Всемирный следопыт, 1930 № 09

Рассказ Филиппа Гопп

Рисунки худ. И. Рерберга　

I. Погоня

Ночью по городу зачастил дождь. Улицы обезлюдели, словно пулеметный огонь, скосив сотни человеческих жизней, разогнал многотысячную демонстрацию. И как после разгона демонстрации шапки и трупы — чернели лужицы и лужи на молчаливых мостовых…

Промчавшись по пустынным улицам, остановился у горбатого переулка автомобиль. Из него вышли несколько человек в военных фуражках и непромокаемых плащах. Пройдя половину переулка, они скрылись в под’езде четырехэтажного дома.

Молча шли эти люди бесконечными пролетами лестниц.

— Здесь, — сказал наконец высокий, что шел впереди, и в руке у него блеснул револьвер.

Сутулый (казалось, голова росла у него прямо из плеч), шедший вторым, бесшумно открыл отмычкой дверь. В квартиру вошли будто в ней был тяжело больной; на цыпочках миновали несколько дверей, остановившись в конце коридора перед последней. Отступив несколько шагов, высокий с разбега ударом плеча высадил ее. Стуча сапогами, ввалились в комнату. Сутулый нажал кнопку карманного фонаря.

В маленькой комнате, на узкой циновке спал человек. Он вскочил при первом же шуме. Несколько больших черных револьверов окружило его.

— Сопротивление бесполезно, — сказал высокий.

Ветер зашевелил волосы на голове арестованного. Ветер… мысль об открытом за спиной окне была такой яркой такой рельефной, будто увидел он это окно возникшими на затылке глазами.

— Оденьтесь! — сказал высокий и хотел сказать еще что-то, но не успел сшибленный с ног коротким ударом…

Эти люди в ловкой и прочной одежде с карманами, наполненными соответствующими удостоверениями, хорошо вооруженные, чувствовали себя настолько сильными, а обнаженного человека — настолько беспомощным, что самой большой неожиданностью были для них — удар, падение высокого и прыжок обнаженного человека в черный квадрат окна. Они спохватились лишь тогда, когда уже было поздно, наполнив маленькую комнату гудящими выстрелами.

…Ветер! Дождь! Боль в пятках, пронизавшая тело, гудящей кровью отдавшаяся в висках… Балкон под окном на третьем этаже. С левой стороны балкона — пожарная лестница на крышу…

Только это воспринималось сейчас беглецом, двигало его сознание. Целеустремленность его мыслей и движений была сейчас единой и точной, как работа машины. Движения направлялись по невидимым рельсам, как трамвай, и, как сигнальные лампочки на поворотах, вспыхивали топографические мысли.

На крыше он перевел дыхание, и только тогда почувствовал липкую кровь на правой руке. Согнув руку в локте, человек ощупал ее, будто пробовал силу мускулов. Этот жест так не соответствовал обстановке, что беглец невольно усмехнулся.

Пуля прошла через мякоть, не повредив кости. Оторвав полосу от рубашки, беглец крепко перевязал рану.

Черные крылья ночи шумели над ним. Он побежал по крыше. Крыша гремела под его ногами, как театральный гром. Он пробежал крыши четырех домов, сопровождаемый бутафорской грозой и настоящим проливным дождем.

Мокрый и обессиленный, по пожарной лестнице он спустился во двор пятого дома. Этот дом имел сквозной двор, он помнил это…

Он пробежал под’езд — узкий и темный, как пещера, мимо сторожа, спящего в позе бронзового Будды. Он бежал по улицам, затянутым сеткой дождя, и кипящие потоки воды бились о его босые ноги. Он бежал, чувствуя за спиной погоню, не ослабевающую ни на мгновение. Это было ощущение травимого зверя, обостренное обоняние в борьбе за жизнь. Инстинкт не обманывал его. У людей, пришедших его арестовать, было натренированное чутье ищеек, они ненадолго теряли след и шли по пятам, как борзые за волком.

Конечностей он уже не чувствовал. Они одеревенели и повиновались механически. Он не чувствовал всего тела. Вместо тела у него было огромное сердце, переросшее грудную клетку, заполнившее гулкими прерывистыми ударами все поры измученного организма. Сколько времени он уже бежал— час, два, вечность… время для него перестало существовать, перешло в астрономическое измерение, будто он попал в безвоздушную, разреженную атмосферу.

Дождь мчался впереди него. Мчались впереди него река, темная и рябая от дождя, мчались по реке отражения зданий, жилки течений повторяли серый мрамор стен. Огромные молчаливые здания теснили его. У него появилось искушение броситься в реку. В острой тоске погони он поднимал голову и видел небо в тучах. Тяжелые и громоздкие, они были подобны очертаниям зданий.

Погоня вынесла его на площадь. Он огляделся. Впереди, за длинным кружевом решетки неуклюжее, как слон, присевший на задние ноги, спало огромное здание. Собрав последние силы, беглец перелез через решетку.

У стены здания силы оставили его. Но это продолжалось недолго.

Он увидел окно! Окно было открыто!

Он не знал, что ждало его там, внутри. Он лез туда, как мокрый барсук в темную теплую нору…

II. Встреча

Многоликая жизнь была у теней. Тени видоизменялись. Верблюд превращался в паука. Слон в зайца. Заяц шевелил ушами. Пробегали стада оленей. Шел рассвет — медлительный и неверный. Тени глядели со стен каморки на спящего старика.

Старик ворочался в непрочных сетях сна. Неспокоен и краток сон стариков. Оки спят как испорченные будильники. В любом часу их может пробудить сознание, сорвавшееся с истертой зубчатки сна, как звонок испорченного будильника.

Старик проснулся и сел на постели. Заботливо посмотрел он на ребенка, спящего в противоположном углу каморки, кряхтя и потягиваясь, оделся и вышел из каморки.

Он ковылял по длинному коридору к двери, ведущей в огромный зал, и задники его стоптанных туфель били по мраморным плитам пола, как плавники рыбы. Едва ступив за порог, он остановился. Меч, направленный в его грудь, неожиданно сверкнул перед ним.

Старик опешил, попятился, заморгал глазами, потом, улыбнувшись, прокрался в дверь под мечом.

Рука в железной перчатке толкнула старика вбок. Он схватил холодные железные пальцы перчатки, засопел носом и неуклюже столкнулся грудь о грудь с рыцарем, закованным в латы.

За плечами рыцаря белели фигуры юношей: юноши, присевшего для прыжка, юноши, мечущего диск, юноши, натягивающего лук стрелой…

Старик отодвинул фигуру рыцаря от двери, чтобы они не заграждала вход. Укоризненно причмокнув языком, он прошамкал:

— Не спится ей… ходит по залам… все переставляет…

Задники его мягких войлочных туфель прошлепали дальше и вдруг замолкли. Старик остановился, едва не споткнувшись о саркофаг мумии, лежащей на полу. Из щелей размалеванной крышки саркофага равномерно вырывалась пыль. Старик вздрогнул. Он услышал прерывистое дыхание спящего человека. Осторожно, будто стеклянную, он поднял деревянную крышку. В саркофаге спал человек. Перевязанная окровавленным лоскутом материи тяжела лежала на груди человека рука.

Старик протяжно вздохнул.

— Вот что творится теперь на свете, — прошептал он.

Глядя на спящего в саркофаге человека, старик вспомнил о неожиданных событиях, вторгшихся в его спокойную, однообразную жизнь….

Тридцать лет прослужил Маулан сторожем историко-археологического музея. Дочь его — Каури — росла и воспитывалась в этих стенах. Товарищами ее детских игр были фигуры археологической древности. Директор музея, профессор-англичанин (он умер пять лет назад), заинтересовался смышленой индусской девушкой и сделал ее своей ученицей. Шли годы как часы… Каури вышла замуж за индуса-студента, и Маулан остался одиноким. Маулан делил свое одиночество с мраморными философами… Шли часы как годы… Каури родила дочь. Муж Каури — член национального конгресса, был убит три дня назад на улицах Калькутты, во время демонстрации протеста против ареста Ганди… Каури сошла с ума. Маулан приютил сумасшедшую дочь и двухлетнего ее сына. Каури по ночам не спит. Бродит по музейным залам. Двигает фигуры. Раскрывает окна, ей душно, ее теснит горе. Вот и сейчас она бродит где-то здесь. Разыскивая ее, Маулан набрел на человека, спящего в саркофаге. Человек этот, вероятно, влез в окно, раскрытое Каури. Человек в саркофаге индус. Рука у него ранена — он бунтовщик…

Маулан вздрогнул. Мысли его оборвались, вспугнутые безумным криком его дочери, неслышно подкравшейся к нему.

— Отец! Это бог Озирис! — кричит сумасшедшая, и прямые черные волосы ее вздрагивают на ее плечах. — Ты слышишь, отец? Это бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса…

Человек в саркофаге, разбуженный криком, вскочил на ноги. Он не совсем еще пришел в себя от сна, глаза его беспокойно оглядывают старика и сумасшедшую.

Маулан качает головой.

— Нет, это не бог, это человек… это настоящий человек.

Маулан смотрит на раненую руку человека, прикладывает его здоровую руку к своему лбу и, низко склонившись перед ним, говорит:

— Мир и приют тебе, сын народа.

Беспокойная мысль не оставляет сумасшедшую. Она словно ищет кого-то, кто подтвердил бы истину ее слов. Искаженное лицо ее вдруг проясняется: она видит директора, неожиданно входящего в зал. Порывисто, как и все, что делают беспокойные сумасшедшие, она бросается к нему навстречу.

— Профессор! Вы поймете меня… вот… бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса. Я требую почестей для Рамзеса.

Каури смеется пронзительным смехом.

Трое мужчин встречаются глазами. И раздаются три восклицания:

— Саиб!

— Джагат!

— Отец!

III. Друг Махатмы Ганди

Профессор Гвалиор Мандалай Алимар родился в 1879 году в наполовину независимом княжестве на северо-востоке Индии, в Портакдаре, на берегу Оманского моря. Он родился на десять лет позже своего знаменитого друга Махатмы Ганди в той же местности, которая произвела на свет «индусского Толстого».

Мохандас Карамшанд Ганди, прозванный Махатмой, что означает «великий дух», был любим профессором Алимар, как друг детства. Но профессор не уважал Ганди как философа, как не уважал он и Нерру — члена индийского национального конгресса.

Профессор Алимар — директор историко-археологического музея, ученый, обладающий мировым именем, больше склонен был к проповедям писателя-западни-ка Рабиндраната Тагора, чем к непротивленству Ганди, его призыву к пассивному неповиновению и культу домашней прялки. За всеми этими наивными способами борьбы Ганди с британским империализмом Алимар разглядел опасную тягу к косному и невежественному прошлому индийского народа. Страстный западник, до болезненности влюбленный в культуру, в каких бы видах она ни проявлялась, профессор верил в победу прогресса и цивилизации, он убедил себя в том, что, только добившись высокой степени культуры, индийский народ сможет свергнуть владычество Британии. Мысль о том, что его многомиллионный народ колонизован, как многочисленное дикое племя, приводила его в ярость.

— Культура, культура, и еще раз культура! — без конца повторял он.

Раз навсегда поверив в это, так сказать создав свою собственную теорию освобождения индусского народа, профессор перестал интересоваться политикой, всецело отдав свои мощные способности науке. Обширными трудами по археологии он создал себе мировую известность. Несколько лет назад его назначили директором историко-археологического музея Калькутты, создав вокруг этого сенсацию в газетах: индус занимает крупную административную должность!

Высокий и статный, с угрюмым лицом в пышной раме седой бороды, профессор Алимар жил замкнуто. Была червоточина, подточившая его жизнь. Сын профессора Джагат, родившийся от первого брака с индусской женщиной, двадцатилетним юношей порвал с отцом всякую связь. Причиной разрыва между отцом и сыном были политические разногласия. В то время как профессор дружил с Ганди-непротивленцем, а убеждениями был связан с Рабиндранатом Тагором, Джагат увлекался Манабендрой Нат Роем, который в то время еще не был предателем, а был марксистом, учеником Ленина, проповедывавшим индийскому пролетариату учение о классовой его самостоятельности, о непримиримой революционности и о социалистических целях; Рой-коммунист был дорог коммунисту Джагату, как человек, составлявший вместе с Лениным резолюцию по национальному и колониальному вопросам, принятую на втором конгрессе Коминтерна. Джагат не раз приводил в спорах с отцом эту резолюцию, призывающую к поддержке национально-революционного движения в странах, порабощенных империализму «великих держав». Резолюцию, которая учила осторожности и выдержке, но вместе с тем требовала деятельной пропаганды коммунистических идей в рабочих массах и освобождения их из-под идейного руководства буржуазного национализма.

Став коммунистом, Джагат бросил университет, всецело отдав себя партийной работе, был задержан как пропагандист во время забастовки на джутовой фабрике, судим и приговорен к долголетнему тюремному заключению, но бежал из тюрьмы.

Семь лет профессор не имел вестей о сыне. За это время разлуки с сыном профессор женился во второй раз. Он женился на бойкой француженке, вернее было бы сказать «бойкая француженка женила его на себе.

Элиза Лонгвиль, наполовину авантюристка, наполовину истеричка, приехала в Индию, питая болезненную страсть ко всему таинственному, к спиритизму в особенности. До брака с профессором она из’ездила страну вдоль и поперек, пережив, как она говорила, «бездну романов и очаровательных приключений».

Последним ее «романом» перед замужеством был «роман» с английским офицером сэром Джемсом Бенетом.

Видный офицер контр-разведки сэр Джемс пренебрежительно относился к француженке. Подметив на одном из банкетов ее оживленную беседу с профессором Алимаром, сэр Джемс стал особенно зло подшучивать над нею. В отместку за пренебрежительное отношение к ней самой и к индусу мадмуазель Лонгвиль — дочь демократической Франции — вышла замуж за профессора-индуса.

Профессор Алимар, в противоположность своему другу аскету Ганди, любил все, что давала жизнь: вкусную еду, хорошее вино, красивых женщин. После первых же дней супружества увлеченный профессор почувствовал острый французский каблучок, сразу оказавшись под башмаком своей жены. Капризная и взбалмошная, она заставляла его присутствовать на спиритических сеансах, которые он от всей души ненавидел, как ученый и здравомыслящий человек. Со спокойствием Сократа профессор молчаливо терпел капризы жены.

Но случилось так, что профессор заговорил с женой властным тоном приказания. Это было в то утро, когда после семилетней разлуки он встретился с Джагатом в музейном зале. Джагат был беглецом. Вопреки своим убеждениям, профессор гордился сыном, поднявшим оружие за освобождение народа.

Джагат не нуждался в словесных уверениях, он сразу прочел в глазах отца непоколебимое решение дать ему убежище, хотя бы за это пришлось ответить головой. Он откровенно рассказал отцу о погоне, которая загнала его в музей.

Профессор провел сына в комнаты к, не дав ему переодеться, представил его жене. На вопрошающий взгляд жены профессор ответил суровым приказанием:

— Он будет жить у нас… и об этом никто не должен знать… Вы слышите? Никто! Вы хотите знать, кто он? — профессор улыбнулся. — Он бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса. Я нашел его спящим в саркофаге. Ведь вы верите в спиритизм? Так вот, будьте знакомы, — профессор сделал обычный в этом случае жест, — мадам Алимар. Рамзес…

IV. Здесь дремлют века

С каждым днем в Калькутте становилось все более тревожно. Власти об’явили город на военном положении. По улицам патрулировали броневые автомобили и конные пикеты. Войска были расположены в наиболее беспокойных пунктах. Но все эти меры не могли остановить лавины революционного под’ема: не прекращались рабочие демонстрации. Взбунтовался батальон сикхов и сейчас же был заменен батальоном гуркхов. Европейской части населения было роздано оружие. Повстанцы захватили за городом линию железной дороги и прервали сообщения…

За толстыми стенами громоздкого здания в окаменелом молчании умерших эпох жили музейные залы…

В квартиру директора музея вторглись века. Маски — Диониса, гепарда, фавна, быка глядели со стен. Драгоценные этрусские вазы, египетские папирусы и глиняные таблички с иероглифами загромождали огромный рабочий стол профессора.

Появление Джагата нарушило однообразный, раз навсегда заведенный уклад профессорской жизни. Джагат поместился в кабинете отца, куда никто, кроме старухи — служанки, помнившей Джагата еще мальчиком, не имел доступа. Это в некоторой мере прервало ход занятий профессора. Мадам Алимар, после знаменательного разговора с мужем, не выходила из своей комнаты, отделанной в восточном стиле. Она злилась на мужа «проявившего грубость в разговоре с ней». Появление Рамзеса, может быть, и соответствовало спиритическому учению, но мало было вероятно даже для ее взбалмошной головы. Она сразу догадалась, что Джагат — сын профессора, о котором она кое-что слышала раньше. Во всяком случае Рамзее во плоти молодого красивого индуса производил весьма выгодное впечатление, и француженка, была непрочь завести с ним интрижку и обдумывала, как ее начать.

В кабинете профессора строгая тишина.

Профессор несколько раз перечитывает один и тот же абзац, но строчки проходят мимо его сознания. Мысли его никак не укладываются во времена эпохи Александра Македонского, над которой он сейчас работает. Профессор мучительно думает, старается осмыслить и понять ход последних политических событий, разыгравшихся в его стране. Он думает об аресте Ганди, вспоминает свою последнюю встречу с ним.

Профессор Алимар приехал тогда к Ганди вместе с Рабиндранатом Тагором.

Рабиндранат Тагор, растроганный встречей с Ганди (он легко растрагивался), прочел пятнадцатый стих из священной книги Упанишады, из которой и исходило прозвание Махатма — великий дух.

Глубоким голосом прочел тогда Рабиндранат Тагор:

Профессор вспоминает, как смеялся над этими стихами Джагат, страстно ненавидящий непротивленца Ганди, ярый безбожник и коммунист Джагат, называющий Ганди социал-соглашателем…

Вежливый, но настойчивый стук в дверь прервал воспоминания профессора.

Человек, в котором запоминались только желтые краги, вошел в кабинет. Человек пред’явил профессору бумагу, заверенную надлежащими печатями и подписями. В бумаге предлагалось профессору Алимару принять в склады музея пятьдесят ящиков, содержащих драгоценные предметы, найденные во время последних раскопок в Египте; вменялось сохранить все это в строжайшей тайне в виду тревожного положения в городе; надлежало выдать ключи от подвалов подателю бумаги, которые должны были остаться у последнего до того времени, когда он вручит их профессору для вскрытия ящиков и классификации их содержимого. В конце профессор еще раз предупреждался о строжайшей ответственности за разглашение «всего вышеизложенного».

Когда профессор прочел бумагу, человек в крагах заговорил с ласковой убедительностью:

— Вы сами понимаете, уважаемый профессор, как необходимы те меры, которые принимаются для охраны этих драгоценнейших экспонатов древности. Наше тревожное время… Конечно, мы глубоко убеждены, что правительство скоро прекратит беспорядки, и тогда,. Профессор, я прибыл вместе с грузом, отдайте необходимые распоряжения для принятия и помещения его…

На пяти грузовиках были привезены пятьдесят огромных ящиков. В просторных подвалах музея ящики устанавливались с педантичной аккуратностью. Предоставив ключи в распоряжение человека в крагах, профессор удалился.

Через два часа он услышал гудение моторов. Это от’езжали порожние грузовики.

Профессор прошел в музей и в одной из зал, скрытой колонной, услышал разговор, заставивший его настороженно притаиться. Разговаривали человек в крагах и сэр Джемс Бенет. что удивило профессора. Они говорили тихо, так что профессор почти в двух шагах от них с трудом улавливал обрывки фраз, но и этого было достаточно, чтобы вселить в его сердце гнев.

— Исполнено в точности, — говорил человек в крагах, вытянувшись по-военному. — Эти ученые такой ограниченный народ… почтенный профессор убежден, что в ящиках… Если бы он знал, что вместо экспонатов древности… автоматические винтовки, пулеметы и патроны… по последнему слову техники… Лорд Ирвин остался бы доволен нами…

Сэр Джемс снисходительно ответил:

— Вы молодец, Роуленд… Арсенал необходимо было разгрузить… в городе слишком много туземных войск… верить можно только в британского солдата… Вы молодец, Роуленд…

Они разошлись в разные стороны, не заметив профессора. Роуленд вышел из здания музея, напевая веселую песенку, сэр Джемс прошел в квартиру профессора. После замужества француженки он стал уделять ей больше внимания, время от времени посещая ее.

Профессор стоял за колонной, низко опустив голову с кудрявой кроной волос. Молчаливые залы — кладбище истории — среди которых протекало его спокойное существование ученого, чьим девизом было изречение: наука не знает политики, были всполошены невиданным революционным размахом, проникшим и сквозь толстые стены музея. Профессор знал, что его сын связался через старика Маулана с товарищами по партии и что товарищи эти — члены подпольного революционного комитета Калькутты— собираются ночью в залах музея (Маулан впускает их через маленькую калитку, что ведет к реке); знал, что в саркофагах лежат прикрытые осколками ваз и орнаментов револьверы и обоймы; знал, что застывшая сукровица папирусов в пыльных шкафах музейной библиотеки истлевшими пергаментами прикрывает пламенную кровь листовок воззваний. Знал и молчал, потому что не хотел быть предателем.

Но профессор не мог молчать о том, что узнал теперь. Британские власти превратили музей в тайный арсенал оружия, и он не мог скрывать оружие, которым угнетатели его народа кровью его народа заливают его страну. Он начинал уже понимать, что цивилизованный Запад, перед которым он так преклонялся, использует «аполитичную науку» для политических целей. Он хотел было сейчас же пойти и рассказать все Джагату — пусть лучше его народ воспользуется этим оружием для борьбы за освобождение, — но не мог решиться на это. Не мог решиться на то, чтобы стать виновником разрушительной борьбы в музее (а ведь без борьбы не обойдется, за музеем теперь, наверно, установлена слежка).

Усилием воли профессор заставил себя быть спокойным. Уединенная жизнь выработала в нем привычку разговаривать с самим собою вслух. Изучение литературы древности приучило его к высокопарному слогу. После мучительной борьбы ученый победил в нем, и высокопарной фразой он окончательно подавил в себе нерешительность:

— Я не в праве осквернить кровопролитием святилище истории… здесь дремлют века…

V. Спиритизм и контр-разведка

В девяностых годах прошлого столетия в английских журналах стали время от времени печататься рассказы о приключениях частного детектива Шерлока Холмса. В скобках под заголовком стояло: «Из воспоминаний доктора Ватсона». Высокий, слегка сутулый Холмс, обладающий острым проницательным умом, недюжинными познаниями в химии, орлиным профилем и благородным сердцем, в течение нескольких лет, на многих авторских печатных листах, задумчиво курил трубку, раскрывал преступления, наигрывая в промежутках меланхолические вариации на скрипке. Слава о великом сыщике, сочиненном писателем Артуром Конан-Дойлем, перебросилась на континент и вскоре обежала все уголки земного шара.

Несколько лет назад благородные английские граждане воздвигли в Лондоне памятник Шерлоку Холмсу, На бронзовые плечи Холмса падает мелкий лондонский дождичек, а на орлиный нос его присаживаются отдыхать озябшие воробьи. Артур Конан-Дойль, человек с ясным разумом, придумывавший необычайные криминальные комбинации, разрешавший их путем строго дедуктивного анализа, загрустил и занялся спиритизмом. На последнем международном с’езде спиритов автор Шерлока Холмса был избран в почетный президиум. Как совместились в этом человеке — ясный разум, дедуктивный анализ и увлечение спиритизмом, задача трудно разрешимая.

Совмещение этих противоположностей есть, вероятно, особенность английской натуры. Ничем другим об’яснить нельзя то, что сэр Джемс Бенет, «способный» офицер контр-разведки, совмещал неодухотворенную службу контр-разведчика с занятиями спиритизмом. Сэр Джемс Бенет, имевший немалые заслуги в деле сыска и допроса с пристрастием, памятника от благородных граждан еще не добился, но зато быстро успевал в карьере. С загробным миром Джемс имел двоякую связь — индусских революционеров он отправлял на тот свет, вызывая в то же время с того света бесплотные тени исторических знаменитостей и своих родственников. Вызванные тени разговаривали с сэром Джемсом через посредство самопишущего в темноте карандаша.

Сэр Джемс регулярно посещал спиритические четверги мадам Алимар.

Членами спиритического кружка мадам Алимар были представители избранного калькуттского общества.

Мисс Сесилия Даусон, светская сплетница, обладающая потрясающей способностью говорить безумолку в часы бодрствования, была медиумом этого кружка.

Бен Али Сет, чудовищно богатый промышленник Индии, ищущий лазейки в английское общество, интересовался спиритизмом постольку, поскольку он давал ему возможность встречаться по четвергам у мадам Алимар с представителями этого общества.

Роджер Хюгс, владелец огромных мануфактурных фабрик в Англии, приехал в Индию, встревоженный сильными перебоями в эксперте своих товаров. В салоне мадам Алимар он искал встреч с индусскими промышленниками, чтобы узнать настроения и замыслы своих конкурентов.

Лагер Рушия, магнат, владеющий десятками тысяч десятин земли — рисовыми, хлопковыми и чайными плантациями в Пенджабе, районе бесконечных крестьянских восстаний, тучный индус с неприступным маскообразным лицом, играл в салоне мадам Алимар роль экзотического раджи.

Мсье Жерве, смуглолицый француз темного происхождения (поговаривали о том, что он — бежавший из Гвианы каторжник), удачный биржевой игрок и владелец фабрики каучуковых изделий, бывал у мадам Алимар как добрый соотечественник и патриот.

Похожие один на другого, несмотря на различие национальностей, единством классового мышления, гости мадам Алимар объединялись в маленькие группы в углах ее обширной гостиной.

Роджер Хюгс — мрачный, надутый злостью, как индюк важностью, громил в лице Бен-Али Сета всех индусских промышленников, поддерживающих «этого проклятого пророка» — Ганди. Бен-Али Сет и извивался перед ним как угорь.

— Вы глубоко ошибаетесь, сэр Роджер, — говорил Бен-Али, опуская хитрые глазки, — когда думаете, что мы поддерживаем Ганди в его консервативных бреднях!

Бен Али лгал. Индусские промышленники действительно поддерживали Ганди, руководящего национальным движением, вылившимся в бойкот английских товаров, но обанкротились, так как движение это переросло национальные рамки и вредило теперь интересам не только английских, но и индусских промышленников. «Культ домашней прялки», за который ратовал Ганди, призывал к кустарничеству, был протестом против машинного производства текстильных товаров. Это ни в какой мере не входило в интересы индусских фабрикантов текстильной промышленности.

Лагор Рушия в беседе с английским офицером дипломатически подчеркивал свою крайнюю реакционность.

— Правительство должно принять крайние меры для того, чтобы раз навсегда покончить с беспорядками, — говорил он, не изменяя добродушного маскообразного выражения лица, ко в черных глазах его вспыхивали огоньки непримиримой ненависти. — Вы только подумайте, за последние годы произошли сотни крестьянских восстаний![6])

Сэр Джемс — сторонник крайних и решительных мер — был безусловно согласен с индусом, но он не терпел обывательских разговоров на политические темы и поэтому был очень доволен, когда мсье Жерве с патриотическим воодушевлением стал доказывать Рушии правильность французской колониальной политики. Пренебрежительно улыбаясь, сэр Джемс отошел от француза, размахивающего в увлечении руками.

Мисс Сесилия сейчас же завладела им. Стремительный натиск ее неудержимой болтливости был ему так же неприятен, как хвастливый патриотизм мсье Жерве, но мисс Сесилия была англичанкой и женщиной — и сэр Джемс терпеливо слушал ее болтовню.

— Сэр Джемс, я должна рассказать вам нечто изумительное, но только дайте слово джентльмена, что это останется в тайне… Мадам Алимар…

И она рассказала Венету историю появления в музее «фараона Рамзеса».

Ироническая улыбка не сходила с губ сэра Джемса во время ее рассказа. Он по-своему понимал это «таинственное» явление. Игривость характера мадам Алимар его восхищала. (Он об’яснял это только игривостью ее характера). На что только способны француженки! Выдать своего любовника за дух Озириса, воплотившегося в фараона Рамзеса! (Он был убежден, что это любовник). Великолепный анекдот! Но как этот идиот профессор поверил в такую чушь?

Мисс Сесилия рассказала еще не все, одна щекотливая подробность смущала ее. Собравшись с духом, она все же выпалила ее.

— Вы понимаете, сэр Джемс… вы понимаете… — говорила, краснея, мисс Сесилия, — его нашли в египетском саркофаге совершенно… совершенно… голым… Это было на рассвете, после страшного ночного ливня… Вы помните?…

Сэр Джемс вздрогнул. Он вспомнил— ночь, ливень и неудачный арест Джагата, в котором он принимал участие. Контр-разведчик взял в нем верх над спиритом и любителем анекдотов. Он едва дождался того момента, когда наконец гости мадам Алимар уселись за круглый лакированный стол и погасили свет.

Не приняв участия в спиритическом сеансе, сэр Джемс бесшумно вышел из комнаты.

VI. Века проснулись

Поздно ночью, стыдливо прикрывшись рукою и склонив набок мраморную голову, равнодушно слушала Афродита взволнованную человеческую речь в темном музейном зале. Но зато во-всю насторожил уши человек в форме английского офицера, притаившийся за мраморной Афродитой. Этот офицер был сэр Джемс Бенет, скептический спирит и опытный контр-разведчик.

Пламя двух оплывших свечей бросало желтые блики на лица людей, собравшихся в эту ночь в музейном зале. Это были индусы, рабочие, члены подпольного революционного комитета Калькутты. Сэр Джемс сразу узнал среди них Джагата.

Все они внимательно слушали какого-то молодого индуса, который говорил, поворачивая из стороны в сторону усталое обветренное лицо. Он говорил с под’емом, красноречием агитатора, взволнованностью и энергией настоящего бойца.

— Товарищи, я прибыл к вам из Пешавера. Из города, который две недели был в руках повстанцев. Из города, который две недели оказывал вооруженное сопротивление регулярным английским войскам, оперирующим танками, тяжелой артиллерией и аэропланами. Эти героические две недели будут вписаны в историю революционного движения Индии. Товарищи, память о последней ночи этих двух недель никогда не изгладится. Я хочу рассказать вам о ней. Народ, который совершил то, что хочу я вам рассказать, недолго еще будет оставаться под тяжкой пятой британского империализма! Слушайте! В ту ночь, сломленные подавляющей силой оружия англичан, мы отступали к городу. Я был в отряде, который сражался с упорством и нескончаемой стойкостью. Рядом со мной сражался мои отец, пятьдесят с лишним лет его не были этому помехой. Мы отступили на кладбище. Бой продолжался среди памятников и могил. Случилось то, что должно было неминуемо случиться, — англичане подвезли артиллерию. Беспощадные в точности прицела стали рваться на кладбище снаряды. Среди нас было много старых фронтовиков, Мы поняли значение этого обстрела. Это был заградительный артиллерийский огонь перед атакой. Победоносная британская армия сражалась с нами — с беспорядочными толпами повстанцев, вооруженных старыми, почти никуда. не годными винтовками, — по всем правилам военного искусства. Против такого обстрела устоять можно было только в бетонированных блиндажах. Могильные насыпи были ничтожным прикрытием. Снаряды разворачивали их, выбрасывая оттуда исковерканные, расщепленные гробы. Мы с отцом, потеряв было друг друга, оказались, рядом за одной из могил. Отец стрелял, стоя за мраморным надгробным памятником, я — положив винтовку на край другого. Полная луна освещала кладбище, В нескольких шагах от меня — смешная и нелепая среди происходившей бойни и чудовищного разрушения — чернела табличка на шесте. Это было об’явление, запрещающее петь, ходить по траве, бросать окурки и садиться на могилы. Тем из вас, кто был на фронте, не покажется странным то, что я обратил внимание на это об’явление. Во время соя думаешь о чем угодно, только не о смерти и тех ужасах, которые подстерегают тебя на каждом шагу…

Он говорил теперь, казалось, забыв о том, что его слушают, так, как говорят порою вслух, медленно выговаривая слова, стараясь понять еще не совсем понятное.

— Но вот вдребезги разлетелся мраморный памятник, из-за которого стрелял мой отец. Его отбросило на несколько шагов от меня. Я подполз к нему. Кровь из обезглавленной шеи залила надпись, выбитую на мраморе маленькой могильной плиты: «Спи спокойно наш робкий безгрешный малютка…»

Клокочущий звук вырвался из горла говорившего.

— Слушайте! Многие из нас теряют в борьбе отцов, братьев, сыновей, но не теряют мужества, веря в грядущую победу. Но эта надпись, звучавшая как насмешка, едва не свела меня с ума… Мы отступили, мы оставили англичанам кладбище с развороченными могилами, с грудами истерзанных тел. Мы сражались за каждую пядь земли. И вот на рабочей окраине мы остановились. Отступать было некуда. Здесь были наши дома. Нам нужны были баррикады. Кто-то предложил: «Деревья!» На рабочей окраине была роща. Огромные платаны в течение многих десятков лет принимали под свои покровы влюбленных, отдыхающих и бездомных. Здесь проходила молодость рабочих. Окруженные пляской факелов, падали деревья. Лежащие, с обрубленными ветвями, они напоминали голых мертвецов. Трупы деревьев волочили в те улицы, где строили баррикады. Я видел угрюмые лица стариков, провожающих деревья, как провожают любимых покойников. Я видел плачущие глаза старух. Я видел молодых рабочих и девушек, сжимавших винтовки. Они не плакали, им не было жаль тех ничтожных минут забвения и отдыха, которые они находили под этими деревьями. Они шли завоевывать мир…

Он замолчал, и не растрогалась мраморная Афродита, не растрогался английский офицер, притаившийся за ней. С точностью фонографа запомнил сэр Джемс, что постановил в тот вечер комитет после речи молодого индуса. Комитет решил: оказывать всемерную помощь повстанцам, захватившим линию железной дороги в районе Калькутты; возобновить запас оружия в музее (накануне отправили повстанцы партию оружия, хранимую в музее); не расходиться из музея до появления колонн вечерней демонстрации, которая должна пройти через площадь, где помешается музей; присоединиться к демонстрации — охранять ее силой оружия в случае столкновения с полицией.

Горячее человеческое дыхание перестало обжигать мраморную спину Афродиты: неслышно ступая на мягкие носки сапог, сэр Джемс вышел из зала. Через несколько минут он постучал в дверь кабинета профессора Алимара и, не дождавшись приглашения, вошел.

— Мне придется потревожить вас, профессор, — сэр Джемс старался говорить спокойно, но в голосе его помимо воли звучала долго сдерживаемая злоба, — придется принудить вас пробыть наедине со мною несколько минут, после чего вами займутся в соответствующем месте.　

Не шевелясь, не изменяя позы, профессор Алимар посмотрел на англичанина. Взгляд его не выражал ни страха, ни удивления — казалось, он был подготовлен к происшедшему, с минуты на минуту ожидал этого.　

Сэр Джемс подошел к телефону и, не сводя глаз с профессора, вызвал конт-разведку.

— Алло! Роуленд? Говорит Бенет. Распорядитесь выслать к музею броневой автомобиль и отряд особого назначения. Да немедленно. Мною обнаружено здесь логовище бунтовщиков. Они сейчас заседа…

Сэр Джемс не договорил. Неожиданная темнота ударила по глазам, как тяжелый кулак. Огненный нож выстрела разрезал на секунду темноту. И через секунду сэр Джемс метался по кабинету в борьбе с мебелью, хватающей его за ноги, ударяющей в грудь. Никогда не думал он, что в комнате столько мебели! На каждом шагу она подстерегала его, как враг. Расточая проклятия, как удары, с револьвером в руке, стиснутым до боли в ладони, он наконец добрался до двери. Дверь оказалась запертой. Дубовая с острыми рельефными украшениями дверь не поддавалась его свирепым напорам. Он очутился в западне…

Коридор, ведущий из квартиры профессора в музей, был нескончаем… Сколько в нем было километров? Тысячи… тысячи… тысячи… коридор разворачивался, как бесконечная дорога, бегущая милю окон курьерского поезда. Профессор Алимар шел по коридору, шатаясь, вытирая стены сюртуком. Шел, стиснув зубы, ощущая на пальцах руки, прижатой к правой стороне груди, липкую, горячую кровь…

Коридор кончился неожиданно — выбросил профессора на порог залы, как выбрасывает туннель простреленный темнотой поезд на простор и свет поля…

Блестящий мраморный пол залы качнулся и поплыл вверх. И с пола, ставшего потолком, ринулись на профессора человеческие лица…

Лихорадочным взглядом профессор обвел окружающих его, склонившихся над ним людей. Он лежал на полу. Сознание прояснилось так же внезапно, как и покинуло его. Джагат приподнял отца за плечи. Собрав последние силы, профессор сказал:

— Полиция… предупреждена… спаса…

На площади загремели выстрелы. Зазвенели разбитые пулями стекла.

— Поздно! — сказал Джагат.

На площади гремели выстрелы, сжатая тисками домов билась толпа демонстрантов. Ворочая круглыми башенками, захлебываясь пулеметным огнем, шел на толпу броневик. Толпа хлынула за ограду во двор музея, высадила двери, разлилась по всем залам…

Склонившись над отцом, Джагат жадно слушал его прерывистый шопот.

— …подвале… оружие… арсенала…

Джагат выпрямился. Голосом, покрывшим выстрелы, голосом, властным и убеждающим, вселяющим веру и мужество, он повел за собою толпу.

Люди, которых расстреливали как беззащитное стадо, пошли за ним; он обещал им спасение, победу…

Старинными секирами, сорванными со стены, разбили двери подвала. С разбега, не глядя, не думая, разбирали сваленные в углу мушкеты, щиты и мечи.

Молодой рабочий — перебитая пулей рука висела у него как плеть — вез к выходу из подвала маленькую старинную пушку на колесах. Старик с седой окровавленной головой выбежал с заржавленным мечом в руках из подвала в зал. Шершавым пальцем пробовал старик заржавленное лезвие меча, причмокивал укоризненно языком. Мраморный Платон кстати встретился ему ка дороге. Движимый неудержимой яростью битвы, старик стал точить о мрамор меч.

Юноша-индус в студенческой фуражке в оцепенении смотрел на рабочих — со старинным оружием и щитами в руках они напоминали средневековых воинов.

Голосом, перемежающимся истерическим смехом, юноша крикнул:

— И этой рухлядью вы думаете сражаться?

Джагат ударил его кулаком по лицу.

— Товарищи, без паники! Оружие в этих ящиках…

Профессор Алимар лежал у ног Афродиты. Звенели пули, пели, визжали: разз-биваем!.. разз-биваем!.. Сумасшедшая Каури металась по музейным залам, пытаясь своим телом защитить разрушаемые пулями статуи.

Мимо профессора пробегали люди его народа, вооруженные винтовками, револьверами и гранатами. На окнах устанавливали пулеметы.

Глаза профессора меркли… Из горла вырвалось хрипение. Египетская царица Клеопатра подложила под голову профессора твердую и холодную руку…

«Это — смерть», — подумал профессор. Фараон Рамзес склонил над ним угольное лицо свое.

— Века проснулись, — прошептал он.

Профессор перестал дышать.

Высунув дуло пулемета из окна, Джагат Алимар пропустил первую ленту.

О КОМ ГОВОРИТСЯ В РАССКАЗЕ «РАМЗЕС»

Лорд Ирвин — генерал-губернатор или вице-король Индии, представитель английского короля. При нем находится совет министров. Ни вице-король, ни совет не несут ответственности перед индийским законодательным собранием.　

Рабиндранат Тагор — знаменитый индусский поэт, пишущий по-английски и по-индусски, прославившийся своими лирическими песнями («Гитанджали», «Садовник») и получивший в 1913 г. Нобелевскую премию. Вокруг Тагора группируется либеральная индусская интеллигенция, желающая освобождения женщины и уничтожения каст, не больше.　

Махатма Ганди — вождь индийской мелкой буржуазии. Весной этого года он об’явил кампанию «мирного гражданского неповиновения», начав поход на соляной закон (добыча, варка и продажа соли в Индии является монополией правительства). 6 апреля, на морском берегу местечка Дэнди, Ганди зачерпнул ладонью морскую воду и унес ее домой. Этот патетический жест означал начало «похода» против английского владычества. Задачей этого похода было удержать порабощенные, лишенные прав массы в рамках пассивного сопротивления. «Лучше реформы из рук Англии, чем независимость в результате революции», «Я не понимаю, почему требования независимости предполагают увод из Индии британских войск», «Я надеюсь, что мое движение не вызовет насильственных действий» — вот несколько характерных фраз Ганди! Но Ганди не удалось переключить революционность масс в русло непротивленческих протестов. Против ожидания Ганди и английской и индийской буржуазии массы начали боевое революционное наступление против империализма.

Нерру — президент индийского национального конгресса, в 1929 году сказавший на открытии конгресса в Лагоре: «Нам предстоят задача завоевать власть». Громкие фразы никогда не мешали представителям национальной буржуазии сторговываться за счет трудящихся с империалистами: в настоящее время идут переговоры между вице-королем Нерру и Ганди об участии этих вождей на англо-индийской конференции.　

XVI С'ЕЗД ПАРТИИ ОБ ИНДИИ

Изо дня в день все больше обостряются столкновения между капиталистическими странами. Борьба за мировую гегемонию достигла высокого напряжения. В результате этого все более «обнажаются противоречия между империалистическими государствами и колониальными странами. Растущий экономический кризис не может не усилить нажима империализма на колонии. Европейская буржуазия находится в состоянии войны со «своими» колониями в Индии» (Сталин). Вместе с тем активизация «революционной борьбы трудящихся в колониях указывает на рост национально-революционного движения, постепенно подрывающего господство империализма» (Молотов). Таковы «взаимоотношения» Великобритании и Индия.

В самом деле, что такое Индия для Великобритании? Огромная колония с населением в 320 миллионов, которую Англия хочет оставить на положении сырьевой плантации, из которой можно выкачивать дешевое сырье. Тормозя развитие местной промышленности и вводя льготные таможенные тарифы для своей промышленной продукции, Англия сделала из Индии рывок сбыта своих товаров.　

Вместе с тем «господство английского империализма связано с реакционными пережитками феодализма в индийской деревне и означает двойную эксплоатацию трудящихся масс со стороны британского империализма и самой индийской буржуазии и феодалов» (Молотов). Две железные капиталистические пяты — английская и индийская — давят на индийские массы. Пробуждение пролетариата и крестьян начало обнаруживать себя с бенгальских волнений в 1906 году, а «за последние годы стачечное движение в Индии приняло ярко революционный характер. В 1928 году в стачках участвовало 507 тысяч человек; в 1929 году — 531. Появились массовые организации рабочих, причем в красных профсоюзах уже объединено до 100 тысяч рабочих» (Молотов).　

Индия обременена платежами Англии, законодательное собрание ответственно перед Англией, а не индийским народом. В Индии многочасовой рабочий день, нищета и голод.

Революция нарастает, буржуазные националисты подыскивают удобных слуг, чтобы овладеть движением, империализм усиливает репрессии, «Господа буржуа рассчитывают залить кровью эту страну, опираясь на полицейские штыки, призвав на помощь людей в роде Ганди» (Сталин).

Ганди, вождь мелкой буржуазии, пытается негодование масс удержать в рамках пассивного сопротивления. «Мирное гражданское неповиновение» — так Ганди назвал свой поход против правительственной соляной монополии. Завоеванием соли Ганди надеялся ограничить притязания масс, но революционный размах перехлеснул Ганди, и его влияние упало. И даже ловкий маневр вице-короля — арест Ганди— не вернул Ганди его популярности, которая менее страшна Англии, чем мощь «краснорубашечников» у северо-западной границы и разоблачения революционного союза «Красного Флага».

Забастовки железнодорожников на приисках, восстание в Пешавере «с присоединением туземных частей армии свидетельствует о том, что движение захватывает все новые слои населения. О характере и силе движения говорит заявление одного из деятелей конгресса: из 66 убитых, в Пешавере ни один не ранен в спину!» (Молотов). Индийские массы грудью встречают натиск империализма.

«Время мирных демонстраций миновало. Вожди индийского пролетариата вырастают в ходе революционных событий, массовые революционные организации и развертывающаяся деятельность союзов молодежи[7]) выделяют тысячи революционных борцов. В процессе борьбы выковывается коммунистическая организация Индии» (Молотов) и тогда как либералы готовы сотрудничать с Англией, если Ганди понимает «почему» надо увести из Индии британскую армию, — индийский пролетариат не идет на уступки, бойкотируя и комиссию Саймона с ее выводом, что Индия неспособна к самоуправлению, бойкотируя и английские товары. Постепенно «складывается коммунистическая организация» которая, лишь пройдя через испытания революционней борьбы, сможет оформиться как большевистский авангард индийского пролетариата» (Молотов).