Мы вступили под зеленые своды джунглей. Какое-то время прислушивались и, не обнаружив никаких звуков, кроме шелеста листьев под слабым ветром, двинулись дальше. Деревья своими листьями напоминали лавровишню, но были мощнее, словом, настоящие деревья. Росли они довольно густо, и это тоже весомый аргумент против скафандров.
Мы остановились, чтобы еще раз посмотреть на наш корабль. Расстояние уменьшило его настолько, что он напоминал собственную модель. Маленькая игрушка на фоне бесконечного небесно-морского пространства; странный посланец человечества на эту неизвестную человечеству планету. В моей груди что-то сжалось, и я почувствовал, как по спине поползли мурашки. Это было предчувствие страха. Только предчувствие, потому что оснований для подлинного страха не было. Я впервые с отчетливой ясностью осознал, кто я и где я. Самосознание стало ясным, как утренний морозец при безоблачном небе. Вот я стою здесь, можно сказать, полунагой, но со скальпелем за поясом. На ремнях, которые крест-накрест, висят два увесистых баллона. Я отдаю предельно ясный отчет рискованной ситуации, которая неизвестно как повлияет на мою жизнь. Почему-то подумалось о далеких прапращурах, что рождались и умирали в пещерах. И бытовое сознание формировалось под влиянием повседневного страха и ярости, желания преследовать или бежать. Инстинкты, наглухо замурованные в уголках цивилизованного мозга, стучались в дверь моего сознания напоминанием о дочеловеческом периоде человеческой жизни. Моя внутренняя тревога, мои атавистические чувства были не менее правдивыми, чем самый простой закон математики. Эти чувства будто предупреждали, что на этой тихой и спокойной земле нас ждет нечто страшное. Мой разум возмущенно ограждал свой покой от помешательства…
Я шел по лесу, и все мое внимание было направлено вперед и по сторонам. Амар шел вслед за мной. Вдруг сильный свист, словно прорывающийся сквозь шипение, раздался за спиной. Оглядываюсь, как ошпаренный: Амар стоит и улыбается. В руках у него баллон. Густолиственная ветка перед ним сверкала в инее…
— Фу ты черт, как напугал! — возмутился я. — Предупредил бы, что ли! Ты же знаешь, как напряжены нервы!
На «Викинге» тоже забеспокоились, потребовали объяснений.
— Все в порядке, друзья, — сказал Амар, — просто я проверил действие кислорода на здешнее дерево. Не думал, что баллон так страшно шипит и свистит.
Обожженные морозом листья оттаивали в лучах солнечного зайчика, чернели прямо на глазах. Я двинулся дальше. Мне показалось, что Амар не проникся той тревогой, теми неясными ощущениями, которые одолевали меня. У нас, видно, разные типы характеров. В этом первобытном, неземном лесу он не проявляет осторожности. Хорошо это или плохо? А если неожиданная угроза? Или он такой бесстрашный, что ему никакая опасность нипочем?
— Конечно, лучше бы направить струю на какого-нибудь зверя, рассуждал Амар, — но и этого достаточно. Листья заморозились на расстоянии двух метров.
Я не ответил. Вскоре шум прибоя замер, отделенный от нас джунглями. Темно-коричневые стволы молча обступали нас и казались мне толпой безмолвных туземцев. Кое-где деревья расступались, образуя небольшие, лишенные растительности поляны. Почва глинистая, отметил я механически, и не очень богата гумусом…
— Взойдем на холм и осмотримся, — сказал Амар усталым голосом, — я совсем запарился. Хочется широкого простора и прохладного ветерка.
А я не почувствовал усталости. И духота на меня пока не подействовала изнуряюще. Мои мысли сосредоточились на двух реалиях: осторожности, которой меня одарила природа навсегда, и ощущением радости, что, наконец-то, ноги мои ступают по твердой земле, а не подкашиваются в проходах «Викинга».
У вершины холма деревья стояли не так густо, будто не у каждого хватило силы взобраться по камням, не каждому удалось зацепиться корнями за каменистую почву.
На крутом подъеме и у меня перехватило дыхание. Струйки пота поползли по щекам. Вокруг лежали глыбы мергеля, обрамленные чахлыми кустиками.
С вершины этого холма нашему взгляду открылись другие холмы. Они напоминали стадо уходящих в глубь материка слонов. Лес окончился, словно побоялся идти в эту холмистую страну, изрезанную оврагами и покрытую довольно густым кустарником. Этот кустарник и листьев-то не имел настоящих — кое-где на ветках покачивались маленькие клочки желто-серой «бумаги». И только в долинах мы различали зеленые заросли. На крутосклонах обнажились слои горных пород, под ними стелились россыпи щебенки. Меня, как геолога, эта картина обрадовала. Я забыл, когда держал в руках обломок диковинного камня, забыл ощущение ручки геологического молотка в ладони…
Ближайший от нас обрыв находился в полукилометре. На серо-голубом фоне среза выделялись черные и темно-красные полосы.
— Интересно, что это за полосы, там, на обнажении? — спросил Амар, показывая взглядом и кивком подбородка в сторону разрушенного склона.
— Мне и самому хотелось бы это выяснить, — сказал я, — но как специалист, уважающий свою профессию, свое мнение выскажу после детального анализа.
С «Викинга» попросили обрисовать обстановку. Я подробно рассказал о том, что открылось нашим глазам.
— Амар, а как там по линии Жизни? — спросил Марк.
— Пока не увидел ни одного жучка.
— Странно, если есть условия для разнообразных форм Жизни, почему же она так бедна?
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо проанализировать кучу вопросов комплексно. Пока же кроме деревьев и прочей растительности, весьма жалкой, надо сказать, мы не обнаружили ничего, достойного удивления.
— Как вы думаете, сколько понадобится времени, чтобы закончить вашу разведку и вернуться на корабль?
— Часа полтора-два, — ответил Амар.
— У нас, у многих, такое чувство, что вам надо быть начеку, сказал Марк. — Не размагничивайтесь, а еще лучше — закругляйтесь. Для первой вылазки достаточно.
— Но, Марк, это же несерьезно! — возразил я. — Нам нужно хотя бы полдня, если мы затеяли эту разведку!
— Да, Марк, — поддержал меня Амар, — мы ничем не рискуем. Посмотрели бы вы, как здесь спокойно!
— Ну хорошо, продолжайте, — согласился Марк. — Не занимайтесь пустяками. Ваша вылазка — рекогносцировочная. Предварительное обследование окрестностей. Докладывайте через каждые три минуты…
Амар начал спускаться с холма. Я еще раз внимательно осмотрел ландшафт. Серые однообразные холмы, покрытые чахлой растительностью. Никаких ориентиров. Холмы изрезаны оврагами. В долинах — зелень, возможно, ручьи. Только что пройденный лес скрывает от наших глаз лагуну, «Викинг» и всю прибрежную полосу, оставляя для обзора морской горизонт, темную пелену рассеянной облачности над ним и голубое небо над нами. Даже здесь, на вершине холма, воздух томительно неподвижен. Характерный запах степей — запах засыхающей растительности…
— Грегор, не отставай! — кричит Амар.
Хорошо еще, что кустарник на этой спекшейся почве не образует сплошных зарослей, иначе нам трудно пришлось бы в наших трико. На склоне холма известняковую почву все грубее рвут овражки и промоины. Спуск довольно крут. Потревоженные камни устремляются вниз, их падение замирает где-то на осыпях.
Связь с «Викингом» становится все глуше, в долинах вообще ничего не слышно. Марк тревожится:
— Старайтесь поменьше находиться в долинах, в радиотени. Нельзя надолго прерывать связь, — требует он.
Спуск в долину был намного тяжелее подъема на холм. Амар шел впереди по краю глубокого оврага. Я хотел было крикнуть ему, чтобы не приближался к оврагу так близко. Их края отличаются рыхлостью и легко обрушиваются. Но прежде чем я открыл рот, Амар взмахнул руками и провалился. Падая, Амар схватился рукой за куст, но куст сорвался вместе с ним. Я слышал только шум катящихся по откосу камней. Потом тишина. Растерявшись, я беспомощно посмотрел вокруг себя, точно недоумевая, как такое может случиться. Только бы не покалечился!
Я осторожно приблизился к обрыву и заглянул вниз. Амар лежал на дне оврага среди камней, его лицо искажено гримасой боли. Пока он ощупывал ногу, я осматривал склоны, чтобы выбрать место спуска. Овраг довольно глубок.
— Амар, что с ногой?
— Кажется, вывихнул лодыжку, — ответил Амар рассерженным голосом. Не надо сюда спускаться — покатишься.
— Но ты сам не выберешься!
— Здесь мы и вдвоем не выберемся, по этой крутизне… Лучше сделаем так: я спускаюсь в долину по дну оврага, а ты идешь туда же по верху. Встречаемся в долине.
— Сначала попробуй, сможешь ли идти, или мне придется спускаться. Ты весь в кровоподтеках и царапинах.
Амар поднялся. Осторожно ступая больной ногой, он сделал несколько шагов.
— Ну как?
— Можно идти… Больно в щиколотке… но идти можно, — сказал Амар, — теперь уж, хочешь не хочешь, а надо возвращаться. Ты иди побыстрее, а когда достигнешь устья оврага, то двигайся мне навстречу.
Я сделал несколько быстрых шагов, когда голос Амара остановил меня:
— Грегор, подожди минутку!
Я вернулся и заглянул вниз. Амар держал в руках кусок темного камня:
— Очень интересный камень, — он поднял еще один такой же. — Похоже на руду. Стучу ими друг о друга — звенят. Тяжелые…
— Ладно, в камнях успеем разобраться. Вернемся сюда специально…
— Вернемся… — проворчал Амар. — Если у меня вывих, или связка, я с корабля как минимум месяц не смогу сойти. — Он швырнул камни в стенку оврага и поковылял, охая, к месту нашей встречи. Я то шел, то бежал, спотыкаясь о камни, пока не наткнулся на препятствие. Оно встало передо мной в виде «дочернего» оврага. Он впадал в большой овраг и был так же крут и глубок. Что делать? Я заглянул в большой овраг, крикнул Амару, но Амара не видно было. Если я успел пробежать метров двести, то Амару едва ли удалось продвинуться на десять — дно оврага усыпано щебенкой и камнями, не разбежишься даже на здоровых ногах. Мне пришла в голову мысль спуститься в «дочерний» овраг, а по нему — в большой. Заглянув туда, где овраги соединялись, увидел, что это невозможно — там образовалось водопадное ложе глубиной не меньше четырех метров. Осталось одно — идти вверх вдоль нового оврага, пока не найду удобного места, которое позволит перебраться на противоположную сторону, а затем продолжить путь к устью большого оврага…
По мере спуска с холма кустарник становился гуще, на каждом шагу встречались мелкие овраги, камни, нагромождения каменных глыб. Все это мешало идти. Попытался вызвать Марка. Он отозвался, слышимость — хуже некуда. Он все же понял, что случилось, попросил меня поскорее добраться до Амара и держать путь к «Викингу». Он организует и вышлет встречную группу. До устья оврага оставалось метров 600, и я заторопился дальше. Здесь склоны холма были сплошь усыпаны щебенкой, я скользил и падал, но неуклонно шел вниз. Тревога за Амара росла. Чертова дорога — если не кустарник, то щебенка, если не овражек, то глыба! Я запыхался, но отдыхать некогда. Где бегу, где продираюсь, а где и съезжаю… В одном месте мне послышался приглушенный расстоянием вскрик. Я остановился. Вскрик не повторился. Амар мог неосторожно наступить на больную ногу, подумал я, пытаясь объяснить причину крика. В следующую секунду до моего слуха донесся другой звук: думм — дофф, думм — дофф… Шел он с той стороны, где оставался Амар.
— Амар!.. Ама-а-ар! — кричу и прислушиваюсь. Тихо… Ни звука. На душе — самые плохие предчувствия. Бегу изо всех сил, насколько позволяют тяжелые сапоги от скафандра. Мелькнула мысль сбросить их, но эти камни! Эта щебенка! Этот кустарник!
Наконец-то спуск закончился, и я заворачиваю в широкое устье оврага. Здесь мой путь отличается разве что более зеленым, но и более густым кустарником. Мой бег сопровождается треском веток и скрежетом камней. Теперь я бегу вверх по оврагу.
— Амар! Отзовись, Ама-ар! — а в ответ тишина. Хотя нет, в тишине явственно послышался какой-то клекот… Может, звук падающих камней? Непонятно.
Теперь я решил не останавливаться, пока не добегу до Амара. Господи, когда же закончится этот бег! В одном месте овраг делает поворот и расширяется. Продираюсь сквозь кусты и отмечаю появление странного запаха. Такой бывает в зоопарках, в птичьих вольерах… Выдираюсь из кустарника и останавливаюсь, пораженный до ужаса: впереди, метрах в тридцати стоит птица, внешне напоминающая страуса, только разве что ростом с жирафа. Шея, в отличие от страусиной, толстая. Перья… нет, не перья, скорее — щетина. В следующий миг мой взгляд опустился к мускулистым ногам невиданной птицы — и сердце мое упало. Под когтистыми лапами лежали окровавленные останки Амара. Взгляд зафиксировал огромный крючковатый клюв, отрывающий куски плоти, кислородный баллон, лежащий в стороне… Я закричал. Птица — птица?! Медленно повернула голову и уставилась на меня. Ее взгляд был по-змеиному неподвижен. Никакого выражения.
Я бросился бежать обратно. Я даже не вспомнил о баллонах. Единственная мысль, которую родило мое потрясенное сознание, это бежать. Я мчался сквозь кустарник, не чуя ног от смертельного ужаса, за мной следовал тяжелый топот хищника. Краем глаза я увидел растопыренные для равновесия короткие крылья, которые вздрагивали при каждом шаге птицы. Она бежала грузно, наклонив крупную голову с полураскрытым окровавленным клювом… Думм — дофф… думм — дофф…
В одном месте я споткнулся и покатился по камням. И мне показалось, что все, конец — сейчас чудовище придавит меня когтистой лапой. За долю секунды, которая равнялась вечности, я отметил, что птицеящер не так уж и быстр. И я снова бегу, и снова встречные ветки хлещут меня по лицу, срывают с меня остатки одежды, рвут кожу… А следом за мною следует грузное думм… дофф… думм… дофф… То, что хищник не настиг меня сразу, оставляло мне шанс. В этом стремительном беге я пришел в себя и решил не сдаваться, не оглядываться, пока не оторвусь от преследователя на безопасное расстояние. Однажды я позволил себе оглянуться. Хищник поотстал, но продолжал гнаться за мной. Овраг закончился. Я на бегу решал, свернуть влево и бежать по долине или пересечь ее и взбежать на соседний холм. Подумалось, что моему врагу трудно бежать вверх по склону. Я постарался не снижать скорости на подъеме. Вырвавшись из очередных зарослей, я вдруг почувствовал, что нога, занесенная в беге, сорвалась в пустоту. В следующий миг я понял, что лечу в пропасть, лечу на зеленоватую глыбу, выпирающую из стены…
…Астронавты во главе с Маром облачились в скафандры и длинным тросом начали обвязывать «Викинг». Витком троса прихватило и меня, я ударился головой о корпус ракеты. Трос, проскальзывая по скафандру, разорвал его. Холодные струи воды потекли по спине. Пытаюсь обратить внимание Марка на мою беду, но и он, и другие астронавты игнорируют мою просьбу. Они продолжают вязать трос, говоря, что надо заниматься делом, пока не вернется Амар, брошенный мною на произвол судьбы. Напрасно я говорил им, что Амар не может вернуться, так как его растерзала чудовищная птица. Я указывал им на берег, где у самого края воды стояли еще четыре таких страшилища, поджидая, пока «Викинг» приблизится. Астронавты все сильнее стягивали трос, вода заливала меня. Раздался шум двигателей. Один из них ревел прямо около моей головы. Я видел пламя, бьющее из дюзы. Вода подбиралась к моему лицу…
Меня привел в чувство мой собственный кашель. Исчезли мои друзья, исчез «Викинг» и его ревущие двигатели. Осталась только льющаяся в лицо вода. Остались боль во всем теле и чувство удушья. Меня окружала угольно-черная ночь. Острый всплеск молнии резанул по глазам, вслед за ним громыхнуло так, что задрожала земля. Молнии вспыхивали одна за другой. Буря, как злобный хищник, навалившийся на жертву, терзала все вокруг меня. Казалось, буря подняла в небо целое море и обрушила его на несчастную землю. Вода забурлила, взревела в оврагах и промоинах, ринулась по склонам холмов, выворачивая скалы.
Она затопила узкие долины. Я попытался встать, но мой пояс зацепился за что-то, камень или корневище, и я как ни дергался, не мог освободиться.
Уровень воды вокруг меня стремительно поднимался. Я отчаянно упирался ногами, стараясь вырваться из ловушки, рванулся в одну сторону, в другую, пока не понял, что надо освободиться от ремней. А вода уже заливала меня с головой. Я уже начал захлебываться. Это же надо — так влипнуть. На какой-то миг удается поднять лицо над водой и глотнуть воздуха. Пальцы лихорадочно рвут пряжку. Наконец одно плечо освободилось. Изворачиваюсь и чувствую, что второй ремень слегка подался. Еще один рывок — и моя голова всплыла над водой, но за это время мои легкие, наверное, были наполовину заполнены ею, потому что она хлынула у меня изо рта струей… Не успел отдышаться, как что-то громоздкое и твердое навалилось на меня сзади и потащило за собой в потоке, пытаясь утопить. Надо мной с шумом и грохотом проносится ветвистое дерево, нанеся еще как минимум дюжину царапин, словно их мало было на моем истерзанном теле. В последний миг хватаюсь за ветку, и она же вытаскивает меня из глубины потока, поскольку дерево переворачивается в воде с бока на бок. Хватаюсь покрепче обеими руками, и вовремя, потому что в следующую минуту налетаю бедром на затопленную глыбу. Держусь из последних сил. Темный ревущий водоворот под слепящие всплески молний и грохот грома стремительно тащит довольно большое дерево и меня на нем вниз по ущелью. Дерево раз за разом натыкается на препятствия, его разворачивает, переворачивает, вздымает, бросает… Господи, только бы удержаться! Иной раз я оказываюсь в воздухе, чтобы с высоты нырнуть в глубину; тут же могучая сила выдергивает меня из воды, чтобы снова промчать по воздуху. Мне повезло — ни разу меня не швырнуло на камни, если не считать удара в бедро. Цепляясь за ветви, я незаметно забрался в их середину, поближе к стволу. Это, скорее всего, и спасло меня, — от удара о камни меня защищали ветки. Правда, однажды, когда дерево перевернулось в очередной раз, я погрузился в воду и не смог вырваться на поверхность, так как сидел среди ветвей, как в клетке. К счастью, когда воздух в легких уже был на исходе, дерево перевернулось, и я оказался наверху.
Позднее, не знаю, в котором часу ночи, когда мое спасительное дерево сделало очередной кульбит, в мою спину вонзилось сразу множество колючек. Взвыв от боли и ярости, одной рукой держась за ветку, другой пытаюсь оттолкнуть колючий предмет. Рука наткнулась на мокрую шерсть и дрожащее живое тело. В меня всеми своими когтями вцепился какой-то зверь, не очень большой, но и не маленький. Я начал бить его ладонью по морде, но он только крепче цеплялся за меня. Что за напасть на мою бедную голову! Изо всех сил отпихиваю животное в сторону, оно взвывает, шипит, но по-прежнему держится. Дерево вдруг приподнимается, потом окунается в глубину. В воде я чувствую, как животное убирает когти и соскальзывает с меня. Так-то лучше! Дерево выровнялось и поплыло спокойнее, мы вырвались из ущелья на просторную воду. Я устроился поудобнее, если можно говорить об удобстве на качающемся дереве. Рядом со мною, в ветвях, мяукало и подвывало неразличимое в темноте когтистое существо. У меня появился спутник.
После короткого затишья буря взялась за нас опять. Наше спасительное пристанище двигалось то быстрее, то, натолкнувшись на препятствие, останавливалось, разворачивалось и устремлялось дальше, так что облегчения не наступило, надо было держаться изо всех сил. А силы были на исходе. Очень болели многочисленные раны. Опять разверзлись хляби небесные, обдавая нас хлещущими струями. Усталость привела к тому, что я начал впадать в забытье. В сон тянуло с такой силой, что я перестал воспринимать постоянно сопровождающую меня опасность. Я боролся с дремотой, но не всегда успешно. Погрузившись в сон, вдруг просыпался. Через некоторое время все повторялось сначала. И я не помню, сколько это продолжалось.
И наконец пришёл рассвет, серый, унылый, нескончаемый. Дождь то усиливался, то ослабевал. Молнии по-прежнему вспарывали темное небо. В неверном свете я стал различать ветви, ствол дерева, топырящиеся во все стороны корни. Рядом с нашим течение несло и другие деревья. Тихо плыли косматые кусты.
Утренний свет, казалось, долго не мог прорвать серую завесу дождя. Он, не взяв ее силой, начал медленно насыщать собой широкое пространство, проявляя предметы, сначала близкие, потом и дальние. Я с интересом всматривался в моего не очень дружелюбного спутника, чьи острые когти оставили ноющие ранки в моей спине. Он был величиной с собаку, желтошкурый. Последнее угадывалось, а так… шерсть грязная, свалявшаяся, мокрая, естественно… Непропорционально большая голова, толстые конечности и мягкое, пугливое выражение морды говорили о его щенячьем возрасте. Но при этом угадывалось в нем чувство собственного достоинства, врожденное чувство независим мости, свойственное не только этому мокрому недорослю, но и всему его роду.
Когда дерево дергалось, мой спутник помалкивал. Как только начинался спокойный участок, он принимался рычать и кашлять. Он все время проявлял готовность дать мне отпор, не понимая, что я воспринимаю его как товарища по несчастью. А я просто очень внимательно рассматриваю его, находя заметное сходства с земной породой кошачьих.
Никогда больше мне не приходилось наблюдать зверей этой породы так близко… Ного, как и его соплеменники, называли этих зверей Большими Гривастыми. Я думаю, не будь этот котенок полумертвым от усталости, или встреться мы где-нибудь на твердой почве, он бы мне показал, что значит дитя хищников. Взрослые звери этой породы царственно правили в этом краю, когда я жил среди плоскоголовых. Дикари поклонялись, как божествам, двум животным: Матери Крокодилов и Большому Гривастому. Различие между божествами состояло в том, что если туземец находился далеко от Большой воды, он спокойно произносил имя крокодила, но я не встречал ни одного плоскоголового, который при имени Большого Гривастого не залез бы на ближайшее дерево. Большой Гривастый нападает всегда, он бросает свое тело, вооруженное клыками и когтями, на 10 метров. В кровожадной отваге, не колеблясь, он карабкается на дерево за своей жертвой, пока ветка не подламывается под ним. Упав, он начинает сначала…
Оказывается, котик — не единственный мой попутчик. В полузатопленной кроне было немало других. В рассветных сумерках я увидел стайку обезьян, которые, сидя друг возле дружки, цепко держались за ветви, ловко меняя позы, как только дерево меняло положение. Серые шубки, с которых ручейками стекала вода, и страдальческие мордашки выглядели по-человечески.
За ветви дерева они цеплялись не только четырьмя лапами, но еще и хвостами. Вот кого не отдерет от ветки никакая сила! Когда крона дерева переворачивалась, они с визгом и криками перескакивали на другие ветви, и я не видел, чтобы хоть одна из них оказалась в воде. Было заметно, что они стараются не глядеть на ствол дерева, где растянулся будущий Гривастый. Я не разделял их опасений. Но если бы тогда я знал о гривастых то, что знаю теперь, наверное, бросился бы прочь. И не сидел бы на этом дереве, опустив ноги в воду, если бы знал о крокодилах и табу плоскоголовых. По правде, я и не мог бы сидеть иначе на таком неустойчивом средстве передвижения, да и какие крокодилы могли быть в грязных потоках, рожденных сумасшедшей стихией!
Позднее я узнаю, что наводнения, подобные нынешнему, бывают в приморской зоне ежегодно примерно в одни и те же сроки. Они-то и делают жизнь в этих местах невыносимой для большинства животных, а для крокодилов особенно, так как сносят их в море. А крокодилам больше подходят речки, озера и просто лужи на плоскогорьях в глубине материка, куда муссоны приходят совсем успокоенными. То, что я переживаю сейчас, оседлав толстый древесный ствол, не что иное, как Судный день для всего живого в приморье.
Я рано успокоился, посчитав, что, вырвавшись из ущелья на достаточно широкую водную гладь, мы обрели покой и надежду на мирную гавань. Еще издалека я увидел, что гряды холмов, разлегшихся по обе стороны долины на приличном расстоянии, начали сближаться. Я расценил это как нормальное геологическое явление, а буквально через полчаса как бедствие, когда наш «корабль» ткнулся корнями в гигантский затор. В узкой порожистой горловине скопилось множество вырванных с корнем деревьев и кустов. Зажатая в теснине вода начала подниматься, в хаотическом нагромождении деревьев слышался треск ветвей, панические крики животных, грозный гул водопада… Желтошкурый прижал короткие уши к голове и с дикими глазами пополз к развилке ветвей. Обезьянки подняли истошный вой. Некоторые начали перескакивать на другие деревья, направляясь в сторону берега. Плотина из древесных стволов росла и росла, уровень воды поднимался все выше. Я подумал было, не последовать ли за обезьянками, — некоторые уже выбрались на прибрежные скалы и, задрав длинные хвосты, бросились врассыпную по склону теснины…
Туго же я соображаю! Обезьяны куда сообразительней! Пока я раздумывал, громадный затор начал тяжело вздыматься, шум и треск усилились, а в следующее мгновение все это с диким грохотом обрушилось. Я вцепился в ветви, мое дерево трещало и переворачивалось, мутная вода накрыла меня и несла безостановочно…
Грохот сталкивающихся деревьев и падающей воды вдруг словно отошел в сторону. Я ничего не видел из-за режущей боли в глазах, залепленных грязью, но почувствовал, что дерево поплыло по спокойной воде. Когда глаза очистились, орошаемые ручьями слез, я осмотрелся. Желтошкурый исчез. Среди ветвей сидело несколько дрожащих мокрых обезьянок, наверное, из новоприбывших и не успевших перебраться на берег. Я отметил приятную перемену: мое дерево крепко-накрепко сцепилось ветвями с другим. Деревья были прямо-таки вдавлены друг в друга. Мне стало страшно, когда я подумал, что со мною стало бы, окажись я среди ветвей в момент их столкновения. Зато теперь, получив хорошую устойчивость и дополнительную плавучесть, мой «корабль» стал надежнее. Приятные перемены одним этим фактом и ограничились, поскольку во многих других отношениях я чувствовал себя отвратительно — на зубах скрипел песок, во рту горечь, тошнота… Потом я вырвал, чуть не вывернулся наизнанку. Обезьянки, глядя на меня изумленными глазенками, притихли. Освободив желудок от грязной воды, я растянулся на стволе. Мне полегчало, но забрала в свои лапы тоска. Я сел и, глядя на обезьян, стал громко жаловаться на свою несчастную судьбу: — Грегор, за какие грехи ты терпишь такие мучения? Не проще ли один раз наглотаться этой мутной воды и разом покончить с муками?..
Обезьянки оторопело слушали меня, прижимаясь друг к дружке. Для них я — невидаль. Но когда я сделал движение в их сторону, поудобнее располагаясь среди толстых ветвей, они завизжали, щеря желтоватые клыки.
— Успокойтесь, никто вас не трогает, — говорю как можно миролюбивее. — Я не ем обезьятину… Мне надоело жить, но больше всего я хочу спать…
Словом, я устроился вполне сносно. Сцепленные деревья уже не могли перевернуться. Это утешало. Дождь лил как из ведра, но это была чистая и не очень холодная влага. Перед глазами еще какое-то время медленно проплывали холмистые окрестности, затопленные у берегов деревья с торчащими ветвями… Я и не заметил, как это все тихо исчезло.
Ного никак не мог прийти в себя после встречи с огромными динозаврами, на бегу растоптавшими наш лагерь, если это пристанище можно так назвать. На песчаной отмели мы оставались несколько дней. Плот, выброшенный на песок неловким движением динозавра, оказался целым и мог бы еще служить нам. Но он был тесноват. Я строил его в одиночку, в бамбуковых зарослях, все время опасаясь нападения крокодилов. Меня донимали четырехкрылые кровососы, похожие на комаров, разве что потолще. Плот я строил втайне от плоскоголовых, пользуясь тем, что они крайне редко и неохотно подходили к реке. Да в этом и не было для них особой нужды — озера и лужи в том дождливом году были всегда переполнены.
Сооружая с помощью Ного новый плот, я уже имел кое-какой опыт, мне не надо было таиться. Ного с упорством слона тащил к месту сооружения плота любой древесный ствол, казавшийся мне подходящим. И получилось то, что надо. Великолепное сооружение!
Костер у нас пылал ночью и днем, в экономии топлива не было никакой нужды. Плавника, высушенного жарким солнцем, хватило бы на месяц. Днем, когда мы были заняты работой, костер был обычный, — дров получал ровно столько, чтобы не погаснуть. Зато ночью мы старались утолить его ненасытный аппетит самыми большими ветками, пламя освещало и заросли, и реку, отпугивая непрошеных гостей. Притащив одно-другое бревно, Ного торопился на отмель и через несколько минут возвращался к огню с довольно крупными ракообразными и небольшими, как я понял, безвредными змейками. Ного укладывал их на горячий плоский камень с горячими углями, и через пять-десять минут можно было лакомиться вкусным мясом. Забот о еде у нас не было.
Иногда нас навещали крокодилы. Их отсвечивающие рубинами глаза тлели, словно угольки, отлетевшие от нашего костра в ночную темень. Обычно, поглазев, они убирались восвояси. Но как-то появился наглец, посчитавший нас легкой добычей. Он, медлительный и самоуверенный, выполз из воды и направился к нам.
Я схватил длинную жердь, горящую с одного конца, и ткнул ее в полураскрытую крокодилью пасть. Он взревел, развернулся, и я вовремя отскочил — удар тяжеленного хвоста прошумел в полуметре от меня. Чудовище заторопилось назад, в воду, и долго еще в ночи мы слышали его злобный рев. Урок, полученный нахальным экземпляром, не подействовал на остальных. Парные красноватые точки, сновавшие в воде вокруг отмели, заставляли нас быть настороже. И дело тут не в одних крокодилах.
В зарослях вокруг нас бесшумно двигались неясные тени; желтым и зеленым светились хищные глаза. Их владельцы не осмеливались приближаться к огню, шастали на границе света и мрака. И только когда порыв ветра в сторону зарослей обдавал их жарким дыханием огня, слышались испуганное рычание и треск веток, затихающий в отдалении.
По тому, как все чаще срывался ветер, как пыль и сухие листья поднимались в воздух короткими, энергичными вихрями, а на восточной стороне неба появлялись темные тучи, было ясно, что не за горами период дождей. Порывы ветра доносили к нам запахи выжженных солнцем холмов. Ветер предупреждал: еще неделю-две хорошей погоды, а потом земля смешается с небом. Надо торопиться с плотом. Надо выстроить крепкий шалаш на плоту, потому что не очень уютно сидеть под открытым небом, когда на голову льются потоки небесной влаги.
Прошел день. За ним — другой. Крокодилы лениво загорали на отмели, не обнаруживая своих пиратских поползновений. В зарослях ни единого шелеста…
Выбрав более или менее свободных полчаса, я поднялся вверх по реке, к месту, где лежали останки динозавра. К нему невозможно было подойти поближе — мешал невыносимый смрад. Я, зайдя с наветренной стороны, несколько минут наблюдал за разнокалиберными стервятниками. Зверей, питающихся свежим мясом, не было даже в отдалении. На дугах обглоданных ребер сидели сытые грифы. Чем-то они все же отличались от земных.
Утром пятого дня мы были готовы к продолжению пути. Я попробовал приподнять плот за угол, но не смог даже качнуть его. Мы разрыхлили небольшой песчаный холмик, отделявший нашу площадку от воды, разбросав его по сторонам. Потом, пользуясь жердями, как рычагами, начали подвигать к воде.
За полдня тяжелой работы нам удалось спихнуть наше массивное сооружение в воду. То, что еще оставалось сделать, не требовало таких напряженных усилий, от которых судорога сводит мышцы, позволяло слегка расслабиться. Шалаш вышел прочный, ветром не разнесет. Кровлю сделали из коры. Над глиняной площадкой для костра соорудили навес. В одном углу сложили толстые сухие ветки, то есть дрова. Я решил, пока нужда не заставит, не есть ничего сырого. Мой цивилизованный желудок постоянно протестовал против сыроедства… Сделали мы еще кое-какие удобства. В оставшееся время занялись изготовлением оружия.
Племя плоскоголовых не знало другого оружия, кроме дубинок. Некоторые дикари иногда вставляли в расщепленный конец длинной палки обломок песчаника, кое-как закрепляли его — и получался примитивный топор. Копьем они не могли орудовать, оно мешало им пробираться через заросли. Лук и стрелы были чем-то непостижимым, чем-то из области шаманства…
В первую очередь я решил изготовить лук и стрелы. Дубина подходящих размеров для моих интеллигентных рук тяжеловата и не всегда пригодна. Длинное заостренное копье — это уже лучше. Передо мной стояла задача не только вооружиться самому, но и обучить Ного владеть оружием.
Теперь, когда Ного ушел из племени, он был свободен и от многочисленных запретов, регламентирующих жизнь туземцев. Он многое сможет постигнуть, парень смышленый. В первую очередь надо обучить его плаванью. Ного ужасно боится глубокой воды. Как избавить его от этой боязни? Я сколотил клетку — и она стала источником мучений дикаря. Напрасно я говорил, что в клетке, опущенной в воду, Ного недоступен для крокодилов. Он залезал в нее со страхом и всячески норовил выскочить из нее. В клетке я пытался приучить его к глубине. Глубина для Ного — это значит выше колен. А если вода к шее подбирается, так ужас дикаря неописуем. Для него глубина и крокодил — синонимы. Придется с ним повозиться. Я понимаю, что берусь за неблагодарное дело — научить Ного плавать или хотя бы держаться на воде. Наш путь по реке продлится не знаю сколько времени, во всяком случае не меньше месяца, а одно неосторожное движение, неверный шаг на качающемся плоту могут лишить меня верного спутника и товарища.
Страх Ного и его соплеменников перед водой рожден страхом перед крокодилами. Чтобы показать Ного, что крокодилов нечего бояться, я плавал около плота, когда на берегу справа и слева лежали крокодилы. Ного испуганно таращился то на меня, то на крокодилов и, кажется, начинал бояться еще больше.
— Смотри, Ного, — кричал я из реки, — ни один крокодил не плывет ко мне! Крокодил боится человека в реке! Крокодил боится реки!
Ного сидел на плоту на корточках в метре от воды, стучал кулаками по бревнам и скулил:
— Нет! Ного боится! Крокодил съест Ного! Тебя держит в воде Большая Рыба, Ного не держит!
Ного слепо верит в мое небесное происхождение. Его вера восходит к тому времени, когда я мог объясняться с туземцами вполне сносно. Ного необыкновенно любопытен. Он никак не мог понять, откуда я взялся. Земля, «Титан», «Викинг» — для него пустые звуки. Вот и пришлось мне понятие космического корабля перекладывать на язык доступных ему понятий. Так родилась Большая Небесная Рыба, на спине которой Грегор прилетел на землю племени Ного. Девственное сознание Ного безоговорочно поверило бы любой моей сказке, только не правде. Его воображение, усиленное первобытной мистикой, сделало из меня Белого Колдуна, который потерпел поражение в схватке с неким таинственным божеством. Это божество отняло у меня силу и сбросило с высокого неба на холмы, а Большая Небесная Рыба подхватила меня и опустила в реку… Таков я в глазах Ного.
— Смотри, Ного! Нет здесь Большой Рыбы — я держусь на воде, потому что вот так делаю руками и ногами, — я старательно показывал моему товарищу, как двигать конечностями.
— Большая Небесная Рыба есть, — рассуждает он, сидя на плоту. — Она помогает тебе, как Мать крокодилов помогает своим детям. Она не поможет Ного. Ного утонет.
Идею использовать клетку мне подсказала память о прочитанном в детстве. Люди заинтересовались жизнью акул. Пребывать среди них небезопасно. Вот и сварили клетку из металлических прутьев, о которые акулы обламывали зубы.
Утром я говорю Ного:
— Ночью прилетала Большая Небесная Рыба. Она сказала мне, чтобы я изготовил волшебство, которое научит Ного плавать.
Если уж Ного верит в мое небесное происхождение, надо его веру использовать для его же блага, и да простит Всевышний мой обман.
— Она так сказала? — глаза Ного полезли на лоб.
— Да! И еще сказала: если Ного не научится плавать за десять дней, то она сама заколдует Ного.
Бедный дикарь начал трястись мелкой дрожью.
Меня мучила совесть. Ее оппонент утешал меня тем, что другого выхода нет:
— Она очень сердилась и хотела перевернуть плот!
После этого бедняга сдался и даже помогал сколачивать клетку. Я не разъяснял, как мы будем ее использовать, сам же он не осмеливался спросить. Он подносил мне крепкие ровные жерди, из которых я связывал сначала каркас, а потом и стенки, или, вернее сказать, решетки. Это не была клетка в полном смысле слова, потому что у нее были всего три стороны, а четвертой она примыкала к плоту.
Мы сидели около костра и поджаривали на углях раков и змеек, наловленных туземцем. Я начал объяснять ему смысл клетки. Пусть за ночь обмозгует все и успокоится.
— Как ты думаешь, эти жерди крепкие?
— Крепкие, — подтвердил Ного.
— Крокодил может их перекусить?
— Нет.
— Он не смог бы эти жерди перекусить, даже если бы они были толщиной с эту веточку! — я демонстративно ломаю ветку с палец толщиной.
— Такую он перекусил бы, — смеется Ного.
— Нет, не перекусил бы!
— Почему?
— Не позволит сила Большой Небесной Рыбы, — я поднялся и прыгнул в воду, огороженную решетками у плота. — Большая Небесная Рыба хочет, чтобы ты купался в этой клетке.
У Ного даже челюсть отвисла.
— Большая Небесная Рыба сказала: если Ного будет купаться между заколдованными решетками, крокодилы будут бояться Ного. Так сказала Большая Рыба.
Ного, обуреваемый разными чувствами, среди которых страх был не на последнем месте, переминался с ноги на ногу.
— Когда надо купаться?
— Завтра с утра.
Ного провел беспокойную ночь. Он несколько раз просыпался и смотрел на решетки. Утром он стоял на краю плота и зябко поеживался от утренней прохлады, а может, от страха.
— Не бойся, Ного, — продолжал я беззастенчиво вешать дикарю лапшу на уши, — если ты выполнишь повеление Большой Рыбы, она тебя полюбит. Она не будет переворачивать плот, и ты будешь плавать, как я.
Ного кивнул. Он, кажется мне, готов делать все, что я велю. Я соскочил в воду и взялся за край плота:
— Прыгай в воду и становись вот здесь!
Ного не прыгнул, Ного осторожно соскользнул в воду.
— Держись руками вот здесь и делай ногами вот так! — я показал.
Ного, сначала неловко, а затем и уверенно стал взбивать воду. Несколько раз его руки срывались с бревна, он окунался с головой, выныривал и хватался снова, поднимая ногами тучу брызг. Сила у него была завидная. Вскоре он уже без всякого страха барахтался в воде, только глаза ужасно таращил и шум поднимал такой, что распугал всех крокодилов.
— Ного, стоп! Теперь смотри сюда! Держись руками за бревно. Теперь вытяни ноги в воде… так! Теперь подтяни их под себя, коленки под живот… так… хорошо! Теперь изо всех сил отталкивайся ногами вот так… ну, давай!
Ного оттолкнулся так, что плот сдвинулся в сторону берега.
— Ого! — кричу, — молодец Ного! Большой Рыбе это понравится. Теперь я буду стоять на плоту, а ты делай так много-много раз… ну не так сильно, можно чуть полегче!
Ного — способный ученик. Я понял это, когда наблюдал за ним при строительстве плота. Он быстро преодолел страх перед глубиной, старательно копировал мои движения. Мы занимались плаваньем утром и вечером. А днем я решил изготовлять оружие.
Еще раньше, когда мы с Ного заготавливали жерди для клетки, я отобрал несколько гибких и ровных жердин для лука. Тетиву я решил сплести из волокон, которыми со мной поделилась пальма, уступив несколько листьев.
Ного некоторое время наблюдал за моими действиями. Потом уверенно заявил:
— Я знаю, что ты делаешь… Ты уже делал это, но Крири поломал твои палки… Вру сказал, что ты хочешь всех заколдовать.
Ного упомянул имена плоскоголовых, которые вызвали во мне приступ ярости. У шамана был злобный и властный характер. Он боялся и недолюбливал меня, подозревая, видно, соперника. Первый сделанный мною лук Вру рассматривал с неподдельным интересом, и это меня обрадовало. Я подумал, что смогу поднять возможности дикарей в добывании пищи, они всегда и постоянно страдали от недоедания. Я показал туземцам, как надо обращаться с оружием. Шаман начал убеждать вождя, что лук — это злое колдовство. Меня вождь не захотел слушать, не пожелал и стрельнуть из лука. Он взял его и сломал. И запретил кому бы то ни было делать подобные вещи.
— Наш Вру глуп, как лягушка в луже, — сказал Ного, — только прыгает и квакает.
— Если бы шаман не помешал, если бы Крири его не послушался, у людей твоего рода было бы вдоволь мяса. Для того, чтобы из лука убить антилопу, не надо приближаться к ее острым рогам. Можно поразить издали.
Мне приходилось часто видеть, как охотники плоскоголовых погибали или получали тяжелые раны, охотясь за кабанами и антилопами. Дубинка не самое надежное оружие, если зверь крепок.
— Шаман Вру — плохой и вождь Крири тоже плохой, — поддакивал Ного, — ты сделал большое колдовство.
— Ного, это было не колдовство! — там, где возможно, я пытаюсь поколебать в душе Ного веру в духов. — Не колдовство… Когда ты бросаешь камень, почему он летит?
— Потому, что его бросает Ного! Бросает рука Ного! — в голосе туземца звучит самодовольство. — Ного сильный! Камень летит далеко!
— Верно, — соглашаюсь, — Ного очень сильный!
Туземцы падки на похвалу. И не упускают случая прихвастнуть. Это, как я заметил, у них в крови.
Выбираю среди жердей дубинку потолще и предлагаю Ного согнуть ее. Он внимательно осматривает ее, берется за концы, упирает в колено…
— Сильнее!
Все мышцы Ного вздулись узлами. Жердь слегка согнулась.
— Еще немного! Давай еще!
Ного, видно, не понимает, чего я добиваюсь.
— Почему ты не согнул ее сильнее? Почему не переломал?
— Сила дерева не позволила, — отвечает слегка сконфуженно туземец, отшвыривая жердь.
— Значит, у дерева тоже есть сила?
Ного испытующе смотрит на меня, потом начинает пояснять:
— У толстого дерева сила большая. У тонкого — слабая сила. Тонкая ветка поломается, если наступишь на нее. Когда лезешь на дерево, тонкая ветка ломается, и ты падаешь с дерева…
Браво, Ного! Ты постигаешь азы «Сопротивления материалов»!
— Итак, Ного, сила твоей руки бросает камень, а сила этого дерева, этой гибкой жерди будет бросать стрелу намного дальше.
Ного выпячивает нижнюю губу — признак серьезной умственной работы, — берет жердину и сгибает, как бы проверяя на упругость. Затем осторожно кладет ее обратно и садится напротив меня, наблюдая, как я осколком кремня затесываю гибкий стержень будущего оружия. Мне хочется думать, что дикарю понятен смысл моей работы, а его нецивилизованный мозг получает все новые импульсы для интеллектуального развития. На моих глазах и с моей помощью хомо эректус превращается в хомо сапиенс. Правда, до человека разумного моему спутнику еще далеко, но что такое человек разумный? Только ли мозг, набитый тьмой-тьмущей знаний? Но сколько я встречал неразумных людей с энциклопедией вместо мозга! А Ного по-своему разумен. Я протягиваю ему жердину, вручаю острый кремневый осколок и показываю, как надо затесывать сучки. И он затесывает. Со старательностью ученика, желающего возвыситься в глазах учителя. При этом все время о чем-то думает.
— Сыновья Большой Небесной Рыбы все колдуны? — вдруг спрашивает Ного, глядя мне в глаза.
— Почему ты так думаешь?
— Они много умеют. Много знают. Дерево несет их по реке. Дерево будет убивать антилопу…
— О, сыновья Большой Рыбы еще не то тебе покажут. Ты только внимательно смотри и запоминай…
Так проходят день за днем. В честолюбивом замысле цивилизовать дикаря я обретаю смысл жизни, в то время как сам я, безусловно, регрессирую: вот сейчас изготавливаю, например кремневые наконечники большого размера…
Я так погрузился в эту работу, что забыл о рыбалке. Ного звал меня обедать и, поскольку я не торопился, один умял все, что оставалось от ужина, а оставалось достаточно. Мне казалось, что хватит на весь день. Теперь он с унылым выражением топчется передо мной и напоминает, что надо наловить рыбы.
— Стань подальше, — нетерпеливо ответил я, — не видишь — осколки летят в лицо.
— Нужно поймать рыбу, — упорствует Ного.
Я рассердился. Дело в том, что делать наконечники из кремня — это адская работа. Я когда-то вычитал, что люди каменного века владели секретом отдавливания осколков. Не знаю, как это у них получалось. Приноравливаюсь по-всякому. Безуспешно. Бью камнем по камню, стараюсь отбивать мелкие кусочки. На левой руке кровоточат все пальцы. Иногда, заканчивая наконечник, решаю, что вот этот бугорок надо бы снять. Бью по нему — и с таким трудом почти завершенное изделие разламывается пополам. Тут я начинаю в голос поминать всех чертей и их родителей. Ного смотрит на меня с разинутым ртом. Он принимает мою ругань за шаманское заклинание. Я осматриваю обломки и соображаю, нельзя ли из них сделать два наконечника для стрел. А Ного опять о своей рыбе.
— И чего ты ко мне привязался! — ору на него, теряя терпение, Хочешь рыбы — лови ее сам!
— Ного не умеет, — говорит он обидчиво.
— Почему не умеет? Ного видел, как Грегор ловит рыбу? Пусть делает так же… Вот тебе шнур с крючком, вот кусочки мяса. Иди и лови!
— Ного не умеет колдовать!
— Здесь не надо колдовать. Надо все делать, как делает Грегор, — и рыба сама на крючок полезет.
Ного насаживает на крючок ломтик подванивающего мяса и забрасывает в реку без всякой надежды на успех, будто поймать рыбу для него не главное. Главное — исполнить требование Грегора. Через четверть часа торжествующий крик туземца распугал всех птиц в окрестностях:
— Ного поймал рыбу!
Ну вот, еще один шажок Ного по неторной тропинке цивилизации. Маленький шажок, но как он меня обрадовал! Того, что Ного научился делать рядом со мной, уже достаточно, чтобы стать на голову выше и вождя, и шамана, а то и обоих, взятых вместе. Мой современник, читая это, снисходительно ухмыльнется: подумаешь, сенсационное достижение! И действительно, что здесь особенного? Леска, крючок, наживка… Забрасывай, жди, тащи… А я жалею, что, учась в университете, не удосужился позаниматься предысторией человека. Я сейчас смог бы точно сказать, сколько понадобилось человеку тысячелетий, чтобы изобрести крючок для ловли рыбы.
Похоже, туземцу понравилось удить рыбу… А для меня это обернулось осложнениями. Наблюдая жизнь плоскоголовых, я был вначале поражен их непрактичностью: когда они добывали вдоволь пищи, ничего не оставляли про запас, даже на следующее утро ничего не оставалось. Пожирали все подряд. Знали только две крайности: обжорство и голод. Середины не было. А в промежутке между крайностями — случайные гусеницы, малосъедобные корешки, яйца пресмыкающихся… Мясо доставалось не бог весть как часто — серьезная дичь быстронога. С камнями и дубинками за нею не угонишься. Племя постоянно голодало.
С тех пор, как мы вышли к Большой Реке, у нас не было проблем с питанием. Рыбы в Реке — видимо-невидимо. Я и ловил ее ровно столько, сколько нам было нужно для еды. Теперь положение изменилось — Ного почти все время сидит с леской над водой. Он оказался на редкость удачливым рыбаком. Весь плот завален рыбой, — а я ведь с такой любовью следил за чистотой! Запах рыбы, как свежей, так и портящейся, преследует меня повсюду; рыбьим запахом пропиталось все вокруг — от Ного до последнего прутика в крыше нашего шалаша. Дошло до того, что ночью не могу уснуть — выхожу на песок и подставляю лицо свежему ветру. Если у меня дойдет до отвращения к рыбе, я пропал. Разве что лук выручит — буду питаться мясом…
Этот запах, должно быть, и привлекает рыбу. Ного за каких-нибудь десяток минут добывает полдюжины рыб, и все крупные.
Однажды я не выдержал и сбросил всю рыбу назад, в реку. Ного смотрел на меня так, словно я и его хочу сбросить вслед за его добычей.
— Ного, надо ловить столько рыбы, сколько мы съедим.
— Завтра рыбы не будет.
— В Большой Реке рыба будет всегда. В Большой Реке рыба не кончается. А ты ловишь больше, чем надо. Она портится, гниет. У нас был чистенький плот, а теперь смотри, какая вонь. И сам ты — сплошная вонь.
Ного усиленно шевелит ноздрями:
— Где вонь?
Допускаю, что у нас различные представления о том, что такое вонь. Но запах гниющей рыбы — из всех воней вонь. Один туземец Ного этого не понимает. Что ж, придется мне опять обратиться к запрещенным приемам:
— Ного, ты хочешь рассердить Большую Небесную Рыбу?
Ного решительно замотал головой, отрицая даже возможность такого желания.
— Так вот, дух Большой Небесной Рыбы и дух Большой Реки всегда будут давать нам рыбу, чтобы мы были сыты. Но ты ловишь больше, чем мы съедаем. Рыба воняет. Большая Рыба и Большая Река сердятся… Сколько ты должен съесть рыбы, чтобы насытиться?
Ного выбрасывает руку с растопыренными пальцами:
— Вот столько!
— Ну и аппетит! — я выражаю неискреннее удивление. — А мне нужно вот столько, — показываю один палец. — Вот столько и лови!
Предобеденный урок плавания пропал. Ного лежит, охая, в шалаше и жалуется на боль в животе, а живот — как бочка. Еще бы, съесть столько рыбы! Если бы я не знал, на что способны желудки туземцев, я подумал бы, что моему товарищу конец.
Когда я выбрасывал в реку разлагающуюся рыбу, то увидел, что вода забурлила, как в кипящем котле. Вся окрестная рыба собралась на пир. На это обратили внимание и птицы-рыболовы. Они кружились над плотом, шугали в воду. Некоторые ухитрялись перехватить выбрасываемую добычу в воздухе. Мне пришло в голову, что моим стрелам, чтобы выдерживать точность в полете, не хватает оперения. И тогда я сложил оставшуюся рыбу кучкой на краю плота, а сам, взяв готовый лук и несколько стрел, спрятался за шалашом. С четырех метров, думаю, не промахнусь, а заодно испытаю оружие.
Птицы довольно долго не могли преодолеть страха перед нами, с криками летали над плотом и не решались полакомиться нашей рыбой. Может быть, их отпугивали стоны Ного?
— Тише, не шуми… — говорю я шепотом, — птиц отпугнешь!
— Не надо птица… — стонет Ного, — не надо рыба… Ного ничего не будет есть.
— Хорошо, не будешь, а пока помолчи…
Белогрудая птица отделилась от стаи и соскользнула с высоты; мелко трепеща короткими крыльями, замерла над рыбьей кучей и в следующий миг уселась на плот. Для остальных это послужило командой — они разом ринулись к рыбе, начали драться, ни одна не захотела остаться без добычи. А сверху налетали все новые и новые, били друг друга крыльями и клювами…
Если бы я швырнул в них дубину, уложил бы, самое меньшее, трех. Коротко просвистела стрела и увязла в птичьем боку. Птица закричала и забилась в агонии. Но остальные не обращали на нее внимания, будто ничего не случилось. Они рвали друг у друга рыбьи тушки. Ну, если вы такие дуры… я посылаю в них еще несколько стрел. Еще две птицы начали трепыхаться на бревнах плота. Вот-вот свалятся в реку. Я выскочил из шалаша, и только тогда птицы взлетели. Одна из птиц, едва я прикоснулся к ней, ударила меня клювом. Я быстренько свернул им шеи, тем, что еще трепыхались, и уложил рядышком возле шалаша. Поздравил себя с удачной охотой — оружие не подвело! Птицы крупные, величиной с гуся, мясистые. Но меня интересовало не столько мясо, сколько перья. Это сколько же моих стрел получат прекрасное оперение и возможность точно поразить цель!
После обеда урок плаванья снова не состоялся. Сначала я не придал значения легким белесым облакам, протянувшимся волосами от горизонта до горизонта. Ни ветерка. Воздух, как обычно, насыщен зноем и рыбьими запахами. Если пойдет дождик, думаю, не беда. Напоит сухую землю и вымоет наш плот. Небо как-то слишком быстро затягивается густеющими тучами, наступают сумерки, хотя солнце, я знаю, еще высоко. Из ближней долины вырвался вихрь, затянул воронкой пыль и сухие листья. Где-то над холмами сверкнуло, прокатился гром, упали первые крупные капли.
Бросаюсь спасать дрова. Тащу их в шалаш, засовываю под нары. Ного лежит и стонет.
Резко падает температура воздуха, становится прохладно. Порывы ветра превращаются в сильный ветер, и вот уже ураган грубо пробует нашу хижину на прочность. Ветер поднял в воздух золу на нашем кострище, к счастью, в сторону реки, потому что в ней были горящие угли и, если бы он хоть горсточку бросил на хижину, нам пришлось бы гасить пожар. Впрочем, до пожара вряд ли дошло бы — гулкие удары редких капель превращаются в ровный шум падающей воды. Через проем входа я вижу, как над вершинами холмов поднялась белая завеса, соединяя тучи с землей. Она движется в нашу сторону, закрывая от наших глаз холмы и заросли…
Вода тяжело падает на нашу утлую хижину, шатает стены. Появляются первые струйки воды, отыскавшие щели в нашей крыше. Единственное, чего я боюсь, это чтобы не рухнули стены и чтобы нам не пришлось выползать из-под них в объятия грозы…
Сижу в углу хижины. На голову, на плечи падают струйки воды. И все-таки в хижине лучше, чем на берегу, где опасно раскачиваются огромные деревья, где с холмов несутся потоки… Нам угрожает только молния, но позволяю себе надеяться, что мы особого интереса для нее не представляем. Я съежился от холода… Я мечтаю: ночью дождь прекратится, утром взойдет солнце, мы разведем костер и зажарим птицу. У костра мы отогреемся. А пока струйки льются на мою голову, Ного стонет от пережора, я промок до ниточки, которой на моем теле нет. И мечтаю.
Периоды дождей я пережил четырежды. И каждый год первая гроза вызывает в моей памяти тот, первый ливень, который обрушился на меня в ночь после гибели Амара, отрезал меня от «Викинга» и моих товарищей. В моих воспоминаниях об этом ливне большие пробелы. Думаю, из-за психического потрясения, связанного с гибелью Амара; сказалось и падение в ущелье, и голод, и множество других испытаний. Мне трудно выдерживать последовательность в моем повествовании. В цепочку последовательно развертывающихся картин вдруг врывается картинка, не связанная с предыдущими ни сюжетом, ни логикой. Она все путает, сбивает с толку, и я в конце концов сам не могу понять, что после чего произошло.
Поток, подхвативший меня в ущелье после падения, когда я лежал без сознания; дерево, которое несло меня по реке, мои соседи по несчастью — обезьянки и малый Гривастый…
Когда обрушился затор, мы спускались вниз по течению еще два или три дня, и все время под непрерывным ливнем, пока снова не попали в затор. На этот раз я не медлил, тем более, что мое спасительное дерево, вернее — два дерева, ткнулись в затор почти у берега. Я вылез на скользкий берег вслед за обезьянками, совершенно обессилевший от голода и холода. Меня держала сознании одна мысль — скорее вернуться на «Викинг», прочь с этой ужасной планеты.
Я брел сквозь стену дождя, против дождя, полагая, что такой ливень может двигаться только со стороны моря. Не помню, сколько я шел. Впрочем, шел — не то слово. Я больше полз, скользил, скатывался, карабкался… Перевалив через холм, я уткнулся в поток такой же мощный, какой оставил за холмом. Я не впал в отчаяние, для него тоже требовались силы. Я шел вдоль берега, пока пространство вокруг меня не утонуло в быстро сгустившихся тропических сумерках. Было так темно, что я не видел своих ног. Шел на ощупь. Шел до тех пор, пока не забрался в густые, колючие заросли. Там свернулся калачиком под кустом. Я уже не мог заботиться о своей безопасности, потому что был не в состоянии что-либо делать. Охватив голову руками, провалился во мрак.
Новый день принес мне небольшое облегчение. В каком-то маленьком бочажке я напился воды. Накачанный полиинтерфероном, я не боялся инфекции, а может, и не думал об этом. Естественно, я не мог ориентироваться, чтобы определить, где же я нахожусь. Низкие темные тучи закрывали небо, заросли кустарника ограничивали видимость. Меня окружала неопределенность, которая ничуть не лучше бесконечности. Фронтальное движение циклона замедлилось, направление ветра подчинялось теперь рельефу местности. Я даже не мог сказать, в какую сторону движутся облака. Их тяжелые туши напарывались на скалистые вершины холмов и клубились вокруг них. И тем не менее, я шел, доверяясь единственному компасу — интуиции, чувству, которое дремлет в каждом, важно только вовремя к нему прислушиваться.
Человек, выросший в условиях земной цивилизации, не может представить себе, как длинна ночь. Движение видимого, привычного мира лучше любых часов указывает нам время, чувство конкретного времени. Но если ты затерян в неизвестном мире и тебя окружает непроницаемая тьма, и единственный родной звук, который ты слышишь, это звук собственного сердца, а остальные звуки — это шум дождя, не пытайся определить или угадать время; не пытайся, потому что рискуешь сойти с ума.
За одну-единственную ночь я пережил столько, сколько можно пережить за одну длинную жизнь. С тех пор я понял тайну преклонения своих пращуров перед Солнцем и огнем — источниками света, созданными Природой и Человеком.
Дни немногое значили. Они были всего лишь короткими интермедиями в постоянно обновляющейся бесконечности ночного мрака. Он наступал неотвратимо и, не торопясь, прерывался на рассвете. Это было короткое отступление, чтобы через двенадцать часов снова обрушить на меня муки вневременного существования…
Первая ночь была еще не самой плохой — во мне только накапливался ужас тьмы. Утром я отправился дальше…
Я верил, что иду в нужном направлении, что передо мной вот-вот откроется морской горизонт, а затем и берег. Изнурительная борьба с кустарником сокращала день, ночь наступала всё быстрее, и я погружался в сон.
Третий день моего странствия через страну холмов был последним, связанным с предыдущими. Утром вода помогла мышцам следовать приказам мозга, но к полудню — а полдень угадывался по максимуму освещенности изменилась не только местность, но и я сам. Не знаю, действительно ли это произошло вдруг или так показалось моему болезненно-усталому восприятию. Серый цвет под влиянием дождей превратился в коричневый и черный, а затем позеленел. Нескончаемый дождь непрерывно орошал мелкие листья и распускающиеся почки; невидимые зерна подняли в атаку из-под земли свои зеленые ростки, отвоевывая в борьбе за место под солнцем сантиметр за сантиметром. Зеленые объятия зарослей сузили доступный моему взгляду мир до расстояния вытянутой руки, хотя он и раньше не был особенно широк. Мне показалось, что струи дождя стали теплее, но я не уверен, что это не благодаря моим субъективным ощущениям температура тела понизилась, например, с тридцати шести и восьми до тридцати пяти и пяти. Конечно, дождь в таком случае будет казаться теплее парного молока. Такой температурный эффект вполне вероятен, если учесть, что мои силы истощились до критического уровня, что несколько дней у меня крошки во рту не было. Но я шел и шел, механически переставляя непослушные ноги. Раскисшая почва выскальзывала из-под них. На крутосклонах я падал и катился к подножью, где меня останавливал кустарник. Я долго лежал, полузакрыв глаза, пока мои мышцы обретали способность двигаться.
Помню, меня радовала мысль, что я еще могу идти. Однажды меня окружил целый хор звуков, словно кто-то невидимый вдруг покрутил регулятор громкости. Журчанье воды в промоинах и оврагах стало невыносимым, мне слышалось высокое гудение невидимого генератора, из туч долетал громкий звон колокола, холмы вокруг меня начинали кружиться, как гигантская центрифуга…
Дальше в моей памяти пробел. Не то, чтобы я ничего не помнил, напротив — все смешалось, все краски и формы, как в калейдоскопе. Осколки мира не складываются в логически осмысленную мозаику. Дальше, по времени, следует дикий кабан, так как с ним связан скальпель; но с этой поры скальпель начинает играть самостоятельную роль в моих воспоминаниях…
Я лежу на небольшой изумрудной полянке. Вокруг меня — зеленые заросли. Выбираю наиболее сочные стебельки и отправляю в рот: этот с горечью, другой — сладковатый; оба одинаково безвкусны. Если ядовиты, мне будет плохо, но мысль об этом скользнула мимо сознания, я уже не во всем мог отдать себе отчет… Поворачиваю голову на шум в кустах. На поляну вываливается кабан. Увидел меня, коротко хрюкнул, выражая одновременно испуг и угрозу. Сразу понял, что я для него безопасен. Принял к сведению мое присутствие и начал подрывать землю на противоположной стороне полянки. В груде мокрой земли мелькнуло желтое тело корнеплода. Вслед за тем послышалось чавканье. Я приподнялся на руках, пытаясь рассмотреть, как выглядит корнеплод в надземной части. Если кабан поедает его с таким аппетитом, значит, он и мне не противопоказан. Лиловые мясистые ростки толщиной с палец прячутся под нависающими ветвями кустов. Хрупкие. Легко обламываются. А до корнеплода с голыми руками не доберешься, надо бы раздобыть палку или острый камень. Нигде ничего такого не видно. Что-то давит в бок. Ощупываю рукой — скальпель! Из моего горла вырвался хриплый звук радости. Кабан встревожился. Не сводя с меня маленьких зорких глаз, он с наклоненной головой обходит мою странную, диковинную персону по дуге — наверное, взвешивает возможности нападения. Или бегства. Внезапно он с громким хрюканьем бросается в кусты и исчезает.
Скальпель! Передать невозможно, как я обрадовался. Даже в голове прояснилось. Пытаюсь выдернуть этот хирургический инструмент из пояса. Невероятно! Такое впечатление, что в голове что-то тенькнуло — и я с ужасающей четкостью и ясностью осознаю, где я и что со мной происходит…
Луковицы тоже горьковаты, но их удобно есть. Это не трава, не корешки. Сочная плоть хрустит на зубах. Копаю все новые и новые луковицы, поедаю, кое-как очистив от прилипшей земли. Вскоре в животе появляется непривычная тяжесть, но пока еще можно затолкать в него лишнюю луковицу, я не останавливаюсь — пусть раздувается.
Тут же вспомнил, что у меня на запястье левой руки был аптатор. На перекрестных ремнях висели баллоны с кислородом… Все это потерялось. В кармашках пояса нащупал две герметичных упаковки стимулина. Я даже не подозревал, что они там хранятся. Видно, Дэйв вложил их на всякий случай — и как же вовремя они обнаружились!
Несколько луковиц я положил в поясную сумочку. Почувствовал себя несколько лучше — и в путь. Я рвался к «Викингу». «Викинг»- это мой дом, частичка моей далекой любимой Земли. Я верю, что движусь в нужном направлении. Стимулин придал мне силы, и я снова полон надежды.
Это я сейчас знаю, что время дождей на чужой планете — единственное время года, когда о вылазке в джунгли и помышлять нечего. Грозы «судная неделя» для множества животных. Они тысячами гибнут в оврагах и долинах, не успев забраться на холмы. Они приближаются стремительно. На земле подобного рода стихийные бедствия большинство животных предчувствует и уходит в безопасные места. Здесь же, по моим наблюдениям в течение четырех лет, ни люди, ни животные не чуяли беды. Она заставала всегда врасплох. Вместо того, чтобы убегать, животные забивались в чащу в самых пониженных местах долин и оврагов. Можно сказать так: многие из них случайно спасаются, но погибают не случайно. После гроз хищникам и санитарам лафа — не тратя больших усилий, на неделю обеспечивают себя едой. Травоядные тоже благоденствуют — вчера еще выжженные зноем луга сегодня покрываются сочным разнотравьем…
Наверное, потому и оставил в покое дикий кабан беззащитного пришельца. Постоянно раздраженные в засушливую пору, эти звери миролюбивы во время дождей. Словом, сезон дождей — это такое время, что если тебя не унесет потоком, не придавит падающее дерево и не попадешь под оползень, то останешься жив.
Жуткое зрелище являют собой оползни. Стоит огромный холм. На нем спокойно растут кусты и деревья, между кустами пасутся животные. И вдруг холм вздрагивает. Вслед за тем его пробирает мелкая дрожь. Еще мгновенье — и склон холма с тяжким стоном начинает ползти вниз. Еще мгновенье — и все переворачивается вверх ногами с грохотом и треском. Движущаяся масса с нарастающей скоростью сметает все на своем пути; даже огромные скалы, сорванные с места напором стихии, летят кувырком, как обычные камни. Бедствие со всего маху обрушивается в долину и с тяжким гулом врезается в противоположный склон…
Помня, что тучи движутся с моря, я старался идти против их движения. За моей спиной оставались крутые подъемы и скользкие спуски. Я потерял им счет. Я почти уверовал в то, что еще один холм, еще два, три, пусть десять — и я увижу море.
На какой-то вершине холма, когда я остановился перевести дух, в желудке началась невыносимая резь. Сразу же появилась тошнота со всеми ее последствиями. Я не мог стоять на ногах, чувствовал, что теряю сознание. Встал на колени перед ближайшей лужей и попытался выпить как можно больше воды. Вода изверглась обратно вместе с содержимым желудка — травой и луковицами. Я, корчась от болей, катался в грязи. Живот сводило судорогами. Потом я потерял сознание.
А когда пришел в себя, понял, что проиграл битву, а, возможно, и жизнь.
Хорошо помнится, как я пил воду. Я переползал от лужи к луже, чтобы напиться до одури и сразу же извергнуть ее. Я пил ее снова и снова, потому что только ощущение свежевыпитой воды на короткое время успокаивало болезненную жажду.
…Лежу на спине. В лицо хлещут дождевые струйки. Временами дождь прекращается, и тогда я смотрю, как надо мной проносятся низкие тучи. Вершины холмов — я вижу их краем глаза — покачиваются. Стоит мне слегка пошевелить головой, как начинается головокружение. Понимаю, что не могу лежать бревном, надо что-нибудь сделать, но что — это было недоступно моему пониманию, двигатель воли работал вхолостую, луковичный яд опустошил мозг, мышцы отказывались повиноваться…
Я ловлю открытым ртом капли дождя. Жажда больше не донимает, желудок напоминает о себе тихим нытьем. Лежу и боюсь новых приступов боли. Надеюсь, что ядовитый костер погашен. Мысли и опасения за собственную судьбу странно притуплены. Во всяком случае, движение туч занимает меня больше. Иногда кажется, что они плывут так низко, что стоит протянуть руку — и пальцы запутаются в их длинных космах. Но я не могу поднять руку. Переворачиваюсь на живот. Это стоит мне стольких сил, что я валюсь лицом в глинистую землю. Пальцы погружаются в грязь, подсознательно ощупывают ее, направляемые стереотипом профессии, отмечают крупные и мелкие каменные фракции…
Мир, окружающий меня, кажется нереальным…
Возвращаюсь в себя от сильной боли в бедре. Мгновенно осознаю, что источник боли — внешний. Бью сапогом другой ноги. Зверь величиной с собаку отскакивает от меня с рычанием и визгом. Возникает тревога. Может, благодаря ей мир обретает резкие черты реальности. Я приподнимаюсь на локтях, сажусь и сжимаю в руке скальпель. Из сумерек на меня уставились настороженные морды шакалов.
Их несколько… Три или четыре. Наблюдают за мной с расстояния в несколько метров. Чувствую — готовы к нападению. Швыряю в них камнями. Отскакивают с визгом, но не уходят. Выжидают, оценивают: если достаточно ослабел — нападут все вместе, если еще способен дать отпор, будут держаться на расстоянии. Для них я загадка. Такого еще не видели.
Я тоже отмечаю их особенности: тонкие лапы, поджарые туловища, головы непропорционально большие. Челюсти мощные, видно, способны разгрызть любую кость, что и требуется от хищников-санитаров. Эти стайные звери сокращают мучения раненых или больных животных, подбирают остатки после пиршества крупных хищников.
Даю им понять, что ко мне они пристроились слишком рано. Скальпель сверкает в сумеречном свете. Рана в бедре болит. Когда я попадаю в шакала камнем, он с визгом отскакивает в сторону и с рычанием возвращается на прежнее место. Мне не страшно, чувствую, что с ножом сумею отбиться. И они это понимают и потому скромно стоят полукругом в десятке метров от своей потенциальной жертвы. Они дрожат и повизгивают, хвосты волокутся по земле. Мне становится не по себе от их пристальных немигающих желтых глаз.
Темень опускается на землю. Один из шакалов, задрав морду, хрипло воет. Откуда-то из-за скал доносится ответный вой, похожий на эхо… Через некоторое время из дальних кустов выскользнули новые тени. Мои враги получили подкрепление. Множество шорохов и взвизгивания в кустах указывало на то, что подкрепление довольно серьезное. И нетерпеливое. Бросаться камнями и дальше было бессмысленно; я разбросал все камни, да и что толку! Моя тревога нарастала по мере того, как сгущалась темнота. Не собираются ли шакалы наброситься на меня всем скопом, когда я и увидеть их не смогу? Звери, наверное, понимают, что в темноте я перед ними беззащитен, а их осторожность убывает, когда их становится больше. Шакалы постепенно суживают вокруг меня кольцо, я швыряю в них комьями грязи, но они только скалятся… Их клыки светятся в опасной близости. Судя по голосам, доносящимся с различных сторон и расстояний, шакалы продолжают стягиваться. Неужели моя судьба решена? Умереть, отравившись местными растениями, — это одно, и совсем другое — быть растерзанным шакалами. Ощущение близкого конца мобилизовало во мне какие-то резервы, и я поднялся на ноги. Звери подались назад. Я не сомневался ни секунды в том, что если я упаду, это станет для них сигналом к нападению. Странное атавистическое желание овладело мною — захотелось рычать. Во мне, разбуженные смертельной опасностью, завопили голоса всех моих древних предков. И я зарычал, насколько хватило моих сил. И одновременно шагнул вперед, разорвав кольцо моих врагов. По шорохам понял, что звери передо мною разбежались. Я двинулся вперед, всей своей кожей чувствуя, что стая устремилась за мною следом. Значит — преследование? Господи, только бы не упасть! Я должен показать шакалам, что сила у меня есть. Надо только тверже и увереннее ступать, без паники, спокойно. Только бы не зацепиться за что-нибудь, не споткнуться о камень. Заросли хватают меня за ноги, я упорно раздвигаю их всем своим слабым телом, иду туда, где слабо светится линия горизонта над холмом. Начался подъем. Кустарник расступился. Обрадовала мысль, что вырвался из долины, как будто холмы обязались быть со мною в союзе. В темноте, на фоне более светлого неба, появились высокие тени деревьев. Сзади, чуть поотстав, за мною тянулись шакалы. Их неверные тени охватывали меня полукольцом. Значит, на что-то надеются, думают, что я не могу уйти далеко…
Под кроной одного из деревьев я ударился головой о толстую ветку и выругался. При звуке моего голоса звери шарахаются — это радует. Надо осторожнее проходить под деревьями. Но уже под следующим я ударился лбом с такой силой, что если бы не схватился руками за ветку, упал бы наверняка. Я буквально повис на ветке — ноги подкосились, в голове прозвучал колокольный звон. Мне показалось, что звери бросились на меня. Какая-то мощная сила — я до сих пор сомневаюсь, что моя, бросила меня вверх, к ветвям, и я опомнился, только когда оказался высоко над землей. Под моими ногами раздалось злобное рычание и царапанье когтей о кору дерева. Множество фосфоресцирующий глаз закружилось вокруг. Я поднимался еще выше, пока не почувствовал себя в недосягаемости. Этот факт меня так обрадовал, что я нашел в себе силу издевательски посмеяться над моими преследователями. И еще я отметил, что впервые в жизни карабкаюсь на дерево, а поскольку сделал это молниеносно, то и похвалил себя, кажется, в голос…
Шакалы сторожили меня до рассвета. Они безмолвно ожидали, что я, может быть, свалюсь и в любом случае никуда не денусь. Я расположился в развилке между несколькими довольно толстыми ветвями, уселся поудобнее, да еще и пристегнулся поясом…
Когда посветлело, я еще видел сверху их узкие спины, обескураженные морды неудачников, глаза, поглядывающие на меня уже без всякой надежды. А потом, совершенно незаметно, звери исчезли, словно растворились в утреннем свете.
После приключения с шакалами я почувствовал себя лучше, скорее всего благодаря таблеткам стимулина. Теперь моим убежищем служили деревья. Они стали моими друзьями. Дожди закончились, по крайней мере не шли беспрерывно. Я шел и присматривался к жизни джунглей. Она была до удивления примитивна: убегай — если преследуют тебя, преследуй если жертва бежит.
Меня уже не подгоняло нетерпение. Я шел, стараясь, чтобы в случае малейшей опасности удобная ветка находилась на расстоянии нескольких шагов, не дальше. Раны от клыков на бедре зажили без нагноения. Я в который уже раз настроил себя на предельную осторожность. Заросли кустарника — они время от времени преграждали мой путь — вызывали чувство непреодолимого страха. Как только дневной свет, сочащийся сквозь пелену туч, начинал меркнуть, я искал подходящее дерево, на котором смог бы провести ночь. Иногда это отнимало у меня много времени. Не удивляйтесь, я объясню, почему: я набрел на подходящее дерево, а до темноты еще час, а то и два. Я забираюсь на самую верхушку и высматриваю следующее подходящее дерево, чтобы продолжить свой путь к нему и напроситься на ночлег. Если такого дерева по линии моего пути я не находил, останавливался здесь, чтобы не пришлось потом ночевать на земле. Оставшееся до ночи время употреблял на поиски съестного. К растениям подходил с опаской, ел понемногу. Хотелось мяса, но добывать его голыми руками не умел. Охотился на лягушек и ящериц по берегам луж и ручьев. От высоких деревьев не удалялся, при первом подозрении на опасность бежал к ним. Однажды удалось набрести на двух небольших черепах. С помощью скальпеля вскрыл панцирь и полакомился нежным мясом.
Потом я делал попытки ловить птиц, обнадеженный тем, что первая попытка оказалась легкой. А случилось это так: вы, думаю, догадываетесь, что спать среди ветвей не очень комфортно. Ветки жестковаты — ни повернуться, ни выпрямиться. То нога онемеет, то плечо, а тут еще холодные туманы перед рассветом. Однажды, проснувшись задолго до рассвета, я невдалеке от себя увидел птицу величиной с курицу. Не понимаю, почему она не проснулась, когда я подбирался к ней. Схваченная за ногу, она пронзительно закричала, забила крыльями и чуть не сбросила меня с дерева. У нее оказалось твердое, жилистое мясо. Перья ободрал только крупные, да и то с трудом. Отрезал по кусочку мяса скальпелем и заглатывал вместе с пухом. Хватило на два дня, не надо было отлавливать лягушек и ящериц.
Снова появилось чувство тревоги. Как бы медленно я ни продвигался, берег моря должен был бы уже появиться. Должно быть, я допустил ошибку, ориентируясь только на движение туч. Оно зависит от множества метеорологических факторов и особенностей континентальной платформы. О них я ничего не знал. Солнце все еще не показывалось.
Я обратил внимание на то, что характер поверхности изменился. Холмы стали более пологими и оставались самой характерной особенностью плоскогорья, у которого есть свой наклон. Неприятное открытие заключалось в том, что я, однажды посчитав, что муссонные циклоны идут со стороны моря в глубину континента, сейчас должен признать, что ошибся. Я шел в сторону общего континентального подъема. И тучи двигались не с моря на континент, а наоборот. Будь я повнимательнее, я обнаружил бы комплекс признаков, которые указали бы мне на ошибку. Но я по известным причинам был слишком поглощен борьбой за выживание, и многие приметы прошли мимо меня. Сколько же времени я потерял? Достаточно много. А в моем положении ошибаться нельзя. Даже дома, на Земле, последствия иных ошибок оборачиваются невозместимыми потерями, а что же говорить об этом диком мире? Здесь нет ни друзей, ни любимых; на чью поддержку можно рассчитывать…
Я заблудился, это уже несомненно. Беда еще и в том, что я не знаю, как эту ошибку исправить. В какую сторону держать путь — не знаю. Никаких ориентиров…
Причиной еще одной ошибки, которая, несмотря на свою незначительность, обернулась тяжелыми последствиями, была добытая мною птица. Мне очень понравилось птичье мясо. Легкость, с которой оно досталось мне, обнадеживала. Я начал охотиться на птиц. Я пытался подбивать их камнями, палками, когда они кормились на берегу ручья. Поздно вечером, когда мир превращался во мрак, и ранним утром, когда мир оставался еще погруженным в темноту, я подкрадывался к ним, карабкаясь по тонким ветвям. Но удача от меня отвернулась. А я уже попробовал горячей птичьей крови, и лягушачье холодное мясо вызвало у меня отвращение. Я превратился в кровожадного, но неспособного хищника. Нередко, потеряв время на неудачную охоту на птиц, я укладывался на ночлег с урчащим от голода желудком.
И тогда произошла случайность, причина которой — в моем алчном стремлении во что бы то ни стало добыть птичьего мяса. Этой случайности я благодарен за то, что встретился с Ного.
Среди широкой долины сверкало зеркало озера. На его волнах покачивались сотни и сотни водоплавающих птиц, напоминающих уток. Подобраться к ним незамеченным было нельзя. На берегу — ни единого куста. Я лежал на вершине холма и сглатывал слюну — столько мяса! Но как его добыть?
На противоположном берегу, в нескольких метрах от лесной чащи, я приметил двух птиц. Они заметно выделялись среди уток, спокойно отдыхающих после кормежки. Только бы добраться до них! Нужды в особой осторожности не было. Долина гудела от птичьего галдежа. Я прошел через лес и оказался перед прибрежными зарослями. Осторожно прокрался вдоль них к тому месту, где, по моим расчетам, должны отдыхать две крупные птицы. Тихо раздвигаю лозу — и вижу несколько спящих птиц, метрах в двадцати. В сумки на моем поясе я заранее положил несколько увесистых камней. Прежде чем извлечь камень, я решил продвинуться еще на несколько метров. Хор птичьих голосов был так силен, что мог бы заглушить даже громкую человеческую речь. Густое переплетение корней верболоза позволило мне бесшумно подойти еще на несколько метров. Я вытащил камень. Подошел еще на несколько шагов и справа увидел небольшое зеркало воды, а на ней — те самые птицы. Странно, что они меня не замечают! И спят как-то странно: дрожащие, взъерошенные, судорожно заглатывают узкими клювами воздух…
Камень с силой ударил в крыло и отлетел в воду. Но птицы и не думают взлетать. Что за чертовщина! Они отчаянно бьют крыльями, а в воздух не поднимаются. Я отталкиваюсь от берега и прыгаю к птицам. Брызги летят во все стороны, ноги погружаются во что-то мягкое и вязкое. В следующем прыжке я намеревался схватить если не обеих птиц, то хотя бы одну. И что же? Не могу вытащить ноги из вязкого месива, скрытого под слоем воды. Птицы отчаянно бьют крыльями, а кто-то невидимый под водой держит их за длинные ноги. Я боюсь, что они в последний момент вырвутся — и я снова останусь ни с чем. Тем временем вязкое месиво под моими ногами словно расступается, и я погружаюсь еще глубже. Тут уж не до птиц. Глубина втягивает меня медленно и неотвратимо. Я подумал, что лучше не дергаться, стоять тихо. Из-под ног на поверхность воды выскакивают и лопаются пузыри, вода покрывается тончайшей радужной пленкой, моих ноздрей касается знакомый запах — запах нефти.
Знакомый запах мне все объяснил — асфальт! Нефтесодержащие пласты вышли на поверхность, летучие фракции испарились — остался тяжелый вязкий состав, который у нас, на Земле, называют асфальтом. Память услужливо подсунула мне факты из моей студенческой практики: Тринидадское асфальтовое озеро… Асфальты Ла Бреа около Лос-Анджелеса с останками древних животных, попавших в ловушку…
Я знал, таким образом, что ждет нас — меня, несчастного, и этих обреченных птиц. Затопившая долину ливневая вода образовала ложное озеро, под которым притаилось настоящее, асфальтовое. Длинноногие птицы стали его жертвами и невольной приманкой для меня, большого охотника до птичьего мяса…
Главное, не делать резких движений. Повернув голову, оцениваю расстояние до ближайших кустов и мысленно благодарю судьбу: во время прыжка кочка ушла из-под толчковой ноги и поэтому сам прыжок вышел далеко не рекордным, что-то около метра. Гибкие ветви лозняка покачивались в полуметре от моих вытянутых рук. Примерившись, я рванулся в сторону кустов и плюхнулся в воду на всю длину своего тела, руки не дотянулись до куста сантиметров на двадцать.
Мне показалось, что я целую вечность боролся за эти сантиметры, пытаясь преодолеть их и так, и эдак. Наконец, обратился к последнему средству — снял пояс, один конец накрутил на ладонь, а конец с тяжелой пряжкой бросил в середину куста и затем потянул к себе. Несколько лозин наклонилось почти к моему лицу, и я схватился за них. После этого я умолял куст верболоза покрепче держаться корнями за почву, пока я медленно, сантиметр за сантиметром, буду вытаскивать себя из коварной ловушки…
Я подмял под себя весь куст, да так и остался на нем лежать. Слишком много сил ушло на схватку с трясиной. День погас, наступили быстрые сумерки, и мне надо было поторопиться к выбранному для ночлега дереву. Подняв голову, я заметил непонятную тень. Смотрю и глазам своим не верю. В нескольких метрах от меня сидит на корточках человекообразное существо с лохматой головой на короткой шее. Всматриваюсь. Нет, существо сидит не на корточках, погрузилось почти по грудь в воду. Поправляюсь — в асфальтовую тину. Я вижу его со спины. Оно заросло короткой шерстью. Из мощной бочкообразной груди порою вылетают шумные вздохи. Первоначальный страх сразу прошел. Понимаю, существо, попавшее в такую беду, не может мне угрожать. Оно, видно, давно сражается за свою жизнь — ближние кусты вырваны с корнем и валяются в воде вокруг бедняги. Кто же это? Человек? Большая обезьяна? Он, наверное, заметил меня сразу, как только я вошел в лозняк, и притаился. Потом наблюдал, как я пытаюсь выбраться на твердый берег. Я решил, что передо мною большая человекообразная обезьяна. Пытаюсь представить себе, как бы сложились наши отношения, если бы мы встретились на берегу или на дереве. Зверь, видно по всему, могучий, а вот из трясины не способен вырваться. Я отошел от воды. Ниже пояса меня покрывал толстый слой асфальтового месива. Его надо как-нибудь соскоблить, пока не подсохло. Отламываю пучки лозы, черное месиво очень неохотно расстается с моим телом, но в конечном счете уступает. Чувствую на себе испытующие взгляды большой обезьяны. Когда она поняла, что я тоже наблюдаю за нею, перестала таиться. Издает хрипящие звуки, стонет, старается дотянуться до кустарника, несколько раз пытается вырвать из трясины ноги. Результатом таких усилий является еще большее погружение; обезьяна понимает это и затихает.
Чтобы получше почиститься, я поскреб себя еще и скальпелем. Затем направился к склону холма, к облюбованному дереву. Чувствую спиной взгляд обезьяны. Тоже, подумалось, мяса захотела. А я, голодный, после этого происшествия не ощущаю голода. Обещаю себе не охотиться больше на птиц, а довольствоваться лягушками… Обезьяна до утра, наверное, не дотянет. Засосет ее, бедную. Подумав про обезьяну, я поворачиваюсь. Надо хоть рассмотреть ее как следует. Подхожу поближе. Обезьяна вскинула голову и посмотрела на меня. Голое лицо с широким плоским носом, выдающимися челюстями. Длинные спутанные волосы лезут в глаза. Губы как у коренных жителей Африки. В глубоких глазницах под заметно выпирающими надбровными дугами светятся отчаяние и, чего нельзя было ожидать от обезьяны, разум. В брошенном на меня взгляде проявилась целая гамма чувств: и безысходность, и тоска, и сознание своей обреченности. На какой-то миг в глазах засветилась надежда, но тут же погасла. А ведь это — разумное существо, подумал я. Оно ждет от меня помощи. И если оно действительно разумное, то, освобожденное с моей помощью, не сделает мне зла… Что ж, попробую спасти. И сразу же сомнения: не будь идеалистом! — хочешь его выручить? Ну хорошо, вытащишь этого человекоподобного из беды — а посмотри на его руки! Огромные лапищи зажали пучки лозняка. Они, эти лапы, шутя свернут тебе шею… Так что лучше предоставь его собственной судьбе, сам устраивайся с ночлегом.
Дикарь словно прочитал мои сомнения. Его губы растянулись в гримасе. Из горла вырвались новые звуки, и я с удивлением отметил, что дикарь пытается что-то сказать мне. Было понятно, что он умоляет помочь ему… Конечно, нельзя оставлять его в беде. Кто, кроме меня, поможет ему? У него, безусловно, есть соплеменники. Но если они до сих пор не выручили его, то как они сделают это ночью?.. Среди наиболее близких к нему кустов я выбрал самые толстые ветки и, не отламывая их, наклонил пучком к его голове. Дикарь вытянул руку и ухватился за ветки сильными пальцами. Потянул их на себя — куст затрещал.
— Погоди! — крикнул я. Дикарь послушался. И это меня тоже поразило. Он меня понимает! Не мешкая, я собрал в пучок ветви другого куста, и дикарь ухватился за них другой рукой.
— А теперь подтягивайся!.. Не рывками — выдернешь кусты с корнем! Давай постепенно! Потихоньку!
Честное слово, он меня понимал. Иначе почему делал все так, как я советовал? Может быть, телепатия? Какая разница! Он понимает, что я помогаю ему, и слушается. Теперь я не сомневался, что передо мной вполне разумное существо, туземец. Звуки непонятного языка булькали на его толстых губах. Взгляд, несмотря на дикость, выражал благодарность.
По мере того, как волосатый гигант высвобождался из асфальтовой ловушки, меня все больше обуревали сомнения. Ну да, у него вполне человеческий, разумный взгляд; неизвестный, но безусловно человеческий язык… Может ли это помешать ему, как только он освободится от трясины, взять и придушить меня?..
Пока я мучился сомнениями, дикарь с шумом и треском выполз на твердь и повалился на четвереньки. Я свое дело сделал и поспешил ретироваться. Отступил за кусты и затем быстрыми шагами ушел прочь, подальше от греха, чтобы не получилось так, что доброе дело сделал на свою голову.
На дерево я взобрался в непроглядной темноте, расположился повыше и замер, прислушиваясь к звукам, которыми обычно полнится ночь. Душа томилась от предчувствий: это происшествие вызовет новые перемены в моей жизни. Не знаю, добрые ли, плохие, но явно что-то назревает.
Из долины, погрузившейся во тьму, потянуло сложным букетом разнообразных запахов: к основному запаху гниющих водорослей примешивался острый запах нефти. Запах птичьего помета создавал иллюзию обжитого места… Внезапно приозерную темень прорезал долгий крик. Начинаясь на невысокой ноте, он поднимался до визга и неожиданно обрывался бормотанием. Я не сомневаюсь, что это подал голос спасенный мною туземец. Он кого-то звал, звал требовательно, настойчиво. Кого он может звать, кроме своих соплеменников? Значит, они должны быть в пределах слышимости. Но сколько он ни зовет, отклика нет. А если не соплеменников, то кого еще может звать это одинокое, но вовсе не беззащитное существо? Неужели меня? Действительно, я чувствую, что голос туземца обращен ко мне. Он зовет меня! Зачем я ему? Чего он от меня хочет? Меня пугает даже мысль о том, что я могу вот так спуститься с дерева и подойти к дикарю. Что я скажу ему? О чем спрошу? Как ваше самочувствие, господин туземец? А он все зовет. Понимает, что я не мог уйти далеко…
Начал накрапывать дождь. Пусть накрапывает, мне не привыкать. Как же быть с туземцем? По голосу слышно, что он выбрался из зарослей и направляется в мою сторону…
А почему, собственно, я не могу подойти к нему, если он разумное существо? Я могу найти в нем спутника, товарища. У него нет причин остаться недовольным мною. Единственный мой поступок, имеющий отношение к нему, — я выручил его из неприятной ситуации. Он должен помнить об этом до конца дней своих… Я лихорадочно взвешиваю все за и против. Думаю, ничего плохого он мне не сделает. Как местный житель, туземец может мне помочь. По принципу: услуга за услугу. Я начинаю понимать, что мне трудно будет найти дорогу к «Викингу». Туземец по меньшей мере знает, в какой стороне море. А если я просчитаюсь и он меня придушит, что ж… придет конец моим страданиям. Амар уже не мучается, как я мучаюсь.
Я спустился по стволу дерева и пошел на зов. Может, это и безумие, думал я, но в таком случае все — безумие; все, что связано с моим появлением на этой планете. Я остановился. Решил не отходить далеко от дерева и подал свой голос:
— Эй, сюда! Я здесь!.. Хватит вопить, подходи сюда!
Вскоре послышались шаги и гортанное бормотание. Из темноты вынырнул еще более темный силуэт, послышалось отрывистое дыхание. В следующую минуту туземец взял меня за руку. С его губ слетали непонятные слова. Я даже догадаться не смог бы, о чем он толкует. Но с первых слов понял, что мне бояться нечего. Туземец настроен миролюбиво. В конце концов, я в нем больше нуждаюсь, чем он во мне… После того, как я помог ему выбраться на сушу, он мог бы повернуться и уйти. Он у себя дома. Однако он не ушел. Что его заставило отыскать меня? Я не знаю, о чем он все время говорит, зато уверен: у него ко мне добрые чувства. Ему важно, чтобы я слышал его голос. При абсолютной невозможности логического понимания сам голос несет в себе информацию межличностных отношений. Ему, этому огромному туземцу, тоже хочется слышать мой голос. Для начала я сказал, потянув его за руку, что нам глупо стоять под дождем, лучше спрятаться под широкой кроной старого дерева. Мы уселись под деревом бок о бок, ощущая спинами теплую шероховатость древесной коры.
— Понимаешь, — говорил я в свою очередь, — хоть ты и похож на большую обезьяну, но парень, надеюсь, хороший, и еще надеюсь, что ты со мной не разделаешься. Верно?
Туземец вслушивался в звуки моего голоса, не дыша. В моей речи он не понимал ни бельмеса, так же, как и я в его. Мы сразу уяснили ситуацию, поэтому наши голоса выражали доверие друг к другу, а большего для начала и не требуется. Доверие в нашем положении — это все. Если оно появилось, нет нужды в объяснениях. Туземец рассуждал точно так же, смею надеяться. Наши монологи стали произноситься все реже. Наконец я услышал, что мой знакомец захрапел, и этот факт значил больше, чем признание в дружбе. Я, сколько мог, сопротивлялся сну. Мелькнула мысль забраться на дерево. Но это было бы проявлением недоверия… Незаметно для себя я тоже уснул.
Чего мне только не снилось! Один сюжет был связан с университетской лабораторией и Леной. Второй — с «Викингом». Снилось, что лечу в скафандре по воздуху и удивляюсь: разве скафандры могут летать сами по себе?..
Спал я крепко. И как ни крепок был мой сон, каким-то уголком сознания все время отмечал, что согревающее меня плечо — это плечо, на которое можно опереться.
Утром я проснулся первым. В рассветных редеющих сумерках все, что произошло ночью, казалось более невероятным, чем можно вообразить себе с помощью самой фантастической выдумки. Туземец спал, не выпуская моей руки и свесив голову на грудь. Странное у него лицо. Лицо человека, сформированное условиями чужой планеты. Я не стал отнимать у него свою руку, чтобы не разбудить, но он проснулся сам, почувствовав, должно быть, что я его рассматриваю. Глубокие вертикальные морщины прорезали его лицо от крыльев носа до уголков широкого рта и дальше под подбородок. Мы встали на ноги, и он с широкой улыбкой начал трясти меня за плечи, произнося непонятные слова. Потом он обратил внимание на свои «заасфальтированные» ноги и принялся выдирать комья асфальта прямо с шерстью. Нет, будем называть это волосами, хотя для волос, пожалуй, густовато. Отдирая особенно крупные комья, он гримасничал от боли, и тогда я отстегнул от пояса скальпель. Он замер в удивлении. Осторожно взял в свои огромные лапы хрупкий медицинский инструмент и поднес поближе к глазам. Похоже, его поразил не скальпель сам по себе, а материал, из которого он сделан.
Туземец осторожно прикоснулся пальцем к лезвию, удивленно хмыкнул и вернул. Я взял скальпель в правую руку, левой оттянул увесистый ком асфальта на его ноге и быстрым движением обрезал волосы. О, как он был приятно поражен! Он подставлял все новые и новые участки своего тела, где асфальт висел комьями, и я обрезал их совершенно безболезненно. Потом он опять попросил скальпель и сам стал себя очищать, ни разу не порезавшись… Мой знакомец все время улыбался. Улыбка — это две вертикальные морщины по обе стороны рта и широко открытый рот. Я почувствовал к нему симпатию и, как он меня утром, потряс руками его за плечи. Он тоже стал меня трясти. Никакого напряжения между нами не возникало. Жаль, что наши языки друг другу не понятны! Но остается язык жестов, мимики, возгласов. А в том случае, если нам придется провести рядом достаточно много времени, освоим и слова. Я поднял руку и ткнул себя пальцем в грудь:
— Грегор!
Он сделал точно такой жест, ткнув себя пальцем в широкую волосатую грудь:
— Ного!
— Ного! — повторил я, касаясь его груди, и — Грегор! — касаясь своей.
— Грего! — говорил туземец, — Ррегор!
— Очень приятно, господин Ного, с вами познакомиться! — сказал я и обеими руками потряс ему массивную, узловатую руку.
— Ррегор! Ррегор! — тряс меня за плечи счастливый Ного. Прекрасно, подумал я. Перейдем на следующую тему. Я поднес ко рту сложенные пучком пальцы и изобразил жевание:
— Ам! Ам! Кушать! — я показал поглаживанием путь еды от рта до живота.
— Га-а! — сказал Ного. Он все сразу понял и тоже погладил свой живот. Затем начал принюхиваться. Что-то его раздражало. Он с неудовольствием посмотрел на комки асфальта, махнул неопределенно рукой и тяжкой, переваливающейся, но на удивление быстрой походкой направился по склону холма к верховьям долины. Через несколько шагов он оглянулся, чтобы удостовериться, следую ли я за ним. Я улыбнулся, хлопнул себя по животу и сказал: «Га-а!»
Мы перевалили через холм и на спуске в следующую долину остановились. Я проследил за его взглядом и увидел в траве под ногами птичье гнездо с дюжиной светло-зеленых яиц… Отныне за свое будущее Грегор может быть спокоен. Его гарантом послужит питекантроп, вытащенный из асфальтовой трясины.
Только тот, кто в одиночестве умирал от голода, усталости и неизбывного страха, понимает, что значит обрести товарища, освободиться от одиночества, от унизительного чувства незащищенности. Один плюс один — это намного больше, чем просто два человека. Один плюс один — это сумма множества качеств, особенно если речь идет о таких различных внешне и внутренне людях, как я и Ного, вернее, как Ного и я. Среди нас двоих его имя должно стоять первым. Моя заслуга состояла лишь в том, что я без особых усилий помог ему избежать опасности, с которой он прежде ни разу не встречался.
Благодаря Ного передо мною открылся странный мир, похожий, вероятно, на тот, в котором жили мои предки лет этак тысяч 70–80 тому назад или еще раньше на диких просторах моей, тогда еще нецивилизованной планеты.
В первобытном мире чужой планеты Ного и его соплеменники на лестнице рангов занимали место где-нибудь посредине. Но поскольку они были хитрее и находчивее более сильных и кровожадных хищников, они сумели избежать опасностей, которых не избежали более сильные. Если дать плоскоголовым самую краткую характеристику, я сформулировал бы ее так: всесильные воры. Благодаря своей смекалке они обманули природу, перехитрили ее законы. Только тот, кто многое пережил вместе с этими людьми, знает, как непросто бывает даже при помощи смекалки и хитрости, быстроты и храбрости побеждать грубую силу, которой незачем хитрить, потому что она сила.
В Ного прекрасно уживаются хитрость, смекалка и храбрость с огромной физической силой.
Я видел, как он, завывая, с дубиной ворвался в большую стаю гиен, поваливших теленка антилопы. За полминуты убил и покалечил нескольких сильных хищников, прежде чем челюсти хотя бы одного из них смогли сомкнуться на его теле. Ошибись он в мелочи — стал бы вторым блюдом после теленка на кровавом пиру гиен. В другой раз, на охоте за антилопами, он схватил неосторожного теленка за задние ноги и с тяжелой, бьющей копытами ношей вскарабкался на дерево раньше, чем разъяренная мать и полдюжины могучих самцов попытались превратить охотника в кровавое месиво в кустарнике.
Это относительно короткие способы добывания пищи, хоть и рискованные. Другие же, хоть и не менее рискованные, требуют огромного терпения, немалой выдержки и железного самообладания. Ного способен по шесть-семь часов таиться у тропы, ведущей к водопою; терпеть, не шелохнувшись, укусы множества жучков и кровососущих насекомых, когда малейший шорох может вспугнуть осторожную дичь.
Ного однажды несколько часов подряд полз на брюхе за стадом антилоп, а невдалеке, так же незаметно, подкрадывался Большой Гривастый, который мог выбирать — туземца или антилопу…
Науку выживать Ного постигал с первой минуты своего рождения. Подобных наук я не изучал, но сдавать экзамены приходилось ежедневно. А теперь еще добавились новые хлопоты — постигать язык Ного. Нельзя же целыми днями улыбаться и трясти друг друга за плечи! Постоянное общение настоятельно требовало обмена информацией, а без языка в этом вопросе ничего не поделаешь. Я сделал выбор в пользу туземного языка по многим причинам, и первая среди них — легкость овладения. Язык земной цивилизации туземцу ни к чему. На девяносто пять процентов он состоит из понятий, абсолютно недоступных примитивному мышлению Ного и его сородичей, тогда как немногословный язык джунглей, кроме легкости усвоения, отражал действительность, в которой мне предстояло не знаю сколько жить.
Я сравнительно легко разобрался в джунглях чужого языка, в мире глубоких гортанных звуков, шипящих гласных и раскатистого «р». Я с радостью убедился, что начало, которое в любом деле обычно бывает трудным, в общений с Ного не составило для меня никаких проблем. Одним восклицанием «га-а»- мы с Ного решили сложную проблему нашего первого завтрака. Так же легко мы достигли взаимопонимания и в других вопросах нашего бытия. И ничего удивительного — язык Ного возник на реальной почве потребностей племени.
— Гру-у! — сказал Ного, указывая рукой на заросли, в которых на расстоянии броска камнем шумно двигалось какое-то животное. Он развернулся и побежал, мощно раскачиваясь на кривых ногах. Я, естественно, стараюсь от него не отстать.
Это же слово он произносил, когда глушенная ударом дубины антилопа поднималась на ноги или когда мчался за убегающей добычей…
Вначале меня совершенно сбивало с толку то, что одно и то же понятие часто имело несколько названий. Скажем, одним словом обозначается антилопа, другим — теленок антилопы, третьим антилопа-бык, четвертым — больная антилопа… В языке Ного нет обобщающих слов. Это язык охотников, в котором важно по одному слову решить, о чем идет речь. С другой стороны, все насекомые и черви назывались одним словом го-ду. Отдельные названия имели те из них, которые обладали полезными или неприятными свойствами. К таким насекомым относятся пчела, черный муравей с парализующим укусом. К слову, нашествие черных муравьев большим количеством было не менее устрашающим, чем нападение Большого Гривастого.
С помощью Ного я начал успешно приспосабливаться к тяжким условиям дикой жизни. Чем больше я узнавал туземца, тем с большим основанием утверждался в мысли, что Ного — очень интересный человек. Ему в щедрой мере отпущены такие ценные человеческие качества, как чувство благодарности, деликатность, предупредительность. Таких понятий в языке Ного нет, и попробуй Грегор заговорить со своим спутником о таких вещах, как благодарность, он бы не смог понять, о чем, собственно, речь. Ного был умен — в сложных ситуациях он находил быстрые и точные решения, и это делало Ного полезным человеком в племени плоскоголовых. Я уже не говорю о его терпеливости. Первое время, не приспособленный к жизни в экстремальных условиях, я часто срывал своему спутнику охоту тем, что обнаруживал себя в самый ответственный момент, и жертва убегала, оставляя нас без ужина. Ного ни разу не вышел из себя, только повторял: — делай, как я!
Я старался быть прилежным учеником. Это нетрудно, имея такого учителя и опекуна. Теперь моя судьба перестала зависеть от любой случайности. Само присутствие Ного, его роль в моей нынешней жизни исключали появление таких случайностей, которые могли бы оказаться роковыми. Подбирая съедобные травы, я знал, что Ного следит за тем, что я отправляю в рот. Я перестал вздрагивать при каждом шорохе в кустах. Здесь я безотчетно полагался на силу и опыт туземца. Ко мне возвращалась уверенность, что я не затеряюсь в чужом мире и рано или поздно вернусь на «Викинг». Мысль о «Викинге» и тревожила, и успокаивала меня.
Где-то в конце шестой недели моей одиссеи в разрывах серых туч начало появляться солнце, сначала на короткое время, а потом, по мере очищения неба от облаков, на более длительное время. Я смог с уверенностью установить, в какой стороне находится океан. С помощью Ного я выйду к нему. Мои первые попытки направить наше бесцельное бродяжничество в сторону солнечного восхода остались не понятыми:
— Там плохо! — говорил мой спутник, указывая на восток. При этом в данную минуту он мог идти на восток, чтобы через полчаса повернуть на север, еще через час — на запад. Мы шли каким-то странным маршрутом, и я не мог уловить в нашем движении каких-либо закономерностей. Броуново движение, думал я, но не мог же Ного идти никуда! Вскоре я выяснил, что при всей хаотичности передвижений в течение дня, мы в целом выдерживали главное направление — на север. А вообще Ного — авантюрист по складу характера. Приключения его вдохновляют. Он любопытен, как молодой кот.
— Там большая вода. Пойдем туда! — сказал я Ного, когда мой словарный запас еще пополнился. Я клонил все туда же, на восток.
— Там нехорошая вода! Нельзя пить! — говорил Ного, и я понял, что мой приятель там бывал.
— Мы не будем пить… — ответил я и замолчал. Надо было говорить о «Викинге», о моих товарищах-землянах, а нужных слов не было еще в моей копилке. Ного смотрел на меня, понимая, что я хочу поделиться с ним своими мыслями, что-то говорил, но я тоже не понимал его.
— Там, у большой воды, много-много Грегор! — я подобрал десять камешков и положил их в ряд, — Грегор, Грегор, Грегор… — говорил, переводя палец с одного камешка на другой.
— Там много Грегор! — повторял я, пока наконец, у туземца не засияли глаза. Он потряс меня за плечи:
— Там большая вода! Там много Грегор? — это был первый понятый мною вопрос Ного. Не могу сказать, кто больше обрадовался, — хозяин планеты или его незадачливый гость? Оба обрадовались. Ного с воодушевлением закатил длинную речь, из которой я не понял ничего. Очевидно, на моем лице отразилось огорчение, потому что Ного опять потряс меня за плечи:
— Утром пойдем к большой воде! Пойдем, Грегор!
На следующее утро мы шли на восток. Яркое солнце светило нам в глаза. Теперь Ного старался не отклоняться от выбранного направления, разве что по пути встречались овраги, озера, заросли… Их мы обходили.
Чем ближе к морю, тем меньше дичи, подумал я, когда впервые за много дней пришлось устраиваться на ночлег с урчащим желудком. Дичи стало меньше, чего не скажу о комарах. С наступлением темноты они налетали на нас тучами с широкой долины, сверкающей множеством луж в лучах заходящего солнца. От кровососов не было никакого спасения. Волосатому Ного, наверное, было легче, — какая-никакая защита имеется, а я к утру был весь в расчесах и волдырях.
Лесистая местность как-то незаметно перешла в обширные заросли. Точно такие же колючие заросли преграждали нам путь, когда мы с Амаром высадились на берег и направились в глубь материка. Если полоса зарослей отделяет побережье от внутренних районов, то мы идем правильно. У меня никаких на этот счет сомнений. И солнце, которое теперь показывается каждый день, позволяет нам ориентироваться в восточном направлении.
Но меня удивляет наметившийся общий подъем местности. Если бы я не был геологом, это противоречие меня смутило бы. Я не только нашел удачное, на мой взгляд, объяснение поднимающейся к океану гряде холмов, но и тому невероятному факту, что я оказался так далеко от побережья.
Геологическая линия разлома пролегала здесь параллельно береговой линии примерно в двадцати-тридцати километрах от последней. В процессе сжатия края разлома поднялись, образовав водораздел. Ливневый поток, захвативший меня в ущелье, тащил меня в сторону от океана, а затопленная ливневыми водами долина, куда впадал поток, имела уклон также в глубину континента. Превращенная тропическими ливнями в реку, она-то и увлекла меня на вырванных с корнями деревьях в глубину материка.
Когда я устремился в обратный путь, к «Викингу», у меня не было иных ориентиров, кроме движения туч, надолго заполонивших небо. Зная муссонный характер тропических ветров, — они, как известно, летом дуют со стороны океана, а зимой — наоборот, — я не определил, какое время года было на планете во время нашего с Амаром похода. Даже не подумав об этом, решил, что лето. Оказалось, я грубо ошибся, если элементарное незнание можно назвать ошибкой. В условиях здешней тропической зимы господствовали ветры, дующие с материка. И я, вместо того, чтобы двинуться к морю, направился в противоположную сторону. И с каждым днем все дальше уходил от «Викинга»…
Мне хотелось узнать, когда Ного в последний раз бывал в этих местах, на побережье, но запас туземных слов не позволил мне сформулировать вопрос. Ного шел уверенно, я не сомневался, что местность хорошо ему знакома, и все же… Она становилась все более непохожей на встречавшуюся мне до сих пор. Среди заросших кустарником холмов часто встречались крутые известковые утесы высотой метров по пятьдесят. Они придавали ландшафту странный вид. Было такое впечатление, что здесь все вымерло, все онемело.
На рассвете четвертого дня Ного взошел на вершину холма и осмотрелся:
— Завтра увидим большую горькую воду!
Ночь была у меня бессонной. Мы тронулись в путь на рассвете, и часа через полтора в седловине между холмами засверкала морская синева. Я сломя голову бросился вниз по склону. Песчаный берег, насколько хватало глаз, был пустынен. Меня это не огорчило. Можно ли было ожидать, что мы выйдем к берегу в районе лагуны! В то время, когда мне хотелось кувыркаться и прыгать на радостях, он хмуро смотрел на волны.
— Где же другие Грегоры?
Выходит, я его надул? Мне не хотелось огорчать Ного и омрачать свою радость.
Вчера мы с ним не то что поругались, но имели крупный, как говорится, разговор. Я настаивал, чтобы мы шли правее небольшого озера, а Ного — левее. Я уступил, и теперь у меня был случаи ткнуть туземца носом в его упрямство. Если бы мы, сказал я, пошли по моей дороге, мы бы пришли, куда надо.
— Теперь показывай ты, куда надо! — сказал Ного, признав свою вину.
Я лихорадочно прокручивал в памяти свои блуждания после гибели Амара, чтобы хоть приблизительно прикинуть, в какой стороне остался «Викинг». Нет, это невозможно. Придется идти наобум. Только вот в какую сторону? Направо? Налево? Если не угадаю, то сколько бы мы ни прошли, а на «Викинг» не попадем.
Правда, кое-какие цифры я прикинул. Получалось, что от места, где мы стоим, до лагуны не больше 50 километров. Если идти со скоростью 30 километров в день, то за два дня можно убедиться, угадал ли я. Если не угадал, пойдем в обратную сторону и в четыре дня — беру максимум выйдем к цели.
— Туда! — махнул я рукой направо. И Ного покорно поплелся за мною следом, смешно выворачивая ступни в рыхлом песке. Судьбе было угодно еще раз посмеяться надо мною. В тот день, после обеда, я различил вдалеке белые гривы прибоя, который постоянно кипит у кораллового рифа. Сердце мое встрепенулось. Пройдем еще немного — и я увижу мой корабль! Взметая песок, я летел, как на крыльях.
Меня не очень огорчило то, что до самого заката мы так и не добрались до «Викинга». Не велика беда. Не вышли на него сегодня, выйдем завтра. В худшем случае-послезавтра. Но выйдем! А потом можно будет считать все случившееся дурным сном, все, что я пережил на этой безжалостной земле.
Ничего нет странного в том, что человек, целый день шагавший по щиколотки в песке, спал в колючем кустарнике так сладко, словно лежал на удобной кровати в космическом корабле. Утром я проснулся с радостной мыслью, что сегодня, после стольких дней мучений, увижу «Викинг».
За скалистым береговым обрывом, у подножия которого плескались волны небольшой бухты, начинался точно такой же лес, какой открылся нам в лагуне «Викинга». Но я смотрел не на берег, а в открытое море, туда, за рифовый барьер, где в туманном воздухе утра надеялся увидеть контуры «Викинга». Вдруг Ного, который стоял позади меня, вскрикнул и стремительно побежал к деревьям. Он втянул тревожными ноздрями воздух, посмотрел на лагуну и показал пальцем вверх, на деревья.
Мы быстро взобрались на верхушку дерева, где, как посчитал Ного, находились в безопасности. Усевшись на толстой ветке, мой спутник снова потянул носом воздух:
— Там дофф-дофф! Мертвый дофф-дофф! Дофф-дофф очень сильная птица, не летает, жрет мясо!
У меня поползли мурашки по спине. Я вспомнил гибель Амара и словно заново пережил связанный с нею ужас. Мне не хотелось ни при каких ситуациях встретиться еще раз с птицей-монстром. Ного обратил внимание на мой испуг:
— Грегор сидит на дереве — Ного посмотрит, где дофф-дофф.
Туземец решительно соскользнул с дерева и скрылся в густой листве. Меня всегда поражала способность Ного при его кажущейся неповоротливости передвигаться с кошачьей ловкостью. Потянулись напряженные минуты ожидания. Мне показалось, или я действительно услышал запах падали? При полном безветрии иногда срывался легкий ветерок и пробегал по листве то в одну, то в другую сторону. Он-то и обдал меня подозрительным запахом. Я прислушивался к любому шороху. Мне казалось, что я слышу подкрадывающиеся шаги. Сейчас вот раздвинется листва и перед моим лицом возникнет окровавленный, крючковатый, неправдоподобно огромный клюв…
— Грегор, иди сюда! — спокойный голос Ного вернул мне уверенность. Я спустился с дерева и пошел на голос Ного, на опушку леса. Туземец внимательно рассматривал что-то в кустах, бормоча и взмахивая руками, Я подошел ближе и буквально окунулся в удушливые волны трупного смрада. На опушке леса в разных местах валялись останки крупного животного, грязные комковатые перья, кости. Ного смеялся. Ему, видно, приятно было рассматривать птицемонстра в таком виде. Как и мне.
Мы попытались восстановить картину случившейся здесь драмы. Частые ливни и грозы основательно стерли следы, но кое-что и осталось. Ного ходил между деревьями и кустами, переворачивал палкой бренные останки дофф-доффа и, по своему обыкновению, что-то бормотал про себя. Иногда плевался.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ