Всемирный следопыт, 1930 № 08

I.

После гастролей в Гаванне, прошедших с колоссальным успехом, Риварец ехал в Пиналь-дель-Рио. Он рассеянно глядел из окна вагона, слушая неутомимую болтовню своего импрессарио, смешного коротенького толстяка мистера Финча из Чикаго.

Мистер Финч в равной мере был одержим двумя страстями — болтливостью и обжорством. Не в силах отдать предпочтение одной из них, он глотал непрожеванные куски кровяного бифштекса, не переставая сыпать — как из мешка горохом — короткими лающими словами:

— Риварец, вы ни черта не едите! Вы буквально истощаете себя голодом, чорт возьми! — мистер Финч едва не подавился. — Я не против диэты — каждый спортсмен должен следовать ей, но… я боюсь за ваше здоровье. Я говорю это не из чувства любви, поймите меня, чорт возьми! Но ведь вы мой золотой прииск. Если вы заболеете, истощится приток золота. Как видите, я откровенен, чорт возьми!

Риварец молча встал и направился к выходу из вагона. Финч вскочил вслед за ним, с тоской поглядывая на полную еще тарелку. Он знал, куда шел Риварец: не в первый раз ему приходилось следовать за ним по этому пути. Семеня неуклюжими толстыми ножками, Финч торопливо пробирался между тесно составленными столиками.

Свистящий ветер рванул в уши. Волосы на голове Ривареца взметнулись черными клочьями дыма. Финч, вышедший за Риварецом на пляшущие тамбурные площадки, не мог бы сказать этого о своих волосах. Голый череп его окунулся в ветер, как в холодную воду.

Риварец проходил площадки между вагонами, не берясь руками за поручни. Он держался твердо на упругих пружинящих ногах, как на арене цирка, когда он невозмутимо стоял в седле скачущей лошади. Финч больше работал руками, чем ногами, — казалось, они у него были органами передвижения. Он стискивал руками поручни, как клещами, перебрасываясь рывками, как акробат, взбирающийся по веревочной лестнице на руках.

Они проходили вагоны, где на мягких сиденьях покачивались в сладкой дреме, в солидном спокойствии пассажиры первого класса. Первый класс! Этим сказано все. Этим дышат сонные фигуры на диванах. Это ярче всего выражено цепкой паутиной разбросанных ног. Ноги в крепких желтых башмаках на резиновых подошвах тянутся к проходам, ловят проходящих, заставляют спотыкаться, заставляют чувствовать, что «мы отдыхаем — не тревожьте наш отдых, оплаченный долларами…»

Вагоны, вагоны! Финч вытирал мокрую лысину большим носовым платком. Они уже давно миновали первый класс и проходили теперь третьим, где на деревянных лавках, в крепком, терпком дыму дешевых сигар из маисовых листьев, плечом к плечу сидели пеоны[24]. Здесь было тесно и душно, как в скотских вагонах. Представители всех наций — негры, китайцы, метисы, малайцы, белые — сидели вперемежку. На их изможденных лицах застыло выражение покорности усталых животных, но в глазах играли огоньки отчаяния, голода и ненависти. По этим огонькам можно было судить о живых человеческих душах, израненных тяжкой пятою свирепой диктатуры губернатора Мачадо.

Риварец рванул в сторону дверь товарного вагона.

Сорванцы-школьники встречают любимого учителя горделивой напряженностью осанки. Они подчиняются только ему одному, и подчинение это не является результатом униженности или забитости. Они подчиняются ему, как любимому старшему товарищу. В этом торжество добровольной дисциплины.

Так встретили лошади Ривареца. Он обходился с ними без хлыста, разговаривал как с людьми — и они подчинялись ему с горделивой осанкой сорванцов-школьников. Во время цирковых представлений. лошади Ривареца поддерживали строжайшую дисциплину, проделывая сложные номера дрессировки, гибкие, как змеи, зачарованные музыкой.

Скорый 3-бис имел в хвосте несколько товарных вагонов — явление очень редкое на железной дороге. В этом деле не малую роль сыграли доллары и администраторский гений Финча. В этих вагонах перевозились пятьдесят дрессированных лошадей Ривареца.

В сопровождении Финча и конюхов, Риварец обходил лошадей, для каждой находя ласковое слово, каждую называя по имени. Он кормил нежно ржущих животных хрустящей морковью. У Агата — прекрасного жеребца серебристой масти с черным пятном между глаз — Риварец задержался дольше, чем у остальных. Агат был его любимцем, с Агатом у него было связано одно незабываемое воспоминание. На Агате Риварец проделывал большую часть своих номеров. Жеребец плясал под ним на арене сложнейшие танцы.

Риварец обеими руками приподнял его морду, и конь любовно уставился на него изумрудными глазами. Потом Риварец нагнулся к шее коня и благоговейно поцеловал багровый выпуклый шрам…

II.

Поезд убегал от наседающих на землю сумерок. Кроваво-яркие глаза зажглись на паровозе. Дельцы, промышленники, плантаторы отходили ко сну.

Диего Веронез, владелец огромных плантаций в окрестностях Пиналь-дель-Рио, ворочался с боку на бок на мягкой, заботливо взбитой проводником-негром постели. Заботы гнали от него сон. Два месяца назад железной рукой диктатора Мачадо было подавлено на Кубе восстание пеонов. Веронез возвращался из Гаванны, где лично благодарил диктатора. На его плантациях волнения среди пеонов приняли особо угрожающий характер, и плантатор вез с этим поездом в багажном вагоне приобретенные с благословения Мачадо ящики с ружьями и патронами для усиленного отряда надсмотрщиков. Мачадо советовал Веронезу быть беспощадным. Что-то теперь будет?!

Заботы гнали сон. Наконец удалось забыться, Поезд баюкал. Сознание плавало в рыхлом тумане еще не стройных сновидений… Толчок. Веронеза подбросило, он скатился на пол. Резко содрогнувшись, поезд остановился. Веронез прильнул к окну. По полотну бежали люди с ружьями в руках. Фонари проводников освещали их темные фигуры в плащах. Лицо Веронеза покрылось землистой бледностью. Фигуры кричали такое, от чего волосы на его голове начинали шевелиться:

— Двадцать пять человек к паровозу! — кричал высокий человек в широкополой шляпе с револьвером в руке. — Пятьдесят по одну сторону поезда, пятьдесят по другую. Лечь за насыпь! Стрелять в каждого, кто выйдет из вагона. Двадцать человек в поезд. Расстреливать того, кто будет сопротивляться!

Поезд был остановлен инсургентами[25]-пеонами, положившими срубленное бревно поперек рельсов. Широкоплечие, в грубых плащах, с ружьями и револьверами в руках, быстро проходили они по вагонам. Высокий человек — тот, который отдавал команду на полотне — теперь проходил по вагонам, без конца повторяя одну и ту же фразу:

— Спокойствие, друзья, возможно больше спокойствия! Отбирайте только деньги, драгоценности нам не нужны. — И эти слова вселяли невыразимый слепящий страх в сердца пассажиров. Дрожащими руками протягивали они туго набитые бумажники.

Молодой пеон остановился перед бледным с трясущимися коленями Веронезом.

В глазах юноши вспыхнули молнии зарождающейся грозы. Он порывисто повернулся к предводителю.

— Капитан! — голос его прерывался, раздираемый яростью. — Я работал у него на плантации… мой отец… десятки других… расстреляны… Я знаю, зачем эта собака… он поехал в Гаванну за ружьями… новой крови ему захотелось…

Юноша не кончил, снова неуловимо быстро повернувшись к Веронезу. Короткий взмах руки. Выстрел. Тело Веронеза медленно осело на пол. Из, выбитого глаза тонкой струйкой устремилась кровь.

Тот, кого пеон назвал капитаном, хотел что-то сказать, но не сказал, пошел — и уже на ходу бросил глухим голосом. — Ты говоришь ружья, Мигуэль? Надо будет пощупать в багажном вагоне.

Искаженные ужасом лица, черные и желтые квадраты бумажников встречали на своем пути по вагонам пеоны.

Американцы старались держаться с достоинством, сохранить спокойствие, но им это не совсем удавалось. Один возился с сигарой, которая не раскуривалась. Другой, безупречный джентльмен, хотел встретить инсургентов одетым. Раздражаясь, не понимая, но настойчиво он втискивал обе ноги в одну штанину.

В багажном вагоне сразу «нащупали» ящики с ружьями и патронами, закупленные Веронезом в Гаванне. Прикладами разбили крышки, и стройные силуэты винтовок поплыли по рукам пеонов из вагона.

Из всех пассажиров первого класса спокойствие сохранил один Риварец. Пеоны застали его в товарном вагоне.

Яркая афиша мелькнула перед глазами предводителя. Он ее видел недавно в Пиналь-дель-Рио. Финч позаботился о широком анонсировании гастролей Ривареца.

— Риварец! Конюшня в пятьдесят лошадей. Какая удача! Лошади нужны отряду.

Финч спрятался за спину Ривареца. Риварец молчал.

— Вы мексиканец, вы не оставите лошадей. Вы присоединитесь к нам?

— Я присоединюсь к вам, — просто сказал Риварец и пожал протянутую руку молодого инсургента.

III.

Песня родилась впереди и прокатилась по всем рядам отряда, длинной лентой растянувшегося по дороге. Горячие обветренные голоса пели о тяжелой доле пеонов. В песне полыхали пожары подожженных гасиенд[26]. В песне гудели сердца, рвущиеся на части от ненависти к угнетателям и любви к свободе.

Риварец ехал на Агате. Рядом, скорчившись в седле, изнывая от жары и непривычки, — постаревший, небритый Финч.

Он ни за что не хотел покинуть Ривареца, и инсургенты, смеясь, согласились на его присоединение к отряду, движимые немым уважением к Риварецу. Финч был карикатурен верхом — в котелке, пиджаке и в брюках навыпуск. К отряду присоединились также и мексиканцы — конюхи Ривареца. Отряд насчитывал теперь семьдесят пять сабель. Нападение на поезд было произведено двадцатью пятью всадниками. Команда, которую слышал Веронез, была военной хитростью — количество нападающих было преувеличено, чтобы нагнать пущего страху на пассажиров. Тем не менее пятьдесят человек выросли на лошадях Ривареца, вербованные из пеонов, ехавших скорым.

Хозе Неваль, предводитель отряда, молодой рабочий крупной гаваннской табачной фабрики, единственный из всего отряда был политически грамотен, был грамотен вообще. Его живой, ясный ум порой поражал Ривареца игрою и остротою блеска мысли. Хозе Неваль скрылся из Гаванны, спасаясь от преследований полиции Мачадо. Несколько месяцев он работал пеоном на одной из плантаций в окрестностях Пиналь-дель-Рио. Участвуя в последних волнениях, он ответил на кровавые репрессии властей сформированием отряда в двадцать пять сабель. Огненные хвосты красных петухов, пепел пожарищ оставлял за собою отряд Неваля. Они скрывались после набегов в непроходимых ущельях Сиерра-Камариока. Драгуны Мачадо не раз бесплодно пробовали ликвидировать отряд.

Из рядов в ряды летели слова песни. Риварец слушал ее, покачиваясь в седле, полузакрыв глаза. Пели мысли Ривареца.

Хуан-Родриго-Антонио Риварец родился тридцать лет назад в Мексике, в городе Чикугуа Отец его, Родриго Риварец, сражавшийся против федералистов в армии инсургентов Франциски Виллы, был убит при взятии Торреона. Весь долгий славный путь к победе с армией Виллы одиннадцатилетний Хуан совершил в обозе, ухаживая за чахоточной матерью.

Мать не надолго пережила смерть Родриго. Веселый гринго[27], журналист, корреспондент большой ньюйоркской газеты, запечатлел кодаком слезы Хуана над трупом матери. Веселый гринго взял к себе в услужение Хуана. По окончании войны гринго увез маленького мексиканца в Штаты. В Нью-Йорке, городе биржевых дельцов и небоскребов, Хуан затосковал по выжженным равнинам запада. Он убежал от журналиста, несколько дней болтался по городу без дела, пока наконец его не забрала с собой приехавшая в Нью-Йорк повеселиться компания техасских ковбоев…

…Техас. Беспредельное море прерий. Тысячные табуны лошадей. Полная опасностей жизнь ковбоя…

…Гастроли в Мексике. Ошеломляющий успех. Неувядаемые имена, хранимые в сердце. Франциск Вилла, Мадеро, Сапат, Паскауль Ороско — запечатленные любовью имена вождей крестьянских восстаний. И ненависть к именам предателей и диктаторов: Карранцы, Диаца, Хуэрты. Прогулка верхом на Агате в окрестностях города Мексико. Это было днем, летом 1928 года. На пыльной дороге два человека, преследуемые жандармами. Пули жандармов свищут в воздухе. Один из бегущих падает замертво. Второго подхватывает к себе в седло Риварец. Под свист пуль, под гиканье жандармской погони беглец рассказывает Риварецу о совершенном им только что убийстве диктатора. Пуля жандарма, задев щеку Ривареца, рванула шею Агата. Кровь человека и лошади смешалась. Агат вынес Ривареца и террориста из погони. Риварец покинул Мексику…

…Гастроли в Штатах. Договор с Финчем, поездка на Кубу и…

Риварец вздрогнул. Частой дробью рассыпались впереди выстрелы. Отряд остановился. Тревожное слово: «Засада!» пронеслось по рядам.

Кольцо выстрелов, кольцо засады суживалось. Сзади стрекотал пулемет. Сваливались с седел на землю сраженные бойцы. Чтобы спастись, надо было прорваться вперед. Впереди синела Сиерра-Камариока. Впереди было ущелье Вандидо, впереди было спасение. Только бы прорваться.

Хозе Неваль кричал до хрипоты, до пены ка посеревших, растрескавшихся губах:

— Вперед! Вперед!!

Но впереди свинцовым заграждением бил пулемет. Падали люди и кони. Двадцать пять испытанных бойцов, с которыми Неваль произвел нападение на поезд, брошенные авангардом вперед, в смятении отступили. Пятясь, они врезались в гущу отряда. И тогда свершилось непонятное, на первый взгляд близкое к сумасшествию. Хуан Риварец запел веселую (к месту ли это было?!) негритянскую песенку. Врезался шпорами в бока Агата. Конь, не привыкший к шпорам, жалобно заржав, стремительным аллюром вынес Ривареца вперед. В бешеном темпе негритянской песенки рванулись за Агатом пятьдесят цирковых лошадей. Их не пугали выстрелы. Не раз под треск хлопушек и шутих, под мотив напеваемой Риварецом негритянской песенки кружили по арене лошади.

На пулемет, на смерть, на волю мчались кони, увлекая людей в свистящем вихре ветра, пуль, сабель, атаки.

Хозе Неваль припал простреленным плечом к гриве коня. Голосом, уходящим в беспамятство, теряя сознание от раны, от опьянения вихрем атаки, кричал:

— Вперед! Вперед!!

Замолкли, захлебнулись пулеметы, затихали ружейные выстрелы. И эхом в горах, за синеющими склонами Сиерра-Камариока, звенел бешеный темп веселой негритянской песенки.