Воспитан рыцарем

ГЛАВА 8

Снег вернулся на закате второго дня: медленно переступил порог, едва на нем не споткнувшись, осторожно притянул за собою дверь и даже нашел в себе силы на улыбку:

– Вот и я. Что, Гвоздишка, чего нюхаешь?

Первым к нему вскачь подбежал Гвоздик. Хвост его радостно дрожит, но уши торчком и нос угрожающе фыркает… Явно, что-то неприятное унюхал, подозрительное… Но не в самом Снеге, его он даже в локоть исхитрился лизнуть, а в том, что успело налипнуть на оружие и одежду святого старца за время его отсутствия. Глядя на Снега, второпях можно было бы подумать, что он крепко выпивши, но отшельник пьет редко и помалу, и никогда допьяна. Тогда почему он так долго держится за дверной косяк, не хочет отпускать? Лин, вслед за Гвоздиком, готов визжать и прыгать от счастья, ведь Снег вернулся из опасного похода, живым и здоровым… да нельзя: мужчине, воину никак не годится вести себя несдержанно, подобно щенку или слабой женщине, чтобы все чувства наружу торчали. Несколько мгновений он заставил себя сидеть где сидел, на лавке возле очага, и – уже можно – вслед за Мотоной бросился встречать. Мотона принимает мешок и шапку, Лин – пояс и оружие. А Мотона, разумеется, не молчит, Мотона сразу же в крик:

– Батюшки мои! Ах, вы, боги мои ясные, да с богинями усердными! Да кто же тебя, сердечного, так измочалил-то всего! Ведь говорила же, остынь, не лезь на рожон!.. А кровищи-то, а грязи!.. Вода для тебя уже нагрета и налита, идем скорее, идем… Вот старый, все ему неймется задорным ходить, норов показывать…

– Цыц. Что, и впрямь вода горячая уже?

– Да. Лин с этим обормотом еще когда почуяли, что ты неподалеку! Идем скорее, а то ведь вся изревусь…

– Погоди… разденусь только… – Снег тяжело опустился на подставленный табурет и двумя пинками в воздух стряхнул с себя сапоги. – Ребра мои, ребра…

Лин справа, Мотона слева – потащили через голову кольчугу… Ого! Здесь уже и не кольчуга, а… Если лохмотья могут быть стальными, то нынче как раз тот случай и есть: Лин не так уж и много понимает в доспехах, но эти – явно починке не подлежат. И Мотона того же мнения:

– Боги милосердные! Одни ошметки от железа! А синячищи-то под рубашкой! А рубашка-то… Я уж стирать ее не буду, так выброшу!

– Выбрасывай.

– А шлем где?

– В пещерах оставил… Потерял. Зато подшлемник сохранил… чтобы на обратном пути в голову не надуло.

– И кольчугу твою – что с нее толку теперь? Промою, да в кузню отнесу, небось на подковы пригодятся, на гвозди. Только на части разнять, чтобы не тяжело было разом-то нести. Всё деньги в дом.

– Нет. Просто выброси.

– Дак, а…

– Я сказал. Дай попить молочка… лучше бы скисшего… и пойдем, помоешь меня. Лин, понял насчет кольчуги?

– Да. Закопать?

– Нет, просто сбрось туда… в ручей… под помост, поржавеет дотла за пару лет.

Полгода с хвостиком Лин живет в учениках у отшельника Снега и за это время постиг очень многое, хотя и бесконечно мало в сравнении с учителем. Кольчуга несет на себе слишком большую память, магическую и событийную, чтобы оставлять ее без присмотра: опытный взгляд многое может узнать о бывшем владельце кольчуги, и такое, о чем тот и не собирался бы никому рассказывать… Можно попытаться и порчу нагнать на хозяина вещи, бывали случаи… Правда, Снег не очень-то верит в действенность заклятий «на след», считает, что будь сие возможно – маги, колдуны и волшебники, с помощью следовых заклятий, давно бы под корень истребили друг друга и весь род человеческий… Природа любит играть в равновесие: за каждым живущим в этом мире тысячи и тысячи следов остаются, в виде старых вещей, отпечатков рук и ног, волос, слюней и всякого такого прочего, зато ценность каждого – премалый фук. Глаз покраснеет и зачешется, да, может быть, веред в неудобном месте вскочит – вот и вся порча. И все-таки изучить предполагаемого противника по таким ярким следам, как предмет личного обихода – очень даже можно, а достоверное знание противника – уже половина победы. Поэтому истерзанные останки кольчуги полетели вниз, в ручей возле отхожего места, вернее, в небольшую заводь на краю ручья, где уже покоятся насквозь проржавевшие железяки, из бывшей домашней утвари. Снег говорит, что железо воду не засоряет, не портит, и даже полезно почве, которую ручей орошает там, дальше, вниз по течению… Лин не очень понимает, какая там может быть почва, одни камни, но ржавый след-язык от железной свалки хорошо виден локтей на тридцать, потом ручей ныряет на короткое время в пещеру, чтобы далее чистым выскочить наружу и бежать вприпрыжку на встречу с рекой. Иногда Снег спускается вниз, к заводи ручья, утаптывает хрупкие проржавевшие остатки, доламывает их, и всегда следит, чтобы они не громоздились в ручье, не захламляли его… Ручей, стараниями Снега, не замерзает здесь даже зимой, а сейчас весна, уже и льдинок по краям почти не осталось…

Лин примостился на лавке перед очагом, его срочная обязанность – прожарить на вертеле над углями свежедобытого молодого зайца (Лин собственноручно подбил!), чтобы Снег, когда помоется, мог сразу же вкусно поесть горяченького… А потом поспать, сон – великий целитель. Нет, конечно же Снег и сам себя подлечит, с помощью волшебства и трав, не дожидаясь, пока неспешная природа с этим справится, но лечение будет завтра, а сейчас у него мощи ни на что не достанет, одна усталость в теле. Лин это хорошо чувствует… Лин вместе с Гвоздиком прислушивается изо всех сил: вот Мотона жалостливо подвывает… вот плеск воды… Снег чего-то ей отвечает, но что – не разобрать, одно ду-ду-ду… Но голос мягкий, без гнева и укора… Гвоздик-то слышит все слова до единого, но у него ведь не спросишь – какие они?.. Ладно, успеется узнать, а пока… Лин на цыпочках подбежал к оружию, горкой сваленному прямо на пол у стены, осторожно потащил из ножен один меч… второй… заглянул в чехол, закрывающий секирное рыльце… Ого-го!!! Все клинки и лезвие секиры в здоровенных зазубринах, в заусеницах… Что он там – скалу рубил? Метательных ножей – половины из шести не хватает. Да, теперь будет Снегу работы: чистить, править да уваживать, а может, и перековывать, прежде чем боевое оружие переместится из беспорядочной груды на полу туда, где ему и положено висеть, на оружейную стену в огромном оружейном чулане. Хорошо бы Снег опять разрешил помогать, или хотя бы позволил неотлучно смотреть, как с оружием обращаются, как все правильно делать… Откуда гарь… Ой-ййй! Лин стремглав к очагу: один бок у зайца начал обугливаться, вместо того чтобы покрыться буровато-желтой корочкой… Конечно, тут же на черный запах выбежала Мотона, крику теперь будет… Один только Гвоздик доволен оплошностью хозяина: наверняка думает, что Лин ему нарочно удружил с дополнительным ужином.

Два дня и две ночи пролетело. Снег снова жив и здоров, Мотона отпущена домой, дожди зарядили так, что вот-вот окончательно смоют с лесов и полей остатки льда и снега, еды в доме полно… Можно и вопросы задавать.

– …У горной же хохлатки надобны отнюдь не ботва и стебли, но целебные клубни, в брашно добавляемые, а клубням для целебной силы паки потребны вода и глинистая почва в предгорьях. Разреши спросить?

– Спрашивай.

– А… что там было? На тебя нафы напали, да?

– Какое отношение это имеет к нашим травам? Да, и нафы были, не без этого… Тут такое дело… Я оказался прав, и сама богиня Умана рыло высунула, удостоила простого смертного великой чести… вкусить дерзновенной вые от десницы ея…

– И ты ее победил???

– Ха! Победишь ее, пожалуй… Вернее будет сказать: сам едва ноги унес. До сих пор все ребра болят, глубокий вдох не сделать. Уж я колдовал на ходу, на обратном пути, лечился, иначе бы… Правильно говорят: старость – не радость.

– Вот гадина! Как я ее ненавижу! И нафов ненавижу. А пуще – ее саму! Если бы не она…

– Цыц… цыц… цыц… молодой господин ненавистник. Все сущее в природе необходимо ей, и полезно, иначе бы не было сего. То же и люди, которые суть – часть природы, научились извлекать для себя пользу, либо выгоду, из вещей и явлений, составляющих вселенную.

– Как это – явлений?

– Солнце – дает нам свет и тепло, которое мы используем для обогрева, для выращивания плодов домашних, для просушки белья, просто, чтобы зреть и улыбаться небу и солнышку. Но солнце, в силу возраста его, удаленности, размеров и значимости – уже не предмет, но явление природное.

– Да? А холод? Об него не обогреешься. И он явление?

– Хлад тоже приносит пользу. И он как раз совсем не предмет. Он – явление, которое содержится в предметах. Вспомни, что мы с тобой делали за пяток дней до нападения щуры?

– Э-э… а, понял! Лед для погреба заготавливали, сиречь – холод на лето копили! Лед – предмет, холод – явление.

– Вот именно. Так же и в ином, во всем остальном.

Снег улыбчив и добр, попускающая улыбка почти всегда при нем, во время учебных разговоров, и Лин вовсю этим пользуется, не боится спорить.

– Да? Интересно знать, какая польза от нафов и Уманы? По-моему – так никакой нет, один вред. Я бы их всех…

– Ишь, как тебя распирает безмыслие. Ты не прав, мальчик Лин. Предположим, что и я не люблю богиню Уману, с ее людоедскими лягушками, более того, считаю, что не все еще сказано между нами, не все сделано для полной ясности отношений… Однако… Нафы встроены в людской обычай, и там, где люди зависимы от подземных источников пресной воды, нафы – необходимые помощники; люди приносят им жертвы, те же – обеспечивают сохранность и пополнение вод. Понял? Худо ли, хорошо ли – а по-соседски живут, многие столетия. Тебя чуть не съели, других время от времени едят, такова жизнь.

– А Ума…

– А Умана, чтобы ты знал… Ненавидимая тобою Умана дала человечеству важнейшее из знаний… да-да, уверяю тебя, и сейчас об этом расскажу.

В глубину тысячелетий уходят истоки рода человеческого. Никто не ведает, когда и как получилось, что люди не единой семьею живут, а разными народами да племенами, потом и государствами. У каждого народа – свой обычай, свой язык. Поначалу-то все жили, где хотели, и всяк всякого понимал. А потом расселились кто куда, и ныне общаются при помощи войн и торговли, а чтобы понимать друг друга – толмачей завели. Толмач – это человек, который хорошо знает два встречных языка, следит, чтобы одно слово в одном наречии соответствовало такому же слову в другом наречии…

– Как это может быть? – Удивление Лина безмерно: он никогда за всю свою короткую жизнь не слышал иной речи, кроме той, которая принята в Империи, никогда не задумывался даже, что люди, такие же, как он, Мусиль, Снег и Мотона, могут говорить на непонятном. Разве что Зиэль странные слова допускал, но и Снег, время от времени, говорит по-чужому. Сначала не пойми что, а потом, когда объяснит, все ясным и привычным становится. Но ведь это все равно не чужая речь. – И зачем им такое нужно? Говорили бы на нормальном человеческом? А, Снег?

– Ты в птичьем чириканье – много ли понимаешь? А о чем ящеры меж собою ревут – разбираешь?

– Нет.

– То-то. Это ничего, что они на своем толкуют, а не на нашем? Ты не против? Или, будь ты императором, запретил бы соловьям петь по-соловьиному, а волкам выть по-волчьи? Учись смотреть на местность с разных кочек, а не с одной, однажды выбранной. Вот и некоторые охи-охи недовольны, что человеки болтают, болтают, не пойми чего, вместо того чтобы рычать по ихнему…

Гвоздик тут же подскочил к Снегу, потереться боком о колено и урчанием подтвердить: верно вожак рычит, очень верно, только само рычание – не такое, какое надо бы, неправильное, не всегда внятное, не на том языке.

– …А люди, сталкиваясь по-мирному, или в войне, все равно вынуждены понимать друг друга, несмотря на разную речь. Как они этого достигают – отдельный разговор, но слово «голова» – в любом языке имеется, а также слово – седина, седой… Что сей скулеж означает? Ну-ка?

– Пить хочет.

– Правильно. Что же плошка его пуста? Вот это как раз неправильно. Налей, и бегом обратно… Продолжим. Вот ты сработал как толмач: перевел мне просьбу Гвоздика со звериного на человеческий. Так же и у народов меж собою, которые бок о бок существуют. Потихонечку, помаленечку, глядь – и целый склад парных слов образовался, сиречь – словарь… Но мы отвлеклись от Уманы. Потолок нашей пещеры в самой большой комнате, вот в этой, где мы сейчас сидим, высотою… Ну-ка, сколько? На глаз? Быстро отвечай, щуриться и рот кривить не надо, время тянуть не надо… Живо!

– Десять локтей ровно.

– Десять локтей с неполной пядью. Плоховат глазомер, как же ты в ссорах ножи метать будешь, стрелы на охоте пускать?.. Упражняйся. Но посторонний человек, не нашего народа, иной империи, спросил бы: каких локтей? Твоих, Снег, локтей десяток с пядью, или локтей вот этого юного бездельника, только что встретившего одиннадцатую весну? Он ведь и сам невысок, и локоть у него меньше твоего?

Лин задумался. Действительно: локти-то у всех разные…

– Наверное, боги даровали нам мерный локоть? Умана, да?

– Ха… Ну… Не совсем. Даже если бы и так, все равно потребовалось бы хранить некий общий мерный локоть, по которому остальные бы локти равнялись: в Шихане, в столице, на западе, на востоке, в любом приделе Империи. Не будешь же каждый раз Уману звать на помощь: душенька богиня, протяни ручку, локоток тебе смеряю?..

Лин представил себе эту картину и не выдержал, засмеялся в голос, а за ним и Гвоздик, который, не вполне понимая человеческую речь, ошибочно подумал, что занятия закончились, и пустился по этому поводу в пляс.

– Да цыц же! Не то вышибу до вечера за дверь, без обеда, и хозяин не спасет!

Гвоздик задумчиво оскалил клыки и засмотрелся на выщерблину в полу: рык у старшего вожака не то чтобы сердитый… но лучше притаиться… на кошме.

– Я никогда об этом не задумывался…

– Я тоже, до той поры, пока не нащупал вопрос и истину на него в древних книгах. Подземные воды залегают на разных глубинах: иные рядом – едва лопатой ткни, или даже посохом моим, а до иных – рыть и рыть.

– У нас в «Побережье» – ого-го, какой глубины колодец был!

– Да. Как из колодцев воду черпают? Обычно ведром.

– И у нас ведром!

– Ведром. Но люди заметили, что воду можно как бы засасывать снизу вверх, через нарочно сделанные для этого трубки. Приспособили к трубкам меха – получился насос. Знаешь, как работает насос? В чем там движущая сила?

– Не знаю.

– Воздух, которым мы дышим, тоже вроде жидкости, а не пустота. Слабенькая такая жидкость, но если ветер как следует дунет, то этим воздушным течением дуб сломать можно, ящерного быка перекувырнуть, волну на берег нагнать высотой в дом…

– Здорово! И это все воздухом??? Ты правду говоришь?

– Правду. Проведем опыты – и сам все увидишь. А если трубку окунуть в воду, но воздух из нее вытянуть, то вода сама потянется в трубку, заполнять пустоту, которая от выкачанного воздуха осталась. Вот как ты молоко иногда из баловства через соломинку сосешь, то же самое.

– А когда мы будем опыты делать? Давай прямо сейчас!

– Может, и сегодня, но позже. Или завтра. Ты же слушай и внимай, а не ногами сучи. И монахи богини Уманы – не я, увы, я только книгу их прочитал – заметили, что выше, чем на определенную высоту, вернее, выше, чем с определенной глубины, воду насосом не поднять. А высота сия – расстояние между нижним и возможным верхним уровнем воды – всегда одна и та же, всегда одна, хоть тысячу раз меряй! И они мерили, проверяли многие тысячи раз… Разве что на единый волос отличается одна от другой, а если взять среднюю – то и на волос различия нет между двумя средними, в разное время и в разной местности рассчитанными! И тогда они сказали: глубина сия, высота сия, Уманой определенная, равна двадцати локтям ровно, ныне, присно и вовеки веков! И так повелось. Отсюда и локоть един: не твой, не мой, не богини Уманы, не Его Величества… В столице, в Имперской мерной палате, есть, конечно, главный мерный локоть, сделанный из чистого золота, есть также и меры веса, что на всю Империю едины… Но и в провинциях ученые люди знают, как в повседневности правильную меру добывать и сверять, не донимая каждый раз хранителей Имперских главных мер. И меры веса, меры объема, тоже, кстати говоря, связаны с водой. Пресной водой, хотя и соленая не очень отличается. В локте ровно три пяди. Если мы начертим квадрат… вот так… где пядь в длину, и пядь в ширину, то получим широкую пядь. Так она называется, ею площади меряют, а не расстояния. А если мы чашу построим, или короб, где каждая сторона – широкая пядь, то мы получим меру объема: глубокую пядь. Широкую пядь в простоте называют двойная пядь, а глубокую – тройная пядь. Понял? Тройная пядь – отнюдь не три простых мерных пяди, двойная – отнюдь не две. Есть также двойной локоть, тройной локоть. Тройной шаг, двойной шаг…

– Вроде, понял…

– Если же в короб сей налить пресной воды, очень чистой, из пара собранной, то получится весовая мера, которая так и называется: весовая пядь. В Имперской палате главная весовая пядь также из чистого золота, но она по виду не равна тройной пяди, а гораздо меньше ее, потому что золото тяжелее воды. Понял?

– Н-нет. Запутался.

– Тогда так. Я сейчас все сказанное медленно повторю, ты за мною запишешь, и – к завтрашнему дню чтобы разобрался. А не разберешься – чтобы четко мне показал: вот тут, мол, тут и тут у меня затор, не понимаю. И я опять объясню. А как поймешь все сказанное, да я проверю и увижу, что – да – понял, так мы с тобой начнем опыты крутить. Я даже для того и льда не пожалею из погреба, покажу тебе, какие чудеса бывают с простой водой, когда она – то пар, то лед. Понял ли? И насосную трубку приготовлю.

– Ура! Я согласен! Я быстро все пойму! Я…

– Ты хвастун и балабока. Бери свиток, перо, и записывай.

– А можно я еще спрошу?

– Да.

– А почему ты про меня сказал, что я одиннадцатую весну прожил? Может быть, я зимой родился?

– Тогда тем более я прав. Но – сказал и сказал, просто потому, что мне приятнее годы по веснам считать, я весну люблю.

– А я зиму больше!

– Может быть. Но будет по моему, ибо я – сильнее. Это весомый довод? Не слышу?.. Молодец. Заметь, я не говорил ни о мудрости, ни о знаниях, ни о праве хозяина, ни даже об уважении к возрасту. Я взял довод, в котором обе стороны не сомневаются, то есть самый уважительный, самый убедительный, самый всеобщий довод на свете: сила!

– Я понял.

– В таком случае, принеси-ка пару охапок дров со двора, а потом уже за перо и пергамент сядешь… Что-что? Я передумал, сударь мой бубнящий, четыре охапки. И ведро воды. Два ведра воды, для четности. Заодно вычисли к завтрашнему занятию, сколько в тройном локте тройных пядей.

– Двадцать семь.

– Гм…

И постепенно пришло лето, вслед за весною, и через Гвоздика явило чудо. А до этого, задолго до наступления лета, случилось иное чудо, которое Лина безмерно обрадовало, а Снега… Тоже обрадовало, но сначала насторожило…

Вот какие это были чудеса, весеннее и летнее.

Две недели миновало с того дня, как Снег вернулся из похода в подземные пещеры, и весна бушевала в полную силу: трава уже зеленым зелена не только по солнечным пригоркам, но даже и в глухих тенистых урочищах, дожди потоптались, потоптались, да и дальше к югу двинулись, оставив за собою синее небо, трепетный воздух и ликующий птичий щебет. Даже птеры каркают и верещат совсем не противно. Снег разрешил Мотоне вынимать из погреба и тратить припасенные запасы ягодные уже без счета и расчета: вот-вот новые пойдут, если еще и не ягоды, то свежие листочки, травинки и побеги. Снег учит Лина, что в свежей зелени есть волшебство, особая целебная магия, которая не дает людям болеть зимой. А если ею не пользоваться, то даже досыта сытый человек ослабеет, будет мучиться отеками на руках и ногах, зубы зашатаются. Лину ягоды очень нравятся, особенно в которых сладости больше, но никакой такой магии в них он не обнаружил, хотя изо всех сил вслушивался… Может, и так… Из прошлой жизни насчет зимы у Лина опыта никакого не было, там, на побережье, почти всегда лето стояло в природе.

– А почему на севере всегда теплее, чем на юге?

– Кто как толкует, в книгах ясности окончательной нет. Считаю – к солнцу поближе, вернее, к тому месту, где оно чаще ходит.

У Гвоздика новая блажь: повадился охотиться на бабочек и стрекоз, ловит их с прыжка, прямо в воздухе! Добыча пока редка, да и ту он чаще выплевывает, нежели ест, но – гордится успехами безмерно…

– Весь в тебя, Лин, такой же хвастунишка.

Нет, Лин не считает хвастунами ни себя, ни Гвоздика, однако же хочется показать, на что он теперь способен. Ту же бабочку, если она недалеко порхает, в пределах плевка, он способен сшибить, но не плюясь, одним только заклинанием. Со стрекозой хуже: стрекозы сильнее, а заклинания пока еще слабы… Зато сам придумал и составил.

– Вот тяп-ляп и придумал. Потому что спешил, потому что знаний маловато. Но – неплохо для невежды, будем считать – небезнадежен, если перестанешь лениться.

Ночи утратили белесый зимний мрак и холод, налились взамен сочной весенней чернотой и пахучей свежестью лесов… И однажды заполночь, ближе к рассвету, к пещере пожаловали гости.

Остановились они перед первым двором, не входя, но Снег, Лин и Гвоздик немедленно их почуяли. Все втроем бесшумно повскакивали с лежанок… И – что теперь Снег скажет? Надо по единой команде все делать.

– Этого за холку, пусть рядом с тобой идет. Оба – за мною, отстав на полный разворот меча, в трех шагах. Соблюдать тишину, говорю только я, и только шепотом. Особой угрозы пока не чую, они как бы постучались в охранные заклятья, но не рвут их. Все понятно?

– Да.

– Не порежься об нож, пусть он побудет без ножен на поясе, Гвоздика влеки левой рукой, а фонарь неси задернутым, в правой, держись строго за спиной, как за щитом. Двинулись.

Покуда они добрались до входа в первый дворик, ночные гости сгинули без следа, оставив у дверей бешено шипящий сверток, длиною в пять локтей.

Гвоздик взвыл, забыв об осторожности, и рванулся было к свертку, но Снег не глядя погасил его прыжок, ловко поймав за ухо:

– Куда? Сейчас пинками напотчую до отвала! Уйми молодца, Лин. Плохо воспитываешь. Ты понял, почему он так бросился?

– Угу. Это ведь щура?

– Она самая. Вернее, такая же самая, потому что та – подохла давно. Но ты понял, что означает сия посылка?

– У-у, не понял.

– И я пока отказываюсь понимать, хотя тут все просто, даже и толмача не надобно. Ну-ка, Гвоздик, пробегись да обнюхай все. Щуру не трогать, изобью.

Лин подошел поближе: в полутьме, неярко освещаемой фонарем в его руке, все же хорошо было видно, что щура плотно опутана в кокон… – точно сушеными водорослями связана… С одной стороны свертка окончание хвоста едва торчит, шевелится, с другой – глаза горят… Пасть плотно стиснута, самой не разжать… Тем временем Снег и Гвоздик вили круги по местности, приглядывались и принюхивались.

– Все ясно. Мы тут с Гвоздиком распутали что к чему: нафы приходили, четыре морды, восемь ног, щуру в подарок принесли. Это… Лин, слышишь меня? Это нечто вроде извинения в мою сторону и предложения о перемирии. Никогда бы не подумал! Есть в этом нечто подозрительное. Хоть убей – не верю я ей. После всего, что… Однако, вот-вот рассвет, надобно поторопиться. Что будет с щурой на дневном свете? Лин?

– Сдохнет, наверное?

– Не наверное, точно сдохнет. В мучениях. Но мы люди не жестокие, а только справедливые, посему подарок примем, но ее мучения сократим. Руби ей башку.

– Что??? – Лин отступил в замешательстве. Да, он ненавидит нафов, Уману и щуру, едва не погубившую его и Гвоздика, и пусть это совсем другая щура, но… Все равно ненавидит, но убивать беспомощного…

– А ты что хотел, чтобы я ее обратно отпустил, жертвы не приняв? Или дал бы тебе с нею сразиться один на один? Или, может, Гвоздика против нее выпустить – пусть подерут друг друга вволю, мясных ломтиков наделают?

Лин содрогнулся:

– Я понял. А… чем?.. ножом?

– Держи меч! Э-э, да он тебе тяжеловат. Стой здесь, охраняй, я сейчас принесу что полегче…

То краткое ожидание возле связанной щуры, пока Снег ходил в пещеру, показалось Лину длиннее остальной ночи: щура шипела и свистела, вся в бессильном бешенстве, и не спускала с Лина ненавидящих глаз, она хотела убивать, она хотела только этого… и не могла… Сила ненависти ее была такова, что у Лина подкашивались ноги, и в то же время хотелось бежать куда глаза глядят! Был бы хотя бы Гвоздик рядом… но Снег опять поймал его за ухо и насильно увел с собой, в пещеру.

– Ты представляешь: этот гусь едва меня не укусил там, в оружейной! Видимо подумал, что я его запру и не покажу остального представления… Пришлось стукнуть для воспитания, но и пришлось вернуть его к нам… потому как следует уважительно относиться даже к зверям. Сиди, Гвоздик, и смирно смотри… Лин, вот сабля. Она относительно легкая, попробуй взять ее в две руки. Любишь мучить зверье?

– Нет!

– Молодец, коли так. Тогда руби голову этой твари с одного удара. Тем самым – подарок, жертву, мы примем, а вместе с ним и мирное предложение. Бей на выдохе, в удар включи не только руки, но и спину…

Целиком отделить голову от тела получилось лишь с третьего удара… Руки у Лина дрожали, его мутило. Одно дело свободную птицу с ветки ножом сшибить, а другое…

– Поташнивает?

– Угу.

– Видишь – тебе есть куда расти, в прямом и переносном смысле. А должен был с первого удара смахнуть. Я знаю, что ты не трус и не впечатлительная придворная дама, и знаю также, чем отвращение твое вызвано…

– Чем же?

– Просто сбросим в канаву… вот так… чтобы на солнышке, а не в тени. К полудню там один серый прах от нее останется, ибо их плоть прямых лучей особенно не любит… Чем – ты спрашиваешь? Тем, что мы с тобою не палачи, а палаческую работу исполнить пришлось, вот чем. Это как чистка отхожего места: противно, однако иногда – совершенно необходимо. Мужчина все должен уметь делать на этом свете. Управились, теперь пойдем досыпать, а утром я расскажу тебе, если не забудешь спросить, чем палаческие мечи отличаются от боевых…

– Нет, я точно не забуду! Они с отломанным верхом как бы, да?

– Утром, утром, все остальное утром…

Работа палача – малопочтенна, презираема даже, хотя нет ни одного более-менее крупного города в пределах Империи, в котором бы не было своего палача на жаловании. То есть в палачи идут без принуждения, вольною волей. Им платят – они выполняют необходимую для государственной власти работу, завершают исполнение приговоров, назначенных за содеянные тяжкие преступления. Им хорошо платят, но их боятся и презирают. У палача – всегда отдельное от других жилище, палач всегда носит особую одежду, чтобы издалека было видно – палач идет. И орудие ремесла его – особое: меч его – не такой меч, как другие, топор его – не похож на иные топоры. Топор и плаха – для особо важных, торжественных случаев: почти всегда казнь с участием топора проходит в имперской столице, в Океании. А мечом – просто казнят, исполняют обыденную волю правосудия. Меч палача – рубит, сечет, но не колет, потому как не умеет этого.

Меч воинский – мощное оружие, им можно рубить, что чаще, но можно и колоть: для этого у боевых мечей клинок всегда имеет остро заточенный верх. Опытный боец, а тем паче фехтовальщик-дуэлянт, в бою один на один предпочитает колющие удары, они быстрее, и их труднее отразить. Одно время в придворных кругах расцвела ненадолго мода на предельно облегченные мечи, подвижные, острые, узкие… И в состязаниях с себе подобными в мирное время, без доспехов, такие мечи проявляли себя хорошо. Но довольно скоро выяснилось, что какой-нибудь старомодный барон или маркграф из невежественной провинции – двуручным медленным и неуклюжим, дедовским еще мечом – запросто разрубал пополам столичного модника вместе с его железной тросточкой, стоило лишь хорошо размахнуться и правильно прицелиться… Вот так, опытным путем, военные нашли золотую середину в колющем и рубящем оружии: мечи стали полегче, чуть поуже, но остались мечами. За века и тысячелетия выяснилось, что рубиться ими – тоже нужно уметь…

– …И всегда они острые, всегда могут уколоть тебя в пузо или горло, если подставишься. А палаческие мечи – нарочно словно бы с обрезанною главою, это как жилище и одежда палача, с особым, всеми узнаваемым клеймом. Понял?

– Да. А у маркизов Короны меч… Тоже легкий, но с острым жалом?

– Дались тебе эти маркизы… Нет, вернее – да, их меч заострен, как и положено мечу. Тем не менее, он у них тяжелый двуручный. Мне лично, в мои нынешние годы, он был бы явно тяжеловат, хотя я его и не примерял к руке. Но эти маркизы такой кряжистый род… Такие там стати у всех маркизов, из поколения в поколение, что меч им вполне впору – любою рукой сражаться. И если маркиз Короны перехватит меч в обе руки – знай: надо отскакивать, а не отражать, подставляя свой.. Под каким бы ты острым углом подобный удар ни принял – останешься без меча и без рук. А то и без головы. Но славны они отнюдь не одним своим великим мечом и статями…

– А чем тогда?

– Тем, что умеют воевать и жить в своем приграничном уделе, управлять им, не возбуждая зависти со стороны равных, и никогда, ни разу – подозрений со стороны имперской Короны, маркизами которой они титулованы уже много-много столетий…

В середине лета Гвоздик заболел. Глаза его слезились и гноились, а нос стал совсем сухим и горячим. Исхудал Гвоздик, и чешуйки из него полезли сухим градом, вся кошма ими усеяна, и дышит он тяжело. Лин уже и не знает, как бы угодить другу: Гвоздик ничего не ест, только пьет и жалобно прихныкивает. Встанет дважды за день с кошмы, выйдет на тяжелых лапах во двор – и опять на кошму.

Снег осмотрел его раз, и другой, и третий… ничего понять не может. Уж и травы ему варил, каждый раз новые, а Гвоздику вроде бы и не хуже, но и лучше никак не становится… Уже и лакает словно бы через силу.

На четвертое от начала болезни утро Гвоздик и Лин, перебравшийся спать вплотную к кошме, из сна вынырнули одновременно – от хохота! Это Снег стоял над ними, упершись ладонями в бока, и смеялся хрипловатым басом, крутил туда-сюда короткой бородой.

– Ладно – вы двое недомыслей, но я-то – старый тупой ящер! Я должен был догадаться еще три дня назад… три месяца назад! Ну как же я… Уж и не знаю, кому жертвы слать, у какого бога глупость свою замаливать… Экий красавец, ну надо же…

Лин недоуменно посмотрел туда, куда показал Снег, на задние лапы Гвоздика… Не лапы, а хвост! Шишка на хвосте лопнула! Ур-рааа! Гвоздик!..

И Гвоздик вытаращил глаза на чудо: был себе хвост как хвост, а вдруг на конце его, вместо шишки – еще одна голова охи-охи! Да, голова, с ушками, с круглыми глазками, с оскаленной пастью… Только маленькая, с небольшой клубень горной хохлатки размером! А желтенькая кожица от лопнувшей шишки так и болтается, словно клочья игрушечного воротника, под маленькой головкой. Гвоздик помахал хвостом – маленькая голова неуверенно пискнула… Шершавым языком потянулся, слизнул кожаные обрывки, погладил им вторую маленькую головку… А та опять пискнула…

– Так, Лин. Подъем. Обеспечь животное водой, достань из погреба кусок мяса с мозговой костью, чтобы ему было что грызть, чтобы не скучал… и пойдем в деревню, за хлебом, за одеждой…

– А… А он с нами не пойдет, разве?

– Куда ему идти, когда он болел и все еще нездоров? Воды побольше налей, вот и хватит. Не волнуйся, насколько я понимаю в обычаях зверей охи-охи… Главное дело, знал ведь, читал ведь… Как ветром из меня выдуло в самое нужное-то время… Короче говоря, он сегодня в нас с тобой не нуждается, ему необходимо освоиться с новым приобретением. Дня как раз будет довольно. Вот увидишь, он за нами даже и не попытается бежать.

И Снег, как обычно, угадал: Гвоздик неуверенно помахал оглавленным своим хвостом, виновато лизнул Лина в подставленный нос… и вернулся к себе на кошму.

– Гвоздик, мы к вечеру вернемся, не скучай!

– И дом пусть охраняет… Что значит – «не скучай»?.. Разбаловал животное. Заклинания привратные проверил? И на внутреннем выходе? Тогда вперед!

Лин и Снег отмахали не менее десяти «долгих локтей» расстояния, в каждом из которых, как известно, помещается по тысяче обычных локтей, прежде чем Лин решился куснуть:

– Почему это я разбаловал? А ты же первый сказал: «Чтобы ему не скучно было»? Ну, когда объяснил, что я должен дать ему кусок мяса именно с костью, чтобы Гвоздику…

– Я был не прав. Достаточно тебе этого объяснения? – Лин устыдился такого быстрого покаяния взрослого умного человека перед ним, мальчишкой, и смешался. Впрочем, ненадолго, любопытство повело его дальше:

– Да, понятно. А вот еще вопрос…

– Хоть два.

– А он себя видит… Не знаю как сказать… Охи-охи видят себя маленькой головой тоже?

– Не понял вопроса. Если маленькая голова не спит и озирает окрестности, значит и собственное тело видит.

– Это понятно. Но… он может… Гвоздик может смотреть на себя поочередно с двух сторон… одним и тем же сознанием? Понимаешь? Или я опять…

– Кажется, понимаю. Нет, твой вопрос никакая не чушь, и даже интересен. Но – я не знаю на него ответа, у нас же с тобой по одной голове. И никогда не узнаем, а только можем догадываться. Скорее всего – не совсем одинаково, это тебе не глаза – левый и правый. В случае с маленькой головой – как бы через толмача.

– Как это?

– Погоди, думаю… Вроде бы, надумал. Смотри: ты берешь – и палец руки прижимаешь к пальцу ноги. Ну-ка… Разуваемся.

Лин и Снег присели на ближайший валун и сняли с себя башмаки: Лин с левой ноги, а Снег с правой. Дорога пролегала по безопасным местам, хищники в окрестностях – редкость, да путники сразу бы их почуяли… Но оружие всегда под рукой у обоих: у Лина два ножа на поясе в ножнах, у Снега меч за спиной и посох в руках. Посох такой, что ему и шайки разбойников мало будет… если конечно, его Снег в руки возьмет… Но дорога чиста и приветлива, поэтому Снег и Лин беспрепятственно ставят опыты.

– Пальцем руки… тычешь в большой палец ноги… Или в подошву, особой разницы нет. Но лучше палец в палец. Вот так… – Снег коснулся указательным пальцем руки пальца на ноге, потом потыкал в разные места подошвы, снова в палец ноги, один, другой… Лин повторял за ним, не вполне понимая, зачем он это делает…

– Сейчас поймешь. Ты своим сознанием с обеих сторон чувствовал прикосновения?

– Как это?.. Ну, да. Рукой чувствовал ногу, а ногой – руку.

– Причем – одновременно, так ведь? Но разве это были одинаковые по силе ощущения? Или, все-таки, одни из них были главнее других?

Лин задумался и вновь принялся пробовать, трогать пальцем палец.

– Нет. Те прикосновения, что я рукой чувствовал – главнее.

– Вот и у Гвоздика, с его головами, примерно так же: видеть-то он видит обеими, но главное зрение – в большой голове хранится. Думаю, что мы с тобой правильно сию загадку разгадали.

– А если взяться руки меж собою сравнивать – какая главнее? А если пальцы на одной руке? Снег, а если пальцем язык потрогать – что главнее?

– Не пробовал еще размышлять, не знаю. Предположу, что также имеется разница, у каждого своя. Есть люди, у которых левая рука сильнее правой. А у менял, которые всю жизнь монеты щупают, главные пальцы – большой и указательный. У слепых – вообще руки как глаза, они только ими видят… Я тоже очень многого не знаю, тоже задаю сам себе вопросы и задачи, а потом пытаюсь на них ответить. Однако жизнь человеческая слишком коротка, слишком мимолетна, чтобы в одиночку ответить на все ее вопросы и загадки, поэтому одни люди делятся с другими людьми накопленными знаниями, и делают это посредством речи, личного примера и книг. Книги помогают одному человеку приобрести опыт очень многих жизней. Звери лишены такой возможности, но и они обучают друг друга. Помнишь, как мы разбирали следы, когда волки волчат учили охотиться, добычу рвать?

– Помню.

– Так в природе богами заложено: старшие учат младших.

– А если они неправильно научат? Или младшие неправильно научатся?

– И такое случается. Тогда происходит неизбежное: несчастные наследники утрачивают все ранее накопленное их предками. Звери изгоняются из привычных им угодий, люди нищают, попадают в рабство, или погибают… Государства рушатся.

– Но это же несправедливо! Его другие не так научили, а он отвечай!

– По-твоему, справедливее было бы, если бы никто не отвечал за свой род? Чтобы олень говорил волку-неумехе: ты, брат, не учен охоте, но очень уж голодно подвываешь, на, на, кусай меня в горло, кушай на здоровье?

Лин засмеялся и запрыгал на одной ноге: это была очень короткая, но смешная сказка! «На, волк, кусай меня!»

– С какой целью ты размахиваешь башмаком? Лишний стал?

– Нет, я просто… Сейчас надену.

– В основе всей нашей жизни, от муравья до тургуна, от молнии до скалы, лежит важнейшее и справедливейшее из всех правил, и я тебе о нем уже говорил: право силы! Оно многообразно, подчас и хитро упрятано, почти невидимо, но – всегда наличествует. Скажем, родился в рабской семье богатырь, а в господской – хиляк. И вот растут они, растут, живут они, живут, состарились и умерли: богатырь как прожил всю жизнь рабом, так и умер, а слабак то же самое – господином. И где тут сила, где тут справедливость?

– Да, где? Сильный бы подошел, да как дал бы тому… Чтобы наповал…

– Но не дал! В чем причина? Их тысяча может быть: сильный глуп, а слабый умен, сильный с рождения связан клятвой верности, у слабого вооруженная защита из сильных… Или, что тоже бывает, обоих устраивает существующее положение вещей… Но в любом случае, возьмись мы распутывать клубок причин и условий – обязательно увидим торжество силы, сиречь – торжество справедливости.

– Здорово! Я тоже хочу все знать, как ты!

– Я далеко не все знаю, увы и увы. Погоди, ты же воином стать мечтал?

– И воином хочу. Но еще больше – ученым, как ты!

– Какой из меня ученый? Отшельник-недоучка, вот и все. Обулся? Дальше пошли, путь долог впереди. И еще о справедливости. Бегут двое сильных, у них соревнование: кто быстрее пробежит намеченный путь? Силы у них примерно равны. Но тут на дороге крот копал ямку, и один из бегунов споткнулся. Споткнулся, упал, подвернул ногу – одним словом, победил другой. Он что – сильнее, коли победил? Или это крот ему помог? Что считаешь?

– Крот – маленький и слепой, сам он не может решить, кому помогать. Быть может, богиня дорог Луа его подослала, чтобы помочь одному против другого. Стало быть, он сильнее, раз богиня за него стоит.

– Оно да, казалось бы… Но не стоит каждый раз приплетать крота к богине. Разумнее было бы посчитать, что сработала случайность. Но если бы случайность помогла другому, а не первому – все равно получилось бы равно справедливо, изначально ведь – оба они сильны и старательны. А по итогу – опять победила справедливость. Единственный недостаток ее – что не всегда она улыбается нам, а бывает, что и нашим противникам. Справедливость беспристрастна. Иногда сие замечательно, а иногда печально.

– Погоди, Снег, ты ведь начал про силу, а закончил словами про справедливость.

– Так ведь я к этому и веду: сила и справедливость – суть одно и то же. И лучше, выгоднее, достойнее – всегда быть на стороне справедливости.

– Да? А если другая сторона победит? Разгромит нашу сторону, пересилит нашу силу? Они останутся правы?

– Эх… есть еще внутренняя сила и правота, которая бывает важнее внешней… Тут такие дебри начинаются… Еще сто раз обговорим, на примерах и просто в вольных словесных рассуждениях. Теперь о твоей силе. Покажи мне круговерть.

Лин кивнул и приготовился колдовать. Сначала он хотел произнести заклинания на ходу, да все никак не мог сосредоточиться должным образом, пришлось остановиться. Остановился и Снег, встал чуть сзади, чтобы не мешать. Все имело значение: не так повернул ладонь к ладони, взял голос тоном выше нужного, ошибся в одной букве – и один пшик вместо заклинания… Поэтому, для ровного уверенного успеха, необходимо постоянно упражняться…

Шрлшлоррр!

В десяти локтях перед путниками взметнулся маленький смерч и стал послушно подбирать в свою круговерть мелкий дорожный сор, травинки, зазевавшихся насекомых. Он уже заметно потемнел от проглоченного и подрос, стал высотою в четыре локтя и толщиною в пядь.

– Выращивай теперь.

Лин опять кивнул и напрягся. Но у него ничего не получалось: смерч никуда не исчезал, однако и расти не желал. Вдруг из придорожной канавы с ревом вырвался мутно-желтый ветровой столб, кустарник по бокам его мгновенно потерял всю листву, голые ветки ломались одна за другой… Прошло всего несколько мгновений, а второй смерч был уже в два обхвата толщиной и локтей двадцати в высоту. Лин попятился, испуганно ухватился за шапку, чтобы и ее не втянуло в вихреворот, но тем самым ослабил внимание к своему маленькому смерчу и тот мгновенно был поглощен большим. Большой смерч довольно взревел напоследок и осыпался неопрятной грудой мусора туда же, где и был рожден, в канаву.

– Я, когда в ударе, могу такой создать, что он начинает жить отдельно от меня, настоящим смерчем становится, таким, что ящерную корову поднимет и отшвырнет. И у тебя должно получаться ничем не хуже моего. Но для этого надобно верить в себя, в свои силы. Верить, но не доверять им всецело, а постоянно подкреплять их знаниями, упражнениями, образом мыслей…

– Как это – образом мыслей?

– Когда ты в настроении – ты лучше кидаешь нож, чем когда расстроен. А, Лин?

– Да, верно.

– И у меня то же. Но задача в том, чтобы ты, когда понадобится, мог бы рождать в себе нужное настроение и убирать ненужное. До конца такое – никогда не воспитать, а стараться все-таки необходимо.

До деревни оставалось еще шагать и шагать. Охотиться на живность – нет никакого смысла, протухнет все на жаре, а вот редкие травы и корешки углядеть… Лин с каждым разом, с каждым походом, становится все зорче и чутьистее на природу, но Снег почти всегда его в этом опережает. Снег утверждает, что в этом нет никакого колдовства, а только лишь и опыт и способность дольше держать внимание собранным в одну точку. Да, это верно: когда с ними Гвоздик путешествует, Лин постоянно отвлекается на игры с ним и баловство, и с треском проигрывает Снегу в травяных сборах. А ведь, казалось бы, непревзойденный нюхальщик Гвоздик должен бы был ему, Лину, перевес обеспечить. Да, без Гвоздика явно чего-то не хватает в походе… Но – тоже здорово так идти и идти, дышать, смеяться, разговаривать и ставить опыты… Потом необходимые покупки, потом ненадолго в гости к кузнецу, приятелю Снега, потом лечебные советы деревенским, в основном бабам… Лину все интересно. Потом дорога домой, которая, за важными разговорами, и не дорога вовсе, а полдороги, даже четверть дороги. А там и Гвоздик со своей новой головою. Это значит, что растет Гвоздик и скоро станет взрослым. И Лин вырастет, и будет все-все на свете знать и уметь! Как Снег.

– Гвоздик… Да-а, да, а ведь ты тоже Гвоздик, маленький, крохотный Гвоздик… Ой!

Гвоздик лежит на спине, подставив тугое пузо под почесывания, притворяется, что дремлет, а сам наблюдает вприщур за Лином. Вот Лин протягивает ладошку, чтобы погладить маленькую голову охи-охи, но та вдруг разевает крохотную черную пасть и вцепляется в указательный палец! Лин ойкает, но ему не больно, просто он вскрикивает от неожиданности, а маленькая голова вовремя понимает, что перед ним никакой не враг, но друг, даже больше чем друг… Маленькая голова не умеет облизывать, не умеет урчать со смыслом, она только чувствовать может и чувствует: кругом все свои, здесь тепло, сытно и безопасно. Зубки можно разжать и палец отпустить… Эх, хорошо на свете!