Что? — спросил я слабым голосом, пытаясь сдержать кашель.

— Мать взрослых дочерей обычно бывает наблюдательной. Мои же дочки не совсем обыкновенные. И мне кажется, что вы, Гарольд, им нравитесь.

— Ваши дочки остроумны и умны, как пуговицы, — ответил я и сунул в рот старинный градусник, чтобы избавиться от необходимости продолжать беседу.

— Моя интуиция подсказывает, — продолжала квартирная хозяйка, — что они вам тоже небезразличны. Но когда я говорю «они», я не имею в виду только Мирну или только Цинтию. Вы меня понимаете? Кстати, почему ваше одеяло так трясется?

— Не обращайте внимания, — ответил я, прижимая яйцо ладонью.

— Жизнь состоит из решений, — продолжала миссис Фонкль. — Она состоит из игр и развлечений, но наступает время решать.

Я ожидал этого неизбежного разговора и готовился к нему. Не вынимая изо рта пробку в виде градусника, я вытащил из-под подушки тюбик со взбитыми сливками и в мгновение ока покрыл свое лицо белой пеной. При этом я взвыл, как филин.

Этого добрая миссис Фонкль не выдержала. Она медленно ушла на дно комнаты, не успев подать сигнала SOS.

Оттащив хозяйку в ее спальню и положив ее на кровать с влажным полотенцем на лбу, я вернулся к себе. Градусник валялся на полу и показывал нормальную температуру. Я закурил и огоньком сигареты подогрел ртутный шарик до тех пор, пока температура не зашкалила за все мыслимые пределы. Затем я положил градусник на тумбочку у кровати, а сам мирно улегся в постель и закрыл глаза.

Я ждал продолжения.

Сам же находился в коме. Это замечательное слово, и мой ответ враждебному миру. Кома!

Загадочная улыбка блуждала по лицу Джоконды, а моя рука ласкала теплое яйцо.

Естественно, хозяйка тут же вызвала врача.

— И когда это происходило, — услышал я голоса снизу, — его одеяло подпрыгивало?

— Как будто под ним находился мячик!

Они вошли ко мне. Я оставался в «коме» все время, пока доктор втыкал в меня иголки, делал анализ крови, уколы, а затем измерял кровяное давление.

Через некоторое время миссис Фонкль поднялась ко мне снова. Она была в прескверном настроении. Она потянула на себя одеяло, но я вцепился в него и не отдавал.

Тогда она заявила, что я жулик, симулянт, притвора и дезертир.

— Доктор Циппер сказал, что вы совершенно здоровы. У вас нет даже плоскостопия.

Никогда бы не подумал, что этот доктор Циппер так быстро меня разоблачит.

— Мистер Норт, попрошу вас признаться, к чему весь этот маскарад!

— Дорогая, — ответил я. — Дорогая, дорогая и еще раз дорогая!

Я быстро приподнялся и чмокнул ее в гортань.

— Надеюсь, ты приняла таблетку? — продолжал я. — Или предохранилась каким-то другим способом.

Я глядел на нее влюбленными глазами, а ее глаза готовы были выскочить из орбит от изумления.

— Но вы же никогда до меня и пальцем…

— Я-то никогда, но мы с тобой это делали вместе.

— Этого не было!

— Ах ты, моя бедолага, — пропел я. — Когда мы с тобой сделаем это снова? Ну признайся!

— У меня взрослые дочери!

— Они не шутили, когда утверждали, что мамочке в койке нет равных.

— Ты грязная свинья! — ответила она.

Как я себя в тот момент ненавидел! Если бы меня в наказание положили на гвозди, я бы принял эту кару с удовлетворением. Но может быть, в глубине души я ей польстил? Может быть, ей приятно было думать, что ради нее молодой человек сошел с ума? Пусть же лучше она считает, что я — сухая крошка, забытая на столе, мелкая кочка на светлом пути.

Ужин мне принесла Мирна.

— Гарольд, — заявила она, ставя поднос на тумбочку. — Я все обдумала. В твоем ослабленном состоянии тебе не под силу заниматься яйцом. Психологически ты не готов к материнской роли. Надо думать о том, чтобы брать. Нельзя все время только отдавать. Отдавать всего себя. Дорогой, мы все за тебя переживаем. Даже мама сегодня сама не своя. Она положила папе три порции тушеной печенки. Ты обязан выздороветь! Разреши, я заберу у тебя яйцо. Я буду согревать его, пока ты выздоравливаешь. Разреши мне уносить его к себе в спальню. Ну хотя бы ночами! Гарольд, умоляю, скажи «да»!

А почему бы и нет? Если Мирна заявляет, что будет заботиться о яйце, она не обманет. Эта леди достойна доверия. И мое одеяло перестанет подпрыгивать.

— Я согласен. Спасибо тебе, дорогая.

Мирна расплылась в счастливой улыбке.

Через некоторое время она положила в коробку взбешенное яйцо и перенесла его к себе в комнату. По дороге она напевала коробке колыбельную.

— А теперь, — сказала она, вернувшись, чтобы забрать пустой поднос, — собери все силы, чтобы поскорее выздороветь. Как последний жадина, береги каждую крупицу своих сил, пока не почувствуешь себя здоровым.

— Обещаю беречь, — сказал я, сдерживая слезы благодарности.

Теперь у Мирны была цель в жизни. Она покидала меня рано, спешила к себе, запирала дверь на ключ и укачивала глака.

Когда же дом успокаивался, а Мирна с яйцом погружались в сон, а старшие Фонк ли дремали у телевизора, появлялась Цинтия и приносила мне десерт.

— Привет, болящий, — говорила она.

— Привет тебе от болящего, моя ангелица, — отвечал я.

— Гарольд, мне пришла в голову идея.

— Не поздно ли, на ночь глядя?

— Гарольд, тебе следует избавиться от этого вонючего яйца. Оно высасывает из тебя все силы. Даже если оно тысячу раз правительственная собственность, я намерена его расколоть. Я никогда его не любила, но мирилась с его существованием. Но когда я вижу, что яйцо тебе вредит и мешает выздороветь, я понимаю, что мне пора вмешаться. Я прошу твоего разрешения разбить яйцо. Если ты мне не позволишь, я разобью его без твоего разрешения.

— Милая, мне надо обдумать твое предложение.

— Обдумывай побыстрее. Ты меня знаешь, стоит тебе отвернуться, как я возьму в руки топор.

— Я постараюсь обдумать все в кратчайшие сроки, — сказал я. — Мне необходимо понять, что я выигрываю и что проигрываю.

— Мне-то все уже ясно.

«А что, может быть, неплохая идея? — подумал я. — Давайте дадим Цинтии возможность расколоть яйцо. По крайней мере, какое-нибудь яйцо. Это избавит ее от тревог, подозрений и мучений».

После того, как мы расправились с десертом, Цинтия собрала тарелки.

— Я иду в кино, — заявила она. — Постарайся все решить, прежде чем я вернусь. Кстати, ты сегодня ел желе в отвратительной, сексуальной манере. Буквально пожирал его. Это вызывает во мне неуправляемые эмоции.

Я поцеловал ее в переносицу.

Ну что за чудесное семейство!

Снизу доносился хохот мистера Фонкля, который смотрел комический сериал.

Телевизор, в который уткнулись Фонкли, стоял в гостиной. Гостиная отделялась от кухни столовой.

Я спустился в жизненный центр нашего дома — на кухню, открыл холодильник и вытащил три яйца.

Вы спросите, почему именно три?

Цинтия знала, что яйцо глака велико. Да и по правде говоря, в последние дни оно распухло до размеров футбольного мяча. Так что одним куриным яйцом мне не обойтись.

На цыпочках я поднялся к себе в комнату.

Там я открыл ящик письменного стола и достал скотч. Затем я обмотал лентой два яйца. Кончиком ножа я уколол указательный палец и побрызгал кровью на скорлупу яичного агрегата. Затем я положил яичную бомбу под одеяло в то место, где обычно лежал глак, а третье яйцо сунул под подушку.

Как назло в этот момент в комнате появился специалист.

— Гарольд, познакомься, — сказала миссис Фонкль. — Это доктор Бим. Доктор Циппер рекомендовал его для консультации. Он считает, что ты представляешь собой загадочный феномен и, возможно, сенсацию в медицинском мире.

Доктор Бим торжественно кивнул.

Я тоже торжественно кивнул. И задумался. Ведь если доктор Циппер был убежден, что я симулянт, зачем вызывать консультанта?

Я мысленно обратился за советом к доктору Хикхофу.

— Желаю успеха, Гарольд, — сказала миссис Фонкль. — У нас как раз середина серии. Простите, но я должна вас покинуть.

Доктор Бим вышел в туалет, вымыл руки и вернулся ко мне в комнату. Затем он натянул матерчатые перчатки.

— В жизни не видел, чтобы доктор так делал, — сказал я.

— У каждого свои манеры, — ответил доктор. — Ну что ж, приступим.

Доктор Бим обстучал меня кулаками, словно молотком.

— А теперь, — сказал он, — закройте глаза и откройте рот.

Я зажмурился и распахнул пасть.

— Когда я разрешу, — сказал доктор, — откроете глаза. Но не раньше. Высуньте язык. Господи, как он у вас обложен!

— А-а-а-а…

— Не открывайте глаз!

— Бррр!

— Закройте рот!

Мои зубы лязгнули по металлу. Во рту у меня оказалось дуло пистолета. Глаза мои широко раскрылись.

— Попрошу без шума, — сказал доктор.

Он вытащил пистолет из моего рта, но держал его наготове.

— Полагаю, — сказал я, — что имею дело с Наглем. Как вы меня выследили?

— Просмотрев все объявления о сдаче комнат в наем в день, когда вы нас покинули. А затем задавая вопросы в этом районе.

— Что ж, неглупо, — признал я.

— Спасибо, — сказал Нагль, отдавая должное моей объективности. — Как жаль, что мы не смогли прийти к цивилизованному соглашению. Мне бы хотелось, Гарольд, чтобы вы поняли движущую силу моих поступков. Возьмите моего отца. Всю жизнь он писал заметки и сноски, на него же за пятьдесят лет никто не сослался. Ни разу за всю карьеру он не смог сделать мирового открытия. И вдруг в один прекрасный день заявляется ваш друг Хикхоф и тащит с собой чудом сохранившееся живое яйцо глака. И во весь свой наглый голосище он спрашивает: «А ну-ка, догадайтесь, доктор Нагль, что у меня в кармане?» И вот в тот момент на закате научной жизни моего папы перед его взором замаячило Свершение. Уходя в вечную тень, он увидел яркий луч света.

— Я его понимаю.

— Можете ли вы понять, что означает яйцо глака для старого антрополога?

— Могу.

— Оно означает бессмертие! Впервые в жизни мой отец упал на колени. Он умолял бессердечного Хикхофа. Он просил всего-навсего половину открытия. Даже не пятьдесят один процент славы, а лишь пятьдесят процентов. Он готов был назвать глака «Открытием Хикхофа — Нагля». А Хикхоф расхохотался ему в лицо.

— Яйцо много значило для доктора Хикхофа, — сказал я.

— На папиных похоронах я поклялся, Гарольд, что память о моем отце будет основана не на уточнениях к чужим открытиям, а на настоящем глаке. И я намерен выполнить свое обещание.

— Нагль, признайтесь, — сказал я. — Действительно ли вами движет любовь к отцу или ваша собственная страсть соответствовать достижениям ваших предков?

— Вы рискуете своим скальпом!

— Простите, но я выполняю чужую волю. Вы же прочли письмо с надписью «ПЕРВОЕ»?

— Сегодня я прочту письмо с надписью «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ».

— К сожалению, второе письмо утеряно, — ответил я. — Когда я пришел в себя в больнице после того, как вы…

Нагль почесал правое ухо.

— Что ж, — сказал он, — допускаю. Впрочем, это ничего не значит. Что может быть в письме «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ», кроме рассуждений о староанглийском языке? Да и в этом, надо сказать, он ничего не смыслил.

— Постыдитесь, Нагль, — усовестил его я. — Хикхоф уже давно почил.

— Пусть «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ» горит синим пламенем. В этой жизни важно только яйцо.

— Мы сможем стать партнерами, — предложил я.

— Ха-ха! Вы опоздали, Гарольд. Я не желаю никакого партнерства. Отдайте мне открытие Нагля. И если вы посмеете усомниться в моей решительности, если вы хотя бы пикнете, то тут же присоединитесь к Хикхофу в небесном хоре с ангелами.

На вид он казался вполне приличным парнем. Лицо, как у мистера Пиквика. Совсем не похож на киллера. Да разве разберешься в людях?

— Яйцо лежит под подушкой, — сказал я.

Мне повезло.

Наглю не приходилось раньше видеть яйцо глака. Он расцвел, когда я протянул ему куриное яйцо.

Он схватил яйцо, и рука его дрожала.

— Не спешите, — предупредил я.

— Приятно было познакомиться, — сказал он, заворачивая яйцо в полотенце и кладя в саквояж. — Не исключаю, что когда все это благополучно закончится, мы с вами встретимся за шахматным столиком.

— Не имею ничего против… — сказал я вслед ему.

Ба-бах!

Нечто ударило меня по затылку с такой силой, что я рухнул на кровать. В глазах у меня вращались созвездия. Я тоже вращался, но в другую сторону. Сквозь дурноту я услышал звук еще одного удара. Треск, плеск, сырость…

Я очнулся.

— Прощай, бедняжка, — сказала Цинтия, приподнимая одеяло и обозревая следы своего варварства.

— Что? Что? Что?

— Дорогой Гарольд, так должно было случиться. Любой доктор скажет тебе, что ты нуждаешься в отдыхе.

И пусть лучше этот птенец никогда не увидит белого света, даже если ему было суждено вылупиться в свободном мире, чем ты помрешь в расцвете лет.

Цинтия, разумеется, не заметила, что разбила сразу два яйца, склеенных скотчем. Она была слишком уверена в себе.

Последующие дни покатились тихо и спокойно.

Мирна заботилась о моем глаке. Цинтия владела мной без конкурентов. Нагль существовал где-то неподалеку и высиживал своего цыпленка. Миссис Фонкль избегала меня как огня. Мистер Фонкль, благополучный и сытый, как египетский король Фарук, приходил ко мне с колодой карт, и мы резались в детские игры.

Блюдя взятые на себя клятвенные обязательства и заботясь о моем спокойствии, Мирна заглядывала ко мне только для докладов о самочувствии яйца. Теперь яйцо пульсировало и издавало тонкий писк. Мирна описывала писк как звук, который издает мел на классной доске, и я думал, как был бы счастлив Хикхоф, услышав это сравнение. А может, он слышит?

Мирна согревала глака. Цинтия согревала Гарольда. В ее понимании заботы обо мне не имели ничего общего с воздержанием.

Единственное, правда, незначительное неудобство исходило от миссис Фонкль. Стараясь сохранить честь своих дочерей, отвратить меня от их прелестных губок, она потчевала девушек чесноком и другими вонючими яствами, так что мне в противовес этому приходилось подкармливать их мятными таблетками.

Настал солнечный март.

С окон стаяли ледяные узоры, на телефонных проводах пели птички. Пришла пора менять обстановку.

С Цинтией я расстался так легко, что даже стало обидно. Как раз на той неделе она встретила педикюриста из хорошей семьи, так что на процедуру расставания она явилась с вязанием в руках. В грустной атмосфере надвигающейся разлуки она вязала свитер для педикюриста.

— Меня вызывают в Центр, — сообщил я, — где строго накажут.

— Ну, уж и накажут!

— Ты права. Все это пустяки. Они ограничатся строгим выговором.

Предстоящее наказание еще больше отделило от меня Цинтию. Честно говоря, после того как она разбила яйцо, ее отношение ко мне изменилось к худшему. Полагаю, она презирала меня за то, что я не нашел в себе сил самому расколотить глака. Но кто сможет заглянуть в глубины женского сердца! Во время нашей последней беседы она сравнивала меня с педикюристом, и сравнение вышло не в мою пользу. Новая метла лучше метет.

— Давай не будем растягивать страдания, — сказал я. — Я навсегда запомню тебя и общение, в котором ты мне столько дала.

Цинтия уронила спицу, но подхватила ее на лету. Наша близость обострила ее рефлексы.

Куда труднее оказалось расстаться с Мирной.

— Я знаю, что тебе надо уезжать, — сказала она. — Я все понимаю и не буду устраивать сцен. Ты намерен возвратиться?

— Моя жизнь — сплошной вопросительный знак, — честно признался я. — Что я могу тебе ответить?

— Мне будет одиноко без вас обоих.

— Я буду помнить о тебе. До конца моих дней.

— Сообщи мне, когда он выведется. Ничего особенного не пиши — просто брось в почтовый ящик открытку.

Миссис Фонкль, поглощенная благотворительной деятельностью, нежно со мной попрощалась. Ни на секунду она не потеряла чувства собственного достоинства и хороших манер. Гордая женщина!

Воздух источал тепло, когда я покинул дом Фонклей.

В руках я нес новый чемодан, пухлый и крепкий, как у вице-президента небольшого банка, глаку было в нем просторно и уютно. Яйцо росло с каждым часом и готово было лопнуть.

Все Фонкли выстроились перед подъездом, когда я залезал в такси.

Я помахал им и пожелал счастья.

Чувства переполняли меня, из глаз сочились скупые слезы. Фонк ли были так добры ко мне и к моему имуществу!

Мы живем во времена сокращающихся расстояний между географическими пунктами, хотя на человеческие отношения это не распространяется. Вы можете добраться самолетом и на автобусе из Утики в штате Нью-Йорк до Лабрадора за 120 долларов и 35 центов. Простота этих слов меня потрясает. От Утики до Лабрадора! Оказывается, я жил на расстоянии нескольких часов пути от конца света.

Чтобы достичь Лабрадора, вам надо сначала посетить бюро путешествий. Вы сообщаете агенту, что намерены посетить Лабрадор. Он и глазом не моргнет. Только спросит:

— Какое место на Лабрадоре вас интересует? Гусиная бухта?

— Нет, — отвечаете вы, потому что уже ознакомились с картами полуострова. — Пожалуй, меня больше интересуют горы Мили.

— К горам Мили у нас есть специальный маршрут. Со скидкой.

— Но не исключено, что я предпочту поселок Инукджуак, озеро Каниописко, Пост де ла Вален, фиорд Начвак, горы Торнегат и, возможно, бухту Риголет. Я еще окончательно не решил.

— Советую начать с Гусиной бухты, — сказал агент. — Оттуда вы доберетесь куда угодно.

— А доберусь ли я оттуда до форта Кангалакксиорвик?

— За Торнегатскими горами? Ну, разумеется!

Интуиция подсказала мне, что глаку лучше всего появиться на свет в окрестностях форта Кангалакксиорвик. Конечно, глак мог претендовать на канадское гражданство и не забираясь в такую глухомань, но мне нравилось сочетание звуков в слове Кангалакксиорвик.

— Вам предстоит увлекательное путешествие, — сообщил агент. — Автобус компании «Грейхаунд» отправляется в 10.50 утра и прибывает в Сиракузы в 12.05 пополудни. Ваш самолет покидает Сиракузы в 2.30 пополудни и приземляется в Монреале в 10.20 вечера. Вы сможете перекусить, сходить в кино. В 4.00 утра вы летите дальше на «Эйр Канада». Самолет опускается в Гусиной бухте в 7.20 утра. Вам придется заплатить, учитывая скидку, 120 долларов 35 центов, а также небольшой налог.

— И что же дальше?

— А дальше вы ходите по Гусиной бухте и спрашиваете, кто вас подкинет на самолете до Кангалакксиорвика. Торнегатские горы чудесно смотрятся в это время года!

По настоянию агента я застраховал свою жизнь на десять тысяч долларов и завещал страховку Мирне и Цинтии в равных долях. Добрые девушки это заслужили.

В конце концов с чемоданом в руке и письмом Хикхофа в кармане я направился к терминалу. Когда завершаешь великое дело, все вокруг видится в розовом свете.

Для меня есть нечто сексуальное в поездке на автобусе. С детства я чувствую любую вибрацию, поэтому в автобусе я особенным образом засыпал, чтобы увидеть один и тот же сон. Во сне я плыву в ванночке по серебряному пруду. Пруд этот населен удивительными разноцветными существами, которые выделывают разные штуки, чтобы меня развлечь. Я мечтал о новой встрече с этим сном, как ждут свидания с близким другом.

На этот раз мой автобусный сон вернулся вновь и включил в себя глака. Каждый раз, когда автобус подпрыгивал на бугре или тормозил на крутом повороте, из пруда выскакивала трехголовая ящерица, которая норовила лизнуть меня в нос. Наконец тройная ухмылка меня разбудила, и я кинулся проверять, как там мое яйцо. Глак был жив и здоров. Убедившись в этом, я поспешил заснуть, чтобы досмотреть сон.

Автобус не опоздал на аэродром, а самолет успел к пересадке на канадские авиалинии.

Я беспокоился, захочет ли глак летать на самолете, но яйцо совершенно равнодушно отнеслось к этому путешествию и лишь пару раз вздрогнуло на взлете.

Самолет был не полон, потому я положил коробку с яйцом на сидение рядом с собой и откинулся в кресле. На сладкий автобусный сон я не рассчитывал, потому что в самолетах мне снятся только крушения.

В плотных облаках над восточной Канадой мне было не до сна.

За моей спиной восседала пара, путешествующая по всему миру. Я обратил внимание, насколько густо их чемоданы были обклеены наклейками. На пути к Лабрадору, невольно подслушав их беседу, я узнал, что они находятся в кризисе: после Саскачевана им будет некуда лететь — они везде уже побывали.

— Погляди, что написано мелким шрифтом, — слышал я голос супруга. — Здесь написано, что путешественник по имени Бьярни открыл Лабрадор в 986 году. Ты только представь себе! Его отца звали Херьюлфом, и он продал свою ладью Лейфу Эрикссону, который впоследствии плавал на такой же ладье.

— Как они много знают!

— Для этого и составляются путеводители. Кстати, Лабрадор назывался Хеллюландом, то есть Каменной землей.

— Не может быть!

— И по сей день основными статьями добычи являются меха и рыбопродукты.

— О!

Лабрадор оказался куда приятнее, чем я предполагал. Вокруг росли деревья, и путеводитель отмечал среди них сосну, ель, лиственницу, березу, тополь, не говоря уж о мхах и лишайниках, азалиях, незабудках, лесных фиалках и подснежниках. В этих лесах и на равнинах водились цикады, гуси, утки, лемминги, рыси, волки, выдры, лисицы, тюлени, медведи, совы, чайки и даже патагонские рябчики. Среди животного и растительного мира там сохранились несколько эскимосов, которых не успели пристрелить рыбаки, а кроме них остатки индейцев, англичане и шотландцы. Что ж, неплохая компания для моей птички. Жизнь кипит, возникают конфликты и разного рода отношения.

Утро выдалось туманным.

Хеллюланд, или Каменная земля, богатая рыбой, мехами и так далее, раскинулась под нами, как мохнатое одеяло. Наш самолет пошел на посадку. Я не видел ни тюленей, ни подснежников — лишь столбы дыма и посадочные огни аэродрома Гусиной бухты. Не удивительно, что Бьярни решил здесь высадиться со своей ладьи.

— Ты уверен, дорогой, что мы здесь еще не были? — спросила леди-путешественница.

— Странно, мне тоже кажется, что я это уже видел.

Ты все уже видел в своем подсознании. Для тебя нет разницы между Пекином и Саскачеваном.

Может быть, Гусиная бухта и чудесное место. Не знаю, не рассматривал. Я проверил состояние яйца в мужском туалете аэропорта. По скорлупе протянулась трещина.

Но не такая, как показывают в телерепортажах о сицилийских землетрясениях. Скорее она напоминала приклеившийся волосок. Но сомнений не оставалось… Впрочем, для роженицы без всякого жизненного опыта я действовал не худшим образом.

Я кинулся на первого же аэродромного служащего, которого увидел в зале, и завопил, что готов заплатить любые деньги за самолет до Кангалакксиорвика.

— Любые деньги не понадобятся, — ответил служащий. — Рейс туда скоро отправляется. Имя пилота Ле Гранф. Он как раз допивает кофе в кафетерии. Вам его не пропустить. Потому что он очень громоздок. К тому же у него одной руки не хватает.

Я отыскал Ле Гранфа в кафетерии. И в самом деле, упустить его было невозможно. Его куртка была сшита из красных и черных квадратов, и больше всего он напоминал фантастическую шахматную доску. И сам он был сложен из кубов и кубиков. Кубическим были голова, грудь, брюхо и даже ноги. В единственной ручище он держал чашку с кофе.

— Я имею честь видеть мистера Ле Гранфа? — спросил я.

— Уиии, — пропел он. — А кто ты — Квазимодо, горбун собора Нотр-Дам?

— Я — Гарольд Норт.

— О какая новость! Виват, Квебек либре!

Он не имел права так обращаться с фонетикой английского языка. Все дифтонги он превращал в монофтонги. Доктор Хикхоф убил бы его на месте.

Но у него был самолет.

— Мне сказали, что вы пилотируете самолет до Кангалакксиорвика?

— Это мозоль на теле Земли.

— Мне надо туда попасть.

— Зашем? Охотиться на тююлень?

— Это мои проблемы.

— Ви прав, но странно этот паник на Кангалакксиорвик. У меня есть эн пассажир в этот забытое место. Это вам обойдется в сто долларов.

— Договорились.

— Я допью эти помои, и мы летим.

Ле Гранф влил в себя полчашки кофе, и мы вышли. Мы добрались до ангара, перед которым стояло нечто, схожее с аэропланом.

— Знакомьтесь: Кларетта, старая шлюха, — сказал Ле Гранф. — Мой ползучий экспресс. Ви уже передумал?

— Нет.

— Как глюпо. Наш второй пассажир еще не здесь. Лезьте внутрь, будем его ждать.

Мы забрались в чрево Кларетты. В нем размещалось четыре сиденья — два спереди для пилотов, два сзади для пассажиров.

— У Кларетты ужасный кашель, — сказал Ле Гранф. — Беспокоюсь за ее бронхи.

Он нажал на кнопку, и пропеллер совершил медленный оборот. Клубы дыма вырвались из носа Кларетты. Самолет закашлялся.

— Пфью! Не хорошо.

Но я его уже не слушал, потому что появился второй пассажир. Это был Нагль с саквояжем.

Мы уперлись друг в друга злобными взглядами и одновременно издали звук закрывающихся со скрипом дверей.

— Старые знакомые, — догадался Ле Гранф. — Друзья будут вспоминать минувшие дни.

Нагль увидел мой чемодан и поставил свой саквояж рядом с ним.

— Вы вооружены? — спросил я.

— Не надо глюпый личный шутки, — сказал Ле Гранф.

— Я не с вами разговариваю, — отрезал я.

— О да!

— Конечно, у меня нет оружия, — откликнулся Нагль. — А что ты здесь делаешь, Гарольд?

— То же, что и ты. Совершенно то же.

— Но у меня с собой яйцо, — ответил Нагль.

— Куриное яйцо.

— Я отдаю должное твоему упрямству, Гарольд, — сказал Нагль. — Бороться и искать, найти и не сдаваться.

— У тебя куриное яйцо, Нагль.

— Конечно, конечно, Гарольд, я же с тобой не спорю.

— Где есть цып-цыпленочек? — воскликнул Ле Гранф. — Включайте меня в ваш смешной разговор.

— Расскажи ему всю правду, — попросил я Нагля.

Ле Гранф высунулся в окошко и крикнул диспетчеру, что мы готовы к взлету.

Кларетта одолела свой бронхит, и мы медленно покатились к взлетной полосе.

— Она поднимайсь — нам будет весело!

Пока мы набирали высоту, Нагль поведал пилоту свою версию истории глака. Должен признать, что он не передергивал и со своей точки зрения был объективен.

— Бон! — воскликнул Ле Гранф. — Теперь один имеет курочка, а один глака. Шарман!

Мне стало дурно. Судороги сотрясали мои конечности, в глазах вспыхивали искры. Меня посетило озарение — именно этому меня учил Хикхоф. У меня начинаются родовые схватки!

Подобное состояние известно психиатрам и акушерам. Эмоциональные натуры вроде меня переживают рождение наследника, словно рожают его на самом деле.

— Итак, — произнес Ле Гранф, — кто из вас, папа, есть настоящий папа? Какой нормальный человек будет совокуплять себя с пернатой маман?

— Никто не совокуплялся с пернатой маман! — отрезал я.

— Любовь не знает правил и границ, — сказал пилот. — Но с птицей! Это есть запредель!

— Занимайтесь своим делом, — прервал я его излияния. — А то мы грохнемся с высоты.

Схватки меня терзали так, что я вдвое согнулся от боли.

Ле Гранф достал бутылку коньяка и пустил ее по кругу.

— Я слышал много чудесных фабли под светом Полярной звезды, но клянусь, что мне не приходило еще встречать двух кавалеров, влюбленных в одну и ту же голубку.

— Не обращай внимания, — сказал Нагль. — Он — сексуальный маньяк.

— Скажи мне, — простонал я, — что заставило тебя выбрать именно Кангалакксиорвик?

— Созвучие «галакк», которое звучит почти как «глак».

— Я об этом не подумал.

— А ты преследовал меня до самого фиорда, только чтобы расстроить меня сказкой о курице и ее яйце? Я ожидал, что ты выложишь козырную карту. И не удивлюсь, если ты намерен пришибить меня, как только мы останемся в одиночестве в тех диких местах.

— Я за тобой следил? Я тебя преследовал? Но ведь я тебе уже сказал, что ты скоро увидишь, как из твоего яйца вылупится обычный цыпленок. Ничего похожего на глака.

— Гарольд, — торжественно произнес Нагль. — Хотел бы я найти на этом свете такого же верного и преданного друга, какого нашел Хикхоф в твоем лице.

Подпрыгивая в облаках, Кларетта несла нас над снежными ледниками в царство вечной зимы, к айсбергам и торосам.

Мы с Наглем замолкли. Мучаясь родовыми схватками, я размышлял, не мог ли Хикхоф быть причастным к моей беременности? Может быть, именно сейчас там, в небесах, Хикхоф тоже мучается от родовых схваток? Что есть глак для него? Сын? Дочь? Некий трансцендентальный продукт постоянной интеллектуальной беременности моего друга?

Ле Гранф распевал неприличные песни об оленях карибу и белых зайцах. Его песни помогали скоротать полет.

— Ну и ветерок на земле, — сообщил пилот. — Посмотрите вниз. Ничего не видно.

Кларетта снизилась, и Ле Гранф принялся искать место для посадки.

Наконец он зашел слева от заснеженного, затянутого метелью поселка.

Мы с Наглем схватились за свой багаж.

Мы испытывали стыд и раскаяние.

— Нагль, — произнес я. — Мне тебя жалко. Вскоре ты завязнешь в снегу по самые уши и обнаружишь, что у тебя в руках желтый пушистый цыпленок. Только и всего. Ей-богу, не стоило ради него лететь почти до северного полюса.

— Право же, Гарольд, ты в самом деле не оставил мысли пришибить меня?

— Я не намерен прибегать к насилию. Насилие уже свершилось.

Наконец Ле Гранф отыскал ровное местечко на поляне в тайге и мастерски посадил Кларетту.

Мы договорились, что он будет нас ждать.

Яйцо Нагля готово было треснуть и дать жизнь цыпленку.

Нам обоим оставалось быть беременными не более нескольких минут.

Оказавшись на морозе, мы обмотали лица шарфами и потащили багаж под сень деревьев.

— Вот здесь! — произнес я.

Подобно дуэлянтам, мы замерли возле наших чемоданов. Наклонились и вытащили яйца на свет.

Глак был горячим, как вскипевший чайник. Множество трещин пересекали скорлупу яйца, как паутина.

Ле Гранф остался у самолета и из деликатности не приближался. Он понимал, насколько мы серьезны, и напевал свадебный марш Мендельсона.

Яйцо раскололось в моих руках.

Оказалось, что я держу нечто моргающее, лохматое, с торчалками вместо крыльев, из-под которых свисали желтые ноги.

— Привет, глак, — сказал я.

— Привет, глак, — сказал Нагль своему махонькому цыпленку.

Вы, наверное, думаете, что мои теплые нежные руки, что мое горячее сердце что-то означали для глака, которому еще отроду и минуты не исполнилось?

Ничего подобного. Он рвался из рук, стараясь сбежать, и злобно глядел на меня, словно я был настоящим нацистом.

Я осторожно опустил птенца на промерзший мох. Птенец сделал то, что и положено было сделать. Он шагнул вперед, запутался в своих ногах, упал, кое-как поднялся, захлопал будущими крыльями и явственно произнес:

— Глак… глак!

— Чи-чи-чи, — запищал цыпленок Нагля.

И Нагль удивленно произнес:

— Вы слышали?

Я не обращал на него внимания. Мой глак, единственный в мире глак, начал исследовать окружающий мир. Он сделал несколько неуверенных шагов к лесу, потом остановился.

— Вернись ко мне, глак, — позвал я птицу.

— Глак, — ответил он мне.

— Чи-чи-чи, — пропищал цыпленок.

Но глак даже не обернулся. Он ковылял к лесу.

Я последовал было за ним, но потом остановился. Здесь, на Каменной земле, я словно услышал слова мисс Эльзы Муниш о любви без обладания.

Итак, я остался без глака.

Глак остался без меня.

Каждый сам по себе. Бедный глак. Вот он стремится к лесу, чтобы отыскать там себе подобных. Но есть ли там другие, подобные ему? Отыщет ли он их? Не совершили ли мы акт милосердия ради жесточайшей жестокости?

— Прощай, мой глак, — услышал я слова Нагля.

Его цыпленок тоже отправился в путешествие. Нагль принялся щелкать камерой, чтобы оставить кадры для вечности. Мне же не было дела до вечности, к тому же Хикхоф ни слова не написал о «поляроиде».

— Глак, — рявкнул мой птенец.

К нему ковылял цыпленок.

И вот два новорожденных встретились.

Глак и цыпленок некоторое время играли в гляделки, видно, понравились друг другу, кинули взгляд на Лабрадор и плечо к плечу отправились в первобытный лес.

— Глак и цыпленок, — произнес я, глядя, как Нагль сматывает пленку в камере. — Ничего себе компания. Что ж, глаки так легко не сдаются. Не исключено, что в снегу вспыхнет надежда для моего любимца.

Итак, птицы ушли.

Что я мог сказать? Что я мог посоветовать младенцу? Мог ли попросить его послать крестному открытку на Рождество? Ничего я не мог попросить. Ведь даже только что рожденный птенец во всем уже равен человеческому подростку.

Нам нечего сказать друг другу.

— Бегите обратно, психи, — крикнул нам Ле Гранф. — Из Кларетты течет масло.

Оставаясь воспитанными людьми, мы с Наглем задержались у двери самолета, уступая друг другу дорогу.

Мы были подавлены.

Ле Гранф завел мотор.

— Стойте! — закричал я, выскакивая из самолета и мчась к тому месту, где на снегу лежали обломки скорлупок, как остатки погубленных ядерными взрывами планет. Я вытащил из кармана маленького Хикхофа и поставил на снег лицом к лесу.

— Идиот! — кричал мне Ле Гранф. — Назад!

В Гусиной бухте я сказал Ле Гранфу.

— Месье, вы — жертва аборта!

Пилот смотрел на меня в изумлении.

— Ты — Лаваль, предатель французского народа, никудышный летчик на вонючем самолетике!

Тут он как следует стукнул меня по голове.

Мне было стыдно так обращаться с Ле Гранфом, но мне требовалась встряска. После того, как меня стукнули, я почувствовал себя лучше.

Нагль помог мне подняться.

— Нагль, что ты намерен делать? — спросил я. — Вот мне бы хотелось отправиться немедленно в такое место, где растут ананасы, где солнце размером больше обеденного подноса, где во рту не исчезает привкус соленой воды.

Сказав так, я отправился на телеграф и отстучал такое послание:

ЭЛЬЗЕ МУНИШ СИРАКУЗЫ НЬЮ ЙОРК ПРЕДЛАГАЮ ОТДЫХ В ИЗЫСКАННОМ КЛИМАТЕ ТЧК ОПЛАЧИВАЮ ВСЕ РАСХОДЫ ТЧК СООБЩИ ГДЕ КОГДА ВСТРЕЧАТЬ ТЧК ЛЮБЛЮ ТЧК ГАРОЛЬД НОРТ

Отправив телеграмму, я пошел с Наглем выпить по одной на прощание.

Пока мы ждали выпивку, я извинился, уединился в мужском сортире и там, под голой лампочкой, прочел письмо «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ».

«Дорогой Гарольд!

Храни тебя небо. Спасибо за все, в конверте ты найдешь чек на 1000 долларов. Пиши стихи.

Ниже привожу мой собственный рецепт жареного глака.

Ощипанного и выпотрошенного глака положи на сковородку, смажь сливочным маслом и положи на него несколько долек апельсина. Посыпь чесночной солью, не забудь добавить перца по вкусу, добавь нарезанной ломтиками картошки и луковицу. Предварительно разогрей духовку до 450 градусов. Готовь тридцать минут. Подавать горячим. Запивать предлагаю Гумпольдскиршнером урожая 59 года.

С наилучшими пожеланиями,

Дэвид Хикхоф».

— Ах, как это было вкусно! — закричал я. — У тебя жестокое чувство юмора, старина!

И я знаю, что теперь доктор Хикхоф, сокровищница мозгов, жонглер противоречиями, беспокойное привидение, наконец-то успокоился.

Итак, я перешел в период послеродового выздоровления, характерного повышенным настроением. Так начинается жизнь после родов.