Вор весны

Глава 5

Я лежу на своей кровати под балдахином из лепестков, пальцы запутались в мехе Пандоры, а я задаюсь вопросом, что, черт возьми происходит.

Я понимаю, что он пытался зачаровать меня в ночь вечеринки, чтобы я ушла, но по какой-то причине чары не сработали.

А потом он пытался убедить меня выпить вино.

А когда я отказалась, заставил меня это сделать.

Поцелуй не был поцелуем.

Не понимаю. Зачем идти на все эти неприятности, чтобы спасти меня?

И почему меня не получилось зачаровать?

Хочу спросить, но не хочу искать его. Хочу знать, но не хочу спрашивать.

Он все еще остается тем человеком, что привел меня сюда. Тем человеком, который угрожал убить Либби. Который убил того мужчину, не колеблясь ни секунды.

Даже если он не может лгать, ему нельзя доверять.

Я осматриваю сумку с вещами, которые он принес мне из моей комнаты. По большей части, выглядит так, будто он обыскал мой прикроватный столик. Набор для вязания крючком, несколько моих мягких игрушек, блокнот для рисования и карандаши, стопка книг, которые я всегда там держала. Некоторые из них мне еще предстояло прочесть, а некоторые я так часто перечитывала, что запомнила отрывки. «Лев, Колдунья и Платяной шкаф», «Приключения Алисы в стране чудес», «Питер Пэн и Венди».

Последняя книга была прекрасно иллюстрированным изданием, старым и пропитанным историей, намного лучше, чем хлипкий экземпляр в мягкой обложке, который я до дыр зачитала много лет назад.

Это моя любимая. Она пришла ко мне в день моего тринадцатилетия, завернутая в красивую бумагу с рисунком из листьев. Записки не было, но надпись длинным, изящным почерком гласила: «Дорогая Персефона, иногда мне хочется, чтобы ты никогда не взрослела».

Она не была подписана, но в то время я была убеждена, что она досталась мне от матери. Никто, кроме папы и бабушки, никогда не говорил, что хотел бы, чтобы я не взрослела. Это было так по-родительски сказано. От кого еще она могла быть?

Я не рассказала об этом папе. Не сказала, потому что не хотела ошибиться. Не хотела узнавать, что он отправил ее и, возможно, заставил кого-то другого подписать ее, как письмо Санта-Клауса, предположение, что его отправила моя мать, не было откровенной ложью.

Я сложила единственную ее фотографию, которая у меня была, в суперобложку и перечитывала каждый раз, как скучала по ней.

Люди говорят, нельзя скучать по тому, чего у тебя никогда не было, но я скучаю по своей матери всю свою жизнь. Я так мало знаю о ней, только то, что она и мой отец познакомились, когда он был в творческом отпуске на Крите. Ее звали Дафна. У меня ее кудри и улыбка, а у нее есть частичка меня, которую я не могу назвать. Они встречались несколько месяцев, а потом он вернулся в Лондон.

Год спустя она появилась на пороге его дома со мной в придачу. Следующая часть истории была смягчена и рассказана мне мелкими фрагментами на протяжении нескольких лет, когда я стала достаточно взрослой, чтобы лучше понять, когда папа смог найти более убедительный способ объяснить, почему она не могла оставить меня.

— Она хотела тебя. Хотела, Сефи, но… она не могла справиться сама. Ей нужна была небольшая помощь, — послеродовая депрессия. Это объясняет, как она смогла отдать своего ребенка и уйти, думая, что папа лучше мне подходит, чем она.

Но это не объясняло, почему она держалась вдали. Это не говорило мне, оглядывалась ли она когда-нибудь назад и думала ли обо мне так же часто, как я думала о ней.

Никто не спрашивает, когда у тебя нет отца. Это глупо, это сексизм, но они понимают. Общество привыкло к этому. Папы уходят.

Однако, когда у тебя нет мамы, люди спрашивают, почему. Они странно на тебя смотрят, словно с тобой что-то не так, или предполагают, что она, должно быть мертва, потому что, какая мать бросит своего ребенка?

Иногда трудно не поддаваться этому чувству. Еще труднее самой задавать этот вопрос, не обвиняя ее вместо себя.

Если со мной все в порядке, значит, что-то не так с ней.

Ничто в ее фотографии не говорит ни о чем подобном. Она выглядит обычной. Теплой. У нее каштановые кудри, темные глаза, оливковая кожа. Она похожа на чью-либо маму.

Иногда я задаюсь вопросом, есть ли у меня братья и сестры, двигается ли она дальше. Достаточно ли они для нее хороши, раз я нет. Ненавижу то, что, возможно, никогда этого не узнаю. Она никогда не называла отцу своего полного имени.

Возможно, она навсегда останется для меня чужой.

Я смотрю на ее фото и впервые чувствую тоску по другому человеку на фотографии рядом с ней. По Папе.

Слезы текут по моему лицу, крупные, тяжелые, сдавленные рыдания.

Я плачу какое-то время. Плачу по дому, по Папе и Либби, по всему, чего хочу, и по всему, что не имеет смысла. Ч рыдаю а мех Пандоры.

Не могу поверить, что он вернулся за моей кошкой.

Почему-то это заставляет меня плакать еще сильнее. Это был продуманный поступок, и я не понимаю, почему он это сделал, и задаюсь вопросом, должна ли я должным образом отблагодарить его, и ненавижу, что это не имеет смысла.

Прекратив плакать, я проскальзываю в ванную комнату, чтобы принять ванну. Бабушка всегда говорила мне, когда ты несчастен, очищение сделает тебя капельку менее несчастным. В какой-то степени она права. Мои страхи утихают, хотя бы на время, пока я не вылезаю наружу.

Я вытираюсь полотенцем и заворачиваюсь в шелковый халат, который висит на двери. Это все равно что надеть теплый воздух и пахту. Пандора вьется у моих ног, и я ненадолго прижимаю ее к себе, а после направляюсь к гардеробу.

В нем собрана самая потрясающая коллекция платьев из всех, которые я когда-либо видела. Мягкие, изящные, воздушные и сверкающие, огромные, широкие бальные платья, украшенные розами. Наряды, которые сливаются и переливаются. Наряды, которые поют о весне и лете и которым не место в этом темном, бессезонном месте.

Вообще-то, теперь, когда стало светло, в моей комнате не так уж мрачно. Мебель довольно изящная, а стены выкрашены в теплый розовый цвет, между румянами и терракотой. Кровать с балдахином украшена резьбой в виде роз, занавески сверкают.

Интересно, сколько женщин пользовалось ею до меня, и что они чувствовали.

Интересно, где они сейчас?

Я выбираю платье кремового цвета, сшитое из слоев воздушной паутинки и расшитое цветами, думая о том, что еще сложнее быть несчастной, когда на тебе что-то такое красивое. Это почти работает, и когда мрак в коридорах рассеивается, я выбираю пару расшитых блестками тапочек и начинаю всерьез исследовать все вокруг.

Планировка «дворца» проста: прихожая, длинный коридор и тронный зал в конце. Все вырезано из обсидиана; блестящее, черное, сверкающее. В пространстве нет ни дюйма цвета, за исключением красноватого, пурпурного свечения кристаллов и бра с ярко-синим пламенем в тронном зале.

В коридоре десять дверей, каждая на равном друг от друга расстоянии, комнаты за ними бесконечно больше, чем должны быть. Рядом с кухней находится роскошная столовая, а рядом с ней ванная комната с ванной, больше похожей на бассейн. Поблизости находится библиотека — темная, мрачная и лишенная какой-либо интересной литературы, — а рядом что-то вроде обсерватории с потолком, на котором мерцает звездный свет.

На другой стороне коридора находится моя комната, а запертая комната, как я полагаю, должна принадлежать Аиду. Странно осознавать, что он по другую стену, так близко, пока я не понимаю, что эти комнаты, похоже, не подчиняются законам физики, слишком большие для такого пространства, которое они занимали в коридоре. Может, он не слышал, как я рыдала. Может, мы не так близко.

Рядом с покоями Аида находится оружейная комната с впечатляющей коллекцией оружия, за которой следует пустая комната, в которой нет ничего, кроме зеркала и неудобного на вид шезлонга. После остается лишь одна комната.

Я открываю двери, и у меня перехватывает дыхание. Я уверена, что попала в мираж, но по воздуху проносится прохладный ветерок, свежий аромат танцует у моего носа, одновременно знакомый и совершенно чужой.

Сосна, лаванда и скошенная трава. Ничто из этого и все. Это земля после дождя, первый запах весны, это грозы и луга с полевыми цветами.

Это магия. Аромат магии.

Я нахожусь в каком-то огромном подземном саду или лесу. Он высечен в горе, освещен кристаллами и полон деревьев, травы и цветов.

Воздух кишит странными крылатыми существами, похожими на светящихся бабочек. Они оставляют за собой след, похожий на мазки краски. Я протягиваю руку, чтобы коснуться их; на кончиках моих пальцев остается слабая мерцающая пыль, но мгновением позже она исчезает.

Я следую за бабочками вглубь сада, восхищаясь хрустальными цветами, стеклянными лепестками, струями воды, которые текут, точно чистое серебро. Он кажется бесконечным, одна великолепная пещера или поляна ведут к следующей. Я могла, наверное, часами там бродить, не знаю.

Время словно остановилось. Я почти чувствую, будто сама плыву по течению.

— Прекрасно, не так ли? — произносит голос позади.

Я вздрагиваю. Аид. Конечно, он. Он двигается бесшумно, как кошка.

— Как… как это возможно? Под землей ничто не должно расти…

— Не должно, — поясняет он. — Здесь есть несколько реальных вещей; несколько волшебных растений, что растут под кристаллами, но по большей части все здесь иллюзия, — одна из бабочек садится ему на ладонь, и он сминает ее в кулаке. Я вздрагиваю, но секунду спустя она обращается пылью и рассеивается.

— Для народа, что не умеет лгать, мы редко бываем правдивы, — на мгновение он замолкает, словно погруженный в свои мысли. Его взгляду требуется некоторое время, чтобы остановиться на мне, и когда это происходит, его губы изгибаюсь в улыбке.

— Интересный выбор одежды.

— Что еще я должна была надеть?

— Я предполагал, ты захочешь чего-то более… смертного.

— В шкафу не было ничего подобного.

Аид усмехается.

— Что? Что не так?

— Шкафы вызывают лишь то, что ты желаешь. Ты, похоже, втайне желаешь одеваться как… эдвардианская фейри?

Я моргаю, глядя на него, думаю о всем выборе причудливых платьев и о том, почему туфли были идеального размера.

— Ну, — говорю я, полагаю, это больше не тайна!

Теперь его очередь моргать. Не могу поверить, что все, что я говорю, настолько сбивает его с толку. Кроме того, он, должно быть, уже привык к вопросам, ведь я не первая смертная, которую он привел сюда.

— Ты сказал, что забрал меня, дабы спасти, — начинаю я, набравшись храбрости. — Почему же ты не заставил остальных людей выпить твое вино?

Он наклоняет голову, всматриваясь в меня неловкую долю времени.

— Кто сказал, что я этого не сделал или не добрался до них так быстро, как только смог?

— Какой герой.

— Нет, — говорит он. — Я не герой. Просто трус, скрывающийся в тенях.

Не знаю, что на это сказать.

— Ты пытался зачаровать меня, да?

— Это была хорошая попытка.

— Почему не вышло?

Он указывает на мою кристальную подвеску. Я еще не сняла ее.

— В ней есть ягоды рябины. Они действуют как защита от чар. Знаешь, откуда она у тебя?

— Наверное, из блошиного рынка, — мое сердце замирает. Оттуда большая часть моих украшений, но, когда он заговорил, я поняла, что в глубине души у меня сложилась какая-то неполная теория, что возможно, моя мать была фейри, и что я обычная во всех отношениях, кроме того факта, что не могу быть зачарована, и, возможно, по этой причине она отказалась от меня.

Детская фантазия. Ничего больше.

— Какое совпадение, ты обладаешь такими чарами и тебя пригласили на бал.

— Наверное.

Он на мгновение замолкает.

— Значит, ягоды рябины, как в сказках, отгоняют чары, — говорю я. — А что насчет других вещей. Соль? Железо?

— Соль развеет чары на смертном, это правда. Низшие фэйцы — гоблины, хобы, пикси и тому подобные — испытывают неприязнь к железу, но не высшие. Только божественная сталь, древний и редкий материал, наносит нам глубокие раны, после которых потребуется долгое время на заживление.

— Значит, вы быстро исцеляетесь?

Он кивает.

— Но мы можем быть ранены так же легко, как и любой смертный.

— Вы можете умереть от старости?

Он пожимает плечами.

— Сомневаюсь. Мы стареем намного медленнее. Наши дети стареют медленнее, чем смертные, но когда мы выглядим примерно на двадцать пять, процесс еще сильнее замедляется. Не знаю, сколько нам должно быть лет, чтобы мы выглядели старыми, не говоря уже о том, чтобы умереть от этого. Но обычно кто-нибудь убивает нас до того, как мы успеваем достичь старости.

Я игнорирую мрачность его последних слов.

— Так… сколько тебе лет? — он не выглядит так, будто ему за двадцать. Он выглядит как подросток… обработанный в марбл или фотошопе.

Он фыркает.

— Я не буду отвечать на этот вопрос. Считается невежливым спрашивать фейри о возрасте. В конце концов, это и не важно.

— Хорошо, — говорю я, даже отдаленно не удовлетворенная. — Вы можете заболеть? Отравиться?

— Ищешь способы убить нас? Потому что звучит именно так.

Я невольно смеюсь.

— Нет, мне просто… любопытно. Я никогда раньше не встречала фейри. Разве ты еще не привык к таким вопросам?

Он пожимает плечами.

— Полагаю, должен был.

Странный оборот речи.

— Значит ты, правда, не можешь лгать?

— Не открыто, нет.

— Что это значит?

Он вздыхает.

— Мы не можем говорить ничего, кроме правды, но это не значит, что мы не лжем. Все же есть много способов, которыми можно сфальшивить. Например, ты можешь спросить: «У тебя когда-нибудь были от меня секреты?. И мне не нужно отвечать «да» или «нет». Я могу сказать: " Я хранил много секретов в своей жизни, но хотел бы сохранить их как можно меньше между нами. Это не ложь. Звучит честно. Но это не так. Желание не хранить секреты — это не то же самое, что и не иметь их вовсе.

— Думаю, я поняла.

— Мы мастера обмана, дьяволы с серебрянным языком. Вероятно, безопаснее предположить, что каждое слово, кроме «да» и «нет» — ложь. Допустим, ты спросила кого-то, любит ли он тебя. Он может сказать, что любит тебя, как солнце… хотя никто по-настоящему не любит солнце. На самом деле все принимают его как должное.

— Это и вправду… очень интересно. Значит, вы не можете сказать: «Ты нужен мне, как кислород?

Аид закатывает глаза.

— Кто-нибудь еще пользуется этой фразой?

— Надеюсь, нет.

Мелькает призрак смеха.

— Нет, мы не можем этого сказать, — подтверждает он, — даже если захотим. Полагаю, мы можем сказать, что нам нужен кто-то, как сама жизнь.

— Неужели… фейри любят так же, как смертные?

Он поднимает черную бровь.

— Особенная? Быстрая? Мимолетная?

— Глубокая, — уточняю я. — Может у вас быть такая любовь, что навсегда, или она… ослабевает под тяжестью вечности?

Аид внимательно на меня смотрит.

— Не многие соединяются или женятся навсегда, это правда, — говорит он. — В конце концов, вечность — это так долго. Но да, мы любим так же, как и вы, с окончательностью, которая кажется вечной.

— Ты… ты когда-нибудь…

— Очень личный вопрос.

— Прости, просто… забудь, что я спрашивала.

— Хорошо, — говорит он. — А как насчет тебя?

Я качаю головой.

— Когда-то у меня был парень. Но это было несерьезно. Ничего подобного.

— Понимаю.

— Как… как еще вы можете лгать?

— Мы можем лгать, рассказывая какую-нибудь историю. Например, я могу сказать тебе, что земля плоская, если это будет частью сказки. Нет никакого намерения обмануть. Я могу сказать это, когда это не целое предложение, например: «Однажды я слышал, как кто-то сказал, что земля плоская».

Должно быть, это так странно — не уметь лгать и в то же время постоянно находить способы говорить правду.

— И мы можем лгать одним лишь взглядом, — продолжает он. — Ты можешь сделать какое-нибудь заявление, и я могу посмотреть на тебя так, будто не согласен, когда я согласен. Мы не можем произнести лишь слова.

— Поняла.

— И остерегайся «возможно». Это отличное слово для лжецов.

Это интересный мастер-класс по искусству лжи, и, несмотря ни на что, я ловлю себя на том, что верю ему. Думаю, они действительно не могут лгать.

— Так… у тебя действительно нет намерений делать что-то, эм, неподобающее? Со мной, то есть?

Что-то дрогнуло на его лице, и на мгновение я почувствовала, что, возможно, разочаровала его. Но если и так, он хорошо это скрывает.

Мы можем лгать одним лишь взглядом.

— Нет, если ты не попросишь меня об этом, — ухмыляется он.

— Фу, — я закатываю глаза. Может, так он и поступает. Похищает молодых женщин и зачаровывает их, пока они не смягчаются.

Хотя это не объясняет слухи.

— Я иду в библиотеку, — объявляю я. — Не ходи за мной, пожалуйста.

Он замирает.

— Как пожелаешь.

Я отворачиваюсь от него, не оглядываясь.