Война Дочерей (Кристофер Бьюлман) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Кристофер Бьюлман

ВОЙНА ДОЧЕРЕЙ

Черноязыкий – 0

Перевод Александра Вироховского

ЛЕГЕНДА К КАРТЕ

Aperain — Аперайн

Arve R. — Река Арв

Arvise — Арвиз

Army — Арми

Brayce — Брайс

Verday — Верди

Gallardia — Галлардия

Gallot — Галлот

Gaspe — Гасп

Godhorn Bridge — Мост Рог Хароса

Hot Sea — Горячее море

Goltay — Голтей

Durain — Дюрейн

Zeray — Зерай

Ispanthia — Испантия

Istrea — Истрия

Carrasque — Карраск

Carfour — Карфур

Cassene Sea — Кассенское море

Coufre R. — Река Куфр

Liroc — Лирок

Mouray — Мурэй

Orfay — Орфей

Western Army of Ispanthia's path — Путь Западной армии Испантии

Sabouille — Сабуйль

Ceques — Секес

Hordelaw — Территории, находящиеся под властью Орды

Trepair — Трепар

Unther — Антер

Faleze — Фалезе

Cestia — Цестия

Cheraune — Шерон

Espalle — Эспалле

Элизабет

самой лучшей крестной дочери на свете

Книга

1. Эспалле

Я увидела своего первого живого гоблина в тот же день, когда увидела первое кораблекрушение.

Я плыла на корабле, на пути на войну.

На пути к тому, чтобы влюбиться в смерть — и в королеву.

По пути к тому, чтобы потерять всех своих подруг и двух братьев.

Я увижу, как великий город падет в крови и огне, преданный ложным богом.

Позже мне прикажут умереть на высоком каменном мосту, но я не сумею.

Остальные корвид-рыцари Первой Ланзы Его Величества сумели.

Это невеселая история, но она правдивая.

У меня нет времени ни на ложь, ни на лжецов.

Корабль, на котором я плыла, назывался «Кинжал Королевы Дождя», и это был военный мул, груженный мясом для гоблинов, а это означало, что на нем были такие же новобранцы, как я. Во время штормов он тек и раскачивался, и на нем стоял такой запах, что все невольно морщили носы. Я старалась никогда не морщить нос, потому что это выглядело надменно и напоминало мне о первой жене моего отца, Имельде, которая мне не мать.

Потом было сражение.

Море было неспокойным и усеянным мачтами, бимсами и парусами. То тут, то там под волнами ярко вспыхивал огненный студень, как будто маленькие солнца пытались засиять в глубине. Там и сям плавали тела, мужские, дам, они же скоплениями и гоблинские.

Я и раньше видела мертвых гоблинов, как и все мы. Они не гниют, а просто сморщиваются, высыхают и твердеют. Мухи не хотят иметь с ними ничего общего, и только очень голодные птицы будут их клевать. Акулы, конечно, их съедят, но акула съест и деревянное весло, я это видела. Поскольку они не гниют, все приносили домой мертвых гоблинов с двух последних войн. Они были популярными экспонатами в цирках. Мы использовали много мертвых гоблинов для тренировок, особенно для того, чтобы заставить боевых корвидов их ненавидеть.

И они их очень ненавидят.

Но в этот день я впервые увидела живого гоблина.

Он цеплялся за остров из обломков, который тонул.

О гоблинах я могу сказать только одно — они ужасные существа, какими и выглядят. А выглядят они так, будто хотят съесть мясо с ваших бедер, и они это делают. Людей не всегда так легко понять — многие из нас скрывают жестокость за красивыми лицами или их доброта не заметна из-за изуродованной плоти.

Гоблины — честные убийцы.

И они чертовски уродливы.

Этот выглядел примерно четырехфутовым, крупнее, чем большинство из них; он был моряком, поэтому на нем была простая куртка из пеньки и леггинсы из человеческой кожи или волос, сделанные на человеческих фермах. В то время я не знала, что это такое. Его жесткая плоть была розовато-серой, а зубы были слишком далеко, чтобы я могла их разглядеть, хотя я знала, что они треугольные и острые как бритва; не могла я разглядеть и его язык, который был защищен прочной коркой. Эти сочлененные языки помогают им издавать жужжание и скрежет, которые служат им согласными.

Эта кусачая была тяжело ранена и попала в ловушку, ее большая рука застряла между двумя секциями корпуса корабля. И она была не одна. Женщина-человек цеплялась за те же обломки, которые превратили руку кусающей в фарш. Волосы женщины были заплетены в морскую косу, а кожаные штаны, по моде флотских, раздуты на бедрах, она попала в поле зрения, когда обломки медленно повернулись. Она тоже была ранена, ее льняная рубашка была красной с одной стороны, но ее это не волновало.

Она наблюдала за кусачей.

— Помогите ей, — закричала женщина капитану нашего судна. Капитан был седовласым шестидесятилетним мужчиной с трубкой, набитой быстролистом, в бесформенной красной шляпе; он был похож на старого моряка из анекдота. Сама дама была похожа на рыцаря, облаченного в прекрасные доспехи, и, если она не окажется за поручнями в этом бурном море, скоро станет прекрасным украшением морского дна.

— Разверни эту чертову штуку и спаси ее! — повторила женщина, указывая пальцем.

Капитан покачал головой и затянулся, выпуская дым вместе со своими словами:

— Мы не можем задерживаться. Если тот корабль был потоплен джаггернаутом кусачих — а до меня дошли слухи, что в этих водах есть такой, — то мы будем следующими, кого они разнесут в щепки.

Дама-рыцарь поняла, что капитан прав, и больше ничего не сказала по этому поводу. Однако трое лучников на корме корабля начали выпускать в кусачую стрелы. Первые пролетели мимо, благодаря расстоянию, движению мула, а также вращению обломков, за которые ухватились человек и гоблин. Наконец, одна стрела попала кусачей в бедро, и та издала обычный гоблинский скрежет — звук, который невозможно забыть. Потерпевшая кораблекрушение женщина подползла к ней. Она чуть не соскользнула с обломков, но удержалась. Та попыталась ее укусить, но у кусачей уже не было ни скорости, ни силы. Женщина схватила кусачую за шею, выдернула стрелу из бедра и вонзила ее в глаз, затем для верности еще пошевелила стрелу.

У меня перехватило дыхание.

Я хорошо знала, что такое жестокость на тренировочном поле — выбитый зуб, окровавленная голова, сломанный палец. Я также была знакома с кровавыми делами в загородных поместьях — видела, как убивают свиней, оленей и больной скот, как бьют воров и вешают браконьеров и дезертиров. Но эта сцена со стрелой и глазом, и то, как мозг гоблина перемешивают внутри черепа... все это было настолько неожиданным и жестоким, что я была поражена до глубины души.

Это был не спарринг-бои в академии, и не схватка по бою на ногах.

Мы плыли убивать.

Солдаты на нашем корабле зааплодировали, как и на корабле рядом с нами. Здесь было много военных мулов — не знаю их числа, — но слишком мало боевых кораблей, и только маленькие. Мы потеряли лучший корабль конвоя, королевский дредноут под названием «Свирепый Медведь», когда он врезался в гоблинскую морскую ловушку и был вынужден остановиться для ремонта.

Только по радостным крикам женщина поняла, что мы рядом. К ее чести, она не умоляла о спасении. Вместо этого она помахала нам рукой, потемневшей от зеленоватой крови существа.

Люди на кораблях снова зааплодировали, некоторые говорили: «Да благословят тебя боги!» или «Да хранит тебя Митренор». Один из немногих молодых людей на этих кораблях, заполненных женщинами, крикнул: «Выходи за меня замуж!»

— Да! — крикнула она в ответ, хотя и слабо.

Раздались третьи одобряющие возгласы, еще более громкие, чем первые, потому что мы все видели, что она была сильной духом женщиной и хорошей испантийкой.

А затем маленький островок из обломков дерева и веревки покачнулся и окончательно ушел под воду, унося с собой моряка и гоблина.

Одобрительные возгласы стихли.

Все замолчали.

Я в первый раз видела, как гоблин и человек умирали в этой войне, да еще с разницей в несколько мгновений; с тех пор я думаю, насколько это было уместно.

Наши два вида поженила смерть.

Во время этого долгого путешествия я часто вглядывалась в лица на палубе ближайшего мула, ища своего брата Амиэля, чтобы мы могли помахать друг другу. Я находила в этом утешение, а он, думаю, еще бо́льшее. Он не воин, и это путешествие в оккупированную Галлардию пугало его даже больше, чем других зеленых юнцов, освобожденных из тюрем заключенных и стариков, с которыми он путешествовал.

Я увидела его вскоре после истории с гоблином и женщиной.

На нем был добротный бархатный камзол, серо-голубой с серебром, и церемониальный меч. Он провалился на военных экзаменах, но, как сын герцога, должен был каким-то образом служить. Он будет нештатным работником, что означало нечто особенное. Его прикрепили к волшебнику и он будет выполнять задания, которые потребует от него временный хозяин.

И не к простому волшебнику, умеющему только разжигать небольшие пожары или создавать иллюзии; такому, кто умел делать любовные зелья или татуировки, которые могли защитить, а могли и не защитить от мелких проклятий. Фульвир был, пожалуй, самым могущественным магом в Королевских землях и почти наверняка самым сильным из тех, кто открыто сражался на нашей стороне в этой войне. Гоблины его знали, боялись и желали ему смерти. Мой младший брат, может, и не был бойцом, но он все равно плыл на войну, и я это ненавидела.

Я присмотрелась к Амиэлю повнимательнее.

Что у него было в волосах?

Белые ленточки в честь дня рождения!

Полагаю, это был четвертый день высокотрава.

— Чертов восемнадцатый день рождения, — сказала я.

— Чей? — спросил капитан. — Ваш?

— Ну, уж точно не ваш, — ответила я ему, и он рассмеялся тем безумным смехом, которым обычно смеются те, кто жует быстролист.

Хотя мне не было восемнадцати.

Мне только что исполнилось двадцать.

Амиэль стоял на носу своего корабля «Леди Рощ» и что-то писал на дощечке для письма, которую изо всех сил старался сохранить сухой от океанских брызг — море все еще было довольно неспокойным. Я видела, как его тошнило в первые дни после отплытия из Испантии, и у меня тоже была морская болезнь, но только в первый день. В таких случаях лучше находиться на верхней палубе. Однако сегодня он, казалось, был в хорошей форме. Я беспокоилась о нем, как я могла не беспокоиться?

Он был моим Чичуном.

Ну, нашим.

Мы все звали его Нут, потому что он был единственным из четырех детей герцога Браги, который родился лысым. Остальные из нас появились на свет с тонкими черными волосами, которые вскоре выпали и снова выросли густыми. Но он был моим. Я помню, как с трудом носила его на руках, когда ему было два года, а мне всего четыре, говоря всем, что Чичун — мой ребенок.

Насколько я помню, это был последний раз, когда я хотела иметь ребенка.

Однако Амиэль не просто писал — он выкрикивал стихотворение дельфинам, прыгавшим вслед за кораблем. Это было хорошее стихотворение о Митреноре, боге моря. Длинные волосы Амиэля развевались на ветру, придавая ему довольно романтичный вид.

Чья это была чертова идея отправить такого мальчика на войну?

И почему с колдуном?

Я знала, что Фульвир, прозванный Фульвиром Связывающим Молнии, помогал создавать боевых корвидов, которые сейчас находились в трюме под моими ногами — за эту магию смешивания костей его также называли Фульвиром Отцом Чудовищ. Ходили слухи, что он сумасшедший, хотя все жители его страны, Молровы, казались полусумасшедшими, с их лживым языком. Почему мой Амиэль должен был служить с таким человеком? Он мог бы служить нашему брату Полю, который был генералом. Однако это было лучше, чем служить нашему старшему брату, Мигаеду, потому что Мигаед… был со странностями.

Я записалась в экспериментальное подразделение, Первую Ланзу корвид-рыцарей Его Величества, и мы собирались выяснить, насколько хороши наши птицы в убийстве гоблинов. Хотя мы делали все возможное, чтобы обучить их этому, и они уже показали, что умеют убивать нас. Очевидно, мои птицы еще не убили меня, но я видела даму, убитую своим вороном — быстрая смерть, надо сказать, но на это трудно смотреть, если ты не посвящен в мистерии Обрученной.

А потом я увидела, как парочка дам-копейщиц на «Леди Рощ» недобро смеются, наблюдая, как Амиэль выкрикивает стихи. Они с важным видом направились к носу корабля. Было ясно, что они замышляли что-то недоброе, и мне показалось, что женщины их возраста, которых раньше не призывали в армию, должны были быть заключенными.

Умение громко свистеть может пригодиться — я научилась ему еще девочкой. Я свистнула, и многие на том корабле посмотрели на меня, включая этих баб с копьями. Тогда я закатала левый рукав, чтобы показать им татуировку в виде меча, обвитого тремя цветами. Возможно, мы были слишком далеко, чтобы они могли разглядеть ее как следует, но они знали, что это такое. Возможно, они не могли сосчитать цветы, но они узнали символ и поняли, что я провела несколько лет, изучая калар-байат под руководством великого мастера меча. Я посмотрела на копейщиц, чтобы показать, что запомню их. Амиэль заметил меня и помахал рукой. Я опустила рукав и помахала в ответ. Затем он послал мне экстравагантный воздушный поцелуй, на который я ответила, хотя и более сдержанно. Я не склонна к эффектным жестам, только то, что нужно.

Бабы нашли лучшее направление для прогулки.

Позже я попыталась вспомнить стихотворение, которое он прокричал дельфинам, но не смогла.

— Кто этот щенок? — спросила Иносента.

Ты много услышишь тут про Иносенту, я была дружна с ней, как ни с кем, если не считать братьев. Она ниже меня, хотя и я невысокого роста, но плотная, у нее сильные руки и ноги. Ее рыжие волосы запоминались больше всего, это необычный цвет для Испантии. Я бы сказала, что ее волосы запоминались, если ты никогда не дрался с ней на тренировках. Но если бы ты это сделал, ты бы запомнил, что она машет топором так быстро, что тебе пришлось бы следить за ее плечами, чтобы увидеть, куда топор может попасть, и все равно ты бы ошибся; и даже если поставить свой щит в нужное место, она ударит так сильно, что у тебя онемеет рука, держащая щит, до ключицы. А потом, конечно, последуют ее следующие удары, быстрые, как аплодисменты. Тем не менее, в основном я побеждала ее, хотя и реже, чем других. Это было на тренировках, конечно. Я бы не хотела драться с ней по-настоящему, до крови. В Иносенте было что-то от животного.

— Это мой брат, — сказала я.

— Амиэль.

— Да.

— Должен быть.

— Почему?

— Потому что другой — генерал, а этот парень не больше генерал, чем мои сиськи.

— У меня три брата. И у тебя нет сисек, ты их отрезала.

— Я тебе тоже отрежу.

— Может быть, если бы ты была быстрее.

— Я напомню тебе, что ты это сказала, когда будешь поднимать с земли свои сиськи. Третий твой брат тоже генерал?

Он был сикст-генералом. То есть не тем генералом, который командует армиями, а тем, кто носит прекрасные доспехи без единой вмятины. Генералом борделей и генералом, позирующим для портретов.

— Ненастоящий генерал.

— Тогда кто же он такой?

Я задумалась, что же сказать о Мигаеде.

— Неудачливый игрок, — сказала я.

Кто-то на переднем военном муле крикнул:

— Земля, земля!

Мы приближались к берегам Галлардии.

Иносента посмотрела на горизонт, к которому мы плыли, и сказала:

— Как и все мы.

Прежде чем мы сойдем на берег, наших птиц нужно было покормить.

Когда они были голодны, они становились злыми.

Когда я открыла люк и начала спускаться по ступенькам в темноту, по мне ударил запах. Это был не просто запах восьмидесяти восьми похожих на ворон птиц, размером с оленя — мы все к нему привыкли. И дело было даже не в запахе отходов, который усиливался из-за жары и недостатка свежего воздуха. Нет, хуже всего была еда для птиц, гниющая в бочках. После нескольких недель, проведенных в море, куски коз, овец и собак, фрукты, заплесневелые сухари и рыба, пойманная корабельными сетями, превратились в рагу, которое дьяволы любого ада постыдились бы подавать проклятым. Но эти огромные кузены ворон и грачей в душе были птицами-падальщиками, и желудки у них были как наковальни. Они, конечно, предпочитали свежее мясо и распускали перья от запаха потрохов — самая вкусная еда для них, — но они были голодны и хотели отведать тухлятины в бочках.

И мне нужно было бы следить за своими руками, когда я их кормила.

— Нурид, — сказала одна из них ровным, грубым голосом, который они обычно используют.

Еда.

Теперь это повторили еще несколько. Один самец даже сказал «Гальва», и это был мой красивый мальчик, Беллу́, который, я полагаю, был самым сильным из них всех, хотя я не беспристрастна. Далгата, моя худенькая девочка, добавила «дом Брага, Гальва дом Брага», потому что она была самой умной и могла выучить длинные имена. Иногда я спрашивала себя, обиделся бы мой отец, Родригу Элегиус дом Брага, герцог этой богатой провинции, искалеченный в первой войне с гоблинами, услышав наше имя из рта того, кто готов поглощать грязь. Возможно, он был бы менее оскорблен, чем если бы увидел, как его дочь разгребает все это лопатой.

Я выкатила первую бочку и взялась за лопату.

Все дамы в моей ланзе работали с этими боевыми корвидами почти год, объединяясь в пары, но иногда и обмениваясь ими, чтобы смерть корвид-рыцаря не означала, что ее птиц придется усыплять. Мы кормили их по очереди, чтобы они знали, что каждый из нас, по крайней мере, полезен. Для наших собственных птиц мы были кем-то вроде родителей, учителей и товарищей по оружию в одном лице. По крайней мере, мне нравилось думать, что именно так воспринимала меня моя пара, Беллу́ и Далгата.

Беллу́, уж точно.

— Гальва — сука, — сказал Кади, злобный самец Иносенты. Она научила его этому, я сама слышала, как она это делала. Хотя жало уменьшилось, потому что я слышала, как Кади говорил «Иносент — сука». Иногда мечи ранят своего владельца. Кади чаще всего говорил «Ой» не потому, что ему было больно, а потому, что он заставлял людей так часто произносить это слово, что стал его имитировать. Ему нравится причинять небольшую боль. Конечно, острые, закаленные клювы боевых корвидов могут проткнуть кольчугу или полностью разорвать мышцы на твоей руке — хватай, выкручивай и тяни. Птицы, которые всерьез нападали на своих хозяев, были уничтожены, они все это знали, и поэтому те, кто выжил, были единственными, кто по-настоящему не причинял нам вреда. Но Кади мог ущипнуть тебя через кожу или кольчугу, оставляя синяки и ушибы, но не калеча. И ты бы сказал «Ой», а он бы повторил это в ответ, как jilnaedu, жадный идиот, каким он и был. Полное имя самца было Кадильщик, ибо он пердел так зло и много, что напоминал мальчишку-кадильщика, окуривающего вас благовонным дымком, хотя это благовоние нельзя продать ни на одном рынке.

Вскоре наступил закат, и я осталась на палубе, вместо того чтобы спуститься вниз, выпить и поиграть в «Поймай даму» с остальными членами ланзы. Хотя эта карточная игра мне нравится больше, чем «Башни», которая превращает людей в дьяволов. Я видела, как из-за «Башен» пролилось много крови. Однако никто не погибает, играя в «Поймай даму», где играют не за деньги, по крайней мере, среди знатных людей.

И на палубе осталась наш командир, Нува.

— Закат прекрасен, — сказала она, приглашая меня поговорить с ней. Мы не должны были начинать разговор о пустяках с людьми более высокого ранга, но могли говорить свободно, если они это делали. Она оказала мне любезность. И то, что она сказала, было правдой. Пурпурное небо над наконец-то успокоившимся морем отливало металлом или перламутром. То тут, то там виднелись облака. Я не поэт, как Амиэль, но достаточно сказать, что это небо заслуживало его слов, а не моих.

— Очень красивый, — согласилась я.

Нува тоже была красива, по-своему. Не как девушка в венке из цветов, не в романтическом смысле, а так, как правильный инструмент радует глаз. Ее темно-коричневая кожа и иссиня-черные волосы говорили о горах Испантии, где сильна кровь древней империи Кеш. С ее острыми скулами и благородной линией носа, она была похожа на деревянную статуэтку. У моей семьи были некоторые из этих черт, но наша кожа была более светлой, разбавленной. Наши глаза были обычного голубого цвета, а не имперского золотисто-коричневого.

Нува на десять лет старше у меня и сражалась в Войне молотильщиков. Гоблин откусил ей большой палец на левой руке, но она все еще могла держать щит, и командование давалось ей легко. Ее птицами были Олуша и Свисток. Олуша была немного слишком нежна для этой работы. Свисток был совсем не нежен, как и сама Нува. Нува никогда не была замужем, или, правильнее сказать, она была замужем за мечом и щитом. Я подумывала, не пойти ли мне по такому пути. Я предпочла бы это, чем быть отправленной в постель к какому-нибудь иностранному принцу, где мне придется с полдюжины раз выть при родах, и, если выживу, присматривать за поварами и стюардами, не замечать супружеской неверности и плохих манер, и быть любимой меньше, чем охотничья собака.

Нува Ливиас Монсера был ланзамачуром, или командиром копейщиков. Не многие из нас пользовались копьями, но слово ланза означает и подразделение. Прости, если я слишком много рассказываю тебе о военных делах, я постараюсь этого не делать. Но, похоже, некоторые моменты требуют пояснения. Если я говорю ланза, я могу подразумевать как настоящее копье, так и отряд из пятидесяти-ста солдат. Если я говорю дагера, я могу иметь в виду кинжал или одного из заместителей ланзамачура. Иносента была первой дагерой, следующей по старшинству после Нувы. Я была второй дагерой, хотя у меня не было боевого опыта. Мне предложили стать ланзамачуром из-за моего происхождения, но если бы меня интересовали звания, я бы не пошла добровольцем в это подразделение. Правильно, чтобы командовал тот, кто побывал в бою. Я участвовала в этом ужасном эксперименте — вопреки воле моего отца, — чтобы забыть, что я дочь герцога Браги, а не для того, чтобы использовать это в своих интересах.

Я хотела применить полученные навыки на практике.

Я плыла в Галлардию, чтобы убивать гоблинов, потому что они убили наших лошадей.

Наша семья была богата лошадьми, пока созданная гоблинами чума, которую мы называем Запинка, — как будто это было что-то забавное, — не пришла и не забрала их всех. Ну, почти всех.

— Я слышала, что твой брат Поль стал третьим по старшинству во всей Западной армии после того, как Джабат был убит.

— У меня есть письмо от него, в котором говорится то же самое.

Битва при Орфее была проиграна за месяц до этого — мы потерпели сокрушительное поражение. Мой брат знал об этом больше других — он написал мне об этом. Я получила письмо как раз перед тем, как сесть на корабль. Вот оно.

Дорогая Гальвича,

Как я буду рад снова видеть тебя после стольких лет, хотя, конечно, можно было бы пожелать более счастливых обстоятельств. Я знаю, что наши многочисленные обязанности не позволят нам проводить вместе столько времени, сколько хотелось бы, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты была желанным гостем в моей палатке, когда позволят наши расписания. Если я могу быть чем-то полезен тебе или нашему маленькому Нуту, пожалуйста, сообщи мне об этом через любого военного бегуна, которого увидишь, или через члена Гильдии бегунов, если это все, что ты сможешь найти; оплата за мой счет.

Вашу флотилию ожидают в портовом городе Эспалле, который мы недавно отбили. Гоблины удерживали его не слишком долго, но достаточно долго, так что приготовься к тому, что ты там увидишь. Когда-то это был красивый город, и местами он все еще остается таким, но Наши друзья — это смертоносное зло, которое разрушает все, к чему прикасается, и сжигает все дотла.

У меня есть новости.

Из-за прискорбной гибели генерала Джабата, очень храброго человека, который служил с отцом в Рыцарских войнах в старые добрые времена кавалерии, когда мы побеждали кусачих на каждом поле боя и давили их копытами, я был произведен из кварта-генерала в терция-генералы, с аналогичным расширением моих обязанностей. Это не то, чего я хотел бы, но у короля и его Совета столпов есть ощущение, что нужна более молодая кровь и свежие идеи. Я не чувствую себя ни молодым, ни свежим из-за тяжести поражения при Орфее. Я чувствую одновременно вину и облегчение за то, что войска под моим командованием прибыли слишком поздно, иначе я был бы мертв, как Джабат и прима-генерал дом Любезан, главнокомандующая западными армиями. Любезан должна быть заменена терция-генералом, одержавшей ряд побед на востоке, женщиной скорее проверенной в боях, чем аристократкой, которую все называют Прагматик.

Я надеюсь, что она сможет изменить ситуацию здесь к лучшему.

Если позволишь выразиться прямо, мы проигрываем.

Орфей — наше самое тяжелое поражение со времени Войны молотильщиков.

Я прерву письмо, чтобы сказать, что Вторая война с гоблинами, называемая Войной молотильщиков, крепко засела в моей памяти, хотя я была слишком мала, чтобы ее видеть.

В основном та война велась в Галлардии, как и эта, но, конечно, она также распространилась на Антер, Испантию и другие страны Коронных земель, которые все называют миром людей. Мой отец, будучи тем, кем он был, всегда одним из первых узнавал о поражениях наших воинов, а их было много.

Я помню желтые плащи мальчиков из Гильдии бегунов, которые приходили к сторожке у ворот поместья, когда я была маленькой. Как они передали сообщение моему отцу, сделав лишь небольшой глоток воды, прежде чем бежали туда, где он был. О важности сообщения можно судить по тому, как бегуны пьют в жаркий день после долгой пробежки и останавливаются ли они, чтобы остыть и обсохнуть.

Эти не остановились, и я видела такое в первый раз.

И не в последний.

Я помню, как расспрашивала обо всем этом свою гувернантку-холтийку, Нуну. Война уже шла, мы уже отправили своих первых мужчин, и даже дети знали об этом. Но поскольку первая война, получившая название Война рыцарей, прошла так успешно, все думали, что и эта тоже будет такой. Тогда ее еще не называли Войной молотильщиков, потому что мы еще не были готовы посылать фермеров с цепами, чтобы они падали, как колосья пшеницы.

Как и многим детям, мне снились сны о гоблинах.

Конечно, я до сих пор их вижу.

Просто они более информативны.

— А ты бы испугалась встречи с гоблином, Нуну? — спросил я в день, когда появились первые бегуны, в самом начале.

— Я никогда не встречу гоблина, — сказала моя гувернантка, — как и ты.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что гоблины не приходят в Испантию. И тем более в Брагу.

— А что, если придут?

— В таком случае они совершат ужасную ошибку, потому что твой отец их убьет.

— Он не смог убить их, так? Из-за гоблинов он ходит с двумя костылями.

— Тогда он пошлет своих мужчин их убить.

— Как другие мужчины убивают их в Галлардии?

— Именно так.

Возвращаясь к письму, вот что Поль говорит об Орфее:

Сначала наши армии услышали звук карникса, странного рога, в который они трубят, чтобы вселить в нас страх. Я слышал этот звук издалека, и иногда я слышу его снова в ночных кошмарах.

Один из их волшебников послал в небо сигилы, от вида которых нашим солдатам стало тошно. Он не мог причинить прямого вреда нашим армиям, закованным в сталь, которая ослабляет магию, но он работал вдали от поля боя и послал сигилы высоко. К тому времени, когда солдатам сообщили, что нужно смотреть вниз, а не вверх, треть нашей тяжелой пехоты уже рвало прямо в шлемы, и у них едва хватало сил стоять. Затем на наши позиции напали гхаллы, ужасные, созданные из людей, гоблины растят таких у себя под землей ради большого роста и силы. Бледные, как брюхо трески, и полуслепые, ростом в восемь футов и помешанные на микологических напитках — среди них божье молоко, их мерзкий наркотик для удовольствия, от которого желтеют белки глаз и порабощается разум. Представь себе этих четвертьтонных чудовищ, не обращающих внимания на боль, в доспехах от пятки до макушки, размахивающих огромными дубинами и двуручными мечами, которые ни ты, ни я не смогли бы поднять, не говоря уже о том, чтобы держать в руках. Они врезались в наш авангард как раз в тот момент, когда наши парни и дамы ели свою кашу и обнаружили, что их ноги сделаны из травы. Как только наши ряды рассыпались в прах, появились их серпоносные колесницы, которые называются палисады, запряженные боевыми хряками; клинки колесниц находились на высоте голени, и кусачие, стоявшие на палисадах, стреляли из арбалетов или размахивали копьями. Я слышал, вы тренировались противостоять им. У нас есть некоторая надежда, что ваши корвиды могут оказаться эффективными в нападении на них с флангов или прыжках на них.

Сат Всевидящий знает, что мы хотели бы воспользоваться некоторым преимуществом.

Грядет еще одна битва. Великий город Голтей под угрозой, и, если он падет, бойня будет еще страшнее, чем на равнинах Орфея. Западная армия отправится в поход, чтобы предотвратить его падение или вернуть его обратно. Это противостояние вполне может решить ход войны и то, будет ли освобождена Галлардия, или Испантия будет порабощена вместе с ней.

Я не постесняюсь сказать тебе, что лучше бы ты не приезжала.

Твой ранг дает тебе определенные привилегии, король знает, что кровь великих домов должна выжить. Я совершенно уверен, что ты — единственная дочь герцога, готовая к выдаче замуж, — можешь найти выгодную партию, даже после того впечатления, которое ты произвела на сына короля Конмарра, когда он приезжал ухаживать за тобой три года назад.

Я еще раз прерву письмо и скажу, что этот Дурвейн, третий сын короля Конмарра Холтийского, зашел ко мне в Академию высшего меча калар-байата в перерыве между уроками. Он настоял, с благословения моего отца, на том, чтобы я встретилась с ним. Он предложил поужинать у реки неподалеку. Я приняла его достаточно вежливо. Мои сокурсники, конечно, подняли много шума из-за его визита, поскольку холтские принцы были редкостью в Испантии. Мне понравились музыканты, которых он привел с собой, и его беседы, по крайней мере, поначалу. Перепелка была вкусной. Яблочный сидр был неплох, как и яблочный бренди, хотя я предпочитаю вино — холод в Холте убивает весь виноград, так что он становится слишком кислым, чтобы доставлять удовольствие. Он сказал, что мой холтский превосходен. Я сказала ему, что, если это правда, мне следует поблагодарить мою гувернантку-холтийку. Я похвалила его мятно-зеленый камзол, он был шелковый и очень красивый, если кому-то нравятся такие вещи. Когда он отпустил музыкантов, я сказала ему, что должна вернуться в дормиторий. Он настоял, чтобы я осталась, что я и сделала, хотя и неохотно. Когда он захотел воспользовался моей неопытностью и попытался меня изнасиловать, мне стало ясно, что он потратил больше времени на изучение соблазнения, чем на борьбу, и у него было больше лент на одежде, чем мускулов. К его чести, скажу, что место у реки, которое он выбрал, было очень красивым. Я до сих пор помню, как он склонился над ее водами: из разбитого носа сочится кровь, рядом разбитая бутылка из-под сидра и очень красивая ива. Я также помню камыши и дельфиниум. Я вернулась домой целая и невредимая, если не считать небольшого пореза на колене от его зуба, который, как я позже узнала, он потерял.

Мой отец принес извинения королю Холта, сказав, что, к сожалению, принц поскользнулся и ушибся — его следовало предупредить, насколько коварным может быть берег этой реки. Король Конмарр ответил, что мальчику нужно научиться отличать сухую землю от скользкой и действовать в зависимости от местности.

Дурвейн погиб в начале этой третьей войны, попав в засаду. Еще тридцать человек из его охраны были убиты, пытаясь спасти его тело.

Они не сумели.

Продолжение письма Поля:

Сестренка, это худшее место, где я когда-либо был, и я говорю тебе это не для того, чтобы напугать тебя — по-моему, тебя нелегко напугать, — а чтобы ты честно и без прикрас знала, что тебя ждет. Кусачие относятся к нам как к животным, и, когда они забирают нас, не выказывают к нам ни малейшего милосердия, которое люди проявляют друг к другу, даже на войне. Они не возвращают нас нашим семьям за выкуп, они не лечат наши раны. Ты не услышишь рассказов о жизни в их тюрьмах, потому что это скорее стойла для скота, и из них никто не возвращается. Города, потерянные в Войне молотильщиков, которые не были разрушены, находятся под властью Орды, то есть они предоставлены самим себе, но горожанам запрещено иметь оружие и доспехи, и даже металлические инструменты. Эти города обязаны выплачивать десятину от своего населения, отдавая более чем каждого девятого на человеческие фермы, отдавая предпочтение тем, у кого нет детей. Кроме того, по закону Орды, по достижении половой зрелости каждый житель получает надрез, при котором перерезается сухожилие на бедре. Люди с такой травмой поправятся достаточно, чтобы ходить, работать и заниматься сельским хозяйством, но они никогда не будут быстро бегать или хорошо прыгать. Они устанут на марше, и Они устанут на марше и им трудно держать равновесие с грузом. Понимаешь? По закону Орды, нас держат послушными, как скот, но оставляют кормиться самим и размножаться. Все города, которые не соответствуют требованиям кусачих, сразу же уничтожаются.

В верховном командовании идет много споров о том, почему гоблины на этот раз так сильно наступают. Некоторые думают, что на человеческих фермах распространилась болезнь, препятствующая размножению, и что кусачие ищут свежие источники крови. Другие говорят, что их провидцы сказали Императрице и ее совету генералов, что военные преимущества Орды временны — люди скоро добьются определенных успехов в оружии или магии, поэтому Галлардия должна быть разбита и оккупирована, а Испантия обескровлена, пока они все еще побеждают нас на поле боя.

Мне нравится эта последняя теория, и я надеюсь, что это так.

Конечно, Испантия и другие Дальние знамена борются за то, чтобы удержать те части Галлардии, которые еще свободны, вне контроля гоблинов. Даже в таком месте можно найти маленькие радости, и я нашел их больше, чем мне причитается. Это была прекрасная страна, возможно, даже более прекрасная, чем Испантия, если мне позволено произнести такую ересь — но там, где ее коснулась война, повсюду смерть, разруха и болезни, и среди тех, кто выжил, царит такое ощутимое отчаяние, что оно может поселиться в суставах и расшатать любую решимость.

Но ведь для этого и существуют боги, так?

Чтобы поднять нас, когда мы сломлены, и поддержать, когда мы теряем веру.

Предстоит проделать жизненно важную работу, и, со светом и теплом Сата в наших сердцах, мы все еще можем одержать победу и отбросить Орду, по крайней мере, к границам, установленным последним договором, если не полностью из Галлардии. Сат — заклятый враг гоблинов, его свет, горящий на границе их тьмы, несомненно, прогонит их прочь, как солнце после долгой ночи возвращает себе должное. Некоторые говорят, что в Хранилищах тайн храмов Сата хранятся частицы самого солнца, сияющие во славе, и только жрецы могут их видеть. Я слышал песню о том, как Сат однажды решит, что с нас хватит страданий, и научит своих жрецов выковывать из кусочков солнца оружие ослепительного света. Может ли это быть тем, чего боятся гоблины-провидцы?

Я не знаю, сколько еще Галлардия сможет страдать.

Возможно, она несет на себе самое тяжелое бремя, потому что почитает так много других богов наравне с Сатом.

Возможно, именно поэтому Испантия одержала победу в Войне рыцарей и меньше пострадала в Войне молотильщиков — мы, конечно, чтим других богов, особенно в сельской местности, но, по крайней мере, в цивилизованных местах, таких как наша уважаемая столица Севеда и богатые земли Браги, находящиеся под контролем нашего отца, Сат сидит во главе стола.

Я верю, что с помощью Светлого мы сможем победить. Мы должны. Что же еще? Удалиться в Испантию и ждать, пока они придут к нам? Они придут, если мы не остановим их здесь. Они попытаются пересечь Голубые горы до наступления зимы и подчинить Закону орды города Испантии, сначала на севере, а затем повсюду.

Я вижу необходимость призвать женщин, стариков и тех, кто отличается более мягким характером.

Но я предпочел бы сражаться, не беспокоясь о тебе и о Чичуне.

Найди меня, сестренка.

Я буду служить тебе, как смогу.

Со всем уважением,

Поль дом Брага

Я показала тебе это письмо только потому, что Нува, мой командир, спрашивала меня о повышении моего брата. Давай вернемся на палубу «Кинжала Королевы Дождя» в тот последний вечер перед высадкой на берег, во время особенно красивого заката.

— Я встречалась с ним, — сказала Нува о Поле.

— Да?

— В Севеде. Очень добрый. Напоминает мне Олушу.

Я рассмеялась, потому что тоже это видела. Корвид Нувы, Олуша, как и мой старший брат Поль, был крупным и сильным, но не всегда достаточно быстрым, чтобы защитить себя, когда другие дрались за преимущество. Тем не менее, я думала, что Поль не мог не возвыситься. Он был таким компетентным и сильным. Он был справедливым и правдивым, и я думала, что, конечно, этих качеств достаточно.

Как мало я знала об этом мире.

Мы с Нувой немного поговорили, слушая, как кричали ночные птицы, и как что-то неведомое двигалось в воде, пока небо не стало голубым, едва ли ярче черного моря. Она ушла вниз к суровым, диким дамам, которыми командовала, и оставила меня ветру и звездам. Над морем нет такого ночного неба, как над пустыней, хотя то же самое говорят и о пустыне, но я никогда не видела пустыни.

Вот Глаза Нерен, две звезды цвета аметиста, выглядывающие из-за западного горизонта. Они поднимались высоко, потому что лето было их сезоном. Нерен была самой популярной из нескольких богинь, чьей сферой деятельности была любовь, поэтому, конечно же, она была из Галлардии.

Галлардия была страной искусства, кулинарии и скульптуры. При каждом дворе, достойном коронованных особ, был свой шеф-повар, художник-портретист или учитель танцев. Нигде почва не была такой плодородной и черной, за исключением, возможно, Антера. Ни одно вино не было таким вкусным, за исключением, возможно, испантийского, которое я искренне считаю лучшим. Но, опять же, я знаю, что могу быть предвзятой. Мне больше всего нравятся вина, которые слишком темные, чтобы их можно было разглядеть насквозь, и такие сухие, что они почти обжигают при употреблении, и такими же качествами обладает более сухая, жгучая, коричневая Испантия и ее меловая почва.

Вина Галлардии более легкие и сладкие, хотя некоторые из них на юге Галлардии могут соперничать с винами моей страны. Вина Галлардии, согласно их песням, изготавливаются для того, чтобы их пили из тел своих возлюбленных. Храмы Нерен есть в каждом достойном городе. У них нет собственного бога войны или смерти, но они позаимствовали его у нас, у Антера и у жителей Ганнских островов.

Конечно, гоблины отправились в мягкую, симпатичную Галлардию.

И теперь мы тоже должны были туда прийти.

Мы приплыли в Эспалле, город среднего размера со спокойной глубокой гаванью. Его ярко раскрашенные дома и усадьбы выстроены на пологих холмах, которые окружали залив в форме полумесяца. Как с восточной, так и с западной стороны города на фоне голубого неба и темного моря белели утесы Эспалле. На Острове крабов, на востоке, все еще стоял маяк, хотя его фонарь был погашен и больше не предупреждал суда о приближении к скалам, известным как Зубы вдовы. Эти скалы возвышались по другую сторону восточных утесов, они были видны нам, но не сам город. На западных скалах мы увидели крепость, которая, как я позже узнал, называлась Барабан, но в этот барабан били слишком сильно; северная стена обрушилась, подкопанная саперами гоблинской Орды, известняк закоптился в тех местах, где были сожжены деревянные укрепления. Дальше к западу я увидела амфитеатр, построенный еще во времена кешийцев, а также странные гигантские лица.

Эти лица были вырезаны прямо на скалах, с простыми чертами и чрезмерно большими глазами. Я предположила, что их сделали древние племена, еще до того, как Кеш пришел на север с дорогами для своих слонов, математикой, естественными науками и изображениями в перспективе. Рядом стояла солдат из моей ланзы, как будто знала, что я заинтересовалась фигурами. Это была Алисенн, чей отец был галлардийцем из Гильдии бегунов и в юности прославился победами в забегах. Я была выше Алисенн по рангу, поэтому спросила:

— Ты знаешь, кто они такие?

— Рыбаки Эспалле. Древние боги. Они смотрят на море и заманивают рыбу в сети.

Чайки и крачки кричали, кружа в небе над утесами.

— Я полагаю, кусачие были здесь недостаточно долго, чтобы очистить гнезда, — сказала Алисенн. — Гоблины ненавидят птиц. Это, кажется, единственное, чего они боятся.

У нее был некоторый опыт, и она вызвалась добровольцем в эту экспедицию. Она лучше всех из нас владела луком и, кроме того, была наполовину галлардийкой, так что могла пригодиться как для поиска пищи, так и для перевода.

Иносента улыбнулась. У нее была озорная улыбка.

— Да. Я буду рад познакомить с ними наших детей.

На нижних палубах несколько корвидов громко закричали, как будто знали, что мы говорим о них.

Мы неловко пришвартовались, сильно ударившись о пирс.

Доставить птиц на берег было непросто.

Спустившись по трапу, мы построились на Якорной площади, в тени виселиц, на которых раскачивались казненные преступники. Также на площади многие раненые ожидали отправки домой. К нам пристали всевозможные попрошайки, шлюхи и даже дети, пытавшиеся продать нам амулеты, сделанные из зубов гоблинов или сплетенные из их бесцветных волос. Нува справилась, сломав нос дешевому члену, который постоянно к ней приставал, и после этого нас оставили в покое. Я до сих пор помню, как она стирала его косметику с костяшек пальцев, что показалось Иносенте забавным, и я подумала, что, может быть, он скрывает какое-то заболевание кожи, раз нанес ее так густо. После этого от Нувы пахло его духами, что тоже очень забавляло Иносенту.

Мы шли по бокам колонны корвидов; огромные черные птицы держались посередине, по четыре в ряд, а нам приходилось неловко расходиться, когда мы попадали на более узкие улицы.

Нас было сорок восемь, их — восемьдесят восемь.

У большинства из нас было по две птицы, но у некоторых — только по одной.

Мы начинали с пятидесяти человек и ста особей, но некоторые птицы заболели или их пришлось усыпить — во время наших долгих тренировок в Галимбуре одна дама была покалечена, а другая убита, обе своими корвидами.

Конечно, жители города — те, кто вернулся из укрытий, — хотели увидеть корвидов. На них было приятно смотреть и поодиночке, но когда они выстроились и двигались колонной, лучшим словом для их описания было великолепные. Если я закрою глаза, то все еще могу представить их с черными, как смоль, перьями, отливающими синевой, большими изогнутыми клювами и нагрудниками, к которым они привыкли — даже Кади позволял Иносенте пристегивать ремнями его нагрудник. В тот день нагрудники сверкали на ярком солнце. Шпоры, которые мы прикрепили к их пяткам, тоже блестели — десятидюймовые клинки, которыми они могли порезать быка на ленточки, я сама это видела. Одно из отличий гигантских боевых корвидов от обычных воронов, из которых их вырастили наши маги, — походка. Во́роны неуклюжи на земле, они ковыляют, как старики, или прыгают. В кровь корвидов была примешана кровь крупных бегающих птиц Аксы, поэтому они не ковыляли.

Они ходили.

Как и гоблины, они выглядели точь-в-точь как убийцы, которыми и были на самом деле.

Иногда те, кто ничего не знал о корвидах, спрашивали, ездим ли мы на них верхом. Даже если бы это было возможно, я не думаю, что они стерпели бы такое унижение. Их кости были слишком легкими для этого, хотя они были и слишком тяжелыми, чтобы летать. Однако они могли совершать огромные прыжки, используя свои крылья.

Если когда-нибудь вылупится корвид побольше, я бы не хотела на нем прокатиться.

Они не лошади.

Они не собаки.

Они corviscus, и больше никто не похож на них.

Никто не приветствовал нас, когда мы проходили мимо.

Многие просили милостыню, но у нас не было с собой еды; все это было в фургонах регулярной армии, которая уже ушла.

Эта третья война продолжалась третий год.

Галлардийцы страдали так, как я тогда и представить себе не могла. Все привыкли к тому, что солдаты возвращаются домой разбитыми, обожженными, с отрезанными ногами и пальцами, ослепшими или потерявшими рассудок из-за бесконечного разнообразия ядов, которыми их кусают.

Но я не привыкла видеть искалеченных и потерявших надежду детей.

Я не привыкла к такому сильному голоду.

Но голод был не единственной их болезнью.

Все жители Эспалле казались так или иначе нездоровыми. Они хромали из-за того, что были подрезаны по закону Орды, или выглядели старыми, даже маленькие мальчики и девочки, или их волосы поредели от горя и болезней.

Я лишь немного понимаю по-галлардийски, но, поскольку галлардийский и спантийский — двоюродные языки, я понимаю больше, чем говорю, так что, когда мы проходили мимо, не все из сказанного от меня ускользнуло. Я увидела маленького gailu с большим розовым шрамом, огибающим череп, там, где должна была быть половина волос, и подумала, что его скальпировали.

Полуоскальпированный мальчик спросил свою мать, почему у нас нет знамен.

— Это не для парадов, — сказала она о нас и была права. Мне показалось, что вид птиц зажег в ее голосе слабый уголек надежды. Я спросила себя, сколько раз этот уголек зажигали и гасили. В Эспалле был хороший порт, и он видел, как не одна армия сходила с кораблей и маршировала по городу. И все же он пал.

Что толку от менее чем сотни корвидов или половины этого количества дам, причем большинство из нас зеленые, как трава? Армия, похоже, тоже задавалась этим вопросом. Были те, кто считал наших птиц новым многообещающим оружием; и все же на командных должностях все еще оставалось достаточно мужчин прежних времен, чтобы презирать нечто настолько новое, да еще в полностью женском подразделении. Даже среди женщин-офицеров в городе были те, кто сомневался в магии, создавшей этих птиц, а также те, кто ненавидел ее как колдовство.

Но жители Галлардии настолько отчаялись, что не беспокоились о том, какие законы богов или природы были нарушены, чтобы создать этих птиц. И, увидев наших corviscus, они не могли усомниться в их могуществе.

Одна слишком худенькая девочка высвободила руку из объятий матери и подошла к Беллу́, намереваясь погладить клюв корвида. Я крепко держала привязь и оттянула клюв Беллу́ как раз в тот момент, когда мать взяла девочку за руку, несмотря на ее протесты. Малышка сказала что-то вроде:

— Нет, мама, они здесь, чтобы спасти нас, они наши друзья!

Беллу́ был дружелюбен, насколько могли быть корвиды, но бледная рука девочки была размером с конечности гоблинов, которые этих птиц учили резать и калечить, и я не могла сказать, что творилось в голове Беллу́, когда он обратил свой золотистый глаз на ребенка, моргнув раз, другой, третий...

Но он не бросился к ней, и этого было достаточно.

— Молодец, Беллу́, мой красивый мальчик.

Далгата потянула за повод.

— Ты тоже, — сказала я. — Тощая тоже хорошая девочка.

Хотя у меня во рту был привкус грязи, когда я назвала ее Тощей после того, как увидела выживших в Эспалле.

Шагая, я высматривала Амиэля.

Я надеялась, что маг, к которому он был приставлен, будет снисходителен и позволит ему найти меня. Никто не говорил мне охранять его, но я сама дала себе это задание. Я поклялась в этом Сату и заключила с ним сделку, попросив его взять меня, а не Амиэля, если одному из нас суждено умереть, или позволить нам умереть вместе, если суждено обоим. Но Сат — молчаливый бог, по крайней мере, для меня, и у меня не было никаких признаков того, что сделка, которую я предложила, была принята. Я думала о ней, а затем смотрела в небо, надеясь увидеть ястреба или сокола, которые являются его аватарами. Однажды мне показалось, что я увидела большого ястреба, но это был канюк. Я надеялся, что это случайность, а не знак свыше. Я надеялась, что Сат не знал, как я боялась умереть, но, конечно, он должен был знать. Возможно, именно поэтому я не видела сокола, который уверил бы меня, что я смогу защитить своего Чичуна.

Здания Эспалле пострадали почти так же сильно, как и его жители.

Гоблины ненавидят симметрию, поэтому они разрушают ее везде, где только могут. Если им удается без особых проблем снести угол здания, они это делают. Тут и там некогда прекрасные здания просели и зияли дырами в тех местах, где они были повреждены подобным образом. Если дверь располагалась точно в центре фасада, гоблины проделывали рядом с ней отверстие размером с дверь, чтобы нарушить равновесие. Я слышала об этом, но теперь увидела собственными глазами. Здесь в красивой деревянная арке была вырезана ниша, которая портила ее очертания. Там был срублен платан, чтобы разбить кольцо круглого фонтана. И повсюду мусор. Обломки крепких, увитых виноградом решеток, которые когда-то покрывали аллеи. Сломанные стрелы, сломанные арбалетные болты, сломанные лестницы, мертвый домашний скот, мертвые гоблины. Мертвые жители города, хотя их уже похоронили или, по крайней мере, готовили к похоронам.

Во дворе некогда элегантной, а теперь заброшенной и наполовину сгоревшей гостиницы я увидела своего брата.

Не поэта, Амиэля.

Не генерала, Поля.

За полчаса до полудня я увидела Мигаеда дом Брага, который, держа в руках бутылку вина, хмуро щурился на карты в своих руках.

Он играл в «Башни».

Мигаед был, если честно, очень красивым мужчиной, хотя опытный человек сразу видел его насквозь. Его красота была подобна тонкой краске на здании, зараженном термитами. Ты знаешь таких. Всегда в долгах, несмотря на то, что у него было много денег от рождения, а в данном случае это была баснословная сумма. Постоянно злоупотребляющий доверием какой-нибудь любовницы, которая, как все видят, слишком хороша для него. Он не понравится твоей собаке, а к собакам в таких вопросах следует прислушиваться. Я знаю, что плохо отзываюсь о семье вопреки своему собственному правилу. Но можно честно говорить о семье с теми, кто тоже является семьей, а у меня мало что осталось.

Так что тебе придется послушать.

Я тогда еще не знала своего старшего брата, как знаю сейчас.

В то время я все еще любила его, и мое сердце обрадовалось при виде его.

Я помахала ему, но он меня не заметил.

Я обратила внимание на знамя его полка, на котором золотыми буквами было написано Алая Рота Меча и Коня, и еще изображена фигура вставшего на дыбы коня и меч. Не так уж сильно отличалось от фамильного герба дом Брага, на котором изображен конь в короне, вставший на дыбы над скелетом. Этот отряд был собран нашим отцом специально для Мигаеда и для сыновей менее знатных людей, чем знаменитый герцог. Не важно, что лошадей не было или, по крайней мере, их было слишком мало, и все это были кобылы, слишком старые для службы.

Я громко свистнула, как, я тебе говорила, я умею.

Рядом с Мигаедом, у которого были очень красивые доспехи, сидел мясистый мужчина, тоже в хороших доспехах и с огромными усами, явно и непристойно выкрашенными; он поднял на меня взгляд от своих карт, а затем широко раскрыл глаза при виде птиц. Все эти состоятельные, приятные на вид мужчины тоже взглянули. Как и женщины, обслуживавшие их, и эти дамочки явно были из Эспалле и, вероятно, занимались проституцией. В такие мрачные времена этого следовало ожидать, и их не следует винить. Скорее, мне кажется, эти мужчины могли бы дать им серебро из жалости, а не эксплуатировать их, особенно когда собственная смерть этих мужчин была так близка. Нас учили, что со смертью придет откровение о том, чего на самом деле хотят от нас боги. Сомневаюсь, что даже худшие из богов хотят, чтобы мы заставляли увечных вдов и новоиспеченных сирот пачкать колени ради монет.

Мигаед поднял сонный взгляд, и я снова помахала ему, когда мы проходили мимо.

Он покосился на меня и поднялся на ноги, хотя все еще опирался на одну из бочек, которые служили им столами.

— Гальвича? — спросил он, использовав мое детское имя, как это делали он и его второй брат Поль, несмотря на мои двадцать лет.

— Да! — сказала я. — Я найду тебя, когда буду свободна!

— Подождите, — сказал он, пока его глаза отыскивали Нуву во главе нашего отряда. — Ланзамачур, я сикст-генерал Мигаед дом Брага, и я хотел бы поговорить со своей сестрой. Остановите это подразделение.

— Стой, — сказала Нува, затем стиснула зубы. Мигаед был не первым, кто злоупотреблял своим почетным званием. Сикст-генералы выполняли нерегулярные приказы, обычно не имеющие большого значения, и почти всегда это были менее способные дети могущественных лордов. Сикст-генералы могли командовать людьми и имели собственную свиту. Они одевались в красивую одежду и даже получали медали, обычно незаслуженные. Это был хороший способ удержать пьяниц, игроков и горячие головы из знатных семей от проказ, не опозорив их домочадцев. Все в Западной армии знали, у кого из сыновей дома Брага железо в крови, и что этот не он.

И все же, этому приказу тоже нужно было подчиняться.

Я чувствовала взгляды своих товарищей-солдат на своей шее, как вторую порцию солнечного тепла. Мигаед подошел ко мне, не торопясь. Он остановился в десяти шагах, опасаясь птиц. Беллу́ с интересом расправил перья на хохле — возможно, он знал, что этот невысокий мужчина, от которого пахло вином и шлюхами, был родственником его хозяйки.

— Подойдите ко мне, дагера, — сказал он, назвав мое звание. Потом он сказал: — Дагера дом Брага, — и рассмеялся без всякой причины, а может быть, потому, что звание было намного ниже имени.

Несмотря на то, что мне было стыдно за то, что Мигаед тратит впустую время моей ланзы и моего командира, меня захлестнула ностальгия, когда он подошел ближе и я почувствовала запах его смеси масел с нотками мускуса и кедра. Внезапно мне снова стало четыре года, и он посадил меня к себе на шею, изображая моего жеребца. Мне было восемь, и я как раз собиралась учиться владеть мечом, а у него был перерыв в тренировках, он шутливо пожал мне руку и сказал, что я буду хорошим солдатом. Однажды, в начале жатвеня, он принес мне цветы с поля и назвал Королевой урожая, чтобы подбодрить меня, когда я лежала в постели с лихорадкой. Даже тогда я понимала, что прикосновение его небрежно выбритой щеки к моей щеке не похоже на прикосновение Поля или отца, когда герцог терпел объятия дочери. Я всегда чувствовала запах спиртного в дыхании Мигаеда, но, будучи девочкой, я не знала всех зол, которые приносит выпивка. Я знала только одно — когда он говорил со мной, я чувствовала себя взрослой, особенной и достойной того, чтобы меня слушали.

Для любого ребенка это не мелочи.

— Сестра, — сказал он.

— Брат, — сказала я и кивнула. Когда мои глаза вернулись к нему, они умоляли его быть кратким.

— Как видишь, я и мои люди нашли уютную, тенистую гостиницу, где можно укрыться от жары, и пару бочонков галлардийского вина. Я так давно тебя не видел! Ты выглядишь довольно свирепой юной воительницей. Присоединяйся к нам, пообедаем и поиграем в «Башни»!

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но не издала ни звука.

Заговорила Нува.

— Сикст-генерал, при всем уважении, дагера нам нужна. Мы идем, чтобы обезопасить наши помещения и разместить наших птиц. Сегодня вечером она будет свободна.

Мигаед не любил, когда ему мешали. Никто не любит, но стоит научиться скрывать это от окружающих. На лице моего брата отразилось презрение, прежде чем он снова улыбнулся.

— Ну, к вечеру я вряд ли смогу стоять на ногах, так? — сказал он, встряхивая свой бокал с вином.

Дедушкин щит из родникового дерева соскользнул с пня, к которому Мигаед его прислонил, и упал на землю, а его стальной умбон в форме в форме дующего человека-бури впечатался в грязь. Я вздрогнула, увидев его. Я не видела этот щит много лет, но он был другом моего раннего детства, потому что висел в нашем большом зале. Хотя это был всего лишь взгляд мельком, я считаю, что этот взгляд был важен, что-то вроде подмигивания богов. Щиту отведена большая роль в этой истории, он пострадает от ударов копий и ссор и на нем останутся кровавые отпечатки ладоней.

В его дереве есть гром, а в металле — молния.

Он был сделан для Корлу дом Брага, отца моего отца, человека, о котором говорили, что он сломает себе хребет, прежде чем не сдержит слова. В Браге его любили за честность больше, чем короля в Севеде за его золото и титулы.

— Серьезно, ланзамачур, я могу прислать пару парней, чтобы они сделали все, что требуется от дагеры дом Брагера — ха! — для... — И тут он посмотрел на Беллу́ и Далгату, которые, склонив головы набок, смотрели на него. — ...если только это не связано с этими тварями, а у вас здесь наверняка достаточно дам, чтобы присмотреть за ними.

Я видела, что он был на грани того, чтобы превратить свою просьбу в официальный приказ.

Я сказал так тихо, что никто, кроме него, не услышал:

— Пожалуйста, брат.

Его глаза встретились с моими. Они были красивой формы, но отяжелевшие от выпитого, и белки их были испещрены маленькими красными прожилками. Мгновение его глаза изучали мои, и он, наконец, понял, что я говорю серьезно.

— Горячая задница Сата, — сказал он, — я вижу, что вы, дамы, все такие деловые, к вашей чести. Ты прошла мое испытание, сестра Дага-лага-брага. А теперь иди и служи королю, пусть он живет тысячу лет, а его усы на десять лет больше.

Толстяк с неприлично крашеными усами громко рассмеялся, услышав это. Очевидно, он носил свои длинные черные усы закрученными в рожки только потому, что именно так их носил наш правитель, Калит.

Спасибо, беззвучно, одними губами, сказала я, а затем произнесла вслух:

— Я найду вас сегодня вечером, сикст-генерал дом Брага.

— Угу, — сказал он, затем, казалось, забыл, где находится, а потом вспомнил. Он улыбнулся мне и, пошатываясь, вернулся к своей игре. Нува приказала нам идти вперед, и я зашагала, прикасаясь к Беллу́, чтобы чувствовать его перья под своей рукой, для уверенности.

Я знала, что одна из дам нашей ланзы, Вега Чарнат, смотрит на меня с негодованием. Так она смотрела на все, что не касалось пива или сражения. Я повернулась и увидела ее глаза, маленькие на ее большой круглой голове. Как и большинство из нас, она была без шлема, так что я могла видеть ее плоские боксерские уши, которые были отбиты до хрящей на улицах Галимбура, второго по величине города Испантии после Севеды. Галимбур — суровый город, город-крепость, полный солдат, кузнецов и кожевенников, и все лучшие мастера рукопашного боя родом оттуда.

Вега ненавидела меня за то, что у меня было две птицы — одна из ее птиц умерла.

Она ненавидела меня за то, что я победила ее в бою на мечах.

Она ненавидела меня за то, что я была богата и у меня были могущественные братья.

Она верила, что сможет забить меня до потери сознания своими большими, как молоты, кулаками, если только сумеет найти промежуток между наказанием за удар того, кто был выше ее по званию, и вызовом на официальную дуэль, где, как она знала, я убью ее своим спадином.

До этого дело еще не дошло, но я не знала, как избежать конфликта с ней. Я не хотела конфликта не потому, что боялась, что меня ударят, хотя, конечно, я этого не хотела.

Мне просто было все равно.

Утомительно иметь дело с кем-то, кто сделал из тебя врага, когда ты совсем о нем не думаешь.

Но, конечно, часто именно поэтому они тебя ненавидят.

Мы расквартировались на старом конном рынке Эспалле, где было много стойл для наших птиц. Даже после стольких лет без лошадей город не снес рынок с его многочисленными конюшнями. Поступить так означало бы признать, что лошади исчезли навсегда, потому что несколько оставшихся кобыл были слишком стары для разведения, даже если бы удалось найти живого жеребца. Выжили только жеребые кобылы, когда началась лошадиная чума, и то не все.

Сентиментальность Эспалле не была чем-то необычным; в каждом городе Королевских земель все еще можно было найти конюшни, коновязи и поилки — хотя, конечно, эти поилки служили для быков, ослов и других животных. Я еще не родилась, когда впервые ударила Запинка, распространившаяся из северного холтийского городка Пигденей. Животное, пораженное этой болезнью, начинало шататься, спотыкаться и терять равновесие. Тогда было лучше умертвить зверя, потому что конец болезни был болезненным — его мозг раздувался в черепе, и он сходил с ума. Чуме потребовалось некоторое время, чтобы сделать свое дело. Лошади, которые были спрятаны, заразились ею много лет спустя, и некоторые в университетах считают, что это происходит потому, что чума живет в нас, людях, хотя и не причиняет нам вреда.

У меня есть воспоминание, которое может оказаться сном, но я думаю, что это было на самом деле. Я — маленький ребенок, лет четырех, и в сумерках увидела в поле трех отцовских лошадей. Две из них покачивались на ногах, как будто слушали музыку, которую могли слышать только они. Третья стоит на приличном расстоянии первых двух, боясь их. Третью лошадь звали Идала, или Звезда. Она была жеребая, когда в Брагу пришла болезнь, и поэтому была защищена от нее. Ее жеребенок умер. Это была обычная лошадь, предназначенная скорее для верховой езды, чем для войны, но из-за того, что она выжила, она стала очень ценной вещью.

Когда я была маленькой, Идала была моим большим другом, и я еще расскажу о ней подробнее.

Как только наши птицы получили корм из сокращающихся запасов, мы разместили их в стойлах для лошадей и поставили пару дам, чтобы наблюдать за ними и стараться уберечь от неприятностей. Мы установили палатки в аукционном зале, у которого теперь не было крыши, хотя там стояла большая бронзовая статуя вставшего на дыбы коня, которую гоблины опрокинули, но не разрушили. Мы поставили ее у стены, и многие из нас целовали ноги прекрасной статуи.

Следующим вопросом было, как помыться.

В городе не хватало пресной воды, потому что гоблины бросали в наши колодцы ободранные розовые кости своих жертв. И еще они в колодцы срали. Они делали это, по крайней мере, вблизи побережья, потому что, в отличие от нас, могли пить морскую воду. Алисенн узнала от выживших, что баня в Эспалле использовалась кусачими как бойня, и теперь в ней было грязно. Даже если бы это было не так, она была слишком маленькой, чтобы обслуживать всю испантийскую западную армию. Единственное, что объединяет все спантийцев, — желание быть чистым. Если ты хочешь оскорбить спантийца, встань рядом с нами, демонстрируя свои сочные подмышки, промежность или даже сальные, нечесаные волосы. Если человек находится в походе или на борту корабля, это простительно, но в приличном городе, для того, у кого есть средства, это говорит о крайне дурном вкусе.

Самыми худшими были холтийцы.

В конце дня мы отправились к морю, разделись и вымылись с помощью маленьких кусочков мыла, которые наш повар, Бернуз, приготовила для нас из поташа, овечьего жира и облепихового масла. В воде было много мусора, и в какой-то момент пришлось оттолкнуть мертвого мужчину палкой. Когда он выплыл обратно, Иносента отругала его и сказала, что их отношения закончены и он должен оставить ее в покое. Я всегда считала 'Сенту прекрасной дамой, но никогда еще она не заставляла меня смеяться так сильно.

После этого мы оделись, выпили вина на пляже и спели песни. Это был прекрасный день, несмотря на смерть и разрушения вокруг нас. Мало что служит солдату так, как умение находить красоту в уродливых местах и юмор в страхе.

Большинство из нас теперь были свободны. Я не хотела уходить, но я сказала своему брату Мигаеду, что увижусь с ним, и всегда важно делать то, что ты обещала.

— Он отключился, — сказал мне толстяк с ужасными усами, когда я вернулась в гостиницу.

Я с трудом вспомнила, где находится гостиница, потому что улицы Эспалле узкие и извилистые, и я смогла вспомнить только вывеску, на которой были изображены волк, или собака, или плохо нарисованная кошка и три звезды. Так что спрашивать название гостиницы было бесполезно. Позже я пошла на звук пьяного смеха и, наконец, нашла Алую Роту Меча и Коня — о конях по-прежнему не могло быть и речи, зато многие из этих молодцов ревели как ослы. Сомневаюсь, что многие из них были бы полезны в бою, хотя под их командованием было достаточно простых солдат из Браги и несколько иностранных наемников. Я заметила одного человека, носившего кольцо и кожаные доспехи, сурового на вид гальта, который задерживался рядом с офицерами, но не надоедал им. По его босым ногам и копью я приняла его за одного из Босоногой гвардии — их, как известно, нанимают в качестве наемников.

Толстяк представился как Болсу дом Гатан, поэтому я назвала ему и свое имя, хотя он его уже знал. Я не могла не заметить, какие у него были прекрасные доспехи — почти такие же прекрасные, как у Мигаеда, — с гравировкой на нагруднике, выполненной искусным художником: два кабана, стояли на задних лапах, смотрели друг на друга, словно собираясь драться, с устрашающими клыками и безумными глазами. У меня мелькнула мысль, что кабан — неудачный символ для растолстевшей семьи, но потом я подумала, что это немилосердно. И еще я заметила, что воротник его рубашки, который, словно маленькие крылышки, торчал над латным воротником, был слегка испачкан чем-то вроде чернил, и поняла, что краска с его усов, должно быть, попала ему на шею.

Я сильно прикусила щеку, чтобы сохранить серьезное выражение лица.

— Могу я его увидеть? — спросила я.

— Я не думаю, что было бы неприлично позволить сестре увидеть тело, — сказал он — или произнес какие-то другие университетские слова, — и позвал Педру, слугу моего брата. Педру был мальчиком с честным лицом, и он мне сразу понравился.

Меня провели в комнату, где пахло теплыми телами и вином и где, в слабом свете, проникавшем через окно, коптила масляная лампа. Женщина, на вид не старше меня, а может, и того меньше, как раз одевалась, и поначалу она не смотрела мне в лицо. В то время я думала, что это позор, и, возможно, так оно и было, зато она не узнает, что я сестра Мигаеда; в своих простых доспехах и со спадином я была одета для убийства.

Прежде чем я отвела взгляд от ее полуобнаженного тела, я увидел злой розовый шрам от разреза по закону Орды чуть выше колена. Я попыталась придать своему лицу менее суровое выражение, но сомневаюсь, что у меня получилось. У меня вообще это плохо получается.

Я снова увидела щит моего деда, теперь уже ближе. Он назывался Рот Бури и был прекрасен — светло-розовое родниковое дерево и прекрасный металл, — хотя сейчас он нуждался в полировке. Я впервые увидела этот щит так близко с тех пор, как он висел над камином в большом зале нашего поместья в Браге. Помню, мне очень понравилась металлический умбон в виде человека, который дует из облаков, рот человека был сложен маленькой буквой о, а брови нахмурены. Как и многие вещи из детства, сейчас он казался меньше, чем я помнила, — когда я была девочкой, он казался достаточно большим, чтобы соорудить крышу для игрового домика или маленькой лодки. Когда я уехала изучать тайны калар-байата, я тосковала по дому. Мне часто снился дом, а иногда и щит. Не раз мне снилось, что монстры пытаются проникнуть в поместье, и я должна была забрать этот щит и копье моего деда. Но твари всегда попадали внутрь через очаг, и к тому времени, когда я добиралась до большого зала, они оказывались между мной и щитом. Я просыпалась как раз перед тем, как они съедали меня, с бешено колотящимся сердцем, удивляясь, почему я нахожусь в дормитории, а не в своей спальне.

Иногда мне снились и хорошие сны о доме. Больше всего мне нравилось, когда в лесу росли крошечные грушевые деревья, а груши были не крупнее горошин перца. Но если я срывала одну, она вырастала до размера моей ладони, и я ее съедала. Как ты знаешь, родниковое дерево сейчас практически вымерло. Его заготавливали быстрее, чем оно успевало вырасти снова, потому что его древесина продолжает жить после того, как срубили само дерево, и при попадании солнечного света и воды оно само восстановится. Кроме того, оно очень прочное и эластичное, и его практически невозможно сжечь. Однако, когда дерево обугливается, оно, хоть и теряет способность к самовосстановлению, становится еще тверже и легче, и иногда обугленное родниковое дерево используют вместо живого для постройки кораблей. Хотя чаще его оставляют живым. Большинство деревьев стали кораблями для военно-морского флота, но некоторые стали доспехами, и некоторые — щитами.

Мигаеду следовало бы лучше ухаживать за ним, а не оставлять его валяться без присмотра — сейчас он нуждался в щетке и масле.

Женщина уже закончила одеваться и молча направилась к двери — и что тут было сказать?

Моей первой мыслью было, что она из тех, кого солдаты называют тряпками — годится только на то, чтобы поглощать семя, чистить и подбирать, и вытирать за детьми какашки. Можно назвать кого-то шлюхой и при этом испытывать к нему уважение. Назвать даму тряпкой — значит спровоцировать насилие. Если, конечно, она не действительно тряпка, и в этом случае это вызовет слезы.

Но потом мне стало стыдно за то, что я так о ней подумала. Я ее не знала и не знала, через что ей пришлось пройти в этом ужасе под властью гоблинов и вторжения иностранных армий; кроме того, она была искалечена и занималась проституцией ради еды, денег или выпивки. Захромав в сад, она оглянулась через плечо, вероятно, на мгновение, но я поймала ее взгляд и кивнула. Грустная улыбка тронула ее губы. В тот момент я подумала, что она — лицо всей Галлардии, и мне захотелось прикоснуться к ее руке в знак дружбы.

Но уже было слишком поздно, и она ушла.

Мой брат лежал на животе, обнажив ягодицы. Я накрыла его простыней, затем потрясла за плечо. Он застонал, но не проснулся. Именно тогда я заметила рвоту на полу и решила не будить его, сказав себе, что ему будет неловко, если он узнает, что я видела его в таком состоянии.

Но, по правде говоря, это меня смутило.

Я снова посмотрела на щит и увидела отражение огонька лампы в его металле, и это меня порадовало.

Я вышла из комнаты Мигаеда и прошла обратно через внутренний двор, не обращая внимания на призывы его дружков присоединиться к ним, чтобы выпить чего-нибудь или поиграть в «Башни». Солнце почти село, так что, должно быть, было уже поздно, ведь сейчас стояло лето.

Во дворе я прошла мимо мужчины, который сидел на корточках над канавой для отхожего места и справлял большую нужду.

— Кормлю гоблинов, — сказал он, и я подумала, что это просто пошлая шутка, пока не миновала дальний конец канавы и не заметила там гоблинов, положенных так, чтобы в их открытые рты можно было срать и мочиться.

В то время я думала, что это проявление дурного вкуса, но, поскольку с тех пор у меня появился некоторый опыт общения с гоблинами, я изменила свое мнение.

Какими уродливыми и опасными они выглядели даже в навозной куче.

Какие у них были острые зубы.

— Гальва, — сказал кто-то, и я знала, кто именно.

— Амиэль!

Это было всего в квартале от гостиницы Плохо Нарисованный Зверь и Три Звезды — мой младший брат, должно быть, тоже направлялся повидаться со старшим. Я крепко прижала его к себе и долго держала, мы оба смеялись от радости. Я отпустила его, сказала: «Дай-ка я посмотрю на тебя!» и обняла его за плечи чуть крепче, но не потому, что хотела обидеть, но потому, что боялась, что он может исчезнуть.

— Почему тебя никто не кормит? — спросила я. — И где Мунно?

— Мунно упал за борт во время того ужасного шторма, — сказал он, и улыбка исчезла с его лица. — Он больше не мог находиться на нижней палубе. — Мунно был слугой, которого отец послал с Амиэлем, чтобы помочь тому устроиться у волшебника, которому Амиэль должен был служить. Затем предполагалось, что Мунно найдет корабль обратно в Испантию. Тот шторм было невозможно забыть — он швырял наши корабли вверх одной стороной волны, и вниз другой; по крайней мере одна девушка поклялась отдать свою жизнь Митренору, если он просто перестанет хлестать море своим кнутом.

— Печальная новость, — сказала я, и это было правдой. Мунно был простым человеком, который любил горох больше мяса и делил свое маленькое жилище с трехногой козой по имени Буркату, или Прыгучая. Его послали, потому что он немного говорил по-галлардийски и потому, что у него был военный опыт, хотя к тому времени, когда я уехала из дома в Галимбур, он уже состарился. Однако он был верным человеком, а это немаловажно для мужчины-слуги — Мунно с радостью подставил бы себя под нож, чтобы спасти любого из детей герцога.

Особенно этого милого, кроткого мальчика, который никогда никому не желал зла.

— Пойдем, — сказала я Амиэлю, — посмотрим, сможем ли мы найти в этом городе бутылку вина.

— Я как раз собирался навестить Мигаеда. Пойдешь со мной?

— Нет, я уже была там. Наследник дом Брага... нездоров.

Лицо Амиэля вытянулось.

Он достаточно хорошо знал, что значит нездоров.

Было нелегко найти открытую гостиницу или таверну на унылых улицах Эспалле, с его разрушенными зданиями и поваленными шпалерами. Несколько слов о шпалерах, потому что они характерны для южной Галлардии. Галлардийцы стремятся к тому, чтобы практичные вещи были еще и красивыми, и это как раз тот случай — прочные деревянные балки тянулись от крыши к другой, обеспечивая тень от яркого солнца. Говорили, что человек с крепкими ногами мог пробежать от одного конца Эспалле до другого, не касаясь земли, и что многим прекрасным дамам музыканты пели серенады, прогуливаясь наверху и передавая срезанные цветы вниз через отверстия, проделанные в конструкции. Именно геометрия этих конструкций оскорбляла кусачих, которых, как я уже говорила, раздражают прямые линии, правильные узоры и бо́льшая часть нашей музыки. Таким образом, в городе Эспалле еще сохранилось несколько шпалер, но многие из них были повалены, и теперь они устилали мощеные улицы вместе с виноградными листьями и плющом, которые часто обвивали их. Однако за те дни, что мы стояли лагерем в городе, бо́льшая часть этого была собрана армией на дрова.

На улице кожевенников мы нашли постоялый двор, снаружи которого горели свечи, чтобы привлечь внимание посетителей. Мы с Амиэлем протиснулись в людное пространство, и я заметила, что испантийских солдат здесь было не так много, как людей с немытыми волосами и ногами. И все же я могу простить им все это из-за той великой трагедии, которую пережил их город. Внутри мы не нашли столика, но, заплатив большую сумму за маленькие стаканчики вина, отмеренного практически до капли, к тому же кислого и с гравием, мы сели у стены на заднем дворе, используя в качестве стола прогнивший ящик. Сильно пахло мочой, которую когда-то использовали на кожевенном заводе.

— Ты хорошо выглядишь, Чичун, — сказала я ему, и это было правдой. Он был худым, но его глаза сияли, и он выглядел подтянутым, как бегун. Кроме того, ему шел его черный камзол со множеством маленьких медных пуговиц, как и шерстяные чулки цвета ржавчины. Он выглядел хорошо сложенным, но не походил на ходячее приглашение к ограблению. Его длинные волосы спускались до плеч, и он носил маленькую косичку ученого — так делали студенты университета в Севеде. Я почувствовала укол боли. Сейчас он должен был быть там, изучать поэзию, но король запретил университету принимать молодых здоровых студентов. Теперь записаться могли только немощные, и, хотя Амиэль провалил военные испытания, его все равно отправили на войну. Мне это казалось расточительством, и это была не единственная моя жалоба на короля Калита Узурпатора, еще до того, как я познакомилась с женщиной, которая должна была унаследовать наш трон.

— Спасибо, — сказал Амиэль, — как и ты, — хотя это была всего лишь вежливость. Я знала, что по моему лицу видно, насколько я устала — я плохо сплю на корабле, — и что мои волосы впереди подстрижены в челку, а остальные — просто обрезаны до самого воротника, без всяких попыток что-то изобразить.

— Как прошел твой первый день в Галлардии? — спросила я. — Ты нашел своего мага?

— Да. Он нашел меня и привел на небольшую ферму, которую он реквизировал к западу от города, где он держит смешанников, в основном человекобыков и неудавшихся корвидов. Его зовут Фульвир Связывающий Молнии, хотя, конечно, его настоящее имя трудно произнести — он из Молровы. У него довольно сильный акцент. По его голосу можно подумать, что он родом из страны, покрытой снегом и льдом, и он лжет ради забавы. Поначалу молровян трудно понять, они умеют вежливо врать, говоря «День довольно прохладный», когда на улице невыносимо жарко, или «Мне нравится, когда вы громко роняете свои сумки, пока я читаю». Но и в этом есть свои правила. Они говорят прямо о жизненно важных вещах и лгут только тогда, когда правда очевидна. Прошел день, и я уже привык. Но я его нашел не сразу. Некоторое время я бродил по докам, расспрашивая о нем, и был немного ошеломлен. Ты заметила виселицы?

— Как я могла не заметить?

— На одной из табличек было написано «Любители божьего молока», и мне пришлось спросить, что это значит. Ты знаешь?

— Да.

Когда мы высадились на берег, то чуть ли не сразу увидели эшафот, на котором висело множество мертвецов — я упоминала об этом раньше, когда говорила о том, как трудно было доставить птиц на берег. Самые близкие к нам тела, выставленные на всеобщее обозрение, были сварены заживо по грудь, с них спадала кожа, их желтые глаза были вытаращены. Я говорю желтые, потому что было обнаружено, что они употребляли божье молоко, гоблинское снадобье, приготовленное из их бесконечных подземных запасов грибов. Молоко чуть ли не мгновенно вызывает привыкание, и нет более быстрого способа делать предателей. Говорят, что наркотик заставляет тебя видеть невероятно прекрасные сны, и ты так страстно жаждешь этих снов, что становишься порабощенным. Предполагается, что после первого глотка дверь распахивается, но после второго глотка принимающему уже нельзя доверять. К счастью, есть признаки его использования, самый главный — белки глаз становятся желтыми, потому что это вредно для печени. Тех, кого кусачие люди заставляли есть, убивают мечом. Тех, кто принимал его добровольно, варят.

— Мне их жаль.

— Они могли винить только самих себя.

— Хотел бы я обладать твоей моральной чистотой.

Я не знала, что на это ответить, поэтому хмыкнула, что вызвало у него тихий смешок, который, в свою очередь, заставил меня улыбнуться. Любить кого-то по-настоящему — значит знать его тихие звуки и слышать в них дом. На чужой земле это немаловажно.

— Раненых тоже было трудно не заметить. Их раны...

Я видела ту же группу, что и он, — сбившихся в кучу, большинство из них старались держаться как можно дальше в тени. Некоторые лежали, подставив свои раны солнечному свету, надеясь, что Сат их исцелит. Цирюльники-хирурги в фартуках мясников, жестких от крови и пота, выискивали серебро у уходящих раненых так же бесстыдно, как шлюхи предлагали себя тем, кто приходил. Мальчишки-хранители мух с банками, полными белых извивающихся насекомых, за медяки обрабатывали гниющие раны личинками. Над головой кричали чайки, и я почти не обращала на них внимания, пока не увидела то, о чем они и не подозревали.

— Что?

— Извини, я задумалась. Я кое-что видела.

— Расскажи мне.

Я улыбнулась и покачала головой. Я не хотела рассказывать ему о том, как цирюльник-хирург отрезал сломанную ногу и выбросил ее на пирс, где из-за нее дрались чайки. Или о рослой женщине-солдате с одним глазом, замотанным повязкой с запекшейся кровью, которая, прихрамывая, подошла с топором в руках. Я подумала, что она хотела навредить птицам, но она разрубила ногу на куски и сказала птицам:

— Теперь вы в армии, чайки. Вы должны делиться.

Одна улетела с большим пальцем ноги.

Те, кто возвращался с войны, засмеялись.

Те, кто только что пришел на нее, смотрели.

Из этого можно извлечь кое-какой урок.

Затем солдат с топором села, ссутулившись, и задрожала, беспомощно двигая головой и всеми конечностями. Другие попытались помочь ей, но ее безухая и безносая подруга отмахнулась от них, сказав:

— Теперь она это делает.

Амиэль нарушил молчание, сказав:

— Я почти нашел себе девушку. В доках.

Я моргнула и пришла в себя, поняв его слова, а затем сказала:

— Это нетрудно сделать.

— Нет, она не... женщина, которая продает себя.

Я удивленно подняла брови, глядя на него.

Я знала только об одной, которую можно было бы назвать его девушкой, — нашей троюродной сестре по имени Аура, которая славилась своими густыми вьющимися волосами. Я не знала, что между ними было, но это было нечто большее, чем просто ничего. Хотя Амиэль был умен, — самый умный из нас четверых, — он мог быть чертовски глуп, когда им двигала любовь. Оруженосец рыцаря, старше его и крупнее, плохо отозвался об Ауре в присутствии Амиэля, назвав ее тряпкой поэта. Амиэль вызвал этого мальчика на дуэль на мечах. Очень официально, в письме. Это было как-то летом, когда я вернулась домой после учебы, и я достаточно знала о мечах и о том, как плохо Амиэль ими владеет, поэтому я испугалась за него и решила принять его вызов, хотя он никогда бы этого не потерпел.

Конечно, вмешался отец, сказав, что таким юным мальчикам ни в коем случае не следует драться острой сталью, но что борьба могла бы сослужить лучшую службу. Отец думал, что это послужит Амиэлю уроком, не причинив ему реального вреда, потому что даже боксировать с таким сильным мальчиком, как этот оруженосец, могло быть опасно для маленького Амиэля. Так они и боролись, и оруженосец сгибал, подбрасывал и крутил Амиэля, шлепал открытой ладонью и фактически заставлял его есть грязь. Отец думал, что, увидев поражение Амиэля, Аура переключит свое внимание на более сильного мальчика, но он не ожидал, что оруженосец так его унизит. Аура была так тронута видом поэта, страдающего за нее, что они стали еще ближе. Я помню, как тем летом они вместе ловили лягушек на болоте, и видела, как она положила голову ему на колени, пока он ей читал. А Амиэль, будучи так вознагражден за свой рыцарский поступок, только стал еще глупее.

Что касается оруженосца, то если он и радовался своей победе, то недолго. Однажды на него напали разбойники, которые не взяли у него ни гроша. Скорее, они крутили его, складывали, швыряли, шлепали по нему ладонями и заставили съесть столько грязи, что, как говорили, после этого он обгадил всю ферму.

Мне рассказал об этом один из самых суровых воинов отца, у которого был синяк под глазом и грязь под ногтями, когда он рассказывал мне об этом.

Оруженосец больше никогда не отзывался плохо об Ауре дом Алтеа.

И я не думала, что Амиэль снова найдет любовь после нее, несмотря на все свои прекрасные качества, и мне было жаль.

— Я заинтригована, — сказала я. — Расскажи мне об этой новой любви с Якорной площади.

Он улыбнулся своей лучезарной улыбкой.

Он любил рассказывать истории.

— У нее была повязка на том месте, где должна была быть рука. Но она носила шлем, лихо сдвинув его набекрень, и ходила с важным видом. За это она мне и понравилась. Она заметила, что я смотрю на нее, и сказала: «Садись с нами в лодку, парень. Пойдем, я согрею тебя и отведу домой, к твоей маме. Ты слишком молод для этой бойни». Я возразил, что мне уже восемнадцать лет. «Ооооооооо, — сказала она, словно впечатленная, а потом добавила: — Ну, девятнадцати тебе не будет». А потом она отвернулась от меня, как будто меня там никогда и не было. Знаешь, я начал рассказывать тебе об этом, потому что это показалось мне забавным. Но теперь я почувствовал холод, потому что, возможно, она была права.

Он погрустнел, и я сжала его руку, пока он не посмотрел на меня.

— Нет, — сказала я, — так не будет.

— Почему?

— Потому что я так сказала.

— Так вот как это работает? — сказал он.

— Да.

— И почему?

И тогда мы оба сказали одновременно: «Потому что я так сказала!» — и громко рассмеялись.

Это было здорово.

Мне необходимо было вернуться до одиннадцати, и Амиэлю нужно было возвращаться к своему странному волшебнику, так что мы расстались, выпив еще по стакану вина. Мне показалась, что в этом стакане вина еще меньше, чем в первом, но я была рада, что у меня вообще хоть что-то есть — обстоятельства были такими, какими были.

Утром ланза покормила своих птиц, а затем мы потренировали их по четыре за раз. Нужно было донести до них команды, которые можно отдавать голосом или рукой. Атакуй, Отступай, Ко мне и Поворачивай означают именно то, что ты думаешь. Принести может означать схватить оружие с поля боя — эти птицы очень хорошо умеют находить оброненные предметы — или же это может означать вытащить гоблина из небольшого пространства. По крайней мере, так мы их учили. Эти птицы должны были стать первыми боевыми корвидами, которые побывают в бою, — подарок, как я уже говорила, от того самого Фульвира Связывающего Молнии, которому сейчас служил Амиэль.

Особенно мы надеялись на команду Дрожать — она заставляла птиц поднимать крылья и очень быстро двигать ими, защищаясь от стрел и болтов. Она достаточно хорошо работала с затупленными болтами, не содержащими яда. И птицы были выведены так, чтобы противостоять известным нам токсинам гоблинов, и те немногие, которые были привиты еще в Испантии, действительно выжили, все, кроме одной. Я не знала, какой эффект произведет Дрожать на гоблинов, которые ее увидят, но эти страшные птицы, бегущие вперед с опущенными головами и размытыми крыльями, — не то, с чем бы мне хотелось столкнуться. Эти благословенные машины Костлявой были созданы для того, чтобы убивать Нашего врага, и у нас были все основания полагать, что они справятся с этим хорошо.

Какие-то дети забрались на кирпичную стену, чтобы понаблюдать за нами, и я видела, что Нува подумывала о том, чтобы их прогнать. Но она позволила им остаться. Я также подумала, что дети находятся достаточно далеко, чтобы быть в безопасности, и это было необходимо — если кто-то из корвидов решит, что они гоблины, прольется кровь. Но у этих детей появилась надежда при виде этих монстров, монстров, которые на этот раз были на их стороне. Здесь было пятеро детей, и они, вернувшись домой, расскажут другим, что в Галлардию пришли спантийские военные корвиды, и они никогда не видели ничего более свирепого.

Это было не лишено смысла.

Ради некоторых надежд стоит рискнуть.

После того, как птицы были натренированы и вернулись к себе, настала наша очередь. Некоторые из нас стали гоблинами, сражаясь группами по три человека короткими деревянными жизармами — разновидностью копья с одним обращенным назад крюком, излюбленным оружием кусачих. Гоблины-дамы должны были драться низко и грязно, подсекая ноги врага, причем одна из них цепляла шит и уводила его в сторону, в то время как другие били в подбородок. Две могли связать руку с мечом, в то время как третья поднимала пятку противника к небу и отправляла даму на спину. Нува, Иносента и другие, кто сталкивался с ними раньше, научили нас, как они сражаются — или, по крайней мере, как они сражались в прошлый раз.

Кусачие приспосабливались так же быстро, как и мы, и мы не могли ничего принимать на веру.

Во время Войны рыцарей их яды не действовали так быстро и эффективно.

И во время Войны молотильщиков не было божьего молока.

И все же эти женщины пережили резню во время Войны молотильщиков, и это потому, что гоблинов можно убивать и побеждать, даже без лошадей.

В те времена у людей были лучше доспехи и тактика.

А теперь еще и корвиды.

Ветераны наблюдали, как птицы пробивались через мертвых гоблинов в их доспехах, как косы через пшеницу. Я бы не сказала, что они были уверены в нас — скорее, я бы сказала, что они были похожи на мальчишек на стене.

Они осмеливались надеяться.

Что касается техник, с которыми мы сейчас тренировались, то я могла бы повторить исправления ветеранов Войны молотильщиков даже во сне.

— Нет, Гальва, держи защиту ниже. Нет, Гальва, не приближай свое лицо так близко к ее лицу, она может укусить. Нет, Гальва, не пытайся подсечь их ногой, они схватят ее и никогда не отпустят. — Это еще одна особенность гоблинов — у Нашего врага на меньшей руке вместо десятого пальца находится крючок, на предплечье, и они очень хорошо умеют вонзать его в тебя и повиснуть на тебе, закрепляя тебя, чтобы их соседи могли выпотрошить тебя или укусить.

Конечно, после почти двух лет службы в армии — и еще десяти, которые я провела, обучаясь искусству убийства под руководством личного преподавателя, а затем в академии калар-байата, — меня иногда хвалили.

— Хорошо, Гальва, ты бы оторвала ей руку! Да, используй для ударов щит, он достаточно тяжелый, чтобы сломать им ноги.

Я помню, как дама по имени Оликат, игравшая гоблина, сказала: «Рогатый бог траха, она чуть не сломала мою», и похромала прочь.

— Все в порядке, отличная работа, — сказал Нува, дважды хлопнув в ладоши. — Полчаса перерыв. Попейте воды, побольше, и посидите в тени.

Последнее ей не нужно было говорить. Даже испантийцы из Коскабраиса или Вейста-Пульканты на юге страдали от жары в этот день. Я наполнила свою деревянную кружку грязной водой из корыта и села в теплой тени у стены, где все еще болтали дети.

— Эй, эй! — сказал мне один из них. — Ты спантийка?

— Да.

— Ты убить гоблин?

Я не поняла, имел ли он в виду, убивала ли я какого-нибудь, или еще убью, поэтому предположила последнее:

— Я убью много. Как твое имя?

— Имя? Мое?

— Да, твое, — рассмеялась я и, выставив голову наружу, увидела маленькую застенчивую обезьянку без рубашки, хотя солнце снова стало бить мне в глаза. — Чье же еще?

Теперь его силуэт был виден, а солнце за его спиной было таким ярким, что слепило глаза.

— Самбард, — представился он. Затем пожал плечами и добавил: — Сами.

— Для меня большая честь познакомиться с тобой, Самбард. Сами. Меня зовут Гальва, хотя, когда я была твоего роста, меня называли Гальвича.

— Гальвиича, — пропел он. — Ты рыцарь? — спросил он, указывая на мой щит и деревянный меч.

— Да, — сказала я.

— Дама Гальвича, — сказал он притворно серьезно, а затем расплылся в улыбке, как ласточки в полете. В нем было много обаяния, в этом мальчике. Он будет красивым мужчиной, если выживет, с кожей цвета оливок, растрепанными черными волосами и светом в глазах, если сможет его сохранить. Он бросил мне на колени кусочек гладкого стекла янтарного цвета, и, по восхищенному возгласу, который издали другие дети, я поняла, что это было для него что-то очень ценное. Я, щурясь, посмотрела на солнце, чтобы снова увидеть его, и пожалела, что мой кошелек с деньгами не был ближе, чтобы я могла бросить ему серебряную монету. Я не сомневалась, что его семье она бы пригодилась. У меня не было времени взять ее до того, как меня снова позовут тренироваться, но я решила не забыть о нем.

— Mertasse, сер Самбард, — сказала я так же торжественно, и он хихикнул, прикрыв рот рукой. И тут кто-то, кого я не видела, позвал его прочь. Скорее, еще один ребенок, чем мать, подумала я.

Он и остальные соскользнули со стены быстрее и бесшумнее кошек.

Конечно, они двигались быстро и бесшумно, иначе бы их не было в живых. Каждый галлардиец в этом городе, от самого маленького ребенка до самой сгорбленной бабушки, сумел выжить, и каждый из них заслуживал уважения. Все они слишком многое повидали. И я еще не рассказала, как пахли мертвецы в их домах или в лесу, или как жужжали мухи в этих жарких, зловонных местах, иногда внезапно и яростно налетая в лесу, и там лежали вонючие обглоданные кости и зубы, ухмылявшиеся в испорченной щеке. Или в кустах хлопало крыло, и тогда стервятник улетал тяжело и виновато, оставляя останки чьего-то отца, жены или сестры до тех пор, пока ты не уйдешь, после чего стервятник возвращался. Я видела, как священники и целители выносили разрубленные на части человеческие тела из церкви Всебога, которую кусачие использовали как мясную лавку, и клали на булыжную мостовую, пока целители, пытаясь отогнать бродячих собак, разбирались, какие части должны быть вместе. Некоторые жители города плакали во время этого злого дела, но большинство просто носили маску, которой становится лицо человека после слишком большого количества злодеяний. Многие из этих костей, извлеченных из оскверненной церкви, были маленькими. У меня еще не было времени подумать об этом, но ребенок напомнил мне о произошедшем. Крошечные косточки ног. Маленькая туфелька с пуговицами. Я почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза. Вместо того чтобы загнать их назад, я снова посмотрела туда, где только что был мальчик, всего на мгновение, и позволила Сату в его синем плаще обжечь мне глаза. Я отвернулась от площадки для тренировок, чтобы меня не было видно, и позволила себе разрыдаться. Я поблагодарила Сата за подарок в виде этой забавной маленькой обезьянки, которая напоминала мне, что поставлено на карту в этих играх на тренировках.

Возможно, это был последний раз, когда я почувствовала, что Сат что-то дал, а не просто взял.

После этого я поклонялась ему не слишком долго.

Но, как видишь, у меня все еще есть цветное стеклышко Самбарда, и тебе будет легче отнять у меня последний золотой, чем этот непрошеный знак тепла маленького мальчика в месте, которое должно было убить в нем это чувство.

Вскоре после спарринга прибыла посыльная, одетая в ливрею моего брата Поля, терция-генерала и второго сына герцога Брага.

— Что за дело у этой девушки к тебе? — спросила Нува.

— Мой брат хотел бы, чтобы я посетила с ним завтрашнюю службу в храме Сата в честь нового командующего Западной армией.

Она задумалась, наморщив красивую темную бровь. Потом подняла на меня свои умные золотисто-карие глаза:

— Конечно, ты пойдешь.

— Это было приглашение, а не приказ, — сказала я.

— Приглашение от терция-генерала — это приказ. Твое присутствие, когда ты кормишь птиц и тренируешься с нами в течение одного дня, значит гораздо меньше, чем твои слова на ухо одному из высших командиров, особенно когда у нас заканчивается еда для этих зверей. Квартирмейстер доставил все необходимое на три дня, и мы не увидим его еще пять. Иди. Я записала ежедневные потребности птиц, посмотрим, сможешь ли ты заинтересовать своего брата. Это может уменьшить вероятность несчастного случая и, по крайней мере, может увеличить их способностью сражаться. Ты же знаешь, какими они становятся, когда голодны. И ты знаешь, что старые пердуны, которые находятся дальше по командной цепочке от Поля дом Брага, хотели бы найти предлог, чтобы убить наших птиц и вернуть пятьдесят болтливых дам обратно в стену щитов.

И я пошла.

Храм Сата в Эспалле был большим и искусно построенным — хорошее место для посвящения нового верховного главнокомандующего Западной армией.

Старый серо-белый камень оказался слишком прочным для кусачих, чтобы его можно было обрушить, поэтому они замазали один угол черной смолой, чтобы глаз не видел его симметрию. В задней части главного здания находилось Хранилище тайн, функция которого соответствовала его названию. В нем не было окон, двери были сделаны из прочной бронзы, и входить туда разрешалось только избранным Сата — его жрецам и тем, кого они благословляли своим ключом. Никто за пределами их ордена не говорил о том, что хранится внутри, или о том, что там происходит. Чудеса и золото? Плотские обряды? Группа загорелых стариков, разгуливающих голышом в солнцезащитных очках с тонированными стеклами? Или, возможно, как писал Поль, частички самого солнца, слишком яркие и горячие, чтобы их могли выдержать те, кто не был посвящен. Те, кто знал, не говорили об этом, и немалое количество людей вступало в орден только для того, чтобы узнать эти секреты. Да, гоблины прорвались в Хранилище, но, возможно, эти раскаленные лучи солнца снова выгнали их оттуда. В любом случае, армия достаточно уважала святыни Сата и оставила его священникам. Так что Хранилище снова было в безопасности, и миряне не знали его секретов.

Хрупкая и красивая оранжерея перед главным храмом уцелела, потому что Наш враг использовал ее сфокусированный жар для сушки своих разнообразных грибов и, как говорили, для пыток пленников, от которых они хотел получить информацию. Интересно, знали ли они, что мы пытали там своих же людей?

Мы вошли в храм.

Я стояла со своим братом в нефе, рядом с алтарем и оранжереей. У нас было мало времени поговорить перед началом церемонии. Он только сказал:

— Гальвича! Ты выглядишь как настоящая убийца. Будешь моим телохранителем! Но тссс, ритуал вот-вот начнется, мы поговорим после.

Для меня было честью, что я стояла рядом с ним. И, должна с сожалением признаться, я была молода, и мне было приятно, что он назвал меня убийцей. Он говорил это искренне. Он почти все говорил искренне. Он родился совсем другим человеком, чем Мигаед, несмотря на то, что они вышли из одной утробы с разницей в один год.

Я опишу его так, чтобы ты могла представить его своим мысленным взором, как это делаю я. Говоря коротко, Поль был красив, но внимание обращалось скорее не на его лицо, а на фигуру. Он был высокого роста и широкоплеч. Его волосы начали редеть на макушке, что было для меня в новинку. Он ненадолго поступил в ту же академию меча, где училась я, — раньше меня, конечно, — но продержался там всего три месяца.

Мигаед завидовал в этом нам обоим — старший сын дом Брага тоже хотел туда поступить, но туда приглашают только для того, чтобы изучить глубочайшие тайны калар-байата. Когда пригласили его младшего брата Поля, Мигаед написал в академию письмо, в котором спрашивал, не произошла ли какая-нибудь ошибка.

Он получил короткий ответ.

Спасибо за проявленный интерес.

Ошибки не было.

Как выяснилось, Поль не был способен достичь высочайшего уровня техники спадина, хотя мой инструктор, Йорбез, говорила, что у него нет недостатка ни в скорости, ни в силе. Именно поэтому его и пригласили в академию. Но, как выяснил Поль, не все, кому предлагается пройти обучение, получат татуировку с мечом.

— Фа, у него были крепкие руки, и, Костлявая знает, он действительно умел колотить, но он был нетерпеливым и горячим, из тех, кого можно спровоцировать перестараться или недостараться одним движением ног. Он никогда не научится быть стрелой, расслабляющейся в полете, скорее натянутым до упора луком. Он лучше справится с секирой — нарубит ей лучины из мелких заноз. Я бы не хотела драться с ним с секирой в руках. Мы уверены, что его отец не был лесником или, если говорить по-дружески, большим рогатым черным медведем?

Я вспомнила слова Йорбез о черном медведе, когда посмотрела на бороду Поля, короткую, аккуратную и смазанную маслом, но черную как ночь, за исключением... так ли это было? Седого пятна. Двух. Он был молод для своего положения, совсем молод, но он уже не был мальчиком. Его взгляд казался тяжелым и печальным, чего я не помнила с детства.

Хотя десять лет — это долгий срок между братьями и сестрами.

Жизнь коротка.

Утреннее солнце освещало оранжерею, ее грани посылали разноцветный свет обратно в неф, как это делает кристалл или бриллиант — если ты не видел ни один из этих храмов, у меня не найдется слов, чтобы это описать. Я только скажу, что он впитывает свет и создает из него что-то вроде песни.

Мимо нас прошел кадильщик, помахивая кадилом, и мы вдохнули аромат кедра и лаванды. У каждого времени года свои ароматы: весной — мирра, осенью — бергамот, в сумеречь — шалфей. Зимой — сосна. Когда торговые пути на юг были открыты, в богатых церквях, таких как наша в Браге, и, возможно, в этой, летом жгли иланг-иланг; но от своих товарищей солдат я узнала, что летом большинство церквей благоухают лавандой и кедром — более дорогие травы растут только в тропических лесах далекой Аксы или в тех частях Старого Кеша, которые сейчас находятся под властью Орды. Мне, дочери герцога, и в голову не приходило, что для бедняков боги будут пахнуть по-другому.

Мальчики-кадильщики встали по обе стороны от священника. Это был пожилой человек, носивший очки с зелеными стеклами, которые позволяли ему долго смотреть на солнце и не слепнуть. Трое gailu пели гелион, издавая протяжные мелодичные звуки, которые могли бы быть короткими словами, но не были. Эти звуки, нечто среднее между пением и скандированием, должны были затронуть какую-то часть слушателя, недоступную смерти. Говорили, что гелион может исцелять, хотя я не знала ни одного человека, чьи раны закрылись бы или чей рак уменьшился бы из-за того, что священник издавал над ним приятные стоны.

Хотя, должна признаться, это было мило.

На Поля гелион подействовал очень сильно. Мне было ясно, что он по-прежнему набожен. Какая-то часть меня завидовала ему в этом и считала себя неполноценной. Человек получше меня почувствовал бы некую связь с богом, в чьем доме мы находились, но мне было интереснее смотреть на остальных присутствующих. Их было немного, и, за исключением охранников, все они были очень высокого ранга. Можно было увидеть сталь и кожу, а также бархат, шелк и золото. Этот обряд должен был стать представлением новой командующей своим высшим офицерам; на следующий день она выступит перед собравшейся армией.

Оглядев толпу, я снова поразилась росту Поля. Он возвышался над большинством присутствующих. Именно тогда я осознала, как много в этом храме женщин.

Я поискала взглядом Мигаеда, но не увидел его — как я уже говорила, сикст-генералы нужны для того, чтобы носить красивую одежду, а не для настоящего командования, и их часто освобождают от бо́льших почестей, поскольку в них нет необходимости. Возможно, он был приглашен, но ему не удалось сохранить себя трезвым для публичного события. Или он подумал, что там будет скучно. В любом случае, он не был свидетелем церемонии Прагматик.

Я узнала секунд-генерала Самеру дом Винеску; по рангу она была чуть выше Поля и, следовательно, являлась вторым лицом в командовании после того, кто будет назначен здесь. Я восхитилась ее доспехами, которые состояли из пластин на груди и бедрах, выполненных внизу в виде рыбьей чешуи. Все это было богато отделано, но в то же время пострадало в боях. Вот дама, которая говорит «Следуй за мной», а не «Иди впереди меня». Я заметила, что она не сделала жест Пойманное солнце, как другие, и позже это обрело смысл. Ее богом был Митренор, а не Сат. Я не раз видела, как Поль глядит на нее, и приписывала это ее красоте, которая не пострадала от того, что ее нос был явно сломан не один раз. Но когда она повернула голову и тоже посмотрела на Поля, как будто уже зная, где он находится, мне пришло в голову, что между ними что-то есть.

Это было не мое дело, и я выбросила это из головы.

Жрец поднял ferula solar — жезл, увенчанный золотым диском со множеством серебряных солнечных лучей, среди которых находились бриллианты, придававшие им блеск. Жрец был таким загорелым, что казался кешийцем или аксийцем, но это нормально для жрецов Сата. Они лежат обнаженные на солнышке у бассейнов и вертятся, как кролики на вертеле, чтобы равномерно окраситься. Вульгарные личности говорят, что они даже встают на колени, подставляя солнцу то, что должно оставаться темным. Кроме того, аколиты и молодые или более подтянутые священники носят только белое дхоти с золотой каймой, традиционное одеяние, восходящее к Старому Кешу, похожее на те, что мы надеваем на практику калар-байат. Правда наши дхоти красные, потому что из нас течет слишком много крови для белого. Старым и тучным священникам разрешается носить рясы, хотя таких немного, потому что их практика включает в себя бег, плавание и другие физические упражнения, которые помогают оставаться стройными и крепкими. Сат — тщеславный бог, который создал нас по своему образу и подобию, чтобы он мог любоваться своей красотой, и он ожидает, что мы ее сохраним.

Особенно мужчины.

У Сата нет ни жриц, ни монахинь. Церковь Сата — одна из немногих вещей, которые мужчины сохранили только для себя во время войн с гоблинами, несмотря на нехватку мужчин. Последний король, большой друг этой церкви, освободил тех, кто служил Сату, от необходимости брать в руки оружие. Ты можешь себе представить, какой ожесточенной стала конкуренция за ношение белого и золотого цветов. Ты простишь меня, если я напомню, что наш нынешний король, Калит Узурпатор, провозгласил себя главой церкви, по крайней мере номинально, и по этой причине был освобожден — собственным указом — от чести рисковать жизнью в этой гребаной и ужасной войне.

Прости меня, я все еще злюсь на это.

Гелион закончился.

Священник опустил икону Благословенного Солнца.

Он сказал несколько неинтересных слов, а затем величественно указал на оранжерею, где теперь стояла женщина. На ней было только белое платье, которое прилипало к ней от пота. Ее руки были подняты прямо над головой, ладонями внутрь, в Жесте Приветствия. На вид ей было около сорока пяти лет, ее каштановые волосы были коротко подстрижены и начинали седеть. Она выглядела так, будто могла бы размахивать мечом, но было также ясно, что она проводит больше времени в палатке с картами, чем на тренировках. Только когда она открыла глаза, я нашла ее замечательной, но пока она стояла с закрытыми глазами. Она получала Трудный Поцелуй Сата — солнечный свет фокусировался на ней, падая через стеклянные грани теплицы. Говорили, что пот очищает от слабости, а жара одолевает любого, кто не годится для каких бы то ни было испытаний или почестей, приведших их в это место. Я могла сказать, что она была женщиной с сильной волей — многие из тех, кого я видела, получающих Поцелуй, дрожали, качались или шевелили губами в тихой мольбе.

Эта дама стояла как каменная, пока белый свет обжигал ей лицо.

За это она мне и понравилась.

Священник говорил и говорил. Этот благословенный полководец одержит победу, Сат вооружит ее против нашего врага и так далее. Как можем мы, отражая божественную красоту, словно миллион осколков разбитого зеркала, ничего не добиться, кроме победы, по этим причинам, и по тем, и еще по каким-то другим. Жрецам Сата нравится слушать, как они разговаривают, почти так же, как им нравится смотреть на свое отражение.

Но вот он произнес ее имя.

— Прима-генерал Пейя Долон Милат, подойдите к своим солдатам, чтобы они могли познакомиться со своим новым командиром.

В оранжерее открылась дверь. Аколит взял женщину за руку и вывел ее, слепую, из этого места, где было так тепло и светло. Она была высушена и одета, за прикрывавшей ее тканью. Она по-прежнему не открывала глаз, когда ей подали кружку холодного пива. Она выпила его до дна, и ее военачальники, их стражники, писцы и личные слуги приветствовали ее. Пиво было напитком Сата, а растения — ячмень, пшеница и хмель — впитывали солнечный свет и превращали его в нечто похожее на золото.

Боги вина были темнее.

Именно тогда наш новый командир открыла глаза, и даже на некотором расстоянии они напомнили мне глаза орла-стервятника, огромной птицы южной Испантии, которая отгоняла грифов и шакалов от добычи, а иногда забирала собак или маленьких детей.

Это были суровые глаза, которые видели кровавую бойню на востоке.

Терпеливые глаза.

Глаза, которые видели, сколько людей в той церкви уже были мертвы, но еще не знали об этом.

Я всегда буду помнить тот путь от храма Сата обратно к вилле, которую занимал Поль. Было странно видеть, как солдаты, некоторые из которых были старше Поля, выпрямлялись и отдавали честь, когда мы проходили мимо. Этот человек, выросший в том же доме, что и я, который тоже стоял в глубокой тени библиотеки или большой комнаты и слушал постукивание двух костылей герцога-калеки, теперь был так же важен, как и наш отец, по крайней мере в глазах солдат. Одна усталая дама на улице, согнувшаяся под секирой и рюкзаком, выпрямилась и отдала честь, когда он проходил мимо. Это повторялось с лучниками, «барсуками», рыцарями, даже с маленьким мальчиком с барабаном на бедре и глазами, слишком взрослыми для его лица. Любой из них мог умереть из-за того, что определенные слова слетели с губ моего брата, или из-за того, что он их не произнес. Вот тогда я и поняла, что никогда не захочу получить высокое воинское звание и нести ответственность за кого-либо, кроме себя и тех, кто находится справа и слева от меня на поле боя.

Я не изменила своего мнения, хотя и не всегда была способна сама определять свою судьбу.

Я могла видеть, что виноградники в холмах над городом были заставлены палатками, а в окнах верхних этажей домов мелькали обнаженные руки и ноги дам, которые там спрятались от жары, пытаясь найти свежий воздух. Я не знаю, сколько людей жило в Эспалле до прихода гоблинов, но наша армия была во много раз многочисленнее, и запах и шум солдат разносились повсюду. Улицы были в основном мощеными, так что отхожих мест можно было вырыть очень мало. Отходы выбрасывались из окон, и мужчины, и женщины в равной степени мочились на улице. По сей день, стоит мне почувствовать запах мочи, как я вспоминаю то лето в Эспалле.

Только возле зданий верховного командования воздух был ненамного лучше.

Вилла Поля когда-то принадлежала богатой семье Эспалле, и она была очень старой и очень красивой. Одна красивая настенная мозаика была местами выщерблена, нарушая геометрический узор. Другая мозаика, с павлинами и кешийским царем Найурбатом Добрым в тюрбане — он держал топор-скипетр, которым разрубил цепи своих рабов и объявил рабство людей вне закона в империи, — не имела очевидного центра. Поскольку в ней не было симметрии, гоблины не потрудились ее разрушить. Еще одна мозаика на полу с пальмами и полумесяцем была залита кровью, которую не успели полностью отмыть. Это был не художественный комментарий, а всего лишь убийство. Хотя, я полагаю, приносить животное в жертву — это не убийство, а мы для них животные.

— Почему ты смотришь вниз, Гальвича? — спросил Поль и приподнял мой подбородок пальцем. — Ты такой же дом Брага, как и я. Мы поднимаем подбородки.

— Пока не начнется сражение, — сказала я. Задирать подбородок — верный способ получить перерезанное горло или потерять сознание от удара в челюсть. Подбородок желательно держать низко.

Он, конечно, понял, что я имею в виду, и посмотрел на меня по-новому.

— Именно так, — сказал он с намеком на улыбку.

Я не сказала ему, что до этого опустила взгляд потому, что смотрела на мозаичный пол и кровь. Я была рада, что заслужила его расположение своей маленькой каплей военной мудрости. Я была такой дурой. Он привел меня в сад, где все еще росли цитрусовые деревья и было много цветов, хотя там и стояло несколько небольших палаток. Одна секция стены была разрушена. Другая часть была почерневшей, словно от огня, и я сначала не заметила плоского изображения съежившейся фигуры, не обгоревшей. Перед ужасным изображением была поставлена тележка, чтобы скрыть его, то место, где кто-то был заживо сожжен магией огня.