Вверх по линии

47

Она окликнула слугу, сказала ему, что молодой человек из Эпира, по-видимому, несколько перепил, и поэтому его надо уложить в одном из покоев для гостей. Я ей подыгрывал, ведя себя так, будто алкоголь в самом деле одурманил мои мозги. Завидев меня, Метаксас пожелал удачи. Затем при свечах я проделал длительное путешествие по извилистым коридорам дворца Дукаса, пока мне не показали просто убранную комнату в самом дальнем закутке. Низкое ложе было единственным предметом обстановки, прямоугольная мозаика в центральной части пола – единственным украшением. Через единственное узкое окно в комнату проникала полоса лунного света. Слуга принес мне таз с водой, пожелал мне хорошо отдохнуть ночью и оставил меня одного.

Я прождал целый миллиард лет.

До меня доносились отдаленные звуки пиршества. Пульхерия не приходила.

Все это шутка, подумалось мне. Розыгрыш. Молодая, но искушенная в светских шалостях хозяйка дома, решила немножко позабавиться с деревенским родственником. Это заставит меня понервничать и помучиться в одиночестве до самого утра. А затем она пришлет мне слугу, чтобы он накормил меня завтраком, и выставит вон. Или, может быть, через пару часов она велит прийти сюда одной из своих рабынь, которой будет приказано притвориться Пульхерией. Или пришлет сюда беззубую старую каргу, а гости будут наблюдать за нами через потайные отверстия в стенах. Или…

Тысячи раз я задумывался над тем, чтобы бежать отсюда. Для этого достаточно было только прикоснуться к таймеру и шунтироваться в 1204 год, где, беззащитные, спали Конрад Зауэрабенд и Пальмира Гостмэн, мистер и миссис Хэггинс и все остальные мои туристы.

Смыться? Сейчас? Когда все зашло самым благополучным образом столь далеко? Что скажет Метаксас, когда узнает, что у меня не выдержали нервы?

Я вспомнил своего гуру, чернокожего Сэма, вспомнил, как он как-то спросил у меня: «Если тебе выпадет шанс добиться предмета самых сокровенных твоих желаний, ты воспользуешься этим шансом?» Пульхерия как раз была предметом моих самых сокровенных желаний.

Теперь я это знал со всей определенностью.

И еще я вспомнил вот такие слова своего учителя Сэма: «Ты – заядлый неудачник, жертва собственной мнительности. Неудачник, во всех без исключений случаях предпочитает наименее желательную альтернативу».

Вот и валяй отсюда, незадачливый «прапра» много раз правнучек. Брысь отсюда, еще до того, как сладкая твоя прародительница сможет предложить тебе благоухание своих женских прелестей.

Вспомнил я и Эмили, девушку из геноателье, обладающую даром пророчества, ее пронзительное предупреждение: «Остерегайся любви в Византии! Остерегайся! Остерегайся!».

Я полюбил. В Византии.

Поднявшись с ложа, я стал мерить шагами комнату. Тысячи раз, оказываясь у двери, прислушивался к еле слышному смеху или далеким песням, а затем поснимал с себя все свои одеяния, аккуратно сложил их на полу рядом с ложем. Теперь я был совершенно голым, на мне ничего не было, кроме таймера, я уже размышлял над тем, не снять ли и его тоже. Что скажет Пульхерия, когда увидит этот коричневый пластмассовый пояс на моей талии?

Что смогу я объяснить ей?

Я отстегнул таймер, освободившись от него в первый раз находясь вверху по линии. И тут же меня захлестнули волны подлинного ужаса. Без него я чувствовал себя еще более обнаженным, чем просто без одежды. У меня было такое чувство, что с меня содрано все до самых костей. Без таймера вокруг бедер я становился рабом времени, как все остальные смертные. У меня не было возможности быстрого бегства. Если Пульхерия замыслила какую-то жестокую шутку и меня подловят в такой момент, когда у меня не будет возможности тут же подхватить его, – в этом случае я бесповоротно погиб.

Я поспешил водворить таймер на место.

Затем я очень тщательно вымыл все свое тело, очищая себя для Пульхерии. И снова стоял обнаженный у ложа, ожидая еще миллиард лет. С вожделением представил себе темные, набухшие кончики полных грудей Пульхерии и бархатистость кожи с внутренней стороны ее бедер. И взыграло мое мужское естество, достигнув таких экстравагантных пропорций, что я одновременно был горд и смущен.

Мне не хотелось, чтобы именно сейчас вошла Пульхерия и увидела меня в таком состоянии, стоящего рядом с ложем наготове. Сейчас я напоминал перевернутый трезубец; приветствовать ее таким манером было бы слишком грубо, слишком уж откровенно. Быстренько я снова оделся, чувствуя себя совершенно глупо. И стал ожидать еще один миллиард лет. И увидел уже, как свет зари начинает примешиваться к лунной дорожке, идущей от узкого, как щель, окна.