Врата испуганного бога

Глава 12 ЛИРИЧЕСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ

Жрец-Бродяжник в длинном сером одеянии равнодушно стоял у изголовья низкого деревянного топчана и слушал натужные стоны роженицы.

Ему было скучно.

Он видел, что потная жалостливая повитуха слишком молода, чтобы знать свою работу в тонкостях — потому и жалостливая, потому и возится уже два с лишним коротких периода, причитая и поглаживая роженицу по синюшной руке, вместо того, чтобы заставить женщину напрячься и завершить божье дело. Жрец видел это, но молчал, ибо не по сану служителю Великого Последнего заступать ему пути и мешать промыслу его, раздавая полезные советы глупым повитухам. Все в деснице Последнего — и если уж он решил забрать к себе душу еще не рожденного человека, то и заберет, будьте покойны.

В хибаре воняет мерзко, грязь по стенам вековая — плохая она хозяйка, эта роженица. В деревнях не бывает хороших хозяек, знаю, видел. И эта еще не из самых последних. Что им не дает перебраться в город? Места хватает, еда каждый день на столе — никаких забот. Нет же, живут на выселках, мучаются от рождения до смерти и жрецов мучают — дальней дорогой да вонью своей деревенской…

Трое детей по углам, мальчишки, смотрят, ждут. Муж у стеночки — лицо высохшее, изморщиненное, длинное какое-то — точно в скорби всегда и других чувств не ведает. В городе таких лиц не увидишь, разве что только у испытывающих чрезмерное пристрастие к веселящим напиткам, особенно к абсенту. Да, точно. Любителя абсента, а, тем более, любительницу — всегда угадаешь по длинной и кривой синей роже. Безобразны до изумления, хоть картины с них пиши. И этот мужичок тоже, видать, не дурак приложиться.

— Воды теплой давай, воды! — зашумела повитуха на мужика, и роженица завопила с ней дуэтом, но не на мужа, конечно, а о чем-то своем.

Жрецу захотелось поморщиться.

— Шевелись, увалень проклятый! — снова заорала повитуха мужику, который привстал со скамейки, вытянул шею, словно пернатый хорк во время линьки, и пытался разглядеть покидающий утробу жены продукт, в чьем изготовлении и он однажды принял посильное участие. — Воды давай! Ножки показались уже!

Дети заревели хором. Мужик подпрыгнул и кинулся в угол, где на плите плевался горячими брызгами закопченный котел, неожиданно резво плеснул из котла в широкий тазик четыре ковша кипятку, разбавил холодной водой из стоящего неподалеку ведра и потащил емкость поближе к повитухе.

— Не туда, тумтук! Сюда давай! Поближе, поближе! Я твое отродье, что, через всю комнату в тазик кидать буду? Ближе тащи!

Верещала она громко. Со страху, наверное. Совсем молодая баба. Может, даже и вовсе в первый раз роды принимает…

Удостоверившись, что теплая вода наконец-то стоит там, где и должно, и отогнав в сторону мужика, повитуха выудила из-за пазухи темный пузырек с притертой пробкой, ловко откупорила его и выплеснула бурое содержимое в таз. В воде заколыхалось мутно-лиловое облачко. Повитуха тут же засунула в воду руку и хорошенько поболтала ладонью.

Дезинфекция, язвительно подумал жрец.

Роженица выгнулась дугой, замычала и ухватила себя зубами за пальцы. Жрецу показалось, что он слышит хруст перегрызаемых костей. Ерунда. Быть этого не может. Каждая вторая из них в этой ситуации грызет свои пальцы, пытаясь болью прогнать боль, но как-то не припоминается случая, чтобы хоть одна отгрызла себе что-нибудь существенное.

Слава Последнему, пытка подходит к концу.

— Кричи, родненькая, кричи громче, — сказала повитуха роженице, осторожно освобождая застрявшую ручку ребенка. — Кричи, я тебе говорю! Легче будет.

Роженица молчала и продолжала грызть пальцы.

Человек в длинных серых одеждах шевельнулся, вытянул руку и положил сухую ладонь на покрывшийся крупными каплями пота лоб роженицы.

И тогда женщина закричала.

— Все уже, все! — обрадованно заголосила повитуха, кланяясь жрецу. — Спасибо, отец, помог несчастной!

Перекусив пуповину, повитуха на удивление ловко завязала ее, крепко ухватила ребенка за голени и подняла в воздух.

— Ай! — сказала она. — Девочка у нас! А ну-ка, дыши!

И шлепнула новорожденную по попке.

Девочка обиженно разинула маленький беззубый ротик, зашлась кашлем, вместе с которым из ее легких выплеснулась какая-то мутноватая слизь. Затем сделала первый в своей жизни вдох и закричала.

— Умница! — удовлетворенно закудахтала повитуха, перехватывая ребенка за туловище. — Ай, умница! Вот мы тебя сейчас вымоем… водичкой теплой… чистенькая будешь…

Кудахтанье сопровождалось соответствующими действиями. Ребенок орал, не умолкая.

Жрец, давно уже убравший руку со лба роженицы, терпеливо ждал. Ладонь он незаметно вытер о край одежды, но брезгливое чувство никак не отпускало.

— Кто?… — спросила роженица, едва шевеля губами.

— Девочка у тебя, девочка! — сообщила повитуха.

— Дай… мне, — попросила женщина, — посмотреть дай…

— Подожди чуток. Нормальная она, нормальная, не переживай. Все на месте.

Повитуха замотала ребенка в мягкую тряпицу, погладила по спинке и уложила на топчан рядом с матерью. Уткнувшись в родное тепло, девочка всхлипнула горько и замолчала, быстро засопев похожим на пуговицу носом.

А через секунду снова закатилась в отчаянном крике.

Потому что жрец, жестко оттолкнув повитуху в сторону, подхватил новорожденную на руки и вышел из дома.

Цепной шаграт вяло отмахнулся длинным ухом от назойливого насекомого, приподнял волосатое веко и бдительно проследил за выходящим со двора жрецом. Лаять шаграту было лень.

Слишком уж жарко.

Под ногами неслышно вспухала облачками невесомой бледной пыли дорога, стлалась бесконечной узкой полосой от горизонта до горизонта.

Точнее, от стены сухого тумана сзади до стены сухого тумана впереди.

А над головой висела светящаяся серебристая дымка, пришедшая в мир тем самым днем, когда из мира исчезло солнце.

Старый жрец солнца не помнил, да и не задумывался о нем никогда, считая разговоры о сияющем круге в небесах пустыми выдумками невежд, не дающих себе труда поразмыслить о том, что огромный мир невозможно осветить, подобно комнате, одним-единственным плафоном.

Слуха его коснулся далекий серебряный шум, и жрец незаметно для себя ускорил шаги. У реки должно быть попрохладней, будет легче дышаться, к тому же — прямо за рекой — цель, ради которой он полдня проторчал у постели роженицы и теперь сбивает ноги о камни, прижимая к груди слабо мяукающий сверток.

Дорога пошла на подъем; скалы подступали со всех сторон, нависая угловатыми громадами, отвесы пестрили буро-зелеными и красно-лиловыми проплешинами лишайника. Рогатый зверь мелькнул на скальном уступе справа, ударил копытами, рождая далекий, а потому неопасный камнепад.

Добравшись до шаткого подвесного моста через стремительную речушку, жрец опасливо посмотрел вниз, в ущелье, покрепче ухватил запеленутого ребенка левой рукой и ступил на подгнившие скрипучие перекладины невесть кем и когда сооруженной переправы.

Свободная его рука тут же судорожно вцепилась в веревочные перила.

Мост затрещал и качнулся из стороны в сторону. Жрец замер, постоял секунду с закрытыми глазами, облизнул губы и сделал следующий шаг.

И снова мост качнулся.

И снова.

В самой его середине не хватало двух досок.

Все в воле Последнего, подумал жрец, сильно оттолкнулся и прыгнул через пролом, ожидая страшного хруста гнилой древесины под ногами.

Ожидая разверзшейся пропасти, короткого падения, тьмы.

Не на этот раз. Видимо, Последний счел, что последняя страница в книге жизни его служителя еще не дописана. Поспешно отступив от пролома на несколько шагов, жрец опустился на корточки и, слизывая капли пота с верхней губы, принялся ждать, пока мост перестанет шататься.

Амплитуда колебаний уменьшилась, железные пальцы, стиснувшие мертвой хваткой желудок, постепенно ослабли и разжались. Осталась небольшая тошнота, но она уже не могла помешать человеку двигаться дальше.

Проклятый мост остался за спиной. О том, что его придется преодолевать еще раз — на обратном пути, жрец предпочитал не думать.

К алтарю Последнего человек должен приближаться только в безмолвии разума.

Ощутив прикосновение золотой пыли, осыпающей его мозг, очищающей разум от мыслей, а поступки от смысла, жрец прикоснулся кончиками пальцев правой, свободной, руки к стиснутым губам, олицетворяющим молчаливую покорность, закрыл глаза и тронул опущенные веки, вверяя себя, слепого, деснице Великого Последнего.

И услышал Голос.

Голос вел пребывающего в гипнотическом трансе жреца по кривой и узкой горной тропинке, по краешку скального карниза, на который не решился бы ступить и самый привычный к высоте местный житель, через наполненный непроницаемой тьмой туннель, выводящий к усыпанному дробленым камнем плато, посередине которого странно и вызывающе торчала небольшая скала удивительно правильной формы.

Не открывая глаз и не замедляя шага, жрец вошел в монолитный на первый взгляд куб, стена которого услужливо раздвинулась перед человеком и равнодушно захлопнулась сзади.

Жрецу казалось, что он движется по огромному мрачному храму, и единственным источником света для него был алтарь в центре зала. Алтарь в форме рогатой головы ревущего зверя, грубо вырубленный из пылающего камня и украшенный древней резьбой, не имеющей смысла даже для самых старых служителей Последнего.

Приблизившись к алтарю, жрец встал на колени, распеленал хныкающую девочку и положил дрожащее тельце в обжигающую алым и золотым разверстую пасть. Пасть закрылась, принимая очередную жертву.

Шаграт недовольно зарычал, помахал в воздухе длинным голым хвостом, свил его кольцами в пыли и уселся сверху, внимательно нюхая ветер. В запахах не обнаружилось ничего необычного, а поэтому шаграт успокоился, рыкнув напоследок для приличия, и начал исступленно чесать задней лапой за ухом, где давно уже громогласно заявлял о своем присутствии какой-то нахальный паразит. Мерзкое кровососущее ловко уворачивалось от карающего когтя, ввинчивалось поглубже в шерсть, и подло кусалось.

Промучавшись пару минут, шаграт решил, что не мытьем, так катаньем, и сменил тактику.

И добился успеха.

Выждав, пока насекомое успокоится и вновь примется за прерванный ужин, шаграт осторожно освободил хвост, согнул его вибрирующей дугой и с силой ударил острым кончиком в отчетливо ощущаемое место базирования противника. Оглушенный враг безвольно разжал челюсти и вывалился в пыль, откуда был немедленно подхвачен слюнявой пастью.

Хитиновая оболочка звонко хрустнула на зубах, а удовлетворенный шаграт вновь аккуратно сложил хвост, прислушиваясь к раздающимся из хозяйского дома звукам.

— Она не вернется… Никогда… Никогда… Не вернется… не… — как заведенная, шептала и шептала женщина, и терлась щекой о мокрую подушку.

— Куда денется! — безапелляционно заявила повитуха, швыряя в таз окровавленные тряпки и принимаясь подстилать под роженицу сухие и чистые. — А не вернется — так что ж? Еще родишь. Не первый раз, чай…

— Девочка моя… — не слушая жестоких повитухиных речей, звала женщина. — Ой, девочка…

— Ой, да что ж это такое! — возмутилась повитуха. — Кабы ты молодуха была, да так убивалась-то! А то — еще одна обуза мужику на шею родилась, тумтуку твоему немощному! Только одно и умеет — женку брюхатить!

— Девочка…

— Дочку мы хотели, — смирно сказал лысеющий тумтук и задергал выпирающим из-под тонкой кожи кадыком. — Пацаны одни, сама видишь. Как же без дочки-то?

— Раньше жили и еще поживете, — отрезала повитуха. Но вмиг оттаяла, пожалела. — Ничего. Последний — милостив. Многие возвращаются. Сколько у вас было?

— Пятеро, — быстро сказал мужик. — Пятеро было. Трое, вишь, осталось. А двое — к Последнему ушли. Ненареченными…

— Все ненареченными уходят. Голос зовет…

— Как это вот? — удивился мужик. — А вон батяня мой…

— Тьфу! — сказала повитуха. — Батяня твой старым, поди, помер. Как же без имени-то? А младенчики, они все для Последнего одинаковы, только он и решает — привязывать к ним ниточку, али сразу отрезать.

Мужичок суетливо закивал, давая понять, что уж он-то наверняка признаёт за Последним святое право принимать решения. А кому ж еще, кроме Последнего?

Повитуха покосилась на умолкшую, видимо — заснувшую, роженицу, подсела к мужику на край лавки и зашептала:

— А вот люди бают: раньше Последних много было! Это сейчас — один, а раньше — много. Ты как думаешь?

Мужик оторопел:

— Я — никак.

— Оно и видно, — сказала повитуха.

— Последний — и есть Последний, — медленно развил мысль мужик, — разве ж его бывает много? Один он.

— А я что говорю? Это сейчас — один. А раньше…

— Нет, ты, баба, погоди. Куда ж тогда все остальные подевались?

— Говорят — померли.

— Ты что! — недоверчиво хихикнул мужик и почесал лысину. — Последний, он помереть не может. Он бессмертный, у любого жреца спроси. Коли не забоишься…

— Этот, может, и бессмертный, — парировала повитуха. — А остальные померли. Али убил их кто.

— Типун тебе на язык! — замахал на нее мужик своими темными корявыми ладонями. — Молчи лучше! Последний — все слышит, и жрецы так говорят. Ох, пропадет наша дочка за твой длинный язык, молчи, баба!

Повитуха охнула, пригнулась и испуганно зажала себе рот обеими руками. Забывшись в пылу словесной баталии, она и впрямь наговорила лишнего, вовсе не желая новорожденной девочке зла. И теперь принялась яростно молиться о прощении.

Последний — он все слышит.

Пасть закрылась, и в лицо новорожденной брызнула струя легкого бесцветного газа. Девочка всхлипнула, задыхаясь, тело ее расслабилось и вытянулось в удобной гладкой выемке, идущей по всей длине языка каменного зверя.

Газ продолжал шипеть.

Осторожные металлические манипуляторы придали телу ребенка необходимое для осуществляющейся операции положение, прочные, но эластичные крепления замкнулись на конечностях и черепе, лишая их подвижности. Предосторожность эта, впрочем, была совершенно излишней: отравленное наркотиком существо и без того не могло, да и не умело сопротивляться.

В герметичной капсуле царил упругий непробиваемый мрак; у механического слепого монстра не было нужды следить за своими всегда одинаковыми действиями, а сгустки активной протоплазмы, попадающие в хирургическую капсулу, мгновенно приводились в состояние почти полной пассивности и, судя по графикам ментальной деятельности, никаких желаний не испытывали. Во время самой операции и в течение нескольких светлых периодов после.

Манипуляторы втянулись, но на их месте немедленно появились два гибких шланга, увенчанных тонкими и острыми полыми иглами. Определив точки, в которых кости черепа новорожденной еще не успели срастись между собой, иглы синхронно прокололи слабые хрящи и вонзились в комок бесчувственного мозга.

Дальнейшее заняло несколько коротких секунд.

По одному из шлангов мозг ребенка получил порцию сильнодействующего биостимулятора, позволяющего обходиться без пищи и воды весь период, который понадобится данному конкретному существу для полного восстановления. Через канал второй иглы в область эпифиза был введен шарик микроскопических размеров, покрытый веществом с чрезвычайно инертными свойствами. Шарик на небольшое время активизировался, выпустил шесть коротких отростков, уверенно подключился к нервным пучкам и замер, выполнив встроенную в него примитивную программу.

Механизм тщательно продезинфицировал ранки, оставленные иглами, удалил следы крови и залил места проколов желтоватой прозрачной массой, быстро густеющей на воздухе. Последовавший за операцией анализ состояния спящей протоплазмы показал, что все прошло идеально и восемьдесят два процента говорит за то, что существо выживет.

Процентов этих было более чем достаточно.

При шансах на выживание, равных пяти десятым от единицы и ниже, автомат запускал режим полной дезинфекции хирургической камеры, бесстрастно разрушая находящиеся в ней крупные биологические массы.

— Темно становится, — сказала повитуха, выглядывая в окно.

Светящийся туман заметно тускнел, предметы таяли в надвигающемся сумраке, а в покосившемся деревянном птичнике умолкли все, и даже скандальные хорки уснули, затолкав глупые свои головы под красивые крылья с оперением стального цвета.

— Девочка… — пробормотала роженица во сне.

— Девочка, девочка! — раздраженно передразнила ее повитуха. — Заладила!

Жреца все не было. А повитуха не могла уйти из этого дома, не дождавшись слуги Последнего, и не получив от него положенной платы. Жрец мог вернуться с ребенком, и тогда повитухе платили много. Жрец мог вернуться один, и в этом случае повитухе доставалось вдвое меньше — точно это она была виновата, что ненасытный Последний принял на этот раз предложенную ему жертву.

Но такого, чтобы жрец не вернулся вообще — на памяти повитухи еще не было.

А если он забыл о плате?

А если он сразу отправился в свой город, убедившись, что жертва пришлась богу по вкусу?

А как же тогда — она?

Ведь трудилась же, и тяжело трудилась — вон, какие роды у этой чумазой бабы случились…

Сначала повитухе хотелось заплакать. Потом, обозлившись на весь свет, она решила плюнуть на эти драные деньги и идти домой. Но в последний момент денег стало жалко невыносимо, и повитуха осталась, метко швырнув головной платок на стоящий в углу кованый сундук и страшно скрипя зубами.

Платок таки съехал на пол, пришлось идти и водружать его на место.

Мужик молча сидел на лавке, угрюмо уставившись в пол, и беспрестанно шевелил пальцами босых ног.

Дети сгрудились в углу комнаты, уцепившись друг за дружку тонкими ручонками. И тоже молчали.

Повитуха вздохнула.

— Эй, тумтук, слышишь?

Мужик поднял голову.

— Еда у вас в доме есть?

Мужик отрицательно покачал лысиной.

— А чем детей кормить собирались?

— Готовить надо, — с напряжением выдавил отец семейства. — Я сейчас…

— Сиди уж, — махнула рукой повитуха. — Готовщик недоношенный. Крупа есть какая?

— Там… — мужик указал в сторону тяжелого деревянного ларя.

В ларе обнаружилась не только крупа, но и солидный кусок желтоватого соленого сала, завернутый в чистую тряпицу.

— И то… — удовлетворенно пробормотала повитуха, растапливая сильно закопченную печь.

Огонь облизал сухие щепки и жадно перекинулся на суковатые поленья, которые вскоре начали лопаться вдоль волокон, издавая громкий неприятный треск.

В кастрюле зашипели кусочки жарящегося сала.

Каша получилась на славу. Что мужик, что дети его уплетали варево за обе щеки, чуть не урча от удовольствия. Да и повитуха отдала остаткам блюда должное, загодя, правда, припрятав и для роженицы большую миску, полную рассыпчатой жирной каши.

На середину двора, гремя звеньями ржавой цепи, выбрел понурый шаграт с обвисшими ушами, задрал острую морду к небу и отчаянно завыл.

— Что ж он так воет-то? — спросила повитуха, разглядывая дно опустевшей миски. — Он у вас всегда так воет?

Повинуясь Голосу, жрец взял неподвижное детское тельце из распахнувшейся пасти пылающего алтаря, закутал его в пеленку и направился к выходу из святилища.

Куб выпустил его на плато и вновь замкнул стену.

Глаза жрец открыл уже в горах, стоя на тропинке — в том самом месте, где настиг его Голос Великого Последнего.

Оступаясь и оскальзываясь на сыпучих камнях, он двинулся вниз, к ущелью и к реке, бегущей по дну ущелья.

Последний не принял принесенной ему жертвы, но жрецу было все равно.

Он давно уже устал радоваться и огорчаться.

Пусть радуется эта деревенская баба — если еще не разучилась.

Ноги двигались сами по себе, вымеряя змеиную тропинку, глаза отмечали редкие движения, прорисовывающиеся в светящемся тумане — ни одной человеческой фигуры, только зверье, испуганно бегущее по норам.

Скоро начнет темнеть.

Но и это — неважно.

Важно успеть до темноты пересечь ущелье по чертову подвесному мосту. В темноте легче оступиться и не удержаться на раскачивающихся досках — или, того хуже, упустить в пропасть ребенка.

А за такую провинность Благой Поводырь накажет жреца так, что смерть станет за радость.

Перед подвесным мостом жрец остановился, положил новорожденную на плоский теплый камень, опустился на землю лицом вниз и начал молиться, прося Последнего о спасении. Много не нужно, думал человек, быстрым шепотом произнося слова молитвы, только бы переправа выдержала…

Завершив молитву, жрец встал, поднял ребенка и привычно коснулся пальцами губ и век. Постоял с закрытыми глазами в ожидании, но Голос не откликнулся.

Человек вздохнул, открыл глаза и шагнул на мост.

Пробуя ногой шаткие перекладины впереди себя, жрец медленно пробирался к середине моста, туда, где хищно ждал предательский пролом.

Переправа раскачивалась, трещала, но держалась на удивление надежно.

И это придавало сил и веры.

Но черный провал приближался неотвратимо, точно воля Последнего. И человек, увидев его, вздрогнул.

Колени ослабли.

Я не смогу, подумал человек.

Так предрешил Последний, подумал жрец.

И прыгнул.

Ощутив под подошвами ненадежную, но все же — твердь, жрец мысленно возблагодарил Последнего, услышавшего молитву своего ничтожного служителя.

Он дождался, пока мост успокоится, с усилием разжал вцепившиеся в веревку поручней пальцы и шагнул.

Широкая перекладина страшно хрустнула.

Уже падая в разверзшуюся каменную бездну, человек закричал и отбросил ребенка подальше от себя, туда, где, как ему казалось, он успел заметить меж валунами светлое разводье.