Встречники. Повесть

IV. Расследование

Грузовой вертолет с нашим оборудованием и техниками отправили вперед. Затем пассажирским МИ-4 летим в сторону Гавронцев и мы с Багрием. Третьим с нами летит Петр Денисович Лемех - плотный сорокалетний дядя, длиннорукий и несколько коротконогий, с простым лицом, на котором наиболее примечательны ясные серо-зеленые глаза и ноздреватый нос картошкой; он в потертой кожаной куртке, хотя по погоде она явно ни к чему, - память прежних дней.

До места полчаса лету - и за эти полчаса мы немало узнаем о «БК двадцать вторых»: как от Петра Денисовича, так и по рации.

- Не самолет, а лялечка, - говорит Лемех хрипловатым протяжным голосом. - Я не буду говорить о том, что вы и без меня знаете, в

газетах писалось: короткий пробег и разбег, терпимость к покрытию взлетной полосы - хоть на грунтовую, ему все равно, экономичность… Но вот как летчик: слушался отлично, тяга хорошая - крутизна набора высоты почти как у реактивных! А почему? От применения Иваном Владимировичем сдвоенных, встречно вращающихся на общей оси винтов да мощных турбин к ним - от этого и устойчивость, и тяга. Нет, за конструкцию я голову на отсечение кладу - в порядке! Да и так подумать: если бы изъяны в ней были, то испытательные машины гробились бы. А то ж серийные…

Сведения по рации от Воротилина: самолет выпущен с завода в конце прошлого года, налетал тысячу сто часов, перевез более двадцати тысяч пассажиров. Все регламентные работы проводились в срок и без отклонений; акты последних техосмотров не отмечают недостатков в работе узлов и блоков машины.

- Вот-вот… - выслушав, кивает Лемех. - И у того, что в Томской области загремел в позапрошлом апреле, тоже все было чин-чинарем. Полторы тысячи часов налетал - и все с грузом. Эх, какие люди с ним погибли: Николай Алексеевич Серпухин, заслуженный пилот… он уже свое вылетал, мог на пенсию уходить, да не хотел. Дима Якушев, штурман, только после училища…

- А почему там не обнаружили причину? - перебивает шеф.

- А он в болото упал. А болота там знаете какие - с герцогство Люксембургское. Да конец апреля, самый разлив… Место падения и то едва в две недели нашли. Это ж Сибирь, не что-нибудь. Над ней летишь ночью на семи тысячах - и ни одного огонька от горизонта до горизонта, представляете?

- Ну, нашли место - а там что? - направлял разговор Артур Викторович.

- А там… - Лемех поглядел на него светлыми глазками. - Хвостовое оперение из трясины торчит. Да полкрыла левого отдельно, в другом месте. Ни вертолету сесть, ни человеку спуститься некуда. С тем и улетели… Нет, но здесь на сухом упал - должны найти.

- Грузовые и пассажирские «БК» разные заводы выпускают? - спрашиваю я.

- Один. Пока один только завод и есть для них. Отличия-то пассажирского варианта небольшие: кресла да окна, буфет, туалет…

Мы немало еще узнаем от Петра Денисовича: и что чаще всего аварии бывают при посадке - да к тому же больше у реактивных самолётов, чем у винтовых, из-за их высокой посадочной скорости; затем в статистике следуют разные аэродромные аварии (обходящиеся, к счастью, обычно без жертв), за ними - взлетные, и только тогда - совсем редкие аварии при наборе высоты или горизонтальном полете.

Мы подлетаем. В каком красивом месте упал самолет! Оскол - неширокая, но чистая и тихая река - здесь отдаляется от высокого правого берега, образуя вольную многокилометровую петлю в долине. Вот внутри этой петли, среди свежей майской зелени луга с редкими деревьями, - безобразное темное пятно с бело-серым бесформенным чем-то в середине; столбы коптящего пламени; ближние деревья тоже догорают, но дымят синим, по-дровяному.

А дальше, за рекой, луга и рощи в утреннем туманном мареве; высокий берег переходит в столообразную равнину в квадратах угодий; за ними - домики и сады Гавронцев. И над всем этим в сине-голубом небе сверкает, поднимаясь, солнце.

Я люблю реки. Они для меня будто живые существа. Как только навернутся два-три свободных дня да погода прзволяет, я рюкзак за плечи - и па-ашел по какой-нибудь, где потише, побезлюдней. Палатки, спальные мешки - этого я не признаю: я не улитка - таскать на себе комфорт; всегда найдется стог или копна, а то и в траве можно выспаться, укрываясь звездами.

И по Осколу я ходил, знаю эту излучину. Вот там, выше, где река возвращается к высокому берегу, есть родничок с хорошей водой; я делал привал возле него… Но сейчас здесь все не так. В том месте, где высокий берег выступает над излучиной мыском, стоит среди некошеной травы наш грузовой вертолет, а вокруг деловая суета: разбивают две большие палатки - одну для моей камеры, другую для гостей, выгружают и расставляют наше имущество.

Мы приземляемся.

- Слышал? - говорит мне Артурыч, выскакивая вслед за мной на траву. - Самолет выпустили одиннадцать месяцев назад. Вот на такой срок, то есть примерно на годовой заброс, и настраивайся. Выбирай зацепку - хорошую, крепкую, не пиво с таранькой! - и просвет. Дня в три-четыре должен быть просвет. Туда, - он указывает в сторону излучины, - тебе ходить не надо, запрещаю. От суеты здесь тоже держись на дистанции… Общность, глубина и общность - вот что должно тебя пропитывать. Годовой заброс- помни это!

Да, в такой заброс я еще не ходил. И Рындичевич тоже.

Вскоре прибывают еще два вертолета. Из первого по лесенке спускаются трое. Переднего - невысокого, с фигурой спортсмена, седой шевелюрой и темными бровями, по которым только и можно угадать, какие раньше у него были волосы, - я узнаю сразу, видел снимки в журналах. Это Иван Владимирович Бекасов, генеральный конструктор. Ему за пятьдесят, но живые, энергичные движения, с которыми он, подойдя, знакомится с нами, живая речь и живые темные глаза - молодят его; весь он покрыт шершавым крымским загаром - наверно, выдернули прямо с пляжа где-нибудь в Форосе.

Он представляет нам (Багрию, собственно; по мне Бекасов скользнул взглядом - и я перестал для него существовать) и двух других. Высокий, худой и сутулый Николай Данилович (фамилию не расслышал) - главный инженер авиазавода; у него озабоченное лицо и усталый глуховатый голос. Второй - белокожее лицо с румянцем, широкие темные брови, красивый нос и подбородок - Феликс Юрьевич, начальник Цеха винтов на этом заводе; вид у него угрюмо-оскорбленный, - похоже, тот факт, что именно его выдернули на место катастрофы, его угнетает.

Подходит Лемех. Бекасов его тепло приветствует, а о том и говорить нечего: глаза только что не светятся от счастья встречи с бывшим шефом.

- Какие предполагаете причины аварии? - спрашивает Багрий.

- Поскольку при наборе высоты, то наиболее вероятны отказы двигателей и поломки винтов, - отвечает Бекасов. - Такова мировая статистика.

- Ну, сразу и на винты! - запальчиво вступает начцеха. - Да не может с ними ничего быть, Иван Владимирович, вы же знаете, как мы их делаем. Пылинки не даем упасть.

- Нет, проверить, конечно, нужно все, - уступает тот.

- Не нужно все, сосредоточьтесь на самом вероятном, - говорит Багрий. - Время не ждет. Вот если эти предположения не подтвердятся, тогда будете проверять все.

- Хорошо, - внимательно взглянув на него, соглашается генеральный конструктор и после паузы добавляет: - Мы предупреждены о безусловном повиновении вам, Артур… э-э… Викторович. Но не могли бы вы объяснить свои намерения, цели и так далее? Так сказать, каждый солдат должен понимать свой маневр.

Чувствуется, что ему немалых усилий стоит низведение себя в «солдаты»; слово-то какое выбрал - «повиновение».

Под этот разговор приземлился второй вертолет. Из него появляются четверо в серых комбинезонах, они сразу начинают выгружать свое оборудование. Одни приборы (среди которых я узнаю и средних размеров металлографический микроскоп) уносят в шатер, другие складывают на землю: портативный передатчик, домкраты, какие-то диски на шестах, похожие на армейские миноискатели, саперные лопаты, огнетушитель… С этим они пойдут вниз. Это поисковики.

- Мог бы и даже считаю необходимым, - говорит Багрий. - Прошу всех в палатку.

В шатре в дополнение к свету, сочащемуся сквозь пластиковые окошки, горит электричество; на столе у стенки тот микроскоп, рядом толщиномер; распаковывают и устанавливают еще какие-то приборы. По приглашению Бекасова все собираются около нас. Стульев нет, стоят. Стулья - не в стиле шефа: пока дело не кончите сам не присядет и никому не даст.

Артур Викторович сейчас хорошо смотрится: подтянут, широкогруд, стремителен, вдохновенное лицо, гневно-веселые глаза. Да, у глаз есть цвет (карие), у лица очертания (довольно приятные и правильные), а кроме того есть и темные вьющиеся волосы с седыми прядями над широким лбом, щеголеватая одежда… но замечается в нем прежде всего не это, не внешнее, а то, что поглубже: стремительность, вдохновение, гневное веселье мощного духа. Этим он и меня смущает.

- Случившееся настраивает вас на заупокойный лад, - начинает он. - Прошу, настаиваю, требую: выбросьте мрачные мысли из головы, не спешите хоронить непогибших. Да, так: ничто еще не утрачено. Для того мы и здесь. Случай трудный - но опыт у нас есть, мы немало ликвидировали случившихся несчастий. Совладаем и с этим. Главное, найти причину - для этого здесь вы…

- Как - совладаете? - неверяще спросил Лемех. - Обрызгаете там все живой водой, самолет соберется и с живыми пассажирами полетит дальше?

Вокруг сдержанно заулыбались.

- Нет, не как в сказочке, - взглянул на него Багрий. - Как в жизни. Мы живем в мире реализуемых возможностей, реализуемых нашим трудом, усилиями мысли, воли; эти реализации меняют мир на глазах. Почему бы, черт побери, не быть и противоположному: чтобы нежелательные, губительные реализации возвращались обратно в категорию возможного!… Я не могу вдаваться в подробности, не имею права рассказать о ликвидированных нами несчастьях - ибо и это входит в наш метод. Когда мы устраним эту катастрофу, у вас в памяти останется не она, не увиденное здесь - только осознание ее возможности.

Артур Викторович помолчал, поглядел на лица стоявших перед ним: не было на них должного отзвука его словам, должного доверия.

- Приведу такой пример, - продолжал он. - До последней войны прекращение дыхания и остановка сердца у человека считались, как вы знаете, несомненными признаками его смерти - окончательной и необратимой. И вы так же хорошо знаете, что теперь это рассматривается как клиническая смерть, из которой тысячи людей вернулись в жизнь. Мы делаем следующий шаг. Так что и катастрофу эту рассматривайте пока как «клиническую»… Вы - люди деятельные, с жизненным опытом, и сами знаете о ситуациях, когда кажется, что все потеряно, планы рухнули, цель недостижима; но если напрячь волю, собраться умом и духом, то удается ее достичь. Вот мы и работаем на этом «если».

- Но как? - вырвалось у кого-то. - Как вы это делаете?

- Мы работаем с категориями, к которым вопрос «как?» уже, строго говоря, неприменим: реальность - возможность, причины - следствия… Вот вы и найдите причину; а остальное мы берем на себя.

- Так, может, и тот самолет соберется… ну, который в Сибири-то? - с недоверием и в то же время с надеждой спросил Лемех.

- Нет. Тот не «соберется»… - Артур Викторович улыбнулся ему грустно одними глазами. - Тот факт укрепился в умах многих и основательно, над таким массивом психик мы не властны. А здесь все по свежему… Так, теперь по делу. В расследовании ничего лишнего: съемок, записей, протоколов. Только искать. И идут лишь те, кто. там действительно необходим. Это уж командуйте вы, Иван Владимирович.

Тот кивнул, повернулся к четырем поисковикам:

- Все слышали? За дело!

Я тоже берусь за дело: достаю из вертолета портативный видеомаг и, подойдя к обрыву, снимаю тех четверых, удаляющихся по зеленому склону к месту катастрофы. При обратном прокручивании они очень выразительно попятятся вверх. Мне надо наснимать несколько таких моментов - для старта.

Потом, озабоченный тем же, я подхожу к Багрию и говорю, что хорошо бы заполучить с аэродрома запись радиопереговоров с этим самолетом до момента падения.

- Прекрасная мысль! - хвалит он меня. - Но уже исполнена и даже сверх того. Не суетись, не толчись здесь - отрешайся, обобщайся. Зацепку нашел, продумал? Просвет?… Ну, так удались вон туда, - он указывает на дальний край обрыва, - спокойно продумай, потом доложишь. Брысь!

И сам убегает по другим делам. Он прав; это обстановка на меня действует, атмосфера несчастья, - будоражит, понукает что-то предпринимать.

Я ухожу далеко от палаток и вертолетов, ложусь в траве на самом краю обрыва, ладони под подбородок, - смотрю вниз и вдаль. Солнце поднялось, припекает спину. В зеркальной воде Оскола отражаются белые облака. Чутошный ветерок с запахами теплой травы, земли, цветов… А внизу - пятно гари, искореженное тело машины. Крылья обломились, передняя часть фюзеляжа от удара о землю собралась гармошкой.

Те четверо уже трудятся: двое поодаль и опереди от самолета кружат по архимедовой спирали, останавливаются, поднимают что-то, снова кружат. Двое других подкапываются лопатами под влипшую в почву кабину; вот поставили домкраты, работают рычаги - выравнивают. В движениях их чувствуется знание дела и немалый опыт.

…Каждый год гибнут на Земле корабли и самолеты. И некоторые вот так, внезапно: раз - и сгинул непонятно почему. По-крупному - понятно: человеку не дано ни плавать далеко, ни летать, а он хочет. Вытягивается из жил, чтобы быстрее, выше, дальше… и глубже,/если под водой. И платит за это немалую цену - трудом, усилием мысли; а когда и жизнями.

В полетах особенно заметно это вытягивание из жил, работа на пределе возможного. Например, у Армстронга и Коллинза для взлета с Луны и стыковки с орбитальным блоком оставалось горючего на десять секунд работы двигателя. Десять секунд!… Я даже слежу за секундной стрелкой на моих часах, пока она делает шестую часть оборота. Если бы в течение этого времени они не набрали должной скорости - шлепнулись бы обратно на Луну; перебрали лишку - унесло бы черт знает куда от отсека. Так гибель и так гибель.

Или вот в той стыковке, на исправлении которой отличился Славик: попробуй оптимально израсходовать тонну сжатого воздуха, да еще при управлении с Земли. А больше нельзя. «Запас карман не тянет». Черта с два, еще и как тянет: запас - это вес.

Так и с самолетами. Аксиома сопромата, возникшая раньше сопромата: где тонко, там и рвется. А сделать толсто, с запасом прочности - самолет не полетит. Вот и получается, что для авиационных конструкций коэффициенты запаса прочности («коэффициенты незнания», как называл их нам лектор в институте) оказываются меньше, чем для наземных машин. Стараются, чтоб меньше было и незнания - берут точными расчетами, качеством материалов, тщательностью технологии… а все-таки нет-нет да и окажется где-нибудь слишком тонко. И рвется. Тысячи деталей, десятки тысяч операций, сотни материалов- попробуй уследи.

И тем не менее уследить надо, иначе от каждого промаха работа всех просто теряет смысл.

…Там, внизу, приподняли кабину - сплюснутую, изогнутую вбок. Один поисковик поднялся сюда за портативным газорезательным аппаратом, сейчас режут. Вот отгибают рейки, поисковик проникает внутрь. Я представил, что он может там увидеть, - дрожь прошла между лопаток. Э, нет, стоп, мне это нельзя! Немедленно отвлечься!

Поднимаюсь, иду к палаткам. Хорошо бы еще что-то поймать на свой видеомаг. О, на ловца и зверь бежит… да какой! Сам генеральный конструктор Бекасов, изнывая от ничегонеделания и ожидания, прогуливается по меже между молодыми подсолнухами и молодой кукурузой, делает разминочные движения: повороты корпуса вправо и влево, ладони перед грудью, локти в стороны. Ать-ать вправо, ать-ать влево!… Как не снять? Нацеливаюсь объективом, пускаю ленту. Удаляется. Поворот обратно. Останавливается скандализованно:

- Эй, послушайте! Кто вам позволил?

Я снимаю и эту позу, ошеломленное лицо, опускаю видеомагнитофон:

- Извините, но… мне нужно.

- А разрешение спрашивать - не нужно?! Кто вы такой? Уж не корреспондент ли, чего доброго?

- Нет… - Я в замешательстве; не знаю, в какой мере я могу объяснить Бекасову, кто я и зачем это делаю.

- Тс-с, тихо! - Артур Викторович, спасибо ему, всегда оказывается в нужном месте в нужное время. - Это, Иван Владимирович, наш Саша, Александр Романович. Он отправится в прошлое, чтобы исправить содеянное. Ему делать можно все, а повышать на него голос нельзя никому.

- Вон что!… - Теперь и Бекасов в замешательстве, ему неловко, что налетел на меня таким кочетом; смотрит с уважением. - Тысячу извинений, я ведь не знал. Пройтись так еще? Могу исполнить колесо, стойку на руках - хотите? Ради такого дела - пожалуйста, снимайте.

- Нет, спасибо, ничего больше не надо.

Конечно, занятно бы поглядеть, как знаменитый авиаконструктор проходится колесом и держит стойку, но мне это ни к чему: эти движения симметричны во времени; только и того, что в обратном прокручивании колесо будет не справа налево, а слева направо. А его ходьба с поворотами да ошеломленное лицо - это пригодится.

- Са-ша! - Багрий полководческим жестом направляет меня обратно на обрыв.

Иду. Почему, собственно, он нацеливает меня на годовой заброс? А ну как сейчас выяснится, что это диверсия, взрывчатку кто-то сунул… хотя у нас такого вроде не бывает. Тогда все меняется, заброс на сутки, даже на часы?… Нет. Второй самолет упал так, вот в чем закавыка. Одной конструкции и с одного завода. Слабина заложена при изготовлении, а то и в проекте.