Восьмое Небо

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ РЫБА-ИНЖЕНЕР

Пираты появились так внезапно, что сперва этого никто не заметил.

«Саратога» неспешно двигалась в потоках северного ветра, переваливаясь с одного борта на другой. Ее форштевень раздвигал пушистые громады облаков так медленно и неохотно, точно те состояли из густой жесткой шерсти, а не из невесомой капели. Деревянные части громко скрипели, а палуба даже при незначительном боковом порыве ходила ходуном, норовя опрокинуть с ног зазевавшегося небохода.

Были и другие знаки, выдававшие почтенный возраст корабля, те знаки, что мгновенно выделит взгляд опытного небохода, как взгляд врача находит симптомы болезни, медленно и неуклонно разрушающей когда-то крепкий организм.

Такелаж, много лет не знавший замены, нес многочисленные следы сращивания. Дубовые доски палубы конопатили так давно, что между ними образовались зазоры, достаточно широкие, чтоб сквозь них могла провалиться толстая медная монета. И запах. Старые корабли распространяют особенный запах, как старые деревья. Кислый запах тлена и медленного разложения.

«Саратога» была отнюдь не стара для кораблей ее класса, но ее убивал не возраст, а нечто другое. В молодости она много лет проработала на почтовых линиях Готланда между Виддером и Кормораном, на одной из самых протяженных веток Тройственной Унии, доставляя пассажиров и корреспонденцию на самые отдаленные острова конфедерации. Ее мощный киль с равной легкостью вспарывал сухие течения южных сирокко и бурные реки высотных пассатов севера.

Век корабля скоротечен. Новый хозяин, выкупив потрепанную всеми ветрами мира «Саратогу», переоборудовал ее под свои цели, превратив из стремительного шлюпа в громоздкую грузовую шхуну. Корпус пришлось кроить по-живому, но, даже обзаведясь дополнительной мачтой с соответствующим парусным вооружением, «Саратога» не вернула себе той стремительности, что позволяла ей в молодости подниматься в небо, как хищной рыбе, а увеличенные трюмы сделали ее неуклюжей, медлительной и грузной. Ковыляя меж пушистых глыб облаков, она то и дело дергала носом, плохо слушаясь руля, а дрожь палубы говорила о том, что корпус испытывает сильнейшее давление воздушных масс и только остаточный запас прочности старых шпангоутов[1] позволяет ему не развалиться прямо в полете.

Тренчу было жаль корабля, но ничем ему помочь он не мог, как не мог помочь и самому себе. Целыми днями он слушал жалобные деревянные стоны «Саратоги» и разглядывал небо. Он был бы рад найти себе более увлекательное занятие, но ничего иного на борту корабля ему не оставалось. Да и попробуй чем-то заняться, когда руки стиснуты тяжелыми, ломящими суставы, кандалами. Оставалось только слушать скрипучие жалобы старой «Саратоги» и разглядывать облака. Как ни странно, со временем это бессмысленное занятие его даже увлекло.

Дома он часто видел облака, но там он всегда смотрел на них снизу. Облака над родным островом казались ему одинаковыми, как сгустки жира в наваристой густой похлебке. Только на семнадцатом году жизни, поднявшись настолько высоко, что почти с ними сравнялся, он обнаружил, что облаков существует великое множество, и все не похожи друг на друга.

Были те, что тянулись изломанными линиями, как контуры совершенно нечеловеческих, возведенных с нарушением всех правил геометрии, строений. Такие матросы называли «вязанками». Были слоистые, перетекающие друг в друга, те именовались «слюднем» и Тренч находил, что они похожи на пласты тонкого льда, уложенные друг на друга. Кучевые же облака, мимо которых чаще всего шла тихоходная «Саратога», казались ему похожими на огромные взбитые подушки. Может, просто потому, что последнюю неделю спать ему приходилось на жестких досках палубы в закутке на юте между канатных бухт, так что по утрам намятые бока неумолимо напоминали ему о себе. Здорово было бы иметь здесь подушку… Сгодился бы даже мешок из-под бобов, набитый каким-нибудь тряпьем. Но Тренч даже не заикался об этом, хорошо зная, что всякая его просьба, даже высказанная с предельной почтительностью, вызовет лишь гнев капитана Джазбера, яростный и выматывающий, как ледяной западный шквал.

Поэтому на ночь он кутался в свой брезентовый и немилосердно потрепанный плащ, укладывая под голову плотно набитую котомку. Даже на относительно небольшой высоте, которую корабелный альтиметр оценивал в шесть тысяч футов[2], ночи стояли удивительно холодные и влажные, так что рассвет Тренч обыкновенно встречал посеревшим и едва шевелящимся. Такой сон не освежал, не придавал сил, напротив, высасывал небогатый их запас. К рассвету на палубе выпадала ледяная роса, от которой брезентовый плащ оказался неважной защитой. Кроме того, иногда его будили корабельные пескари, мелкие ночные разбойники, шныряющие по всему кораблю в поисках крошек от галет и сырных корок.

Но с рассветом мучения Тренча не заканчивались, лишь начинались.

Офицеры обыкновенно завтракали в кают-компании, запивая разбавленным вином салат с тунцом и селедочный форшмак. Матросы подкрепляли свои силы завтраком из солонины и каши, может и не очень сытным, но, по крайней мере, горячим. Тренчу не доставалось и этого. На весь день он получал неровно обломанный кусок соленой рыбы, настолько жесткий, что сгодился бы для укрепления корабельных флоров[3] и напоминающий на ощупь неошкуренную доску. В придачу к рыбе полагалась кружка воды, затхлой и оставлявшей на языке гнилостный привкус. Тренч пил ее с отвращением, надеясь на то, что от этой воды его кишки не вывернет наизнанку. Металлические бочки были слишком дороги для судовладельцев «Саратоги», а в старых деревянных вода превращалась в затхлую жижу всего за несколько недель, несмотря на щедрые порции лимонного сока и проконопаченные швы.

Покончив с завтраком, матросы, подгоняемые окриками боцманов, принимались за ежедневную работу, которая выглядела такой же бесконечной, как воздушный океан. Они карабкались по вантам на головокружительную высоту, ставили лиселя[4], драили палубу от налипшего за ночь планктона, чинили нехитрое корабельное имущество, играли украдкой в кости, работали с альтиметром и навигационными приборами, выгоняли из трюмов обжившуюся там рыбу, сушили парусину, вязали узлы, непрерывно что-то сшивали, сращивали, складывали… Смотреть на их ежедневную работу Тренчу быстро надоедало. Кое-как проглотив рыбу и не испытывая от этого даже тени сытости, лишь бесконечную усталость, он устраивался на канатных бухтах, твердых, как железо, и глядел на проплывающие мимо облака.

Иногда в облаках скользили живые рыбешки, обжигая глаз веселым мерцанием солнечных отблесков по чешуе — проворные веселые сардинки, резвящиеся в потоках ветра, равнодушные ко всему на свете тунцы, похожие в своей серой шкуре на скучных писцов с островной канцелярии, бестолковые яркие анчоусы… Рыбешек было немного, да и те быстро скрывались в облаках — здешние ветра были слишком слабы, чтоб заинтересовать их, неутомимых путешественников — но Тренч все равно провожал небесных обитателей завистливым взглядом. Будь у него у самого хвост и плавники, он не раздумывая бросился бы в воздушную бездну, пусть даже с кандалами. Но ни хвостом, ни плавниками Роза Ветров его не наделила, поэтому оставалось лишь разглядывать облака и случайных попутчиков.

Быть может, поэтому он и заметил пиратов первым.

Если быть точным, сперва он не заметил ничего особенного. А потом от одной из огромных белоснежных, с синеватой кромкой, небесных подушек отделилось маленькое перышко, ставшее стремительно планировать вниз. Тренч равнодушно наблюдал за тем, как оно двигается в прозрачной до хрустального звона синеве неба. Наверно, акула, учуявшая по ветру запах отбросов с камбуза и пристроившаяся в кильватер. Или стайка резвящихся анчоусов в плотном косяке.

Но это были не анчоусы. И не акула. Перышко стремительно росло в размерах, выпрастывая из себя крохотные иголочки-отростки. С большим опозданием Тренч сообразил, что это мачты. Ведомый неизвестными помыслами, к «Саратоге» приближался корабль. И, судя по тому, с какой скоростью он увеличивался в размерах, шел он под всеми парусами.

Как оказалось, Тренч не был самым зорким человеком на борту. Не успел он сообразить, что это значит, как вахтенный в своем «вороньем гнезде» на верхушке фок-мачты уже поднял тревогу. Визгливая трель флейты всколыхнула воздух над палубой, как крик какой-то большой и уродливой рыбы.

— Норд-норд-ост! Двадцать два с половиной румба! Неопознанное судно! Высота семь тысяч футов, идет со снижением! Срочно капитану!

Обычная жизнь на «Саратоге» мгновенно прекратилась, как если бы вахтенный объявил надвигающийся шквал. Но при шквале полагается немедленно карабкаться на мачты, чтобы спускать брамсели и крепить штормовые леера[5], сейчас же матросы замерли без движения на палубе, позабыв про свои обычные обязанности. Перестали ерзать по палубе швабры, замолкли кузнечные меха, даже швейные иглы, деловито дырявившие парусину, замерли сами собой в руках. И руки эти, как заметил Тренч, мгновенно напряглись.

— Кого принесло по нашу душу? — выдохнул корабельный плотник, щурясь против солнца слезящимися глазами, — Не по нраву мне нынешний ветер. Такой хороших новостей не приносит. И хороших встреч тоже.

Матросы столпились на верхней палубе, тревожно вглядываясь в небо.

— Заткни поддувало, — бросил кто-то плотнику, — Накличешь, старый дурак…

— Может, просто курьер?

— Идет прямо на нас. Да и оснастка непохожа. Целый барк, не меньше.

— Все потому, что пошли к Шарнхорсту прямым путем от Рейнланда. Надо было идти через Штир, туда пираты не суются.

— И потратить три дня, тягаясь с восточным пассатом? Ищи дурака. Капитан за такое с тебя сам шкуру сдерет и повесит вместо трюмселя.

— И то лучше, чем пираты…

Матросы мгновенно замолкли, стоило скрипнуть двери капитанской каюты. «Саратога» была построена из старого дуба, все части ее большого неуклюжего тела издавали различный скрип, будь то двери кубриков, трапы или рассохшиеся ростры[6]. Даже матросские кости, измученные многолетней тяжелой работой, подчас скрипели не тише. Но скрип капитанской двери был особенным звуком, не похожим ни на какие другие звуки на борту. Тяжелым, протяжным, противно елозящим по барабанным перепонкам.

От этого скрипа Тренч всегда вздрагивал, хоть и находился в укрытии среди канатных бухт. Проведя на палубе «Саратоги» всего неделю, он успел преисполниться к капитану Джазберу тихой ненавистью. Ненависть эта никогда не выбиралась на поверхность, обложенная со всех сторон страхом. Капитан Джазбер умел внушать страх. Иногда Тренчу даже казалось, что его собственное тело безотчетно реагирует дрожью на какой-то распыленный в воздухе магический реагент, источаемый каждой порой капитанской кожи. Капитан Джазбер распространял вокруг себя страх, как другие матросы распространяли вокруг себя запах пота, табака и кислой капусты. Совладать с ним не в силах были никакие ветра, даже если бы им вздумалось задуть со всех сторон одновременно.

Тренч предпочел бы держаться подальше от капитана Джазбера, по возможности настолько далеко, насколько позволяла длина корабля, даже если бы для этого пришлось свить гнездо где-нибудь на бушприте, как какой-нибудь треске. Видимо, капитан Джазбер догадывался об этом с первого дня. Именно поэтому отвел Тренчу кусок палубы на самом юте, возле шканцев[7].

Позиция на юте давала много преимуществ. Здесь не так болтало в фордевинд[8], когда старая «Саратога» шла полным ветром, раздув все паруса, сюда не долетал запах скверной стряпни с камбуза и подгоревшего жира, здесь, вблизи капитанского мостика, не осмеливались вольничать матросы. Но если капитан Джазбер и руководствовался чем-то при выборе места для своего единственного пассажира, то отнюдь не его удобствами, в чем Тренчу пришлось убедиться весьма скоро.

— Капитан на мостике!

Эта обычная команда заставила Тренча вытянуться так, точно между лопаток протянули кнутом. Тяжелым боцманским кнутом из кожи ската, утяжеленным железными гайками, одним касанием которого можно прожечь человека до самых печенок. Тренч хотел было гордо поднять подбородок, но ничего не вышло. Тело само собой съежилось и попыталось укрыться теми скудными лоскутами парусины, что служили ему и подстилкой и одеялом. Бороться с собственным телом оказалось не проще, чем идти бакштагом[9], развернув курсовой парус навстречу ветру. Тело было умнее, хитрее, опытнее его самого. Оно подсказывало верный путь. Но Тренч, стиснув зубы, остался на прежнем месте.

Первый помощник Боузи поспешно вскарабкался на квартердек, навстречу капитану. Как маленький паровой буксир, бросившийся навстречу заходящему в гавань грозному линейному кораблю.

Позиция Тренча позволяла слышать почти все, произнесенное на шканцах, хоть он и редко пользовался этим преимуществом. Но сейчас он навострил слух, стараясь не упустить ни слова.

— Мистер Джазбер, капитан!..

— Я слышал сигнал. В чем дело? Блуждающий риф? Касатка?

— Неопознанное судно, идет в двадцати четырех градусах по румбу.

— Расстояние?

— Около шести миль[10].

— Высота?

— Чуть выше нашего эшелона, шесть с половиной тысяч футов. И снижается, сэр.

— Значит, снижается аккурат нам на хвост?

— Судя по всему, сэр.

Тренч услышал тяжелый выдох большого тела. Нехороший, как резкий выхлоп корабельного котла, свидетельствующий о том, что трубы полны гари или топки работают не в штатном режиме.

— Замечательная погода. На этих широтах и на такой высоте редко встретишь такую. Разве не прекрасный отсюда открывается вид? Посмотрите, эти облака похожи на рассыпчатый рисовый пудинг. И ветер… Удивительно слабый ветер, учитывая, что мы идем в струе пассата.

— Три балла по Бофорту[11], - почтительно доложил первый помощник Боузи.

— Три балла… Превосходная картина, можно писать акварель. Вы согласны со мной?

Мистер Боузи мучительно бледнел, пытаясь понять, что хочет от него капитан. В эту минуту Тренч не хотел бы поменяться со старшим помощником местами, даже если бы ему достался форменный китель с погонами и целый остров в свое распоряжение. Он знал, каково это — смотреть вблизи в прозрачные глаза капитана Джазбера, наблюдая за тем, как на их дне скапливается, делаясь тягучей, обжигающая ярость, готовая выплеснуться в любой момент, как кипяток.

— Возможно… Определенно, сэр. Определенно, превосходный вид за бортом.

— Наверно, поэтому наши матросы ползают по палубе, как старые пескари? Они просто хотят насладиться видом? А ну свистните боцманам, чтоб содрали по три шкуры с этих остолопов! «Саратога» слишком стара, чтобы нести на себе бездельников! Того, кто немедленно не вернется к выполнению своих обязанностей, я самолично, не сходя с места, отправлю на Восьмое Небо!

Голос у капитана Джазбера был лязгающий, металлический, а паузы между его словами заполнялись скрежетом. Его нижняя челюсть была сделана из хромированной стали и двигалась на шарнирах с резкостью захлопывающегося капкана. Ужасное устройство, грубое и элегантное одновременно. Среди матросов ходили слухи, что капитан Джазбер своими стальными зубами может перекусить корабельную рею. Но в его присутствии такие разговоры не велись. В его присутствии вообще не велись никакие разговоры.

Боцманские свистки всколыхнули всеобщее оцепенение чередой злых резких звуков. Матросы, словно очнувшись, рассыпались по палубе, вернувшись к выполнению своих обязанностей. Тощие тела усыпали ванты, точно грозди грязно-белых ягод на лозе, кто-то уже отдавал команды, натянулись фалы, захлопали на ветру марсели…

— Будьте любезны подзорную трубу, мистер Боузи.

Первый помощник Боузи поспешно передал капитану бронзовый конус. Ему тоже было не по себе находиться рядом с Джазбером, но он знал, что малейшая задержка в исполнении приказа может стать роковой. Как знали это и матросы, занявшиеся своими делами под руководством второго помощника мистера Керша.

Стоя на квартердеке, в каких-нибудь нескольких футах от свернувшегося между канатами Тренча, капитан Джазбер приложил подзорную трубу к лицу. Сосредоточенное выражение на миг сделало его лицо почти красивым. Лицо это было по-своему примечательным. Все еще лишенное к сорока годам шрамов и прочих отметин, оно, тем не менее, несло достаточный набор мужественных черт, чтобы внушать уважение. Черты эти, острые, резкие, как у королевского, в три орудийные палубы, фрегата, еще не успели обтесаться тысячами разных ветров, как это случается со многими старыми небоходами, не сделалось бесформенным. Его можно было даже назвать привлекательным, если бы не лязгающая на шарнирах железная челюсть да взгляд светло-серых глаз, имеющий обыкновение стремительно белеть от ярости.

В этот момент Тренч ощущал себя почти в безопасности, зная, что взгляд капитана устремлен на что-то несоизмеримо большее и несоизмеримо опасное, чем костлявый мальчишка в брезентовом плаще, скорчившийся от холода среди канатных бухт.

Долгое время капитан Джазбер неотрывно смотрел на снижающееся перышко, которое уже не выглядело перышком, скорее, обломком пушистой ветви, стремительно падающим сквозь верхние слои атмосферы. И все время, что он смотрел, на палубе царила мертвая тишина. Даже ветер в парусах, казалось, нерешительно стих.

— Пираты, — тон капитана был холоден настолько, что напоминал обледеневшие, поросшие сосульками леера корабля, поднявшегося на предельно возможную высоту, в царство вечного холода и апперов, — Возможно, вели нас от самого Рейнланда. Отпустили подальше от крепостных батарей и сели на хвост, зайдя от солнца. Обычная практика у этих мерзавцев. Еще и выждали для надежности, чтоб мы удалились подальше от торговых ветров.

— Пираты, сэр? — первый помощник Боузи провел в небе тридцать лет, но в этот миг и его голос предательски звякнул, — Возможно ли это, да еще и на этой широте?.. Я полагал, они уже много лет не показывались в этих краях, так далеко вглубь территории Готланда.

— Вот именно, — осклабился капитан, — Видимо, им надоело голодать на окраинах конфедерации, промышляя креветками и дохлой рыбой. Решили выйти на большое дело. Мало того, вторглись в воздушные просторы Тройственной Унии. Эти ублюдки или слишком наглы, либо слишком отчаянны, чтоб слышать голос разума. И то и другое — не к их добру, мистер Боузи. Но я надеюсь, что их останки скоро шлепнутся в само Марево.

— Продолжают снижение, сэр, — доложил первый помощник, — Идут в нашем эшелоне двумя кабельтовыми[12] выше. И быстро нагоняют. Судя на глаз, они делают верных двадцать пять узлов.

— Чтоб все лепестки вашей Розы сгнили от песталоции! — выругался капитан Джазбер, — Вы хотите сказать, они нас настигают?

— Именно так, сэр. И довольно быстро.

Тренч услышал, как сухо хрустнуло на шканцах. Не кость, понял он, просто дерево. Похоже, поручень мостика не выдержал капитанской хватки.

— Отродье дауни! Шлюхино семя на семи ветрах!

— В облаках нам тоже не укрыться, сэр.

Капитан скрипнул зубами. Жуткий это был скрип. Тренч слышал похожий только раз, когда угодил на легкой парусной лодке в шквал и чувствовал, как скрежещут крепления банки, выворачиваемые ветром из пазов.

— В облаках не спрятаться, — процедил капитан медленно, — Поздно. Шли бы мы на пару кабельтовых ниже…

Он не закончил. А первый помощник Боузи не стал ничего говорить. Три дня назад именно он был тем человеком, который осмелился рекомендовать капитану сменить эшелон, спустившись на высоту в пять тысяч футов вместо нынешних шести, чтоб идти в плотном слое кучевых облаков. Капитан Джазбер, вспылив, едва не проломил ему голову анемометром[13], который как раз держал в руках. Пассат, на крыльях которого шла «Саратога» и позволявший ей выжимать из парусов неполных пятнадцать узлов, ниже шести тысячи футов делался слабым и беспомощным, едва наполняющим паруса. На таком ветре «Саратога» делала бы не больше восьми узлов. Это означало бы дополнительные три-четыре дня пути. Капитан Джазбер хорошо понимал арифметику и терпеть не мог терять время.

— Никогда не видел подобных кораблей, — процедил он, не отнимая подзорной трубы от лица, — Хотел бы я знать, с каких верфей он сошел. Человек, создавший что-либо подобное, либо был смертельно пьян, либо не имеет ни малейших представлений о воздушном океане. Только взгляните. Потрясающее уродство!

— Баркентина[14], сэр, — почтительно заметил первый помощник Боузи, — Три мачты. К тому же, идет под парами.

— Если Розе Ветров будет угодно, чтоб я ослеп, я непременно попрошу вас о помощи, — отрывисто бросил капитан, — Дело не в том, что это баркентина. А в том, что это самая нелепая, уродливая и странная баркентина во всем океане. Только посмотрите на ее палубу!.. А такелаж!.. Не могу понять, как он вообще держится в воздухе. Видимо, только на одной магической тяге.

— Очень странный корабль, сэр.

— Их флаг не кажется вам знакомым? Две акулы-молота на алом фоне.

Мистер Боузи наморщил лоб.

— Возможно, мне уже приходилось слышать что-то о нем. Позвольте… Не корабль ли это Восточного Хуракана?

Капитанская челюсть коротко скрипнула.

— Бартаниэль Уайлдбриз по прозвищу Восточный Хуракан?

— Так точно, сэр. Мне не приходилось с ним сталкиваться, но болтают всякое. Доводилось слышать о том, как лет десять назад он разгромил сорокопушечный фрегат «Аррубо» в этих же краях…

Будь у капитана Джазбера губы, они бы презрительно скривились.

— Это не тот проходимец, у которого закончились ядра?

— Именно он, сэр. Говорят, он приказал зарядить пушки бочками с солониной. И те сработали не хуже разрывных бомб. «Аррубо» выпотрошило весь правый борт, он набрал крен и стал терять высоту, а Восточный Хуракан высадился на его борт с абордажной партией, лично проткнул капитана саблей и воскликнул…

— «Эта победа слишком дорого мне обошлась! Черт возьми, стоило стрелять сухарями»? Я слышал эту историю, мистер Боузи. Ее разносят исключительно те ветра, которые дуют в трактирах. Обычный треп небоходов.

Мистер Боузи почтительно коснулся двумя мозолистыми пальцами полей потертой фуражки.

— Так точно, сэр. Мало ли чего болтают в трактирах. Кроме того, мне приходилось слышать, что Восточный Хуракан давно умер. Лет семь назад, если не изменяет память.

Капитан Джазбер кивнул.

— Я слышал то же самое. Старую акулу сожрала лихорадка. В таком случае, кто стоит за штурвалом его корабля?

— Не могу знать, сэр. Но маневрирует он весьма толково. То ли имеет надежные лоции, то ли знает здешние ветра, как карась — свои два плавника.

Капитан Джазбер отнял от глаза подзорную трубу, небрежно ее сложил и спрятал в карман сюртука. Пальцы его при этом даже не дрогнули. Что бы ни ждало «Саратогу», вражеский корабль или стая голодных акул, он оставался предводителем команды и не забывал про это ни на секунду.

— На каком ветре мы сейчас идем?

— На Кротком Пересмешнике. Миль через сорок он пересекает Ленивую Одду, а дальше разделяется на Свиристюшку и Виляющий Хвост…

— Я и без вас разбираюсь в ветрах! — прогремел капитан, — Я хочу знать, наше корыто может набрать еще немного скорости?

Первый помощник Боузи выдержал паузу, но скорее для почтительности, чем по необходимости. Он все понял еще в тот момент, как только увидел несущийся наперерез пиратский корабль, все остальное время пытаясь лишь сохранить лицо. А может, и жизнь — капитан Джазбер не знал жалости к трусам и паникерам.

— Ни единого узла, сэр. Мы перегружены, к тому же, корпус едва выдерживает поперечную нагрузку. Если наберем хотя бы узел, «Саратога» развалится на доски… И ветер нам не сменить, на этой высоте дует лишь Кроткий Пересмешник, а он весьма неспешен. Возможно, мы еще можем спуститься ниже и попытаться укрыться в облаках…

Челюсть капитана Джазбера скрипнула. Нехороший это был скрип, зловещий, как у взводимого курка.

— Поздно. Слишком жидки, чтобы в них укрыться. Нас попросту накроют картечью. Растерзают вперемешку с облаками.

Стоящие на шканцах офицеры не считали нужным говорить вполголоса, оттого Тренч со своего места слышал их разговор даже не напрягая слуха. Более того, впитывал каждое брошенное слово с удовольствием, как умирающий от жажды впитывает благотворный дождь из задетой мачтой грозовой тучи. Удивительно, но даже страх в этот миг пропал, шмыгнул в какое-то убежище из наваленных камней глубоко в душе. Это было удивительнее всего. Тренч привык считать, что страх — слишком сильное чувство, заглушить которое невозможно ничем иным. Даже голод, холод и жажда, уж на что сильны, не способны с ним тягаться.

Страх перед капитаном Джазбером оказался столь силен, что ни одно чувство не могло его затмить. Тренч боялся капитана Джазбера с того дня, когда увидел его, и с тех пор боялся постоянно, вне зависимости от того, что испытывало и чувствовало его тело. Вжималось ли оно тщетно в канаты, пытаясь спастись от рассветного холода, норовящего содрать беззащитную кожу со своей жертвы, как акулья свора, хрипело ли горлом, тщетно пытаясь всухомятку перемолоть кусок соленой рыбы, разрывающий в кровь дёсна, или беззвучно выло, терзаемое муками голода, страх перед капитаном оставался прежним. И только сейчас, на пороге гибели, он немного отступил, прикрытый густеющей с каждой минутой тенью пиратского паруса.

Тренч впервые улыбнулся. Губы распухли от соли и жажды, разбиты в кровь, но улыбаться они были еще способны. И Тренч улыбался. То, что убило страх, называлось знанием. Он знал, что «Саратоге» не уйти. Слишком старый корабль, слишком ветхий такелаж, слишком забиты трюмы, слишком мала скорость. Это значило — никак не успеть. И это грело душу даже здесь, на высоте неполных шести тысяч футов.

Возможно, вскоре он увидит, как голова капитана Джазбера покатится по палубе, дребезжа железной челюстью и оставляя вмятины на досках… А может, его просто швырнут за борт, в вечно распахнутую безбрежную пасть Марева, алую, как свежая, не начавшая сворачиваться, кровь. Тоже неплохо. И неважно, что следом швырнут самого Тренча. В общем-то, уже и все равно, что швырнут… Куда ему бежать? К пеньковой петле на Шарнхорсте? То-то же… Тренч улыбался и ничего не мог поделать с этой улыбкой, кривой, разбитой и беспомощной.

Капитан Джазбер тоже все понял очень быстро. Это задача капитана — все очень быстро понять. И он понял. А поняв, не стал паниковать, оставшись спокойным и уверенным в себе, точно утес, возвышающийся меж колыхающихся облаков. Быть может, подумалось Тренчу, именно это ледяное самообладание помогло ему прослужить на флоте столько лет и не быть растерзанным собственными матросами, а вовсе не ореол страха, распространяемый им.

— Мистер Боузи, распорядитесь отпереть оружейный шкаф и выдайте команде мушкеты.

Старший помощник осмелился возразить капитану. Возможно, впервые за свою долгую жизнь.

— Но сэр. У них пушки. Я заметил не меньше дюжины карронад[15]. Мушкеты против пушек… Если позволите…

— Не позволяю, — отчеканил капитан, его челюсть издала отрывистый стальной щелчок, как бы ставя точку в разговоре, — Ведите корабль и выжимайте все, что возможно. Даже если он рассыплется в крошево, даже если вам придется заставить матросов пердеть в паруса, действуйте, если это поможет нам прибавить хотя бы половину узла!

Пальцы старшего помощника Боузи суетливо, в восемь касаний, начертили на груди кителя священный абрис.

— Да поможет нам Роза Ветров, сэр.

— В компостную яму вашу Розу, мистер Боузи! Лишь безвольный планктон покоряется течениям ветра и плывет по ним, настоящий небоход лишь меняет паруса!

А потом взгляд капитана Джазбера наткнулся на Тренча, забившегося между канатными бухтами, и тот ощутил, как трепещущая на губах улыбка примерзает к зубам. Взгляд капитана мгновенно полыхнул белым. Неприятное, жуткое зрелище. Точно смотришь через подзорную трубу за взрывом крюйт-камеры[16] на далеком корабле. Короткая белая вспышка — и медленно вспухающие, похожие на грязно-белые облака, мантии…

— Вы улыбаетесь, мистер Тренч? Вы полагаете, что пираты — это ужасно весело?

Тренч хотел бросить ему в лицо какое-нибудь ругательство. Теперь, на пороге смерти, это было позволительно. Не смог. Замерзшее и уставшее тело не слышалось. Могло только бессмысленно улыбаться. Но, кажется, большего и не требовалось. Разбитая и беспомощная улыбка Тренча взбесила капитана Джазбера не меньше, чем алое полотнище с двумя акулами-молотами.

— Вам, кажется, смешно, мистер Тренч?

Ему потребовался один шаг, чтобы оказаться возле Тренча, один короткий шаг, резкий, как порыв ветра, и такой же незаметный. Миг, и палуба вдруг закачалась где-то далеко под ногами, а горло стиснуло с такой силой, что хрустнули шейные позвонки. Руки капитана Джазбера, в отличие от его челюсти, были из обычной плоти, но своей силой могли соперничать с любым металлом. Он вздернул Тренча одной правой, как рыбаки поднимают на леске только что выловленную рыбу вроде мелкого костистого карася. Трепыхаясь в его хватке, Тренч и сам чувствовал себя рыбой. Совсем мелкой рыбешкой, которую можно выпотрошить одним движением, чтобы швырнуть на скворчащую сковороду.

Лицо капитана Джазбера оказалось совсем рядом. Побледневшее от ярости, с пылающими глазами, скрежещущее железными зубами.

— Запомните, мистер Тренч, этот корабль вы не покинете, даже если он рухнет в Марево, я лично позабочусь об этом. И если вы думаете, что пираты каким-то образом облегчат вашу участь, лучше бы вам сигануть за борт самому. Пираты не берут пленных. И если вы окажетесь в их лапах, пределом ваших мечтаний станет танец на рее с петлей вокруг шеи.

Тренч пытался что-то сказать, но это оказалось не проще, чем пропустить воздух через пережатый намертво шланг. Получалось только беспомощное шипение.

— Кхшм… Мкшш…

Капитан Джазбер разжал пальцы, позволив своей жертве упасть на палубу, судорожно кашляя и держась за горло. Тренч ударился затылком о шершавые доски, но даже не заметил этого, до того здорово было снова дышать, втягивая в себя проникнутый плесенью, рыбьим жиром и дегтем воздух. Воздух. Больше воздуха. В этот миг ему даже не думалось о том, что «Саратогу» окружает невообразимое количество воздуха, свободно текущего во всех направлениях. Воздуха, который не окажет никакого сопротивления, если какой-то силе вздумается приподнять его и швырнуть за борт, подобно пустой бутылке или картофельной шелухе…

Тренч стиснул зубы, отчего воздух приходилось втягивать в себя со свистом. Он не сдастся. Не станет просить пощады или бормотать извинения. Даже сейчас, ослабевший от голода, пропитанный до костей палубной сыростью, дрожащий от холода и задыхающийся, он внутренне ликовал, как будто одержал крупную победу. Пусть на миг, он увидел ненависть и страх самого капитана, обычно хранящиеся внутри его оболочки тщательнее, чем порох в крюйт-камере.

Капитан Джазбер оправил на себе китель и улыбнулся. Его наполовину металлическая улыбка была страшной, как оскал старой акулы.

Страх, окружавший его мучителя, в этот миг был столь плотен, что Тренч готов был поклясться — здесь не обошлось без магии. Однако капитан Джазбер не был магом ни в малейшей степени. Он был самоуверенным и знающим себе цену ублюдком. Но в бескрайнем воздушном океане этого было достаточно.

— Через два дня мы будем в Шарнхорсте, мистер Тренч, — сказал он, отворачиваясь, — И ни один пират на свете не помешает мне насладиться тем, как вы подниметесь на эшафот. А если по каким-то причинам этого не случится, я самолично швырну вас прямиком в Марево. Так что на вашем месте я бы надеялся, что мы оторвемся.

Они не оторвались.

«Саратога» напрасно шла галсами, пытаясь сбросить с хвоста преследователя. Ее марселя натужно гудели, улавливая малейшее дуновение ветра, а шкоты трещали как сухожилия растягиваемого на дыбе преступника. Она была слишком тяжела и слишком стара, чтобы тягаться с идущим под магическими парами пиратским кораблем.

— Еще узел! — ревел капитан Джазбер, лязгая стальными зубами так, что казалось, будто они высекают искры, — Вздерну мерзавцев! Вытягивай! Держать грот! Спущу по семь шкур с каждого!

Все было тщетно. «Саратога» дрожала так, что трещали шпангоуты, но не могла оторваться, напротив, расстояние между кораблями стремительно сокращалось. Так стремительно, что совсем скоро Тренч мог разглядеть детали без всякой подзорной трубы. Увиденное заставило его изумиться, на несколько минут забыв и про саднящую боль и про холод.

Он никогда толком не разбирался в кораблях и их оснастке — к Рейнланду никогда не швартовались ни тяжелые грузовые шхуны, ни огромные баржи, ни сверкающие бронзой военные корабли. В его окрестностях не проходили оживленные торговые ветра, которые так любят небоходы, оттого даже с самого вершины Рейнланда в хорошую погоду сложно было разглядеть парус. Для него, безвылазно прожившего шестнадцать лет на родном острове, все корабли были на одно лицо — величественные и жутковатые небесные обитатели сродни китам, которые живут где-то в непроглядных высотах и дышат ветрами, которые ему никогда не вдохнуть.

Другие мальчишки Рейнланда без устали штудировали затертые устаревшие лоции и тренировались на слух отличать направление ветра, до хрипоты спорили о преимуществе апселя перед кливером, пытались изучить слова из немелодичного наречия небоходов — гакаборт, боцманмат, ростр… Они были уверены, что непременно попадут на корабль. Если повезет, юнгой на большой торговый шлюп, а еще лучше — на военный фрегат. Сверкающие пушки, портупеи, вымпелы, огромный флаг Готланда на грот-мачте, слаженный салют, громом сотрясающий небеса…

Его самого никогда не влекло небо. Распахнутый над головой небесный океан со скользящими завитками облаков казался ему чересчур огромным и пугающим, не созданным для человека и таящим множество опасностей. Что ж, не каждому дано родиться небоходом. Некоторые вполне спокойно всю жизнь живут на одном острове, не зная дыхания других ветров, точно камни, которым уготовано веками лежать на одном месте. Тренч и себя считал таким камнем, прежде чем Роза Ветров не продемонстрировала свой жестокий нрав. Так что разглядывая пиратский корабль, расстояние до которого с пугающей стремительностью сокращалось, он, в отличие от команды «Саратоги» даже не представлял, что это за небожитель. Однако, в отличие от прочих небоходов, он сам давно смирился с собственной участью — это позволяло ему разглядывать пиратский корабль не с ужасом, как прочие, а почти с любопытством.

Корабль был велик — настоящая громадина, которая сама могла сойти за небольшой остров. Меньше грузных лихтеров с рудой и смолой, что проходили через Рейнланд, но куда больше самой «Саратоги», которая на фоне пирата выглядела невзрачной беспомощной рыбешкой вроде карасика. Тренч отчетливо видел три высоких мачты, унизанных раздувшимися парусами, на первой мачте паруса были прямоугольные, на двух прочих — косые. Мистер Боузи называл этот корабль баркентиной, и у Тренча не было повода усомниться в его познаниях касательно классификации. В конце концов, велика ли разница, кто именно превратит тебя в размазанную по палубе копоть?..

Корабль не был новым, до этого он догадался сам. Новые корабли идут иначе, они резкие и порывистые, как молодые белуги-тяжеловозы, которых еще не успели приучить к узде, они словно резвятся в струях ветра, подставляя ему бока. Пиратская баркентина шла мягко и неспешно — ход корабля, который не один десяток лет проболтался в воздушном океане — но это не мешало ей уверенно настигать «Саратогу». Разумеется, одного ветра было недостаточно для того, чтоб набрать такую скорость. По бокам пиратской баркентины вращались два огромных колеса, не идущих ни в какое сравнение с паровыми колесами самой «Саратоги», их лопасти равномерно перемалывали воздух вперемешку с облаками, черпая его широкими лопастями. Тренч поежился, представив себе столкновение с таким колесом — тут, поди, и пушек не понадобится, мгновенно раздробит в щепу…

Но причудливее всего был корпус. Когда расстояние сократилось до нескольких кабельтов, Тренч едва не разинул рот от удивления. Он привык к тому, что над верхней палубой, не считая мачт, выдается лишь квартердек с капитанским мостиком — узкая полоса чистого пространства, на которой находится штурвал. Но корабел, создавший пиратскую баркентину, похоже, был иного мнения об устройстве судна. Он совершенно игнорировал аэродинамику и законы небесного океана, диктующие кораблю определенные очертания корпуса — плавные обводы, минимум выдающихся деталей, обтекаемость, словом, все то, что создано для уменьшения сопротивления воздуха. Если выше верхней палубы пиратская баркентина выглядела потрепанным и не слишком выдающимся кораблем, то ниже начиналось черт знает что.

У этого корабля было две дюжины иллюминаторов, но, кажется, ни одного одинакового — они просто усеяли борта так хаотично, словно плотники вырезали их где придется, нимало не заботясь какой-либо схемой. Медные иллюминаторы, деревянные иллюминаторы, стальные — все они бликовали на солнце, отчего корабль казался чудовищем о сотне глаз, с любопытством таращившимся на «Саратогу». Одних иллюминаторов странному кораблю было мало, местами можно было рассмотреть старомодные окна со створками или без, какие-то невообразимые фрамуги, люкарны[17], бифории[18]… Все это торчало наружу без всякой системы и симметрии, вызывая недоуменные восклицания небоходов и озадаченные взгляды. Тренч мог их понять, для этого не требовалось быть небоходом самому. Даже на грузовом корабле это выглядело бы комично и нелепо, но на пиратской баркентине, созданной для обжигающего грохота боя!..

Но не это поразило его больше всего. Из корпуса баркентины почти на всем его протяжении выступали детали, сперва показавшиеся ему прилипшими моллюсками. Но это были не моллюски, а пристройки. Большие и маленькие балкончики, эркеры, пристройки, мезонины, арки, карнизы и целые баллюстрады. Это выглядело нелепо и странно. Словно какой-то безумец, вооружившись плотницким инструментом, вздумал соорудить из старой баркентины дом — и порядком в этом преуспел. Как и иллюминаторы, все эти архитектурные элементы, совершенно несвойственные парусному кораблю, торчали в совершенно произвольном порядке, лишь чудом не касаясь парового колеса, от верхней палубы до самого киля.

Тренч озадаченно почесал в затылке. На Рейнланде иногда болтали о харибдах — страшных чудовищах, сотворенных Маревом из угодивших ему в пасть кораблей. Говорили, именно так они и выглядят — несуразные, искаженные, превращенные в жуткие пародии на корабли, да еще и охваченные неутолимым голодом…

— Ну и чудовище, — пробормотал кто-то из команды, плюя на обожженные канатом ладони, — Как подумаешь, сколько зелья уходит на их машину, даже страшно становится.

Тренч с ним мысленно согласился. Из корпуса баркентины торчало не меньше дюжины труб. Все они были различной толщины и формы, но над каждой виднелся густой султан магического дыма — верный признак того, что машина пирата работает на полных оборотах, безжалостно сжигая целые фунты ведьминского зелья. Тренч зачарованно наблюдал за сплетающимися в сотне футов над палубой дымными хвостами, порождающими безумное смешение цветов, многие из которых не имели названия, а другие ежесекундно менялись. Он никогда не видел дыма от сожженных ведьмовских зелий — все торговцы и владельцы барж прижимисты, оттого к Рейнланду корабли подходили на одних лишь парусах. Странный пират пер так целеустремленно, словно рассчитывал захватить по крайней мере набитый золотом фрегат, а не развалюху-«Саратогу» с трюмами, полными подпорченного кальмарьего мяса.

Единственным человеком на борту, не желавшим тратить время на разглядывание пиратской баркентины, был капитан Джазбер.

— Слить всю воду из балластных цистерн! — распорядился он с мостика, — Мистер Боузи! Все зелье в топку!

Первый помощник втянул голову в плечи. Своего капитана он привык бояться, как голодную акулу, курсирующую неподалеку от корабля, но были вещи, которых он боялся больше.

— Котел может не выдержать, — произнес он, быстрыми судорожными движениями костяшек чертя на груди символ Розы, — Старый у нас котел, сэр, если уж лопнет…

Ему не потребовалось заканчивать. Даже последний юнга знал, что будет, если потрепанный котел «Саратоги» не сможет сдержать в себе давления сгорающего магического зелья и, треснув по всем швам, высвободит весь чудовищный потенциал запертых в нем чар. Знал это и Тренч. Корабль попросту превратится в летающую гранату, оросив дождем из щепы и стальных осколков вперемешку с обрывками такелажа окрестные острова. Большая часть, впрочем, канет в Марево и бесследно исчезнет. Марево никогда не бывает сытым, оно охотно съедает все то, что остается после кораблекрушений, из чего бы оно ни состояло. Съест оно и Тренча, не моргнув глазом, тем более, что никаких глаз у Марева и нет…

— Всем за лопаты! Зелье в топку! — ледяным тоном распорядился капитан. Его взгляд заставил первого помощника пошатнуться, как удар девятихвостой боцманской плети, — Выжать все до последнего узла! Душу вытрясу!

Единственная труба «Саратоги» тоже окуталась магическим дымом, в небо ввинтилась узкая дымная струя, чей цвет невозможно было разобрать при помощи такого слабого оптического прибора, как человеческий глаз. В одно мгновенье он казался фиолетовым, в другое — алым, в третье — отчетливо зеленым. Но даже если это зелье готовила самая могущественная ведьма Унии, едва ли это могло облегчить участь корабля. Со скрипом ворочая колесами, много лет простоявшими в бездействии, «Саратога» почти не прибавила в скорости, зато ее корпусу передалась нездоровая вибрация, похожая на дрожь тяжелобольного.

Сброс балластной воды не мог спасти корабль, как не мог спасти его и ветер. Тренч слышал бурление под килем — это через открытые кингстоны[19] в небо выливалось бурным потоком содержимое балластных цистерн в днище корабля. Облегченная от дополнительной ноши «Саратога» приподнялась на пару десятков футов, но едва ли прибавила хотя бы половину узла скорости.

Пиратский корабль не просто настигал их, он почти нависал над ютом «Саратоги», заслонив половину неба своими трепещущими парусами, массивный, жуткий и целеустремленный, как тяжелая касатка, вынырнувшая из-под облаков. «Если он опустится, то расколет палубу несчастной «Саратоги» как орех», — подумал Тренч, зачарованно наблюдая за тем, как полощется на ветру незнакомый алый флаг с двумя рыбинами. У рыбин был глупейший вид, в другое время они позабавили бы Тренча. Но не сейчас.

Пиратский корабль не стал давить килем убегающую «Саратогу». Вместо этого он начал величественно опускаться по правому борту от нее, и опускался до тех пор, пока почти не поравнялся с беглецом, сравнившись с ним по высоте. Теперь их корпуса разделяло самое большее пол-кабельтова — та дистанция, когда уже можно рассмотреть лица столпившихся на палубе пиратов и разобрать блеск их абордажных тесаков. Только никаких лиц Тренч не рассмотрел, палуба корабля под алым флагом казалась совершенно пустой. Это несколько озадачило его. Но ненадолго. Скорее всего, у пиратов сейчас нашлись более важные занятия, чем торчать на верхней палубе, наблюдая за агонией своей добычи. В эту минуту они, должно быть, засыпали порох в стволы и поспешно правили лезвия тяжелых абордажных сабель, страшные следы которых сохранил на себе не один корабль готландского флота.

— Гелиограф! Они ведут передачу!

И в самом деле, аппарат пиратского корабля заработал, обрушив на «Саратогу» целые россыпи солнечных вспышек с неравным интервалом. Это вызвало ярость капитана Джазбера.

— Так значит, этим мерзавцам не терпится пообщаться? — рявкнул он, — Принимайте передачу, черт подери! Чего они хотят?

Первому помощнику мистеру Боузи не требовалось звать дежурного. Старый небоход, избороздивший все известные ветра, он с юности был обучен работать на гелиографе и превосходно знал сигналы.

— Эй, на «Саратоге», — принялся быстро переводить он, на лету превращая серии солнечных вспышек в слова, — Оставайтесь на тесте. Не делайте светских маневров. Детство бесполезно.

Капитан Джазбер уставился на первого помощника с видом столь удивленным, что впервые на памяти Тренча не вызывал у окружающих смертного ужаса.

— Что за дьявольщину вы несете? — осведомился он, играя стальными желваками, — Что это, по-вашему, должно значить?

— Я перевожу все дословно, сэр. Возможно, у них не в порядке гелиограф или…

— Продолжайте!

— …немедленно потушите вашу кувшину и ложитесь в дрейф! Повторять не будем. В случае открытого сопровождения открываем загонь!

— По-моему, изъясняются они яснее ясного, — пробормотал второй помощник Керш, худощавый и с бесцветным лицом, похожий на высушенную рыбу. На идущий параллельным курсом пиратский корабль под вызывающим алым флагом он смотрел со смесью страха и ненависти, — Что ж тут не понять… Не знаю, как вы, а я ни про открытое сопровождение и думать не хочу. Дюжина древних мушкетов на весь корабль, да против их пушек, какое тут, к чертям, ороговение…

— Еще одно слово, мистер Керш, и я арестую вас, — отчеканил капитан Джазбер, клацнув тяжелой челюстью, — Передача продолжается. Что они еще говорят?

Старший помощник Боузи прищурился, разбирая очередные вспышки.

— «Единственный шнапс выжить для вас — положиться на жимолость победителя. Отныне ваши жижи в руках Алой Шельмы».

— Алая Шельма? — капитан Джазбер потемнел лицом, под глазами собрались нехорошие морщинки, — Кажется, мне знакомо это имя… Где-то я его слыхал, только не могу припомнить, где.

Пиратский корабль тем временем продолжал бомбардировать «Саратогу» сериями стремительных вспышек.

— Никакого сопровождения, — методично продолжал переводить мистер Боузи, — Ваше сукно отныне собственность Алой Шельмы. Немедленно остановите кувшину и сдайтесь на жимолость победителя.

Все время, пока длились переговоры, Тренч незаметно разглядывал пиратский корабль и не находил в его облике ничего утешительного. Как только заговорил гелиограф, пушечные порты баркентины распахнулись, демонстрируя страшные зевы орудийных стволов, похожие на пустые глаза демонов — вполне красноречивый, понятный во всем небесном океане, жест. Тренч догадывался, что может последовать за ним.

Один хороший залп с такого расстояния, и «Саратога» клюнет носом, заваливаясь на выпотрошенный бок и оставляя за собой развевающийся плюмаж из парусов. Магические чары, заключенные в доски киля, превратятся в пыль, в водяной пар, а сам киль лопнет от напряжения, разлетевшись на несколько частей. «Саратога» начнет падение в алую бездну, стремительно превращаясь в бесформенную мешанину из дерева, парусины и человеческой плоти.

Едва ли капитан Джазбер обладал развитым воображением, но, судя по его лицу, в эту секунду представлял себе что-то весьма схожее.

— Потушить машину, — негромко приказал он, — Паруса на гитовы!

Как ни перепуган был мистер Боузи, он не сумел сдержать удивленного возгласа.

— Мы сдаемся, сэр? Сдаемся пирату?

— А вы предпочитаете получить полный залп в упор? У мерзавца одних карронад больше, чем у нас человек. Разверните гелиограф! Отправляйте ответную передачу. «Саратога» — Алой Шельме. Корабль в дрейфе. Согласны на ваши требования, но при одном условии. Прошу, чтобы ваш капитан в составе абордажной партии лично принял от меня оружие.

Старый гелиограф «Саратоги», скрежеща шторками и заикаясь, передал сообщение. И все то время, что он работал, капитан Джазбер отчего-то улыбался.

— У вас есть план, сэр? — осторожно спросил первый помощник.

— Будьте уверены, есть.

— Вы действительно полагаете, что предводитель этих пиратов вознамерится лично принять нашу капитуляцию?

— Убежден в этом. Я хорошо знаю пиратов, мистер Боузи. Если что-то во всем воздушном океане и может затмить их жадность, так это жажда славы. Они все чертовски падки на лесть, даже больше, чем расфуфыренные формандцы. Без сомнения, пиратский вожак сейчас чистит перья на шляпе и смазывает судачьим жиром сапоги.

Кажется, это не избавило первого помощника от беспокойства.

— Возможно, и так, сэр. Но даже если пиратский капитан высадится во главе абордажной партии, сделает ли это наше положение менее безнадежным?

Капитан Джазбер сцепил руки за спиной, наблюдая за тем, как два корабля дрейфуют друг напротив друга — ну точно две больших вальяжных рыбины, уставшие гнаться наперегонки в потоке ветра и готовящиеся перейти к свадебному ритуалу.

— Прикажите своим людям спрятать мушкеты на верхней палубе, среди канатов и такелажа, мистер Боузи. Как только абордажная партия высадится на борт, я хочу, чтобы по моему знаку вы разрядили их им в животы.

Мистер Боузи замер с приоткрытым ртом.

— Я понял, сэр. Но ведь мы все равно останемся под прицелом пиратских орудий. Что помешает им дать залп и пустить нас в Марево, как только мы откроем стрельбу?

Капитан Джазбер опустил ладонь на рукоять массивного тромблона[20], торчащую из-за ремня.

— Я помешаю. Потому что как только вы разберетесь с абордажной партией, я возьму на мушку их вожака. Захотят ли люди этой Шельмы, кем бы он ни был, терять своего капитана? Пираты обычно цепляются за своего главаря.

Мистер Боузи неуверенно улыбнулся.

— Отличный план, сэр.

— Не сомневайтесь. Мы не только спасем корабль, но и привезем эту алую стерву в Шарнхорст. В эту субботу у жителей будет два праздника вместо одного. Что скажете, мистер Тренч? Не только вы станцуете в воскресенье в пеньковом галстуке. Разве это не вселяет в вас надежду?

Тренч не ответил. Он никогда не отвечал капитану Джазберу, хоть и знал, что каждое проявление неуважения может стоить ему пинка под ребра или десятка плетей, в зависимости от того, в каком настроении тот пребывал. Но сейчас у капитана Джазбера имелись другие заботы помимо мальчишки в кандалах. Куда более приятные.

— Прячь оружие! — приказал он отрывисто, — Как только я подам сигнал, вы должны выхватить его без промедления. Стрелять сразу же. И не бойтесь испачкать палубу! Сегодня вам придется хорошенько ее отдраить от красного!

Матросы ухмылялись, пряча среди парусных обмоток громоздкие стволы и тяжелые ножи. Уверенность капитана подчинила их, как ветер подчиняет паруса. Ему бы самому быть пиратом, подумалось Тренчу, вот где он, без сомнения, себя нашел бы. Выскакивать из облаков, ловя врасплох зазевавшиеся шхуны, терзать книппелями[21] их паруса, брать на абордаж, швырять за борт раненых… Судьба, должно быть, хорошо посмеялась, сделав Джазбера капитаном старой неповоротливой «Саратоги». Тренч невесело усмехнулся. Что до чувства юмора Розы Ветров, он и сам был неплохим специалистом в этом вопросе.

Сквозь шорох спускаемых парусов он расслышал серию негромких хлопков, которые почти сразу сменились треском дерева и испуганными криками.

— Заткнитесь, идиоты! — рявкнул мистер Керш, — Это не ядра! Они стреляют абордажными крючьями!

Тренч увидел, как вдоль гандека пиратской баркентины вспухли похожие на распускающиеся цветы сизые пороховые облака. Второй помощник, без сомнения, был прав — заряди пират ядра, весь правый бок «Саратоги» уже представлял бы собой одну огромную развороченную рану. Но тело Тренча и без того инстинктивно сжалось, словно стараясь сделаться как можно меньше. В сгустившемся от напряжения воздухе он расслышал пронзительный свист, а мгновением позже — треск ломающегося дерева, с которым абордажные крючья намертво впились своими хищно изогнутыми остриями в фальшборт, штурманскую рубку, палубу и рангоут. Теперь пиратскую баркентину и «Саратогу» связывали толстые, с руку Тренча, канаты, достаточно сильно натянутые, чтоб по ним мог перебраться с борта на борт человек. Выглядело это жутковато — словно вынырнувшее из Марева чудовище-харибда обхватило шхуну цепкими щупальцами и готовится подтянуть ее к себе, чтоб раздавить в гибельных объятьях.

Тренч ощутил, как по спине течет пот, но не обжигающий, как пишут в книгах, а ледяной.

Ему живо представилось, как по натянутым канатам скользят, испуская душераздирающие вопли, пираты, потрясая жуткими абордажными топорами и пистолетами. Половина из них наверняка окажется дауни, а значит, не прочь поживиться свежим еще человеческим мясом. Возможно, пару человек они, не разбираясь, швырнут за борт, прямо в бездонную пасть Марева, просто для острастки. Если так, вполне может статься, что приглянется им не какой-нибудь крепкий матрос с бычьей шеей и ножом за поясом, а мальчишка в кандалах.

На Рейнланде Тренчу приходилось читать старые газеты, повествующие о пиратских нападениях, почти всегда они пестрели такими оборотами, что ему делалось не по себе даже от прикосновения обычного бумажного листа. Теперь же он имел возможность лицезреть все это воочию. Шмыгнув носом, он, сам не зная зачем, покрепче прижал к себе котомку, в недрах которой беспомощно дребезжал потрохами механический хлам. Ничего ценного там не было, да и быть не могло, но при мысли о том, что его швырнут вниз без инструментов и котомки, Тренч испытал короткий, но оттого не менее нелепый испуг. Как будто человеку, падающему в Марево, не безразлично, кто разделит его последний полет…

— Сейчас пожалуют! — крикнул капитан Джазбер, прикрывая тромблон полой кителя, — Не подавайте виду, ясно? Вожака не трогать, им я займусь сам! Всем быть на местах и…

Закончить он не успел.

Тренч даже не понял, что случилось. Понял лишь, что происходит что-то неправильное, не предусмотренное планом капитана Джазбера, потому что «Саратогу» без всякого предупреждения вдруг тряхнуло, с такой силой, будто ее ударил в борт своей покатой головой огромный, поднявшийся с глубины, нарвал.

Кажется, перед ударом раздался оглушительный грохот, а может, ему лишь показалось. Тренч просто обнаружил, что какая-то сила медленно подняла его — и вдруг швырнула в сторону, небрежно и сильно, как матросы на пристани швыряют мешки с зерном.

Тренчу повезло. Если бы удар швырнул его о борт, это, без сомнения, стоило бы ему переломанных ребер, а то и сломанной пополам, как старое весло, спины. На его глазах кого-то из небоходов приложило о нактоуз[22], да с такой силой, что голова лишь негромко хрустнула, выплюнув в воздух мелкую кровавую взвесь.

Повезло. Ему повезло. Спасибо Розе Ветров, восемь благодарностей во все стороны света, повезло хоть раз в жизни…

Не размозжило о борт, не проткнуло насквозь кормовым флагштоком, не вмяло в палубу. Удар швырнул Тренча не о борт, иначе разбил бы в мокрую хлябь, как зазевавшуюся медузу, а на кнехт[23], облепленный обрывками негодной парусины.

Парусина на ощупь была грубой и шершавой, как поверхность рашпиля, так что едва не сорвала кожу с предплечья, но в тот момент Тренч даже не почувствовал боли. Не почувствовал он и удивления. Если говорить начистоту, и вовсе ничего не почувствовал, если не считать страха. Страх холодным липким студнем заворочался где-то в животе, сделавшимся пустым и гулким, как рассохшаяся бочка. И еще какое-то мучительное отупение, от которого тело само собой сделалось непослушным, а мысли верткими и никчемными, как стая порхающих летучих рыбешек.

Удар, сокрушивший правый борт «Саратоги», был чудовищен по своей силе. Тренч понял это, даже не увидев его следов, по одной лишь перекошенной палубе, в проломах которой можно было разглядеть изломанные остовы бимсов[24], по кренящимся с невесомой спичечной легкостью мачтам в бахроме рваных парусов.

Что-то убило «Саратогу», убило безжалостно и быстро. В момент удара она шла самым малым ходом и до сих пор еще полностью не остановилась. Но теперь она распадалась на глазах, превращаясь в беспорядочное нагромождение дерева и парусины. Фалы трепетали на ветру порванными струнами, шпангоуты сами собой вылезали из корпуса, точно ребра печеной курицы, которую с хрустом разрывают на части чьи-то нетерпеливые и жадные руки.

Тренч ошалело оглянулся, всем телом чувствуя дрожь умирающего корабля. Он ожидал увидеть капитана Джазбера, но вместо него увидел лишь провал в палубе. Провал во внутренности «Саратоги», в которых что-то ужасающе гудело, трещало и стонало, где в сполохах оранжевого и голубого огня метались на стенах страшные острые тени.

— Прямо в котел! — всхлипнул кто-то, вцепившийся в бизань-вант, — Прямо в котел, чтоб его в Марево по частям совали… Точнехонько…

Кажется, это был боцман Керш, Тренч не был уверен. Не был он уверен и в том, что все еще жив, а не раздавлен многотонной махиной падающей мачты и не разрезан на части шкотами. Беспомощно обернувшись, он увидел громаду пиратского корабля высоко над головой. Казалось, будто тот резко поднялся, но Тренч понимал, что дело обстояло наоборот. Это «Саратога» стала терять высоту, комкаясь, выворачивая наизнанку ставшие хрупкими внутренности и отправляясь в свой последний полет, представляющий собой не очень долгое затяжное падение. Одна из пиратских пушек все еще дымилась, пороховой дым вытекал из нее грязно-серым облаком, как бесформенный язык из рыбьей пасти.

«Значит, вот так, — бессмысленно подумал Тренч, пытаясь придумать задачу для немеющего и оглушенного тела, — Ударили в упор, значит. И прямиком в котел. Рванул, конечно. Этого и надо было ожидать. Чего ж ему не рвануть, когда и так едва живой был. А если ядром…»

По палубе гибнущего корабля сновали матросы, похожие на беспокойных мальков, вынырнувших из развороченного хищником гнезда. Кто-то вцепился мертвой хваткой в свисающие снасти и кричал, да так, что душу выворачивало наизнанку. Кто-то хрипло клял все на свете на незнакомом Тренчу языке. Некоторые спешно пытались спустить шлюпку, но шлюпбалки[25] намертво застряли в мешанине из парусины и канатов, и кто-то уже в отчаянье рубил топором развевающиеся фалы…

Крен быстро увеличивался, «Саратога» заваливалась на левый борт, разваливаясь на ходу. Палуба уже вздыбилась, в ней с жутким хрустом образовывались неровные разломы, ощерившиеся острыми обломками досок. Какой-то матрос зацепился за доску и с ужасающим воем скатился по палубе вниз, тщетно пытаясь зацепиться за что-то. Секундой позже он превратился в быстро уменьшающуюся на фоне Марева фигурку.

В какой-то момент Тренч и сам застыл, заворожено глядя в распахнувшийся провал, ведущий вниз. Там, внизу, не было ничего, кроме шести тысяч футов пронизанной облаками пустоты. Пространства, в котором ничего не существовало, даже дна. Вместо дна здесь растянулась бесконечная алая гладь Марева.

Заглянув в нее, Тренч забыл, как дышать. Правду говорят — нельзя смотреть на Марево. Это то же самое, что заглянуть в свою собственную смерть.

Марево колыхалось шестью тысячами футов ниже, но ни расстояние, ни редкие облака не в силах были хотя бы прикрыть его гигантский, кардамонового оттенка, зев. Пелена Марева тянулась бесконечно далеко, напоминая утренний густой туман, но тревожного, нехорошего, цвета. Цвета огненного зарева на горизонте.

У Марева было много обличий. Иногда оно казалось густым, как сладкое вино апперов, иногда зыбким и иллюзорным, как платок из тонкой газовой ткани, раскинутый прямо в небе. У Марева не было ни глаз, ни лица, но Тренчу всегда казалось, что оно пристально глядит на него, изучая, как древний осьминог изучает крохотную рыбешку, невесть как забравшуюся на его глубины.

Мимо головы пронесся обломок стеньги, точно пущенная неведомой рукой пика. Тренч отшатнулся от провала, тяжело дыша и едва удерживаясь на ногах. Взгляд Марева высосал небогатый остаток его сил и теперь их едва хватало даже для того, чтоб оставаться в сознании. Вновь не повезло. Лучше бы сразу лишиться чувств или разбить голову о мачту. Тогда недолгое падение с высоты в шесть тысяч футов прошло бы незамеченным. Он попросту бы канул в Марево и растворился в нем без следа, как сахар в стакане по-флотски крепкого чая. Незавидная участь, но есть ли у него выбор?

Тренч заворчал, изо всех сил вцепившись в кнехт. Напрасная реакция глупого тела. Он знал, что не сможет долго провисеть, когда палуба «Саратоги» окончательно превратится в груду досок. Сил не хватит. В отличие от матросов, его руки никогда не знали тяжелого труда, не касались лееров, не поднимали паруса. И силы их хватит едва ли на несколько минут. Значит, лихорадочно сверкнула мысль, оставаться здесь нельзя.

Но куда деваться?

Броситься к шлюпке? Бесполезно, даже если ее удастся спустить, его попросту отшвырнут в сторону чужие руки. С гибнущего корабля позволительно спасти судовой журнал или капитанскую треуголку, но только не преступника. Ради него никто не пожертвует своим местом.

Можно броситься к грот-мачте, чудом уцелевшей и похожей на обломок гигантского дерева. Если сигануть достаточно сильно и вложить все силы, можно вскарабкаться до гика или гафелей, а может, даже и до рей… С кандалами на руках это будет смертельный номер, но мачта наклонена, есть шанс… Там, в сорока футах от палубы, он на какое-то время будет в безопасности. Прежде чем мачту не размолотит в щепу и она не рухнет вниз, увлекая за собой и самого Тренча. К тому же, нипочем ему не залезть так высоко…

Хуже всего было с котомкой. Удивительно, он прежде и не замечал, насколько она тяжела. Сейчас она наливалась свинцом с каждой минутой, пытаясь утянуть его в пропасть. Избавиться от нее было бы совсем не сложно. Просто сбросить с предплечья самодельный ремень — и пусть летит себе в Марево, все равно от ее содержимого Тренчу всю жизнь было больше вреда, чем пользы. Да и какая разница, если сам хозяин спустя неполную минуту шлепнется следом…

Не бросил. Схватил зубами ремень, удержал. От боли и натуги даже слезы на глаза навернулись.

Глупый пескарь. Ветер в голове, правду мать говорила в детстве… Болтается над Маревом как яблоко, а хлам свой не выпускает…

Какой-то предмет вдруг привлек внимание Тренча, хоть и выглядел на первый взгляд абсолютно бесполезным. Разлапистый, блестящий металлом, засевший в борту трехлапым крюком, он почему-то обладал свойством приковывать взгляд.

Абордажный якорь, внезапно сообразил Тренч, все еще чувствующий себя оглушенным и потерявшимся в окружающем мире. Вот что это за штука. Абордажные пиратские якоря остались торчать в туше умирающего корабля, их канаты медленно натягивались под весом опускающейся «Саратоги». Еще несколько секунд, и они попросту лопнут, а потом…

Тренч почувствовал, как его тело вдруг потянулось к ближайшему абордажному якорю. Само по себе, не обращая внимания на свистящие вокруг фалы, способные рассечь человека надвое. Как, закряхтев, подняло на уровень груди литые кандалы. Только тут до него дошло, что же он собирается сделать. Внутренности мгновенно окатило чем-то ледяным и сырым, точно он вдохнул в себя целое облако. Голова противно закружилась — словно вновь заглянул в Марево.

Но поздно. Сделав несколько шатающихся шагов, Тренч, заскрипев от напряжения зубами, поднял кандалы еще выше и накинул цепь на одну из лап абордажного якоря. И выдохнул, с ужасом сообразив, что натворил.

Роза Ветров отмерила ему ровно три секунды удивления. На две с половиной секунды больше, чем отмерила жизни старой «Саратоге».

Дерево оглушительно затрещало, когда умирающая «Саратога» провалилась вниз, разворачиваясь и раскрывая свои недра, как диковинный воздушный цветок или чжунхуанская головоломка. Обрывки ее парусов сверху казались венчиками лепестков, а лохмотья фалов и развевающиеся канаты — вьющимися стеблями.

Роза Ветров, а ведь абордажный якорь глубоко увяз в дереве, подумалось вдруг Тренчу. Да его сейчас перетрет о мачту в кровавую жижу. Или, того хуже, протащит сквозь остатки такелажа, раздирая на части.

Но ничего такого не случилось, потому что какая-то сила вдруг стремительно потянула якорь вместе с прилипшим к нему Тренчем вверх. В щеку больно ударило веером мелкой деревянной стружки, по ногам хлестнул парусиновый хвост.

Тренч заорал, осознав, что болтается в пустоте, бесцеремонно оторванный от туши быстро падающей «Саратоги».

Пустоты было так много, что она сбивала дыхание, заставив его судорожно дергаться на огромном крюке, точно наживку в ожидании жадной рыбьей пасти. Где-то далеко внизу колыхалось Марево, и на его фоне таял силуэт «Саратоги», уже ничуть не похожий на корабль или цветок, скорее, на бесформенную груду дерева и парусины. Корабль падал в густом облаке обломков — доски, бочки, остатки такелажа, прочий мелкий сор…

Тренч запрокинул голову, чтоб не смотреть вниз.

Но смотреть вверх было не легче. Над ним простирался киль пиратского корабля, своей длиной и мощью напоминающий китовый хребет. Прочие абордажные якоря чертили в небе причудливые кривые, обернувшись маятниками, их крючья были едва заметны за клочьями парусины, сорванной с мертвого корабля. Единственное, что уцелело от «Саратоги», если не считать подвешенного в пустоте мальчишки.

Болтаться на канате оказалось не только страшно, но и ужасно неудобно. Стальные браслеты, обхватившие его запястья, немилосердно впивались в кожу, котомка на спине ерзала, перехватывая грубым ремнем горло. Сколько он сможет продержаться в такой позиции, прежде чем взвоет от боли? Десять минут? Час? Тренчу не хотелось об этом думать. Как и о том, что будет, если пираты сообразят втянуть свои абордажные якоря обратно на палубу.

Не успел он толком додумать эту мысль до конца, как ощутил короткий рывок каната. Запрокинув голову, он убедился в том, что днище пиратского корабля с каждой секундой приближается. Его вытаскивали. Тренч сжался, жалея, что у него нет свободной руки, чтоб изобразить восьмиугольный знак Розы. Хоть и знал, что Роза Ветров давно сняла с себя ответственность за его судьбу.

Затянувшийся подъем доставил Тренчу немало неприятных минут.

Вокруг пиратского корабля, как и вокруг всякого другого корабля, носилось множество рыбьих стай. Мелкие рыбешки, охотники до крошек, мусора и прилипших к днищу моллюсков, хаотично патрулировали свою территорию. Как ни пытался Тренч увернуться, как ни крутился на своей веревке, их крошечные плавники и холодные твердые носы несколько раз чувствительно прошлись по его лицу. Тренч утешал себя тем, что эта воздушная мелочь в данный момент представляет для него одну из самых маловажных проблем. О том, что ждет его наверху, он и вовсе старался не думать.

Под конец подъема его чуть не размозжило порывом ветра о крутой борт пиратского корабля. Кто бы ни вытаскивал его, делал он это весьма медленно, с такой скоростью матросы обычно выполняют работу скучную, давно осточертевшую и не представляющую никакого интереса. То-то удивятся пираты, вытянув на палубу в придачу с абордажным якорем еще и неожиданную добычу…

Под конец веревка стала дергаться рывками. Тренч скачками возносился вдоль борта, мимо иллюминаторов в бронзовых рамах, каких-то задраенных люков, глазков, шероховатых досок… На миг он разглядел оконцовку названия корабля, изображенную неряшливыми литерами и тянущуюся по деревянном боку — «БЛА». Задуматься о смысле Тренч не успел — над головой уже мелькнул планширь.

— Уф! — выдохнул он рефлекторно, когда чужая сила грубо перекинула его через борт и швырнула лицом об палубу.

«Слишком часто за последнее время приходится целовать доски. С другой стороны, и пахнут они здесь получше, не тленом, как на «Саратоге». Скорее, чем-то сладким, из детства, даже приятным… Неужели у пиратов заведено драить палубы медом? А что, может быть. Чтоб во время тайфуна ноги к палубе липли…»

Тренч хотел было подняться, но лишь охнул от боли. За те несколько минут, что он провел за бортом, раскачиваясь на якоре с задранными руками, плечевые суставы успели совершенно онеметь.

— Вот это рыба! — громыхнуло где-то над ним, — Сколько борозжу небо, а такую впервые вижу!

Тренч как-то сам собой обмер. Голос был металлический, как у покойного капитана Джазбера, только еще более глухой и тяжелый. Как если бы капитан в придачу к стальной челюсти обзавелся вдобавок стальным горлом и кузнечными мехами вместо легких.

Но останки капитана Джазбера вместе с остовом корабля давно уже растворялись в недрах ненасытного Марева. Это не был капитан Джазбер. И Тренчу потребовался лишь один взгляд, чтобы сделать еще одно уточнение — это был вовсе не человек.

Это было что-то огромное, стальное и, кажется, живое. Вместо шкуры или камзола на нем были тронутые ржавчиной латные пластины, образовывавшие подобие старинного доспеха, но там, где пластин не доставало, вместо сукна или человеческой кожи виднелись натужно крутящиеся шестерни и попискивающие в смазке из китового жира гидравлические валы.

— Совершенно никчемная рыба, — прогудел голос, — Тощая, потрепанная и, к тому же, глупа как пробка. Какая еще рыба клюнет на пустой крючок?

— Та, которая не желает сигать в Марево, — выдохнул Тренч, против воли лязгая зубами.

Разглядывать пирата приходилось снизу, задрав голову, из положения крайне неудобного и, пожалуй, даже оскорбительного. По крайней мере, оно могло считаться оскорбительным, если бы перед Тренчем стоял человек.

Но первое существо, встреченное им на борту загадочной «БЛЫ» человеком не было. Его контуры напомнили Тренчу что-то позабытое, виденное в детстве мельком. Память услужливо подсказала угловатые черты, грозные маски, напыщенные, под старомодную манеру живописи, позы…

«Это же голем, — сообразил Тренч, — Старый абордажный голем!»

Механическая махина и в самом деле была абордажным големом. Крайне устаревшим, архаичной конструкции, как машинально отметил Тренч. Такие големы использовались во флоте добрых полтора века назад, еще в Высоких Войнах. На голову выше самого высокого мужчины, наделенные огромной механической силой, они падали на вражеские палубы подобно живым снарядам и сеяли вокруг себя смерть и разрушения, превращая рангоут в мелкую деревянную щепу своими стальными когтистыми лапищами. А уж когда големы сходились друг против друга, корабль, говорят, и вовсе был обречен — искр от сшибающейся стали валило столько, что все неизбежно заканчивалось пожаром на борту.

С тех пор абордажные големы давно стали раритетом. Слишком тяжелые, чтобы их выдерживали палубы легких судов, слишком неповоротливые, слишком капризные в обслуживании, они быстро были списаны и забыты, как оказались забыты старомодные широкогорлые мортиры или неуклюжие толстозадые галеоны. Редкие уцелевшие экземпляры абордажных големов торчали в коридорах губернаторский канцелярий, навек превратившись в неподвижные статуи. Что ж, всякому существу Роза, как известно, посылает свой ветер…

Это голем не только функционировал, но и отличался совершенно нехарактерным для големов поведением. Вместо того, чтоб вытянуться по стойке «смирно», он обращался с Тренчем самым фамильярным тоном, при этом еще и демонстрировал подобие мышления.

Но Тренч отчего-то даже немного успокоился. Он всегда испытывал симпатию к механическим созданиям, пусть даже столь грозным.

— Эге, рыба еще и болтает, — удивился голем, разглядывая свой улов. Его глаза напоминали линзы подзорной трубы, только забранные прочной защитной решеткой, обычные выпуклые стеклянные кругляши. В их блеске Тренчу почудилось что-то вполне человеческое и даже, как будто, саркастичное, — Я много лет под облаками хожу, многих рыб на палубу забрасывало, но чтоб такую… Рыбу-топор видел, рыбу-флейту видел, даже рыбу-грушу приходилось. А вот эта порода мне как будто бы незнакома… Невзрачная какая-то и тощая, даже жарить нечего, зато болтает. Толку мне с такого улова? Не проще ли отправить его обратно за борт?

Голем даже не пошевелился, но Тренча вновь проняло неприятным холодом. В том, что голему ничего не стоит одним движением гидравлических рук швырнуть его за борт, он нисколько не сомневался. И потому выдохнул первое, что пришло на ум:

— Не надо за борт. Я пригожусь.

— Для чего ж ты пригодишься? Ни мяса, ни шкуры… Или ты только болтать умеешь? Для рыбы талант несомненный, только нам такие без надобности. Это губернаторы в своих аквариумах любят всякую диковинку держать, хоть бы и болтливую рыбу. А нам к чему?

— Я инженер, — быстро сказал Тренч, кутаясь в плащ, чтоб тело могло рассосать застоявшийся под одеждой холод. Получалось это с трудом, зубы все еще лязгали вразнобой. Тепло вырабатывает только сытое, спокойное тело. Тело уставшее, промерзшее и звенящее от напряжения, никакого тепла не дает, только лишь слизь усталости, выделяемую кожей. Может, оттого Тренч под взглядом абордажного голема ощущал себя липким, как рыбёха на разделочной доске.

— Инженер! — голем даже головой дернул от удивления, — Рыба-инженер! Бывает же такое. Клянусь всеми восемью лепестками, такого улова мы еще не знали. Инженер! Надо бы, пожалуй, и остальные якоря проверить, вдруг там еще инженеров найдется… Инженер — это самая ценная рыба в наших краях. Нам на корабле механик до зарезу нужен. Да и я с каждым годом не молодею. Влажность, ржавчина, чешуя рыбья в соединения набивается… Правый торсион уже с год скрипит, иногда как схватит, не разогнуться…

Он говорил с интонацией ворчливого старика, совершенно несвойственной для механического существа. Более того, в его движениях Тренчу виделось нечто крайней нетипичное для смертоносной машины. Если быть откровенным, нетипичным в ней было совершенно все. Абордажные големы никогда не славились как хорошие собеседники. Представляя собой лишь человекоподобные механизмы, питаемой искрой заключенной внутри магии, они были способны распознать лишь самую простую, не длиннее пары слов, команду. Во всем остальном они служили лишь послушными истуканами, жуткой смесью фрезы и тарана, годной лишь для того, чтоб растерзать вражескую оборону. Лишенные сознания, инициативы и вообще представления о чем бы то ни было, кроме абордажного боя, големы не обладали и крупицей разума. И даром речи они не владели.

— Быть может, я смогу помочь, — сказал Тренч, все еще лязгая зубами.

В эту минуту, когда перед глазами все еще отсвечивало Марево, он сказал бы что угодно. Даже что заставит Розу отпустить девятый лепесток или подуть всем ветрам одновременно. Очень не хотелось за борт, туда, где в липком алом вареве растворялись остатки несчастной «Саратоги» и ее экипажа.

Голем пристально взглянул прямо ему в лицо. Удивительно, но отсутствие глаз взгляд этот ничуть не смягчало, напротив, блеск линз казался холодным и острым.

— Как тебя звать, рыба-инженер?

— Тренч.

— Ты не похож на обычного инженера, рыба Тренч. Судовые инженеры обычно чумазые, в копоти все, в смазке… А ты тощий, но чистый.

— Я и не говорил, что служу на корабле.

— Тогда, верно, пассажир?

— В некотором роде…

— В некотором роде! — в механическом голосе голема сквозь скрежет можно было слышать насмешку, — Что это ты себе на руки нацепил? Все пассажиры нынче такими украшениями щеголяют? И как, удобно?

Тренч покосился на кандалы. Едва ли на палубе пиратского корабля они стали весить меньше хотя бы на фунт, но, удивительное дело, из-за последних событий он про них совсем позабыл.

— Нормально, — буркнул он, — Только руки немного устают.

— Габерон обзавидуется. Дай-ка сюда…

Голем протянул свою лапищу, которая толщиной могла поспорить с самой толстой реей «Саратоги». Силы, заключенной в ней, было достаточно, чтоб пробить дубовый брус футовой толщины. Или оторвать голову чересчур наглому мальчишке, который еще не понял, куда его занесло. И уж конечно ее было достаточно для того, чтоб перекусить литую цепь кандалов острыми, как тесаки, пальцами. Искореженные звенья цепи посыпались на палубу с немелодичным звоном.

— Браслеты пока поносишь, — усмехнулся голем, — Тут инструмент потоньше нужен. К тому же, они тебе к лицу. Кстати, меня можешь называть Дядюшка Крунч.

Это тоже было необычно. Мало того, что говорит разумно, так еще и имя есть, а не бортовой номер, как полагается корабельному имуществу. Но эту тему Тренч решил не развивать, хоть и пробормотал машинально:

— Странное имя…

— Да неужто? Может, ты просто не привык? Ну-ка попробуй. Скажи, например, «Дядюшка Крунч, пожалуйста, не бросай меня за борт»!

Тренч кашлянул в кулак. Видимо, короткая воздушная прогулка выдула из головы все мысли, и он забыл, где находится. На палубе пиратского корабля. И то, что с ним мило беседует боевая машина, совершенно ни о чем не говорит. Возможно, старому, потрепанному временем, механизму просто скучно на своем посту. И что он сделает, когда общество Тренча ему наскучит, было, пожалуй, неизвестно даже самой Розе. Может, его собеседник еще и пожалеет, что не устремился навстречу Мареву в остове разбитого корабля…

— А это поможет? — осторожно спросил Тренч.

Голем развел лапами.

— Да кто его знает. Я механизм старый, мне с этим разбираться недосуг. По-хорошему, конечно, надо тебя отправить за борт. На этом корабле, знаешь ли, безбилетников не терпят. Уже не говоря про лазутчиков и прочую рыбешку.

— Я не лазутчик. И не безбилетник.

— А кто же ты?

— Я… — Тренч задумался. Тут было, о чем подумать, — Я… пленный?

— Не помню, чтоб брал тебя в плен.

— Вы пустили в Марево мой корабль. Значит, я часть вашей добычи, разве нет?

Голем задумался, поглаживая лапой ту часть головы, где у человека должен был располагаться подбородок. Судя по тому, что эта часть брони была прекрасно отполирована и не имела видимых царапин, в задумчивости ее обладатель находился не очень часто.

— Ты подумай, какая рассудительная рыба… Только вот что мне с тобой делать?

Тренч не знал, что с ним делать. После всего пережитого тело хотело только скорчиться в каком-нибудь уголке на не продуваемой палубе, и отключиться. Провалиться в глухую трюмную темноту, где не свистит ветер. И плевать, что там будет дальше. Впрочем, раз пираты, то, конечно, можно догадаться. Только вот не тянуло задавать мозгу такие упражнения.

— Судьбой добычи распоряжается капитан, — сказал Тренч голему, — Пусть он решает.

Произнесено это было достаточно твердо, только вот внутри этой твердости почему-то совсем не ощущалось. Напротив, возникло ощущение, будто он стоит не на твердой палубе, а на затвердевшей облачной дымке, которая в любой миг может развеяться без следа. Что ж, пираты, говорят, ценят храбрость и самоуверенность…

— Смотрите-ка, минуты на борту не пробыл, а уже начал учить старшего помощника пиратским порядкам, — зловеще прогудел голем, нависая над ним, — Может, еще и Пиратский Кодекс растолкуешь, а?

Тренч насупился. Вот что бывает, когда даешь языку волю. Будто мало было на «Саратоге»…

— Кодекса в руках не держал, — ответил он с достоинством, — а про пиратские порядки немного знаю.

— И откуда же знаешь, позволь спросить?

Он неохотно махнул рукой. Лишившись привычного веса цепи, руки казались невесомыми, как перышки.

— Да так… Книжки про пиратов читал…

— Единственная книга, которую пирату не зазорно держать в руках — это Пиратский Кодекс! В прежние времена молодежь учила течения ветров, а не трепало бумагу почем зря. Сколько тебе лет-то, кстати?

Несмотря на колючую дрожь, все еще гуляющую по телу от пяток до затылка, Тренч испытал кратковременный соблазн соврать. Можно сказать, что девятнадцать. Чем старше пленник, тем выгоднее его можно сбыть, это знают даже те, кто никогда не читал книг про пиратов. Тем меньше шансов быть сброшенным в облака, точно мусору. Тренч знал, что выглядит старше своих лет. Сироты вообще рано взрослеют, а уж на Рейнланде и подавно. К тому же, его манера держаться, взгляд исподлобья и потрепанный брезентовый плащ помогли бы накинуть пару лет, но…

— Шестнадцать, — неохотно сказал Тренч.

— Малёк, значит, — в глотке абордажного голема что-то глухо щелкнуло. Возможно, это было эквивалентом пренебрежительному щелканью языком, — Даже ухи из тебя не сварить. Таких, как ты, в котел сразу пяток надо…

Тренч вдруг разозлился. Как тогда, на палубе «Саратоги», чувствуя на себе яростный взгляд капитана. Такая злость рождается сама собой и сдержать ее невозможно — прет наружу, точно иглы у рыбы-ежа.

— Ну и швыряйте за борт! — зло крикнул он прямо в металлическое лицо, лишенное человеческих черт, — Мне вообще плевать! Может, вам завтра на палубу две дюжины других инженеров упадет! Что толку со мной возиться? Давайте, ну!

Он даже руки механическому чудовищу протянул — чтоб удобнее схватить было. Но клешни Дядюшки Крунча даже не шевельнулись, лишь скрипели тихонько под броней силовые приводы. Тренчу показалось, что голем разглядывает его, так пристально, что, кажется, одним взглядом сейчас разрежет на куски.

— Рыба-инженер, — наконец прогудел он со смешком, — Странная порода, таких прежде в воздушном океане не водилось. Но смелая и вроде как не совсем безмозглая. Это хорошо. Дураки капитана нервируют. Шагай за мной, слышишь? И под ногу не подвернись. Посмотрим, что с тобой делать.

С грацией старого портового крана дядюшка Крунч двинулся вдоль борта.

Легкой прогулки не получилось.

Дядюшка Крунч двигался удивительно проворно для существа своих габаритов, судя по всему, он в совершенстве знал маршрут и кратчайший способ попасть в капитанскую каюту. Тренч, уж на что был легче и меньше, за ним не поспевал. Кости в уставшем и промерзшем теле дребезжали, мышцы точно налились отработанным маслом и сделались непослушными, а внутренности черепа напоминали бочонок с лежалой столетней солониной, впридачу нашпигованной свинцовой дробью. Тяжелая котомка больно врезалась ремнем под лопатку и, словно в насмешку, на каждом шагу издевательски звенела содержимым.

«За борт ее, — зло подумал Тренч, стискивая зубы, чтоб не отстать от голема, — За борт, и все дела. И без того много от нее натерпелся. А сейчас и подавно… Мне бы голову не плечах сохранить, а я за игрушки держусь. Накажет Роза за такую глупость, наверняка накажет…»

Не выкинул. Хотел было, но не вышло. Рука не послушалась, впилась в ремни, как в штормовой леер, не оторвать. Тренч не стал и пытаться. Плюнул с досадой и попытался хотя бы не заблудиться на чужой палубе. Последнее давалось ему с немалым трудом.

Палуба всякого судна от бушприта до юта представляет собой пустую ровную площадку, занятую лишь мачтами, кнехтами, парусной оснасткой и такелажем. По крайней мере, именно таким корабль сходит со стапелей, впервые ныряя в воздушную бездну. Но это не та пустота, которой суждено долго пребывать в неизменном состоянии, как небесному океану. Подобно человеку, обрастающему различным скарбом и грузнеющему с каждым годом прожитой жизни, корабли за свой долгий век обрастают великим множеством вещей, для которых не нашлось места ни в кубриках, ни в каютах, ни в трюмах. Все эти вещи обыкновенно сваливаются на палубу, найтуются[26] там, складываются в штабеля, а порой и бесформенные груды. Вздумай владелец даже небольшого шлюпа провести инспекцию на борту, он неизбежно обнаружит между форпиком[27] и ютом впечатляющее количество вещей, отсутствующих в судовой номенклатуре и не предусмотренных никакими планами.

Свертки старой прохудившейся парусины, бочки с протухшей водой, которые жалко выбрасывать, строительный лес и деревянные обрезки, ящики с растаявшим от влажности мылом, коровьи кости, какие-то бесформенные обрывки ткани, вышедшие из строя мушкеты, штабеля досок, груды сушащейся воздушной капусты и прочее, прочее, прочее, что само собой накапливается на палубе, со временем делаясь ее неотъемлемой частью. Даже на «Саратоге» матросам то и дело приходилось перепрыгивать залежи ящиков, бочонков и тюков, по-обезьяньи скользить по вантам или выполнять иные акробатические номера, чтоб добраться с одного места палубы на другое.

Чего-то подобного Тренч ожидал и на борту пиратского барка, но быстро убедился, что ожидания его не вполне оправдались. Все было куда хуже. Странные и загадочные архитектурные сооружения, замеченные им еще с палубы «Саратоги» были отнюдь не декоративными элементами, а частью общей конструкции. Теми частями общей конструкции, с которыми неизбежно приходилось считаться, если желаешь пересечь корабль с носа на ют или в любом ином направлении.

«Этот корабль словно нырнул в Марево, — подумал Тренч, с изумлением разглядывая все новые и новые формы безумного архитектурного ансамбля, — И провел там пару сотен лет, претерпевая всевозможные мутации и трансформации. То ли барк, то ли летучий город, то ли сущий лабиринт. Удивительно, как команда справляется с оснасткой. Я бы, пожалуй, попросту тут заблудился, окажись один».

Здесь не было системы, здесь не было направлений, здесь не было выдержанного стиля или хотя бы симметрии. Здесь было подобие настоящего города, прилепившегося к палубе корабля и вросшего в нее прочнее, чем ракушки врастают в корабельное днище за много лет. Город этот был тесен и разросся так, словно не имел ни плана, ни бургомистра, и каждый желающий мог возводить дом так, как ему заблагорассудится, руководствуясь лишь течением ветров. Некоторые строения буквально громоздились вокруг мачт, мешая парусам. Другие гнались друг за другом в высоту, точно соперничающие башни на крепостной стене, и доходили до таких умопомрачительных высот, что были связаны друг с другом толстенными трещащими канатами. Третьи, кривые и косые, и вовсе лепились друг к другу как ни попадя. Это походило на город, в котором роль виноградных лоз играли свисающие отовсюду канаты, а прохладу и тень давали огромные парусиновые листья.

Тренч, как и подобает жителю земной тверди, никогда не интересовался устройством корабельного такелажа. Его не интересовали ни громоздкие мачты, выглядящие как исполинские деревья, ни бесчисленные канаты, натянутые между ними в невообразимо сложной последовательности. Это все походило на одну гигантскую головоломку, которую кто-то соорудил из дерева, парусины и пеньки, и тем удивительнее было знать, что у каждой ее крошечной детали существует свое особенное, одним только небоходам понятное, обозначение. Вот держишься ты, например, за какую-нибудь непримечательную веревку, и не знаешь, что это — какой-нибудь ваттерштаг или, допустим, вант-путенс…

Огромные гребные колеса стояли без движения, но даже в неподвижности умели произвести впечатление одним лишь своим размером. Тренч попытался представить, как оглушительно лязгают эти чудовища, когда машина идет полным ходом и им приходится черпать небесный океан лопастями… О том, что баркентина не привыкла полагаться на волю одной лишь Розы Ветров свидетельствовали и многочисленные трубы, торчащие то там, то здесь, без всякой системы и сообразности. Толстые и тонкие, прямые и изогнутые, они высовывали из палубы или из бортов, переплетаясь спиралями и едва не завязываясь узлами.

Из любопытства Тренч даже украдкой принюхался, пытаясь ощутить, не разит ли от корабля ядовитыми испарениями Марева. Старые небоходы с Рейнланда, ходившие на сверхнизких, рассказывали, что Марево пахнет отвратительно и тревожно, не то как несвежая рана, не то как испорченное пиво. Тяжелый от нее дух, смрадный. Здесь ничем подобным как будто бы не пахло. Напротив, усилился сладковатый запах, который Тренч сразу же ощутил, лишь шлепнувшись на палубу. Запах, похожий на запах домашней карамели или тянучки…

Но Тренч не позволял себе расслабиться. Пиратский корабль мог выглядеть неказистым или даже странным, но это не делало его менее опасным. Как знать, может его команда состоит из свихнувшихся старых големов, веками бороздящих небесный океан?.. Это, пожалуй, объяснило бы безумную архитектуру баркентины и кое-что сверх того.

Как Тренч ни озирался, за время пути он не увидел ни одного члена экипажа за исключением Дядюшки Крунча, деловито шагающего впереди. Это было удивительно. На корабле такого размера только для управления полагалось бы иметь душ сорок, а если еще с орудийной обслугой, да с абордажной командой… Никак не меньше шестидесяти. Но где же они все? Невидимки? Призраки? Эти, как их… гомункулы? Про гомункулов в трактирах болтали всякое и Тренч привык слушать эти росказни в пол-уха. Будто бы на некоторых кораблях имеются такие — таинственные невидимые магические слуги, которые выполняют все прихоти капитана… Впрочем, таких рассказчиков принято было не очень вежливо затыкать — Рейнланд, может, и был провинциальным островом, но откровенных вралей там не жаловали.

Один лишь раз Тренчу показалось, что в узком сумрачном переулке он разглядел что-то вроде человеческой фигуры, долговязой и неподвижной. Но стоило ему сфокусировать взгляд и моргнуть, та мгновенно пропала, точно и не было ее вовсе. Морок? Наваждение? Спустя несколько минут Тренч явственно услышал чье-то жадное хрумчание за спиной, но едва он резко повернул голову, как пространство позади него оказалось совершенно безлюдным.

Это уже трудно было списать на разыгравшееся воображение или вызванный слабостью фантом. Тренч напрягся, так, точно его конвоировал, держа на мушке, полк морской пехоты, а не сопровождал ковыляющий неподалеку старый голем. Определенно, дядюшка Крунч был не единственным обитателем корабля, были здесь и другие. Не спешащие бросаться в глаза, но сами при этом пристально наблюдающие за пришельцем из тени. Плащ Тренча от мгновенно высыпавшего пота сделался влажным изнутри.

— Чего головой вертишь? — ворчливо осведомился провожатый, — Кораблей не видал?

— Таких — нет, — осторожно признался Тренч.

— Эх ты, рыба-инженер… — скрипучий голос голема почему-то прозвучал польщенно, словно Тренч отвесил кораблю изрядный комплимент, — Да уж, таких кораблей, как «Вобла», нигде не найти.

Тренч подавил нервный смешок. Вот тебе и «БЛА», карасьи твои глаза…

«Вобла» — вот как именовалась эта несуразная посудина.

Дурацкое название, годящееся скорее для рыбачьей шаланды, чем для большого многомачтового корабля, достаточно хорошо оснащенного, чтоб пересечь вдоль или поперек все северное полушарие.

— Славный корабль, — абордажный голем провел механической рукой по фальшборту, так нежно, что не снял и мельчайшей стружки, — Сколько штормов пережил, сколько боев… Заложен лет семьдесят назад, дедом нынешнего капитана. Одного дубового бруса сколько ушло, а брус здесь наилучший, рутэнийский, высушенный.

Это Тренч прикинул и сам. Действительно, чтоб держать этакую махину в воздухе, неизвестному корабелу пришлось потратить совершенно невероятное количество древесины, причем не дешевой, а наилучшей, абсорбировавшей из земли огромное количество магических чар. По нынешним ценам, пожалуй, дешевле было бы выкупить в Готланде собственный остров — и не самого малого размера. Но Тренч на всякий случай промолчал.

Впрочем, голему, кажется, и не требовался собеседник. Грузно переваливаясь на тяжелых лапах, под которыми скрипели доски, он бормотал себе под нос:

— По старым чертежам нынче не строят, разучились. Сколько кораблей в небе бултыхается, но не найдешь ни одного галеона, ни одной каракки[28]… Теперь все с косыми парусами норовят, а то и вовсе без парусов, на машине. Я, конечно, спорить не стану, нынешние корабли побыстрее старых будут. Шутка ли, милю высоты за полминуты набирают, где там нашим старым лоханкам! Груза больше везут, курс устойчивее держут… Это, конечно, да. В наши времена и скоростей-то таких не знали. Но в старых кораблях особый дух. Строились они с другим чувством и люди, что на них ветра месили, тоже были другие. Знаешь, почему?

Тренч что-то неразборчиво пробормотал. По счастью, это сошло за ответ, а может, никакого ответа абордажный голем, называющий себя Дядюшкой Крунчем, вовсе не ждал.

— Раньше чтили Розу Ветров, — задумчиво прогудел он, разглядывая невыразительными линзами прозрачное готландское небо, — Ее и сейчас, конечно, ценят, но больше для виду. Не понимая ее истинной силы. Раньше, поднимаясь в небо, иной раз на голом плоту с тряпкой вместо паруса, всякий прислушивался к ее шепоту. Роза не просто так ветра чертит, у всякого особый смысл, особая роль. Небоходы — вот первые люди, которые стали ее слушать. А она громко шепчет, рыба-инженер, надо лишь разбирать ее голос… Не иди против ветра, ищи слабину. Не натягивай слишком сильно паруса, могут и не выдержать. Не меняй высоту без причины. Смотри кругом, следи за тем, как ведет себя рыба. Умей менять ветра, не всю жизнь на одном тащиться. Помни про ветра и уважай их — тогда они позаботятся о тебе. Но попробуй только идти им вопреки или недооценивать — живо отправят прямиком в Марево!

Тренч машинально кивал, пытаясь не отстать от голема. На готландских островах, как и везде в Унии, Розу Ветров чтили, но без особого пиетета.

— Нынче многие стали забывать, что законы Розы Ветров посланы не только кораблю, но и человеку, — Дядюшка Крунч тяжело засопел. Едва ли это было дыханием, скорее, натужно работал какой-то внутренний фильтр, — Человеческая душа — она что парус. Какой ветер Роза ей пошлет, так и будет. У каждого человека ведь свой ветер, и ни одна ведьма не нагадает, куда он тебя потащит, вверх или вниз, на запад или на восток… Сегодня ты богат и славен, правишь собственным островом, а завтра — фьють! — и уже на Восьмом Небе. У Розы Ветров свои навигационные карты, не чета нашим… Вслушивайся в тот ветер, что ведет тебя, учит Роза, будь чуток к нему, будь осторожен, особенно когда пытаешься его сменить, не окажись в буре… Человек, что не слушает ветра, добром не кончит, и неважно, под парусом он идет или всю жизнь живет на куске камня. Про это вы, ротозеи, и забываете… А ну брысь! Брысь, хвостатое отродье!

Дядюшка Крунч внезапно воздел свои огромные клешни и загрохотал ими так, что Тренч поневоле отшатнулся, опасаясь, как бы его не растерло в песок, попади он между этими жерновами.

— Летающие желудки! Брысь, говорю!

Тренч успел заметить, как над палубой спасаясь врассыпную, несется стайка невзрачных серых рыбешек с темно-красными нижними плавниками. Они вели себя так непринужденно, словно громыхающая железом боевая машина представляла для них не большую угрозу, чем обычное пугало. Поднявшись футов на пятнадцать, они убедились, что голем их не достанет и принялись беззаботно пощипывать поросшую мелкими мидиями грот-стеньгу.

— Карпы, — неохотно пояснил голем, прекратив размахивать руками, — Чертовы рыбы, житья от них никакого. Привыкли крошками с камбуза пробавляться, вот и наглеют. Где-то на нижней палубе гнездо свили, обвыклись. Ну ничего, я еще им задам… Так что, чтут у вас Розу?

— В Готланде чтут, — не очень уверенно произнес Тренч, — Молитвы есть и… вообще.

— Молитвы… — передразнил его Дядюшка Крунч, — Когда ветер в бакштаг ударит, парус перекидывать надо, а не молиться! А знаешь, откуда все ваши беды, рыба-инженер?

— Нет.

— От паровиков! — голем поднял вверх палец, силы в котором было заключено больше, чем во всем избитом и обмороженном теле Тренча, — Все от паровых машин началось, от этих ваших котлов, колес, труб… На что запоминать каждый ветерок в небе, если довольно завести пары и переть куда глаза глядят? На что знать, где пролегает Шустрый Плевака и чем он отличается от Плаксы Эбби, если паруса нынче вовсе не нужны? Знай себе подкидывай зелье ведьминское да лети не глядя на компас! Безрассудочные стали, самоуверенные. А там уж и на самих людей перекинулось. Острова делят, небо дымом коптят, из пушек палят…

Тренч вспомнил погибающую «Саратогу», но благоразумно не стал открывать рта.

— «Вобла» из кораблей старой постройки, — Дядюшка Крунч поправил какую-то снасть, свисавшую с мачты, — Но и ее потрепало время. Когда-то она была чистым барком. Три мачты, полное парусное вооружение, триста душ экипажа! Это тебе не дымом коптить!

— Времена меняются, — осторожно сказал Тренч.

— Верно. Сперва пришлось мачты менять, видишь, только на фоке прямые и остались. Память о старых временах. Так что теперь наша «Вобла» не барк, а баркентина. Оно и понятно, для косых парусов обслуги надо меньше, кто нынче триста ртов прокормит… К тому же, с прямыми не за всякой современной шхуной угонишься — они же, хитрецы, круто к ветру берут, тут без косого паруса никак.

Тренч покосился на гребные колеса. Словно услышав их разговор, эти громадины начали медленно приходить в движение, отчего над верхней палубой поднялся тревожный гул. Сперва колеса двигались медленно-медленно, рывками, едва черпая лопастями воздух, но вскоре уже работали безостановочно, как часовые шестерни. От их работы вся палуба едва заметно вибрировала, неприятно щекоча подошвы, но ощущение все равно было захватывающим. Совсем не то, что разглядывать смазанные силуэты кораблей с верхушки острова…

— Сильная у вас машина, — пробормотал Тренч с уважительной интонацией, как настоящий инженер.

— Это-то? — Дядюшка Крунч небрежно махнул рукой в сторону лязгающего гребного колеса, — Тоже старый капитан поставил. Роза Розой, а иной раз приходится и против ветра идти, сам понимаешь. Пират, что болтается в облаках вместо того, чтоб настигать шхуны, сыт не будет, в этом капитан хорошо понимал.

Тренч постарался припомнить, что говорил о пиратской баркентине и ее хозяине капитан Джазбер. Это оказалось не тяжело, воспоминания были свежими, хоть и порядком притрушенные впечатлениями о гибели «Саратоги».

— Восточный Хуракан?

Абордажный голем запнулся посреди шага, едва не выворотив из палубы пару досок. Тренч порядком струхнул, но подавил желание отскочить в сторону.

— Ты что же, слышал про старого капитана?

Две бесцветные линзы сфокусировались на его лице, заставляя все мысли пятиться куда-то в район затылка.

— Я… немного. Команда о нем болтала, вот я и…

— И что болтала?

— Да так, ерунду всякую. Говорили, он потопил корабль, саданув по нему из пушек бочками с солониной.

— Врут, — убежденно прогудел голем, качая тяжелой головой, — Врут, подлецы. Это ветра идут в предписанных Розой направлениях, а трактирные слухи вьются как заблагорассудится. Не солонина это была. А копченый лещ. Стал бы старик солониной разбрасываться…

— Так вы его знали?

Старый голем выпятил грудь. Получилось внушительно и грозно.

— Я служил под его началом много лет. Старшим помощником у него ходил. Так-то, рыба-инженер. Впрочем, неудивительно, что про него и сейчас говорят. Старик умел насыпать перцу ветру на хвост…

— Так он был известным пиратом? — осторожно уточнил Тренч.

— Самым лихим на высоте десять тысяч футов и выше! — Дядюшка Крунч ударил себя в грудь здоровенным кулаком, отчего над всей палубой пронесся тяжелый колокольный гул, — Все ветра замирали, когда он отправлялся на промысел. Ураганы стихали, как испуганные котята. Само Марево начинало бурлить в ожидании добычи. Да, были пираты в наше время… Ты таких и не видел, понял? Да и не увидишь уже никогда.

— Значит, он отошел от дел?

Абордажный голем принял прежнее положение, враз став ниже ростом.

— Умер он. Семь лет назад. Да будет его душе тепло и солнечно на Восьмом Небе.

Тренч в Восьмое Небо не верил, но счел за лучшее скорбно склонить голову. После непродолжительной паузы они вновь зашагали к юту. Дорога была неблизкой — они едва успели миновать грот-мачту. Сколько же сапогов стаптывает команда, носясь от одной мачты к другой?.. И сколько человек надо, чтоб управляться всем этим такелажем? И кто тогда управляет на гандеке? Эти вопросы крутились на языке, как сквозняки, норовя выпорхнуть через открытый рот, но Тренч сдержал их. Ему никогда прежде не приходилось быть пиратским пленником, но он понимал, неуместное любопытство может сыграть в его судьбе отнюдь не положительную роль. Поэтому он задал вопрос вполне резонный в сложившейся ситуации и, кажется, безопасный:

— А кто сейчас капитан «Воблы»?

Внутри головы голема что-то гулко лязгнуло. Возможно, это было сродни тому, как люди цыкают зубом — у Тренча был слишком малый опыт общения с подобными существами. По правде говоря, лучше бы его и вовсе не было, но ведь Розе не прикажешь…

— Алая Шельма. Может, и это имя слышал?

Тренч помотал головой. Единственный раз это имя он слышал на палубе «Саратоги», из стальных уст капитана Джазбера, да и тот не мог вспомнить, где именно его слыхал. От этого имени веяло чем-то жутковатым, не слабее, чем от Восточного Хуракана. Алая… На ум сразу приходило Марево — его верхние слои тоже манят обманчивой алой мягкостью. И кровь. Кровь алая, особенно, говорят, если свежая, бьющая из тела. Алая Шельма, значит. Тренч мысленно поежился — к человеку, которого прозвали Алой Шельмой, он по доброй воле не приблизился бы и на пушечный выстрел.

— Она еще заслужит свою славу, будь уверен, — голем задумчиво кивнул, но Тренчу показалось, что он кивает не столько своему пленнику, сколько собственным мыслям, — Она еще заставит небесный океан побурлить, это уж наверняка… Восточный Хуракан тоже с малого начинал. Главное не количество пушек на гандеке и не то, сколько у тебя парусов. Главное — пиратская кровь. Если натура нужная есть, все остальное нарастет с опытом. А натура у нее самая подходящая. Пиратская натура.

Тренч не сразу понял, какое именно слово царапает его, точно крошечный камешек, застрявший в сапоге.

— Она?

— Она, — абордажный голем покосился на него, — Капитанесса Алая Шельма.

Тренч изумился настолько, что сразу отстал от колосса на несколько шагов.

Капитанесса? Мало того, что корабль причудливее некуда и служит на нем не разбери кто, так еще и капитан — женщина? На миг ему показалось, что небо переворачивается вверх ногами. Рейнланд, конечно, был щучьим углом в воздушном пространстве Готланда, но и туда с редкими газетами просачивались иногда новости. Например, новости о том, что в каледонийский флот стали набирать особ женского пола, преимущественно на должности стюардов, подшкиперов и судовых медсестер. Старики Рейнланда на эти новости лишь поджимали губы — чванливых выскочек-каледонийцев на всех островах Готланда не очень-то жаловали. Но капитан?! Даже он, сухопутный карась, с трудом себе это представлял. Что ж, стоило ожидать, что у пиратов все устроено не самым привычным образом…

Капитанесса Алая Шельма. Он попробовал это сочетание на вкус, и вкус оказался резким и пронзительным, как у застоявшегося рома — все равно звучало крайне зловеще. Но у пиратских капитанов, наверно, так заведено. Не назваться же ей, в самом деле, Юной Фиалкой или Пучеглазой Плотвой. Опять же — женщина… Женщины любят красивое, броское, будь то ткани или имена. Что ж, по крайней мере, решил Тренч, у капитанессы «Воблы» был вкус. Слабое утешение — на тот случай, если ей вздумается сыграть с ним какой-нибудь фокус из числа тех, которые пираты обычно проворачивают со своими пленными.

Дядюшка Крунч трактовал замешательство Тренча самым верным образом.

— В старые времена я бы и сам не поверил, — пропыхтел он, — Девчонка за штурвалом корабля! Видано ли! В пиратском деле традиции сильны, они как якорная цепь, на них все держится. Традиция велит от отца к сыну пиратское ремесло передавать. В старые времена сказали бы мне, что девчонка свой флаг на мачте корабля поднимет, да еще и пиратского, пружины бы лопнули от смеха. В старые времена порядки иные были. А сейчас… Не повезло Восточному Хуракану. Был у него отличный корабль, был верный экипаж, пороху и золота вдосталь, даже клад был… А вот внука Роза не послала. Одну лишь внучку.

— Вот как…

Голем смерил его тяжелым взглядом от подошв до взъерошенных волос.

— Алая Шельма десять таких, как ты, рыба мороженная, одной рукой возьмет, понял? Настоящий капитан моя Ринриетта. Семь лет «Воблой» командует и уже успела больше кораблей в Марево отправить, чем ты за всю свою жизнь видел!

В последнем Тренч ничуть не сомневался. Как и в том, что капитанесса Алая Шельма достаточно серьезна, чтоб просто вышвырнуть его с корабля, мельком взглянув. Если он жив до сих пор, то только лишь потому, что самонадеянно назвался инженером. Как только пираты разберутся, что он на самом деле за инженер, как только заглянут в его мешок…

Он уже представлял эту Алую Шельму так ясно, словно она самолично стояла на верхней палубе, преграждая им путь. Рано постаревшая женщина, грузная, как боченок, с мускулистыми руками, багровыми от загара сверхбольших высот. Лицо похоже на крупную сеть из-за множества пересекающихся кое-как затянувшихся рубцов, в приоткрытом рту видно лишь несколько зубов, да и те желты от табака. Неопрятные полуседые космы кое-как связаны на голове выцветшими тряпками. Но хуже всего взгляд… Слишком уж живо Тренч его представил. Плотоядный взгляд воздушного хищника, привыкший смотреть не мигая что на мелькающее средь облаков солнце, что на корчащегося в муках противника. А еще от нее наверняка будет вонять рыбьим жиром, табаком, ромом и жженым порохом. Тренч в свое время прочел множество пиратских рассказов, но шестнадцать лет — это тот возраст, когда Роза дает понимание — не все в настоящем мире такое, каким кажется.

Он так увлекся этой жуткой картиной, что даже не сразу заметил, как Дядюшка Крунч продолжает бормотать себе под нос:

— Конечно, выучки у нее пока нету, ну так это не за один год появляется. Некоторые, бывало, по полжизни небо коптят, прежде чем учатся ахтерштаг от бакштага отличать[29], да и те… А из девчонки выйдет толк. Рано или поздно своего деда, Восточного Хуракана, за пояс заткнет, вот что я думаю. Главное — натура пиратская. Конечно, было бы лучше, если б он сам ее учил, да куда там… Пока одним глазом на Восьмое Небо не заглянул, про Ринриетту не вспоминал. Дело ли?..

Тренч пытался вслушиваться, но мало что понимал. Как и все старики, Дядюшка Крунч имел обыкновение предаваться воспоминаниям, которые своей лаконичностью и четкостью никак не могли бы соперничать с записями в бортжурнале, а проще говоря, были разрознены, беспорядочны и непонятны постороннему. Поэтому он решил больше ничего не спрашивать и лишь глядеть по сторонам.

Но даже с этим он толком не справился. Потому что неподалеку от бизань-мачты, в узком проходе, образованном сложенными деревянными балками и бухтами каната, ему померещилась темная, как ночь, фигура, лишь немного выступающая из окружающей ее темноты. Фигура, напоминающая человека в глухом плаще, неотрывно смотрящая на него и при этом отчего-то кажущаяся невещественной, словно и не человек это вовсе, а только лишь причудливая плоская тень, болтающаяся в воздухе. Тренч мгновенно повернул голову и…

Ничего. Проход был совершенно пуст. Что бы ни находилось там секундой раньше, оно успело убраться. Или, точнее, раствориться без следа — Тренч готов был поклясться, что ни слышал шагов.

— Не отставай! — недовольно проворчал голем, — Тащишься как старая макрель!

— Я… Мне кажется, я что-то видел.

— Ну, ты явно видел не набитого дурака, потому что для этого тебе потребовалось бы зеркало!

Тренч и в самом деле почувствовал себя круглым дураком. Возможно, это все перенапряжение сил и избыток впечатлений. От подобной встряски, говорят, иной раз небоходы видят на горизонте несуществующие силуэты кораблей или даже черные, как смерть, паруса «Марии Целесты»…

Он машинально вытер лоб и обнаружил на нем капельки холодной влаги, похожие на тот конденсат, что оседает на парусах поутру.

— У вас на корабле не живут призраки? — выдавил Тренч с неловким смешком.

— Был один, да сбежал в последнем порту, — голем издал жутковатый скрежещущий смешок, — Ну что уставился, глаза выкатил? Теперь точно выглядишь как пучеглазая рыба…

— Там…тень. Стояла неподвижно, а потом пропала.

— Ах, тень, — голем глубокомысленно почесал механической пятерней затылок, — Ты бы на это внимания не обращал, вот что. На этом корабле и не такие штуки случаются. Тень ему, видишь ли… Месяц назад у нас тут с тенями вообще черт знает что творилось. То их вовсе не было, точно под палубу провалились, то вдруг возникали, но чертами совсем не похожие. Иду я, например, а тень вокруг меня как рыбеха носится. Или раздуется как шар, аж смотреть противно. На шкафуте эти тени целый театр устроили. Рыб изображали, бились друг с другом… Занятное было зрелище. Не обращай внимания, говорю.

— Та тень была похожа на… на человека.

— Ну, если на человека, так то, наверно, Шму, — абордажный голем разве что руками не развел, как настоящий человек, — Ужасно любопытна, хотя сама никогда в этом не признается. Наблюдает, значит, за гостем. Только ты, рыба-инженер, держись от нее подальше, понял? Тогда, может, и цел останешься. Шму не любит чужого внимания. Очень не любит. И резких движений тоже.

Тренч втянул голову в плечи и попытался двигаться настолько плавно, насколько позволяли трещащие суставы и замерзшие мышцы. Идти в тишине, нарушаемой лишь равнодушным шорохом ветра в парусах и скрипом досок было неуютно. Слишком уж пиратский корабль был непохож на ставшую ему привычной за недолгий срок «Саратогу». Пугающе непохож, добавил он мысленно. Все здесь было каким-то… Странным? Зловещим? Непонятным? Словом, совсем не таким, как обычно пишут в пиратских романах. Ни лихих небоходов с повязками на глазах и обнаженными саблями в руках, ни груд золота прямо на палубе, ни прочих деталей, столь красочных, сколь и жутковатых.

— Неплохо вы «Саратогу» взяли, — попытавшись польстить, Тренч едва не прикусил язык, лесть получилась неуклюжая, неумелая, совершенно безыскустная.

Но, кажется, абордажному голему она пришлась по вкусу.

— Всерьез, что ли?

— Ну да. Вы как появились, у всех сразу сердце в пятки ушло. Потом этот гелиограф… А как бахнет!..

Глухое забрало голема не могло выражать улыбку, как и прочие человеческие эмоции, но Тренч почувствовал, что угодил в самую точку. Наверно, что-то похожее ощущают канониры, когда выпущенное вслепую ядро, пробив обшивку вражеского корабля, попадает прямиком в крюйт-камеру.

— Капитанессе расскажи, ей будет приятно, — проворчал Дядюшка Крунч, — В последнее время ей удача не улыбается, так может хоть это утешит… Знаешь, рыба-инженер, ей ведь тоже нелегко тут, в небе. Думаешь, пиратская жизнь — это вольница? Как бы не так! Это работа, понял? Тяжелая, изматывающая, долгая. Без праздников и отпусков, как у вас на суше. Зато со штормами, бурями и пальбой. Знал я людей, которые от такой жизни за пару лет высыхали так, что впору было вместо парусов на реях поднимать! А Ринриетта ничего, уже семь лет хвосты ветрам режет… Конечно, не все у нее гладко, это понять можно. Нельзя ей за это пенять. Воспитывалась-то она на Аретьюзе, откуда там представление о пиратском ремесле? Ниоткуда. Монпасье, трюфеля, стихи да фортепиано, вот и все развлечения для девушки. А тут еще этот университет, будь он неладен… Научат ли в университете чему путному, ты мне скажи? Нет, и тысячу раз нет! Только вольности одни да бардак…

Несмотря на черные мысли сродни дождевым облакам, которые все плотнее застилали его мысленный горизонт, Тренч не удержался от нервного смешка.

— Университет? Даже пиратам нынче нужен диплом?

Дядюшка Крунч взглянул на него так, что на мгновение подошвы Тренча присохли к палубе.

— Рыба ты безголовая! — рассердился голем, хрустнув металлическими пальцами, — Причем тут пиратство? На барристера она училась. На законника, по-каледонийски, понимаешь? Королевским крючкотвором хотела быть. Галстуки белые, перья скрипят, лорды всякие важные, приставы, судьи в париках… Небось, всей оравой и талрепный узел завязать не смогут! А тут ее дед, откуда ни возьмись, Восточный Хуракан, чтоб его, пескаря полоумного… Дело вздумал передать, вспомнил, старый хрыч, что нет у него других наследников. А ей-то каково, представляешь? Пиратское ремесло бумагомарак не любит. Тут кровь течет, а не чернила!

Абордажный голем клокотал от возмущения, отчего из его стального чрева доносились самые разнообразные звуки, от дробного перестука поршней до сердитого гудения силовых передач и гироскопов.

— Да и оборванцы всякие за глаза языками треплют… Мол, Восточный Хуракан настолько не любил свою «Воблу», что проклял ее дважды![30] Легко, думаешь, такое постоянно выслушивать? У Ринриетты тоже душа не железная!.. А тут еще эта чертова патока, будь она неладна!

— Что? — осторожно спросил Тренч, — Какая патока?

— Хватит с тебя, — буркнул Дядюшка Крунч, остывая. Как и полагается большому сложному механизму, остыл он не сразу, внутри него еще какое-то время что-то позванивало и скрежетало, — Уши развесил, как лиселя… Что посчитает нужным, то сама расскажет. А решит, так я мигом тобой из пушки пальну!

А ведь решит, с тоской подумал Тренч. По поводу характера капитанессы, зловещей Алой Шельмы, он уже не испытывал никаких иллюзий. Пираты бывают милосердны и благородны лишь в пиратских же романах. Человек, который хладнокровно и расчетливо уничтожил поднявшую белый флаг «Саратогу», едва ли знает, что такое снисхождение к пленным.

Вполне вероятно, подумал он в тяжелом отчаяньи, что нравом наследница Восточного Хуракана может посостязаться с покойным капитаном Джазбером… Вот уж точно поладили бы друг с другом, не отправь один из них другого на корм Мареву!

О том, что ему не придется излишне долго предаваться дурным размышлениям, Тренч понял после того, как они с Дядюшкой Крунчем достигли шканцев. Сколь бы велика ни была «Вобла», пришлось смириться с тем, что ее палуба не бесконечна, а значит, встреча с капитаном неизбежна.

— Пришли, — абордажный голем прочистил луженую глотку, исторгнув из нее жуткий скрип, похожий на звук печной трубы, — Сейчас я отведу тебя к ней в каюту, понял, рыба-инженер? Держись воспитано, не дерзи, не смотри ей в глаза, не забывайся. Как знать, вдруг голову на плечах и сохранишь?

Тренч молча кивнул в ответ. Не для того, чтоб проверить, насколько хорошо голова еще держится на плечах — просто никакие слова на ум не шли.

Капитанская каюта, к удивлению Тренча, оказалась там, где ей и положено располагаться на подобных кораблях, под квартердеком. Хоть что-то на борту «Воблы» оказалось предсказуемым. Но Тренч все равно замешкался, спускаясь по узкому трапу. Не каждый день приходится выдерживать разговор с пиратским капитаном. Еще больше он смутился, когда услышал незнакомый мужской голос, делающийся тем громче, чем меньше шагов отделяло Тренча от капитанской двери. Голос пел и пел достаточно чисто, чтоб можно было расслышать каждое слово:

Сегодня я вам расскажу

Про старикашку Буна

Лихой пират и бузотёр,

Подобных чтит Фортуна

Пять тысяч раз он избегал

Коварного тайфуна

А всех богатств — один рундук

Да старенькая шхуна!

А в рундуке старик держал

Бумаги две осьмушки

Цветок календулы сухой

Да перстень от подружки

Монокль, шпатель и кларнет

Нагар с любимой пушки

Кусок бечевки, портсигар

И пистолет без мушки

Лишь оказавшись под самой дверью, Тренч сообразил, что никакого певца в капитанской каюте нет, а звуки издает, по всей видимости, граммофон, порождая медным раструбом характерное глухое эхо. Судя по всему, капитанесса «Воблы» испытывала страсть к музыке. Тренчу это показалось добрым знаком. Люди, которые любят музыку и слушают граммофон, обычно не кидают других людей вниз головой в Марево. Впрочем, даже в этом у него не было полной уверенности.

Песня тем временем текла дальше, отчего-то смущая абордажного голема. Настолько, что к двери каюты он подошел короткими шагами, а руку протянул со странной для механизма его мощи нерешительностью.

В таверне старой портовой

Набравшись как-то рому

Старик услышал невзначай

От пьяного старпома

Мол, где-то в страшной высоте

Ветра шьют по-иному

Но только те края, увы,

Доступны не любому

Механическая лапа дядюшки Крунча, способная вышибить дверь одним щелчком, удивительно мягко постучала по ее поверхности.

— Капитанесса! Кхм!

— Что такое, Дядюшка Крунч? — отозвался из каюты женский голос.

Он показался Тренчу молодым и задорным, звонким, как у новенького корабельного горна, еще не успевшего покрыться патокой ржавчины и засечками. Пожалуй, даже чересчур жизнерадостным. И это капитанесса? Человек, который в ближайшее же время решит его судьбу?

— Я к вам по делу, — абордажный голем заколебался, пытаясь сохранить официальный тон, который, видимо, был ему не очень привычен, — С докладом и…

— Так заходи!

— Я не один, госпожа капитанесса.

— Что?.. Ничего не слышу!

— Разве Малефакс не передал?

— Ничего он не передавал. Возится со своими теоремами. Я разрешила ему отдохнуть, раз уж боя не будет.

Дядюшка Крунч смущенно кашлянул в механический кулак.

— Помните то корыто, что мы сбили час назад?

— Забудешь… А что с ним? Оно всплыло из Марева?

— Хуже. Судя по всему, нам теперь придется разгребать мусор с него. Видишь ли, кое-что шлепнулось нам прямо на палубу.

— Старый ворчун! — в сердцах отозвалась капитанесса, — Вы вновь поспорили с Корди, чья очередь драить палубу? Ваше упрямство когда-нибудь доведет меня до белого каления. Ладно, она еще ребенок, но ты?..

— Это другой мусор! — сердито буркнул голем, косясь на Тренча, — Он разговаривает.

— Что ты имеешь в виду, дядюшка?

— У нас пленник, капитанесса.

Несколько секунд из капитанской каюты доносился лишь бодрый голос граммофона:

Потом что-то щелкнуло, жалобно взвизгнула игла, и воцарилась тишина.

— И ты молчал? Сюда его!

Тренчу показалось, что он слышит голос другого человека. Жесткий, хорошо поставленный, властный. Голос, которым можно загнать матросов на верхушки мачт посреди бури, голос, которым можно остановить бунт, голос, которым можно напугать до мокрых штанов матерого каторжника… Тренч, вспомнив свои опасения, вновь замешкался. Так что дядюшке Крунчу пришлось легко толкнуть его в спину, чтоб заставить перешагнуть порог.

Тренч ступил в полумрак капитанской каюты так скованно, будто сделал первый шаг к помосту палача на главной площади Шарнхорста. Он впервые в жизни оказался в капитанской каюте и потому ощущал себе вдвойне неуютно. Смутила его и обстановка.

Ему всегда казалось, что капитанская каюта должна представлять собой что-то вроде небольшого, со вкусом обставленного кабинета, где каждая вещь находится на своем месте и где царит строгий, как нрав самого капитана, порядок. Полки с аккуратно разложенными картами и лоциями. Небольшой книжный шкаф с любимыми книгами — никакой беллетристики, только классические труды Дрейка, Хоукинса и Худа. До блеска начищенная сабля на стене. И, разумеется, огромная карта мирового воздушного океана, испещренная направлениями ветров и пятнышками островов. Иногда воображение дорисовывало что-то невинное, бутылку хорошего вина на столе или колоду отполированных сильными пальцами игральных карт…

Ничего подобного в каюте капитанессы он не обнаружил. Мало того, эта каюта походила на саму «Воблу» в миниатюре, неся те же самые черты, что и сам корабль, а именно — полный отказ подчиняться принятому порядку вещей и совершенно бессмысленные, непонятные и нелогичные сочетания всех возможных предметов.

Карта воздушного океана в самом деле обнаружилась, но висела она, насколько успел понять Тренч, вверх ногами. Сабли на стене не нашлось, зато нашлось не менее десятка экземпляров другого рода оружия, от старомодного короткого мушкетона до россыпи разнообразных ножей и кортиков. Вероятно, эта коллекция редко использовалась по своему изначальному назначению: мушкетон служил подпоркой для кровати, ножи же, если судить по рассыпанной вокруг скорлупе, больше предназначались для чистки орехов. Место скромной кабинетной библиотеки и вовсе занимали объемные подшивки старых газет и вырезанные за много лет объявления. Помимо прочего, имелся небольшой клавесин, пустой аквариум с лежащим внутри огрызком какого-то тропического фрукта и огромная бочка в углу с неряшливой надписью поперек «ПЫЛЬЦА ФЕЙ И ОКУЛЬИ ЖУБЫ НЕПРЕКАСАТСЯ. КОРДИ». Единственный стол был задрапирован отрезом бархата, скрывая, видимо, то, что обычному пленнику видеть не полагалось, вероятно, перехваченные донесения торговых кораблей и карты с маршрутами караванов.

Тренч ощутил мимолетное замешательство, которое постарался скрыть за обычной хмуростью. Каюта капитанессы оказалась не такой, как ему представлялось. Разве так должно выглядеть обиталище воздушного волка, плывущего по всем ветрам и с легкостью потрошащего беспомощную добычу? Слишком много лишних и непонятных предметов, слишком много пыли, слишком…

На всякий случай он даже не поднял головы, чтоб разглядеть хозяйку корабля. Так что первое время видел лишь носки ее щегольских ботфортов. Но даже при этом чувствовал, как его самого пристально и внимательно рассматривают. Не алчно, как добычу, понял он, и не нетерпеливо, как желанный приз. Скорее, с брезгливым любопытством, как рыболов рассматривает какую-то невзрачную мелочь, прицепившуюся к крючку и слопавшую наживку.

— Это… это он? — требовательно спросила капитанесса.

— Так точно, капитанесса. Тепленький. Прицепился к нашему якорю. Ну и выдернули его, как морковку с грядки.

— Бесхвостый макрурус[31] под южным ветром! — громыхнула та, — Настоящий пленный! Наш первый настоящий пленный! Выглядит он, конечно, не очень, но… В чем дело? Почему ты так на меня смотришь, дядюшка?

Абордажный голем поскреб в металлическом затылке.

— Макрурус, капитанесса.

— И что?

— Макрурусы никогда не идут под южным ветром. Макрурусы вообще редко поднимаются над поверхностью Марева, об этом знает любой пират, который провел на корабле больше полугода. И они терпеть не могут южные ветра.

Капитанесса сердито топнула ногой.

— Не все ли равно? У нас пленник!.. Оставим детали на потом!

— Нет, не все равно! — пророкотал абордажный голем, упирая руки в полированные бока, — Сколько раз тебе говорить об этом? Пиратские ругательства — это особый ритуал, а не кабацкая ругань! Это выработанная за много сотен лет система, со своими правилами и традициями! Немыслимо вольно использовать ее компоненты, не сообразуясь с обстоятельствами и контекстом! Капитаны старых времен никогда бы не позволили себе помянуть макрурусов под южным ветром! Это не просто легкомысленность, это плевок на всю пиратскую историю!

Алая Шельма некоторое время переминалась с подошвы на носок. Чувствовалось, что отповедь абордажного голема смутила ее, сбив первоначальный настрой. Даже не видя ее лица, Тренч почувствовал, что она находится в неудобном положении. В положении капитана, который совершил явственную ошибку, да еще и перед лицом пленника. Глупая ситуация, несомненно. Тренч поймал себя на том, что даже посочувствовал кровожадному пиратскому капитану. Впрочем, та долго не колебалась.

— Я поняла. Забудь про макрурусов. Что насчет акул? Скажем, тысяча акул под южным ветром! Идет?

Но дядюшка Крунч был неумолим.

— И снова нет, Ринриетта. Акулы действительно ходят под южными ветрами, но они никогда не собираются в стаи по тысяче голов. Это тоже серьезное нарушение пиратского синтаксиса.

— О Роза! — выдохнула Алая Шельма, — Десять акул! Так сойдет? Десять акул под южным ветром, у нас пленник!

— Вполне сносно, — снисходительно заметил голем, — Но надо еще немного поработать над артикуляцией.

Поняв, что на него не обращают внимания, Тренч осторожно поднял голову, чтобы получше рассмотреть пиратского капитана. И смутился еще больше.

Первое, что бросалось в глаза — ее китель из алого сукна и такого же тона щегольская треуголка. Правильнее сказать, дымчато-алого, цвета легких рассветных облаков. Будь оно на несколько тонов ярче, напоминало бы Марево, подумалось Тренчу. А так всего лишь беспокойно-алый, как свежая кровь на палубе или свежее вино или…

Интересно, откуда она? Несмотря на то, что капитанесса пыталась говорить хрипло и отрывисто, подражая старым небоходам с их вечно заложенным носом, голос выдавал ее нездешнее происхождение с головой. Его мелодика была непривычной, явно нездешней, а мягкие плывущие окончания и подавно позволяли предположить, что госпожа Алая Шельма родилась не на островах Готланда, а где-то далеко, возможно, в тысячах миль от здешних краев. Тренч никогда не был специалистом по акцентам, он и чужестранцев-то ни разу в жизни не видел, но отчего-то предположил, что капитанесса увидела небо в Каледонии — больно уж певуче у нее получалось…

Тренч обнаружил, что капитанесса изучает его, причем совершенно открыто. И еще очень внимательно. Настоящий капитанский взгляд, от которого всякий находящийся на палубе сам собой замирает по стойке, судорожно оправляя на себе форму. Но не такой, как у капитана Джазбера, нет. Взгляд Алой Шельмы отдавал бронзой. Старой, под цвет густого янтаря, оружейной бронзой, из которой когда-то отливали пушки. Коварный цвет, притягивающий и жутковатый одновременно.

Пожалуй, только лишь этот взгляд да мундир с треуголкой и делали ее похожей на пиратского капитана, потому что в остальном она мало чем отличалась бы от молодой женщины лет двадцати трех или, может, двадцати пяти. Вполне правильные черты лица, никаких тебе шрамов, пороховых ожогов, зловещих татуировок или черных повязок. Разве что нос немного вздернут, но, судя по многим признаком, он достался Алой Шельме в наследство, а вовсе не был приобретен в пьяной кабацкой драке. Нос, пожалуй, немного портил общее впечатление, придавая лицу капитанессы по-детски упрямое выражение.

Что до внешнего облика, капитанесса пиратской баркентины явно не стремилась выглядеть моложе своих лет и даже намеренно пыталась огрубить свой образ. Никаких украшений, никаких румян, даже ресницы не наведены сажей по каледонийской моде. Темные волосы были острижены коротко, выше плеча, причем нарочно грубовато, превратившись в россыпь острых перьев, торчащих из-под алой треуголки.

Она опасна, понял Тренч. Не как акулы, что изображены на ее флаге, но, несомненно, опасна. Как рыба-камень[32] с ее ядовитыми шипами или скорпена, воздушный ёж, гроза высоких течений и дальних островов.

— Кто такой? — коротко спросила капитанесса, глядя Тренчу прямо в глаза, — Имя, звание, флаг. Отвечать коротко и без лишнего. Каждое лишнее слово будет укорачивать доску, по которой ты прогуляешься над Маревом.

Собравшаяся во рту слюна показалась Тренчу отдающей ржавчиной жижей вроде той, что образуется в трюме после того, как корабль проходит дождевые облака. С абордажным големом капитанесса могла быть приветливой и милой, но стоило ей обратить внимание на пленника, как выражение ее лица мгновенно сменилось.

«Как флаг, — подумал Тренч, уже не зная, куда ему смотреть, — Точно пиратский флаг вдруг вздернули на гроте, спустив маскировочный торговый. Алый, тревожный флаг. Цвет крови, цвет облаков…»

— Тренч. «Саратога», Готланд. Младший… э-э-э… помощник инженера.

Получилось не так кратко, как ему хотелось, но капитанесса удовлетворенно кивнула.

— У тебя необычный говор. Откуда ты, Тренч?

— Рейнланд, госпожа капитанесса, — почтительно ответил он.

Алая Шельма смешно скривила нос, точно унюхала вдруг в капитанской каюте какой-то посторонний и не особо приятный запах.

— Это что еще такое?

Ему только и оставалось развести руками.

— Остров.

Он сам удивился, как легко вся его прошлая жизнь уместилась в одном этом слове, точно так же, как он сам умещался шестнадцать лет на большом куске крутящегося в воздухе камня.

Дядюшка Крунч скрипуче кашлянул, привлекая к себе внимание.

— Рейнланд? Небольшой островок на западной окраине Готланда. Там еще дрожжевой планктон ловят. Вот только нам там ловить нечего. Щучий угол.

Капитанесса поморщилась.

— Планктон? Правду говорят, что воздух над вашим островом такой кислый, что аж зубы сводит?

— Воздух как воздух, — пробормотал Тренч, — Дрожжи же…

— Значит, не самый большой остров в Готланде?

— Две с половиной мили. Это если по вертикали. В диаметре и половины не будет.

Капитанесса усмехнулась.

— Я родилась на Могадоре. Он так мал, что на некоторых картах его принимают за прилипшую табачную крошку. Десять морских саженей[33] в диаметре. Кусок чертовой скалы, висящий в пустоте… Я могла доплюнуть с одного его края до другого.

— Неудобно, — сказал Тренч, не зная, что сказать еще.

— Неудобно, — согласилась капитанесса, не сводя с него изучающего темно-бронзового взгляда, — Особенно когда проходящий мимо шлюп слишком поздно развернул кливера и снес половину моего чертового острова в бездну вместе с сараем для картошки. Ты, кажется, молод. Сколько лет?

— Шестнадцать, — неохотно сказал Тренч.

Он не любил называть свой возраст. Узнав количество лет, которые его трепало ветром, собеседники часто начинали покровительственно улыбаться и смотреть на него сверху вниз, даром, что ростом он мало кому уступал.

— Ты не похож на корабельного инженера. И не плотник, слишком слабые руки. А еще чересчур тощий, даже как для матроса.

«Это из-за того, что всю неделю я ел только соленую рыбу, — мысленно проворчал Тренч, — Тебя бы на такую диету, через неделю пришлось бы бечевкой свой китель подвязывать…»

— Кем же ты был на «Саратоге», готландец?

— Украшения на его руках, — голос абордажного голема был глух, как из металлической бочки, — Взгляни на них. Видимо, он был большим модником. Не каждый согласится таскать на себе столько железа. Эта страсть к красоте губит нынешнее поколение…

Глаза Алой Шельмы прищурились, образовав узкие полукружья, изогнутые, как абордажные сабли. Когда взгляд соприкоснулся с остатками кандалов, Тренчу почудилось, что он слышит звяканье стали о сталь.

— Милые браслеты, — согласилась капитанесса, — Но немного грубоваты. Неужели все инженеры нынче такие носят?

Вопрос был неприятный, но Тренч знал, что рано или поздно он прозвучит.

— Инженером я был на Рейнланде. А на «Саратоге» лишь пленным. Меня конвоировали в Шарнхорст.

— Вот как? И зачем?

— Чтоб повесить, — буднично ответил Тренч, сам удивившись тому, как безразлично это произнес, — На Рейнланде своих палачей нет, деньги экономят, вот меня и…

— Ах, вот оно что, — Алая Шельма небрежно поправила свою треуголку, — Значит, мы успели спасти тебя от пенькового галстука?

— Сперва меня хотели застрелить, — сообщил Тренч, — Но губернатор решил, что это будет нарушением установленного порядка.

— Ну конечно! — воскликнула Алая Шельма, хлопая себя по колену, — Хваленый готландский порядок! Не удивлюсь, если даже воздух портить там полагается исключительно по протоколу, в соответствии с детально разработанной процедурой! Узнаю старый добрый Готланд! Между прочим, тебе здорово повезло, горе-инженер. Обычно «Вобла» не заходит в пределы Готланда, да и вообще в воздушное пространство Унии. А если и заходит, то не больше чем на двадцать миль в глубину. Здесь на каждом ветру сидит по дюжине чертовых фрегатов с открытыми орудийными портами. На твоем месте, я бы прочла самую длинную молитву Розе из всех известных.

Тренч слушал ее без особого интереса, напротив, мрачнея с каждой минутой. И мысли рисовались тоже мрачные, тяжелые, как грозовые тучи. Кто, собственно, сказал ему, что его судьба переменилась к лучшему? И что ждет его после этого разговора, обещающего быть не очень долгим? Прогулка по доске над Маревом? Или та же петля? Едва ли пиратская веревка окажется нежнее и мягче чем та, что ждет его в Шарнхорсте…

— Так значит, я разочаровала Готланд и всю Тройственную Унию тем, что спасла тебя от виселицы? Не думаю, что стану сильно переживать из-за этого. У меня, видишь ли, не лучшие отношения с Готландом, рейнландец. Как и со всей Унией.

«И едва ли станут лучше, когда в Шарнхорсте узнают, кто пустил на съедение Мареву «Саратогу», — уныло подумал Тренч, но на всякий случай ничего говорить не стал. Его не очень богатый жизненный опыт подсказывал, что в любой ситуации лучше держать рот закрытым, как матросский рундук, чтоб из него ненароком ничего не вырвалось.

Алая Шельма же, напротив, заводилась с каждой минутой все больше. Глаза посветлели, переменив цвет со старой бронзы на цвет предгрозового неба, тоже отливающий алым багрянцем.

Опасный, тревожный цвет, от которого всякий небоход рефлекторно сжимается. Сжался и Тренч.

— Как по мне, Готланд слишком обленился за последние года и оброс ракушками по всему днищу. Все эти монументальные дворцы на крошечных островах, дурацкие каски, золоченые аксельбанты… Может, у вас там это и считается нормальным, у нас же, жителей неба, все это — лишь балласт, который тянет на дно. Настоящий небоход, в котором живет кровь его предков, никогда не цепляется за вещи, которые тяжелее воздуха! Настоящий небоход живет между вспышками молний и бездонной пастью Марева, ежеминутно рискуя головой и не зная, что ждет его завтра, сумасшедшая гонка сквозь облака или шторм в верхних слоях атмосферы, куда не залетают даже рыбы! Настоящий небоход движется сквозь грозовой фронт, глотает разреженный воздух и затягивает потуже пояс, зная, что на завтрак ему полагается кусок холодного тумана, на обед — ветер с дождем, а ужина он может не дождаться, потому что какая-нибудь бригантина залпом одного борта превратит его вместе с кораблем в россыпь тлеющих щепок!

Алая Шельма говорила вдохновенно, яростно, полосуя воздух коротким кортиком, который выхватила из ножен на боку. Несмотря на то, что клинком управлялась она с явным изяществом, Тренчу захотелось на всякий случай попятиться, чтоб не заработать пару дыр пониже килевой линии. Подвела нога. Непослушная, как костыль старого пирата, она зацепилась за лежащий на столе бархатный покров и сорвала тяжелую ткань на пол.

— Мы же не просто воздухоплаватели, мы — пираты! Мы сшибаем облака со своего пути, когда идем под полными парусами, мы сжигаем…

Капитанесса осеклась на полуслове, обнаружив, что бархатная драпировка лежит на полу, более не скрывая того, что лежало на столе. Как оказалось, не так уж и много там было предметов. Начатая пачка мятных пастилок. Пряжа с торчащими из нее спицами. Конфетные фантики. Схема какой-то выкройки. Изящные латунные папильотки[34]. Дамские панталоны. Журнал «Зефир» с какой-то девицей на обложке.

При виде журнала лицо Тренча окатило теплой волной, точно по капитанской каюте прошел порыв жаркого южного сирокко. Очень уж фривольная там была девица, вроде и одетая в подобие кителя, но столь странного покроя и с таким вырезом, каких, наверно, нет и на мундирах в варварской Бурундезии. Интересно, в каком это флоту служат такие?..

Лицо капитанессы вдруг стало стремительно алеть под цвет ее кителя, до тех пор, пока не сравнялось с ним. Глаза заморгали, быстро обретая свой естественный цвет. Только бронза уже не казалась темной и потертой, как ствол старой кулеврины[35], скорее, это был цвет осеннего верескового меда.

— Простите, — выдавил Тренч, сам сгорая от стыда, — Так что вы там говорили? Ну, про облака и…

— Хватит с тебя, — процедила сквозь зубы Алая Шельма, — Все равно не поймешь, дери тебя корморанский зюйд-зюйд-вест!

Дядюшка Крунч строго кашлянул, вызвав на лице капитанессы еще одну досадливую гримасу.

— Что еще?

— Виноват, капитанесса, но вы снова неточны в выражениях. Над Кормораном никогда не дует зюйд-зюйд-вест, там обычно муссоны с норд-веста. В мое время ни один капитан не допустил бы подобной неточности. Ты же знаешь, Ринриетта, в таком деле каждая мелочь играет роль…

— Тридцать три камбалы тебе в…

— Камбал мы уже проходили, ты помнишь? Совершенно недопустимо говорить о камбалах, если…

— Рыба-меч тебе в глотку!

— Уже неплохо, но все равно немного не то. Видишь ли, рыба-меч в некотором роде имеет отчетливый… ээм-м-м… фаллический оттенок, употребление которого не всегда отвечает обстановке. Надо следить не только за формой ругательств, но и за контекстом. Капитаны старого времени…

Покрасневшая Алая Шельма в ярости сорвала с себя треуголку и швырнула ее в стену. Она выглядела разозленной и смущенной одновременно — странная смесь, как порох вперемешку с сахарной пудрой. Сейчас она одновременна была похожа и на пиратского капитана и на заигравшуюся девчонку, которую одернул строгий учитель.

— Ты опять не читала Пиратский Кодекс, — укоризненно пробормотал абордажный голем, качая своей огромной головой, — Запомни, ты никогда не станешь уважаемым капитаном, если не сможешь правильно ругаться.

— Отстань ты от меня со своим Кодексом, ржавый граммофон!

Голем внушительно погрозил ей пальцем:

— Я лишь хочу, чтобы ты ответственно подошла к профессии твоего деда. Мало знать поверхностные детали, надо досконально разбираться во всех тонкостях и хитросплетениях пиратских традиций. Именно на этом стоит наша история. Если так небрежно относиться к ним, ни один пиратский капитан не подаст тебе руки. Или крюка.

— Я читала Кодекс, — пробормотала Алая Шельма, возвращаясь от насыщенного красного цвета к светло-вишневому, — Вчера два часа и сегодня час.

— И по-прежнему путаешь угловую петлю с фламандской[36]? А марсель считаешь слишком нежным, чтобы полоскаться на реях[37]?

— Я не виновата, что этот Кодекс писал человек, у которого в голове пусто, как в трюме старого клипера! — огрызнулась капитанесса, явно ощущая себя не в своей тарелке и смущенная подобным поворотом, — Там идиотские слова и совершенно архаичные понятия. Современному человеку невозможно это изучить в один день. Но я учу и, знаешь ли, делаю успехи!

— В этом я уверился еще третьего дня, — пробормотал дядюшка Крунч, — Когда Корди доложила тебе, что видит брандвахту[38]. Ты приказала отправить ее обратно на камбуз и подать взамен хороший ростбиф.

— Ты всегда останешься ворчливым наглым стариканом.

Абордажный голем издал тяжелый, исполненный укоризны, вздох.

— Я только надеюсь не дожить до того дня, Ринриетта, когда ты прикажешь открыть к ужину кингстоны, решив, что это сорт белого вина.

— Это все?

— Еще нет. Кроме того, ты слушаешь слишком легкомысленную музыку, которую не пристало слушать капитану пиратского корабля. Все эти фривольные песенки, либретто, куплеты… Тебе стоит привить хороший вкус! Что-то классическое, выдержанное, вроде «Баллады о черном ките» или «Ржавый Тесак» или…

Алая Шельма насупилась, ковыряя пол каюты квадратным носком ботфорта.

— Кажется, ты озаботился всеми сторонами моего капитанского развития.

— Не ерничай, Ринриетта, — поучительно произнес голем, — Я забочусь лишь о том, чтоб ты во всех отношениях стала образцовым пиратским капитаном. Будь уверена, твой дед хотел бы этого. И ты должна стремиться оправдать его ожидания, иначе никогда в жизни не отыщешь Во…

— Дядюшка!

Она метнула в голема такой взгляд, что тот пошатнулся, как от попадания восьмифунтового ядра.

— Ох, прости, Ринриетта, чтоб у меня язык приржавел… Я не нарочно, просто вспомнилось не к месту.

— Давай отложим этот разговор на другой раз, дядюшка. Если ты не заметил, у нас тут пленный. Первый наш пленный за все время. Или ты и это хочешь испортить?

Дядюшка Крунч пожал поскрипывающими гидравликой плечами.

— Пленный… Было бы о чем говорить. Какой-то мальчишка с полной котомкой хлама. Лишний рот на корабле.

— За него могут заплатить выкуп.

— Чем? Гайками? Ты сэкономишь казне Готланда расходы на палача и несколько футов веревки, если скинешь его в Марево — можешь отослать на Шарнхорст счет.

Алая Шельма сделала несколько размашистых шагов по каюте, попутно сметя под кровать панталоны и журнал со странной девицей.

— Хлам, гайки… Кажется, он сказал, что инженер?

— Помощник инженера, — пробормотал Тренч, радуясь тому, что его выдубленная ветрами кожа лишена способности так охотно и стремительно краснеть, как кожа капитанессы, — В некотором роде.

Капитанесса торжествующе усмехнулась.

— Вот тебе и выход! Это механик, дядюшка. Разве ты сам недавно не говорил, что «Вобла» вот-вот развалится прямо на ходу? Вот, пожалуйста. Нам на палубу, как спелое яблоко, падает механик. Между прочим, Корди целую вечность жалуется мне на текущий корабельный котел. Ее зелья проливаются наружу и затекают в рыбьи норы на нижней палубе…

— К этому я уже привык, — скрипуче вздохнул абордажный голем, — Не так давно я спускался в форпик за старыми мешками и проторчал там добрый час — какая-то вдохновенная плотва читала мне поэму собственного сочинения. Кстати, весьма небесталанно написанную, должен заметить…

— А Габерон уже месяц действует мне на нервы, требуя выверить прицел на его любимой карронаде, — глаза капитанессы внезапно сузились, — Впрочем, с Габероном у меня еще будет серьезный разговор… Это же механик, дядюшка Крунч!

— Механик! Тоже мне! Твой дед, Ринриетта, сам был мастером на все руки, мог заменить весь экипаж! Как-то раз, в долгом рейсе ему пришлось работать и за механика и за плотника и за кока! Самому! Полгода подряд!

— Об этом ты раньше не рассказывал, дядюшка. Что же с ними случилось? Растерзаны акулами? Погибли от баротравмы? Замерзли на сверхбольших высотах?

— Нет, — неохотно проворчал голем, — Восточный Хуракан продулся им в карты и счел за лучшее сбросить в Марево посреди рейса, чтоб не платить выигрыша.

— Ну а мы нашли инженера посреди неба. Чего еще желать?

Невидимая усмешка голема показалась Тренчу горькой, как лепешка из скверной муки пополам с древесной трухой.

— Чего желать, говоришь? С каждым годом я все больше желаю сойти на твердую землю и остаток дней служить прессом для белья или механическим органом в каком-нибудь уединенном монастыре, — гулко вздохнул голем, — Если бы только я не обещал твоему деду, что…

Тренч понял, что должен что-то сказать. И желания не было, и зубы сами противились, но должен.

— Честно говоря, никакой я не инженер.

— Так и знал! — громыхнул дядюшка Крунч, махнув лапой и чудом не снеся переборку, — Мелкий обманщик! Рыба-самозванец!

— Спокойно, дядюшка, — Алой Шельме понадобился один короткий жест, чтоб заткнуть медную глотку голема, — Ну-ка рассказывай, Тренч с Рейнланда. Сперва ты говоришь, что инженер, позже что не инженер… Ты хоть что-то смыслишь в инженерной науке?

— Я… в некотором роде механик.

— В каком это роде? — Алая Шельма подступила к нему, положив руку на рукоять кортика, — Ты что-то понимаешь в ремонте? Разбираешься в корабельных машинах?

Тренч вздохнул. Известно, сколько веревочке не виться, а петля рано или поздно совьется. Вот и свилась. Он шмыгнул носом.

— Не то, чтоб чинить… И механику не совсем понимаю, но…

— Тогда чем же ты занимался?

Тренч поднял голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Это оказалось тяжелее, чем поднимать якорь в бурю, вес оказался почти неподъемным.

— Я… делал всякие разные штуки.

— Штуки? — нахмурилась капитанесса.

— Штуки? — удивился голем.

— М-м-м-ммм… Механические штуки. Только я не всегда знаю, для чего и как они работают.

Капитанесса с големом переглянулись. Оба выглядели немного удивленными.

— Ну-ка поясни!

— Это очень странные штуки, — тихо сказал Тренч, — Я просто их делаю и все тут. То есть, не я, а мои руки. Сами собой. Я как бы в этом и не участвую, а…

— Наверно, об палубу ударился чересчур, — предположил голем, — Наверно, я слишком резко его выдернул, вот он и того…

— Головой я и верно ударился. Только не сегодня, а много лет назад, в детстве. Старая история, так уж вышло. Мне тогда шесть было, сопляк совсем. С того дня все и началось.

— Что началось? — настороженно спросила Алая Шельма. На Тренча она глядела, как на бомбу с горящим фитилем.

— Мастерить я начал, — Тренч опустил голову, — До этого как-то и мыслей о механике не было, даже в кузнице не бывал. Куда уж там мастерить, меня бы и обрезки подметать не взяли бы… А тут оно как пошло… Начал собирать какие-то штуковины, точнее, они как бы сами собой собираются, а я только пальцами кручу. Но почему-то все выходит, деталь к детали, шестеренка к шестеренке. Будто по невидимой картинке или чертежу какому-то. А я этих чертежей на самом деле даже и читать-то не умею… Только пальцы мои откуда-то знают, как шпинделя подогнать, как буксы заправить, как ниппеля врезать… Вот и собирают себе что-то, не пойми что.

Тренч не привык много говорить и не умел делать это складно. К тому же, одно дело — чесать язык с абордажным големом, существом ворчливым, странным и вздорным, но более или менее понятным. Другое — пытаться объясниться с целой капитанессой. То же самое, что идти против курсового ветра с поднятым апселем. Даже язык заплетаться начал, одеревенел, как дубовый румпель[39].

— И что получается? — с неподдельным интересом поинтересовалась капитанесса. В эту минуту вся ее грозность куда-то пропала, точно тучи согнало с небосвода стремительным ветром, обнажив хрустальную прозрачность гигантской небесной чаши.

— Ерунда всякая получается, — буркнул Тренч, утерев нос рукавом брезентового плаща, — Ладно бы еще понятное что-то, ореходавка там какая-нибудь или компас… Но мои штуки совсем другие. Иногда они вовсе не работают и даже невозможно понять, для чего нужны. Иногда работают, но так, что от этого нет никакого проку. А иногда, — он понизил голос, — Лучше бы вовсе никак не работали…

— Безумный инженер, — дядюшка Крунч схватился за голову обеими лапами, — Ринриетта, скажи мне, моя радость, почему твоя баркентина стягивает безумцев и дураков со всего света? Может, в ее недрах установлен какой-нибудь специальный магнит?

Алая Шельма не обратила на ворчащего голема внимания. Ее взгляд, испытующий и настороженный, по-прежнему был обращен к Тренчу.

— Значит, твои изобретения бесполезны?

— Как щука с двумя хвостами.

— Тогда почему ты собираешь их? Почему просто не бросил?

Тренч дернул плечом.

— Можно подумать, меня кто-то спрашивает… От меня эти периоды изобретательства никак не зависят. Как накатывает, так все. То же самое, что поперек шторма идти. И чем больше себя сдерживаю, тем хуже. Голову будто обручами стискивает, перед глазами мутнеет, шатаюсь, как пьяный… Если уж накатило, все, стягивай паруса. Пока что-нибудь не позволю рукам собрать, не отойду. Но это не часто бывает. Раз в месяц, может, два… В остальное время оно меня не донимает.

Дядюшка Крунч издал глухой немелодичный свист.

— Так вот чего это кандалы на тебе оказались. Чтоб, значит, кто попало твоими конечностями не дергал? Это верная мысль. Лучше бы, конечно, отрезать начисто, но и кандалы тоже сойдут. Эк не вовремя я их снял. Пойти что ли в трюм, поискать цепочку на замену… Тебя ведь чугунная устроит, рыба-инженер?

Тренч замотал головой.

— Когда на меня это находит, лучше не сопротивляться. А то еще хуже будет. Меня лекарь поначалу пытался привязывать к койке, когда приступ накатывал, так я ему таких штук насобирал потом, ух… Он сам с острова сбежал на первом же корабле. Если уж находит, проще не сопротивляться. Посижу пару часов, а то и дней, соберу какую-нибудь штуку, и никто не пострадает. Штуки — они обычно безобидные, если их не включать. Стоит себе на полке и все. Меньше мороки. А лучше всего — сразу их в Марево отправлять, не разбираясь… Так надежней.

— Не надо цепей, дядюшка Крунч, — решила капитанесса, разглядывая Тренча с явным интересом, — Этот мальчишка меня заинтриговал. Что же за штуки ты мастеришь?

Тренч мотнул головой. Он не любил подобные вопросы. Но от резкого движения сами собой зазвенели в котомке механические части.

— Да всякие, говорю же. Сам обычно не знаю, что соорудил. Иногда кажется, штука вроде и полезная, только не работает или работает не так, как надо, или вовсе так работает, что лучше бы уж не включалась! Могу показать, хотите?

Тут уже напряглась Алая Шельма. Что же до дядюшки Крунча, абордажный голем грохнул друг о друга литыми кулаками.

— «Воблу» решил взорвать своими игрушками, малёк? Да я тебя пополам…

Тренч поспешно выставил вперед руки.

— У меня при себе опасных нет. Опасные я на всякий случай сразу в Марево… Тут так… Хлам всякий. И толку от него нету, и выкинуть жалко.

— Пусть покажет, — решила капитанесса, тряхнув своими перьями-прядями, — Откуда тебе знать, дядюшка Крунч, вдруг что полезное обнаружится? Хлам или не хлам, а кое-что, глядишь, на базаре в Кирсадже продадим. Какая-нибудь выгода да будет. Давай, показывай, что у тебя в котомке… инженер.

Тренч очень осторожно снял котомку с плеча и высыпал все содержимое на капитанский стол, с некоторым злорадством отметив, как вытянулось лицо Алой Шельмы и как натужно заскрипела в голове дядюшки Крунча какая-то пружина. Здесь было, чем удивиться.

Все «штуки», что лежали на столе, числом не меньше дюжины, представляли собой механизмы самого непривычного, а зачастую и неприглядного вида. Они не выглядели как те механические устройства, что выходят из мастерских Ринауна или Фуриоса, блестящие медью и хромом, отполированные, украшенные витиеватыми надписями и сверкающие стеклом. «Штуки» Тренча напоминали что угодно, но только не механизмы, собранные человеческой рукой. Глядя на них, скорее можно было решить, что какой-то зазевавшийся механик высыпал прямо в пасть Мареву свой ящик с инструментами, а то, вместо того, чтоб растворить их без остатка, годами бессмысленно сращивало между собой детали, совершенно для этого не предназначенные. Гайки — друг с другом. Маховики — с муфтами. Ступицы — с валами. И все — под самыми немыслимыми углами, все бессистемно, непонятно и странно.

Тренч прикусил свой и так не очень бойкий язык, разглядывая это богатство. Здесь, на капитанском столе, оно и подавно выглядело беспомощной рухлядью, на которую не позарится и последний старьевщик.

«Вышвырнут, — подумал он, глядя на носки своих стоптанных сапог, не идущие ни в какое сравнение с роскошными капитанскими ботфортами, — Как есть, вышвырнут. И штуки выкинут следом. Ну и правильно. Дураки будут, если не выкинут».

К его удивлению, на лице Алой Шельмы не проступало отвращения, скорее, смешанный с изрядной толикой подозрительности интерес. Так смотрят на корабль, идущий вверх ногами или рыбу, говорящую по-человечески. В общем, как смотрят на что-то причудливое, странное, но, в общем-то, не опасное. Обнаружив это, Тренч ощутил себя немного свободнее.

— Что это такое? — поинтересовалась капитанесса, поднимая одну из штук, непримечательный цилиндр, усеянный таким множеством стеклянных окошек, что выглядел каким-то металлическим полипом.

— Это… календарь, госпожа капитанесса. Четверговый календарь.

— Что значит четверговый?

— Он показывает только четверги. И больше ничего.

Алая Шельма покатала цилиндр в ладони.

— Только четверги? Но зачем он нужен?

— Он включается только по четвергам, капитанесса.

Алая Шельма выглядела непривычно озадаченной.

— Но ведь весь смысл календарей в том, чтоб… Ладно, я поняла. Пожалуй, за такую штуку в Кирсадже не выручить и ломаного медяка. А это, к примеру, что?

В ее руках уже было подобие металлического диска, что-то вроде двух сложенных донышками мисок, только изобилующее проволочной обмоткой и прорезями. Кнопка была лишь одна, и капитанский палец машинально ее коснулся.

— Стойте! — Тренч с облегчением выдохнул, когда палец отпрыгнул в сторону, — Не нажимайте. Это магнит. Очень сильный магнит. Все металлическое в каюте вам обдерет. К тому же, голем рядом…

Дядюшка Крунч издал презрительный смешок.

— За меня не бойся, рыба-инженер, меня в те времена ковали, когда у инженеров ума поболее чем у нынешних было, — он треснул себя в латную грудь тяжелым, как якорь, кулаком, — Немагнитный сплав. Или ты думаешь, что магнитные мины только вчера появились, а?

— Лучше не включать, — Тренч поспешно отложил диск-магнит в сторону, — Он сильный, хоть действует всего пару секунд, все гвозди в каюте мигом вытащит.

— Ну это всяко лучше, чем четверговый календарь, — заметила капитанесса, — Хоть что-то делает. Только какой с него прок на корабле?

— Буду искать оброненные гайки, — буркнул голем, — Как по мне, никчемная безделушка. Показывай, что еще есть.

Тренч взял в руки массивную коробку из дерева, похожую одновременно на клавикорд, шахматную доску и водопроводную трубу. Ни кнопок, ни каких-либо выдающихся деталей у нее не имелось.

— Предсказатель ветра, — коротко сказал он.

В этот раз линзы голема зажглись почти человеческим огнем.

— Оно предсказывает ветер?

— Ну да, — вздохнул Тренч без особого энтузиазма, — Любой ветер на любой высоте. Причем за трое суток.

— Тридцать три пассата нам в грот! Уж этой штуке мы найдем применение! За трое суток!.. Зная наперед расписание ветров, «Вобла» станет королевой воздуха! Не такая уж ты и дурная рыбешка, как я думал, а!

— Предсказывать-то оно предсказывает, — кисло заметил Тренч, — Только попробуй понять.

— Это как? — насторожился дядюшка Крунч.

Вместо ответа Тренч взял предсказатель ветра и резко его встряхнул. Тот с полминуты жужжал разными голосами, а потом разразился пронзительным писком, то шипящим, то оглушительным настолько, что Алая Шельма поспешно заткнула уши.

— Интересные звуки, — заметил дядюшка Крунч, подкручивая несуществующий ус, — Похожие на моей памяти производил один охрипший пьяный парень с волынкой, свесившийся за борт во время сильной качки. Это было предсказание? Как его расшифровать?

Тренч пожал плечами.

— Если бы я это знал, сейчас уже был бы губернатором собственного острова.

Голем досадливо крякнул.

— Металлолом!

— Я же вас предупреждал. Мои штуки не всегда работают. А иногда работают так, что от этого нет никакого толку.

— Впору показывать их на ярмарке в Гангуте. И тебя заодно с ними. Что там дальше?

Тренч отложил предсказатель погоды и взял следующую штуку, миниатюрную и похожую на украшенный хитрой резьбой перстень.

— Снимает головную боль.

— Наверно, весьма паршиво снимает.

— Нет, начисто.

— В таком случае, и тут есть какая-то загвоздка, а?

— Вместо головной боли получается зубная.

— Да ты, парень, зарываешь свой талант в облака…

Тренч взял со стола очередную штуковину. Эта была похожа на тетраэдр, грани которого были сработаны из дерева, железа и камня.

— Это мой философский камень.

— Превращает свинец в золото? — вскинулась Алая Шельма.

— Пока что только золото в свинец.

Невнятно выругавшись, капитанесса подняла свою треуголку и нахлобучила на голову.

— Да, с таким техником, как ты, в небе не пропадешь. Давай уже посмотрим и остальное.

Они посмотрели.

Устройство, похожее на свирель из меди, чье излучение заставляло фруктовый планктон кружить в воздухе определенным образом, выписывая геометрические фигуры. Громоздкую тубу, оказавшуюся фонарем и издающую ослепительный свет, но только лишь солнечным днем, в темноте совершенно бесполезную. Медузоподобную сферу, которая позволяла придавать яблокам вкус сушеной корюшки.

Штук в котомке Тренча было много, и всякий раз, когда он демонстрировал одну из них, лицо Алой Шельмы вытягивалось еще больше, а дядюшка Крунч лишь гулко хлопал себя по лбу металлической пятерней и ругался как старый матрос.

— Все это бесполезный хлам, — подвела итог капитанесса, разглядывая свой заваленный «штуками» стол, — Твои механизмы могут пригодиться разве что для какого-нибудь ярмарочного балагана, но на борту корабля совершенно никчемны.

— А я что говорил? — кисло заметил Тренч, ни на кого не глядя.

— Кажется, я начинаю догадываться. Не из-за них ли тебя отправили в Шарнхорст на виселицу?

— Из-за них.

Алая Шельма ухмыльнулась.

— Ну и что же ты сделал? Неправильно предсказал четверг? Выдернул все гвозди в губернаторском доме? Или что-то еще более страшное?

Тренч ссутулился.

— Это уж мое дело.

— Колючая рыбешка, — хохотнул дядюшка Крунч, но вполне добродушно, — Не хочет говорить. При его талантах это и неудивительно. Ну а нам-то что с тобой делать, рыба-инженер?

Тренч метнул в абордажного голема злой взгляд. Но броня того способна была выдержать и залп картечи в упор, один взгляд, пусть даже такой, не оставил на ее пластинах и следа.

— Мне плевать. Бросьте за борт. Или что вы там хотели сделать.

Сейчас ему и в самом деле было безразлично, что они скажут. Он чувствовал себя безмерно уставшим и опустошенным, как небоход после бесконечной, растянувшейся на много дней вахты, когда усталость и отупение превращают человека в подобие не способной ни чувствовать, ни рассуждать деревянной балки. Не хочется ничего, только лишь чтобы все закончилось. Хочется подчиниться ветру и отдать себя на его волю. И все равно, в каком направлении он дует.

Сейчас его и выкинут, без сомнения. Только круглый дурак будет держать на борту корабля столь бесполезное, а пожалуй, что и опасное, существо. Алая Шельма не была похожа на дуру. Немного легкомысленная — возможно. Но отнюдь не дура. Как и все пиратские капитаны, она хорошо знает, что полагается делать с бесполезным хламом, за который нельзя получить хотя бы монеты.

Алая Шельма и дядюшка Крунч вновь переглянулись. В этот раз они выглядели немного озадаченными.

— Это капитанессе решать, — прогудел голем, — Она вершит закон на этом корабле. Что скажешь, Ринриетта?

Алая Шельма отнюдь не обрадовалась напоминанию о своих полномочиях. Несколько секунд она молча кусала губы, теребя начищенные пуговицы кителя.

— Это же наш первый пленник, дядюшка. Откуда мне знать, что с ним делать?

— Ну, всегда можно отправить его за борт. Капитаны старых времен часто отправляли пленных за борт, если они были бесполезны и за них никто не заплатит выкуп. За тебя кто-нибудь заплатит, рыба-инженер? Родичи есть?

— Нет, — буркнул Тренч, — Я сирота.

— Ну вот. И куда его, если не в Марево? Давай избавимся от этого балласта!

Дядюшка Крунч шевельнулся, лапа его дернулась по направлению к Тренчу, но замерла на полпути.

— Нет! — Алая Шельма вскинула голову, потом нахмурилась и прочистила горло, — То есть, не так быстро. Оставим его пока что на борту. Думаю, много он не ест.

— То есть как это оставим? В какой роли?

— В роли пленного, разумеется! Нашего корабельного пленного. Пиратский Кодекс, кажется, не запрещает содержать пленных?

Дядюшка Крунч что-то неразборчиво прогудел. Капитанесса же выпрямилась, тряхнула головой и устремила на Тренча палец в перчатке. И хоть палец был тонкий, девичий, он не дрожал, напротив, был неподвижно и властно устремлен в его грудь, точно литой клинок.

— Официально объявляю тебя, Тренч с Рейнланда, пленником Ринриетты Уайлдбриз, также известной как Алая Шельма. Отныне ты находишься в моей власти и моем подчинении. Тебе запрещено покидать борт этого корабля до… дальнейших распоряжений. Ты понял?

— Понял, — безразлично сказал Тренч. Он так устал, что даже не испытал ни радости, ни облегчения. Да и какая тут, если разобраться, радость? Променять участь приговоренного на участь пленника пиратского корабля, да еще такого странного и пугающего, как «Вобла»?

Дядюшка Крунч удовлетворенно кивнул.

— Теперь хоть какая-то ясность. Ну а дальше что? Пленного полагается где-то содержать. Мало того, еще, кажется, кормить. Ну и вообще…

— Вот ты этим и займешься, дядюшка. Пленник твой, вот и следить за ним тебе. Размести его где-нибудь, позаботься, чтоб не сбежал, раздобудь кандалы или что там надо…

Массивный корпус дядюшки Крунча загудел, как от попадания пушки. Внутри яростно заскрипели пружины и шестерни. Был бы он человеком, Тренч решил бы, что тот задыхается от возмущения.

— Вот еще! Меня, старика, отрядить в надзиратели? Мало мне и так хлопот? Я тебе не мальчишка для грязной работы. И правый торсион у меня совсем… Я этой рыбешкой заниматься не стану!

Алая Шельма сверкнула глазами. Был бы Тренч на пути этого взгляда, его, пожалуй, отшвырнуло бы в сторону с такой силой, с какой отшвыривает стул в тот момент, когда в борт корабля ударят порыв девятибалльного шквала.

— Это приказ капитанессы! Я вершу закон на этом корабле, ты забыл?

Абордажный голем лишь презрительно фыркнул.

— Вершит она… Вот Кодекс вызубришь, и верши что хочешь, девчонка. Мне, старому почтенному голему… На второй сотне лет — в няньки!.. Какая наглость! Пленник твой, сама с ним и возись! А у меня дел и так хватает. Пойду абордажные якоря вытаскивать, болтаются там уже час…

Гневно пропыхтев, дядюшка Крунч развернулся вокруг своей оси и вышел, едва не своротив могучими плечами дверь. Некоторое время снаружи доносились тяжелые звуки его шагов, перемежающиеся неразборчивыми ругательствами на незнакомых Тренчу языках.

Оставшись наедине с пленным, Алая Шельма уже не выглядела так уверено. Тренчу даже показалось, что капитанесса смущена не меньше него.

«Видимо, мы оба попали в непонятную ситуацию, — подумал он, — И я даже в более выигрышном положении. В конце концов, у меня уже есть опыт быть пленником, она же стала тюремщиком впервые».

Алая Шельма дернула подбородком, видимо, приняв какое-то решение. Поправив треуголку, она шагнула к окну, затянутому жидкой облачной кашицей и громко произнесла:

— Малефакс!

— Слушаю вас, прелестная капитанесса.

Тренч едва не подпрыгнул на месте от неожиданности. Капитанская каюта была просторной, но все же недостаточно для того, чтоб в ней мог спрятаться еще один член экипажа. Тренч судорожно огляделся, затем еще раз, но легче от этого не стало, напротив, он лишь убедился в том, что кроме них с капитанессой в отсеке никого нет. И все же голос был!

— Вызови в мою каюту главного канонира.

— Это срочное приказание? Дело в том, что я немного занят.

— Да, черт возьми, еще бы не срочное! Или ты хочешь сказать, что чем-то занят?

Голос был странный, причудливый, и в этот раз дело было не в каледонийском акценте. Он вообще говорил не так, как говорят люди. Словно… Тренч замешкался, силясь подобрать подходящее определение. Невидимый собеседник капитанессы говорил так, словно ему не требовался воздух на дыхании. Нет, мгновением позже решил Тренч, словно он сам по себе и был воздухом. Произнесенные им слова не просто звучали внутри каюты, порождая акустические волны, они кружились вокруг, точно ветер, танцуя в потоках воздуха, это ощущение было столь непривычно, что у Тренча даже закружилась голова.

— Я раздобыл свежую теорему Блоха для волновых функций частиц в периодическом потенциале и сейчас пытаюсь вызывать весьма любопытный парадокс, логическим путем опровергнув его трансляционную симметрию. Как мне подсказывает опыт, должно получиться что-то весьма и весьма любопытное…

Голос был лишен человеческих модуляций, но при этом Тренч каким-то образом распознавал в нем вполне человеческие отголоски, а именно — мягкую звенящую смешинку.

— Даже не вздумай! — капитанесса в сердцах ударила по столу ладонью, — Ты опять раздобыл какую-то дрянь и протащил ее на борт? В нарушение моего запрета?

— Это вышло случайно, смею заверить. Помните, мы разминулись с иберийской баржей двумя днями ранее?

— Помню. Я еще велела ее не атаковать, чтоб не привлекать к себе внимание на границе Унии.

— Иберийский гомункул с того корабля оказался весьма недалеким типом, но в его памяти я обнаружил весьма ценные находки. Эта теорема прямо-таки напрашивается на то, чтоб хорошенько ее изменить…

Алая Шельма сделала несколько медленных глубоких вдохов.

— То есть, ты украл его. Хотя я приказала не атаковать судно.

— Прелестная капитанесса, едва ли здесь допустимо использовать столь громкое определение. Я бы не назвал это кражей. Я бы назвал это заимствованием интеллектуального объекта посредством магической связи. В конце концов, не моя вина, что иберийские гомункулы, что корабельные, что островные, столь непроходимо глупы! В конце концов, позволено ли мне будет заметить, что мы пираты?

— Вот именно! — бросила Алая Шельма с раздражением, — Пираты! Мы набиваем добычей трюма, ты же собираешь старые теоремы и прочую дребедень!

— Каждый ищет добычу на свой вкус, — промурлыкал невидимка, — Мне ни к чему ни золото, ни ром, а вот логические парадоксы — это ни с чем не сравнимое блаженство. Вы даже не представляете, до чего это прекрасно — распарывать аккуратную диалектическую ткань шов за швом, обходя предикаты и булевы ловушки, изящно нарушать элиминацию кванторов, насмехаясь над формальной семантикой…

— Твое самодовольство делается невыносимым, Малефакс. Мы в воздушном пространстве Унии! В любой момент на горизонте могут показаться готландские канонерки! Это значит, что придется поднимать все, способное держать ветер, включая половые тряпки, и нестись прочь как перепуганная стерлядь! А я могу остаться без корабельного гомункула! Кто, по-твоему, будет ставить паруса? А следить за курсом? Чертов парадокс вырубит тебя на пару дней!

Тренчу показалось, что бесплотный голос вздохнул с укоризной.

— Я думаю, я заслужил немного отдыха, капитанесса. В конце концов, я три дня вел корабль и рассчитал идеальный курс. И, насколько я могу судить по колебаниям магического эфира, воздушное пространство вокруг нас пусто на протяжении двухста миль. Так что я вправе немного отдохнуть. Вы даже не представляете, к каким последствиям в теореме Блоха приводит невинное изменение одномерной решетки ионов… Прекрасный парадокс, почти изящный в своем минимализме. И теперь я собираюсь вплотную им заняться. Это томительное предвкушение…

— Кто-то должен держать курс!

Невидимка фыркнул.

— Мы уже вышли на Ленивую Одду, это самый спокойный ветер во всем Готланде. Он выведет нас за пределы воздушного пространства Унии за каких-нибудь восемнадцать часов. Нет причин для беспокойства.

— Вызови. Сюда. Габерона. Конец связи.

В капитанской каюте воцарилась тишина. Алая Шельма еще некоторое время тяжело дышала, ее пальцы сжимались и разжимались.

— Когда-нибудь я найду того торговца, который продал нам корабельного гомункула и вытрясу из него душу. Мне следовало догадаться, что в его дешевизне кроется какой-то подвох.

Тренч попытался сочувственно кивнуть. У него это даже отчасти получилось, несмотря на онемевшую шею.

— Он…

— «Малефакс». Наш гомункул. Хранитель этого корабля, его бессменный штурман, связной и наблюдатель, а еще беззастенчивый манипулятор, сплетник и источник многочисленных проблем. Наверно, тебе стоит начать привыкать к нему, раз уж ты тут надолго.

Тренч неуверенно кивнул, пытаясь усвоить эту информацию, но, должно быть, вид у него был озадаченный, потому что капитанесса усмехнулась.

— Не знаешь, что такое гомункул?

— Знаю, — буркнул Тренч, — Это такое… ну, магическое…

Он неопределенно пошевелил пятерней, словно рыба плавником. Этот жест почему-то рассмешил Алую Шельму.

— Ну конечно, следовало догадаться. Откуда у вас на Рейнланде гомункулы!

Прозвучало обидно, но заступаться за честь родного острова Тренч предусмотрительно не стал. Во-первых, его собственная судьба все еще висела на волоске, проверять прочность которого ему не хотелось. Во-вторых, на Рейнланде и верно не было гомункулов. Он только слышал про них, и то краем уха, в глубине души полагая росказнями безбожно врущих небоходов. Ну кто поверит, что паруса на корабле могут сами собой подниматься или что можно передавать голос на десятки миль без помощи гелиографа, причем так, словно говорящий стоит возле тебя?.. Врали, тут и думать нечего. Но Тренч все-таки из осторожности бросил украдкой взгляд за спину — не притаился ли там коварный невидимка, замышляя какую-то пакость…

— Можешь не крутить головой, — Алая Шельма коротким движением отправила в рот пластинку мятной тянучки, — Ты его не увидишь, даже если будешь нести бессменную вахту. «Малефакс» бесплотен, как и все гомункулы. Его нельзя пощупать, у него нет тела. Впрочем, иногда его присутствие ощущается, но очень смазанно — вроде ощущения легкого сквозняка в отсеке…

— Он… не человек?

Алая Шельма устало вздохнула.

— Он — сложно устроенный комок чар, раз уж речь зашла о его природе. Созданное лучшими ведьмами существо, способное взаимодействовать с несложными чарами в окружающем магическом поле.

— А ваш корабль…

— Совершенно верно, — его догадливость была вознаграждена одобрительной капитанской улыбкой, — «Вобла», как и любой корабль, как раз и представляет собой высокоинтенсивное магическое поле, ведь каждый дюйм ее поверхности пропитан чарами. Вот почему у «Малефакса» есть власть над «Воблой», пусть и небезраздельная. Он — что-то вроде приказчика в лавке.

— Так вот почему вы управляетесь такой маленькой командой! — вырвалось у Тренча.

— «Малефакс» берет на себя почти всю работу с парусами, — подтвердила капитанесса, — То, что заняло бы полчаса у дюжины крепких небоходов с тросами, он выполняет за минуту. Конечно, Дядюшка Крунч по привычке ворчит, что истые небоходы с такелажем управляются без всяких магических фокусов, но в его возрасте позволительно брюзжать.

Тренчу захотелось уважительно присвистнуть — подобная сила, если капитанесса не преувеличивала, определенно требовала почтительного отношения.

— Я слышал, гомункулы управляются не только с парусами, — осторожно обронил он, шаря взглядом по углам капитанской каюты.

— И это тоже правда. Гомункулы — превосходные навигаторы. Они прощупывают окружающий корабль магический эфир, улавливая возмущения в нем и источники активных чар. Мастера своего дела чувствуют другой корабль на расстоянии в двести миль!

— Ого.

— А еще никто лучше гомункула не справляется со связью, — в голосе Алой Шельмы послышалась гордость, словно достоинства «Малефакса» были продолжением ее собственных, — Им нет нужды сотрясать воздух акустическими колебаниями, они могут направлять слова по магическому каналу. Говорить с тобой так, чтоб не слышал никто другой, или направлять слова собеседнику за многие мили. Иногда может быть весьма удобно, а?

Тренч открыл было рот, чтоб произнести какой-нибудь комплимент, но капитанесса тут же обожгла его взглядом.

— Держись с ним осторожно, понял? «Малефакс» может быть похож на беззаботного болтуна, но не подставляй ему уши. Кроме того, некоторые гомункулы умеют читать мысли, помни об этом.

— В самом деле? — изумился Тренч.

Алая Шельма поморщилась.

— Так говорят. «Малефакс» мало похож на своих собратьев. Возможно, какой-то тонкий магический дефект или отсутствие калибровки… Логические парадоксы манят его сильнее, чем бутылка вина — кабацкого пьяницу. И, к сожалению, обладают схожим воздействием на его душевное равновесие. Он нарочно ищет во всем небесном океане старые забытые теоремы и экспериментирует с ними, пытаясь создать невозможные условия. Если ему это удается, он блаженствует. А проще говоря, какое-то время напоминает сумасшедшего, не способного и спички зажечь.

Тренч только сейчас заметил, до чего хорошо поставлена речь у капитанессы. Рассказывая, она увлекалась, сдержанные короткие движения превращались в жесты, элегантные и изящные, как движения фехтовальщика. Такие жесты не возникают сами по себе, подумал он, их ставят годами. Тренч потупился. В такой миг, когда капитанесса увлеченно что-то рассказывала, ее и в самом деле можно было представить в большом гулком зале, облаченную в строгую университетскую форму… Но Алая Шельма звучно всадила в стол кортик — и наваждение мгновенно прошло.

— Наверно, очень неудобно, — осторожно заметил Тренч, — Я имею в виду, если он действительно сходит с ума из-за парадоксов…

Алая Шельма фыркнула.

— В прошлом году «Малефакс» раздобыл где-то неравенство Клаузиуса и сотворил что-то такое с изобарным процессом, что вышел из строя на неделю. После чего вообразил, что «Вобла» — это китобойный корабль, а мы все — китобои на промысле. Тяжелая, черт возьми, была неделька! Всю неделю нас полоскало по восьми ветрам в поисках китов. Не могли даже перейти на ручное управление. Как только «Малефакс» обнаруживал кита, «Вобла» мчалась к нему на всех парусах, точно от этого зависела наша жизнь. Пару раз мы едва не раскололи киль о летающие рифы… Пятьдесят тигровых акул под южным ветром!

Произнеся ругательство, капитанесса машинально покосилась на дверь, точно ожидала, что та распахнется могучей рукой дядюшки Крунча.

И та действительно распахнулась. Но в этот раз, к немалому облегчению Тренча, распахнула ее вполне человеческая рука.

— Алло, Ринни, — рука небрежно козырнула, — Что понадобилось самому грозному капитану в этом полушарии от простого канонира?

Несмотря на то, что тон вошедшего был расслаблен и миролюбив, Алая Шельма мгновенно напряглась так, точно в ее каюту ступил королевский офицер при полной форме и в напудренном парике.

— Для начала — чтобы ты вспомнил, кто перед тобой, и обращался по форме.

— Виноват, капитанесса, сэр! Исправлюсь, капитанесса, сэр! Так точно!

Канонир отсалютовал, явно паясничая. После чего так спокойно кивнул Тренчу, будто был его старым приятелем. Тренч со своей стороны замешкался, и неудивительно. Уж он-то точно впервые видел этого человека. И даже немного растерялся.

В пиратских романах немало страниц отведено тому, как выглядят хищники небесного океана, будь то прожженные головорезы или благородные разбойники. Тренчу довелось достаточно много их проглотить, чтоб составить собственное впечатление о том, как полагается выглядеть настоящему пирату. Почти всегда это был статный мускулистый мужчина со взглядом акулы-людоеда, ухоженной бородами и благородно-белой кожей. Только подобным людям Роза разрешает носиться на самых верхних и опасных ветрах, с легкостью настигая тихоходные шхуны и разнося укрепления островных батарей.

Когда ему исполнилось одиннадцать, через Рейнланд проходила шхуна, везшая приговоренных каторжников на Бруммер, почти все из которых оказались пиратами. Редкий случай, чтоб на Рейнланд заходили большие корабли, оттого Тренч запомнил это навсегда. Как и самих пиратов.

Среди них почти не встречалось обладателей хороших фигур — года напряженной работы на пронизываемой всеми ветрами палубе быстро делали их сутулыми и угловатыми, а их члены — неуклюжими, изувеченными артритом. Под воздействием испепеляющего солнца на больших и сверхбольших высотах любая кожа в скором времени делалась темно-серой и сморщенной, как старая мешковина. Меню из засоленной рыбы и недостаток воды скверно воздействовали на зубы. Волосы обращались подобием бесцветной разлохмаченной пакли. И это уже не говоря об ужасных шрамах, безвкусных пороховых татуировках и отсутствующих конечностях. Так еще в тринадцать лет Тренч был вынужден сделать вывод, что пираты, которых он прежде себе представлял, охотятся на совсем других ветрах — не на тех, что дуют в реальном мире, а на тех, что образуются при перелистывании книжных страниц.

Человек, легко шагнувший в капитанскую каюту, был именно таким пиратом, каким-то образом просочившимся в реальный мир из тесного книжного переплета.

Атлетически сложенная фигура не была скрыта излишком одежды, напротив, из одежды на вошедшем были лишь свободные кашемировые штаны и рубаха девственной белизны с открытой грудью, почти не скрывавшая впечатляющих грудных мышц. Не менее впечатляли и руки, мускулистые, загорелые, небрежно засунутые за широкий ремень. Такими руками, пожалуй, можно без всякой помощи закатить в мортиру огромное ядро или самолично, без помощников, поднять грот-парус…

Канонир подмигнул Тренчу. Глаза у него были темно-зеленые, внимательные, с лукавым прищуром. Без всякого сомнения, опасные глаза. Такие глаза легко притягивают к себе чужие взгляды и неохотно их отпускают. Эти же, впридачу, были еще и легко подведены тенями — на Рейнланде так осмеливались делать лишь самые решительные модницы. Впрочем, ничего женоподобного в его облике не было, напротив, лицо, сохраняя тонкую аристократичность пропорций, впечатляло мужественностью всех черт. Усы — тонкие, ухоженные, смазанные каким-то маслом и подвитые. Бородка — идеально подстрижена, волосок к волоску.

Тренч никогда особо не задумывался по поводу своей внешности, но в этот миг ощутил в груди волну тягучей зависти. Канонир был не просто эффектен, он выглядел так, будто сошел с какой-нибудь старинной гравюры, где пираты — это не перекопченные и обтрепанные тощие существа в мешковатой одежде, а богоподобные мускулистые красавцы, бросающие вызов самому небу и с хохотом встречающие грудью сокрушающую бурю. Канонир был небрежен, утончен и ироничен одновременно, а двигался так легко и изящно, будто ступил не на пол капитанской каюты, а на надраенный воском бальный зал губернатора, прекрасно сознавая, что является той фигурой, на которую устремлены все взгляды. От его улыбки в каюте стало на миг светлее, и Тренчу подумалось, что этой улыбкой, пожалуй, можно сбивать прицелы вражеских пушек или даже передавать передачи, как гелиографом…

Без сомнения, этот человек был отчаянным сердцеедом и не стеснялся это подчеркивать. Даже в том, как сверкнули его глаза, встретившись взглядом с глазами Алой Шельмы, был вызов, насмешка, приглашение на бой. И при этом он был самым настоящим пиратом. За широким поясом торчала пара больших пистолетов, лоб перехвачен широкой алой повязкой, позволявшей каштановым кудрям небрежно рассыпаться по плечам. Едва войдя, канонир распространил вокруг себя невероятно сильный запах рома и табака, густой, но вместе с тем и приятный.

— Во имя потрепанных лепестков Розы, мир, кажется, движется к пропасти! Подумать только, мужчина в капитанской каюте! — вошедший в притворном испуге заслонил ладонью лицо, — Ринни, я начинаю за тебя беспокоиться. Неужели долгое плавание все-таки сказалось на твоих вкусах? Здорово, приятель. Меня звать Габерон. И я на этом корыте вроде как старший канонир.

Если в голосе капитанессы сквозила напевная нечеткость, выдающая в ней человека, родившегося на островах Каледонии, канонир говорил так, словно выдыхал слова через невидимую флейту — некоторые звуки получались писклявыми, некоторые низкими, а все вместе звучало как напыщенная увертюра. Впридачу ко всему он грассировал, и так отчаянно, словно ничуть не считал это недостатком. Неужели формандец? Формандцев Тренч никогда не видел, слишком уж далеко их острова были от Рейнланда.

— Тренч, — лаконично представился он, — Пленник.

Он еще не совсем понял, как держаться с этим человеком, поэтому на всякий случай решил лишнего не болтать. Но этого и не потребовалось.

— Ага, — темно-зеленые глаза насмешливо мигнули, — Пленник, значит? Вот уж не думал, что фантазии заведут нашу капитанессу столь далеко. Вам двоим что-нибудь принести? Плетку? Масла для растирания? Свечей и вина? Все в порядке, мне не тяжело. Единственное, я немного удивлен, что речь идет о пленнике, а не о пленнице. Насколько я помню вкусы нашей капитанессы…

Алая Шельма начала краснеть с такой скоростью, что уже через несколько секунд могла бы с полным правом именоваться Багровой Шельмой. Ее широко раздувшиеся ноздри затрепетали, глаза налились нехорошим светом, похожим на отражение молний в грозовых облаках. Даже Тренчу захотелось в этот миг куда-нибудь удрать. Габерон же встретил надвигающуюся бурю безмятежным взглядом, так, точно это было всего лишь легкое облачко на горизонте.

— Еще одно слово, Габерон, и я вздерну тебя на самой высокой рее! Ты будешь болтаться на мачте, пока сомы не выедят тебе глаза!

Старший канонир спокойно поправил повязку на лбу.

— Что ж, все не так плохо, — заметил он, — По крайней мере, раз ты думаешь о мачтах. Мачта, знаешь ли, может символизировать много различных вещей, но лично я полагаю…

— Это Габерон, — буркнула Алая Шельма сквозь зубы, — Человек, который прожил необъяснимо долгую жизнь, учитывая длину его языка. А еще, к несчастью, наш главный канонир.

Габерон польщено улыбнулся, словно речь шла о комплименте.

— Ох, Ринни, Ринни, — промурлыкал он, — Ты даже не представляешь, сколько несомненных достоинств есть у длинного языка и насколько полезным инструментом он может оказаться.

Краснеть Алой Шельме было уже некуда, поэтому она лишь прошипела:

— Надеюсь, ты вспомнишь об этом, когда я прикажу тебе вылизать все пушки на этом корабле! Их давно следовало бы почистить от нагара!

Габерон страдальчески поморщился.

— Ты тоже слышал это, Тренч? Ничего себе аллюзии… Сперва мачты, теперь вот пушки!.. Определенно, наша капитанесса опять заигрывает со мной, используя свое служебное положение. А ведь мне приходится служить с ней на одном корабле.

— Я с удовольствием бы променяла тебя на дрессированную обезьяну, которая умеет закатывать ядра в ствол, — процедила капитанесса, смерив старшего канонира острым, как лезвие сабли, взглядом, — Только боюсь, с нас спросят столько за доплату, что мы не сможем рассчитаться.

Старший канонир достал щепку и принялся с преувеличенным старанием чистить ногти. Ногти у него, как заметил Тренч, были удивительно ухоженные, а не неровные, обломанные, с навсегда въевшейся пороховой гарью, как у тех канониров, что ему прежде приходилось видеть. Можно было подумать, что ухаживают за ними куда тщательнее, чем за ядрами и пороховыми запасами.

— Раз уж я здесь и мы ведем столь милую непринужденную беседу, дорогая Ринни, могу пригласить тебя осмотреть мои владения? Сколько лет ты уже не была на гандеке[40]? Между тем, там ощутимо требуется женская рука. Кроме того, ты просто обязана взглянуть на «Рондон». Это моя новая пушка. Первосортный чугун, казенное заряжание, двадцать калибров в длину… А как он мечет ядра! Триста килограмм первобытной мощи! Можешь себе представить? Мне кажется, тебе должно понравиться, капитаны ведь умеют ценить большие пушки. Ты обязательно должна взглянуть на мое хозяйство!

Взгляд Алой Шельмы, и прежде не особо благожелательный, приобрел такую остроту, что Тренчу оставалось удивляться, как рубаха Габерона еще не покрылась дюжинами свежих разрезов.

— У твоих пушек, Габерон, есть существенный недостаток. Они палят через минуту после того, как видят цель, так, что не успевают даже толком прицелиться. Капитаны любят большие пушки, но только не те, что бьют вхолостую!

Главный канонир оскорблено поджал губы.

— Твои метафоры, как и прежде, неуклюжи, как сама «Вобла». Я всегда отлично выверяю прицел.

— В те редкие минуты, когда не занимаешься своими волосами и не намазываешься с головы до ног питательными бальзамами?

— Жалкий наговор. Кроме того, сегодня у меня был прекрасный выстрел, ты не можешь с этим спорить. Прямо в яблочко. Прямое попадание в корабельный котел! Ух и бахнуло! Все зелье выплеснулось наружу, корабль разворотило как птичье гнездо!..

Взгляд Алой Шельмы не сделался мягче, напротив, обрел ту остроту, с помощью которой впору было рассекать пласты задубевшей солонины пятилетней выдержки.

— Несчастный идиот! — капитанесса удивительно гулко треснула кулаком по письменному столу, — Ты еще вздумал хвастаться своим выстрелом?! Ты подбил корабль, который уже готовился спустить флаг и принять абордажную партию! Ты пустил прямиком в Марево всю нашу добычу! Какого дьявола тебе вообще вздумалось стрелять без команды?

Канонир скрестил на груди руки — поза нарочитой покорности.

— Я думал, мы уже обсудили этот вопрос, капитанесса, сэр. И пришли к выводу, что причиной его стала досадная случайность.

— Ты заявил, что выстрелил случайно! Вот я и хочу знать, черт побери, как у тебя вышло случайно выстрелить из пушки и случайно угодить прямиком в наш призовой корабль, да еще и в самое яблочко!

Габерон смущенно взъерошил волосы на затылке. Достаточно осторожно, чтоб не причинить прическе непоправимых повреждений.

— Давай рассуждать разумно, Ринни. Мир, в котором мы живем, велик и зачастую очень странно устроен. В нем происходят разные вещи и можем ли мы, обычные люди, судить об их причинах и следствиях, а также о материях, которые человеческим умом непознаваемы? Я считаю…

— Хватит юлить, как старый окунь! — рявкнула Алая Шельма, теряя остатки терпения, — Отговорки я уже слышала! Я хочу знать, почему ты выстрелил!

— Ну вот, ты видел? Опять, — Габерон вздохнул, покосившись на Тренча, — Она опять ищет виновных и, разумеется, их находит. Разумеется, во всем виноват старый добрый Габби. Как всегда.

— Ты чертов главный канонир!

— Да, но все-таки это не говорит о том, что непременно виновен я. Есть, знаешь ли, ситуации, когда что-то происходит без злого умысла, само собой. И здесь именно такой случай. Полагаю, это можно считать неудачным стечением обстоятельств. Может, я не какой-нибудь баронет, не дослужился до капитанского патента и все такое, но я не потерплю, чтобы меня попрекали какими-то порочащими меня наветами!

— Габерон!

Тот вздохнул.

— Это все из-за крема.

— Что?

— Мне надо было намазать руки кремом. Сама знаешь, на больших высотах от влажности трескается кожа, я же не хочу ходить с руками как у старой прачки…

Алая Шельма сделала по направлению к старшему канониру один короткий шаг. И Тренчу очень не понравилось то, как ее рука, нервно дрогнув, легла на рукоять кортика.

— Ты мазал руки кремом, пока мы загоняли корабль и готовились к абордажу?

— А что мне оставалось делать? Просигналить им и попросить подождать пару минут? К слову, раз уж речь зашла о сигналах, твое владение гелиографом оставляет желать лучшего, — вставил главный канонир, сохраняя оскорбленное выражение лица, — Если хочешь знать, ты передавала полнейшую белиберду. Я даже удивлен, что нас приняли за пиратов, а не за кочующий цирк!

Но Алая Шельма не позволила сбить себя с курса.

— Ты мазал руки чертовым кремом, сидя за пушкой? Габерон, якорь тебе в задницу!

— Нечего так кричать, ты не на мостике… Ну да, я подумал, что большой беды не будет, если я отвлекусь на секунду от твоего драгоценного корабля. Выдавил на ладони крем, а пальник[41] поставил аккуратно у стенки…

— Ты поставил пальник у стенки? Просто поставил горящий пальник, сидя возле пушки?

Он поднял ладони, картинно прикрывая грудь:

— Эй! Кто мог знать, что он соскользнет?

— Любой, у кого в голове больше мозгов, чем у сушеного хека! — взвилась капитанесса, — Ты вообще соображаешь, с чем имеешь дело? Удивительно, как ты еще не додумался закурить в крюйт-камере!

— Вот еще! — фыркнул главный канонир, — К твоему сведению, я не курю. Ты когда-нибудь видела зубы курильщиков?..

Капитанесса тяжело дышала. Как если бы провела последние несколько минут в гуще абордажного боя, скрещивая саблю с превосходящими силами противника и глотая горький, пропитанный порохом, дым. Без сомнения, канонир знал ее слабые точки и умело брал прицел. Чувствовалось, что ему не впервой подтрунивать над капитанессой. Но Алая Шельма удивила Тренча. В тот момент, когда она, по его расчетам, должна была окончательно сорваться, предводительница «Воблы» внезапно взяла эмоции под контроль. Порывистость движений пропала, глаза прищурились, взгляд сделался холодным, пристальным, а кожа стала приобретать обычный цвет. Теперь она вновь была пиратом — уверенным в себе, сдержанным, с истинно капитанской льдинкой во взгляде. Той особенной льдинкой, о которую разбиваются так и не высказанные слова, а руки машинально пытаются вытянуться по швам.

— Габерон, — раздельно и медленно произнесла она, — На твоем месте я бы сейчас тщательно взвешивала каждое слово. И знаешь, почему? Потому что по стечению обстоятельств любая фраза, произнесенная тобой сейчас, имеет шанс стать изречением, написанным на твоей могильной плите. Разумеется, при том условии, что я распоряжусь похоронить тебя, а не отправлю за борт вместе с мусором.

— Сдаюсь, — Габерон обреченно поднял руки, — Капитулирую и поднимаю белый флаг. Можете обыскать мои трюмы.

— Ты уронил чертов пальник, верно?

— Ну… да, — Габерон по-мальчишески улыбнулся, — Только учти, моей вины здесь нет. Именно в этот миг «Воблу» качнуло потоком бокового ветра и пальник, будь он неладен, упал прямо на чертову пушку. Запал занялся мгновенно, а у меня были руки в креме и я… В общем, как я уже сказал, произошло досадное стечение обстоятельств. О чем, конечно, будет сделана соответствующая запись в судовом журнале.

Некоторое время Тренч думал, что капитанесса не удержится, и ее кортик все-таки вонзится в широкую грудь главного канонира. В исполнении капитана Джазбера это выглядело бы естественно и просто. Но Алая Шельма не стала делать ничего подобного. Она продолжала делать сосредоточенные вдохи, унимая бурлящую внутри злость, и не без успеха. По крайней мере, спустя минуту с лица ее окончательно пропали алые пятна, а Габерон все еще стоял на своем месте, живой, самодовольно ухмыляющийся и совершенно невредимый.

— Слушай мой приказ.

— Так точно, капитанесса, сэр! — Габерон по-молодецки отсалютовал.

— За нарушение безопасности на борту судна, за игнорирование приказов вышестоящих офицеров, за халатность, приведшую к серьезным последствиям, с этого дня ты примешь на себя дополнительные обязанности. Корабельного тюремщика.

Кажется, Габерон ожидал чего угодно, но только не этого.

— Какого еще тюремщика?

— Корабельного, — спокойно пояснила Алая Шельма, — А вот твой пленник. Зовут его Тренч, и с этой минуты он находится под твоей исключительной ответственностью.

— Ты смеешься! Ринни!

Его голос был исполнен изумления и тоски, но на лице капитанессы не дрогнул ни один мускул.

— Будешь следить за ним, обеспечивать все надлежащие условия и лично отвечать за его голову.

— Я что, похож на няньку? Мне и без того хватает работы! Отдай его дядюшке Крунчу или Корди или…

— Старший канонир Габерон! — отчеканила капитанесса, — За вашу долгую и исключительно порочную службу на борту «Воблы» я не стану вздергивать вас на рее за неподчинение приказам капитана. Вместо этого я высажу вас на первом же острове, который болтается в воздухе, с огнивом, бочонком воды и вашей любимой щеткой для волос. Посмотрим, удастся ли вам добыть достаточно питательное масло для вашей кожи из мякоти пальм и тростника. И заодно что случится с вашими прекрасными ногтями за пару лет такой жизни…

— Ты не посмеешь, Ринни. Этому кораблю нужен канонир!

— А еще ему нужен ответственный офицер, который знает цену своим поступкам. Выбор за тобой, Габерон.

— Черт, я никогда не был тюремщиком! И я не знаю, что полагается делать с мальчишкой!

— «Малефакс»! — твердым голосом позвала капитанесса, — Проложи курс к ближайшему острову за пределами воздушного пространства Готланда и всей Унии.

Ответивший ей голос заикался, квакал и дергался так, что был почти неразборчив.

— Как показывает опыт одной почтенной совы, возглавлявшей кафедру сельскохозяйственной философии в Морено, всего одной картофелины достаточно для того, чтобы избавить вас от икоты…

Алая Шельма застонала.

— «Малефакс»! Приказ капитанессы!

— Премного извиняюсь, Ваше Преосвященство, за ваше сердечное и искреннее участие в деле одной известной вам особы, однако же смею заверить, что искренность моих чувств…

— Готов, — бросила капитанесса раздраженно, — Ушел дня на три, не меньше. Что ж, мы найдем подходящий остров сами. Какую высоту вы предпочитаете, мистер канонир? У вас нет предубеждений против, скажем, пятисот футов над уровнем Марева?.. Климат там, конечно, не очень здоровый, немного близко к Мареву, но, говорят, помогает поддерживать белизну зубов…

Габерон возмущенно тряхнул волосами.

— Судьба накажет тебя за твою жестокосердность, Ринни. Эй, мальчишка, давай за мной! Не теряйся и не лезь под ноги. Это понятно? Хорошо. И еще я надеюсь, что ты не болтун. Терпеть не могу болтунов.

— Ты ответственный за него, — отчеканила Алая Шельма им в спину, — Не забывай об этом.

— Так точно, капитанесса, сэр! Будет исполнено, капитанесса, сэр!

Когда они покидали капитанскую каюту, Тренч счел за лучшее не оборачиваться. Судя по тому, что капитанское лицо опять стало наливаться багрянцем, Алая Шельма могла перейти от угроз к действиям, и в этот момент Тренч не желал бы находиться у нее на глазах.

— Почему ты называешь ее «сэр»? — спросил он Габерона, легко шагающего впереди, как только они выбрались вновь на верхнюю палубу.

Обычно он тяжело сходился с людьми и предпочитал не заговаривать первым, но в главном канонире было что-то располагающее — то ли в его мальчишеской наглости, то ли в простодушном эгоизме.

— Все дело в том, как это на нее действует.

— Мне кажется, ее это раздражает.

Габерон хитро улыбнулся.

— Вот именно. В том ведь и смысл, разве нет? Иногда она излишне серьезна. Время от времени ей нужна разрядка. Кому приходится этим заниматься? Разумеется, старшему канониру, как будто у него нет других дел на борту этого корыта. Кроме того…

— Что?

— Ты ведь знаешь, что говорят об этом женском университете в Аретьюзе?

Тренч никогда не слышал об университете в Аретьюзе и даже не знал об острове с таким названием. Все, что находилось за пределами Рейнланда до сих пор казалось ему не очень вещественным, словно сотканным из зыбкой облачной ткани. При одной только мысли, что в воздушном океане существуют сотни, тысячи островов и дуют миллионы ветров, палуба под ногами начинала качаться, так, что приходилось делать короткую остановку.

— Не очень.

Габерон щелкнул языком.

— Поговаривают, там царят весьма распущенные и противоестественные нравы. Знаешь, когда много девушек живут постоянно друг с другом, и все это на острове пару миль в диаметре без единого мужчины… Немудрено забыть свое природой данное естество, как думаешь?

Тренч едва не закашлялся. Как говорят небоходы, ветер не в ту ноздрю зашел.

— Но…

— Я пытаюсь поддержать в нашем капитане интерес к мужскому полу, — с достоинством пояснил канонир, — Непростая работенка, между прочим. Кроме того, до недавнего момента я был единственным мужчиной на борту. Если, конечно, не считать дядюшку Крунча, старую развалину… Теперь еще и ты на мою голову.

— Со мной не будет проблем. Я не сбегу.

— Это меня и беспокоит, приятель. Значит, мне придется возиться с тобой до тех пор, пока Ринни не придет в голову, как от тебя избавиться. И, знаешь ли, в мои планы это не входит. Я вольный пират и таскать на ноге ядро вроде тебя мне претит.

Тренч насупился.

— Я не ребенок.

Темно-зеленые глаза Габерона сверкнули насмешливым огоньком, точно гелиографом.

— Ну разумеется. Ты проженный небоход, как я сразу не догадался! Ладно, без обид. Слушай вот что. Если уж тебя угораздило оказаться на этом корабле, лучше слушай, что говорят старшие. И это отнюдь не пустое предупреждение. Чтоб найти неприятности на «Вобле», не требуется брать подзорную трубу. Поэтому смотри, куда ступаешь, чего касаешься, куда смотришь.

Предостережение канонира показалось Тренчу не только зловещим, но и странным. Это намек? Если да, то на что?

— Что это значит?

Габерон возвел глаза к облакам, всем своим видом демонстрируя, как же тяжело взрослому мужчине быть нянькой для несмышленого дурака.

— Я и забыл, что ты здесь недавно, приятель. Впрочем, ты, вроде, сообразительный, должен схватить. Монетка есть?

— А?

— Монетка, — он собрал пальцы в щепотку, — Любая, пусть даже готландская.

Тренч пожал плечами и протянул ему медный зекслинг, затертый до такой степени, что походил на обычный медный кругляш. Монета была последней, но расставаться с нею было не жаль — на палубе пиратского корабля она стоила еще меньше, чем на Рейнланде.

Тренч думал, что канонир сунет монету в карман, но тот вместо этого начал вести себя чудно. Пристально всмотрелся в палубу, точно что-то прикидывая, провел пальцем воображаемую линию, разделил ее надвое…

— Сейчас… Где-то здесь должно быть. Корди говорила, три с половиной шага от фальшборта, если смотреть на левую часть фор-трюм-реи… Ага, должно быть здесь. Смотри.

Габерон протянул мускулистую руку и уронил зекслинг на палубу. Едва не провалившись в щель между досками, монетка пару раз отскочила от дерева и легла, как ни в чем ни бывало, уставившись в зенит едва видимым ликом какого-то готландского гроссадмирала.

Тренч не понимал, на что нужно смотреть. Прошло пять секунд, потом десять, потом двадцать. Тренч открыл было рот, чтобы спросить, что происходит, но Габерон шикнул на него:

— Тсс-с-с! Уже видно.

«Что видно?» — хотел было спросить он, но спустя секунду и сам понял, что.

Монетка таяла на глазах. Вытертая медь светлела, профиль неизвестного гроссадмирала делался все прозрачнее, до тех пор, пока не исчез вовсе. Все это происходило в полной тишине, если не считать шуршания парусов над головой, но к этому звуку он, кажется, уже понемногу привык. Монетке потребовалось не более половины минуты, чтоб полностью растаять в воздухе. Не веря своим глазам, Тренч машинально коснулся палубы в том месте, где та была, и едва сдержал изумленный выкрик.

— Она стеклянная!

Зекслинг никуда не исчез, но при этом сделался полностью прозрачен. Тренч ощупал его пальцами, ощущая каждую крошечную выщербинку на нем.

— Понравилось? — Габерон ухмыльнулся, довольный произведенным впечатлением, — Это еще ерунда, наша старушка может и не такое. Возле ахтерпика есть местечко, где достаточно три раза свистнуть, чтоб вокруг запахло ваксой, а если в дождливый полдень поднять вверх правую руку, почувствуешь во рту вкус креветок. Если интересно, расспроси Корди, она целыми днями исследует корабль на предмет всевозможных магических аномалий, но, кажется, все так же далека от решения, как и в первый день…

— Магия? — Тренч едва подавил желание инстинктивно вытереть пальцы, которыми держал стеклянную монетку, о плащ, — Так это чары?

— О чем я тебе и толкую. Пока находишься на этом корабле, будь осторожен. Смотри, куда ступаешь и думай о том, что берешь в руки. Да и вообще старайся поосторожнее тут… Старое корыто пропитано магией сильнее, чем учредитель общества «Трезвый небоход» ромом после благотворительной лекции о вреде пьянства. На самом деле «Вобла» не злой корабль, все ее штучки обычно весьма безобидны, разве что могут напугать до одури, особенно с непривычки. Всякого рода спонтанные молекулярные преобразования да фокусы с материей и пространством. Слышал когда-нибудь про Удзи?

Тренч помотал головой.

— Это остров?

Габерон с удовольствием зевнул, разглядывая розово-белую кучевую громаду облака, неспешно обгоняющую баркентину.

— Да, в южном полушарии. Славится тем, что беспрерывно фонтанирует гейзерами. Вот и с «Воблой» что-то похожее, только вместо воды и пара она извергает из себя беспорядочные потоки магии. Звучит жутковато, но через какое-то время привыкаешь.

Тренч не был уверен, что к подобному можно привыкнуть. Более того, корабль сразу стал казаться ему еще более зловещим, чем прежде. Все опасности, которые подстерегали его до сих пор при всех своих недостатках были вполне вещественны и материальны. Но жить в качестве пленника на корабле, который пропитан невидимыми чарами? Что, если наступишь нетуда и превратишься в говорящего судака? Или состаришься на пятьдесят лет? Или…

— Не переживай, — Габерон, оказывается, был наделен наблюдательностью опытного канонира, замешательство Тренча он заметил и распознал совершенно верно, — Я же говорю, опасности почти нет, старушка просто шалит, развлекая себя нехитрыми фокусами. По верхней палубе, жилой и гандеку можешь передвигаться вообще без опаски. Только постарайся не насвистывать «У моей ставридки был дружок», когда находишься в кают-компании, иначе мгновенно провоняешь тухлой рыбой. И не скачи на левой ноге, если занесет в штурманскую, а то гарантированно упадешь. Ниже жилой палубы тоже, в общем-то, терпимо, но надо знать места. Никогда не укладывайся спать в машинном отсеке, а то после пробуждения еще добрый час будешь произносить слова задом наперед — то еще развлечение. В такелажном складе не касайся двери сразу двумя руками — а то на какое-то время разучишься видеть зеленый цвет. И лучше не зажигай третью от комингса[42] лампу, если считать со стороны трапа — примерно каждый третий раз это приводит к тому, что кто-то хлопает тебя мокрой ладонью по затылку. Поначалу пугает.

Тренч украдкой сцепил за спиной пальцы в знак Розы.

— А… ниже?

— А ниже ходить не рекомендую, — Габерон задумчиво сплюнул за борт и зашагал дальше, — Ниже жилой палубы вплоть до самого трюма и балластных цистерн творится настоящая чертовщина. Кажется, только Корди туда и осмеливается шастать.

Тренч ощутил себя так, словно вдохнул с воздухом кусок облака — ужасно мокрого, липкого и холодного.

— А сколько всего палуб у «Воблы»?

Габерон пожал плечами.

— Понятия не имею. И, судя по всему, никто не имеет. Я серьезно, приятель. Когда-то мы с Ринни пытались разобраться в этом деле, снаряжали целые экспедиции на нижние палубы, чертили схемы, выстраивали триангуляцию, тянули канаты… И знаешь, чего добились? Ни-че-го. Ниже третьей палубы с пространством начинают происходить какие-то совсем уж странные вещи. Можно идти по коридору на восток и оказаться на севере. Можно случайно пересечь коридор, который ни с одним другим не пересекается. Можно… А дьявол, когда погуляешь на нижних палубах, теряешь последние представления о том, что вообще можно. Я блуждал целый день и насчитал одиннадцать палуб. Ринни — шесть с половиной. А что насчитала Шму, вообще никому неизвестно, потому что она спряталась в бочку с персиками и еще два дня отказывалась оттуда выходить. Говорю же, «Вобла» пропитана магией от носа до кормы.

— Мне сразу показалось, что тут особенный запах. Как будто сладковатый и…

— Нет, — Габерон поморщился, — Запах это другое. Ну, тебе капитанесса когда-нибудь расскажет. Если захочет. Правда, на твоем месте я бы особо не настаивал. У нее это, знаешь ли, больная тема…

— А откуда это все? То есть, почему магию прорывает?

Габерон растопырил пальцы в стороны — должно быть, какой-то формандский жест, изображающий недоумение.

— Никто не знает, приятель. Те, кто знали, давно уже по Восьмому Небу бродят, старикашка Уайлдбриз — так точно. А последних членов его экипажа мы с Ринни отыскать так и не смогли. Знать, сбежали куда подальше, и неудивительно. Я бы и сам сбежал, да вещей много, один гардероб фунтов на пятьсот потянет…

— Значит, «Вобла» была такой с самого начала?

— С того самого дня, как наша капитанесса получила ее в свое пользование семь лет назад или около того. И она уже была зачарована больше, чем то дрянное бочковое столовое вино, которое кабатчики на Трюде выдают за «Пьерр-Жоэ». Впрочем, у нас и в настоящем слишком много хлопот, чтоб мы еще копались в прошлом. К тому же, через некоторое время со всеми этими магическими прорывами привыкаешь смиряться.

Тренч машинально заметил, что дышать становится все труднее, окружающий воздух точно размягчался на глазах, плыл, делаясь жидким и неприятно-прозрачным. Таким воздухом сложно насытить легкие, приходится дышать глубоко и часто, а еще из-за него может кружиться голова. Судя по всему, «Вобла» поднималась в верхние слои атмосферы.

«На какой мы высоте? — подумал Тренч, тщетно пытаясь сориентироваться по редким и острым, как рыбьи скелеты, облакам, — Уже прошли восемь тысяч футов? Нет, едва ли, на восьми тысячах меня обычно начинает качать. Наверно, семь с половиной. Девятый лепесток Розы, ну почему за всю жизнь мне не удалось собрать даже простейшего альтиметра?.. А может, оно и к лучшему, что не удалось. Альтиметр, собранный моими руками, добра не принесет. В лучшем случае будет показывать высоту в килограммах…»

Габерон, кажется, не испытывал никаких неудобств из-за высоты. Безмятежно насвистывая, он двигался по палубе, увлекая за собой Тренча и легко перемахивая любые встреченные препятствия. В хаосе корабельной архитектуры он, судя по всему, ориентировался с необычайной легкостью. Тренч едва поспевал за ним.

— Кто такая Корди?

— Что?

— Корди. Я уже много раз слышал ее имя. Кто это?

— Ах, это… Корди Тоунс, Сырная Ведьма. Ты еще не встречал ее? Удивительно. Обычно на нее сложно не наткнуться. Видимо, чем-то занята. Или пропадает в трюме. Никто не знает, что она там делает, но сердцем чую, добром это не закончится.

— Сы… Сырная Ведьма?

Габерон строго погрозил ему пальцем с безукоризненно-ровным ногтем:

— Лучше бы тебе так ее не называть. По крайней мере, в глаза. Она совсем кроха, но если обидится, мало не покажется. Я не хочу, чтоб кнехты превратились в леденцы, а палубы — в слоеный пирог. Знал бы ты, сколько хлопот у нас было, когда она случайно превратила грот-мачту в кусок копченой колбасы… Всю целиком, вместе с подковой[43]. Во-первых, через три дня эта колбаса уже сидела у нас в печенках. Во-вторых, не так-то просто лазить по такой мачте…

— Она ведьма? — насторожено уточнил Тренч.

Ему никогда не приходилось иметь дела с ведьмой. Рейнланд по меркам Готланда был чересчур мал, чтоб позволить себе собственную ведьму, их услуги традиционно стоили очень высоко. Раз или два в год наведывались ведьмы с Шарнхорста — прогнать затяжные осенние дожди, увеличить клёв, подлатать сам остров… За работой их Тренч не видел, да и не горел желанием. Ведьмы всегда представлялись ему сварливыми старухами, от которых разит едким варевом, со скверным нравом и желтыми зубами, обожающими превращать мальчишек-бездельников в слизняков и лягушек. По крайней мере, эту версию он чаще всего слышал в детстве, собирая очередную «штуку».

— Самая настоящая ведьма, — кивнул Габерон, — Так что веди себя с ней поосторожнее. Это тридцать три несчастья под одной шляпой. Не успеешь оглянуться, как превратишься в огромный маринованный огурец.

— Почему в огурец? — не понял Тренч.

— Или в пломбир на палочке. В зависимости от того, с какой ноги она сегодня встала. Конечно, это прилично разнообразит наше меню, но едва ли тебе станет от этого легче.

Он был прав. Легче от этого Тренчу не стало.

— А как насчет слизняков и лягушек? — все же уточнил он.

— Даже не надейся. Все, чего касается Корди, неизменно превращается в еду. Но не воспринимай это слишком легкомысленно, приятель, с кулинарной магией не шутят. Мне приходилось видеть, как эта девчонка одним мановением пальцев превратила сторожевой катер Каледонии в пирог с осетриной.

Тренч насторожился еще больше. Про таких ведьм ему прежде слышать не доводилось.

— Она превращает вещи в еду?

— Не со зла. Корди — единственная во всем небесном океане кулинарная ведьма. Я бы даже сказал, что в этом есть горькая ирония, если бы употреблял столь примитивные каламбуры.

— Никогда про такую не слышал.

— Не самый лучший подарок, который может подарить тебе Роза, как по мне. Что бы она ни колдовала, у нее получается еда.

— Как это?

— Вот так. Поэтому она не очень любит колдовать, знает, чем все обернется. Однажды Ринни приказала ей разогнать тяжелое грозовое облако по курсу. Корди одним щелчком превратила его в сахарную вату. Видел бы ты, на что после этого был похож наш такелаж!

— Ого, — только и сказал Тренч.

— В другой раз ее попросили убрать один настойчивый пассат, сбивавший «Воблу» с курса. Она превратила его в запах жаренной картошки. Это было невыносимо. В этом пахнущей картошкой пассате мы шли следующие три дня! Все мои бальзамы пропахли картошкой! Все шампуни! Даже мыло!

— Звучит жутко, — согласился Тренч, старательно сохраняя на лице сочувствующую гримасу.

— Это еще что, — Габерон страдальчески поморщился, — Как-то раз ее занесло на гандек. И, прежде чем я успел опомниться, половина моих лучших кулеврин превратилась в огромные жаренные индюшачьи ноги! Ей-богу, я не удивлюсь, если в один прекрасный день мы проснемся на корабле, состоящем из карамели или что-нибудь в подобном духе…

Закончить он не успел. Что-то серое, завывающее и мохнатое, вынырнувшее точно из-под палубы, врезалось ему под колени, с такой силой, что едва не отправило за борт. Габерон издал вопль ужаса и отпрыгнул в сторону. Точнее, попытался отпрыгнуть, поскольку существо, впившееся ему в ноги, с удивительной скоростью стало подниматься вверх, напоминая небохода, взбирающегося по мачте. Но мачта в данном случае дала слабину.

Габерон взвыл и попытался оторвать нападавшего от себя, без малейшего, впрочем, результата. Существо, состоявшее, кажется, только лишь из серой шерсти и когтей, стремительно носилось по нему, издавая отрывистые тявкающие звуки, в воздух летели бесцеремонно вырванные клочья рубахи.

Тренч прижался спиной к фальшборту, не понимая, откуда взялось это порождения Марева. Оно не было хищной муреной, хоть и обладало поразительной стремительностью, оно не походило на акулу и, вместе с тем, казалось, обладало доброй дюжиной конечностей — на зависть низковысотным кальмарам.

— Убери!.. — выл Габерон отчаянно, пытаясь сорвать с себя жуткое существо, — Сними с меня!.. Проклятая девчонка! Брысь! Уйди! Фу!

— Мистер Хнумр! Мистер Хнумр!

Еще одно существо выскочило на палубу непонятно откуда. Ростом оно было по плечо Тренчу, но двигалось не менее проворно. Разве что шерсти на нем вроде бы не было. Тренч впился пальцами в ванты, не зная, что предпринять. То ли спешить на помощь главному канониру, угодившему в какую-то нехорошую историю, то ли бежать звать на помощь Дядюшку Крунча. Пока он решал, бой Габерона с порождением Марева сам собой подошел к концу.

И вышел из него главный канонир не без потерь. Накрахмаленная и тщательно выглаженная рубаха свисала клочьями, на подбородке алело несколько свежих царапин, волосы были взъерошены, как у побывавшего в драке уличного кота. Габерон выглядел так, словно управлял кораблем в десятибалльный шквал, попеременно выдерживая рукопашную схватку с полком королевской гвардии и гигантским осьминогом. И он был так разозлен, что не сразу вернулся к членораздельной речи.

— Д-д-д-ддевчонка! Сколько раз можно говорить, держи эту чертову тварь при себе! Она чуть не свернула мне шею!

Существо, восседавшее на широких плечах Габерона, и в самом деле было покрыто шерстью, густой и длинной, непонятного черно-серого цвета. Судя по живописным черным пятнам, избороздившим когда-то белую рубаху главного канонира, природа предопределила этому существу от рождения серый мышиный цвет, но кто-то, не согласный с ее замыслами, владеющий большой банкой черных чернил, решил исправить это упущение. И вполне исправил. Существо было похоже на огромного, безмерно раздобревшего, грызуна, которого на год заперли в трюме с кукурузными початками. Продолговатую морду украшал большой мягкий кожистый нос, из которого торчали усы, дрожащие как леера на ветру. Еще имелась пара влажно блестящих любопытных глаз с коричневой радужкой, и два больших белых зуба, торчащих из пасти. Последнее, что удалось рассмотреть оторопевшему Тренчу — смешные куцые уши, торчащие на макушке. Умиротворенно урча, существо обнимало Габерона лапами за крепкую шею и нежно сопело ему в щеку.

— Габби! Габби, спасибо! Ты поймал Мистера Хнумра!

У ног главного канонира, только что вышедшего из самого опасного в своей жизни сражения, прыгало второе существо, лишь немного опережавшее первого ростом. С немалым облегчением Тренч убедился в том, что к животному миру оно не относится. Это была девчонка лет тринадцати или четырнадцати, самого живого нрава и непосредственного поведения. Она счастливо смеялась, прыгая вокруг Габерона и чеша мохнатый живот его неудавшемуся убийце.

Габерон попытался оторвать от себя это существо, но без особого успеха. Оно утвердилось на его плечах столь капитально, как если бы считало себя капитаном метущегося в водовороте ветров корабля, причем роль корабля была предначертана канониру.

— Чертт-т-това тварь, — выдохнул Габерон, пытаясь стащить наглого пришельца за шкирку, — Ты посмотри, что она сотворила с моей рубашкой! Тигровая акула! Мое лицо! На нем останутся шрамы! Я выгляжу так, будто участвовал в кабацкой драке на ножах! И проиграл всем присутствующим!

— Ерунда, — легкомысленно отмахнулась девчонка, сдвигая на затылок огромную шляпу с полями такого размера, что могла бы служить своей хозяйке парашютом, — Только немного поцарапал. Если хочешь, помогу залечить.

— Чем, корюшка? — горько поинтересовался Габерон, ощупывая подбородок, — Помажешь клубничным вареньем? Приложишь компресс из вафель?

— Нет, принесу бинт и немного рома из корабельной аптечки.

Габерон скривился.

— Зная, что у нас на борту называется ромом… Благодарю покорно, обойдусь без твоей помощи. Но рубашка! Ты посмотри на мою рубашку! Я шил ее на заказ у каледонийского портного! А теперь?.. Лохмотья!

— Я куплю тебе новую на ближайшем острове, — заверила его маленькая ведьма, — Из лучшего муслина. Хочешь рубашку из муслина, Габби?

Но старший канонир почему-то не спешил выказать радость.

— С каких денег, позволь спросить? — капризно спросил он, — К тому времени, когда в наших сундуках что-то зазвенит, мне впору будет заказывать погребальный саван, а не рубашку!

На Тренча совершенно не обращали внимания. Девчонка пыталась оторвать мохнатое существо от Габерона, но то так крепко уцепилось лапами за его шею, точно было жертвой кораблекрушения, отчаянно цепляющейся за остов судна.

— Иди сюда, Мистер Хнумр!.. Ну иди, иди… Ну пожалуйста!

— Кто это? — осторожно спросил Тренч, наблюдая за тем, как лапы мохнатого существа неумолимо распарывают то, что осталось от рубашки.

Девчонка в огромной шляпе улыбнулась.

— Это мой кот, Мистер Хнумр. Правда, он славный? Только он немножко перепугался. У котов такое бывает.

— Кот! — возмущенно воскликнул Габерон, — В тот день, когда эта тварь станет котом, корабли будут летать вверх ногами! Это чертов вомбат. Самый жирный и наглый вомбат из всех, что я когда-либо видел!

— Это кот, — упрямо сказала девчонка, хмуря лоб, — Черный ведьминский кот. У всех ведьм есть коты. Габби, ну помоги же!

«Черный ведьминский кот» засопел, чувствуя, что теряет позиции. Как ни сильна была хватка мохнатых лап, совокупные усилия двух людей неумолимо стягивали его вниз.

— Корди, детка, ты уже взрослая, — пропыхтел Габерон, — И должна понимать, что дядя Габби не всегда будет с тобой. Когда-нибудь он покинет этот несправедливый мир и, возможно, по стечению обстоятельств это будет как раз тот день, когда следующим своим котом ты назначишь какого-нибудь зубастого крокодила…

Наконец мистер Хнумр оказался оторван от шеи Габерона. Ничуть не смутившись, он взгромоздился на хрупкие плечи Корди и свился там клубком, образовав подобие пушистого палантина.

— Правда, он милый? Погладь, не бойся. Он славный. И совсем не злой.

Тренч погладил пушистую морду, опасливо глядя на выдающиеся зубы мистера Хнумра. Удивительно, но все пальцы как будто бы остались на месте. «Черный ведьминский кот» лишь сонно взглянул на Тренча и зашевелил усами.

— Почему его зовут Мистер Хнумр?

Вместо ответа Корди запустила руку в один из своих многочисленных карманов и достала побег сахарного тростника. Вомбат деловито обнюхал его своим большим мягким носом, потом проворно обхватил розовым языком и затянул в пасть.

— Хнумр-хнумр-хнумр-хнумр…

— Ага, — сказал Тренч, — Понятно.

На самом деле, понятно ему было далеко не все. Более того, на борту «Воблы» вопросы множились, как планктон после дождя, но он счел за лучшее отложить эти вопросы на самую дальнюю полку. Гость может позволить себе любопытство, но пленник?..

Корди Тоунс, Сырная Ведьма, то ли не была скована подобными ограничениями, то ли попросту слишком юна, но Тренча она изучала с самым искренним интересом, как диковинную, упавшую на палубу, рыбу. Тренч сам едва удержался от того, чтоб пялиться в ответ. Это была первая ведьма, виденная им в жизни. И поначалу, чего греха таить, он ощутил немалое разочарование.

Корди Тоунс едва ли можно было принять за ведьму. Возможно, всему виной был возраст. В тринадцать лет трудно выглядеть могущественной волшебницей, даже если закутаешься в расшитые мантии с ног до головы. Но Сырная Ведьма, кажется, и не пыталась произвести впечатления.

Более того, у Тренча зародились подозрения, что одевалась она в кромешной темноте трюма, не пользуясь ни зеркалом, ни лампой, ни какими бы то ни было еще приспособлениями, облегчающими этот процесс. Вместо элегантной и строгой прически — беспорядочные хвосты темных волос, стянутые ленточками, веревочками, бечевками и Роза знает, чем еще, свисающие с разных сторон. Вместо какой-нибудь изящной серебряной тиары — широкополая шляпа, потрепанная настолько, будто побывала во всех ураганах воздушного океана последних сорока лет. Вместо шелковых одеяний — простая клетчатая юбка по колено и парусиновая рубаха со множеством карманов, поверх которой имелась жилетка, украшенная чавкающим вомбатом.

«И эта девчонка — ведьма? — удивился Тренч, — Больше похожа на школьницу, сбежавшую из дома, чтобы стать пиратом. Именно тот возраст, когда ловят ящериц, кидаются снежками, пишут мелом на доске всякую ерунду, воображают себя пиратами…»

— Ты ведь Тренч? — Корди резко наклонила голову, разглядывая его под другим углом, как будто это что-то меняло.

— Да. А ты откуда знаешь?

— Шму сказала.

— Я не встречал ее.

— Ты еще новенький, вот и не знаешь, — Сырная Ведьма задорно улыбнулась. Приятная у нее была улыбка. Детская, легкая, какая-то свежая, точно выполосканная в легких душистых ветрах, которые дуют на высоте двенадцати тысяч футов, — Никто не встретит Шму, если она сама того не хочет.

— Вот как? И при этом она про меня знает?

— Ну да. Тебя звать Тренч, ты вроде как пленник, а еще ты мрачный тип, волосы у тебя торчат в разные стороны, как гнездо пескаря, а плащ старый и воняет маслом. И еще в мешке у тебя куча железного хлама. Так она сказала.

Тренч рефлекторно пригладил волосы. И в самом деле торчат в разные стороны, как у воздушного разбойника. Но чтоб «мрачный тип»?..

Тренч насупился, отчего Корди, заглядывавшая ему в лицо, заливисто расхохоталась, запрокинув голову со множеством беспорядочных хвостов, так, что с нее непременно должна была свалиться нахлобученная широкополая шляпа. Но та каким-то образом удержалась. Видимо, магия.

— А теперь ты похож в анфас на унылого карпа!

Тренч засопел. К оскорблениям он привык. Дурак не привыкнет, раз уж эти оскорбления всю жизнь сыплются на тебя обильнее, чем дождь на обитателей Тикондероги или белужья икра на островитян Трибуца. На Рейнланде его за глаза называли «этот помешанный» и «беда ходячая». Хорошее было время. Спокойное. Еще до той поры, когда его прозвища не сместились безоговорочно в сектор откровенной брани, хорошо знакомой воздухоплавателям дальних рейсов.

Капитан Джазбер в свое время приложил все силы, чтобы придумать несколько новых и справился с этой задачей наилучшим образом. На борту «Саратоги» Тренча звали исключительно «розанной тлёй», «паутинным клещом»[44] и «подзаборной хлорозой[45]». Эти ругательства редко прилетали сами по себе, чаще всего их сопровождал, для вящей усвояемости, хороший пинок капитанским сапогом под ребра, твердым, как подкова. Может, оттого Тренч особо и не обижался на слова. Сложно обижаться, когда тело выгибается от боли до такой степени, что трещат суставы, а мысли сшибаются друг с другом, высекая искры и заставляя глаза беспомощно слезиться.

Унылый карп? Что ж, может, сходство и в самом деле есть. Да и вообще карп, если разобраться, не самая плохая рыбина. Уж точно лучше, чем розанная тля или хлороза.

— А теперь ты улыбаешься, как рыба-попугай, — озадаченно прокомментировала ведьма, наблюдавшая за Тренчем, — Значит, ты не такой мрачный, как сказала Шму.

— Наверно, не такой, — согласился он.

— Но в остальном она права. Даже насчет мешка.

— Да, наверно права. Кажется, она многое про меня знает. А ведь мы даже не встречались здесь, на борту.

— Не обязательно встречать Шму для того, чтоб она все про тебя узнала, — провозгласила Корди, зачем-то ткнув пальцем ввысь, туда, где на ветру шуршали огромные лоскуты парусов.

— Она тоже ведьма? — насторожился Тренч.

— Не-а. Просто она знает все, что происходит на борту «Воблы». Лучше не задумывайся, как. Просто знает.

— И она знает, что со мной будет дальше?

Корди задумалась, отчего по ее лицу промелькнула тень. Совсем незаметная, полупрозрачная как тень от легкого утреннего облачка, проскользнувшего по небосводу.

— Она сказала, ты наш пленник. Это хорошо. Значит, ты еще долго пробудешь тут. У нас еще будет время познакомиться и позаниматься всякими делами. А сейчас я немножко… Эй!

Она собиралась было ретироваться с вомбатом на плечах, так же внезапно, как и появилась. И наверняка бы ей это удалось, если б Габерон недрогнувшей рукой не поймал ее за рукав.

— Габби! Пусти!

— На все восемь сторон, корюшка, но только при одном условии. Этот тип пойдет с тобой.

Корди уставилась на главного канонира огромными серыми глазами.

— Чего?..

— Теперь это не наш пленник. С этой минуты это исключительно твой пленник. Как тебе такое?

— Так нельзя! — возмутилась ведьма, глядя на канонира снизу вверх, — Это ведь ты тюремщик!

Тот ответил ей снисходительной улыбкой.

— Видишь ли, я решил оставить эту стезю. Быть тюремщиком интересно лишь на первых порах. А потом, тюремщикам ведь приходится возиться со всякой гадостью. Кандалы, ржавчина, затхлый воздух, ты же понимаешь… Представляешь, как это может отразиться на моей коже? А на волосах? Нет, благодарю покорно, я поищу себе другую работенку.

— Эй! Тебе его Ринни поручила! Почему я? Ты жульничаешь, Габби!

Главный канонир подмигнул ей.

— Считай это платой за мою лучшую рубашку. Теперь мы в расчете. Всего хорошего.

— Но…

Габерон потрепал Корди по плечу, но быстро отдернул руку, когда дремлющий на плечах ведьмы мистер Хнумр сонно заворчал, и пропал с горизонта, удивительно проворно соскользнув в ближайший люк.

Тренч проводил старшего канонира задумчивым взглядом.

— Возможно, мне стоило попросить у него рекомендательное письмо. Насколько я понимаю, найти себе тюремщика на этом корабле не такое-то и простое дело.

Корди хихикнула.

— Что, перекидывают тебя друг другу, как неудобную шляпу?

— Вроде того.

— Все в порядке. Просто Габби ужасный лентяй. Он бы поручил другим дышать за него, если бы знал, как. Пошли, отведу тебя… куда-нибудь.

— Куда? — поинтересовался Тренч.

— В… тюрьму. Правда, у нас нет тюрьмы, поэтому придется что-то придумать. Как ты относишься к чулану для кранцев[46]?

— Подходит, — не раздумывая, сказал Тренч.

Имея опыт недельной жизни на открытой палубе, он согласился бы на любой чулан, даже предназначенный для хранения дегтя.

— Правда, там нет замка, это немного неудобно, — рассудительно заметила Корди, — Я слышала, что пленников надо оставлять под замком. Неужели придется идти к дядюшке Крунчу за кандалами?

— Нет необходимости, — поспешил сказать Тренч, — Я буду вроде как под домашним арестом.

— Что это значит?

— Это значит, что… Ну, я как бы даю слово, что останусь там, где мне скажут.

— Слово рыбы-инженера?

— Слово рыбы-инженера, — подтвердил Тренч, — Буду жить там безвылазно. Ты станешь самым свободным тюремщиком на свете.

Серые глаза Сырной Ведьмы сверкнули.

— Это мне подходит. Ты ведь не жулик, как Габбс?

— Нет. Конечно же, нет.

— Вот и хорошо. Тогда пошли побыстрее. Мне еще столько надо успеть за сегодня…

Идти за девчонкой было не проще, чем за Дядюшкой Крунчем или Габероном. Как и все обитатели «Воблы», она настолько свыклась с лабиринтом на палубе баркентины, что передвигалась в нем совершенно свободно, вынуждая Тренча спешить, оступаться и набивать синяки о торчащие детали такелажа и архитектурные элементы.

Пытаясь поспеть за своей юркой проводницей, Тренч дважды чуть не расшибся о стену, которой быть не должно было, не меньше трех раз спотыкался на невероятно крутых лестницах, и под конец растянулся на палубе, зацепившись за натянутый кем-то гамак. Тренч устало вздохнул. Невозможно было представить, что живое существо способно ориентироваться в этом хаосе, мало того, жить среди подобного. Пожалуй, надо найти способ замедлить ведьму, пока он окончательно не расшибся, не заблудился и не провалился под палубу сквозь какой-нибудь лаз…

— Эй! Куда мы спешим? У пиратской ведьмы так много хлопот? — спросил он, отдуваясь.

Корди пришлось притормозить, чтоб ответить.

— Уйма. Надо узнать, почему летней ночью светится планктон. Почему северные пассаты дуют по часовой стрелке. Что скажет Габерон, когда найдет в сундуке рыбью чешую вместо персикового бальзама. Что скажет Ринни, когда узнает, что у ее мятных пастилок вкус вяленого сома. Что произойдет, если желчь ската смешать с чернилами кальмара и добавить утренней росы с высоты три тысячи футов. И как плюхнет Марево, если скинуть в него старый чугунный чан с камбуза…

— И в самом деле, — согласился Тренч, — Очень много работы.

— Кроме того, я слежу за котлом, — с гордостью сказала ведьма, задрав нос. Не такой вздернутый, как у капитанессы, этот нос был украшен чернильными пятнами и внушал определенное уважение. Вероятно, из-за того, подумалось Тренчу, что это был нос ведьмы…

Одна из труб, мимо которых они проходили, внезапно затряслась и, натужно хрипя, исторгла из себя надувшуюся как шар лиловую рыбину. Рыб такой породы Тренч не видел за всю свою жизнь. Она была в роговых очках и судейском парике, и, поднимаясь ввысь, сохраняла на лице крайне сосредоточенное, даже важное, выражение. Моргая выпученными глазами, рыбина воспарила над палубой и унеслась куда-то вверх. Тренч машинально прикинул скорость и решил, что если та не замедлится, в скором времени пересечет двадцатитысячный порог и достигнет апперовских островов, немало, надо думать, удивив тамошних жителей.

— Ну, слежу, когда есть время, — поправилась Корди, тоже проводившая взглядом задумчивую рыбину, невозмутимо набирающую высоту, — Это ведь тоже не так просто.

— Ты сама составляешь зелья?

— Ага. Для этого даже ведьмой быть не надо. Щепотку того, щепотку сего… Размолотые семена ряски, воздушные пузыри форели, унцию свежей восточной боры[47]…

Корди вела его куда-то, минуя корабельные снасти и части такелажа с ловкостью юной циркачки. Не прерывая разговора, она могла вспрыгнуть на планширь и пробежаться по нему, или проскользить несколько футов по горизонтально натянутому лееру. Чувствовалось, что в ее маленьком теле заключена уйма энергии, которая только и жаждет найти себе выход, точно вода из переполненной балластной цистерны. С Тренчем она держалась так запросто, точно была с ним знакома целую вечность. И Тренча это вполне устраивало.

Мистер Хнумр всю дорогу так безмятежно вел себя, устроившись на плечах ведьмы, что сразу было видно — этот способ перемещения не вызывает у него никакого дискомфорта. Вомбат не выглядел опасным или диким. Судя по тому, как он благодушно щурился на окружающий мир, временами цапая когтистой лапой развевающиеся по ветру хвосты Корди, «ведьминский кот» по своей природе был существом незлобливым, скорее, ленивым и немного избалованным.

— Зачем тебе вомбат? — спросил Тренч, надеясь, что этот вопрос заставит ведьму хоть немного снизить скорость.

— Это черный ведьминский кот!

— Ага. Ну да. А зачем тебе ведьминский кот?

Корди фыркнула. Разговор ничуть не мешал ей прыгать по рангоуту, карабкаться по канатам и совершать резкие пируэты.

— У каждой настоящей ведьмы должен быть кот.

— Чтоб добывал рыбешку для магических зелий?

Корди рассмеялась, чем воспользовался резкий порыв бокового ветра, едва не сорвавший с нее широкополую шляпу.

— Глупый ты. Коты нужны не для этого. Ведьминский кот — это… Как секстант для капитана, понимаешь?

— Нет, — сказал Тренч, подумав, — То есть, не совсем.

Корди вздохнула. Она явно не была расположена читать ему лекцию о ведьминских котах.

— Кот помогает ведьме фокусировать магическую энергию. Не любой кот, конечно. У каждой ведьмы должен быть свой, особенный, кот, на которого она настраивается. Тут далеко не любой подходит. Это как… В общем, далеко не любой секстант ложится в руку, когда тебе надо определить курс. Ты должен привыкнуть к нему, а он к тебе, между вами должна установиться связь, ну вроде как канат…

Судя по тому, как Мистер Хнумр ласково теребил ее хвосты, между этим «ведьминским котом» и самой Корди связь была толщиной со швартовочный конец.

— И как, помогает? — осторожно спросил Тренч, — То есть, с ним тебе проще колдовать?

Корди не услышала вопроса — как раз в этот момент очередной порыв ветра попытался сорвать с нее шляпу и почти в этом преуспел. Тренчу, впрочем, показалось, что ведьма вопрос услышала, но по какой-то причине не посчитала необходимым отвечать. Повторять его Тренч не решился. Кто знает этих ведьм и их котов, лучше не соваться в подобные области, чтоб избежать лишних неприятностей.

— А мы быстро идем, — прикинул он, наблюдая за тем, как неуклюжая «Вобла» прокладывает себе путь в истончающихся облаках, бесшумно разрывая их белесую паутину, — Узлов восемнадцать, наверно.

Говорить приходилось громко, здесь, на шести тысячах с лишним, ветер делался злым и порывистым, способным выхватить слова прямо изо рта, смять их и развеять во все стороны.

— Двадцать пять! — с гордостью заявила ведьма, придерживая шляпу, — Я добавила кое-чего в котел.

— Никогда не ходил так быстро, — сказал Тренч уважительно. В его представлении, двадцать пять узлов были невозможной скоростью для корабля такого воздухоизмещения, как у «Воблы».

Это польстило Корди.

— Обычные капитаны экономят на зелье, — пояснила она, прыгая на одной ноге по планширу, — Пары редко разводят, вот и плетутся на парусах. А нам зелья не жалко. Если надо, я могу его бочонками в котел кидать! Кроме того, у меня оно чистое, не разбавленное. А чистое ты нигде и не найдешь, ясно? Ни на одном острове Готланда уж точно. Может, где-то на задворках Унии, и то вряд ли. Каждый чем-то да разбавит или гадость какую-то замешает… Вместо форели берут минтая, вместо восточной боры — какой-то сквозняк из подвала… Вот и плетутся, как крабы.

Как раз в этот момент «Вобла» обогнала небольшую стайку дельфинов. Тренч, никогда их прежде не видевший, зачарованно наблюдал за тем, как эти грациозные животные скользят в облаках, чертя зыбкие туманные следы. Дельфины ныряли из облака в облако, точно играли в какую-то непонятную человеку игру. Увидев «Воблу», они поспешно сменили курс и некоторое время следовали в ее воздушном потоке, видимо, из чистого любопытства.

Корди внезапно хлопнула себя ладонью по лбу.

— Тюлька-фитюлька! Ну и балда же я. Про чулан вспомнила, а остальное… Пленников ведь и кормить надо, да? Ты голоден?

Тренч вспомнил свою последнюю трапезу, состоявшую из куска просоленной рыбы. Да и тот капитан Джазбер презрительно бросил ему на палубу, как псу. Когда это было?.. Сутки назад, кажется. Просто до поры до времени желудок мудро помалкивал, понимая, что сейчас не до него. Стоило, однако, упомянуть еду, как он ожил и сразу стал подавать лихорадочные, как на теряющем высоту корабле, сигналы.

— Немного.

— Держи.

Корди запустила руку в один из карманов юбки и вытащила… Тренч нахмурился.

— Бери, бери. Это хариус. Рыба такая.

— Но он…

— Шоколадный, — кивнула Сырная Ведьма, с хрустом откусив кусок хвоста, — Попробуй. Вкусно.

Тренч попробовал. Ведьма не лгала. Желудок намеревался получить пищу потяжелее, например, кусок солонины или галету, но шоколадный хариус его тоже вполне устроил. Спустя полминуты от того не осталось и чешуи.

— Вы знаете, где летают косяки шоколадных рыб? — поинтересовался Тренч, облизывая испачканные шоколдаом пальцы.

Корди скривила губы, состроив гримасу.

— Это… я ее. Еще хочешь?

— Не откажусь.

— Только шоколадных больше нет. Редко получаются. Вот тебе другие. Этот хариус из мармелада, это омлетная медуза, это макаронный окунь. Еще есть треска из чесночного хлеба и колбасный угорь, но они не очень получились.

Тренч взял омлетную медузу и осторожно откусил. Но никакого подвоха не было, разве что медуза с одной стороны немного подгорела. Так бывает, если оставить омлет на сковородке дольше положенного.

— Неплохо, — пробормотал он, пережевывая, — Значит, так ты развлекаешься?

— Это не игрушки, — пробурчала Сырная Ведьма, — Я так учусь. На рыбе. Раньше я училась на том, что попадалось под руку, но Ринни запретила. Когда обнаружила карамельный мушкет и трюфельный якорь. Наверно, у нее аллергия на грибы или…

— Видимо, твоя магия работает примерно так же, как и мои механические штуки, — невесело усмехнулся Тренч.

Сырная Ведьма поправила шляпу и по-взрослому вздохнула.

— Наверно. Давай уже, спроси.

— Что спросить?

— Почему со мной так происходит. Почему моя магия превращает все вокруг в еду.

— Я не собирался…

— Собирался, — безапелляционно сказала Корди, — Все спрашивают.

— Ну… Габберон что-то такое упоминал. Что-то про кулинарную магию и…

— Всем известно, что Габби трепло, — решительно перебила ведьма, — Нет никакой кулинарной магии. Это все из-за каши.

Тренч размышлял несколько секунд, прежде чем осмелился уточнить:

— Каши? Какой каши?

— Овсяной. В каледонийском приюте на Эклипсе нам каждый день давали кашу. Каша, каша и каша. Везде каша! Словно я жила в какой-нибудь Кашляндии, где все только тем и заняты, что едят кашу. Едят кашу, моются кашей, заправляют кашу в чернильницы… С тех пор я терпеть не могу кашу.

— Так ты жила в приюте?

— До десяти лет. Десять лет каши, Тренч. Без масла и соли, на воде. Ух, как я ее ненавидела…

Корди сжала кулаки. Кулаки были маленькие, детские, но Тренчу подумалось, что если одного касания хватит для превращения врага в порцию клубничного желе, недооценивать их силу явно не стоит.

— Знаешь, о чем я мечтала, пока оттуда не сбежала? О еде. Мои подруги мечтали о всякой ерунде. О красивом женихе-адмирале, о собственном доме, о клумбах с розами… А мне ничего такого в голову не шло. Я думала о еде. О ростбифах, пирогах с почками, сырной похлебке, артишоках и гусином паштете. О тарталетках и устрицах. О тыквенном соусе и клёцках. Целыми днями думала. Как будто они могли появиться, если хорошенько представить…

Корди досадливо одернула один из своих хвостов, лезущий в глаза.

— Ринни говорит, все мои проблемы из-за этого. Из-за каши. Я так долго думала о всяком съестном, что внутри меня что-то как бы сместилось или вроде того. Поэтому теперь у меня получается только еда. Любая. Знал бы ты, сколько всего нам пришлось выкинуть за последний год… Лакричные доски, фалы из вермишели, сапоги из бекона… В общем, с тех пор Ринни мне запретила творить ворожбу на чем-то кроме рыб. Но я думаю, это все-таки из-за того трюфельного якоря. Может, у нее аллергия на грибы или это был ее любимый якорь?..

— А… — начал Тренч.

— Нет.

— Но я же еще не успел…

— Ты хотел спросить, почему меня прозвали Сырной Ведьмой, — Корди тряхнула всеми своими хвостами сразу, — Все спрашивают. Но нет. Этого я говорить не стану.

— Надеюсь, не из-за того, что предыдущего своего пленника ты превратила в головку камамбера[48].

Корди высунула язык.

— Не скажу!

Забавная кроха, решил Тренч. Немного взбалмошенная, чересчур прямолинейная, она так не походила на созданный его воображением образ взрослой самоуверенной ведьмы, что поневоле вызывала симпатию. А еще эта ее детская непринужденность… Впрочем, сущим ребенком она не выглядела. Если его предположения относительно ее возраста были верны, через пару лет она превратится в девушку — надо думать, не менее задорную и непосредственную, чем сейчас.

Он мысленно одернул себя. Находясь в положении пиратского пленника, лучше воздержаться от прогнозов на такие большие сроки, как пара лет. Тут не знаешь, что тебя завтра ждет, куда уж жизнь годами мерить…

На некоторое время Тренч забыл про расспросы, занявшись мармеладным хариусом и колбасным угрем. Есть на ходу было не очень-то удобно, но желудок против этого ничуть не протестовал, даже наоборот, явственно намекал, что не прочь растянуть этот процесс на более долгий срок. Пожалуй, он съел бы целый корабль, если бы Корди сумела превратить его во что-то более удобоваримое, например, в гигантскую фрикадельку или, скажем, каравай хлеба…

— Сколько же человек у вас на борту? — спросил Тренч, разделавшись с жертвами гастрономической магии Корди, — Я не вижу ни команды, ни матросов…

— Шестеро, — беззаботно ответила ведьма, — Это если считать Мистера Хнумра.

— Нелегко, наверно, управляться с парусами.

— С парусами нам помогает «Малефакс». К тому же, мы редко идем под парусами, чаще всего на машине, хотя Дядюшка Крунч и говорит, что настоящий небоход ходит только под ветром. Но он вообще много всякого говорит…

Тренч быстро произвел мысленные расчеты.

— Ты, Габерон, Ринриетта, дядюшка Крунч… Кого-то я еще не видел?

— Шму. Ты наверняка не видел Шму.

— Верно, — согласился Тренч, — Не видел.

— И почти наверняка не увидишь.

— Почему? Она призрак?

— Она ассассин. И не любит показываться кому-то на глаза. Она очень скромная.

Тренчу опять вспомнилась зловещая тень, караулившая его на палубе. И воспоминание это оказалось так свежо, что по спине мгновенно загулял ледяной ветерок, проникший туда непонятно с какой стороны света. Тут уж дело было не в высоте…

— Ассассин — это значит…

— Она убийца, — произнесла Корди, легко перепрыгивая кнехт, — И зовут ее на самом деле не Шму. А баронесса фон Шмайлензингер. Ну, то есть я так думаю. Она сама-то не очень охотно рассказывает о себе. Наверно, все убийцы немного стеснительные, да? В общем, я называю ее Шму. Она привыкла.

— Она и в самом деле баронесса? — машинально спросил Тренч, хотя на языке у него вертелся совсем другой вопрос.

— Ну да. Наверно. Честно говоря, мы точно не уверены, а сама Шму уверена еще меньше, но мы на всякий случай считаем ее баронессой.

В другое время Тренч не удовлетворился бы столь туманным и странным ответом. Но другое время, как ему казалось, миновало давным-давно. Здесь, среди облаков, началась какая-то новая жизнь — необычная, пугающая и не подчиняющаяся, казалось, никаким законам. К этой новой жизни приходилось подходить с новыми мерками, неизвестными ему на родном острове.

— Она убивала людей? — осторожно спросил он.

И заслужил широкую улыбку ведьмы.

— Смеешься? Она из Сестер Пустоты. Они убивают людей чаще, чем ты чихаешь.

Слова эти показались Тренчу достаточно зловещими, чтобы ветерок усилился до легкого четырехбального шквала. К тому же, словно нарочно, именно сейчас ему захотелось чихнуть.

— Наверно, она хорошо с этим справляется? — спросил он, пытаясь дышать через рот, — Я имею в виду…

— Хорошо справляется? Она Сестра Пустоты! Это значит, что Шму может пробежать в полной темноте по падающему лебединому перу, не потревожив ни единой пылинки, — охотно пояснила Корди, — И отсечь тебе голову быстрее, чем ты успеешь хотя бы открыть рот.

Тренч почесал пальцем ухо, хотя то совершенно не чесалось.

Про Сестер Пустоты он слышал не так уж много. Но если хотя бы одна восьмая о том, что про них рассказывают по портовым кабакам, была правдой, Тренч охотнее предпочел бы сразиться с акулой-молотом, будучи вооруженным печной кочергой, чем поссориться с кем-то из Сестер.

Чего стоило одно только убийство губернатора на острове Мацусима, о котором писали несколько лет назад все газеты. Нанятая революционерами убийца из Сестер Пустоты проскользнула в губернаторскую резиденцию, миновав многочисленную охрану, самую совершенную сигнализацию и патентованные, не боящиеся взлома, замки. Ей потребовалось не более секунды, чтоб метнуть нож, пригвоздив несчастного губернатора к креслу, и еще пять — чтобы бесследно покинуть дворец. Посланный на ее поиски взвод морских пехотинцев попросту пропал, растворившись без следа — как будто канул в Марево.

Говорили про сестер-ассассинов многое, но едва ли кому-то выдавалась возможность проверить сказанное. Говорили, например, что они превращают тела своих послушниц в совершенные орудия смерти, обладающие невозможной для обычного человека реакцией и силой. Что настоящая Сестра Пустоты двигается совершенно бесшумно, и так быстро, что может пересечь ярко освещенный зал зыбкой тенью. Что прошедшему обучение в таинственном монастыре ничего не стоит подняться по отвесной стене или ударом руки переломить саблю. Много чего говорили, включая и то, о чем Тренч предпочел бы забыть.

— Наверно, с ней не стоит связываться, да? — спросил он Корди, беззаботно ковырявшую чернильные пятна ногтем.

— Ага. Шму — это машина для убийства. Дух смерти во плоти. И ты никогда ее не увидишь, если только она не пришла за твоей головой. Или…

— Что «или»? — немного нервно спросил Тренч, ощущая непреодолимое желание ослабить ворот рубахи.

— Бу!

Возглас Сырной Ведьмы оказался так внезапен и оглушителен, что Тренч рефлекторно едва не сиганул футов на шесть в сторону. Но поинтересоваться, что это за глупая шутка, не успел, потому что на палубу прямо у его ног шлепнулось что-то черное, дергающееся и распластанное, похожее на средних размеров ската. В другой момент Тренч лишь пожал бы плечами — подумаешь, великое дело. Скаты славятся своей рассеянностью. Барражируя на средних высотах, они часто не замечают быстро идущих кораблей и врезаются в мачты, путаясь в такелаже или падая на палубы. Взять его в охапку, да и швырнуть за борт…

— Или достаточно хорошенько ее напугать, — Корди щелчком поправила свою огромную шляпу, наблюдая с довольным видом за тем, как скат дергается на палубе под своей черной пелериной, — Позволь представить тебе баронессу фон Шмале… Шмайз… Шмажл… Не прячься, Шму, он тебя уже заметил!

«Никого я не заметил, — подумал Тренч, пытаясь сообразить, что происходит, — Разве что… Засохшая Роза!..»

Тогда-то он и заметил то, что должен был разглядеть сразу же. Никакого ската на палубе не было, а то, что он принял за ската, имело явственные и уже не скрываемые черным плащом признаки человеческого существа. По крайней мере, это можно было сказать о глазах — широко раскрытых, с дрожащими темными ресницами, и лице — побледневшем, с дергающейся бровью. Не бывает у скатов таких глаз и ресниц, даже у тех, что живут в самой низине, на границе с Маревом.

— Позволь тебе представить, — с наигранной торжественностью произнесла Корди, — Машина убийства и дух смерти во плоти. Шму.

Ассассин произвела на Тренча весьма неоднозначное впечатление. Прежде он представлял убийц Сестер Пустоты как-то иначе. Молодыми женщинами, прекрасными, но той красотой, от которой сердце не теплеет, а замирает ледышкой, как поднятая на двадцатитысячную высоту фляга. Про их фигуры в кабаках не особенно говорили, если не считать соленых подробностей, но Тренч отчего-то был уверен, что сложены ассассины наподобие античных статуй — изящные стройные тела, мягкие изгибы, и при этом — стальные мышцы, способные раздавить обычного человека всмятку.

Его ждало очередное потрясение. Вместо смертоносной красавицы с телом воздушной нимфы под черным плащом он обнаружил неловкую фигуру подростка, лишенную каких-либо выпуклостей и состоящую, кажется, из одних только углов, причем большинство из них было острыми. Помимо плаща на ней был бесформенный глухой балахон, напоминавший почему-то больше пижаму, чем облачение легендарных убийц. Прочие ее черты также вызывали скорее удивление, чем ужас, который приличествует испытывать, столкнувшись лицом к лицу с беспощадным ночным убийцей.

Короткая мальчишеская стрижка явно была произведена с помощью подручных инструментов и выглядела до крайности нелепо. Под глазами залегли синяки, лиловые, как вечерние облака, губы же были обкусаны так, точно на протяжении многих недель служили единственным источником пищи для этого существа. Не лучше была и фигура. Тренч мимолетно даже порадовался тому, что Сестра облачена в балахон. Судя по ее нездоровой худобе, если тело ассассина и представляло интерес, то, скорее, для врача, специализирующегося на физическом истощении организма, нежели для скульптора.

Лежа на палубе и не делая попытки подняться, Шму таращилась на Тренча широко раскрытыми глазами, так, точно увидела вынырнувшую из Марева харибду. Она была не просто напугана, она совершенно потеряла контроль над своим телом, впав в своеобразный защитный транс. Даже глаза остекленели, словно тронутые льдом.

Тренч почувствовал себя до крайности неуютно.

— Она в порядке? — уточнил он у Корди на всякий случай.

Та, кажется, не проявляла никаких следов беспокойства. Напротив, вела себя так, точно имела дело с самой обычной ситуацией, а вовсе не с рухнувшим им на головы ассассином.

— Еще как.

Челюсть Шму задергалась, как часть несправного, работающего без единого ритма, механизма.

— Бу-бу-бу-бу-бу…

— Возможно, она поранилась при падении, — заметил Тренч, — Не стоит ли нам…

Но ведьма беззаботно махнула рукой.

— Ассассины всегда падают на лапы. Как коты. С ней все в порядке. Просто испугалась немножко.

Тренчу подумалось, что если бы испуг Шму можно было перевести в энергию, используя корабельный котел, сейчас «Вобла» делала бы двести узлов вместо двадцати пяти и, наверно, уже покидала бы воздушное пространство Готланда.

— Она выглядит… странно, — сдавленно сказал он.

— Нервный тик, — пояснила Корди, мягко хлопая Шму по белым, как молоко, щекам, -

Минут через десять пройдет. Жаль, что у нас нет горячего чая, горячий чай обычно быстро приводит ее в чувство… Ты, главное, не делай резких движений и не издавай громких звуков.

— Бу-бу-бу…

— Она — ассассин? — недоверчиво спросил Тренч.

— Самый настоящий.

— Убийца?

— Угу.

— Из тех самых Сестер Пустоты?

— Ну да. Все в порядке, Шму, не бойся. Это Тренч, наш новый… э-э-э… член команды. Ты его уже видела. Ну же, поздоровайся с ним.

Шму вымучено улыбнулась Тренчу с видом человека, который поднимается на эшафот, мучимый одновременно высотной болезнью, лихорадкой и похмельем, но которому говорят, что надо надеяться на лучшее.

— П-п-ппппривет.

Тренч по-матроски козырнул, не зная, как вести себя. Ему казалось, что стоит сделать излишне резкое движение, как машина для убийства, урожденная баронесса фон Шмайлензингер, с визгом взлетит по мачте по самых рей.

— К вашим услугам. Извините, если я вас… кхм… напугал.

Улыбку Шму портило разве что звяканье зубов друг о друга.

— Н-ничего, вв-вввсе в п-п-пппорядке. Я с-с-сссама виновата.

Корди ласково погладила ее по растрепанным волосам.

— У нашей Шму очень чувствительная нервная система. Понимаешь, что это значит?

— Кажется.

— Наверно, ей не стоило идти в ассассины.

Мистер Хнумр перевернулся на другой бок, явив на обозрение мохнатый живот, и капризно приоткрыл пасть. Корди ловко засунула туда побег сахарного тростника, которым вомбат принялся с удовольствием чавкать.

— И много смертей у нее на счету? — спросил зачем-то Тренч.

— Никто не знает. Я уже говорила, она не очень-то охотно рассказывает о своем прошлом. А мы особенно и не настаиваем. Знаешь, расспрашивать Сестру Пустоты — это весьма опасное занятие, мало ли что услышишь… Не расстраивайся, Шму, ты все делала правильно.

— Пп-равильно? — один глаз осторожно открылся и уставился на Корди.

— На пять баллов, — ободряюще улыбнулась ей Сырная Ведьма, — Нет, на десять. Ты просто дух смерти, скользящий в воздухе!

— Я с-сслишком громко к-карабкалась по мачте…

— Ничего подобного. Мы не слышали даже шелеста.

— Я н-нннеудачно прыгнула на леер…

— Ты отлично прыгнула, — удивительно, но Корди, не достававшая Шму даже до груди, сейчас выглядела как старшая сестра, утешающая младшую, — Никто бы не прыгнул лучше. Тебе надо верить в себя, тогда все получится, вот увидишь.

Поймав взгляд Тренча, Корди вздохнула:

— Она прекрасно справляется, когда не волнуется. Но стоит ей только потерять контроль… Она начинает спотыкаться, ронять все из рук, падать, задевать стены…

Шму осторожно поднялась, кутаясь в свой бесполезный плащ. Она не выглядела духом смерти, несущимся по воздуху, она выглядела как безмерно скованный, робкий и стеснительный подросток, оказавшийся в неприятной ситуации и мучительно соображающий, как бы из нее выпутаться. Боясь смотреть Тренчу в глаза, она на всякий случай глядела себе под ноги.

— Я учусь, — тихо сказала Шму, почти взявшая под контроль голос, — Понемножку.

Корди с серьезным видом кивнула.

— Учится. Еще недавно она поднимала на ноги весь корабль, когда ночью кралась на камбуз. Грохот подымался такой, что Ринни спросонья палила из пистолетов, думая, что нас атаковал королевский фрегат!

— Но почему не есть днем, вместе со всеми? — спросил Тренч, — Нет, не говори, я, кажется, понимаю.

Шму мучительно порозовела. Если румянец Алой Шельмы напоминал выдержанное вино или артериальную кровь, румянец Шму мог сойти разве что на закатный отблеск, осенивший могильную плиту белого мрамора.

— А однажды она умудрилась перебить половину ядер у Габерона, — весело продолжала Корди, не замечая ее смущения, — Мы до сих пор не понимаем, как она это сделала, ядра же чугунные… В общем, Тренч, раз уж ты живешь с нами, лучше запомни пару правил, которые тебе придется соблюдать, чтоб не иметь неприятностей со Шму.

— Что за правила?

Корди начала загибать маленькие, перемазанные чернилами и шоколадом, пальцы:

— Не давать ей в руки ничего, что можно сжечь. Или взорвать. Или разбить. Или уронить. Короче, ничего того, что можно испортить, и ничего важного. Потому что она все равно его сожжет, взорвет, разобьет, уронит и испортит. Это она не специально. Просто она начинает нервничать, когда ей поручают что-то серьезное, а когда Шму нервничает, она волнуется, а когда волнуется…

— Взрывает, сжигает и разбивает окружающее?

— А ты умный, — Корди одобрительно цыкнула зубом, — Если повезет, доживешь до конца рейса. Главное — не заставляй Шму нервничать или чувствовать себя не в своей тарелке, тогда окружающий тебя мир будет почти безопасен.

Немного осмелев в обществе Тренча, Шму стала украдкой за ним наблюдать из-под всклокоченных волос. На всякий случай Тренч сделал вид, что этого не замечает. И, видимо, правильно поступил.

— Потом, — продолжала ведьма, — не поручай ей никакой серьезной работы.

— Я пленник, ты помнишь? Кто станет слушать мои поручения?

Корди нетерпеливо мотнула головой, так, что хвосты прыгнули в разные стороны.

— Не перебивай! Никакой серьезной работы. Понятно, почему?

— Ну… Она начинает нервничать? — предположил Тренч.

И заслужил еще одну одобрительную ведьминскую улыбку.

— Быстро схватываешь. Шму паникует, когда ей поручают что-то серьезное. Боится ответственности. В этот момент лучше поблизости от нее не находиться.

Несмотря на то, что Сырная Ведьма говорила с улыбкой, Тренч решил принять ее рекомендации со всей серьезностью. Ассассины и их привычки — не те вещи, к которым можно относиться легкомысленно. Даже если ассассины столь необычны, а их привычки столь странны.

— Потом, — беззаботно продолжала Корди, — Не отводи ее туда, где много людей, Шму не любит публику. Люди ее нервируют, если их собирается больше двух в одном месте.

— Я не очень-то люблю большие компании, — извиняющимся тоном пробормотала Шму, шмыгая носом.

Голос у нее был тихий и грустный, почти бесцветный.

— …но и одиночества она тоже боится. Поэтому лучше не оставлять ее одну надолго.

— Во имя увядших лепестков Розы! — выдохнул Тренч, окончательно теряясь, — Откуда я узнаю, когда она одна?

— О, не переживай. Видно ее или нет, Шму всегда где-то поблизости. Она же ассассин, забыл? Просто не пугайся, если вокруг тебя будут происходить… какие-нибудь странные вещи, ломаться предметы, падать тела… Если ты испугаешься, то можешь испугать ее, и тогда все станет гораздо хуже. А, забыла, еще. Ни в коем случае и никогда… Мистер Хнумр!..

Перекусившему вомбату, по всей видимости, надоело восседать на плечах Корди, поэтому он поступил так, как обыкновенно поступают все коты: соскочил вниз и скатился по трапу куда-то на нижнюю палубу, шумно сопя и фыркая.

— Копченый осьминог! — недолго думая, Корди кинулась за ним в погоню. Схваченные бечевками хвосты развевались за ней, как хвосты воздушных змеев. Хвост вомбата, короткий и плотный, торчал прямо, как киль корабля.

— Эй! — поспешно крикнул ей вдогонку Тренч, — Я же твой пленник! Ты должна присматривать за мной!

— Пусть Шму этим займется! — отозвалась ведьма, — Теперь она твой тюремщик!

— Ш-ш-ш… — ассассин тихо, но очень звучно икнула, недавний румянец мгновенно растворился в молочной бледности.

— У меня очень много дел! Я вас еще навещу!

Топот ведьминских башмаков стих где-то под палубой, оставив Тренча озадаченно ковырять ногтем шов плаща.

Дурацкая история. Даже ведьма не хочет сторожить такого горе-пленника.

Тренч вздохнул. Конечно, еще оставалась Шму, и, если поставить дело как надо, она вполне может сойти за…

— Кхм, — сказал он, поворачиваясь к ней, — Давай поступим так…

Наверно, он сделал это слишком резко. Или слишком громко. Взвизгнув, Шму подскочила на месте, сжалась, как падающий котенок, и вдруг превратилась в черную стрелу, ударившую вертикально вверх, бесшумно, но с такой силой, что паруса зашелестели, точно поймав сильнейший порыв ветра.

— Шму, — нерешительно позвал Тренч, задирая голову. И, разумеется, ничего не увидел, кроме удивительно близких высотных облаков, завивающихся извилистыми белесыми узорами, — Эй, Шму! Все в порядке, я просто…

У него возникло ощущение, что он говорит в пустоту, в бескрайний небесный океан. Тренч почувствовал себя до крайности глупо. Пленник пиратского корабля, от которого удрали все тюремщики.

Придется смириться с тем, что на борту «Воблы» он предоставлен самому себе и интересен разве что шныряющим за бортом рыбам.

— Да и к черту вас, — буркнул он, поправляя котомку за спиной, — Сам как-нибудь разберусь…

Каюту себе он отыскал не так быстро, как надеялся. Это оказалось на удивление непростой задачей.

Он не сразу осмелился спуститься на нижние палубы «Воблы», там, как и на всех корабельных палубах, было темно, а темнота сама по себе вызывала тревогу. К тому же, потолки оказались невысоки, так что Тренчу то и дело казалось, что он оказался под землей, в каком-нибудь узком шахтерском шурфе.

Про шахты он читал в детстве, но хорошо запомнил. В шахтах жили гномы, добывавшие драгоценные камни и золото. Сказки, понятно. Во-первых, совершенно немыслимо представить, что кто-то будет тратить драгоценный объем земли на прокладку бессмысленных тоннелей.

Каждый кубический фут любого острова давным-давно обмерян со всех сторон и уже кому-то принадлежит, а то и заложен-перезаложен бессчетное количество раз. Расковыривать кирками собственное богатство в надежде отыскать драгоценные камни?.. Истинная глупость. То же самое, что рубить лес золотым топором или растапливать камин банковскими ассигнациями. А во-вторых, никаких гномов не существует. Вот дауни существуют, дауни Тренч даже как-то раз видел. В детстве, когда к Рейнланду пришвартовалась бродячая ярмарка.

Дауни сидел на специальном постаменте и занимался тем, что пугал детишек, раскрывая широченную, с зев мортиры, пасть. И сам он был жуткий, какой-то нескладный, громоздкий и выглядящий ужасно тяжелым, точно под его рубахой вместо плоти был камень. А еще у него на руках было по три сустава, и глаз в затылке — этим глазом дауни зыркал во все стороны, наслаждаясь детским визгом. Тренч тоже визжал, хоть и не без удовольствия. За медную монетку можно было швырнуть в морду дауни куском репы, но монетки Тренчу было жаль, да и где ее достать, монетку…

Приходилось смотреть, как дауни щелкает зубами и ворчит на своем страшном варварском языке, отплевываясь от вонючей мякоти. Дышал он тяжело, широко раскрывая пасть, как рыба, сунутая под воду. Тогда Тренчу казалось, что таким образом тот пугает детвору. Лишь позже понял, что это было обыкновенное удушье. Живущие на предельно-низких, ниже тысячи футов над Маревом, высотах дауни попросту не привыкли к тому воздуху, которым дышали люди на двух тысячах и выше. Он казался им разреженным и едким. А гномы… Гномы это ерунда. Так бы им и дали расковыривать драгоценную землю своими мотыгами!..

Тренч поспешно изгнал неприятные мысли — спускаться на нижние палубы «Воблы» и без того было жутковато. Трапы здесь были крепкие, просторные, хорошо сбитые, но каждая ступенька давалась ему дорогой ценой. Рассказы Габерона о магических всплесках обрастали воображаемыми подробностями, отчего ноги норовили подломиться в коленях. В каждой ступени трапа ему мерещилась невидимая магическая ловушка, в каждом шорохе — признак надвигающейся опасности. Когда ему навстречу скользнул самодовольный ленивый карп, Тренч едва не заорал от страха, настолько сильно оказались взведены внутренние пружины.

После десятой ступени страх немного отступил, а после двадцатой Тренч двигался почти свободно — сделалось ясно, что «Вобла» пока что не собирается причинить ему вред. А может, некстати подумалось ему, лишь пристально вглядывается в наглого мальчишку, чтоб улучить момент и хорошенько его проучить…

— Ерунда все это, — сказал он вслух с нарочито пренебрежительной интонацией, — Чего мне бояться каких-то фокусов?

Под верхней палубой располагался гандек, который он безошибочно узнал по двум шеренгам пушек, глядящих в разные стороны и удерживаемых на месте с помощью хитрой системы противооткатных талей. Здесь было душно и царил полумрак — пушечные порты были наглухо закрыты, отчего на гандеке царила атмосфера, похожая на атмосферу старого непроветриваемого погреба — пахло порохом, деревом, ржавчиной и застоявшимся воздухом.

Как убедился Тренч, едва не сломав ногу о тяжелое десятифунтовое ядро, валяющееся прямо у трапа, канонир Габерон не сильно утруждал себя уходом за своими чертогами. Гандек порос грязью настолько, что Тренч старался ни к чему не прикасаться — даже для его перепачканного брезентового плаща это могло закончиться весьма плачевно. Палуба в изобилии была завалена предметами самого разного предназначения и если некоторые из них вроде ядер, пороховых картузов и сломанных лафетов, находились здесь вполне оправданно, другие явно занесло нездешним ветром. Так, Тренч обнаружил несколько старых, изъеденных бычками, ковров, заплесневелые книги с фривольными названиями, какие-то объедки, тряпье…

Несмотря на подобную обстановку, гандек ему понравился. Что-то внушительное было в силуэтах замерших пушек, похожих на спящих металлических зверей. Стоя здесь, легко было представить, как «Вобла» стремительным виражом обходит вражеское судно, как грохочут пушки, окутываясь грязно-серыми пороховыми вуалями, как гудит в воздухе раскаленная сталь и трещит сминаемое дерево…

Если он верно запомнил слова Габерона, под гандеком располагалась жилая палуба. Она и выглядела вполне живой, возможно, из-за того, что была сносно освещена — здесь в изобилии были прорезаны окна и иллюминаторы, подчас складывающиеся в какие-то ирреальные несимметричные узоры. Кают здесь было множество, хватило бы душ на триста, прикинул Тренч. Некоторые были заняты, о чем свидетельствовали малозаметные детали, например, вырезанная на одной из дверей надпись неуклюжими угловатыми буквами «ЗДЕЗЬ ЖЕВУТ ВЕДЬМЫ». На подобные отсеки он покушаться не собирался. Тренч выбрал одну из ничем не примечательных дверей почти в самом начале палубы и осторожно приоткрыл ее.

Каюта ему попалась тесная, но, в общем, уютная. И выглядящая ничуть не хуже, чем каюты на любом другом корабле, если бы не пятиугольный иллюминатор, врезанный почему-то в шкафу, и койка, болтающаяся под самым потолком. Койку Тренч опробовал в первую очередь. Не такая удобная, как его домашняя, продавленная за много лет в разных местах, но тоже ничего.

Подумав о домашней койке, Тренч, сам того не заметив, впал в уныние, неприятное и тягучее, как выматывающая кишки воздушная болезнь у человека, впервые в жизни ступившего на палубу корабля. Домашней койки ему больше не видать, и не надо быть мудрым гомункулом, чтоб это понять. Отныне Рейнланд от него так же далеко, как если бы находился на высоте в двадцать пять тысяч футов, в царстве таинственных апперов. Нет больше Рейнланда. Точнее, для многих тысяч людей он все еще есть. Что ему сделается, висит себе на прежнем месте… Только не для него, не для Тренча.

Рейнланд Тренч любил. Не так, как любят мать или жену, другой любовью, больше напоминавшей привязанность небохода к его кораблю. Который вроде как и готов при первой возможности проклясть последними словами, а все-таки без него не может, потому что прирос к нему, прикипел, притерся за много лет, как доски палубы друг к другу…

Тренч втянул носом воздух своего нового обиталища и остался доволен. Ни прелости, как на старых кораблях, ни резкого запаха смолы, которой конопатят щели. Разве что, и сюда проник этот приставучий сладковатый запах. Каждая доска корабля тут, что ли, им пропитана?..

Размышляя о запахах, Тренч вспомнил совсем другой аромат. Не совсем приятный, с кислинкой, пронзительный и терпкий. Особенный запах, который ветра не спешат растаскивать в разные стороны света. Так пахло на Рейнланде по утрам.

По поводу этого запаха частенько шутили воздухоплаватели соседних островов. Шутки были глупыми и не содержали даже доли правды. На самом деле, все дело было в дрожжах. Точнее, в дрожжевом планктоне, на котором строилось благосостояние острова на протяжении многих веков. Роза Ветров распорядилась так, что Рейнланд повис вдалеке от постоянных пассатов, дующих на четырехтысячной высоте, да и сезонные ветра почти не баловали его своим вниманием. Вытянутый веретеном, неброского цвета, он не образовал вокруг себя воздушных возмущений, напротив, много веков подряд плыл в безмятежном воздушном штиле.

Именно за это, а не за запах, на самом деле недолюбливали Рейнланд жители окрестных островов. Раз нет ветра, суши парус, работы ему не будет. Чтобы преодолеть полосу безветрия, окружавшую остров и его окрестности, заезжим корабелам приходилось швырять в топку драгоценное зелье, а то и отправлять команду на весла — тяжелая, утомительная, выматывающая работа.

Но Роза Ветров была справедлива, хоть и жестока по своей природе. Лишив Рейнланд ветров и превратив его в захолустье Готланда, а то и всей Унии, она в то же время оказала ему великую милость.

Планктон. В отличие от рыбы, планктон не любит резкого ветра, он с удовольствием селится там, где можно целыми днями дрейфовать в воздухе, питаясь солнцем и запасаясь жизненными соками.

Лачуга Тренча лепилась к самой верхней части острова-веретена и выходила окнами на сто восьмидесятый румб — как раз на рассвет. Из этих окон было хорошо видно, как из порта движутся рейнландские рыболовные шхуны с пестрыми вымпелами. Неспешно покачиваясь на слабых восходящих ветрах, они отходили подальше от острова и закидывали сети. Между кораблями, зависшими на разных эшелонах, точно возникали едва видимые паутинки. Из окон, конечно, деталей видно не было, но Тренч знал, что каждая паутинка — это огромная сеть, мелкая настолько, что, кажется, произнеси в него слово, половину букв из него выцедит. Именно этими сетями ловили дрожжевой планктон.

К вечеру, когда солнце клонилось к нулевому румбу, шхуны возвращались в порт. Их трюмы были засыпаны серой копошащейся массой — десятками тонн свежего планктона. Груды планктона замачивали в огромных чанах, а рано утром из труб всех пекарен острова поднимался дымок с особенным, кислым, привкусом. Один только этот кислый привкус сейчас казался притягательнее, чем запах шоколадного хариуса…

Тренч хлюпнул носом и сам на себя рассердился. Подумал бы лучше, чем от самого бы пахло, когда шарнхорстский палач закончил бы свое дело. Уж не фиалками, надо думать. Говорят, у висельников того… все кингстоны открываются после смерти. Ну и вонь там, должно быть, стоит на площади… Нет, Рейнланда с этих пор для него считай что нет. Лучше думать, что произошло извержение вулкана, остров раскололся и каменным дождем канул в Марево. Так спокойнее.

Запахнувшись в плащ, Тренч растянулся на койке и провалился в сон еще до того, как успел прочитать молитву Розе.

Проснулся он рано — и с неожиданно ясной головой. Последнее удивило его сильнее всего. Избитому, замерзшему и до предела выжатому телу требовалось время, чтоб восстановить силы, но то ли на борту «Воблы» время текло иначе, чем на других кораблях, то ли его каюта располагалась в зоне выброса каких-нибудь невидимых целительных чар, он не чувствовал себя ни разбитым, ни утомленным.

В иллюминаторе плыли облака, мягкие и похожие на завитки золотистой шерсти — особенные облака, которые бывают лишь поздним утром в безмятежную погоду. На Рейнланде они были редкими гостями.

Выбравшись из койки, Тренч, поколебавшись, бросил в рундук мешок со «штуками», но облегчения от этого не ощутил. Без этого мешка он чувствовал себя едва ли не голым. Может, просто потому, что тот был единственной вещью, которая пришла вместе с ним из другого мира, в котором он прежде жил. Что ж, нет смысла цепляться за прошлое, как корабли цепляются якорями за парящие в толще неба острова.

Верхняя палуба была залита солнцем, но лицо обожгло морозцем. Этому Тренч не удивился. Судя по неестественной кристальной чистоте неба, в котором плыли подсвеченные лучами облака, «Вобла» сейчас шла в верхних слоях атмосферы. Чем выше, тем небо прозрачнее, это даже дети знают. Тренч не удержался, прикрыл глаза и некоторое время просто стоял лицом к солнцу, чувствуя солнечную щекотку. Над головой трепетали, то надуваясь, то опадая, огромные подушки парусов.

— Эй! Тренч! Эй!

Глаза пришлось открыть, но это не сразу помогло — голос доносился откуда-то издалека, словно бы сверху. Пришлось прищуриться, чтоб не слезились глаза и пристально вглядеться.

— Да здесь! На фок-марсе!

Тренч не знал, что такое фок-марс, но в этот раз уловил направление звука. И совершенно не удивился, обнаружив наверху, в добрых пятидесяти футах от палубы, размахивающую шляпой ведьму. То, что она называла фок-марсом, оказалось круглой деревянной площадкой футов пяти-семи в диаметре, нанизанной на мачту, точно кусок мяса на вертел. Ее опутывало огромное множество веревок, тянущихся, казалось, во все стороны сразу, назначение ни одной из них Тренч не знал. Возможно, эта штука используется в качестве обзорной площадки или…

— Забирайся! Тут места хватит!

Тренч неуверенно шагнул к мачте, пытаясь прикинуть, каким образом человек может по ней подняться, если у него нет ни когтей, как у кота, ни плавников, как у рыбы. На борту «Саратоги» ему не раз приходилось наблюдать, как матросы с удивительным проворством карабкаются по рангоуту, скользя по канатам и играючи съезжая вниз, но его руки не были руками небохода. Грянешься с такой высоты о палубу — ни одной целой косточки не останется…

— Эх, ты! — Корди рассмеялась над его беспомощностью, — Ванты! Держись за ванты!

Высота, казалось, ее совершенно не пугала. Сидя на самом краешке площадки, она беззаботно болтала над пропастью ногами, позволяя ветру ожесточенно теребить ее клетчатую юбку.

Ванты? Точно, так эта штука и называется. Коря собственную недогадливость, он осторожно взялся за натянутые канаты, похожие на тянущуюся вверх веревочную лестницу. Совершенно никчемная затея, но не может же он позволить этой девчонке считать, что будто она смелее него. Может, готландцы и не такие прирожденные небоходы, как каледонийцы, но уж в трусости их упрекнуть некому!

Тренч стиснул зубы и стал забираться наверх. Его худшие опасения сбылись почти сразу — если первые футы преодолевать было несложно, лишь переставляй ноги да подтягивайся, то дальше все оказалось куда сложнее. Натянутые канаты противно пружинили под ногами, заставляя тревожно колебаться желудок, руки быстро устали, а ладони налились жгучей болью. Но еще хуже был ветер. Казалось, он получал наслаждение от возможности взять Тренча за шкирку и болтать над палубой, как рыбак болтает свежепойманной рыбешкой. Несколько раз Тренч останавливался, судорожно вцепившись в канаты руками и думал, не вернуться ли вниз. Оторванный от твердой палубы, подвешенный посреди гулко ревущего неба, он ощущал себя до тошноты слабым и беспомощным. Приходилось подолгу переводить дух, чтоб продолжить подъем.

Корди кричала ему сверху, размахивая руками.

— Правой рукой! Только не за эту веревку, она смеется, когда ее касаешься! Не отклячивай задницу, так сложнее! Не подставляй лицо ветру!

Он справился. Цепляясь непослушными руками за выбленки и отталкиваясь негнущимися деревянными ногами, он добрался до фок-марса. Но это еще не было победой — ему предстояло забраться на саму площадку. Несмотря на то, что для этих целей посреди марса имелся удобный прямоугольный лаз, ему потребовалось много времени для того, чтоб проскочить в него, не обращая внимания на саднящие бока и занозы. Когда он наконец оказался на фок-марсе, то чувствовал себя слишком уставшим для того, чтоб радоваться исходу — еще несколько минут просто лежал, впившись в край площадки мертвой хваткой, обессиленный, способный лишь разглядывать ползущую в синеве неба золотистую парчу облаков.

— Хорошо, что тебя Дядюшка Крунч не заметил, — хихикнула Корди, с любопытством глядя на распластавшегося пленника, — Он бы сказал пару теплых про неумех, которые через сазанью дыру лезут.

— А?

— Сазанья дыра, — ведьма показала ему на отверстие, через которое он пролез, — Она для слабаков. Настоящие небоходы через край марса лезут.

— Я… Я не подумал.

— Привыкнешь еще, — Корди подмигнула ему. От того, как она болтала ногами, сидя на самом краю площадки, Тренч ощутил противную слабость в груди, — Кушать хочешь?

Он неуверенно кивнул. Пока он был внизу, голод ощущался в полной мере, и даже жутковатый подъем оказался не в силах полностью приглушить его.

— Я захватила для тебя завтрак. Держи, — она развернула кусок парусины, который был у нее на коленях, — Это эполет из рисового пудинга. И хлебный сапог. Извини, сегодня рыбы нет. Плохой улов. Иногда Шму рыбачит для меня, но она редко что-то ловит, она не любит причинять рыбам боль. Пришлось одолжить кое-что из старья Габби, надеюсь, он не заметит.

— Спасибо, — осторожно сказал он, принимая еду, — Выглядит вкусно.

Ведьма вздохнула, колупая пальцем старую ссадину на коленке.

— Я хотела пригласить тебя на завтрак в кают-компанию, но Ринни сказала, что так нельзя. Потому что ты пленник и… Ну, ты понимаешь.

— Угу.

Обычно он привык есть в тишине. Одиночество никогда не смущало его, напротив, в присутствии посторонних даже хваленый рейнландский дрожжевой кисель не лез в горло. Но сейчас, торопливо обкусывая эполет из душистого, приправленого шафраном, риса, он ощущал некоторую неловкость. Быть может, оттого, что Корди с интересом разглядывала его, совершенно не таясь и не стесняясь.

— На «Вобле» действительно так много… магических аномалий? — спросил он первое, что пришло в голову, — Та поющая веревка и… все прочее.

— Еще бы! — ведьма широко улыбнулась, демонстрируя белые, как утренние облака, зубы, — Их здесь целая куча. Я почти каждый день нахожу новые. Иногда они исчезают, иногда появляются новые… Надо знать, где искать. Лучше всего на нижних палубах, там иногда такое творится, ух! Хочешь, посмотреть мой журнал? Я записываю там все, что встречаю.

Тренч неуверенно кивнул. К его удивлению, Корди, не отличающаяся ни крепким сложением, ни ростом, вытащила из-за пазухи своей парусиной рубахи весьма увесистую тетрадь, которую продемонстрировала ему с нескрываемой гордостью. Тетрадь была озаглавлена «ЖОРНАЛ УЧОТА» и выглядела чем-то похожим на старый потрепанный гроссбух.

— Смотри, — она развернула его, положив на марс, — Я записываю, что происходит, где и когда. Чаще всего, конечно, попадается всякая мелочь, но иногда бывает просто ух.

В том, что «жорнал» ведьма заполняла самолично, у Тренча не было никаких сомнений. Его собственные руки, больше привычные к промасленному инструменту, чем к перу из рыбьего плавника и чернилам, подчас оставляли на бумаге весьма неприглядные следы, но почерк Корди не шел с ним ни в какое сравнение. Прыгающий, небрежный, то острый и угловатый, то несущийся не разбирая дороги поперек страницы, он оставлял за собой густую россыпь клякс и выглядел так, словно Сырная Ведьма заполняла свою тетрадь в те моменты, когда «Вобла» участвовала в ожесточенном воздушном бою. Разбирать его было сущим мучением, но Тренч из любопытства осилил несколько страниц.

«Если падкидывать сиребреный пенни, стоя на третей ступеньки носового трапа, он всигда будит падать решкой верх».

«В среднем трюмном отсеке по ночам играит клавесин».

«Не касатся гвоздя который вбит в бизань-мачту на высате сими с половиной футов, он жжется».

«Если во вторнек до полудня идет дождь, а ветер васточный, эхо на пятой палубе будит смеяться как сумасшедшее».

Тренч с уважением покосился на «жорнал». Исписанный больше чем на половину, тот выглядел вполне внушительно, особенно учитывая, кто его заполнял. Корди разве что не светилась от гордости:

— Неплохо, да? Не так-то это и просто, все записывать. Надо внимательно следить, проверять, докладывать капитанессе… Но мне нравится. Это словно исследовать неизученный остров. Каждый раз находишь что-то новое!

— А вы не пытались разобраться, отчего она такая? Я спрашивал Габерона, но он не очень…

Ведьма негодующе фыркнула.

— Что Габби может понимать в таких вещах! Хотя… — ее плечи немного опустились, — На самом деле я и сама-то не сильно понимаю, если честно. Просто «Вобла» такая и все. Никто же не спрашивает у рыбы-флейты, почему она желтая, как лимон! Дед Ринни, Восточный Хуракан, не успел ей ничего рассказать про «Воблу», умер, как только посвятил в пираты. Так что вот… Хотя мы поначалу думали об этом. Например, «Вобла» могла перевозить полные трюмы ведьминских зелий, но попала в шторм, все ящики поломались, зелья перемешались — и вот. А может, ее прокляла какая-нибудь ведьма с острова, который разорил старый Уайлдбриз. Или…

— Или она когда-то нырнула глубокого в Марево, — предположил Тренч, тщательно пережевывая последний кусок рисового эполета, — Я слышал, там невесть что делается, внизу.

К его удивлению Корди убежденно замотала головой, да так, что едва не лишилась своей огромной шляпы.

— Вот уж нет. Марево — это совсем другая магия. Злая. В Мареве никакие чары не рождаются, они там только умирают и уродуются. Марево не выносит чар, оно само — полный котел испорченных чар, которые норовят погубить все, что в них попало. Иногда оно, конечно, пытается что-то сделать, используя то, что сожрало, но ничего хорошего из этого не получается. Харибды всякие и прочие чудовища…

— Значит, фокусы «Воблы» вполне безопасны?

Корди беззаботно пожала плечами. Да, подумал Тренч, у девчонки, которая спокойно восседает над пятидесятифутовой пропастью, болтая в ней ногами в тяжелых ботинках, наверняка свои представления о безопасности.

— Почти всегда. «Вобла» не злая, просто ее магия ищет выход. И иногда находит, кого-то пугая.

— Разве корабль может быть злым? — он немного напрягся.

К его облегчению, ведьма рассмеялась.

— Глупые вы, готландцы. Корабли не бывают ни злыми, ни добрыми! В них самая простая магия, бездушная. Как в эполете, который ты жуешь. Можно сплести чары так, чтобы они образовали сознание, но это очень, очень сложно, — Корди даже тон понизила, — Даже не представляешь, насколько сложно. И то, это не сознание, а так… Видимость. Те же гомункулы — вроде как и разумные, а на самом деле простые болванчики, только приказы выполнять и способны, и то простенькие, иначе у них внутри все разлаживается…

Тренч задумчиво подул на рис — тот был горячий, словно еще недавно его вынули из котла.

— Но «Малефакс» не похож на болванчика.

— «Малефакс» — другой случай. У него внутри все разладилось до такой степени, что магические связи совсем перепутались. Оттого он немножко странный. Ринни говорит, это и хорошо. Мол, обычный гомункул тут же рехнулся бы, если б его заставили управлять таким кораблем, как «Вобла». А «Малефакс» справляется. Он вообще очень умный, мне кажется, просто часто валяет дурака и прикидывается. Я познакомлю вас, как только он очнется от своих парадоксов.

— А кто чаровал Дядюшку Крунча? — Тренч откладывал этот неудобный вопрос для особого случая, но не удержался, — Я слышал, обычные абордажные големы не очень-то разумны. Ну, когда дело не касается того, чтоб разорвать кого-нибудь пополам.

Корди со смехом похлопала его по плечу.

— Его тоже не бойся, он брюзгливый, но на самом деле добрый.

— Не был бы он добрый, я сейчас тут не сидел, — проворчал он, откусывая корку от хлебного сапога, — Но кто-то же сделал его разумным? И это была не ты, так ведь?

— Что ты! Даже Ринни еще не родилась, когда Дядюшка Крунч поднялся в небо. Он ходил еще с Восточным Хураканом по всем широтам, грабил старые галеоны с иберийским золотом. Но как он появился на корабле, старый Уайлдбриз тоже рассказать не успел.

Тренч перестал есть.

— А разве он сам… Я имею в виду, сам Дядюшка Крунч не может об этом рассказать? Должен же он знать, как оказался на «Вобле»?

Корди вдруг посерьезнела.

— Знаешь, Тренч, — тихо сказала она, пытаясь глядеть куда-то в сторону, — Есть вопросы, которые… В общем, Ринни не любит, чтоб мы на них отвечали. Только не обижайся, ладно? Ты все-таки этот… пленник. Лучше спроси что-нибудь другое.

— Где мы сейчас? — спросил он первое, что пришло в голову.

Дурацкий вопрос, конечно. Даже если ведьма знает их широту и долготу, для него, обитателя суши, это будет лишь беспорядочным набором цифр.

— Далеко от твоего острова. Этой ночью мы вышли из воздушного пространства Готланда.

— Значит, мы уже не в пространстве Унии?

— Ага, — ведьма с прежней беззаботностью мотнула головой, отчего все ее хвосты скакнули под шляпой в разные стороны, — Мы оседлали Полуночного Торопыгу, он тащит нас на юг. Ринни не любит Унию и не разрешает «Вобле» заходить в ее воздушное пространство больше, чем на день. Говорит, слишком уж много тут сторожевиков в последнее время.

Тренч откусил кусок рисового пудинга. Даже остывший и немного недосоленный, он все равно был восхитителен на вкус.

— Разве ты не можешь превратить любой корабль в сахарную голову?

— Пресвятая сардинелла, нет, конечно! Такомский Пакт.

— Что это значит?

Корди опрокинулась на спину и, не прекращая болтать ногами, испустила усталый вздох. Словно ученица, которую вновь заставляют повторять набившую оскомину формулу для вычисления линейного ускорения для падающегов атмосфере тела.

— Пакт, заключенный лет триста назад на острове Такома. По нему ведьмы поклялись не участвовать в войне и не топить корабли. Для этого хватает и пушек. Мы лишь поставляем Унии ведьминское зелье для котлов, ну и… вообще. Только я не очень-то хорошо об этом знаю. Я училась в приюте, а не в школе для ведьм.

— Но колдовать же ты научилась? — осторожно уточнил он.

Наверно, это была не самая любимая тема для разговора у Корди. Она поскучнела и перестала болтать ногами.

— Колдовать может всякий, у кого это в крови. Другое дело — фокус.

— Какой еще фокус?

Корди тихо застонала.

— Ты что, вообще ничего про чары не знаешь?

— Почти ничего, — вынужден был признать Тренч, — У нас на Рейнланде их и не было, ведьм…

— Лучше бы тебе «Малефакс» все это рассказал, он взрослый, он понимает. Только он сегодня едва ли очнется, все еще белиберду несет. Ладно, слушай, — Сырная Ведьма перекатилась на бок и подперла кулаком щеку, — Ведьма — это линза, понял?

Тренч попытался понять, но почти сразу почувствовал, что это бесполезное дело. Про линзы он знал очень мало, про ведьм — вовсе нечего.

— Н-нет.

— И это меня еще Габби глупой корюшкой называет… Запоминай. Ведьма — это линза. Быть ведьмой — значит уметь фокусировать магическую энергию, используя ее для молекулярной трансформации.

Слова «фокусировать» и «молекулярной» Корди произнесла с таким важным видом, что Тренчу стоило огромного труда не улыбнуться. Несмотря на то, что он и сам не очень-то хорошо понимал их суть.

— Ну, наверно.

Корди постучала себя костяшкой пальца по лбу, потом зачем-то ткнула им же в ближайшее облако.

— Магия не внутри ведьм. Она снаружи. Мы — как линзы, которые собирают свет. Чем лучше ведьма, тем больше энергии она может собрать и тем точнее ее направит. А если есть энергия, ее можно тратить на что угодно, превращать бумагу в камень или варить зелья или менять направления ветров…

— Значит, и тут магия есть? — Тренч обвел рукой небо, словно сгребая облака в кучу.

— Немножко, — Корди показала двумя пальцами отрезок где-то в четвертинку дюйма, — На самом деле, магия растворена почти везде. В ветрах, в рыбе, даже просто в воздухе. Только там ее судак наплакал. Чтоб поменять направление ветра, ведьме пришлось бы профильтровать пару сотен кубов воздуха или две-три тонны мелкой рыбешки. Представляешь себе удовольствие?

— А Марево? — с деланно небрежным видом спросил он, — Из него вы силы высасывать не можете?

Ведьма нахмурилась. Она была слишком юна, чтоб на лбу образовывались морщины, как у взрослых, но все же в этот миг показалась Тренчу как минимум ровестницей, если не старше.

— Никто не может, — твердо ответила она, — Я же уже говорила, Марево — это совсем другой род чар. Их нельзя использовать. Это как кислота, она только разъедает то, к чему прикасается. Ведьмы никогда не станут использовать Марево, у них есть только небесный океан и все, что в нем.

Тренч собирался было машинально кивнуть, но вдруг замер. Две совершенно неподходящие друг другу детали вдруг сошлись вместе, словно он собирал очередную «штуку».

— Так вот почему ведьмы не любят покидать острова!

Ведьма одобрительно кивнула.

— Да, обычно мы домоседы. Чтоб заставить ведьму покинуть родной остров, надо сильно постараться. Еще одна причина, почему мы никогда не участвуем в воздушных сражениях.

Тренч хотел было съязвить, что ни одно из входящих в Унию государств не знало крупных воздушных сражений уже с полвека, но благоразумно промолчал. Голос благоразумия подсказал ему, что совершенно не стоит задевать ведьму, пусть даже походя, пусть даже выглядящую столь безобидно, как Корди. Кроме того, признался он сам себе, Сырная Ведьма своей детской непринужденностью и заливистым смехом, который то и дело вырывался из нее без всяких видимых причин, сгладила пугающее знакомство с «Воблой» и ее странным экипажем.

— Энергия и линзы… — пробормотал он, — Кажется, я понял, почему вас тянет к островам. Там больше всего чар!

— Не такие уж и толстолобики, оказываеются, живут на этом вашем Рейнланде, Дядюшка Крунч дал маху, — Корди улыбнулась было, но тут же спохватилась, — Ой, извини. В общем-то ты прав, конечно. Больше всего чар в толще островов. Они потому и держатся в воздухе, столько в них магической энергии заперто. Из островов растут деревья, а из деревьев…

— Строят корабли, которые держатся в воздухе. Да, не такие уж мы и дикари на Рейнланде.

— Не сердись, я не нарочно. Когда на острове вырастает дерево, оно через корни абсо… абсар… в общем, вытягивает часть этих чар и начинает держаться в воздухе само. Ну а задача ведьм — следить за островами, не разрешать другим высасывать весь их заряд, ну и вообще…

Тренч внезапно обнаружил еще одну деталь, которая наотрез отказывалась соединяться с предыдущими.

— А как же твоя магия? Все твои кулинарные превращения и прочее… Откуда ты берешь чары?

— О, — Сырная Ведьма испустила вздох, неожиданно тяжелый для ее возраста и темперамента, — Я беру их отовсюду.

— То есть…

— Ага. Из ветров, из рыбы, из всего подряд.

— Но я думал…

— Нет, мне не надо ничего просеивать. У меня высокая энергоемкость, — последнее слово Корди произнесла без запинки, но скривившись, — Это значит, я накапливаю очень — очень много энергии. Целую кучу, наверно. Только хорошей линзой мне от этого не стать.

Тренч чуть не поперхнулся хлебным сапогом, корку которого только что откусил.

— Почему?

Корди грустно кивнула.

— Я хорошо собираю чары. Вытягиваю их отовсюду. У меня это с рождения. У меня сильный интуитивный потенциал, вот. Только использовать его… Знаешь, это как скол на линзе в подзорной трубе. Совсем-совсем небольшой, но через трубу уже ничего не видно. Вот и у меня так же. Я могу собрать целую кучу энергии буквально отовсюду, но совершенно не могу ее концентрировать и направлять. Моя магия работает когда захочет и так, как захочет. На самом деле, от меня больше неприятностей, чем пользы.

Тренч хотел ее утешить, но совершенно не представлял, как. Ему и с обычным-то человеком всегда было непросто найти общий язык, а с ведьмой, да еще и девчонкой, и пиратом…

— Я сам такой же, — пробормотал он, отряхивая руки от крошек, — За что ни возьмусь, никакого проку. А то и еще хуже…

Получилось грубовато, но Корди улыбнулась.

— Значит, ты попал на нужный корабль, — провозгласила она, вскакивая на ноги, — А теперь пока! У меня еще куча дел!

Прежде чем Тренч успел ее остановить или хотя бы окликнуть, она схватилась за ванты и в несколько секунд оказалась на верхней палубе.

— Не держись руками! — крикнула она снизу, — Так веселее!

Спустя секунду ее уже не было видно, лишь раздавался едва слышимый стук тяжелых ведьминских ботинок. Поежившись от нехорошего предчувствия, Тренч стал готовиться к спуску.

У шлюпок он оказался сам собой, совершенно случайно, хоть даже не смотрел в их сторону. Видимо, так была устроена «Вобла», что идя по верхней палубе безо всякой цели, попадешь туда, куда даже не собирался попадать. Однако, увидев покачивающиеся на шлюпбалках небольшие четырехвесельные ялики, он почувствовал липкий сквознячок неуверенности в районе подмышек. Быть может, какой-то невидимый ветер с самого начала вел его сюда, к шлюпкам? Единственный ветер, который позволит ему покинуть пиратскую баркентину.

Тренч остановился возле них, делая вид, что изучает панораму небесного океана.

Здесь было, на что посмотреть. «Вобла» сбавила высоту, а может, оказалась в каком-то теплом течении, оттого было не так холодно, как утром. Пропал и летящий по небу золотой пух — нынешние облака, сквозь которые «Вобла» шла безо всякого сопротивления, больше походили на развешанные по небу кисейные платки, белые, синеватые и серые, иногда с пушистой оторочкой. Кажется, такие называются слоисто-дождевыми, он когда-то читал в книге, но точно не помнил… Бескрайний небесный океан. При одной мысли о том, какое же огромное это пространство, в груди спирало дух — словно он опять смотрел на верхнюю палубу с высоты фок-марса. Где-то в этом океане сейчас парит Рейнланд, который не разглядеть и в самую лучшую подзорную трубу. Там, конечно, за последние дни ничего не изменилось, да и не меняется ничего на Рейнланде, разве что облака планктона мигрируют вокруг острова…

Забудь, приказал он себе. Нет для него больше никакого Рейнланда. Даже если он каким-нибудь образом вернется, не успеет опомниться, как губернатор распорядится обрядить его в новые кандалы — вместо тех, что раздавил Дядюшка Крунч. Ну а дальше маршрут уже хоженный — Шарнхорст, помост с тринадцатью ступенями, последний взгляд в распахнутое небо… Нет, о Рейнланде придется забыть, и навсегда. Как и о прочих островах Готланда. Между многими из них поддерживается магическая связь, а нынешний гроссадмирал не знает снисхождения к беглым преступникам. Как и все прочие до него. Значит, придется забыть про все ветра, которые идут в сторону Готланда.

Солнце, спрятавшееся было за особенно большим облаком, вдруг вынырнуло обратно, да так, что, казалось, все небо оказалось залито его светом, щедрым и ласковым. Облака перестали казаться плоскими, теперь были видны малейшие завитки в их пушистых громадах. Они беспечно плыли в одном с кораблем потоке ветра — седые странники, никогда не задумывающиеся о глупых человеческих проблемах, покорные воле Розы, мудрые…

От этого зрелище в дуще что-то сладко затрепетало.

Может, все не так плохо, вдруг подумал он, невольно подчиняясь этому чувству. Ладно, Готланд теперь закрыт на себя, но кроме него есть в Унии и другие государства, не зря же она зовется Триединой. Взять хотя бы Формандию, родину самовлюбленного болтуна-канонира. Наверняка и там можно найти остров на свой вкус. Конечно, в тамошних краях ужасный говор — если судить по Габерону — и все картавят так, словно не могут выплюнуть изо рта колючего ерша. Кроме того, лет сто назад, если верить книгам, в Формандии была революция, после чего она превратилась в Формандскую Республику, где нет ни короля, как в Каледонии, ни гроссадмирала, как в Готланде, а только какое-то Адмиралтейство. А еще, если не врали рыбаки, пропивающие в таверне Рейнланда вырученные за планктон таллеры, в Формандии жрут электрических угрей, там у них это вроде деликатеса считается… Ну и гадость!

Если не хочется есть электрических угрей, можно подумать и о Каледонии. Там, конечно, тоже не Восьмое Небо с медовыми ветрами, но живут же люди, ходят корабли. Говорят, в Каледонии стоит такая густая облачность, что облака хоть намазывай вместо джема на хлеб — за бушпритом корабля уже ни зги не видать. От этой облачности у них на островах вечная сырость, подагра и ревматизм.

А еще лучше, подумалось ему, и вовсе убраться подальше от Унии. Там тоже есть жизнь, и еще какая! Взять хотя бы Рутэнию. Страна, конечно, дикая, варварская, но и богачом там можно стать буквально за год. Осетров в Рутэнии водится столько, что драгоценную икру едят ложками, как кашу, а ром пьют из огромных медных чайников… А еще Рутэния — царство ледяных ветров, вспомнил он, и холода там стоят такие, что, говорят, даже рыба отращивает густой мех, а по улицам острова преспокойно пасутся китовые акулы. Возможно, Рутэния и не лучший вариант для шестнадцатилетнего небохода, который впервые понюхал ветер.

Может, Бурундезия из южного полушария? Про нее написано мало, но и того, что написано, достаточно. Дикий неисследованный край с сотнями неизученных островов, хоть каждый день открывай новые! Можно самовольно назваться адмиралом и весь остаток жизни исследовать тамошний мир, открывая новые породы рыб и моллюсков. Тоже жизнь — куда веселее той, что он вел прежде. С другой стороны… Кажется, он читал, что в Бурундезии водятся крохотные рыбки, вызывающие у небоходов малярию. А еще пираньи, тоже мерзкие твари. Вышел на палубу без защитного плаща — налетят облаком, и сам не заметишь, как останутся стоять одни сапоги…

Солнце заплыло за густую дождевую тучу, сизую от сдерживаемой внутри влаги, и небо тут же потухло, словно из воздушного океана мгновенно утекли все краски. Облака сделались бесформенными свинцовыми слитками, наползающими друг на друга, ветер противно затрещал в такелаже. И как ни старался Тренч вновь вообразить бескрайние заснеженные просторы или дикие, затянутые лианами, острова, мечты его померкли — точно кто-то выключил маленький гелиограф в голове.

Отчего он вообще вообразил, что сможет распоряжаться своей судьбой? Строить будущее в его положении то же самое, что строить шлюп из салфеток вместо древесины и соплей вместо смолы. Он не вольный небоход, не пассажир, не путешественник, он — собственность пиратов, чье мнение означает не больше, чем мнение канатной бухты. Спустя несколько дней «Вобла» пристанет к какому-нибудь острову, служащему пиратским пристанищем, и Алая Шельма самолично отправит его на невольничий рынок, не удосужившись помахать на прощанье платком. И будет он до скончания дней надрывать спину с прочими рабами-докерами на острове столь дальнем, что туда и ветер не долетает. А может, Роза отправит его работать на веслах какого-нибудь портового буксира. Там, говорят, люди за месяц сгорают…

Несмотря на то, что «Вобла» вновь вошла в теплое течение, Тренч ощутил, как у него под плащом вьется целый выводок ледяных ветров. Можно ведь не только докером или гребцом, есть судьба и похуже. Кое-что он читал, кое-что болтали рыбаки с Рейнланда, кое-что и вовсе было туманными слухами, невесть какими путями попадавшими на остров.

Можно загреметь в ловцы. Это совсем плохо, даже хуже, чем на веслах. Это означает, что тебя обвяжут веревкой и швырнут вниз с баржи, что держится над самым Маревом, поплескаться в ее верхних слоях. Кто крепкий, выдерживает несколько лет, кто послабее, может и после первого прыжка Розе душу отдать. Марево, запретный чертог, полный ядовитых тайн, не любит пускать к себе людей. Но очень уж много оно хранит богатств, драгоценных и смертоносных одновременно, частично созданных самим Маревом из беспорядочного смешения чар, частично — из полупереваренных в алых глубинах кораблей. Говорят, за некоторые такие сокровища ведьмы готовы с ног до головы золотом осыпать. Правда, говорят также и то, что иной раз ноги ловца — это единственное, что удается достать обратно на баржу… И даже если уцелеешь, Розу благодарить не станешь, Марево быстро уродует человека, превращая его в подобие жутких дауни.

А еще можно угодить на «Красную рыбалку», но это совсем должно повезти. Дадут какой-нибудь ржавый гарпун и запихнут в клетку к тигровой акуле, например. Или к дюжине голодных мурен. Не самое популярное развлечение, да и искореняют его в Унии, но зрителей хватает, а где много зрителей, там и корм в цене…

Тренч нерешительно покосился на шлюпку. Шлюп-балки казались старыми, но устройство их выглядело достаточно несложным, наверняка можно и в одиночку справиться. Он осторожно провел рукой по деревянному борту, проверяя, нет ли скрытой гнили или рассохшихся досок. Пусть он ничего не понимал в воздухоплавании, корабельном устройстве и навигации, но не родился еще на Рейнланде мальчишка, который не разбирался бы в обычных лодках! Главное — киль целый, доски подогнаны одна к одной, румпель не приржавел…

Сбежать. От этой мысли кожа по всему телу начала зудеть, точно натертая шершавым просмоленным канатом. И как он ни прятал эту мысль, как не пытался прикрыть ее прочими, их все равно сдувало, точно невесомые облака. Сейчас у него есть все возможности для бегства. Экипаж — сущие ротозеи, в этом он уже убедился, да и мал он числом, всего пять человек на целую баркентину… Конечно, будь среди них гомункул, он поднял бы тревогу, почувствовав, как отделяется от корабля шлюпка, но «Малефакса» можно пока не опасаться, тот все еще в своем магическом бреду, наслаждается логическим парадоксом.

Приподняв дрожащими руками парусину, Тренч тщательно осмотрел вооружение шлюпки и нашел его пригодным даже для продолжительного полета. Небольшой парус, четыре весла, даже маленький ящичек с простейшими навигационными приборами! Мало того, под банкой шлюпки обнаружились богатые запасы — ящик сухарей, ящик галет, два больших бочонка воды… Значит, ему не придется страдать от жажды и голода, облизывая покрытые росой паруса и жуя сырые водоросли. Мало того, при должной удаче он сможет за несколько дней выйти к ближайшему острову, и пусть уже Роза решает, к какому.

Тяжелее всего было решиться. Как сигануть в бездну, на дне которой нет ничего кроме зыбкого тумана. Чем дольше он держал руку на румпеле шлюпки, тем сильнее таяла его решительность. Экипаж «Воблы» не так уж плохо отнесся к нему. Уж точно лучше того, как отнеслись к нему на «Саратоге». Но…

«Они пираты, — твердо сказал он сам себе, — Если тебе показалось, что они добры к тебе, то только потому, что прочие относились еще хуже. Не заблуждайся, не позволяй ветру морочить тебе голову. Для них ты всего лишь рыба в садке, которую они тут же пустят под нож, как только пристанут к ближайшему острову».

Это помогло — бездна перестала пугающе маячить перед глазами.

Тренч решился быстро, и с удовольствием ощутил, как дрожащие прежде нервы натянулись штормовыми фалами, и все тело враз успокоилось, собралось, даже дышать стало как-то размереннее и глубже. Решено. И даже ночи не ждать, а прямо сейчас и бежать. К ночи «Малефакс» может выйти из своего математического опьянения, тогда он сразу заметит покинувшую борт шлюпку. Мало того, ночью Тренча могут попросту запереть в его каюте, превратив ее в полноценное узилище.

Значит, сейчас. И не страшно, что солнце все еще стоит в зените, солнце ему сейчас не враг. Никто не заметит маленькую шлюпку, тихо скользнущую с широкой спины «Воблы». На обычном-то корабле, конечно, заметили бы. Там есть вахтенный, дозорный в «вороньем гнезде», матросы. Ну а здесь…

Тренч положил руки на шлюпбалку. Ничего сложного. Достаточно развязать контрольный фал, обрезать здесь, хорошенько подналечь и…

Он не удивился, когда на подогретый солнцем теплый бок лодки наползла густая тень. «Вобла» шла паралелльно длинной цепи облаков, заслонящих солнце, отчего по ее верхней палубе то и дело скользили размытые облачные тени. Эта тень была немного необычной, будто бы угловатой, Тренч, развязывая хитрый пиратский булинь[49], даже мимолетно удивился — может, здесь, вдали от Рейнланда, бывают облака такой странной формы, не расплывчатые, а точно вырезанные ножом?..

Он даже собирался обернуться, как только закончит с узлом, но не успел.

Потому что на плечо вдруг опустилось что-то мягкое, но очень, очень тяжелое. Словно огромный кит спустился с высоты, навалившись на него всей своей необъятной тушей. Даже позвоночник, как будто, скрипнул. Тренч обмер.

— Добрый день, мистер Тренч. Собираетесь предпринять парусную прогулку? Что ж, приятно сознавать, что я не заблуждался насчет того, что вы из себя представляете. Судя по всему, вы оказались бесполезным приобретением даже для пиратов.

Голос был глухой, низкий, торжествующий и презрительный одновременно. И еще в нем было что-то, чего обычно не бывает в человеческих голосах, даже у небоходов, всю жизнь дерущих глотку в попытке перекричать ветер. Что-то железное, рокочущее, неживое.

Тренч обернулся на ногах, ставших внезапно хрупкими и ломкими, как рассохшиеся весла. И увидел. И понял. Но даже не успел по-настоящему испугаться.

Удивительно, но буря, бушевавшая в легких, к моменту выхода с языка обращалась слабым едва заметным ветерком, слишком хлипким даже для того, чтоб нести слова.

— Капитан Джазбер…

Капитан Джазбер сильно изменился с тех пор, как Тренч видел его последний раз, на раскалывающейся палубе «Саратоги».

Он узнал его лишь по челюсти — лязгающая стальная челюсть осталась почти неизменной, разве что покрылась какой-то розовой накипью. Зато все остальное… Это был какой-то новый капитан Джазбер, не похожий на себя прежнего, и столь разительно, что оторопь сковала Тренча даже раньше, чем ужас.

Капитан Джазбер стал больше. Это первое, что бросалось в глаза. Его тело раздулось, как бурдюк, сделавшись пузыреобразным, вытянутым, в нем более не угадывались крепкие капитанские плечи. Несмотря на то, что его частично скрывали обрывки кителя, того, что виднелось между ними, было достаточно для того, чтобы вызвать ужас даже бывалого небохода, успевшего повидать и рыбу-дьявола и белую акулу.

Бывший капитан «Саратоги» сохранил руки и ноги, но обзавелся в придачу к ним еще и полудюжиной щупалец, мясистых, розовых, с влажными фиолетовыми присосками. Эти щупальца выпирали из его разбухшего тела в самых разных местах, как побеги какого-то сухопутного растения, спешащие покинуть рассыхающийся плод. Щупальца медленно шевелились, свиваясь кольцами на палубе и переплетаясь друг с другом. На досках за ними оставались влажные следы.

Кожа капитана Джазбера стала похожа на кожу выбравшегося из Марева кальмара, такая же розовая, упругая и мясистая, глаза же, утратившие свой изначальный цвет заодно с веками, выпирали из глазниц, выпученные и страшные. Несмотря на то, что они потеряли прозрачность, став по-рыбьи мутными, на самом их дне оставалось что-то человеческое, узнаваемое, то самое, что заставляло людей обмирать от ужаса, когда капитан поднимался на квартердек.

Лишь стальная челюсть лязгала точно так же, как прежде. Но судя по тому, как отрывисто она это делала, аккомпанируя речи капитана, шарниры поворачивались на своих местах крайне неохотно.

— Что такое, мистер Тренч? — осведомилось существо, бывшее когда-то капитаном Джазбером, — Вам не нравится мой новый облик? Не стану спорить, он весьма необычен. Где прикажете найти портного, который сможет сшить мне новый капитанский мундир?

Тренч хотел что-то сказать, а может, ничего не хотел, а губы дергались сами собой лишь рефлекторно. Наблюдая за его замешательством, капитан Джазбер не сдержался от широкой улыбки, которая почти напополам рассекла его голову. Вместо верхних зубов во рту капитана Джазбера торчало что-то похожее на китовый ус.

Тренч начал пятиться, но почти мгновенно ощутил спиной прочную преграду. Шлюпка. То, что должно было стать его спасением, теперь обратилось роковым препятствием. О том, чтоб быстро распутать оставшиеся узлы, не могло идти и речи. Разве что прыгнуть в сторону, пока капитан Джазбер упивается растерянностью своего недавнего пленника, и мчаться, мчаться во весь дух, надеясь, что хаотичная застройка «Воблы» укроет его…

— Вы и самом деле немного изменились, капитан, — пробормотал Тренч, перенося вес тела на толчковую ногу, — Но никак не могу понять, в чем именно… Сбрили бороду?

Усмешка капитана Джазбера вновь обнажила жуткую рыбью пасть, похожую на обрамленный железом и шипами грот.

— Похоже, чувство юмора — единственная вещь, которая вам еще служит, мистер Тренч. Удивительно, что в ваших руках оно не превратилось во что-то куда более бесполезное и опасное, сродни вашим механическим игрушкам.

Его дыхание обжигало, выпученные сферы, служившие ему глазами, не умели менять выражения, но что-то внутри их подсказало Тренчу, что он сам сейчас стоит на очень тонкой и неустойчивой доске, куда более тонкой и неустойчивой, чем те, по которым пираты отправляли своих жертв в последнюю прогулку. Ему перехотелось шутить.

— Это… какое-то волшебство? — выдохнул он, пытаясь оттянуть время. Ему нужно было совсем немного. Секунды две, может быть, три, чтоб хорошенько оттолкнуться и…

— Волшебство? — из пасти капитана Джазбера со скрежетом вылетел жутковатый смешок, — О да, мистер Тренч, волшебство. Много волшебства. Целый чертов котел волшебства. Такого же дрянного, как тот кальмаровое мясо, что мы везли в трюме.

«Котел, — осенила Тренча запоздавшая и бесполезная мысль, — Это все котел «Саратоги». Должно быть, он разорвался как раз тогда, когда капитан Джазбер рухнул сквозь палубу в машинный отсек!»

Вот оно что. Капитан не стал жертвой Марева. Он всего лишь очутился в хаотическом водовороте чар, вырвавшихся из магического котла. Чар, у которых не было никакого уважения к человеческому телу, которые, будучи высвобождены из ведьминского зелья в топках, попросту кроили ткань мироздания.

— Но как вы… как попали сюда?

— Как я попал на борт, мистер Тренч? Так же, как и вы. Похоже, хозяева корабля оказались слишком беспечны, чтобы проверить все абордажные крюки…

Тренчу оставалось лишь мысленно выругаться. Крюки! Проклятые крюки! Дядюшка Крунч непременно выбрал бы тросы, если б не внезапный улов, шлепнувшийся на палубу «Воблы». Рыба-инженер. Тренч отвлек его от работы, и этого времени хватило чудовищу, чтобы заползти по тросу наверх и затеряться на корабле. Все просто, как рыбья икра.

— Вам бы лучше бежать отсюда, — сказал Тренч, пытаясь сохранить остатки самообладания, — Эти пираты шутить не любят. Их тут сотни две, и все голодные, как форель по весне.

Щупальца капитана Джазбера шлепнули по палубе с отвратительным слизким звуком. С таким обычно шлепается на твердую поверхность полуразложившаяся рыбья туша.

— Лжец из вас такой же дрянной, как и механик, мистер Тренч. Или вы всерьез думаете, что полдюжины оборванцев, по какому-то недоразумению именующие себя пиратами, станут для меня серьезной опасностью?

«Он все слышал, — понял Тренч с отчаяньем, — Или разнюхал. Теперь поздно. Он знает, что команда «Воблы» никакой опасности для него не представляет. Значит, корабль обречен. Тогда бежать. Во имя Розы, бежать, пока не поздно, и все равно, куда. Сейчас!..»

Тренч прыгнул.

Он недооценил новые конечности капитана Джазбера. Мясистые розовые щупальца лишь казались громоздкими и медлительными, как сонные рыбины. Стоило ему шевельнуться, как те распрямились огромными живыми пружинами, хлестко и стремительно.

От одного он увернулся, механически, тело успело среагировать. Второе с хрустом проломило борт шлюпки в пяти дюймах от его головы, испещрив брызгами острой деревянной щепы щеку. Третье… Третьего Тренч не учел. Оно ударило по низу, под колени, мгновенно обрушив Тренча на палубу и едва не переломив ноги пополам. Тренч попытался вскочить, но не успел даже приподняться. Щупальца капитана Джазбера сомкнулись вокруг него, точно живые змеи, и сдавили так, что синее небо вокруг «Воблы» на миг стало багрово-черным. Тренч взвыл от боли.

— Не спешите, мистер Тренч, — в голосе капитана, прежде мягком и едва ли не сладострастном, прорезался жесткий металл, точно отточенный крючок, замаскированный в мягкой наживке, — Разве я сказал, что собираюсь списать вас на берег?.. Нет, мистер Тренч, вы еще послужите мне некоторое время. Но не в качестве инженера, в нем вы бесполезны. В качестве члена команды.

— Члена… команды? — Тренч с ужасом взглянул на чудовище в лохмотьях, похожих на капитанских китель. На смеющееся, скалящееся, ухмыляющееся железной пастью чудовище.

— Именно так, мистер Тренч. Видимо, я не успел сказать вам. Как раз сейчас я вступаю в права собственности новым кораблем. А корабль без команды, как вы знаете, бесполезен. Так что мы с вами, полагаю, все же закончим этот рейс вместе.

И чудовище подмигнуло ему мутным выпученным глазом.

Капитан Джазбер взял штурмом «Воблу» быстрее, чем с этим справилась бы абордажная команда в полсотни человек. Он не колебался, не медлил, не тратил понапрасну времени. Он хорошо знал, чего хочет, как знал и пути, которыми этого можно достичь. В этом отношении он ничуть не переменился с тех пор, когда был капитаном старой торговой шхуны.

Некоторое время Тренч надеялся, что капитан Джазбер попросту заблудится на палубе «Воблы», но эта надежда быстро угасла. То ли того вело какое-то новое животное чутье, то ли у него было время хорошо обследовать новую территорию, но двигался он уверенно, ни разу не сбившись с направления. И Тренч уже достаточно хорошо понимал устройство баркентины, чтобы понять — они двигаются к квартердеку и капитанскому мостику.

Сам он ничем помешать не мог. Одно из щупалец капитана Джазбера скрутило его, обвившись несколько раз вокруг торса, и теперь без всякого напряжения волокло следом за хозяином. Тренч пробовал сопротивляться, но быстро прекратил попытки. Хватка чудовища была слишком сильна. И всякий раз, когда он напрягал мышцы, эта хватка ощутимо усиливалась. Еще немного, понял Тренч, и щупальце сдавит его с такой силой, что превратит внутренности в желе. А может, попросту пережмет одну ногу, оторвав ее от тела. Капитан Джазбер при всей своей требовательности к экипажу никогда не отличался щепетильностью в отношении здоровья своих подчиненных. Возможно, ему сгодится и одноногий матрос…

Тренч перестал сопротивляться, пытаясь сосредоточиться и, если повезет, скопить хоть немного сил. Не для бегства — от чудовища не убежать. Возможно, ему удастся крикнуть, предупреждая пиратов, еще до того, как капитан Джазбер ворвется в каюту Алой Ведьмы. Она молода, но умна. Она поймет. Выскочит через окно с мушкетоном в руках, свистнет на помощь абордажного голема…

Тренч не успел даже открыть рта. Потому что капитан Джазбер не стал стучать в дверь капитанской каюты, он попросту вошел в нее, так, точно она была тонкой шелковой занавеской. И прошел насквозь, прямо сквозь искореженный щупальцами бесформенный проем, затянутый мелкой пылью, лишь брызнули в стороны осколки двери вперемешку с кусками переборки.

Алая Шельма лежала на кровати, болтая ногами и читая какую-то книгу. Она была стремительна и быстра, она не стала зря терять время в попытке понять, что происходит. Книга полетела в одну сторону, треуголка в другую, а сама капитанесса в ту же секунду оказалась на ногах — с лунно-мерцающим лезвием кортика, торчащим из кулака.

Она была быстра, но лишь по человеческим меркам. Капитан Джазбер же более не был человеком. Короткий удар швырнул капитанессу в сторону, выбив оружие из рук. Следующий превратил лежащий на полу мушкет в россыпь деревянных щепок и ком мятого железа. Третьего не потребовалось.

Улыбнувшись железной пастью, капитан Джазбер прошествовал в каюту, волоча за собой сквозь обломки мебели беспомощного Тренча.

— Доброго дня, госпожа капитанесса! — его голос напоминал слизкое шипение моллюска, которого выколупывают ножом из раковины, — Насколько я понимаю, вы и есть Алая Шельма. Как славно, что мы все-таки встретились, хоть этому и противились обстоятельства. Не так давно, если помните, я приглашал вас на борт своего корабля. В тот раз нам не довелось встретиться. Что ж, теперь я вынужден воспользоваться вашим ответным великодушием.

— Что это за дрянь? — пробормотала Ринриетта, силясь подняться и глядя широко раскрытыми глазами на извивающиеся щупальца, — Что за дрянь на борту моего корабля?..

Чудовищное тело захватчика качнулось вперед в подобии поклона.

— Меня зовут капитан Джазбер. К вашим услугам.

— Я знала, что когда-нибудь этот день настанет, — Алая Ведьма оскалилась, — Я знала, что когда-нибудь эта девчонка оживит еду, но не думала, что она возьмется за крокеты из омаров…

Алая Ведьма умела учиться на своих ошибках. Она выхватила клинок из-под подушки так быстро, что та разлетелась в стороны каскадами перьев. Два ложных выпада и финт сплелись в единый тонкий узор звенящей в воздухе стали, и даже капитан Джазбер на миг отпрянул, чтоб не попасть под широкое лезвие абордажной сабли.

Капитанесса рубилась молча, с неожиданным ожесточением и в резком, совершенно не женственном, стиле. Лезвие сабли плясало, как верткая рыба в потоках набегающего воздуха, и с каждым выпадом оказывалось все ближе к шее капитана Джазбера, лоснящейся гладкой кальмароподобной плотью.

«Еще раз, — мысленно подбадривал ее Тренч, — Слева… Всади эту железяку ему в бок!»

На мгновенье ему показалось, что Роза услышала его желание. И впервые за шестнадцать лет не поспешила запечатать его в бутылку и выкинуть в Марево. Издав короткий победный клич, Алая Шельма подскочила к пятящемуся чудовищу, легко уклонилась от встречного выпада и полоснула саблей сверху вниз.

Тренч тоже закричал, но уже от отчаянья. Капитан Джазбер успел прикрыться одним из своих щупалец. Выглядящее обманчиво водянистым и даже мягким, оно обладало не меньшей плотностью, чем шкура касатки. Лезвие абордажной сабли увязло в нем, испачкавшись в светло-желтой жиже. Алая Шельма попыталась его высвободить, но ее противник вновь оказался быстрее. Следующий удар подбросил капитанессу в воздух на добрых два фута, и впечатал в останки письменного стола. На пол, вперемешку с перьями, полетели конфетные фантики, латунные папильотки, схема какой-то выкройки…

— Девчонка, — капитан Джазбер вытащил увязшую в щупальце саблю, брезгливо осмотрел и медленно смял другой парой конечностей, — Начиталась про подвиги деда? Он был совсем другой рыбой, тебе не чета. Он был акулой. Из числа тех, кто заставляли дрожать само Марево. А ты всего лишь дерзкая золотая рыбка, решившая выпорхнуть из клетки.

Алая Шельма молча смотрела на него. Удивительно, но сейчас, взъерошенная, тяжело дышащая, с карминовой линией, протянувшейся из разбитого носа, она была бледна, как предрассветное небо, ни следа привычного румянца.

Капитан Джазбер кивнул, щелкнув железными зубами.

— Да, старина Уайлдбриз, которого зовут Восточным Хураканом, был грозным противником. Мне лично не доводилось с ним сойтись, но ветра знают множество историй о нем. Знаешь, что однажды во время абордажа у него закончился порох? Не долго думая, он схватил собственную деревянную ногу и забил ею насмерть дюжину формандских пехотинцев! Досадно видеть, что его разбавленная кровь плещется в столь никчемном сосуде. Как тебе вздумалось именоваться? Алая Шельма? Претенциозно. Глупо. Смешно.

Не способная ни спорить, ни сопротивляться, капитанесса тяжело дышала сквозь зубы. Но Тренч знал, что она не помышляет о сдаче. Может, в какой-то миг она и показалась ему самоуверенной девчонкой с пиратской саблей в руках, но сейчас он видел блеск в ее темных, под старую бронзу, глазах. Блеск, не сулящий капитану Джазберу ничего хорошего.

Одним из щупальцев капитан Джазбер небрежно поднял алую треуголку, валявшуюся в углу капитанской каюты.

— Как бы там ни было, ты причинила мне определенный ущерб, самозванная пиратка. Мой корабль в Мареве вместе с грузом и экипажем. Я бы охотно заставил тебя заплатить, если бы было чем. Но откуда у тебя деньги? На всем этом корабле не найдется и серебряного таллера. Впрочем, я знаю, как ты сможешь компенсировать доставленные неудобства. Думаю, я достаточно щедр, чтоб принять оплату кораблем!

Он смял треуголку Алой Шельмы и швырнул ее за спину. Но та даже не переменилась в лице.

— Эта баркентина — один из самых уродливых кораблей во всем небесном океане. Едва ли я выручу за него достаточно много. В таком случае мне придется пустить его на слом и продать как корабельный лес. Дерево старое, трухлявое, но хоть что-нибудь я за него получу, как только прибудем в Шарнхорст. Впрочем, ты этого, скорее всего, уже не увидишь. За что уважают готландских палачей, так это за скорость. А теперь созови команду. Не хочу торопить события, но мне кажется, настало время представить им нового капитана.

Алая Шельма качнула головой.

— На моем корабле ты не будешь командовать даже гальюном, поганый моллюск.

Тренч ожидал, что капитан Джазбер придет в ярость, но тот лишь осклабился, распахнув свою жуткую пасть на всю ширину. Сопротивление капитанессы вкупе с ее беспомощностью приносило ему явственное удовольствие. Что ж, с этой стороны он не сильно изменился за последнее время…

— Золотая рыбка опять показывает зубы? Что ж, посмотрим, что будет, когда я прикажу твоему гомункулу менять курс, в противном случае начну отрывать от тебя по кусочку. Гомункулы ведь преданы своим капитанам, не так ли? На сколько кусочков хватит его преданности?.. Как его зовут? Впрочем, плевать. Гомункул!

— Сегодня вы удивительно прекрасно выглядите, моя милая герцогиня, — пробормотал в ответ Малефакс голосом, похожим на звон расстроенной арфы, — Пойдемте сегодня вечером на луг, будем срывать душистые ромашки, пить вино и танцевать в свете закатных лучей!

Капитан Джазбер рыкнул так, что в каюте задребезжали уцелевшие стекла.

— Сумасшедший гомункул? Прекрасно. Отличная находка для такого корабля. Что ж, обойдемся старыми добрыми методами. Мистер Тренч, будьте добры сообщить экипажу, чтоб через десять минут по бортовому времени объявляется общее построение на шканцах. И если хотя бы один из вас сочтет возможным отказаться от приглашения, вы все увидите, насколько алой может быть Алая Шельма.

Квартердек «Воблы» был достаточно просторен, чтобы вместить три дюжины человек, стоящих не очень плотным строем. Семь человек не смогли занять и малой его части, походя на рассеянные по доске шахматные фигуры, оторванные друг от друга в стремительном эндшпиле. Три из них стояли наособицу, остальные четыре держались поодаль, на изрядном расстоянии.

Тренч был плохо знаком с шахматными правилами, но даже он сейчас сильнее сладковатого запаха корабля, уже ставшего привычным, чувствовал иной запах — растерянности и разгрома. Так бывает, когда неопытный шахматист садится напротив опытного мастера, выработавшего и отшлифовавшего за долгие года свою манеру боя.

Наткнувшись на единственного вражеского ферзя, его боевые порядки, еще недавно выглядящие грозной военной силой, рвутся в клочья, превращаясь в россыпь никчемных лохмотьев — как жидкое облако, сквозь которое на полных парусах проходит хищный остроносый фрегат. Да и фигуры, с позволения сказать…

Пираты Алой Шельмы сейчас являли собой весьма жалкое зрелище. Грозный Дядюшка Крунч замер без движения, опустив свою большую железную голову, и стоял так, точно израсходовал все запасы жизненной силы, влитой когда-то в его архаичные доспехи, а из мощной гидравлики вытекло все масло до капли. Габерон, разглядывавший руки с безукоризненно подстриженными ногтями, походил на собственную бледную тень. Шму от волнения переминалась с ноги на ногу, обхватив себя за плечи.

Но хуже всего пришлось Сырной Ведьме и капитанессе. Они стояли по бокам от капитана Джазбера, опутанные его щупальцами с головы до ног, так, что не могли и пошевелиться. Алая Шельма была непривычно спокойна и сохраняла презрительное молчание. Корди громко сопела и временами пыталась вырваться из капитанской хватки, но без всякого эффекта. Капитан Джазбер держал своих пленниц вполсилы. Стоило ему хотя бы немного увеличить давление щупалец… Тренча замутило, несмотря на то, что его самого капитан давно выпустил.

— Наверно, мне стоит сделать объявление экипажу, — капитан Джазбер прочистил горло слизким отрывистым звуком, точно исторгнутым из недр огромного кальмара, — С этого момента данное судно переходит под флаг Готланда. Все лица, находящиеся на его борту, объявляются пленниками короны и следуют до Шарнхорста, где будут преданы королевскому суду в полном соответствии с уложениями воздушного права. До тех пор командованием кораблем принимаю на себя я. Вы же временно зачислены в экипаж и исполняете возложенные на вас обязанности.

Разговаривая, он прохаживался вдоль квартердека, не выпуская при этом пленниц. Словно одних только розовых щупалец было мало, капитан Джазбер держал в руках громоздкий старомодный мушкетон, позаимствованный, по всей видимости, в капитанской каюте. Тренч не сомневался в том, что мушкетон заряжен и может быть пущен в ход по самому незначительному поводу. Словно этого было мало, бывший капитан «Саратоги» нацепил на ремень короткую абордажную саблю.

— Надеюсь, подобное положение вещей вас полностью устраивает. Но если по какой-то причине все же не устраивает, прошу, — щупальце капитана сделало короткий жест в сторону фальшборта, — Никто не станет силой вас здесь удерживать. Высота пять тысяч футов с небольшим. Говорят, безгрешные люди могут ходить по облакам. Но вы пираты, а значит, грехов у вас не перечесть. Можете сами посчитать, сколько грехов в секунду Розе придется вам отпускать, чтоб уложиться в срок…

Габерон осторожно поднял руку.

— Капитан, сэр! Извиняюсь, сэр! Разрешите сказать, сэр.

Капитан Джазбер смерил канонира липким непрозрачным взглядом:

— Чего вам?

— Возможно, вам просто никто не сказал, сэр… Однажды мне достался шикарный лангуст фунтов на восемь, практически задаром. Я не хотел оставлять его на камбузе, чтоб он не достался всяким оборванцам, которые могут посягнуть на кусок честного небохода. Поэтому я на всякий случай спрятал его в рундук у себя в каюте. И надо же было такому случиться, что в тот самый день капитанесса дала мне увольнительную на неделю…

— Она отправила тебя в карцер на неделю, — прогудел Дядюшка Крунч, отворачиваясь, — За то, что ты разгромил половину палубы и едва не поджег весь корабль.

— …увольнительную на неделю в трюм, — улыбка Габерона ничуть не погасла, — И я совсем забыл о проклятом лангусте. Когда я вернулся, он меня уже ждал, и я догадался об этом по запаху задолго до того, как зашел в каюту.

— Короче! — оборвал его капитан Джазбер, нетерпеливо махнув тромблоном.

— Да, сэр. Так точно, сэр. С вашего позволения, вы с ним — просто одно лицо. Я это к чему… Вам ли уповать на юрисдикцию Готланда?.. Едва только мы пришвартуемся к острову, как вас, чего доброго, отправят в губернаторский аквариум. А то и спровадят в ближайший рыбный ресторан…

Прежнее лицо капитана Джазбера можно было назвать волевым и привлекательным, но красноречивым оно не было. Новое, больше подходящее моллюску, чем человеку, и подавно не умело выражать человеческих эмоций. Однако по тому, как капитан опустил голову и как дрогнула его челюсть, Тренч понял, что подобная мысль уже приходила ему в голову. А может и свила там гнездо, как некоторые маленькие и незаметные рыбки из Бурундезии…

— На этой баркентине и так недостаток рабочих рук, — неспешно произнес он, — Это единственная причина, по которой ваши формандские мозги, мистер канонир, еще не расплескались по палубе. Но на вашем месте я бы не уповал на мое терпение. Когда я вернусь в Шарнхорст, меня встретят с надлежащими почестями. В истории готландского флота еще не было случая, чтоб кто-то в одиночку захватил пиратский корабль. И пусть этим громким словом именуется лишь древняя посудина с горсточкой беспомощных шутов, для истории это обстоятельство не будет иметь силы. Я стану первым человеком, добывшим в бою столь богатую добычу. Это тянет на орден, а то и на губернаторство на каком-нибудь не слишком удаленном и не слишком хлопотном островке!

Габерон с безразличным видом вытащил из-под полы склянку с прозрачным лосьоном, откупорил ее и принялся невозмутимо смачивать волосы.

— Ну, если вы так считаете, сэр…

— Тот, кто считает иначе, вправе убираться с моего корабля прямо сейчас.

— Отпусти женщин, — скрипуче произнес Дядюшка Крунч, не меняя позы, — Мы будем выполнять твои приказы, но их тебе придется отпустить, сын кальмара и камбалы.

От жуткой улыбки нового капитана «Воблы» Тренча мутило, как от качки на стыке воздушных фронтов. Страшная была улыбка. Полу-человеческая, полу-рыбья, она щерилась железом и китовым усом, напоминая что угодно, но только не человеческую гримасу.

— Боюсь, что дамам придется остаться со мной. В моих нежных, но уверенных объятьях. Уверяю, как джентльмен и офицер, им нечего бояться. Просто мне показалось неразумным оставлять их на свободе. У вашей капитанессы слишком уж бурный нрав, что в сочетании с режущими предметами представляет слишком много неудобств. Ну а ведьма… Я еще не сошел с ума, чтоб оставлять на свободе ведьму, пусть даже такую никчемную, как госпожа Тоунс. Нет, господа, эти дамы в течение рейса будут заложниками вашей доброй воли. Стоит кому-то из вас ослушаться приказа или выкинуть какой-нибудь фокус, который мне покажется предосудительным… Вы знаете, с каким звуком лопаются медузы?

Капитан Джазбер немного усилил свои объятья. Совсем чуть-чуть, судя по напряжению щупалец, Алая Шельма лишь вздрогнула, Корди тонко вскрикнула от боли.

Дядюшка Крунч зарокотал от ярости и двинулся вперед, тяжело и грозно, как взведенная механическая торпеда, несущаяся на беспомощный, замерший в полосе штиля, кораблик. Но ему не удалось пройти более двух шагов. Мушкетон в капитанской руке мгновенно уставился прямо ему в забрало. Абордажный голем хрипло рассмеялся.

— Свинец! Ты думаешь, он повредит мне?

— Не свинец, — под капитанским пальцем клацнул взведенный курок, — Зачарованная картечь. Одним выстрелом превратит тебя в набор металлического хлама на радость мистеру Тренчу.

— Не двигайтесь, Дядюшка Крунч, — угрюмо посоветовал Габерон, — Кажется, капитан кальмар и в самом деле настроен весьма серьезно. Не будем заставлять его нервничать.

— Правильное решение, мистер канонир, — капитан Джазбер одобрительно кивнул. Мушкетон, однако, не вернулся за пояс, остался смотреть своим смертоносным раструбом на пиратов, — Итак, кто-то из собравшихся желает оспорить мои капитанские полномочия? Нет?.. Замечательно. В таком случае наш маленький ритуал можно считать оконченным. Расходитесь по своим местам и будьте готовы выполнять приказы капитана.

— Ты не капитан! — крикнула Корди, морщась от боли, — Ты злой кальмар! Только выпусти меня, и я превращу тебя в кекс с изюмом! Тебе не украсть нашу «Воблу!»

Капитан Джазбер внимательно посмотрел на нее своими выпученными невыразительными глазами. В них, как заметил Тренч, осталось не так уж мало от человека. По крайней мере, выражение ледяной насмешки было ему хорошо знакомо, еще с тех времен, когда капитан Джазбер пребывал в ином, более привычном, облике.

— Я уже победил, глупая девчонка. И знаешь, это не было трудно. А знаешь, почему? — Корди вздрогнула, тщетно пытаясь отстраниться от лязгающей пасти, кончик щупальца издевательски погладил ее по полям шляпы, — Знаешь, почему мне удалось в одиночку подчинить себе грозных пиратов Алой Шельмы и завладеть их кораблем?

— Потому что от тебя воняет, как от дохлой рыбы?

— Милый ребенок, — щупальце прочертило кончиком черту по щеке взвизгнувшей ведьмы, — Я тоже кое на что способен в кулинарной магии. Например, могу мгновенно превратить тебя в двадцать фунтов клубничного джема, от которого кому-то из моих новых матросов придется отмывать палубу…

Сырная Ведьма задрожала от сдерживаемой злости. Тренчу подумалось, что окажись эта ярость высвобождена сейчас, в воздушном океане разразилась бы настоящая катастрофа. Быть может, над ними разразился бы град из маслин и анчоусов. Или вся «Вобла» превратилась бы в фаршированного карпа. Или что-нибудь еще, не менее жуткое. Но Корди не могла высвободить и пальца.

— Ты победил, потому что играл нечестно! — выпалила она ему в лицо, — Ты напал исподтишка и захватил нас в плен! Это не победа!

Гигантский моллюск в обрывках капитанского кителя издал серию отрывистых влажных щелчков. Возможно, подумалось Тренчу, это заменяло ему обычный смех.

— Нет. Все совсем не так. Я одержал верх не потому, что был хитрее вас или решительнее, и не потому, что догадался захватить заложников. Все дело в том, что вы ничего не стоите как противник. Вы мните себя пиратами, но на деле… — железная челюсть капитана издала отрывистый скрежет, — Взгляните правде в глаза до того, как взгляните на мир через висельную петлю! Вы просто оборванцы, волею судьбы раздобывшие корабль и самодовольно украсившие его пиратским флагом. Насмешка судьбы. Жалкие подражатели. Вы беспомощны и никчемны, но, видимо, Роза по какой-то прихоти берегла вас столько времени. Однако и ее терпение не вечно.

— Мы пираты! — крикнула Корди гневно, — Слышишь! Самые настоящие пираты!

Капитан Джазбер оскалился. Его свободные щупальца, распластавшиеся у ног, подергивались, точно в беспокойном сне. Тренч прикинул, что удар любого из них способен мимоходом проломить ему голову. Но щупальца оставались на месте. Им не было нужды действовать. Судя по лицам Корди, Алой Шельмы и Габерона, они и без того ощущали себя разбитыми, раздавленными и растертыми в порошок. Даже дядюшка Крунч умерил свой пыл, его рев стих до едва слышного скрипа шестерен.

Капитан Джазбер в полной мере сознавал свою победу. Он сделал несколько шагов по квартердерку, придерживая саблю, так торжественно, точно тот был сценой столичного театра.

— Мне с самого начала показалось, что я видел этот флаг прежде… Две акулы-молота на алом фоне. Неудивительно, что я не сразу вспомнил. А ведь этот флаг когда-то, много лет назад, уже мелькал в пределах Унии. Ну же, госпожа капитанесса, не хотите рассказать нам о своих славных свершениях?

Алая Шельма молчала, ни на кого не глядя, лишь хлюпая разбитым носом. Минуту назад она казалась огненным сполохом, запертым лишь чудовищной нечеловеческой силой капитана Джазбера. Сейчас — тлеющим углем вроде тех, что выметают поутру из камина.

Чтобы не глядеть на нее, Тренч стал смотреть на Мистера Хнумра. «Черный колдовской кот» оказался единственным членом «Воблы», избежавшим плена, но едва ли он понимал, насколько ему повезло. Расстроенный отсутствием свободных человеческих рук, Мистер Хнумр неуклюже карабкался по вантам, сопя и поглядывая на собравшихся любопытным и одновременно ревнивым взглядом. Видимо, вомбат резонно полагал, что если все люди собрались на юте, позабыв про него, здесь творится что-то интересное, и это надо бы разнюхать. Тренч лишь надеялся, что тот не сунется ближе и не навлечет на себя ярость капитана Джазбера.

Но тот, как оказалось, был полностью поглощен спектаклем, разыгравшимся на квартердеке. Карабкающиеся по вантам вомбаты интереса для него не представляли.

— В чем дело? — не дождавшись ответа Алой Шельмы, капитан Джазбер изобразил удивление, — Вы молчите? Как странно. Я полагал, пираты всегда не прочь похвастаться своими подвигами. Не хотите ли рассказать, например, про них мистеру Тренчу? Кажется, он единственный из всех присутствующих еще не понимает в полной мере, с кем именно сплелся его жизненный путь. Признаться, и я бы выслушал вашу историю с определенным интересом. Ту самую, про Фузо и старый водовоз. Говорят, по ней уже кое-где в Унии ставят сценки уличные театры…

— Чтоб тебя сожрало Марево, — мертвым голосом произнесла капитанесса.

— Кажется, мисс Ринриетта скромна, как и полагается девушке в ее возрасте, — тон капитанского голоса стал каким-то влажным, даже слизким, как свежеотложенная рыбья икра, — Похвально, что в наше время еще помнят основные добродетели. Быть может, она еще и сохранила девственную непорочность? В этом случае у палача из Шарнхорста будет повод пропустить за ее счет — и за ее здоровье — кружку эля. Веревка, на которой повесели девственницу ценится в пять раз дороже против обычной… Ну что ж, раз юная леди не хочет побаловать вас историей о собственных приключениях, расскажу ее я. Это история о Паточной Банде. Вам незнакомо это название, мистер Тренч? Именно так называют ваших новых приятелей на многих островах конфедерации. Паточная Банда. Все это случилось в прошлом году, под Фузо…

Алая Шельма вдруг подняла голову. Схватка с капитаном, несмотря на свою скоротечность, далась ей непросто. Вздернутый нос был разбит и все еще кровил, вокруг левого глаза расплывался, темнея до оттенка грозовой тучи, впечатляющий синяк. Но голос ее звучал удивительно звучно, хоть и негромко.

— Это было под Фузо, два года назад. Мы подошли на пятнадцати тысячах, чтоб потрепать шхуны, отходящие от острова без конвоя. И заметили его. Огромный старый водовоз, медленно ползущий к острову на слабом пассате. Вместо трюмов у него были цистерны, каждая не меньше чем по десять бат[50]. Он был полон воды, оттого и шел так неспешно. Огромная бочка воды, ползущая в облаках. Мы спикировали на нее.

Капитан Джазбер одобрительно кивнул:

— Восточный Хуракан стал грозой торговых караванов всего северного полушария. Его внучка дошла до того, что грабит водовозы. Впрочем, насколько я помню слабые конденсационные установки Фузо, вода в тамошних краях не самый дешевый товар. Вот только капитанесса Алая Шельма не получила за нее ни единого медного зекслинга.

Алая Шельма продолжала рассказывать, словно не слыша его. Голос ее был невыразителен и сух, возможно, ей самой сейчас не помешал бы глоток воды.

— Мы неверно спланировали атакующий курс. Не учли поправки на встречный ветер, не взяли нужный угол тангажа[51]. «Малефакс» был в отключке, а Дядюшка Крунч не успевал одновременно управлять всеми парусами. И… я попыталась рассчитать курс вручную, стоя у штурвала. Мне не стоило этого делать. Я прочитала в Кодексе главу о навигации, но не прочитала об экстренных маневрах и атаке с отрицательного дифферента. Глиссада[52] была слишком острой. Я ошиблась. Немного, футов на двадцать.

— Такой ошибки не сделал бы юнга! — презрительно бросил капитан Джазбер, — Запомните, мистер Тренч, к чему приводит самонадеянность.

— Вместо того, чтоб подойти к водовозу с юта и зависнуть над ним, мы опустились ниже и с размаха ударили его форштевнем в корму, как тараном. В задней цистерне мгновенно образовалась течь, и на палубы «Воблы» хлынула вода. Сотни галлонов воды.

Тренч не разбирался ни в судовождении, ни в корабельном деле, но даже он мгновенно понял масштаб катастрофы, которая постигла Алую Шельму. Почти всякий корабль несет в балластных цистернах воду, чтоб при необходимости слить ее через кингстоны, увеличив левитирующую способность корабля. Но если речь шла об огромных цистернах водовоза, опорожненных прямиком в корпус баркентины… Не требовалось быть опытным небоходом, чтобы понять, к чему это приведет — «Вобла», набрав излишнюю тяжесть, попросту канула бы в Марево, несмотря на все свои паруса и машину. С тысячами бат воды во внутренних отсеках не справиться никаким кингстонам.

— Я знала, что ничего не успею сделать. И тогда Корди…

— Ринни! — всхлипнула Корди, чуть не плача, — Прости. Это я виновата!

Юная ведьма едва сдерживалась. Ее многочисленные хвосты, перехваченные лентами, кусками ткани и бечевками, безжизненно свисали вниз. Но Алая Шельма лишь дернула головой, не прерывая своего рассказа.

— Она превратила всю воду на водовозе в патоку. Густую свежую сладкую патоку. Патока гораздо тяжелее воды, но при этом еще и гуще. Патока не успевала быстро вытекать сквозь пролом в цистерне, «Вобла» смогла отойти, не набрав критической массы. Правда, мы успели принять на борт несколько тонн воды, которая тоже превратилась в патоку. Весь корабль был в ней — паруса, палубы, трапы… С тех пор я не могу смотреть на сладкое.

Тренч едва сдержал рвущийся наружу нервный смех.

Патока! Вот что за запах мерещился ему на борту «Воблы». Сладкая патока, пропитавшая дерево. Наверно, этот запах не выветрится, даже если стараниями Розы «Вобле» суждено барахтаться на ветрах еще тысячу лет…

— Корди спасла нас. Но, по иронии Розы, погубила мою репутацию. С тех пор во всем северном полушарии мы известны как Паточная Банда.

— Превосходный рассказ, я сам не смог бы изложить лучше, — капитан Джазбер непринужденно поправил ворот кителя. Точнее, те лохмотья, что прежде служили ему кителем, — Знаете, мистер Тренч, какая награда объявлена за их головы Унией?..

Тренч мотнул головой. Не знал и не хотел знать.

— Никакая, — щупальца хлестнули по палубе, оставив на досках глубокие вмятины, — За их голову не дадут даже яблока. Потому что они не пираты, а гороховые шуты, не способные даже кого-то разозлить. Впрочем, сегодня их карьера пошла в гору. Уничтоженная «Саратога» и ее экипаж — это уже замах на нечто серьезное. Вполне заслуживающий признания в виде венка на шею, только не лаврового, а из лучшей пеньки Готланда. Так что вы, мистер Тренч, удивительным образом попали именно туда, куда вам было суждено попасть самой Розой Ветров. Лучшего окружения для вас не существует. Вокруг вас такие же неудачники, как и вы, причем неудачники, чья глупость обернулась трагедией. Я думаю, вы должны быть довольны. Впервые в жизни вы действительно на своем месте.

Тренч слушал его, почти не разбирая отдельных слов, точно между ним и капитаном Джазбером протянулась зона гудящего циклона.

Да, ему следовало догадаться с самого начала. Ветер, уготовленный ему Розой Ветров, под которым он всю жизнь шел фордевиндом, был ветром глупцов и неудачников. Он с самого начала задавал ему нужный курс. А сейчас попросту привел в точку назначения. В конечный пункт сильно затянувшейся лоции.

Никто сейчас не смотрел на него. Габерон, Ринриетта, Корди, Дядюшка Крунч, Шму, даже Мистер Хнумр, невозмутимо карабкающийся по вантам. Делали вид, что не замечают. А сами смотрели куда угодно, только не на него. Справедливо. Кто он такой для них? Еще один экспонат странствующего музея недоразумений? Еще одна дефектная фигура на шахматной доске, ход которой невозможно ни понять, ни предсказать?

Тренч вдруг почувствовал что улыбается. Только улыбка получилась горьковатой, с неприятным привкусом, как выветрившаяся соленая рыбина. Миттельшпиль, эндшпиль… Он думал об этом, как о шахматной партии, в которой капитан Джазбер молниеносно разгромил своих противников. Но ему прежде не приходила в голову мысль, что эта партия ведется по весьма странным правилам. Вражескому ферзю и в самом деле противостояли крайне нелепые фигуры. Фигуры, которые ходили по непонятным даже для самих себя правилам. Фигуры, которых никогда прежде попросту не ставили на доску.

— Вы улыбаетесь, мистер Тренч? Вы, кажется, улыбаетесь? Вам, должно быть, смешно?

Тренчу не было смешно. Но чертова улыбка не желала убираться с лица, стянула судорогой лицевые мышцы. Капитан Джазбер вперил в него свой взгляд, быстро наполняющийся знакомой белой яростью. Чего он по-настоящему не мог терпеть, так это насмешки. Только не от такого недоразумения, как Тренч. Только не на его, капитана Джазбера, корабле. Потому что насмешка — худшее, что может встретить любой капитан. Не ругань сквозь зубы, не ругательства, даже не спрятанный в рукаве гвоздь по его душу. Именно насмешка бросает вызов человеку, стоящему выше всех на квартердеке, подвергая сомнению его истинную власть. Поэтому судорожная улыбка Тренча заставила капитана вспыхнуть, как одна искра в крюйт-камере заставляет вспыхнуть весь корабль, от трюма до верхушек рангоута.

Капитан Джазбер пристально смотрел на Тренча. Сейчас он был не просто капитаном, он был королем положения и прекрасно это сознавал. Ринриетта и Корди были сжаты в его щупальцах, мушкетон уставился раструбом одновременно на всех остальных. Беспроигрышная ситуация, в которой одна-единственная фигура полностью подавляет все прочие, контролируя каждую клетку игрового поля. Белые начинают и ставят мат в один ход. Не самый сложный этюд, вполне понятный даже мало что смыслящим в шахматах новичкам вроде Тренча.

Глупая игра — шахматы. Даже фигуры там приросли к земле, вместо того, чтоб двигаться в воздушном океане, как настоящие боевые корабли. Тренч никогда не любил шахмат и не понимал их законов.

— Мне действительно смешно, капитан Джазбер, — удивительно, как мешает внятно говорить приросшая к губам улыбка, — И, как ни странно, именно вы сейчас представляете собой самое смешное явление на борту этого корабля.

Он надеялся, что капитан Джазбер на миг онемеет от этой дерзости. Замешкается, пытаясь сообразить, как в этом забитом тощем существе, еще недавно носившем кандалы и сжимавшегося при звуках капитанского голоса, возникла подобная дерзость. Иногда мешкают даже признанные мастера, встречая непонятную, странную, невозможную по всем шахматным законам, ситуацию. И сам ферзь может на секунду опешить, увидев, как черная пешка совершает странный непредсказуемый маневр…

И Тренч отчаянно надеялся на то, что этой единственной секунды ему хватит. Не успел еще смысл сказанного дойти до капитана Джазбера, как Тренч рухнул на колено, сдергивая с плеча котомку со «штуками». Та отозвалась жалобным механическим звоном, ударившись о палубу, она не привыкла, чтоб с ней обращались подобным образом, но сейчас Тренч его не услышал. Не до того.

Он запустил руку в котомку, пытаясь среди вороха приспособлений и устройств, столь же никчемных и бесполезных, как он сам, найти то единственное, что ему сейчас требовалось. Пальцы метались от одного к другому, встречая знакомые до мельчайших шероховатостей детали — муфты, лопастные винты, ступицы, зубчатые шестерни…

«Что ж, если я не угадаю, по крайней мере узнаю, что умер в четверг…»

Он угадал. Пальцы успели уцепиться за поверхность диска, покрытую медной обмоткой, успели даже нащупать единственную кнопку. Но больше не успели ничего. Потому что щупальце капитана Джазбера ударило его в грудь, с такой силой, что зазвенели все кости в теле. Тренча швырнуло через голову, и синее небо на несколько секунд стало черным, озаряемым сполохами молний, как в центре гремящей бури.

Тренчу даже показалось, что из этой бури он не вынырнет. Что так и полетит ко дну в кромешной темноте, тщетно пытаясь схватиться за пустоту руками. И, возможно, даже не встретит дна. Просто в какой-то миг перестанет существовать, а все то, что прежде считало себя Тренчем, попросту разлетится по тысяче направлений в разные стороны…

Всемогущая Роза, прими на свои ветра останки слуги твоего, Тренча с Рейнланда, отнеси прах его тысячью ветров на тысячи островов, и пусть обратится прах тот…

Но у непроглядной бездны было дно. Тренч ударился о него, и даже успел удивиться — как странно, у Марева есть дно, и на ощупь оно, оказывается, шершавое, грубое, как старые доски…

Щупальце капитана Джазбера легко подняло диск, кнопки которого Тренч так и не успел коснуться. Помахало им в воздухе и легко положило в свободную ладонь. Капитан Джазбер ухмыльнулся, взвешивая его в руке. Диск не выглядел ни грозным, ни даже внушительным. Просто некрасивый, неаккуратно сработанный механизм, грубый и представляющий собой причудливое сочетание деталей, точно связанных вместе ребенком — без всякого понимания законов механики, без всякой логики, без всякого смысла.

— Одно из ваших бесполезных приспособлений, мистер Тренч? — осведомился капитан, с брезгливым любопытством изучая аппарат, — Но, кажется, вы решили использовать его против меня? Как недальновидно, уж вам-то стоило знать, что от ваших игрушек никогда не будет толку. Что это такое? Оружие? Должно быть, крайне примитивное и бесполезное. Но я, пожалуй, окажу вам честь, сделав вас не только изобретателем, но и первым испытателем. А может, и единственной жертвой. Давайте испробуем его на вас же. Не думаю, что оно сработает. А если сработает… Что ж, единственным огорчившимся этому человеком станет шарнхорстский палач.

Капитан Джазбер направил диск на Тренча, все еще улыбаясь. И нажал на кнопку.

Ничего не произошло. Железная улыбка капитана Джазбера стала шире.

Иногда пешки, делая непредсказуемый маневр, попросту сами собой соскакивают с доски. Глупые существа пешки, чего с них спрашивать. Тренч даже не ощутил отчаянья. Только лишь глухую усталость.

— Как я и говорил, мистер Тренч, ваши игрушки…

Диск испустил негромкий ровный гул, похожий на отзвук заблудившегося в такелаже ветра. И выбросил на поверхность несколько сухих серых искр. Капитан Джазбер уставился на него, все еще сжимая в руке. И даже успел размахнуться, чтобы отправить за борт. Видимо, решил, что механическая игрушка представляет собой бомбу или какую-нибудь еще адскую машинку. Но это была не бомба. Краем глаза Тренч заметил, как дернулась в направлении капитана Джазбера стрелка судового компаса, с такой силой, точно внезапно обнаружила у планеты новый магнитный полюс.

Натужно загудев, диск ожил и, не обращая внимания на руку, все еще его сжимавшую, устремился к лицу капитана Джазбера. К той единственной его части, которая состояла из железа. Удар был сокрушителен, точно в челюсть капитана угодило ядро двадцатифунтовой карронады. Брызнули искры, уже не серые, а желтые. Металл встретился с металлом. Капитан Джазбер зашатался, мотая головой. Его челюсть сплющило и наполовину вмяло, непоправимо испортив отшлифованную поверхность зубов. Он был ошарашен, дезориентирован и на миг утратил контроль над ситуацией. Но и только. Щупальца, сдавливавшие ведьму и капитанессу, ни на миг не утратили силы. И мушкетон, глядящий в лицо прочим, разве что немного дернулся в сторону. Тренч знал, что выиграл не больше секунды. Совсем недостаточно времени, чтоб Габерон или дядюшка Крунч успели покрыть отделявшее их от капитана расстояние.

Но этой секунды оказалось более чем достаточно для Шму.

Мгновение назад она стояла среди остальных, сжавшаяся, кусающая губы, растерянная, и вот ее уже нет, только полоснуло по воздуху чем-то смазанным, точно над палубой пронесся порыв песчаного вихря вроде тех, что дуют в южных широтах. Мушкетон вышибло из руки капитана Джазбера так, что тот взлетел по высокой друге, закрутившись вокруг своей оси. Но, кажется, капитан даже не заметил этого. Страшно рыча, он пытался оторвать щупальцами магнит, впечатавшийся ему в челюсть и перекрывавший обзор. Даже лишившись оружия, он оставался смертельно опасен и был способен раздавить любого, кто подойдет к нему слишком близко.

Но первым успел дядюшка Крунч. Едва лишь мушкетон взлетел в воздух, он ринулся вперед, скрипя своими гидравлическими конечностями. Не человек, стальная гора, устремившаяся навстречу противнику, огромная рычащая механическая торпеда. Может, ему и не доставало грациозности, но он с лихвой компенсировал ее своей нечеловеческой силой.

Только бы он не попытался схватить капитана Джазбера за горло, успел подумать Тренч. Почувствовав опасность, капитан может мгновенно раздавить Сырную Ведьму и Алую Шельму рефлекторным напряжением своих ужасных щупалец.

Но дядюшка Крунч знал, что делал. Подобравшись к капитану, он обеими руками вцепился в то щупальце, которое стискивало Корди. Взвыла гидравлика, затрещали в недрах голема соединения и зубчатые валы. Щупальце капитана Джазбера с влажным хрустом оторвалось от тела, вырванное под корень, вниз хлынула бледно-желтая и отвратительно пахнущая кальмарья кровь. Корди, взвизгнув, шлепнулась на палубу, ее широкополая шляпа отлетела далеко в сторону.

Дядюшка Крунч двинулся было к тому щупальцу, что удерживало Ринриетту, но отпущенного ему времени оказалось недостаточно. Капитан Джазбер наконец оторвал от лица магнит и оскалился.

— Цитоспороз дери ваши души!

Сразу два щупальца подхватили абордажного голема и швырнули его о бизань-мачту, с такой силой, что над палубой разнесся треск сухого дерева. Выглядел капитан жутко. Его искореженная челюсть повисла на одном шарнире и безостановочно лязгала, обнажая густо усеянный китовыми пластинами зев, обрубок щупальца беспорядочно хлестал во все стороны, заливая квартердек желтоватой жижей.

— Бунт? — взревел он, — Вы посягаете на своего капитана? Сейчас я покажу вам бунт, мелкое паточное отродье…

Алая Шельма закричала. Щупальце, которое ее сдавливало, порозовело и набухло, готовясь смять ее, превратить в мокрое пятно на палубе. И Тренч с ужасом понял, что не успеет. И никто не успеет. Ни дядюшка Крунч, все еще барахтающийся в обрывках такелажа, ни безоружный Габерон, стоящий поодаль, ни Шму, перепуганная собственной смелостью и вновь съежившаяся от страха. Ни он сам, валяющийся поодаль подобно тюку испорченной парусины.

Ее спасла Корди. Сырная Ведьма выставила в направлении рычащего капитана тонкую руку со скрещенными, перепачканными чернилами, пальцами. Несмотря на то, что рука была пуста, пальцы дрожали так, словно им приходилось удерживать огромный вес. Да так, наверное, и было.

Слизкое розовое щупальце, обвивавшее Алую Шельму, вдруг замерло и стало стремительно менять цвет, белея на глазах, разбухая и делаясь все более прозрачным. Тренч следил за этим превращением, не отрывая глаз, с безотчетным ужасом. Ему никогда не приходилось видеть, как творится магия. И как плоть, человечья или рыбья, превращается в нечто другое. Нечто более мягкое, пластичное, прозрачное… Суфле. Щупальце капитана Джазбера теперь состояло из чистого кремового суфле, упруго дрожащего и покрытого сахарной пудрой.

Алая Шельма не стала дожидаться полного превращения. Воспользовавшись тем, что сдавливающая ее хватка ослабла, позволив высвободить руки, она выхватила из-за пояса капитана Джазбера саблю и, ни секунды не задумываясь, полоснула сверху вниз. Удар был хорош и стремителен, он рассек бы даже что-то куда более прочное, чем суфле. Капитанесса покатилась по палубе, все еще спутанная его липкими жгутами.

Но ферзь остается ферзем, даже если прочие фигуры обступили его, прижав к краю доски. А капитан всегда остается капитаном. Даже в эту минуту капитан Джазбер не утратил присутствия духа и свойственного ему хладнокровия.

Он никогда не отступал, даже видя по курсу беснующуюся воздушную стихию, способную раздавить корабль. Не отступил он и сейчас. Даже утратив пару щупалец и тромблон, он все еще оставался опасен, как раненная акула.

— Жалкий никчемный сброд! Я разорву вас на части и оставлю на поживу сомам!

Он двинулся на пиратов, растопырив оставшиеся щупальца. Колоссальная мощь в полу-человеческом обличье. Смерть во плоти. Чудовище, опьяненное собственной кровью и рычащее от нетерпения. Оно раздавило бы любого из них. И оно спешило сделать это. Скользя на залитой желтой жижей палубе, капитан Джазбер скрежетал искореженными зубами, спеша добраться до своей добычи. Тренч знал, что тот не остановится.

— Мои сапоги, — горестно вздохнул Габерон. Единственный из всех, он остался на своем прежнем месте и теперь с огорчением разглядывал испачканные голенища своих щегольских сапог, — Сорок летучих медуз, вы знаете, как тяжело раздобыть хорошие сапоги из шкуры белого ската в этой части света?

Капитан Джазбер, от которого главного канонира отделяло едва ли пять футов, лишь коротко рыкнул. Он уже занес щупальце, чтоб раздавить этого самоуверенного хлыща, вмять его в доски, растерзать…

Габерон хладнокровно запустил руку за пазуху и извлек прозрачную склянку со своим лосьоном для волос. И, вздохнув, швырнул ее прямо в лицо подступающему чудовищу.

Тренч никогда не пользовался лосьоном для волос и не знал его составляющих. Но, судя по резкому запаху, мгновенно разлившемуся по палубе, едва склянка с хрустальным звоном разбилась о лицо капитана, это было что-то весьма едкое и едва ли полезное для глаз. Рык капитана мгновенно сменился высоким воем. Прижав руки к лицу, он зашатался и попятился, уцелевшие щупальца бессмысленно вычерчивали в воздухе хаотические геометрические фигуры. В несколько шагов, пятясь, он оказался у борта. Он еще не проиграл, он еще был полон сил, понял Тренч, ему нужна была лишь небольшая передышка, чтобы смять это нелепое сопротивление и тех жалких ничтожеств, что осмелились бросить вызов его власти. И он получил бы эту передышку, если бы не наступил на Мистера Хнумра.

«Черный колдовской кот» с интересом наблюдал за схваткой, шевеля большим носом и сверкая влажными глазами. Он не знал, что происходит на палубе, но полагал, что имеет место какая-то забавная игра. Любопытный как и все вомбаты, он тихонько спустился с вант на палубу, чтобы наблюдать за происходящим вблизи. И менее всего ожидал, что кто-то на него наступит.

От ужаса и неожиданности Мистер Хнумр издал душераздирающий писк и подскочил, ударив пятившегося капитана Джазбера под колено. Тот резко повернулся, взмахнул щупальцами и, не в силах совладать с инерцией, перевалился своим грузным разбухшим телом через планширь. Хрустнуло дерево, испуганно вскрикнул капитан, и Тренч на миг увидел подкованные подошвы его сапог, мелькнувшие в воздухе.

И все закончилось. На том месте, где прежде был капитан Джазбер, осталась лишь выщерблина в борту и обиженный, бормочущий себе под нос и пыхтящий вомбат.

Оторваться от палубы было тяжело. Тренч чувствовал себя раздавленным, грудь болела так, что хотелось придерживать ребра руками. Но он все-таки встал на ноги без посторонней помощи и, хромая, доплелся до борта, чтобы заглянуть через него.

Будь небо более облачным, он не увидел бы ничего, кроме пушистой глади кучевых облаков, над которыми шла неуклюжая «Вобла». Но сейчас, перед закатом, небо было удивительно чистым. Прозрачным, как родниковая вода. И в этом небе Тренч увидел крошечную точку, постепенно сливающуюся со спокойной гладью Марева где-то далеко-далеко внизу. Такую маленькую, что, сморгнув, Тренч уже не смог найти ее взглядом.

— Всем вольно, — пробормотал он, приваливаясь к борту, — Капитан покинул мостик.

Первым делом Корди подхватила на руки Мистера Хнумра, чтоб убедиться в том, что тот цел и невредим. Но вомбат, судя по всему, отличался крайне незлобливым характером. Уткнувшись носом в подбородок ведьмы, он довольно урчал и даже на собачий манер помахивал своим куцым хвостом. Корди рассмеялась, не обращая внимания на то, что измазанная чернилами шерсть «черного ведьминского кота» пачкает ее жилет.

Остальные еще недостаточно пришли в себя, чтобы смеяться. Алая Шельма немного дрожащей рукой попыталась отряхнуть китель от сахарной пудры, потом поморщилась, сняла его и повесила на плечо, оставшись в простой льняной блузе. Выглядела она как человек, переживший ураган в рыбацкой лодке, но, как заметил Тренч, быстро пришла в себя. Глаза полыхнули знакомым огнем, пальцы перестали дрожать.

— Надеюсь, день визитов на сегодня закончен, — произнесла она нарочито бесстрастным тоном, разглядывая ущерб, причиненный схваткой корабельному имуществу, — Дядюшка Крунч, будь добр, повесь на борту вывеску побольше: «Пиратский корабль. Посещение без билетов запрещено».

— На твоем месте, Ринриетта, я бы изменил курс, — проворчал абордажный голем, озабоченно потирающий свежую царапину на корпусе, — Мы слишком сильно приблизились к землям Унии, слишком много живности порхает в воздухе. Падают на палубу, что яблоки в твоем огороде…

— Капитанесса, сэр, — Габерон подчеркнуто молодцевато отдал честь, — Я надеюсь, что когда дело дойдет до сведения счета, вы не забудете о своем главном канонире. В конце концов, в этой битве причиненный мне ущерб серьезнее всего.

— Какой еще ущерб, Габбс? — устало спросила Алая Шельма, отбрасывая ногой саблю с перепачканным суфле лезвием.

Старший канонир принялся загибать пальцы.

— Восемь унций превосходного миндального лосьона. Ты не поверишь, какие деньги за него дерут по нынешним временам. Новые сапоги. И…

— Дядюшка Крунч, проследи за тем, чтоб главному канониру выдали из корабельных запасов полфунта дегтя. Может, он и пахнет похуже, но, надеюсь, сможет законопатить дырки в его голове достаточно прочно, чтоб там задерживались хоть какие-то мысли.

Габерон вздернул точеный подбородок в искреннем негодовании:

— Это отвратительно, капитанесса, сэр! Я немедленно обращусь в профессиональную пиратскую гильдию! Служба на этом корабле и так слишком дорого мне стоит, но делать это с ущербом для собственного здоровья, увольте…

Габерон с гордостью развернулся и покинул палубу и, хоть ругался он себе под нос все то время, что оставался в пределах видимости, Тренчу почему-то казалось, что главный канонир ухмыляется.

— Корди!

— Да? — Сырная Ведьма улыбалась. Перепачканная чернилами и желтой жижей, растрепанная, со свисающими в разные стороны хвостами, с расцарапанной щекой, она единственная выглядела не человеком, пережившим серьезную опасность, а обычной каледонийской девчонкой, сбежавшей из школы, чтоб пробраться тайком на блуждающий риф за воздушной капустой.

— Займись котлом. Мы меняем курс. «Вобла» на всех парах идет на север.

— Так точно, капитан! — выпалила Корди с готовностью и нахлобучила на голову свою мятую широкополую шляпу.

— И вот еще, Корди…

— Да? — та замерла, уже схватившись за ванты, по которым собиралась вскарабкаться подобно вомбату.

— Эта твоя пастила со вкусом копченого сома… — Алая Шельма подмигнула ей, — Не так уж и дурно получилось. Сделай-ка мне еще парочку.

— Запросто, Ринни!

— А теперь Шму.

Ассассин вздрогнула при звуке своего имени. Судя по всему, она с удовольствием бы провалилась под палубу, но пристальное внимание капитанессы полностью ее парализовало. Она быстро моргала, ни на кого ни глядя и бессмысленно теребя пальцами рукава балахона. Алая Шельма мягко потрепала ее по плечу.

— Ты молодец. Спасибо.

Румянец Шму выглядел бы так же противоестественно, как зеленый рассвет, но краснеть она и не стала. Вместо этого ее впалые щеки приобрели какой-то новый оттенок белого, мгновенно миновав стадии «чахоточного белого» и «белого как погребальный саван». Тренч даже испугался. Но больше всех испугалась, кажется, сама Шму. Что-то пискнув, она отскочила в сторону, пригнулась и…

— Ну и ловко же у нее это получается… — пробормотал Тренч, разглядывая пустую палубу на том месте, где секундой ранее была Шму.

И пожалел, что раскрыл рот. Потому что внимание капитанессы теперь сконцентрировалось на нем, единственном оставшемся человеке на квартердеке. Алая Шельма не спешила говорить. Она невыносимо долго разглядывала Тренча с непонятным выражением на лице, которому он при всем желании не мог бы дать названия. Поэтому он чувствовал себя вдвойне неловко. Так, что даже забылись на какое-то время гудящие ребра и ноющий подбородок.

— Что мне с вами делать, мистер Тренч? — негромко спросила она, потирая разбитый нос, из которого уже перестала сочиться кровь.

Тренч насупился и мотнул головой.

— Неважно. За борт бросьте. Или высадите на какой-нибудь необитаемый остров с одной пулей в пистолете… Все равно от меня вам одни беды будут.

Он напрягся, потому что Алая Шельма оказалась вдруг возле него. Ловко у нее это получилось. Не так, как у Шму, но все равно ловко. Тренч внутренне напрягся, ожидая, что и его потреплют по плечу. Но капитанесса не прикоснулась к нему. Лишь заглянула в глаза. В ее собственных Тренч не смог разглядеть ни яростного огня, ни даже его отблеска.

— Мы все еще в воздушном пространстве Унии, мистер Тренч. За каждый остров здесь спорят по четверо герцогов и дюжине баронов. Отправить вас за борт, говорите… Знаете, некоторые традиции старых пиратских капитанов кажутся мне… утратившими актуальность. Что, если я вместо этого предложу вам должность корабельного инженера?

Тренч услышал гневный рев абордажного голема. Судя по всему, Дядюшка Крунч хоть и покинул шканцы, обладал отменным для аппарата столь почтенного возраста слухом. И теперь он гудел от негодования, потрясая лапами:

— Корабельный инженер? Три галлона Марева и старую картошку мне в глотку, Ринриетта! Он пленный! Он никак не может быть приписанным к пиратском кораблю! Это прямое нарушение Пиратского Кодекса! В мои времена капитана живо бы вздернули на первой попавшейся веревке, вздумай он устроить что-то подобное!

Алая Шельма скривилась:

— Ох, Дядюшка Крунч… Не начинай снова, прошу тебя.

— Твой дед трижды перевернется в гробу, если узнает, что пленников теперь назначают в команду! Это плевок в лицо всем пиратским традициям последних четырех веков!

— Послушай, ты не думал, что твой Кодекс уже прилично устарел, за столько-то лет?..

— Это пиратские традиции! — грохотал голем, топоча по палубе, — Они утверждены навечно, как земная твердь в небесном океане! Плюнуть на дедовские традиции!.. Этому вас в университете учили? Бедный твой дед, если бы он увидел тебя сейчас!.. Бедный я, ржавчина на мои старые потроха, что дожил до такого дня! Что за мир ждет нас, если потомки плюют на могилы своих предков?

Дядюшка Крунч не думал останавливаться, вываливая потрясающее количество пиратских ругательств в минуту. Примерно половина из них были столь архаичны или витиеваты, что Тренч даже не понимал их смысла. Капитанесса устало махнула рукой.

— Надолго завелся, — вздохнула она, — Часа на пол. Но он прав, капитану не годится нарушать Кодекс. Я не могу предложить вам место корабельного инженера, мистер Тренч. Несмотря на то, что вы сегодня совершили. Традиции сильнее и моей воли и моего расположения. Однако же могу предложить вам другую должность.

— Какую? — удивленно спросил Тренч.

— Корабельного пленника.

Несколько секунд он смотрел ей в глаза, пытаясь понять, не шутка ли это.

— Пленника?..

Капитанесса дернула плечом.

— Работа не очень сложная. И полное довольствие с моей стороны. Жалованье… Вопрос жалованья мы обсудим позднее. Кстати, вы же с этого момента будете и главным корабельным тюремщиком. Да, придется совмещать две должности, но кто обещал, что на пиратском корабле будет легко?..

— Подождите, но ведь это…

Она улыбнулась.

— Я не прошу мгновенного ответа, мистер Тренч. Даю вам время на размышления. Скажем, неделю. Все равно вы не увидите ни одного острова за это время.

Опешивший Тренч нащупал среди руин переборки ее помятую алую треуголку, щедро припорошенную древесной пылью и смятую до такой степени, что превратилась в лепешку. Алая Шельма приняла ее с достоинством истинного капитана. Элегантно стряхнула и нахлобучила на голову, окатив лицо, грудь и плечи каскадом мелкого сора и древесной трухи, но сохранив при этом невозмутимый вид, как и приличествует капитану воздушного корабля. Невозмутимо сплюнув, она смахнула с лица излишки пыли и, заложив руки за спину, неспешно двинулась к своей каюте.

Несколько секунд Тренч, опешив, смотрел ей вслед, затем стал собирать разбросанный по палубе механический хлам. Удивительно, но все его хозяйство осталось в целости, даже магнит, размозживший челюсть капитана Джазбера.

— Мистер Тренч!

— Что, капитан? — от неожиданности он вскочил на ноги.

Алая Шельма, не дойдя до развороченного проема, остановилась, повернув в пол-оборота голову.

— По заведенной на борту традиции экипаж обычно ужинает в кают-компании в семь часов.

— Вы… Вы имеете в виду… Я…

Алая Шельма кивнула.

— Возможно, ваша помощь еще раз сохранит нам жизни. Сегодня по камбузу дежурила Шму.

— Я… Подумаю над вашим предложением, капитанесса.

Он так и остался стоять посреди разбросанных механизмов, сжимая бесполезный уже магнит и глядя туда, где уже ничего не было, но где сетчатка глаза силилась воспроизвести тускло-алый мазок — отпечаток того, что недавно здесь было.

На высоте в восемь тысяч футов смеркается очень быстро. Тренч даже не заметил, как солнце, весь день маячившее над головой, провалилось куда-то под облака, точно пылающий шар, выпущенный из пушки и теперь медленно плавящийся в Мареве. «Вобла» шла уверенным фордевиндом, поймав парусами легкий вечерний бриз. Она мягко разрезала облака, оставляя за кормой широкую просеку, которая в тусклом закатном свечении казалась разрезом в самих небесах.

«Вобла» шла на север, неспешно покачиваясь на ветру. Тренчу она казалась большой задумчивой рыбиной из числа тех, что редко реагируют на рыбачьи снасти и дрейфуют высоко над крышами домов, не замечая ничего вокруг. Только от этой рыбы душисто пахло патокой. Тренч погладил ее по широкой дубовой спине, потемневшей от времени. Приятное ощущение. Не то, что прогнившая шкура «Саратоги» или тонкие доски рейнландской планктоновой эскадры. И сейчас эта рыбина двигалась курсом на нулевой румб, так уверенно, точно хотела коснуться бушпритом этого недосягаемого нуля. Если она не сменит курса, уже через неделю окажется в тех краях, где никто отродясь не слышал про Готланд.

Тренчу не хотелось отрываться от созерцания облаков. К закату они раздулись, образовав подсвеченные снизу огромные снежные торосы, сквозь которые баркентина беззвучно прокладывала себе путь. Можно было представить, будто корабль движется прямиком сквозь снежные глыбы. Или, еще удивительнее, сквозь огромную массу белой воды, вздымающейся волнами по обеим сторонам борта и образующей пенные закрученные валы. Последнее представлять было даже интереснее, хоть Тренч и знал, что ничего подобного в жизни существовать не может.

Даже если бы кому-то пришло в голову создать специальный корабль для того, чтоб плавать по воде, где найти столь огромный остров и как скопить там такую невообразимую прорву жидкости?.. Это же потребуется целая эскадра водовозов! Но Тренч все равно улыбался, представляя себе, как «Вобла» с шипением разрезает водную плоть острым, предназначенным вспарывать облака, килем.

Сосредоточиться на этом зрелище мешали доносившиеся с нижней палубы звуки, куда более бесцеремонные, чем привычное поскрипывание такелажа и мягкое, как касание материнской руки, шуршание парусов. Звуки эти доносились из кают-компании через распахнутые иллюминаторы и окна. Сперва они казались Тренчу бессмысленными и оглушительными, сущей какофонией, точно грохот растущего циклона.

Прошло время, прежде чем он стал различать в этом шуме ворчливый гул Дядюшки Крунча, звяканье столовых приборов, смешки Габерона, шуршание салфеток, хлопки пробок, голодное сопение Мистера Хнумра, заливистый смех Корди, скрип старой мебели, яростные возгласы капитанессы, щелчки тасуемых карт, звон разбитого стекла, и еще множество звуков, чья природа казалась Тренчу столь же непознаваемой, как само Марево. Но если Марево сохраняет ледяную температуру в любое время года, то звуки, доносящиеся из кают-компании, почему-то казались теплыми, точно тут, в туше «Воблы» находился отдельный отсек с летом, который именно сейчас дал течь.

Тренч поежился. Сумерки на большой высоте всегда холодны. Воздушный океан стремительно отдает все накопленное за день тепло, превращаясь в средоточие иссеченной ветрами пустоты. В этот раз ему не было нужды мерзнуть всю ночь на верхней палубе, кутаясь в старый брезентовый плащ. В этот раз, впервые в жизни, у него была койка, у него была каюта, и, возможно, кроме этого было еще что-то. Что-то, что, в отличие от ледяного ветра, гудящего в такелаже, почти невозможно ощутить, что-то еще более загадочное и непредсказуемое, чем любая из его механических «штук». Что-то, что невозможно было пощупать, ощутить в полной мере, даже выразить словами, но Тренч и не пытался. У старых небоходов есть пословица — если ждать достаточно долго с пустым парусом, рано или поздно поймаешь нужный ветер. Тренч знал, что нужное слово найдется.

Бросив за борт прощальный взгляд, он поправил воротник плаща и стал спускаться в кают-компанию, туда, где гремел, уже не переставая, чужой смех, где звенело стекло, где кто-то уже пел хмельным голосом старую пиратскую песню, щипая струны дребезжащей гитары и едва попадая в такт: