Янтарная Цитадель

Глава третья. Игры в янтаре

Из палаты, изукрашенной янтарем, белым мрамором и черным ониксом, озирал царь Гарнелис свои владения. В одиночестве ожидая вестей, он прижался лбом к холодному стеклу в узком стрельчатом окне, а под ним до самого дымчато-лилового горизонта раскинулась блистательная Париона.

Величайший в Авентурии город расплескался по склонам и подножьям трех холмов. Красота его была сродни величию роскоши, подобно лугу, покрывшемуся за ночь сугробами лепестков. Вдоль широких, светлых улиц вставали дома из белого и медового камня, прекрасные без изъяна. Дома перемежались садами и фонтанами, мастерскими и галереями. А вокруг города раскинулись бархатно-зеленые луга, и над городом – ласковое небо. Всегда оно так прекрасно, небо Парионы, будто порозовевшее на закате или грозящее дождем. Там, внизу, жили тысячи его возлюбленных подданных, боготворивших своего царя.

На самом крутом и высоком городском холме высилась Янтарная Цитадель. Три могучих, одна другой выше, стены окружали овалами дворец царя Гарнелиса и царицы Мабрианы, а между стенами жила царская стража и дворцовая прислуга. Тысячу и семь сотен лет тому обратно возведена была Цитадель из лучшего мрамора Нафенетских каменоломен, сиявшего при любом свете глубоким прозрачно-янтарным цветом.

Когда-то Цитадель приходилось защищать от врага. Но последние два с половиной века властители Авентурии правили единой и мирной державой. Впрочем, великий материк не всегда мог насладиться единством, и тем более – миром.

Древнейшие дни Авентурии были скрыты пеленой легенд. Земля полыхала драгоценным огнем – полуразумною, буйною силой камней, скал, лавовых рек – покуда элирский чародей Нилотфон не смирил его мощь, сделав землю пригодной для обитания людей. Но от тех, кого первыми произвела на свет Богиня, мало что было известно. Эти люди пробавлялись охотою и поклонялись богу-оленю. В те годы не было земель и не было границ; иные утверждали, что начаткам цивилизации обучили людей элир, но эту идею Гарнелис отвергал с негодованьем. Нелепо думать, будто люди ничего не достигли сами. Это воинственные жители Торит Мира своими беспрестанными налетами вынудили соседей объединиться для отпора, и накапливать знания. Жители краев, которым предстояло стать Норейей, Эйсилионом и Параниосом, отважно сражались, дабы изгнать северян. Одно же племя, ведомое неким Мароком, бежало на юг, где на берегах Лазурного океана основали первый город, и первое царство – Лазуру Марок.

Гарнелис бывал в тех краях. В молодости он много путешествовал (как путешествовала царевна Гелананфия теперь… верней, прежде), чтобы ближе узнать земли, которыми ему предначертано было править. Лазура Марок показалась ему жаркой землей ярких красок, полной, как в давние годы, роскошно одетых звездочетов и любомудров, нежившихся в теньке под бесконечные умные речи, но неспособных на всякое практическое дело. Растраченная мощь. Некогда Лазура Марок могла всю Авентурию назвать своим владением. За долгие века ее народ установил торговые пути, смешался с элир, помог народиться другим царствам, со своими правителями. Но слава Лазуры Марок померкла две тысячи лет назад, и причиной тому стала чума.

И в те же годы впервые явились бхадрадомен. Один говорили, что пустоглазые пришельцы явились из опаленной заморской земли, другие – что выползли из-под земли, что они дожидались чумы, а то и принесли ее, ибо отражать вторжение колоссальной ценой выпало Параниосу и Танмандратору, покуда Лазура Марок лежала в руинах. Так закончился Золотой век.

Сердце цивилизации переместилось в молодую еще Париону. Каждое царство гордо несло свою независимость; цари ссорились друг с другом и с элирами, в то время, как Торит Мир на севере оставался общей угрозой. И все же это было плодоносное время, век если не золотой, то серебряный. Покуда бхадрадомен не явились снова. И снова.

После каждого разгрома они возвращались, упорные, как тараканы, губительные, как саранча. За два столетия они покрыли мраком весь континент, и оставались еще два века. Царства рушились перед ними, одно за другим. Гарнелис даже представить не мог себе всего кошмара той эпохи; человечий разум не мог его вместить. И наконец, осталась одна Париона. Все царства обратились к Янтарной Цитадели, к своей последней надежде; и только когда все короны перешли к царям в Парионе, когда все земли объединились под общим властителем, люди смогли обратить вспять прилив, и изгнать бхадрадомен в ходе долгой, кровопролитной, страшной войны, завершившейся на Серебряных равнинах Танмандратора.

С тех пор прошло двести пятьдесят лет мира и восстановления. Гарнелис мысленно называл их Гелиодоровым веком, когда земля сияет под солнцем, подобно драгоценному камню. Властители Парионы правили мудро и мягко, и оттого прочие царства с радостью остались под их короною, помня о важности единства. То было великое достижение – слияние Девяти Царств.

Только вот сам Гарнелис ничего не совершил ради этого. Наследство упало ему в руки, как созревшее золотое яблоко. Он должен совершить что-то, оставить по себе след.

Царь бросил взгляд на вершины двух городских холмов. Вместе с Янтарной Цитаделью они образовывали почти равносторонний треугольник, так что из окна были одновременно видны оба. На холме по правую руку высился жемчужный купол храма богини Нефетер. На холме по левую руку когда-то стоял Старый царский театр, одно из старейших и прекраснейших зданий Парионы.

Теперь, увы, он сгинул.

Прищурившись, Гарнелис озирал площадку. Деревья на холме срубили, верхушка выглядела голой и изувеченной. Уродливой. Его подданные сражались, лишались жизни и свободы, чтобы сохранить этот театр, и до сих пор горожане при виде проплешины на его месте утирали слезы, но Гарнелис не плакал. Это их вина. Если бы они только поверили в него, когда он впервые объявил о своей стройке. Если б только этот самодовольный лицедей Сафаендер не высмеял его планы в своей так называемой сатире, а слушатели не хохотали с таким восторгом…

В день, когда он отдал указ о сносе театра, отношение к нему подданных изменилось. Доверие омрачилось страхом и подозрением, насмешка умерла. И сожаления Гарнелис не испытывал. Против его планов выступала лишь горстка людей, но он должен был действовать решительно, показать, что инакомыслие нетерпимо. Когда-нибудь, когда они поймут, его простят и вспомнят хвалой. Он знал – его все еще любят.

В конце концов, набор мастеров двигался очень успешно. Народ Параниоса и многоозерного Митрайна соглашался с охотою, как и светловолосые жители Норейи, земли непроглядных загадочных лесов, и даже скользкие эйсилионцы, чей бог – лис, а богиня – змея. А как легко отдали своих юнцов хитромудрые мечтатели Лазуры Марок, и даже пытались отправить больше, чем он просил!

Сколько было известно царю, охотники Дейрланда и крестьяне Сеферета также шли покорно. От Торит Мира Гарнелис ждал горя, и оттого хитро указал набрать оттуда большую часть командиров – мужчин и женщин, готовых быть суровыми, жесткими, даже жестокими. Как легко соблазняла их власть! Менее всего царь ждал сопротивления от Танмандратора; а все же тамошние жители, обычно столь отважные верные, имели дерзость обратиться к царю с прошениями! Трудно организовать набор в столь обширном царстве. Но они, будь они прокляты, подчинятся! Гарнелис всегда уважал их искреннюю натуру, и не ждал, что она обернется против него. Предатели.

Глядя на вершину холма, Гарнелис представлял себе, как она будет смотреться, когда стройка подойдет к завершению. Иные мысли не тревожили его. Даже мысль о том, чего он ждет, что должно случится скоро и страшно. Трудно было отвлечься на что-то от его стройки.

Узловатая длинная рука Гарнелиса потянула за шнурок колокольца, вызывая поджидающего за дверью слугу.

– Пришли ко мне Лафеома, – приказал царь. – И пусть он принесет чертежи.

Лафеом явился быстро. Двери из золотого дуба, пропуская его укутанную белым плащом фигуру. Архитектор шел быстрым, скользящим шагом, волоча под мышкой сверток пергаментов.

– Ваше величество! – Лафеом поклонился. – Желаете видеть последние уточнения в планах?

– С твоего позволения. Извини, коли прервал твои труды.

– Ни в коей мере, государь. Моя цель – всемерно предчувствовать и исполнять ваши желания.

– Что тебе прекрасно удается. – Гарнелис слабо улыбнулся, и его улыбка, как в зеркале, отразилась на бледном личике архитектора. Слащавое какое лицо, подумал Гарнелис, слишком правильное и мягкое для живого человека; но глаза черные, взгляд острый и хитрый. В последнее время царь чувствовал большее родство душ с архитектором, нежели со своими близкими. – Чертежи расстели на столе.

Лафеом послушно развернул на мраморной столешнице листы, прижимая книгами непослушные уголки. Архитектор всюду появлялся в тонких черных перчатках, объясняя, что у него раздражение кожи от чернил; на самом деле руки его выглядели изуродованными, но вежливость не позволяла царю спросить. Чертежи изображали сечения каменных блоков, котлованов, фундамента, системы подъемников, но внимание царя приковывал один – чертеж самой башни.

– Высота, – промолвил он. – Как ты намереваешься достигнуть подобной высоты?

– Это оказалось непросто, государь…

Гарнелис гневно глянул на строителя.

– Эту сложность необходимо разрешить!

Лафеом отвел глаза и склонил голову.

– Я хотел сказать, государь, – умиротворяюще проговорил он, – что, хотя это оказалось непросто, мы преодолели все технические сложности. Добыча камня идет отменно; противодействия подземцев почти не ощущается.

Гарнелис поцокал языком. Подземцы были народом обидчивых карл, полагавших, будто им едино дано божественное право добывать камень. Прежде Гарнелис жадно впитывал все сведения о нечеловеческих народах, теперь само их существование раздражало его. От них мир становился слишком сложным.

– Тогда не поминай их при мне! – прошипел он.

– Простите, государь. Мы почти готовы укладывать фундамент.

– Сколько еще?

– Если быть точным, четыре дня.

– Хорошо… – выдохнул царь. – Хорошо.

– Здесь мы внесли некоторые изменения, как видите…

Пока архитектор объяснял, Гарнелис перевел взгляд с чертежа на холм за окном, словно въяве озирая башню, взмывающую ввысь до самого небесного свода. Башня светлого мрамора – цвета желтого берилла, цвета солнца – изукрашенная опалом, и солнечником, и аметистом. От красоты ее у Гарнелиса перехватило дыхание. Его Гелиодоровая башня.

Это должен быть монумент Богине, пронзающий ее покрывало, подобно уду ее супруга, символизирующий божественное происхождение жизни; но также башня должна была стать даром Гарнелиса Парионе, его жертвой богам, его надгробием. Так, и только так, он сможет быть уверен, что народ Авентурии его не забудет.

Этого царь боялся превыше всего – что за все свое долгое правление он не совершил ничего смелого, решительного, запоминающегося, что имя Гарнелиса умрет вместе с ним. Ему семьдесят семь; отведено ему еще три года или тридцать – все слишком мало!

– Отлично. Тогда с самого начала – напомни мне все этапы стройки…

Голос разъяснявшего все мелочи Лафеома звучал очень тихо – так тихо, что шум из-за дверей едва не заглушал его. Шаги в коридоре, негромкие встревоженные голоса. Кулаки царя стиснулись. Пришел миг, которого он так страшился. Он не хотел впускать пришедших, но раз они здесь – их ноша не окажется отвергнутой.

Гарнелис закрыл глаза, прислушиваясь к голосу архитектора. Рассудок его помрачила какая-то серая пелена, так что сквозь ее сплетения ничто не могло проникнуть, не исказившись, и в этой пелене Гарнелис тонул. Внезапно ему вспомнился тот день – это было прошлым летом – когда он объявил счастливому народу о начале своей стройки; вспомнил радость людей, их смех, исходящие от них любовь и доверие. «Эта башня станет чудом света. Это наш дар тебе, народ Авентурии. Строители этой башни обретут бессмертие». И приветственные кличи, и возгласы, и празднество!

Гарнелис цеплялся за это воспоминание.

Троекратный стук в дверь вернул его в чувство. Слуга впустил владыку Поэля, бледного, но собранного и серьезного. Гарнелис заметил, как смотрят на него слуга и привратники, пытаясь сдержать ужас и потрясение. Даже голос бесчувственного Поэля ломался, как сухая земля под сапогом.

– Ваше величество – воеводы царской стражи Вальнис и Керовен.

Гарнелис поднял взгляд. В дверях стояли двое воевод в зеленых с лиловым мундирах, тискали в руках кожаные шапки. Лица их были мрачны. А в полутьме коридора четверо стражников держали нагруженные носилки.

– Ваше величество, – начал Вальнис, тот, что повыше, – мы пришли со всею поспешностью…

– Обождите, – прервал его Гарнелис.

– Государь?

– Или вы не видите, что я занят? Обождите, покуда я не освобожусь от беседы с моим архитектором. Лафеом, продолжай.

Лицо Керовена не дрогнуло, но Вальнис явно был потрясен, и не сразу послушно склонил голову.

– Как повелит государь.

Примолкший было архитектор продолжил свой рассказ о стройке. Вмешательство его не смутило, и рассказ его не стал короче или беглее.

Лафеом не смолкал еще с четверть часа. Воеводы ждали; поначалу спокойно, потом начали мять в руках шапки и переглядываться. Носильщики устало переминались с ноги на ногу. Владыка Поэль хлестнул их взглядом, и все четверо понятливо замерли по стойке «смирно». Только когда Лафеом закончил, Гарнелис взмахом руки отпустил его. Архитектор свернул чертежи, подхватил рулон под мышку, и вышел, точно ничего особенного не случилось.

– Н-ну? – спросил Гарнелис.

Поэль кивнул воеводам. Вальнис покосился на Керовена, и оба, сложив руки на груди, выступили вперед.

– Государь, – трясущимся голосом начал Вальнис, – мы нашли его укрывище в подземельях нижегородского храма. Мы сделали все, чтобы взять его живым, однако он сопротивлялся долго и отважно. Это мой меч лишил его жизни. За то я молю о прощении. Коли мы дурно послужили царю, мы готовы принять кару.

Гарнелис вздохнул.

– Нет, воевода. Мой приказ был «взять его живым или мертвым». Преступление его было страшнейшим: предательство державы. Вы получите должную награду.

Но царь заметил, какими испуганными, подозрительными взглядами обменялись Вальнис и Керовен. Почему, ну почему они сомневаются в нем?

– Войдите, – обратился царь к носильщикам. – Тело его поместите на мраморный помост в дальней стены. Я приказал подготовить его заранее. Обстоятельства его гибели под страхом смерти должны сохраняться в строгой тайне! Я не желаю покрыть его имя позором. Будет объявлено лишь, что он скончался от внезапной хвори.

В молчании внесли солдаты свою ношу. На носилках, укрытое пурпурно-золотой парчой, лежало тело царевича Галеманта. Даже теперь он был красив; кто-то откинул темные волосы с бледного, сурового лица. Сорок девять лет ему исполнилось. Вглядываясь в родное лицо, Гарнелис ощутил укол тьмы в сердце, но чувство это казалось давно прошедшим. Он знал, но никак не мог ощутить, что на помосте лежит его наследник. Его единственный сын. Мертв.

Позднее, когда померк закат, царь Гарнелис размышлял над доской для игры в метрарх. Собственно, следующий ход был очевиден. Царь двинул золотую башню через всю паутину на дальний край доски, и объявил победу.

– Государь, едва ли я могу соперничать с вашим мастерством, – нервно прошептал его противник, молодой новобранец. – Желаете ли еще партию?

– Да, сыграем еще. Ты достойный противник, Трионис.

Игра затягивала Гарнелиса, и отказаться от этого ощущения царь не мог. Светловолосый юноша дрожащими пальцами принялся заново расставлять фигуры двумя противостоящими дугами – янтарной и лазуритовой. Башня, солнце, звезда, три луны, жрец, жрица, змей, воины на крохотных конях… Тишину в палате нарушали лишь стук фигур по доске да дыхание самого Гарнелиса.

Покой взорвали голоса за дверью, невнятные, смутные.

– Ваше величество – ее величество царица Мабриана! – возгласил прислужник.

Гарнелис слышал, как вошла его супруга, но глаз с доски не сводил. Он не желал думать ни о чем ином, как о расположении фигур на перекрестьях паутины. Трионис поднял взгляд, вскочил на ноги, поклонился.

– Сядь! – прикрикнул на него Гарнелис. – Твой ход.

– Государь! – Покраснев от стыда, юноша шлепнулся обратно.

– Дорогой мой, – прошептала Мабриана.

Гарнелис смолчал.

Царица подошла поближе. Желтые шелковые юбки шуршали по полу.

– Дорогой мой, – прошептала она. – Я пришла увидать тело нашего сына. Не отошлешь ли этого юношу?

Царь медленно поднял взгляд. Черные ленты были нашиты на ее юбку, черным и серебряным кантом отделаны корсет и широкие рукава. Седые волосы собраны под украшенную опалами сетку. Лицо ее, покрасневшее от рыданий, было однако, спокойно. Прирожденное достоинство не позволило царице выйти на люди, прежде чем иссякнут слезы.

– Я играю. Посмотреть на труп тебе никто не запретит.

Мабриана воззрилась на него, задохнувшись, и боль в ее глазах промелькнула так быстро, что Гарнелис едва заметил ее.

– Я желаю поговорить с тобой наедине.

– Все, что ты можешь сказать, может быть сказано при этом слуге или при любом другом.

Тонкая, изящная шея дрогнула, когда царица сглотнула.

– Пусть будет так. Я не желаю спорить с тобой ни при наших подданных, ни при нашем сыне.

В дальнем конце палат вокруг помоста с телом Галеманта выставили двенадцать толстых белых свечей на высоких подставках. Их пламя сплетало смутный кокон, сдерживающий тьму. Мабриана вступила в этот мрачный круг, и тени потянулись от ее пальцев, когда она протянула руку к лицу сына.

Рука новобранца, двинувшая вперед одну из лун, тряслась. Гарнелис знал, что юноша напуган и смущен, но почему-то не сочувствовал ему. Синие и золотые фигуры плясали перед глазами. Мабриана помолчала немного, а, когда заговорила, голос ее готов был сорваться.

– Когда ты услыхал, что он мертв? Ты знал прежде, чем они принесли тело?

Царь вздохнул.

– Да. Мне сообщили за несколько часов до того, как доставили тело.

– Ты не сказал мне, – прошептала она.

Гарнелис не ответил.

– Как ты мог смолчать? – вскричала Мабриана.

– А как я мог сказать?! – воскликнул царь.

Он двинул вперед свою жрицу, сметая с доски луну Триониса.

Долгое молчание.

– Он хотя бы с нами, – прошептала Мабриана, словно бы разговаривая с собой. – Мы хотя бы знаем точно. Не как с Гелананфией. Мне все мерещится, как ее тело носит по морскому дну, и волосы колышутся, как водоросли, и рыбы объедают ее плоть, и морские змеи оплетают тело. Я не могу думать о том, как она погибла, и не могу перестать.

– Мабриана! – Он хотел, чтобы царица умолкла.

– Галемант этого не перенес. Вряд ли он смог бы. Но он хотя бы здесь. Я могу видеть его, коснуться и знать, что это не сон. Как он умер?

– В бою. От меча. Мне говорили, что он не мучился..

И снова молчание.

– Почему он умер?

Гарнелис вскочил. Трионис и Мабриана оба воззрились на него, ожидая, как он поступит дальше, будто опасаясь его – «почему?», в раздражении подумал он. Тяжелой, медлительной поступью царь обошел помост, оглядывая со всех сторон лежащее на нем тело. Его прекрасный первенец, его единственное дитя.

– Говори потише, – процедил он.

– Я просила тебя отослать мальчика! – надмено ответила царица.

Подойдя, она взяла егоза руку. Ее пальцы обжигали огнем, а его рука оставалась холодна и жестка, как старый сук.

– Любимый мой. Это наш сын.

– Я знаю.

– Едва ль верится! Почему ты не потрясен? Плакал ли ты? Цари не плачут на людях, но со мной… а ты даже не заглянул ко мне. В моих чертогах тебя не видали уже два года. Должно быть, эта перемена случилась постепенно, потому что я не могу припомнить, когда же я поняла, что с тобой что-то случилось? Что же это? Почему ты так переменился?

– Я не менялся. – ответил Гарнелис.

Вопросы походили на укусы летней мошкары, непрестанностью сводящие с ума. Из глубины души Гарнелиса вздымалась волна тяжкого гнева.

– Все, что я делаю, идет на благо Авентурии.

– А то, что делаю я? Мы должны править совместно. Ты ради блага Авентурии отстранил меня от своих советов и своих решений?

Вопрос не заслуживал ответа, но царица его и не ожидала. Отойдя к дальнему концу помоста, Мабриана взирала на бледное лицо сына.

– Правду ли говорят, что ты заставил носильщиков ждать, покуда не поговоришь с архитектором? А теперь ты играешь в метрарх, вместо того, чтобы посмотреть на дело рук своих!

Гневная сталь ее голоса только подкармливала черное облако гнева. Гарнелис прикрыл глаза и ущипнул себя за переносицу, чувствуя, что тьма сейчас выплеснется или убьет его.

– Все было сделано ради блага Авентурии.

Когда он открыл глаза, Мабриана уже смотрела на него по-иному. В глазах ее плескался ужас.

– Скажи, что ты не приказал убить его.

Гарнелис вздохнул. Нарыв в его душе рос, тьма затмевала мир. Руки его тряслись.

– Я не мог доверять ему, – тупо прошептал он. – Девять Царств погибли бы в его руках. Он предал нас, Мабриана. Поэтому я не могу его оплакать.

Царица отшатнулась, вцепившись в помост, чтобы не упасть. Лицо ее стало маской омерзения.

– Ты убил его! – проскрежетала она, и, закрыв лицо руками, царица Мабриана выбежала из палаты.

После ее ухода в зале долго стояла тишина. Царь стоял недвижно, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, ничего не видя вокруг. В рыжеватом, мерцающем свете палата казалась нереальной.

– Государь? – послышался дрожкий голос Триониса. – Желаете продолжить игру?

Царь шагнул к нему, и свечи высветили его жуткую, увечную тень. Когда он наклонился к юноше, глаза его блеснули, как врезки из кровавика на остролицей маске. Гарнелис ухватил мальчишку за рубаху, и тот вскрикнул от ужаса. Фигурки полетели на пол.

– Нет. Время игр кончилось. У меня есть другие заботы.

Потайная панель в стене открывала проход к винтовой лестнице, ведущей в одну из множества камер в запутанных глубинах Янтарной Цитадели. Трионис отбивался, но старый царь был и выше его, и сильнее. Кровь так шумела в ушах, что Гарнелис едва слышал мольбы о пощаде. Дело должно быть сделано. Истина должна быть раскрыта.

В поперечнике вся камера была четыре шага, и стены ее были сложены из холодного, сырого, грубо обтесанного камня. Из низкого темного прохода веяло холодом. Посреди камеры в пол был вделан деревянный столб с двумя перекладинами, на которых болтались цепи. В кромешной тьме Гарнелис двигался уверенно, точно днем. Не обращая внимания на крики, он приковал рыдающего от ужаса юношу к столбу, и только тогда запалил лампаду на стене. Стены блестели от воды. Белый от страха Трионис извивался, пытаясь сбросить оковы. Когда Гарнелис отвернулся, чтобы снять с полочки свой любимый нож, до него донесся запах мочи.

– Государь, молю, смилостивьтесь над моим грехом… – И, совсем уж жалко: – Кто-нибудь скажет моей маме?

Гарнелис уже привык не замечать криков. Воздев нож, он принялся читать заклинание, прогоняя через себя ту могучую силу, что элир называли гауроф. На верхушке столпа, над головой жертвы, был укреплен кристалл мориона, и по мере того, как бормотал Гарнелис, кварц начал светиться.

Чем больше дергалась жертва, тем туже затягивались цепи. Осознав это, юноша в панике забился еще сильнее, исходя потом. Оковы врезались в голени и бедра, плечи и запястья, в ребра. С каждым ударом сердца от юноши исходил волны ужаса, и с каждой волной кристалл вспыхивал все ярче. Темные силы гауроф наполняли камеру, сплетаясь в могучий смерч.

Бормоча все быстрее и быстрее, царь опустил нож к горлу Триониса и так же сосредоточенно, как двигал фигурки по доске, вонзил острие в нежную плоть, проводя кривой надрез над гортанью.

Юноша завизжал.

Воронка смерча стягивалась все туже, дымчатый морион пульсировал, и от него исходили едва слышимые голоса, на чьи стоны и всхлипы откликался другой, куда больший кристалл, скрытый в глубинах под корнями Цитадели. Все звуки сливались в страшном диссонансе: заклинание, вопли мальчишки и бестелесные вздохи наслаждения.

– Говори! – приказал царь, наблюдая, как по ключицам новобранца стекает кровь. Такая красная. Такая мокрая. Треснула кость. Трионис стонал и молил, скованный болью и нескончаемым ужасом, не зная, когда избавить его от мучений придет смерть.

А чужая сила жадно пила его боль.

– Говори! – вскричал царь, вкладывая всю свою волю в этот приказ агонизирующему телу. – Говори со мною, Галемант!

Юноша потерял сознание, но кривой надрез на его горле открылся, будто второй рот. И голос его был голосом царского сына.

– Керовен, Вальнис. Вы добрые воины, и были мне добрыми друзьями. В этом нет нужды. Моя ссора с отцом не касается вас. Со временем все разрешится. – Пауза, потом: – Нет, я не пойду с вами. Я не дитя, чтобы вести меня силой, и не гончая, которую можно призвать к ноге. Я поговорю с отцом, когда он будет готов, а не… что ж, если вы желаете боя…

Гауроф показывало Гарнелису прошлое во всех деталях, до жути ярко. Как его сын, отважный мечник, сражается в темных подземельях храма Нут. Как Вальнис наносит смертельный удар, и отшатывается, потрясенный содеянным. Как падает Галемант, как умирает, шепча «Скажите отцу…».

– Что? – взвыл Гарнелис. – Что?

– Это ложный путь, – прошептала кровавая рана. – Отец, ты совершил ошибку, а я теперь не смогу вывести тебя. Я всегда буду любить тебя. Но никогда не прощу!

– Тогда открой мне будущее!

– Все открылось мне со смертью. Тайны, которые властители Авентурии узнают, только всходя на престол. Я знаю твой позор, и не желаю участвовать в нем!

Юноша поднял голову, и на царя уставились мертвые глаза его родного сына – холодные, изжелта-зеленые, как два оливина, обвиняющие, убийственные.

Со страшным воплем царь вонзил нож в живот юноши, как Вальнис пронзил мечом его сына. Хлынула из глубоких жил кровь. Гарнелис отшвырнул нож и сунул ладонь в рану, ощущая хлещущую по пальцам горячую кровь, предсмертные муки жертвы, вдыхая всей грудью запах вспоротых кишок. Облегчение затопило его. Гауроф насытилось, и напряжение покидало его. Призванные им силы напитали и землю, и ее владыку, и темное облако в его душе рассеялось.

Гарнелис отступил от столба. С пальцев его стекала кровь. Трионис был мертв. Как жалко выглядело его мертвое тело, как нелепо прервалась его юная жизнь… царь вздрогнул, ужасаясь сотворенному, и все же не вполне осознавая. Они не всегда умирали, но иногда он ничего не мог с собой поделать. Силы покидали его, оставляя за собой печаль, безнадежность, и все же некую чистоту… возможно, сегодня ему удастся уснуть.

За спиной послышался легкий шорох, и обок царя встал Лафеом. Странно все же, как удается этому архитектору всегда знать, где найти царя, и так хорошо понимать его состояние.

– Горестная жертва, но необходимая, ваше величество, как в старые времена, – мягко проговорил Лафеом. – Я прослежу, чтобы тут все убрали. А вам лучше отдохнуть.

Царь кивнул. И только теперь, к удивлению Гарнелиса, ему захотелось плакать. Одинокая слеза скатилась по щеке и крохотным ясным просветом упала в озеро крови у царских ног.

Рассвет застал Излучинку в мертвенном сером запустении после вчерашнего боя. Луг, где погиб Эвайн, густо застилала серебряная роса, но кровь марала землю, красила багрянцем ожерелья паутинок. Крестьяне стояли молча. Ничего подобного вчерашнему не случалось на памяти ни одного из них.

Взошло солнце, выжигая росы, окрашивая холмы и небо однотонным золотом. День должен был выдаться ясный и жаркий.

Когда деревня отдала честь месту гибели Эвайна, жрица Хельвин повела процессию назад. Там, на лесистом склоне, где был деревенский погост, погибшего должны были предать земле, рядом с его предками. Как обычно, обряд проводили жрица и жрец – хотя они и хоронили родного сына. Дед Осфорн напоминал Танфии старый дуб, скрюченный, но крепкий, а бабушка Хельвин – березу, светлую и стройную. Жрица обошла круг, призывая благословение и защиту стихий; голос ее дрожал, но не прерывался.

– Да коснутся его ласковые ветра, да напитает его корни щедрый дождь, да поделится солнце своим теплом, и да будет ему земля как чрево Нут…

Жрица и жрец выступали в этом обряде как воплощения богов природы, Брейиды и Антара, принимающих свое дитя обратно в землю. Но никто не мог подумать, что им придется говорить эти слова своему сыну.

Ветерок качал верхушки деревьев, покуда деревенские обходили могилу, бросая подарки и цветы, поминая ушедшего добром. «Эвайн был добрая душа». «Всегда пособить готов». «Вечно он мою тоску развеивал». У Танфии сердце разрывалось при виде родительского горя. За один день их семья уменьшилась на двоих человек. «Это я должна была быть на месте Имми», думала девушка. «Я бы справилась, для меня это стало бы приключением, а у нее не хватит сил».

Как я могу оставить родителей сейчас, когда они столько потеряли?

Когда могилу засыпали, Эодвит посадил над ней молодую березку. В дереве буде жить его брат, и имя его не окажется забыто. Жизнь проистекает из смерти.

Проходя после похорон узкими деревенскими дорожками, Танфия осознала, насколько изменилось все вокруг. Ее дед и бабка по-прежнему шли с достоинством, но молчали, и взгляды их блуждали где-то вдалеке. Бабушка Фрейна брела за Эйнией и Эодвитом, Зырка трусил рядом с Ферином, а вот Танфия приотстала. Вся деревня казалась ей чужой, враждебной, обездомевшей. Ничто уже не будет как прежде. На место веселому товариществу заступила тишина. Зло коснулось их, их жестоко предали, но ужас мешал им признать это. И даже спросить – почему все это случилось.

Первым, на что упал взгляд Танфии при входе в дом, был круг прибитых к кухонной стене табличек. Их вырезала из мшисто-зеленого камня Изомира. Таблички представляли восемь спиц года – тыквы на Помрак, начало зимы и начало годового счета, падуб и омела на Падубную ночь, зимнее солнцестояние, подснежники на Брейидин день, одуванчики на Эстрей, яблоневый цвет на Огнев Терн, шиповник на Купалье, колосья на Лунай, начало страды и яблоки на Поврот, осеннее равноденствие. Наивная красота табличек будто надсмехалась над нею. Танфия вспомнила, как юная Имми сидела за кухонным столом вместе с дедом Ланом, склонив русую головку над куском камня, а дед показывал ей, как держать резец…

Танфия закрыла глаза, отвернулась и вышла из дому. Она так и сидела на крыльце, покуда не настало время сходиться в Дом Собраний. В зал на первом этаже набилась вся деревня. Мегден, помощник Артрина, разносил печенье и кубки с медом.

Наконец, Артрин призвал всех к вниманию.

– На нас обрушилось горе, – начал он. – Мы потеряли двоих дражайших наших товарищей. Все излучинцы равно для нас ценны, никого мы не можем потерять; и все же мы не забудем ни доброты Эвайна, ни красоты Изомиры, прелестнейшей из наших дев…

– Она не умерла, – бросила Танфия достаточно громко, чтобы ее услышали.

Артрин неловко покосился на нее и продолжил:

– И все же мы не должны предаваться несоразмерному отчаянию. Изомира, как мудро заметила ее сестра, жива, и более того – избрана для трудов на славной государевой стройке. Хоть я и понимаю ваши чувства, ваша попытка вернуть ее была неразумна.

– Да? – воскликнул Эодвит. – Ты видел тварей, что на нас набросились? Они-то откуда взялись?

Артрин прокашлялся, помедлил, будто не зная, сознаваться ли.

– Бейн объяснял мне. Все мы наслышаны о посредниках, чародеях, установивших мир после битвы на Серебряных равнинах. Так вот: посредники оказывают царю помощь в рекрутском наборе. Поскольку войско наше слишком малочисленно, чтобы разослать большие вооруженные отряды по дальним краям, посредники рассылают с ними эти… создания, в качестве… подкрепления.

Танфия покосилась на стоящих в дальнем углу Руфрида и Линдена, но те молчали.

– Врешь! – гаркнул кто-то.

– Так мне говорил Бейн, – стыдливо повторил Артрин. – Другого объяснения у меня нет.

– Почему ты не предупредил нас?

– Я пытался! Я сделал все, чтобы вас убедить! И даже тогда я не знал, что это за создания! Мне очень жаль. Но кто мы такие, чтобы оспаривать царскую мудрость, думать, что мы лучше него понимаем благо Авентурии?

– Зачем царю посылать чудовищ против собственного народа? – возмутилась Эйния. – Да по его ли велению это все творится?

– В этом я уверен: – ответил Артрин.

– Уходи! – крикнул кто-то еще. – Передай дела Хельвин!

Со своего места поднялась жрица в белых траурных одеждах, тяжело опираясь на березовый посох.

– Я не займу поста управляющего, даже если б и могла, – устало проговорила она. – Артрин не виновен. Сегодня нам указали на истину, которой мы предпочли бы не замечать. Покуда мы остаемся незаметны, наши жизни протекают покойно. Заурома – неприкосновенна, наши правители – благодетельны, а мы – свободны. Но стоит кому-то нарушить наш покой, и мы бессильны помешать ему. К кому нам обратиться? К Артрину? Мы уже видим, что он бессилен. К Хаверейнскому совету? Или князю Сеферетскому? Нет, потому что и у них нет настоящей власти. Правит Скальдский совет, пославший к нам Бейна – но и они действуют лишь по указке царя.

А царь мудр. Он знает, что не всякий с радостью покинет отчий дом, и все же так стремится получить свое, что посылает к нам солдат и дра’аков. К кому же нам обращать прошения? Вот вам правда – мы не свободны. Мы как дети, доверенные единственному всемогущему родителю, оставлены единственно на его добрую волю.

Слова ее были встречены потрясенным молчанием.

– Что же нам делать? – прошептал Эодвит.

– Едва ли нам под силу что-то переменить, – ответила Хельвин. – Всю жизнь мы верили царю. Если мы утеряем веру в него, что займет ее место? Ничто. Я хочу вернуть свою внучку, как и вы все – но в попытках сделать это мы лишь погубим себя. Нет мудрости в смерти. Я говорю – попытаемся же жить, как прежде, и да останется ток жизни непрерывным.

И под слитное бормотание толпы она опустилась на место.

– Я ничего не могу добавить, – проговорил Артрин. – Коли не слушаете меня, прислушайтесь к мудрым речам жрицы. Великое зло – противиться царской воле. Вспомним лучше о чести, которую нам оказали.

Эйния плакала, Эодвит поддерживал ее за плечи. Каждый в толпе бубнил что-то под нос, но выступить никто не решался. А Танфия не сдержалась.

– Значит, вы ничего не сделаете? – воскликнула она. – Позволите им увести мою сестру, чтобы мы никогда больше не увидели ее? Я – не позволю!

– Я знаю, как тебе тяжело, – проговорил Артрин, – но Хельвин права. Жизнь продолжается.

– До следующего раза?

Танфия перевела взгляд на родителей, но те только взирали на нее безнадежно, покачивая головами.

– Хельвин права, – прошептала Эйния, утирая нос. – Мне хочется бежать за Имми, ноя не могу! На меня остается Феррин, и мы не можем оставить хозяйство. А далеко ли твой отец уйдет с больной ногой? Слишком много причин остаться. Иногда приходится делать самое тяжелое – опустить руки.

– Мы должны что-то сделать! Вернуть ее!

– Танфия! – резко прервал ее отец. – Тебе мало, что погиб Эвайн?

– Он прав, – поддержала Фрейна. Глаза ее, обычно искрившиеся весельем, были тусклы. – Стиснуть зубы и терпеть.

Она попыталась взять внучку под локоть, но Танфия вывернулась.

– Трусы! – крикнула она – не только родичам, всем! – Нельзя сдаваться!

Но все только отворачивались от нее, опустив головы, даже родители – молча, с тем же стоическим упорством, что поддерживало их в самые суровые зимы и при нападениях дра’аков. Настоящие излучинцы! Никогда еще Танфия не ощущала себя такой чужой в родной деревне. В глаза ей осмелилась посмотреть только Хельвин, и колкий бабкин взгляд был многозначителен и укоряющ.

– Танфия! – тихо произнесла жрица. – Не оскорбляй их.

– Я не хотела, но…

– Они поступают, как считают должным. Последуй их примеру. – Хельвин погладила внучку по плечу и вышла.

Ближе к вечеру Танфия в одиночку ушла в любимый свой уголок леса, и там принесла маленькую жертву Брейиде. На курганчик из гальки она положила полевые цветы и пару колосьев. И в первый раз с того страшного утра позволила себе расплакаться.

Она любила эту обрамленную дубами рощицу перистолистых деревьев арх, священных и благодетельных для женщин. Кора их предупреждала тягость чрева, а листья облегчали всяческие боли в матке. Танфия не заводила себе любовников, но здесь, в тени рощи, ей часто приходилось ублажать себя, мечтая о будущих возлюбленных в далекой Парионе, или даже о самом лесном боге Антаре в накидке из листьев.

Но сейчас ей было не до сладострастных мыслей. Понурив голову, она стояла на коленях перед жертвенником, моля Брейиду о защите для сестры.

– Помоги нам! – прошептала она. Руки ее еще зудели от мириада ожогов. – Я знаю, как должна поступить. Но я хочу знать, права ли. Ради отца и мамы, не для себя! Наставь меня.

Еще пару дней назад мир казался таким прекрасным, и в то же время он уже был готов обрушиться. И Изомира, и Руфрид, каждый по-своему, знали это.

Вечерний свет, пробиваясь сквозь кроны, красил рощу изумрудом, и яхонтом, и густой лазурью. Но Танфия уловила, как к ярким краскам примешивается бледный, хрустальный отблеск.

И услыхала шум за плечом, будто чье-то близкое дыхание.

У девушки сердце захолонуло. Дико заозиравшись, она не увидела никого, но вокруг перешептывались чьи-то голоса, кружа голову.

– Кто здесь? – вскрикнула Танфия. – Покажись!

Ей послышался тихий вздох чуть ли не под самым ухом – «Оххх…».

Мир завертелся колесом. Танфия уткнулась лицом в небо, такое близкое, что можно поцеловать танцующие рядом луны, и в то же время она падала, деревья смыкались над нею, как волны, и трава, как паутина, лопалась под ногами. Она хотела вскрикнуть, но только захрипела. Ей улыбнулось мужское лицо в рамке темно-рыжих кудрей, прекрасное и насмешливо-мягкое.

Белый блескучий огонь полоснул по глазам. Оружие, это был клинок, сейчас элиры убьют ее! Танфия приготовилась к смерти. Она нечаянно, не нарочно нарушила какую-то границу, или оскорбила их…

«Нет! Брейида и Антар, упасите меня!»

Мир рывком остановил свое кружение. Все снова было тихо, Танфия лежала на траве. Стиснув кружащуюся голову трясущимися руками, девушка попыталась присесть. Когда это ей удалось, она ощупала руки-ноги, проверяя, целы ли они. Но ран не было.

И тут взгляд девушки привлек блеск на алтаре.

Поверх ее жертвы – цветов и колосьев – лежал тонкий белый предмет. Это был нож, длиной в ладонь, с клинком из белого хрусталя и серебряной рукоятью, украшенной знаками ясного солнца и тройной луны. Оружие было изумительно, потусторонне прекрасным, таким хрупким, словно одно прикосновение руки могло растопить его. Клинок был наполовину утоплен в ножны серебристой кожи, с нашитыми искристыми бусинками, составлявшими ромбовидный узор.

Раньше Танфия никогда не видела элирских ножей, но сразу поняла, что это такое.

– Это предназначено мне? – спросила она в голос. – Это для меня, или это приношение элиров Брейиде?

Никто не ответил.

– Может, я совершаю жуткое богохульство… тогда простите. Но мне пригодится любая подмога.

Прикусив губу, она потянулась к ножу, но тот расточился, растаял под ее пальцами. Танфия отдернула руку и отерла ладонь о юбку, будто коснулась какой-то гадости.

Ее трясло. Алтарь был пуст. Но все казалось таким настоящим… Может, это у элиров шутки такие, подумала она. Или я умом тронулась? Надо ж было так сглупить. Элирские вещи лапать – все равно, что с огнем играться, так в сказках говорят.

И ей снова вспомнилось пропавшее куда-то хрустальное зеркальце, подарок Хельвин.

Бледный свет померк, в роще снова стало тихо. Только сердце Танфии колотилось в груди, и тупая боль нарастала за глазами.

Пошатываясь, она встала, сбивчиво поблагодарила богиню и медленно побрела назад в деревню. Как все переменилось здесь! Все стало тесным, жестким, бесчувственным. Не померк еще закат, а ни живой души не было видно – все рано разошлись из почтения к Эвайну. Но близ Дома Собраний Танфия заметила чью-то тень. Кто-то крался вдоль амбара и задней, черной стены Дома. Завидев девушку, идущий ускорил шаг, будто скрываясь.

– Линден! – окликнула Танфия.

Юноша остановился, смирившись. Танфия затащила его на кухонный дворик. В мутных сумерках она видела, какие черные круги залегли вокруг глаз на его бледном лице.

– Ты ни слова не сказал на собрании! – начала она. – Мог бы и поддержать меня! Или ты не хочешь вернуть Имми?

Линден опустил голову и привалился к стене. Весь его вид выражал глубочайшее отчаяние.

– О боги, Танфия! Если б ты знала, как я этого хочу – не спрашивала бы! Но что толку было языком молоть?

– Будь у тебя капля смелости, чтобы перечить отцу…

– И что было бы? Я бы только его опозорил! Все без толку.

– Знаю. – Танфия положила ему руку на плечо. – Они трусят.

– Не только. Это как сказала жрица: безумие – идти против царской воли. Один раз попытались, и глянь, что вышло.

– Да, и я понимаю, мои родители не могут оставить деревню, как бы ни хотели. Но меня-то ничто не держит! Бабушка наказала мне поступать, как я считаю нужным, будто знала, что у меня на уме. Так что вот – я иду спасать сестру. Все.

Линден глубоко вздохнул. Лицо его отвердело.

– Тогда я с тобой.

Танфия не знала, радоваться ей или тревожиться.

– Ты уверен?

– Да. Страшно, но мне плевать. Я хочу вернуть Имми. Если я останусь без нее, я помру, так что делать нечего. – Он покосился на темное кухонное окно. – Пошли в дом. Все спят.

В кухне, пока Линден возился со свечой и огнивом, а потом разливал пиво в кружки, Танфия присела за длинный исцарапанный стол. Юноша сел напротив.

– Это будет непросто, – заявила Танфия. – Идти придется не одну неделю, даже если по дороге мы сумеем купить или украсть коней. Я даже не знаю, с чего начать. Но уходить надо сегодня. Чем раньше, тем лучше.

– Непросто?

Это сказал не Линден. Скрипнула дверь, и из темноты на свет свечи выступил Руфрид. Шагнув вперед, он оперся о столешницу, и презрительно глянул на Танфию.

– Непросто? Ты хоть понятие-то имеешь, куда собралась?

– Это, между прочим, личная беседа! – огрызнулась Танфия. – Очень на тебя похоже – подслушивать.

– Зачем? – фыркнул Руфрид. – Вы прямо у меня под окном орали во весь голос, как обычно. Если ты думаешь, что потащишь моего братишку в это безумное путешествие, подумай лучше еще раз.

– Руфе, не лезь не в свое дело! – вмешался Линден.

– Вы умом тронулись. До Хаверейна-то пешком еле дойдешь. Как вы собрались еду с собой тащить – не на один день ведь? Как собрались в глуши брести? А если ботинки сносите, или звери лесные на вас накинутся? Ты вот знаешь, как далеко до Парионы, или хоть в какую сторону идти?

– Конечно! – заявила Танфия.

– Тогда нарисуй мне карту, – предложил Руфрид, подталкивая к ней угольную палочку и обрывок бумаги, на котором Мегден записывал дела на день. – Давай.

Закусив губу, Танфия принялась чертить. Излучинка. Холмы. Хаверейн. Афтанский Рог. Горы, река Скальдинка, на ней город Скальд… а дальше что? Девушка призадумалась, потом решительно довершила то, что казалось ей вполне пристойным подобием Авентурии.

– Вот же бредятина, – с мрачным удовлетворением заключил Руфрид. – Ты забыла целое царство, и горный хребет. Париону ты жутко любишь, а как туда пройти – не знаешь.

Танфия швырнула уголек на стол.

– Ну так нарисуй лучше!

– А мне зачем? У отца в кабинете есть карты, их и принесу.

Руфрид запалил вторую свечу от первой и вышел.

– Что он затеял? – спросила Танфия, покуда Руфрида не было.

– Просто он такой есть, – вздохнул Линден.

– Если хочешь, можешь его слушать, а я не стану! Одна пойду!

– Нет, Тан. Ему меня не отговорить.

Пару минут спустя Руфрид вернулся и вывалил перед Танфией здоровенный свиток. Развернув его, девушка увидала перед собой изумительную карту, начертанную черными чернилами на белом шелке. И тут она заметила, что Руфрид держит в руках какие-то бумажки, а лицо его невозможно побледнело.

– Я нашел это на отцовском столе, – проговорил он.

– Что? – переспросил Линден.

Руфрид хлопнулся на скамью рядом с братом.

– Если верить этой расписке, семья Тан должна была получить за Изомиру пятнадцать рудов.

– СКОЛЬКО? – выдохнула девушка.

– Пятнадцать…

– Нам ничего не заплатили! Платить за человека, гнусность какая! – воскликнула Танфия. – Покажи.

– Это, кажется, копия расписки, и на ней отцовская роспись, – заметил Руфрид.

– Артрин продал мою сестру? – Танфия готова была вскочить и убивать.

– Но он не такой… – проблеял Линден.

– Верно, не такой, – подтвердил Руфрид. – Что о нем ни говори, а до такого бесчестья наш отец не опустится. Скорей всего, он вернул деньги этому гнусному чинуше.

– Почему?

– Смотри сюда, – сухо бросил Руфрид, расправляя на столе смятый список имен. – Крестами помечены те, кого вызывали на лугу. Мое имя он пометил, а Линдена обошел. Лин там был, но отец точно знал, что его не заберут. Чтобы оставить меня, он, конечно, и гроша бы не дал.

Троица переглянулась.

– Нет, – прошептал Линден. Глаза его блестели сухими слезами гнева. – Нет. Будь это правдой, я бы его убил.

Танфия вцепилась к его руки.

– А если б они забрали тебя, у меня на руках сидела бы страдающая Изомира! Какая теперь разница? Артрин слишком закоснел, чтобы сопротивляться. Как и все наши. А я – нет.

– Вы с ума посходили, – заявил Руфрид.

– А мне на твое мнение на-пле-вать! Ты такой же трус, как и все!

– Правда?

– Правда!

– Ошибаетесь, ваше царское всемогучество. Не думай, что ты потащишь моего братишку одного в какое-то безумное бродяжье по глуши. Если идет он, пойду и я. Просто чтобы присмотреть за ним.

– Ох, боги! – Танфия в отчаянии схватилась за голову. – Вот этого мне только не хватало. Это будет просто кошмар.

– Нечего было меня трусом величать. Теперь не остановишь.

– Тогда собирай манатки, – со мстительным удовлетворением заявила Танфия. – Уйдем до рассвета. Надо бы оставить записку родителям, но одна Брейида знает, что мне им написать. Надеюсь, бабушка объяснит; кажется, она меня понимает.

– Если бы мы были женаты, – тихо произнес Линден, попирая руками царский указ, – они бы не забрали ее.

– Кто мог знать?

Руфрид отобрал у брата бумаги.

– Я знаю, что оставить отцу. – Глаза его зло блеснули. – Я приколочу это все к дверям. С рассветом все увидят. И узнают, что натворил мой отец.