Волшебники Маджипура

1

Год выдался обильным на предзнаменования: сначала над Ни-мойей пролился кровавый дождь, затем три города на склонах Замковой горы оказались засыпанными гладкими градинами, по форме точь-в-точь напоминавшими слезы, и, наконец, случился настоящий кошмар наяву: над портовым городом Алаизором в вечерних сумерках проплыла по воздуху чудовищная тварь — гигантское четвероногое черное животное с пылавшими рубиновым блеском глазами и витым рогом во лбу. Таких животных никогда еще не видели на Маджипуре — ни на суше, ни уж тем более в небе. И вот теперь престарелый понтифекс Пранкипин лежит на одре смерти в своей недоступной почти ни для кого опочивальне на самом глубоком уровне Лабиринта, окруженный сонмом магов, волшебников и чудотворцев, которые составляли утеху последних лет старика.

Для всего мира это было время напряженного ожидания и предвкушения перемен. Кто мог предугадать, какие изменения и тревоги может принести с собой смерть понтифекса? Ведь положение оставалось практически неизменным на протяжении очень долгого периода — последняя смена императора Маджипура произошла более чем четыре десятилетия тому назад.

Как только слова о болезни понтифекса впервые были произнесены вслух, в обширную подземную столицу сразу же начали съезжаться правители, принцы и герцоги Маджипура. Их ожидало двойное событие, печальную сторону коего должна была составить кончина прославленного лорда, а радостную — начало нового великолепного царствования. А пока что они с непреодолимым и еле-еле скрываемым нетерпением ожидали того, что, как всем было известно, неминуемо должно было вот-вот произойти.

Но проходили недели, а старый понтифекс упорно цеплялся за жизнь и умирал крохотными порциями, расставаясь с миром очень медленно и с чрезвычайным нежеланием. Императорские доктора давно пришли к выводу о безнадежности его случая. Искусство императорских волшебников и магов также не могло подсказать им средства для спасения владыки. На самом деле они уже много месяцев назад предсказали его неизбежную смерть, хотя и не сообщили об этом больному. И сейчас они, как и весь Маджипур, ожидали подтверждения своего собственного пророчества.

Принц Корсибар, великолепный и пользующийся всеобщим восхищением сын короналя лорда Конфалюма, первым из сильных мира сего прибыл в столицу понтифекса. До Корсибара новость о том, что понтифексу осталось жить недолго, дошла, когда он охотился в суровых пустынях, простиравшихся на юг от Лабиринта. Вместе с ним была его сестра, прекрасная темноглазая леди Тизмет, и несколько обычных компаньонов по охоте. Затем, спустя несколько дней, прибыли Великий адмирал королевства принц Гонивол и двоюродный брат короналя герцог Олджеббин Стойензарский, носивший звание Верховного канцлера, и почти сразу же вслед за ними неправдоподобно богатый принц Сирифорн Самивольский, утверждавший, что к его роду принадлежали не менее четырех короналей древних времен.

Энергичный, непоседливый молодой принц Престимион Малдемарский — он, как все были уверены, станет новым короналем Маджипура, после того как лорд Конфалюм сменит Пранкипина на посту понтифекса — тоже покинул свою обитель в замке короналя на вершине гигантской Замковой горы и прибыл в Лабиринт вместе с Сирифорном. Престимиона сопровождали трое его неразлучных компаньонов: неуклюжий мрачный Гиялорис, высоченный, с подчеркнуто утонченными манерами Септах Мелайн и маленький хитрый герцог Свор. Вскоре появились и другие высокие властители: бесцеремонный гигант прокуратор Ни-мойи Дантирия Самбайл, веселый Кантеверел Байлемунский, а также иерарх Маркатейн, личный представитель Хозяйки Острова Сна. И наконец — великий корональ лорд Конфалюм собственной персоной. Кое-кто утверждал, что он был величайшим из правителей за всю долгую историю Маджипура. Уже несколько десятилетий он в счастливом согласии с верховным монархом Пранкипином управлял планетой, и это время являло собой беспрецедентный период всемирного процветания.

Таким образом, все, чье присутствие было необходимо в момент провозглашения новых правителей, были на месте. И прибытие в Лабиринт лорда Конфалюма, конечно, свидетельствовало о том, что кончина Пранкипина близка. Но событие, ради которого все собрались, по-прежнему не происходило, и высокие гости томились в ожидании — день за днем, неделю за неделей.

Из всех беспокойных принцев именно Корсибар, дюжий и энергичный сын короналя, казалось, переносил задержку тяжелее всех. Прославленный охотник, подвижный широкоплечий человек с лицом, загоревшим почти дочерна от непрерывного пребывания под палящим солнцем, он предпочитал открытые просторы — тоскливое времяпрепровождение в огромной подземной пещере, которой по сути был Лабиринт, выводило его из себя.

Корсибар потратил почти целый год на планирование, подготовку и экипировку грандиозной охотничьей экспедиции по всей южной оконечности Алханроэля. Именно о чем-то подобном он мечтал большую часть своей жизни: о длительном и увлекательном путешествии, охватывающем просторы в тысячи миль, благодаря которому он смог бы заполнить заблаговременно сооруженный в замке лорда Конфалюма зал Трофеев изумительной экспозицией вновь обнаруженных диковинных животных. И вот спустя всего десять дней после начала экспедиции он был вынужден прервать ее и мчаться сюда, в мрачную, заплесневелую дыру, в лишенное солнца безрадостное царство, затаившееся глубоко под кожей планеты.

Здесь он благодаря положению своего отца и собственному высокому происхождению был принужден в течение недель или даже месяцев беспокойно и бессмысленно вышагивать по множеству ярусов бесконечных спиральных проходов, не смея покинуть подземелье и пребывая в бесконечном ожидании того часа, когда старый понтифекс испустит последнее дыхание и лорд Конфалюм займет его место на опустевшем императорском троне.

А тем временем у него над головой другие люди куда менее благородного происхождения вправе свободно, по велению сердца выбирать себе охотничьи угодья. Корсибар дошел до предела; он был не в состоянии долее переносить такое положение. Он мечтал об охоте, а еще сильнее — о том, чтобы увидеть светлое, ясное небо, почувствовать щекой приятную прохладу северного ветра. По мере того как тянулись его праздные дни и ночи в Лабиринте, энергия нетерпения накапливалась в нем и уже подходила к критической массе, грозившей взрывом.

— Ожидание, вот что хуже всего, — сказал Корсибар, окидывая взглядом группу, собравшуюся в величественном вестибюле зала Правосудия под великолепным потолком из оникса. Этот вестибюль, находившийся в трех уровнях от палат императора, стал постоянным местом встреч прибывших властителей. — Это беспросветное ожидание! О, боги! Когда же он умрет? Позвольте этому свершиться, раз уж нет никакой возможности предотвратить такой исход! Позвольте этому свершиться и позвольте нам наконец покончить с этим.

— Все свершится во благовременье, — высокопарно и набожно произнес герцог Олджеббин Стойензарский.

— Сколько еще мы должны сидеть здесь?! — сердито воскликнул Корсибар. — Весь мир впал в оцепенение. — Только что был оглашен утренний бюллетень о состоянии здоровья понтифекса: в течение ночи не произошло никаких изменений, состояние его величества остается серьезным, но он сохраняет присутствие духа. Корсибар с силой стукнул кулаком по ладони: — Мы ждем, и ждем, и ждем. И снова ждем, но так ничего и не случается. Не слишком ли рано мы все собрались сюда?

— Все доктора единодушно сошлись во мнении, что его величество проживет недолго, — заметил ближайший друг Престимиона Септах Мелайн. Высокий, стройный и всегда элегантный, он на первый взгляд казался фатом и щеголем, но благодаря своему искусству в обращении с оружием пользовался всеобщим уважением. — Поэтому с нашей стороны было вполне разумно прибыть сюда именно тогда, когда мы это сделали, и…

Его перебил звук оглушительной отрыжки, сразу же перешедшей во взрыв громкого хохота. Это был Фархольт, грубый и шумный человек из окружения принца Корсибара. Он возводил свою родословную к короналю древних времен лорду Гуаделуму.

— Доктора… сошлись? Во мнении… сошлись… вы говорите? Клянусь костями бога, да ведь эти доктора просто-напросто фальшивые волшебники, чьи заклинания не имеют никакой силы!

— А вы возьметесь утверждать, что заклинания истинных волшебников действуют верно? — спросил Септах Мелайн, в ленивой, явно насмешливой манере растягивая слова. Он с нескрываемым отвращением разглядывал массивную фигуру Фархольта. — Ответьте мне, добрый друг Фархольт: допустим, на турнире кто-то проткнул вам руку рапирой, и вы лежите на поле в луже крови и смотрите, как из вашего тела изливается алый сверкающий поток. Кого вы предпочли бы в этой ситуации: волшебника, который стал бы бормотать над вами заклинания, или же опытного хирурга, способного быстро зашить вашу рану?

— А разве кому-либо хоть раз удавалось проткнуть рапирой мою руку или какую-либо иную часть тела? — угрюмо спросил Фархольт.

— Ах, дорогой друг, похоже, вы просто не поняли мою метафору.

— Метафорой является сама суть вашего вопроса или же острие рапиры? — поинтересовался сообразительный маленький герцог Свор, хитрый, подвижный как ртуть человечек, который на протяжении долгого времени был компаньоном принца Корсибара, но теперь числился среди наиболее близких товарищей Престимиона.

Кто-то рассмеялся, но Корсибар, яростно вращая глазами, с отвращением воздел руки над головой.

— Прекратите всю эту праздную болтовню раз и навсегда! Разве вы не видите, насколько глупо проводить подобным образом день за днем? Тратить свое время в этом сыром, душном городе-тюрьме, вместо того чтобы жить наверху — именно жить, в самом прямом значении этого слова…

— Скоро, — сказал герцог Олджеббин Стойензарский, успокаивающим жестом поднимая руку. Он был старше остальных лет на двадцать — о прожитых годах свидетельствовали густая шапка снежно-белых волос, глубокие морщины на щеках и исполненная спокойствия и зрелости манера говорить. — Теперь это уже не может затянуться надолго.

— На неделю? На месяц? На год? — Корсибар никак не желал смириться с положением.

— Полушку на голову старику — и со всем этим делом можно было бы покончить этим же утром, — пробормотал Фархольт.

Эта реплика вызвала еще один взрыв смеха — на сей раз более натянутого, — но также и изумленные взгляды, и даже несколько вздохов по поводу излишней прямолинейности (а может быть, тупости) великана. Особенно удивленным казался Корсибар.

— Грубо, Фархольт, слишком грубо. — Холодная улыбка герцога Свора на мгновение обнажила мелкие острые передние зубы. — Куда изящнее было бы, если понтифекс пожелает еще задержаться на этом свете, подкупить одного из его собственных некромантов: за двадцать реалов можно купить несколько быстродействующих заклинаний, которые наконец-то направят старика на путь истинный.

— Что это значит, Свор? — По вестибюлю разнесся новый, но безошибочно узнаваемый густой и раскатистый бас. — Измена словом, если мне не изменяет слух?

Держа под руку принца Престимиона, в зал вошел корональ лорд Конфалюм. И тот и другой взирали на мир так, словно уже обрели свои новые титулы и теперь — Конфалюм как понтифекс и Престимион как корональ — весело переделывали мир по своему вкусу. Все глаза обратились к вошедшим.

— Я прошу у вас прощения, лорд, — спокойно сказал Свор, поворачиваясь к короналю. Он изящно, хотя, может быть, несколько резко поклонился и быстрым движением сделал знак Горящей Звезды — традиционный жест приветствия в адрес второго лица на планете. — Это была не более чем глупая шутка. И я, конечно, не считаю, что Фархольт минуту назад говорил серьезно, когда предлагал задушить понтифекса его собственной подушкой.

— И вы туда же, Фархольт? — обратился корональ к великану. Его тон казался шутливым, но тем не менее в нем слышалась явная угроза.

Фархольт не славился сообразительностью, и, пока он пытался найти ответ, в разговор вмешался Корсибар.

— Отец, вот уже на протяжении нескольких недель в этой комнате не произносилось ни единого слова всерьез. Единственное, что серьезно — это бесконечное ожидание того момента, ради которого мы собрались сюда. Оно действует на нервы.

— И мне тоже, Корсибар. Мы все должны еще на некоторое время запастись терпением. Но, возможно, лекарство от твоего нетерпения — более действенное, чем для Свора или Фархольта — находится совсем рядом, — улыбнулся корональ. Он легкими шагами прошел в центр помещения и расположился под алым шелковым балдахином, на котором, вышитая золотом и черными бриллиантами, бесчисленное множество раз повторялась эмблема понтифекса.

Конфалюм был человеком не более чем среднего роста, но очень крепкого сложения: коренастый, с мощными ногами; подходящий отец для своего рослого сына. От него исходило безмятежное сияние персоны, на протяжении очень длительного времени пребывающей на высоте собственного величия. Шел уже сорок третий год правления Конфалюма — рекорд, превысить который на всем протяжении истории Маджипура удалось очень немногим. Тем не менее он, казалось, по-прежнему находится в расцвете сил. Даже теперь его глаза ярко сверкали, а в густой шапке каштановых волос только-только начали появляться первые седые пряди.

К высокому воротнику мягкого зеленого вязаного жакета короналя был приколот маленький астрологический амулет из тех, что известны под названием «рохилья»: тонкие нити синего золота, сложным образом обернутые вокруг куска нефрита. Он прикоснулся к амулету — сначала быстрым, словно ласкающим, движением, а затем задержал на украшении пальцы, словно вбирая в себя исходящую от него силу. И остальные, присутствовавшие в зале, в ответ тоже притронулись к своим амулетам, возможно даже не сознавая, что делают. В не так давно прошедшие годы лорд Конфалюм, следуя примеру гораздо более привязанного к оккультным премудростям понтифекса, продемонстрировал возрастающую симпатию к новым эзотерическим философиям, которые тогда воспринимались как курьез, а теперь широко распространились во всех слоях общества Маджипура. За ним последовал и весь двор, хотя и там осталось несколько упрямых скептиков.

Когда корональ вновь заговорил, то казалось, что он по-дружески обращается к каждому из присутствующих.

— Сегодня утром Престимион пришел ко мне с предложением, в котором, на мой взгляд, содержится большой смысл. Он знает, в каком напряжении все мы находимся из-за этого вынужденного безделья. Вот почему принц Престимион посчитал возможным не ожидать смерти его величества и лишь потом начинать традиционные похоронные Игры, а немедленно приступить к первому кругу соревнований. Благодаря им время пройдет быстрее.

Раздалось невнятное ворчание, в котором явственно слышалось удивление, смешанное, правда, с оттенком одобрения. Радовался, конечно, Фархольт. Но остальные, даже Корсибар, на мгновение умолкли.

Затем вновь заговорил герцог Свор.

— А будет ли такой поступок верным, мой лорд? — очень спокойным голосом спросил он.

— В смысле отсутствия прецедента?

— В смысле хорошего тона, — ответил герцог. Взгляд, которым корональ окинул Свора, светился дружелюбием.

— А что, Свор, разве не мы определяем нормы хорошего тона для всего мира?

В кучке близких друзей и спутников по охоте принца Корсибара началось какое-то брожение. Мандрикарн Стиский прошептал что-то на ухо графу Венте Хаплиорскому а тот увлек в сторону Корсибара и сказал ему несколько слов. Судя по виду, принц был обеспокоен и удивлен словами Венты.

— Отец, можно мне сказать? — Тон Корсибара был весьма жестким, лицо — хмурым, резкие черты искажала гримаса глубокого волнения. Он подергал кончик густого черного уса, положил мощную руку себе на шею и стиснул ладонью затылок. — Мне, как и Свору, эта мысль кажется неподходящей. Начинать похоронные Игры до того, как понтифекс ляжет в могилу…

— А я не нахожу в этом ничего дурного, кузен, — возразил герцог Олджеббин. — Если мы отложим шествия, пиры и прочие сопутствующие процедуры на должное время, то какое будет иметь значение, немного раньше или немного позже мы начнем Игры? Пранкипин вот-вот скончается, это бесспорно. Императорские волшебники изучили свои руны и сообщили нам, что понтифекс должен вскоре умереть. Его медики предсказывают то же самое.

— У них, смею надеяться, есть более существенные обоснования предсказаний, чем у волшебников, — вставил Септах Мелайн, который в эту самую суеверную из всех эпоху был печально известен своим вольнодумным презрением к любому волшебству.

Корсибар недовольно отмахнулся, словно Септах Мелайн был всего-навсего назойливым комаром, зудящим над ухом.

— Вы все знаете, что никто не стремится вырваться из этого омута безделья с большим нетерпением, чем я. Но… — Он на мгновение умолк и еще сильнее нахмурился, раздувая ноздри, как будто затруднялся найти нужные слова, но затем, бросив быстрый взгляд на Мандрикарна и Венту и словно ожидая от них поддержки, наконец выговорил: — Я прошу прощения у великого герцога Олджеббина, если своим несогласием наношу ему обиду. Но ведь существуют правила приличия, отец. Существуют освященные веками нормы поведения. И — клянусь Божеством, Свор прав! — правила хорошего тона.

— Ты поражаешь меня, Корсибар, — удивленно произнес лорд Конфалюм, — а я-то был уверен, что ты первым поддержишь эту идею. И вдруг… такая неожиданная с твоей стороны привередливость…

— Что? Корсибар привередлив? — раздался громкий хриплый голос из дверей зала. — Ну да: вода суха, огонь холоден, а сладкое кисло. Корсибар! Привередлив! Вот уж не ожидал услышать эти два слова рядом. — Язвительный и необузданный принц Дантирия Самбайл, обладавший титулом прокуратора Ни-мойи, вошел в вестибюль, громко стуча подкованными каблуками по черному мрамору, и немедленно оказался в центре всеобщего внимания. Прокуратор не. приветствовал лорда Конфалюма полагающимся по этикету знаком Горящей Звезды. — Умоляю, скажите мне, о чем идет спор. Видимо, случилось нечто удивительное, раз уж дело дошло до столь неправдоподобного совмещения противоположных понятий? — спросил он, глядя прямо в глаза короналю.

— А случилось то, — ответил лорд Конфалюм, противопоставляя желчной громогласности Дантирии Самбайла свой самый сладкий и приятный тон, — что ваш родственник Малдемар предложил немедленно начать похоронные Игры, поскольку все мы, к несчастью, застряли здесь из-за того, что Пранкипин так цепляется за жизнь. А мой сын, кажется, выступает против этого предложения.

— Ну надо же! — провозгласил Дантирия Самбайл в притворном восхищении.

И после секундного молчания повторил: — Ну надо же!

По обыкновению широко расставив ноги, прокуратор остановился перед балдахином, под которым расположился лорд Конфалюм. Лет примерно пятидесяти, он обладал впечатляющей внешностью и мог быть самым высоким из присутствующих, если бы не до странности непропорциональные его длинному и массивному торсу короткие ноги. Тем не менее его внушительная фигура уступала габаритами только Фархольту.

Всем своим видом Дантирия Самбайл производил крайне отталкивающее впечатление. Он был поразительно, если можно так выразиться, величественно уродлив. Его голова напоминала огромный глянцевый купол, густо обросший грубыми огненно-рыжими, даже, пожалуй, оранжевыми волосами, а бледную кожу в несметном количестве усыпали пылающие веснушки; нос представлял собой бесформенный комок плоти; уголки широченного рта резко загибались книзу, придавая лицу жестокое — вполне соответствующее его истинному характеру — выражение; мясистые щеки свисали тяжелыми брылями, а подбородок вызывающе выпирал. Но самым поразительным было то, что с этого жесткого и неприятного лица глядели неожиданно чувствительные и нежные фиолетово-серые глаза — глаза поэта, глаза влюбленного. Он был дальним родственником Престимиона во втором колене со стороны матери и как правитель отдаленного континента Зимроэля подчинялся только понтифексу и короналю Маджипура. Все знали, что корональ его, мягко говоря, не жаловал. Многие другие, впрочем, тоже. Но Самбайл обладал слишком большой силой и властью, чтобы его можно было проигнорировать.

— А почему же добрый Корсибар возражает против начала Игр? — спросил Дантирия Самбайл, все так же обращаясь исключительно к короналю. — Я-то был уверен, что он больше всех обрадуется им. — В обманчиво поэтических глазах внезапно вспыхнул ядовитый огонек. — А не в том ли все дело, что предложение исходит от принца Престимиона?

Даже лорд Конфалюм на мгновение онемел от смелости этого замечания.

Что и говорить, в последнее время между Корсибаром и Престимионом возникла глубоко скрытая, невысказанная неприязнь. Корсибар был единственным сыном короналя, обладал врожденным благородством и повсюду пользовался уважением и любовью. Однако древняя традиция запрещала ему наследовать трон отца. Престимион был гораздо ниже по происхождению и не отличался столь притягательной внешностью, но, по всей вероятности, нынешний корональ намеревался назвать его своим преемником. Кое-кто втайне сожалел о конституционных нормах, которые не дозволяли Корсибару занять трон короналя сразу же после того, как отец освободит его, однако вслух об этом не говорилось, особенно в присутствии самих Корсибара и Престимиона. И уж, конечно, ни словом, ни намеком об этом ни разу не обмолвился лорд Конфалюм.

— Можно ли мне сказать, мой лорд? — негромко произнес Престимион, хранивший молчание с того момента, как вошел в зал.

Конфалюм в рассеянности лениво махнул рукой, давая согласие.

Изящно сложенный, невысокого роста принц обладал, однако, неординарной физической силой. Его тускло-золотистые волосы против моды того времени были коротко острижены, а глаза яркого зеленовато-голубого цвета смотрели остро и пристально. Они казались слишком близко посаженными — возможно, виной тому залегшие под ними глубокие тени. На бледном и узком лице слабо выделялись тонкие губы.

Из-за своего маленького роста Престимион едва ли был заметной фигурой в собрании принцев Замковой горы. Но этот недостаток он с лихвой восполнял проворством, силой мышц, врожденной проницательностью и энергией. Ни в детстве, ни даже потом, когда он стал уже молодым мужчиной, никто не рискнул бы предсказать ему выдающееся будущее, и тем не менее постепенно, особенно в последние годы, он выдвинулся на самые первые позиции при дворе короналя. К настоящему времени всем обитателям Замка и его окрестностей Престимион был известен как избранник короналя, хотя информация эта была, конечно, неофициальной, ибо, пока жив понтифекс, лорд Конфалюм не имел права формально назвать своего преемника.

Принц холодным кивком подтвердил, что заметил разрешение короналя говорить. Бестактные, если не скандально провокационные, слова его родственника из Ни-мойи, казалось, вовсе не задели Престимиона. Но, глядя со стороны, можно было подумать, что его вообще мало что задевает. Он всегда производил впечатление человека крайне рассудочного и вроде бы не предпринимал никаких действий без серьезного обдумывания и расчета. Даже в моменты импульсивных вспышек Престимиона — а такие случались нередко — у тех, кто был их свидетелем, частенько возникали подозрения, что эти эмоциональные взрывы тоже соответствующим образом подготовлены.

Спокойно улыбнувшись Корсибару, затем прокуратору, Престимион, не обращаясь ни к кому конкретно, заговорил:

— Что в конечном счете мы празднуем в ходе Игр, которые традиционно устраиваются по случаю смерти понтифекса? Да, несомненно, завершение жизни великого монарха. Но также и начало нового правления, переход выдающегося короналя на еще более высокий уровень власти — к понтифексату — и выбор одного из принцев царства в качестве всемирного правителя-венценосца. Один цикл завершается, другой начинается. Поэтому Игры должны иметь двойную цель: приветствовать вступление на соответствующие престолы новых монархов, да, но также и почтить того, кто оставляет нас. И потому я считаю вполне допустимым, достойным и естественным начать Игры при живом Пранкипине. Поступая так, мы словно перебрасываем мост между старым и новым правлением.

Он умолк, и в зале воцарилась тишина, которая, правда, почти сразу же была нарушена громкими рукоплесканиями. Конечно же, это Дантирия Самбайл.

— Браво, кузен Малдемар! Браво! Блестящая аргументация! Я голосую за немедленное начало Игр! А что может сказать на это придирчивый Корсибар?

Корсибар, в темных глазах которого тлел лишь частично подавленный гнев, раздраженно взглянул на прокуратора.

— Я с удовольствием начну Игры сегодня же, если так решит большинство, — ответил он напряженным голосом. — И ничего против них не имею. Я лишь поднял вопрос об уместности такого поступка. О непристойной поспешности, если хотите.

— И на этот вопрос блестяще ответил принц Престимион, — сказал герцог Олджеббин Стойензарский. — Да будет так. Я предлагаю изменить формулировку, мой лорд, и объявить Игры обитателей Лабиринта не похоронными, но Играми, проводимыми в честь нашего возлюбленного понтифекса.

— Согласен, — ответил Корсибар.

— Есть ли у кого-нибудь возражения? — обратился к присутствующим лорд Конфалюм. — Нет? Отлично. Быть по сему. Что ж, господа, начинайте готовиться к тому, что мы назовем Понтифексальными играми. Древними и традиционными Понтифексальными играми. Во имя Божества, кому же придет в голову, что ничего подобного прежде не бывало? С тех пор как почил предыдущий понтифекс, минуло сорок с лишним лет, и сейчас едва ли кто-нибудь вспомнит, как на самом деле все должно происходить. Ну, а даже если и вспомнит, вряд ли посмеет высказаться — не так ли? — Корональ широко улыбнулся и обвел взглядом по очереди всех присутствовавших в зале; лишь когда он дошел до Дантирии Самбайла, тепла в его улыбке несколько поубавилось. Затем он повернулся, собираясь уйти, и все расступились, освобождая ему проход к двери. Уже на пороге Конфалюм обернулся к сыну: — Корсибар, если не возражаешь, я желал бы видеть тебя через десять минут в моих покоях.

2

Сообщения о критическом состоянии здоровья понтифекса разлетелись по необъятным просторам Маджипура, от города к городу, от берега до берега — от Пятидесяти Городов Замковой горы по всему широко раскинувшемуся Алханроэлю, через Внутреннее море к Острову Сна, откуда возлюбленная Повелительница Снов рассылала повсюду свои умиротворяющие сновидения, дальше на запад, в гигантские города Зимроэля, вниз, в жаркую зону и раскаленные сухие пустыни южного континента — Сувраэля. «Понтифекс умирает! Понтифекс умирает!» И вряд ли среди неисчислимых миллиардов обитателей Маджипура нашелся хоть один, кто вовсе не испытывал беспокойства, думая о последствиях этой кончины. Ведь считанные единицы способны были припомнить то время, когда Пранкипин еще не занимал один из двух тронов Маджипура. И кто знает, в какую сторону изменится жизнь, когда его не станет?

Весь континент замер в ожидании, опасаясь разрушения сложившихся иерархий, крушения порядка, возникновения хаоса. Смена правителей происходила в последний раз так давно, что люди забыли, насколько сильны освященные традицией уложения. Казалось, что, как только старый император покинет этот мир, возможным станет все, что угодно; а потому жители планеты боялись худшего — ужасных перемен, которые охватят и землю, и море, и отдаленные небеса.

Однако повсюду стояли наготове когорты волшебников и магов, чтобы вести за собой людей в этот трудный период. Время понтифекса Пранкипина было на Маджипуре эпохой расцвета и широкого распространения колдовства.

Давным-давно, когда высокий красавец молодой герцог Пранкипин Халанкский стал короналем, никто не мог даже предположить, что именно по его воле мир буквально заполонят волшебники и чародеи.

Оккультные знания всегда представляли собой существенный элемент в жизни Маджипура, особенно в области толкования сновидений. Но до прихода к власти Пранкипина тайные искусства, такие, например, как умение, лежа рядом с человеком, жаждущим узнать скрытый смысл своего сна, погрузиться в его «я» и дать верное истолкование, были принадлежностью только низших слоев общества — бесчисленных масс рыбаков и ткачей, сборщиков хвороста и красильщиков, тележных мастеров и гончаров, кузнецов и колбасников, брадобреев и мясников, акробатов и жонглеров, лодочников и торговцев вяленым мясом морских драконов…

В этой среде издавна процветали любопытные культы — странные верования, зачастую исполненные дикости и насилия и обращенные к силам, которые находились вне пределов понимания простых смертных. Сторонники такого рода культов имели собственных пророков и шаманов, собственные амулеты и талисманы, устраивали собственные празднества, ритуалы и шествия. Те же, кто принадлежал к более высоким сферам общества — торговцы, промышленники и тем более представители аристократии — не усматривали в древних религиях никакого серьезного вреда. Возможно, считали они, бедняки, уверовавшие в эти бредни, способны извлечь из них даже какую-то пользу для себя. С другой стороны, мало кто из представителей высшего общества осмелился бы сознаться в своей хоть какой-либо причастности к «фантазиям и суевериям» низших классов.

Но просвещенная политика короналя лорда Пранкипина позволила Маджипуру вступить в великолепный золотой век экономического процветания, благодаря которому благосостояние всех слоев общества заметно возросло. А вслед за приобретением богатства часто приходит чувство неуверенности, опасение утратить достигнутое. Такие чувства в свою очередь порождают тоску по новой сверхъестественной защите. Ощущение собственного благосостояния вызывает стремление к повышенному самооправданию, ненависть к прозе жизни и жажду новизны.

Но наступившему на Маджипуре процветанию сопутствовала не только доверчивая готовность воспринять новые религии, но также и жадность, непорядочность, лень, жестокость, распущенность, дикая невоздержанность, пристрастие к роскоши и множество подобных человеческих недостатков, большая часть которых была доселе практически не известна обитателям планеты. И эти новообретения также оказали заметное влияние на перемены, произошедшие в обществе Маджипура.

Одним из таких изменений оказалось распространение среди имущих классов оккультных течений, созданных нечеловеческими расами вруунов и су-сухирисов, которые прибыли на Маджипур как раз во время понтифексата лорда Пранкипина. Эти народы давно и активно практиковались в искусствах гадания и предсказания будущего, и благодаря хитрости их волшебников и загадочным устройствам, которые они создавали, люди, стремившиеся познать чудеса, видели не только внешний облик предстоящих событий, но еще и огромное множество иных диковин: горгон и кокатрис, саламандр и крылатых змей, покрытых перьями василисков, которые, шипя, плевались струйками пламени; люди получили возможность заглядывать сквозь полные темного дыма пропасти и двери из белого огня в иные вселенные и владения богов, полубогов и демонов. Возможно, так лишь казалось тем, кто верил своим глазам, поскольку было и немало скептиков, утверждавших, что это просто-напросто мошенничество, ловкость рук и прискорбные заблуждения. Правда, количество ироничных наблюдателей неуклонно сокращалось.

Амулеты и талисманы носили все и повсюду, везде пахло фимиамом, огромным спросом пользовались мази, которыми натирали дверные косяки и пороги для защиты от сил зла. Среди нуворишей стало модным консультироваться с предсказателями по поводу ведения дел и вложения капиталов. А позднее наиболее респектабельные из новых культов и мистических учений получили одобрение и более высокородных и образованных людей. Аристократки, а потом и аристократы начали нанимать личных астрологов и предсказателей, и в конце концов сам лорд Пранкипин дал формальное благословение многим из такого рода экзотических увлечений. Все больше и больше времени проводил он в обществе магов, кудесников, прорицателей и прочих знатоков эзотерических искусств. Мудрость обширного штата волшебников при его дворе находила постоянное применение в государственных делах.

К тому времени, когда Пранкипин унаследовал титул понтифекса и переселился в Лабиринт, а Конфалюм принял от него звание короналя, такое положение вещей укоренилось настолько глубоко, что изменить его было практически невозможно. Ни один из ближайших советников нового правителя не мог сказать, почему лорд Конфалюм на первых порах поддерживал оккультные дисциплины, — следовал ли он своим внутренним убеждениям или же просто желал сохранить статус-кво. Но со временем он стал столь же искренним защитником философий магии, каким прежде был Пранкипин. Ну а поскольку и понтифекс и корональ оказались едины в этом вопросе, колдовство получило на Маджипуре широчайшее распространение.

И потому в это смутное время множество последователей тех темных искусств, которые еще недавно воспринимались лишь как странные и курьезные, предлагали не менее странные и курьезные утешения миллионам и даже миллиардам испуганных обывателей, в чьих душах поселилось глубокое беспокойство по поводу предстоящих перемен.

В Сайсивондэйле, деловом и торговом центре, через который проходили все караваны, направлявшиеся из западной части Алханроэля в процветающие города Замковой горы, происходила Мистерия Зрящих — обряд, призванный обратить вспять злобных демонов, которые — таково было всеобщее убеждение — непременно должны были вырваться на волю в момент кончины понтифекса.

Расположенный посреди обширной равнины Сайсивондэйл посещали не ради архитектурных достопримечательностей и изысканных городских пейзажей. Двигаясь от него в любом направлении, можно было преодолеть тысячу миль и не встретить ничего, кроме сухой, пыльной, безжизненной степи. Совершенно плоский унылый город в самом сердце плоских унылых земель. Единственное достоинство Сайсивондэйла состояло в том, что к нему сходилось более десятка крупнейших дорог континента.

Широкие тракты, во всех направлениях пересекавшие лишенный жизненных красок ландшафт, скрещивались здесь, словно спицы гигантского колеса. Один шел из большого портового города Алаизора на запад, три протянулись с севера, еще три — с юга; не менее пяти трактов связывали Сайсивондэйл с грандиозной Замковой горой, возвышавшейся далеко на востоке. Бульвары и проспекты Сайсивондэйла были проложены в форме концентрических окружностей, что позволяло без труда попасть с каждой из радиальных дорог на любую другую. А все улицы, соединявшие между собой кольца проспектов, представляли собой ряды похожих, как близнецы, девятиэтажных складских помещений с плоскими крышами, в которых хранились товары, предназначенные для доставки в различные провинции континента.

Внешний облик этого непривлекательного, но игравшего важную роль в экономике планеты города полностью соответствовал его функциям. Расположенный в той области Алханроэля, где почти не бывало дождей, — лишь в течение двух зимних месяцев выпадало немного моросящих осадков — Сайсивондэйл был лишен величественных, прекрасных и причудливо оформленных садов, составлявших отличительную черту едва ли не всех городов Маджипура. Однообразие его широких, пустых и пыльных улиц, на которые, не мигая, взирал золотисто-зеленый глаз солнца, лишь кое-где оживляли неприхотливые колючие кустарники да высаженные длинными редкими рядами по обеим сторонам деревья; приземистые пузатые камагандовые пальмы, бессильно свешивающие свои серовато-сиреневые ветви, неприветливые кусты лумма-лумма, похожие на валуны с листьями (они росли чрезвычайно медленно, словно на самом деле были вырезаны из камня), остроконечные гараведы, которые цветут лишь раз в сто лет, устремляя к небу свой единственный зловеще-черный конусообразный цветок, высотой в три человеческих роста.

Словом, Сайсивондэйл не отличался прелестью. Но в нем зародился культ Зрящих, а процессии, которые устраивали Зрящие во время своих мистерий, хотя бы на непродолжительное время приносили на серые улицы города не свойственную им красоту.

Вот и сейчас они с танцами и песнопениями шествовали вдоль бесконечных и однообразных рядов складских построек, обрамлявших Большой Алаизорский бульвар. Во главе процессии бежала многочисленная группа молодых женщин в белоснежных одеждах; они на бегу мели мостовую халатинговыми ветками, усыпанными великолепными темно-алыми и золотыми цветами — их за баснословную цену доставляли с Замковой горы. Следом за ними танцующей походкой выступали юноши в куртках-безрукавках, расшитых сверкающими осколками зеркал; они умащивали улицы бальзамами и благовонными мазями. Потом стройными рядами шли коренастые певцы, тянувшие под аккомпанемент пронзительных звуков труб и флейт одну и ту же фразу: «Дорогу святыням! Дорогу! Дорогу!»

За ними в гордом одиночестве шествовала устрашающе гигантская женщина в алых башмаках с толстенными подошвами. Она держала обеими руками огромный двуглавый посох, то и дело вздымая его над головой. К широким плечам великанши были прикреплены два больших темных крыла — они мерно взлетали и опускались в такт резким ударам барабанов, которые несли двое барабанщиков в масках, выступавшие сзади на почтительном расстоянии. Следом за этой группой по шестеро-семеро в ряд шли посвященные культа, чьи лица скрывались под черной вуалью. Головы как мужчин, так и женщин были тщательно выбриты и покрыты для блеска особой мазью, а потому возвышавшиеся над скрученными вуалями макушки походили на глыбы полированного мрамора.

Посвященные, шедшие в первом ряду, несли семь предметов, которые Зрящие относили к числу своих главных святынь и выставляли на публичное обозрение только в наиболее важных и торжественных случаях. Один держал над головой украшенный чудесной резьбой каменный светильник диковинной формы, из которого с устрашающим рокотом вздымались высокие языки желтого пламени; второй нес пальмовую ветвь, оплетенную изящно сделанными золотыми змейками с широко раскрытыми ртами; рядом плыло в воздухе огромное изваяние раскрытой человеческой длани, средний палец которой был неестественным и угрожающим образом выгнут назад; четвертый посвященный нес серебряный сосуд в форме женских грудей, из которых на мостовую изливалась неиссякаемая струя дымящегося благоуханного млека; пятый держал огромное деревянное опахало и размахивал им с такой энергией, что толпившиеся по сторонам улиц зеваки в испуге отшатывались. Шестой тащил изображение маленького пухлотелого божества с лишенным черт лицом, а седьмой брел, согнувшись под тяжестью мужского полового органа чудовищной величины, вырезанного из цельного куска искривленного пурпурного дерева.

— Воззрите и поклонитесь! — взывали участники шествия.

— Мы зрим! Мы зрим! — отвечали им из толпы зрителей.

Следом двигались новые танцоры, но эти уже пребывали в состоянии безумного горячечного экстаза. Они метались по всей ширине улицы из стороны в сторону, как будто с тротуаров их хлестали жгучие огненные бичи, и испускали короткие нечленораздельные вопли, напоминавшие визг обезумевших животных. Когда они прошли, появилась пара угрюмых величавых скандаров; осторожно ступая, они несли на крепком деревянном шесте Ковчег Мистерий, где, как говорили, хранились наиболее почитаемые и ценные реликвии, которые не должны открываться человеческому взору вплоть до самого конца времен.

И наконец, в великолепной сверкающей колеснице черного дерева, сплошь инкрустированного серебром, явилась устрашающая фигура верховного жреца, Провозвестника Мистерий — обнаженного мужчины феноменального роста, костлявое тело которого было окрашено наполовину в черный, наполовину в золотой цвет. Лицо его скрывалось под маской, а голову венчало резное изваяние ужасной собачьей морды с желтыми глазами, широко раскрытой пастью и стоящими торчком острыми ушами. В одной руке Провозвестник Мистерий держал тонкий жезл, обвитый золотыми змеями с раздутыми шеями и красными сверкающими глазами, а в другой — ременный кнут.

Проезжая вдоль выстроившихся толп, он в знак благословения непрерывно кивал головой направо и налево, а время от времени сплеча хлестал зрителей кнутом. Люди приветствовали его радостными воплями и падали перед ним ниц — сотни, тысячи простых обывателей Сайсивондэйла, здравомыслящих тружеников, сейчас, пребывая в экстазе, всхлипывали, визгливо хохотали, обливались слезами, подпрыгивали, как безумные, воздевали руки к небу и пронизывали взглядами пустынную ширь в ожидании знамения, свидетельствующего о высшем милосердии. Струйки слюны стекали по их подбородкам, глаза закатывались так, что порой были видны одни лишь белки.

— Спасите нас! — кричали они. — Спасите нас!!!

Но от чего они стремились спастись и кто, по их представлениям, должен был принести им спасение, в этой мятущейся толпе, протянувшейся вдоль Большого Алаизорского бульвара, могли сказать лишь немногие, а может быть, и никто не мог.

В тот же самый день в продуваемом всеми ветрами городе Сефараде, что разлегся на вершине большого холма на западном побережье Алханроэля, группка магов, облаченных в шафранного цвета ризы, ярко-пурпурные стихари и желтые башмаки, держала путь к скале, известной в округе под названием Кресло лорда Залимокса, откуда открывался широкий вид на вечно бурлящие воды Внутреннего моря. Это были пятеро мужчин и три женщины человеческой расы, все высокие и представительные; облик и манеры позволяли безошибочно определить их благородное происхождение. Их лица были раскрашены голубой пудрой, а глаза обведены ярко-алыми кругами. В руках все они держали длинные белые жезлы из ребер морского дракона, сплошь покрытые резьбой, изображавшей мистические руны. Считалось, что это была письменность Старших богов.

За магами длинной неровной цепочкой тянулись обитатели Сефарада, бормотавшие молитвы, обращенные к неведомым древним богам. Направляясь к морю, они вновь и вновь делали руками знак морского дракона: шевеление пальцев должно было символизировать взмахи широких кожистых крыльев, а изгибание запястья — движение могучей шеи.

Многие из тех, кто следовал за магами к Креслу лорда Залимокса, относились к расе лиименов. Они составляли самую тихую и незаметную часть населения города; хрупкие человечки с грубой шершавой кожей. С их темных плоских лиц, ширина которых превосходила высоту, смотрели три круглых глаза, сверкавшие, как раскаленные угли. Эти простые рыбаки и крестьяне, дворники и разносчики сосисок уже на протяжении многих веков считали обитавших в морях Маджипура нелетающих драконов с широкими крыльями полубожественными существами. По их верованию, драконы занимали промежуточное положение между населявшими планету смертными созданиями, принадлежавшими к множеству различных гуманоидных и негуманоидных рас, и богами, которые некогда владели гигантской планетой, но давным-давно по неведомым причинам покинули ее, направившись неведомо куда. Они верили, что в один прекрасный день эти боги вернутся, чтобы вновь вступить во владение тем, что принадлежит им по праву. И сейчас кучка — пятьдесят, а может быть, и сто — лиименов из Сефарада торопилась на берег моря, чтобы умолять своих отсутствующих богов поторопиться с возвращением.

Но сегодня они были не одиноки. По городу пронесся слух о том, что стая морских драконов должна нынче подойти чуть ли не вплотную к берегу. Это было потрясающе само по себе, ибо мало кто мог припомнить, когда еще пребывающие в бесконечных странствиях драконы подходили к этому побережью Алханроэля настолько близко, чтобы их можно было рассмотреть с земли. А слухи о том, что эти гигантские существа имеют мистическое происхождение и обладают способностью сообщаться с теми самыми таинственными древними богами, о которых на протяжении долгих лет талдычат лиимены, усиливали всеобщее возбуждение. Эти слухи охватили все расы, населявшие город, с такой же скоростью, с какой огонь в ветреный день охватывает высохший кустарник. В цепочке пилигримов, упрямо карабкавшихся на прибрежные скалы, чтобы попасть на берег, были люди, хьорты, гэйроги и даже несколько вруунов и су-сухирисов.

А далеко в море сегодня можно было различить какие-то тени, контуры, и их вполне можно было принять за очертания драконов.

— Я вижу их! — в изумлении и восторге прокричал соседу один из паломников. — Чудо! Драконы здесь!

Возможно, они действительно приближались? Плывущие в морской дали горбатые серые тени, похожие на большие бочки. Широко распростертые над водой темные крылья. Драконы? Да, может быть. А может быть, обман зрения, порожденный игрой солнечных бликов среди пенистых гребней волн.

— Я вижу их! Вижу! — продолжали на разные голоса вопить паломники. Каждый из них набирался уверенности от соседа и в свою очередь заражал его собственной убежденностью.

На самой вершине скалы, известной под названием Кресло лорда Залимокса, маги в шафранных одеяниях и ярких шелковых стихарях один за другим воздели горе свои жезлы из гладкой белой кости, уставили их в море и исполненными величайшей торжественности голосами принялись выпевать слова никому не ведомого языка:

— Маазмурн… Сейзимур… Шейтун… Сепп!

Из собравшейся близ воды толпы давних приверженцев этой веры, новообращенных и просто любопытных вырвался ответный многоголосый крик:

— Маазмурн… Сейзимур… Шейтун… Сепп!

А с моря, как всегда, доносились ритмичные шелестящие вздохи прибоя, которые каждый из собравшихся богомольцев был волен истолковать как ему заблагорассудится.

В Дюлорне, изумительном, искрящемся алмазным блеском городе, возведенном из полупрозрачного камня на западе Зимроэля гэйрогами — похожими на рептилий существами — были отменены представления, проходившие в Непрерывном цирке. В это тревожное время колоссальное круглое здание служило более высоким, святым целям.

Все здания Дюлорна, кроме этого, представляли собой легкие искрящиеся творения ничем не сдерживаемой фантазии. Гэйроги возвели Дюлорн из беловатого, почти прозрачного минерала — кальцита — с очень высокой степенью преломления. Они с замечательным искусством создали из него изящные башни прихотливых форм, обильно изукрашенные, с многогранными выступами и готовыми взлететь в небо контрфорсами и аркбутанами, стройными шпилями и удивительными диагональными амбразурами — и все это сверкало и переливалось, словно было постоянно залито лучами полуденного солнца.

Одно лишь здание Непрерывного цирка, расположенное в восточной части города, представляло собой очень простой с виду круглый барабан высотой в девяносто футов и такого диаметра, что туда могли легко вместиться несколько сотен тысяч зрителей. Поскольку гэйроги с похожими на змей волосами и раздвоенными языками спали по несколько месяцев кряду, а в оставшееся время жадно стремились наверстать упущенные развлечения, в цирке постоянно проходили разнообразнейшие представления. Выступали жонглеры, акробаты, клоуны, дрессировщики, фокусники, левитаторы, пожиратели огня и живых тварей… Каждый номер неизбежно должен понравиться хоть кому-нибудь, и множество артистов — по двадцать, а то и более — одновременно выступали на гигантской арене; непрерывно, каждый час, каждый день года.

Но сейчас вся эта масса развлечений уступила место цирку иного рода. В городе потрясающей, единственной в своем роде красоты с некоторых пор возникло новое отношение к телесному уродству: его стали воспринимать как воплощение чего-то божественного. И теперь со всех концов Маджипура сюда везли самых разных монстров, чтобы поклоняться им и умолять вступиться за народ перед темными силами, надвигающимися на мир.

По арене цирка, горделивые, словно полубоги, расхаживали карлики и гиганты, горбуны и гномы, полоумные и живые скелеты, туго обтянутые кожей — образчики всевозможных врожденных деформаций, жалкие порождения несчастных родителей. Здесь были представлены все страшилища, когда-либо являвшиеся людям в кошмарах, немыслимые чудовища, создания с настолько фантастическим обликом, что и вообразить невозможно: люди, гэйроги, скандары, хьорты… Монстры не были разделены по расам, все шли вперемешку: два гэйрога, сросшиеся спинами от плеч до ягодиц, причем их тела были вывернуты так, что головы были обращены лицами одна к другой, а ноги смотрели в разные стороны; лишенная костей женщина, руки которой по-змеиному извивались во всех направлениях; мужчина, чью рыжеволосую голову украшал оранжевый птичий клюв, загнутый, как у милуфты, но куда более острый и опасный на вид; и другой мужчина, тело которого в ширину было больше, чем в высоту, а руки походили на недоразвитые ласты; четверка тощих лиименов, связанных друг с другом длинной пуповиной, похожей на черную веревку; человек с одним огромным глазом посреди лба и другой — с одной ногой, подобно пьедесталу начинавшейся от обоих бедер; и еще один — со ступнями на руках и кистями рук, росшими из щиколоток..

Все эти создания по очереди демонстрировались каждому сектору колоссального зрительного зала: арена плавала в огромном бассейне, наполненном ртутью, и, приводимая в движение скрытыми механизмами, медленно вращалась, совершая полный оборот за час с небольшим. Во время регулярных представлений цирка зрители, занимавшие места в бесчисленных ярусах, разбегавшихся концентрическими окружностями от сцены до самого потолка огромного барабана, спокойно сидели на своих местах, а вращающаяся арена постепенно представляла им всех выступавших.

Но сейчас на арене происходило религиозное таинство. И потому зрителям было позволено то, что никогда не допускалось на обычных представлениях: спускаться с трибун на сцену. Отряд стражников-скандаров поддерживал порядок; резкими ударами длинных дубинок они заставляли взволнованных богомольцев, сорвавшихся с мест, выстраиваться в очереди и поторапливали тех, кто уже получил желанное благословение и должен был уступить место следующим. Медленно, терпеливо присутствовавшие пробирались на возвышение, преклоняли колени перед тем или иным уродцем, благоговейно прикасались к его колену, или ступне, или краю одежды и уходили прочь.

И лишь в пяти точках, находившихся на равном расстоянии одна от другой, — на остриях огромной воображаемой звезды — среди этого несчетного множества чудищ и их поклонников можно было найти островки свободного пространства. Там обретались существа, обладавшие наивысшей святостью из всех; гермафродиты — создания, сочетавшие в своем теле признаки и мужской и женской природы и таким образом воплощавшие единство и гармоничность космоса. Сохранение этой гармонии было предметом самых страстных чаяний всех обитателей Маджипура.

Никто не имел представления о происхождении гермафродитов. Кое-кто утверждал, что родиной их является Триггойн, полумифический город, расположенный в северных пределах Алханроэля, где, по легендам, обитали исключительно волшебники. Некоторые где-то слышали, что они пришли из Тиломона, или Нарабаля, или Ни-мойи, или еще какого-то города на Зимроэле. Было мнение, согласно которому они явились из Нату-Горвину, что на отдаленном Сувраэле — правда, тем, кто так говорил, сразу же возражали, что они происходят из одного из великих городов Замковой горы. Так что единого мнения о том, откуда гермафродиты приходят в мир, не было. Однако подавляющее большинство пребывали в убеждении, что все они родились одновременно от ведьмы, которая оплодотворила самое себя без постороннего участия, с помощью одних лишь могущественных заклинаний.

Гермафродиты были хилыми, бледными, маленькими существами, ростом не выше детей, но при этом их тела обладали всеми внешними признаками зрелости. У троих были нежные женские лица, определенно женские, хотя и небольшие, груди и в то же время хорошо развитые мужские гениталии. Оставшиеся двое имели мужские торсы: мускулистые, поросшие курчавыми жесткими волосами, с широкими плечами и плоской грудной клеткой, но тем не менее плавные линии бедер и пухлые округлые ягодицы, а там, где ноги соединялись, не было и намека на мужские органы размножения.

Обнаженные, безразличные, они весь день и всю ночь демонстрировали себя в пяти вершинах невидимой звезды, надежно огражденные от изумленных, жаждущих чудес толп народа линиями холодного алого колдовского пламени, через которые никто не осмеливался переступить, и отрядами вооруженных дубинками невозмутимых и непреклонных скандаров.

Словно пришельцы из какой-то совершенно иной сферы бытия, гермафродиты отстраненно взирали на проходившие неподалеку от них толпы народа. Испуганные неведомым будущим жители Дюлорна день и ночь нескончаемым потоком текли через барабан Непрерывного цирка; тысячи, сотни тысяч поклонялись священным чудовищам, умоляюще протягивали руки к бесстрастным гермафродитам и отрывисто выкрикивали мольбы срывающимися от волнения голосами, настолько визгливыми, что, казалось, способны были проткнуть само небо. Богомольцы беспрестанно повторяли те же слова, что обращали к небесам участники шествия по улицам Сайсивондэйла: «Спасите нас… Спасите нас…»

Далеко к югу от Дюлорна, в сердце огромного Зимроэля, располагался населенный людьми город Нарабаль, где не знали, что такое зима, где буйная растительность чувствовала себя в полной безопасности под защитой густого, влажного, теплого воздуха и где процветал культ флагеллантов. Мужчины в белых одеждах, перекрещенных широкими желтыми полосами, бешеными прыжками носились по улицам, потрясая мечами, булавами и кинжалами. Время от времени они неожиданно останавливались, склоняли головы так, чтобы длинные волосы закрывали их лица, и принимались приплясывать сначала на одной, а потом на другой ноге, неистово мотая головами и безжалостно кусая себя за руки, но при этом, казалось, не чувствуя боли. Исполненные дикого веселья, они полосовали свои тела ножами или же подставляли обнаженные спины женщинам, которые хлестали их плетьми, сделанными из гибких лоз сокки с вплетенными в них тяжелыми бабками блавов. На мостовых блестели лужи крови, которую смывали и уносили прочь струи благодатных нарабальских дождей.

— Ямагай! Ямага! — непрерывно выкрикивали флагелланты. Никто не знал значения этих слов, но окружающие были убеждены, что в них кроется великая мощь и эти люди остаются нечувствительными к боли от ножей и плетей, пока кричат: «Ямагай! Ямага! Ямагай! Ямага!»

Кровь буйволов-бидлаков — вот чем надеялись очиститься жители находившейся в семи тысячах миль к востоку от Дюлорна блистательной Ни-мойи, величайшего из городов западного континента. Сотнями они набивались во вновь выкопанные подземные святилища и, тесно прижимаясь друг к другу плечами, жадно вглядывались сквозь частые решетки вверх, где стояли, распевая, маги в богатых ритуальных облачениях и золотых шлемах, увенчанных трепещущими султанами в виде крестов из красных перьев. А на решетки заводили медлительных толстоногих бидлаков: сверкали длинные ножи, и кровь яркими струями текла вниз, на молящихся, которые, грубо отталкивая друг друга, стремились подставить запрокинутые лица под алый поток, поймать кровь губами, набрать ее в ладони, смочить ею глаза, размазать кровь по одежде… С нечленораздельными криками безумной радости они принимали кровавое причастие; от него кружились головы, воспламенялся дух. А потом они поднимались наверх; одни, приплясывая, уходили в неизвестном направлении, другие, нетвердо держась на ногах, брели куда глаза глядят, а третьи, видя, как на решетку заводят очередного обреченного бидлака, возвращались в подземный полумрак.

В золотом Сиппульгаре, расположившемся на противоположном конце света, на солнечном стойенском побережье Алханроэля, поклонялись Времени. Люди возносили мольбы безжалостной крылатой змее с ликом хищной всепожирающей джаккоболы, извечно летавшей над миром. Стеная, причитая, распевая, они под гром литавр, режущий уши звон цимбал и похожие на лошадиное ржание вопли труб возили по улицам образ божества, установленный на специальной повозке, сделанной из свежевыдубленной кожи вольванта, натянутой на раму из ярко-зеленой древесины габелы. А вслед за избранными, коим выпала честь везти повозку божества, следовали прочие добрые горожане золотого Сиппульгара, раздетые до набедренных повязок и сандалий; на их потных телах пестрели широкие полосы яркой краски, а лица были неотрывно обращены к небу.

В Банглкоде, расположенном на широком уступе неподалеку от вершины Замковой горы, причиной всеобщего страха являлись затмения лун. Особенно ужасным было исчезновение с небес Великой Луны. Чуть ли не каждую ночь кто-нибудь замечал, что свет одной из лун блекнет, и с выпученными от ужаса глазами, завывая, кидался бежать по улицам. Но в Банглкоде имелись могучие волшебники, чьей специальностью как раз и было возвращение лун в небеса. И, когда народ принимался горестно оплакивать исчезновение лун, эти колдуны выходили на улицы и принимались колотить в медные тарелки, дуть в трубы, испускавшие громкие визгливые вопли, звенеть цимбалами и воздевать к небесам священные жезлы. «Пойте!» — требовали они. Люди принимались петь, и постепенно — не спеша, потихоньку — луна послушно вновь обретала свой утраченный было блеск, а толпы все еще стенающих, но тем не менее радующихся очередному избавлению от злой напасти людей возвращались в свои дома. А на следующую ночь все повторялось снова.

— До чего же тревожное время эта эпоха чудес и таинств, — заметила Кунигарда, Хозяйка Острова Сна, а иерарх Внутреннего храма Табин Эмилда, ближайшая наперсница Повелительницы Снов, в ответ лишь кивнула со вздохом, так как в последние дни они уже не раз беседовали на эту тему.

Обязанностью Хозяйки Острова Сна было еженощно нести умиротворение и мудрость в мысли миллионов спящих, и сейчас она пускала в ход всю имеющуюся в ее распоряжении колоссальную энергию, чтобы вернуть миру покой. Древние аппараты, установленные в рукотворных каменных пещерах, рассылали нежные послания Повелительницы Снов и ее многочисленных помощников по всему свету, чтобы возродить в людях спокойствие, терпение, веру в себя и будущее. Для тревог нет никаких оснований, говорили эти послания. Понтифексы Маджипура умирали уже множество раз, Пранкипин заслужил отдых. Корональ лорд Конфалюм готов к исполнению своих новых обязанностей; его место займет новый корональ, пригодный для этой должности ничуть не меньше, чем Конфалюм; грядущее бытие будет столь же гармоничным, каким оно было прежде, и таким оно пребудет вовеки, ибо мир будет существовать вечно.

Все это леди Кунигарда доподлинно знала и каждую ночь сообщала всему населению планеты. Но ее усилия были тщетны, так как она собственной персоной являлась одним из знамений грядущих перемен, и потому сновидения, посылаемые ею, внушали не меньше тревоги, чем все остальные события, лишь потому, что она самолично присутствовала в них.

Ее пребывание в качестве Хозяйки Острова приближалось к неизбежному завершению вместе с жизнью понтифекса. По давней традиции, власть над островом получала мать короналя или кто-либо из его ближайших родственниц. И потому после воцарения Конфалюма на вершине Острова Сна поселилась его мать. Но Пранкипин пребывал на посту понтифекса столь долго, что мать Конфалюма скончалась, и ей наследовала Кунигарда, старшая сестра короналя. Кунигарда была Хозяйкой Острова Сна уже двадцать лет. И вскоре ей предстояло уступить место принцессе Териссе, матери Престимиона, раскрыть ей тайну древних механизмов, скрытых в недрах острова, а затем удалиться на террасу Теней, где, согласно той же традиции, доживали свой век отошедшие от дел Повелительницы Снов. Всем на свете это было известно, и это было еще одной причиной всеобщего смятения и нестроения в мыслях.

— Я уверена лишь в том, что истина и мир в конце концов восторжествуют, — сказала Кунигарда иерарху Табин Эмилде. — Старый император умрет, на трон сядет новый корональ, а сюда прибудет новая Хозяйка. Возможно, возникнут определенные трудности, но в конце концов все придет в порядок. Я верю в это всей душой.

— И я тоже, госпожа, — ответила Табин Эмилда. Но при этих словах она опять вздохнула и отвернулась в сторону, чтобы Хозяйка не увидела печали и сомнения в ее глазах.

Итак, ничто в мире нельзя было противопоставить магии и всеобщему страху. В тысячах городов устрашающе уверенные в себе маги заявляли: «Вот путь спасения, вот те заклинания, которые спасут мир». А исполненные печали и страха люди, жаждущие спасения от неведомой, но неизбежной опасности, отвечали им: «Да, мы согласны, покажите нам этот путь». Внешние проявления во всех городах были различными, но тем не менее повсюду события происходили в сущности одинаково: процессии, дикие пляски, стоны флейт, завывания труб, знамения и чудеса… бойкая торговля амулетами, многие из которых были просто омерзительными… потоки крови и вина, зачастую смешивавшиеся между собой… благовонные курения, отвратительная вонь, заунывные напевы участников мистерий, заклинание демонов, поклонение богам… яростно сверкающие ножи и страшный свист кнутов. Каждый день что-то новое, неведомое. Такой была жизнь на гигантской планете, населенной мириадами различных существ, охваченных лихорадочной тревогой в ожидании завершения эпохи понтифекса Пранкипина и короналя лорда Конфалюма и наступления эпохи понтифекса Конфалюма и короналя лорда Престимиона.

3

Покои, в которых проживал корональ, когда у него возникала необходимость посетить столицу понтифексата, были расположены на самом глубоком уровне императорского сектора Лабиринта, на противоположной стороне от той, где находилась уединенная опочивальня, в которой лежал, ожидая смерти, понтифекс Пранкипин. Когда принц Корсибар вступил в извилистый коридор, ведущий к апартаментам отца, слева от него из тени беззвучно выступила высокая угловатая фигура.

— Не согласится ли принц уделить несколько мгновений, чтобы выслушать меня? — спросила фигура.

Корсибар узнал говорившего. Это был его личный маг, астролог, толкователь снов и предсказатель судьбы, Санибак-Тастимун, которого принц ввел во внутренний круг своих приближенных. Внешне равнодушный ко всему и холодный в обращении, он принадлежал к расе су-сухирисов.

— Меня ожидает корональ, — ответил Корсибар.

— Я понимаю это, господин, и прошу всего лишь несколько мгновений.

— Но…

— Возможно, это принесет вам большую пользу.

— Тогда ладно, Санибак-Тастимун. Но это должно быть действительно несколько мгновений. Куда мне идти?

Су-сухирис жестом указал на полуоткрытую дверь полутемной комнаты по другую сторону коридора. Корсибар шагнул вслед за собеседником. Они оказались в тесной и пыльной, с низким потолком кладовой, загроможденной метлами, ведрами и прочими инструментами для уборки.

— Это что, склад уборщика, Санибак-Тастимун?

— Это подходящее место для важного разговора, — ответил су-сухирис, закрывая дверь.

Единственным освещением здесь была тусклая лампочка. Корсибар отдавал должное мудрости Санибак-Тастимуна, но ему еще никогда прежде не доводилось находиться настолько близко от су-сухириса, и он ощущал неприятное волнение, граничившее с недоверием. Стройная двухголовая фигура Санибак-Тастимуна возвышалась над ним на добрых семь дюймов, а длинноногому принцу редко приходилось смотреть на кого-либо снизу вверх. От чародея исходил свежий сухой аромат, напоминавший запах опавших листьев, сжигаемых теплым осенним днем. Этот запах не был неприятным, но сейчас, на столь близком расстоянии, казался слишком сильным.

Народ су-сухирисов появился на Маджипуре, по историческим меркам, совсем недавно. В большинстве своем они прибыли благодаря политике, принятой лет шестьдесят тому назад, в начале правления короналя Пранкипина, и возродившей переселение на гигантскую планету народов нечеловеческих рас. Конусообразно сужавшиеся кверху безволосые туловища су-сухирисов переходили в длинную — в целый фут — крепкую шею, на раздвоенной верхушке которой сидели две узкие, похожие на веретена головы. Корсибар сомневался, что когда-либо полностью привыкнет к их странной, на человеческий взгляд, внешности. Но в такие времена было бы безумием не иметь в своем окружении одного-двух надежных некромантов, а с тем, что народ су-сухирисов достиг высшей степени искушенности в искусствах некромантии и предсказания будущего и прочих подобных вещах, были согласны все.

— Ну?.. — нетерпеливо спросил Корсибар. Обычно беседу вела левая голова су-сухириса, и лишь во время прорицаний звучал холодный, четкий голос правой. Но на сей раз обе головы говорили одновременно; их голоса, различавшиеся по тону на половину октавы, звучали вместе так же согласно и разборчиво, как и по отдельности.

— Вниманию вашего отца были предложены тревожные новости, касающиеся непосредственно вас, господин.

— Что, мне грозит опасность? Но если это так, то почему он узнает новости раньше меня?

— Вам ничего не угрожает, ваше превосходительство. Но лишь в том случае, если вы позаботитесь о том, чтобы не пробудить волнения в груди вашего отца.

— Что за волнение? Объяснитесь наконец, — резко бросил Корсибар.

— Если вы припомните, в гороскопе, который я составлял для вас несколько месяцев тому назад, было сказано, что вас в ближайшем будущем ждет величие. «Вам предстоит потрясти мир, принц Корсибар» — вот что я сказал вам тогда. Вы помните это?

— Конечно. Кто же может забыть подобное пророчество?

— А теперь то же самое предсказание было сделано относительно вас одним из оракулов вашего отца. Причем слово в слово: «Ему предстоит потрясти мир». Это, безусловно, не может быть простым совпадением, Пророчество вызвало чрезвычайное беспокойство короналя. Его высочеству предстоит в скором времени расстаться с миром активных действий, и он, конечно, не одобрит никаких потрясений в это время. Эти сведения попали ко мне из заслуживающих доверия источников в ближайшем окружении вашего отца, господин.

Корсибар хотел было взглянуть волшебнику прямо в глаза, но эта попытка не привела ни к чему, кроме мимолетной вспышки раздражения: он не смог решить, в которую из двух пар льдистых изумрудно-зеленых глаз следует смотреть. К тому же ему приходилось задирать голову вверх.

— Я не могу понять, какое же беспокойство могло у него вызвать это предсказание, — напряженным голосом произнес он. — Я не желаю причинять ему какой-либо вред, и он знает об этом. Как я могу сделать что-то подобное? Он мой отец, он мой король. И если мне суждено потрясти мир, то это означает, что свершенные мною большие дела порадуют его. Вся моя прежняя жизнь была наполнена охотой, едой, попойками да азартными играми, но теперь, вероятно, мне предстоит нечто важное — вот о чем, скорее всего, говорит ваш гороскоп. Что ж, тогда крикнем «ура!» в мою честь. Может быть, я проведу морскую экспедицию от одного берега Великого моря до другого или же углублюсь в пустыню и обнаружу там захороненное и всеми забытое сокровище меняющих форму, а может быть… Да кто знает?.. Во всяком случае, не я. Так или иначе, это будет нечто грандиозное, и лорд Конфалюм, конечно, останется очень доволен.

— Я подозреваю, что он опасается какого-нибудь опрометчивого и безумного поступка с вашей стороны, который принесет миру большой вред.

— Что?!

— Да, я уверен в этом.

— Неужели же он относится ко мне, как к капризному ребенку, не желающему задумываться о последствиях своих поступков?

— Он глубоко верит оракулам.

— И все мы тоже. «Ему предстоит потрясти мир…» Прекрасно. Что же здесь говорит о том, что эти слова следует интерпретировать так мрачно? Мир можно потрясти не только дурными, но и хорошими поступками, не так ли? Ведь я не землетрясение, Санибак-Тастимун, которое грозит скинуть замок моего отца с вершины Горы. А может быть, вы скрываете от меня нечто такое, чего я и сам не осознаю?

— Я всего лишь хочу предупредить вас, господин, что его высочество питает подозрения по отношению к вам и вашим намерениям. Когда вы придете к нему, он, возможно, станет задавать вам странные и, на первый взгляд, трудные вопросы, и вам не следует давать ему какие-либо поводы для подозрений.

— Каких подозрений? — воскликнул Корсибар, не скрывая досады. — У меня нет вообще никаких намерений! Санибак-Тастимун, я обыкновенный дворянин! Моя совесть чиста!

Но су-сухирис, видимо, уже сказал все, что хотел. Он «пожал плечами», то есть до половины втянул свою раздвоенную шею в грудную клетку и изогнул в суставах, аналогичных человеческим запястьям, шестипалые руки. Четыре зеленых глаза стали абсолютно прозрачными и ничего не выражали, на резко, угловато очерченных лицах с как будто прорезанными безгубыми ртами невозможно было хоть что-нибудь прочесть. Так что ждать от него помощи в решении проблемы бесполезно.

«Вам предстоит потрясти мир…»

Что бы это значило? У Корсибара и в мыслях не было что-либо потрясать. Все его желания в жизни сводились к весьма незатейливым развлечениям: пошляться по Пятидесяти Городам Замковой горы в поисках тех или иных удовольствий, углубиться в отдаленные глухие уголки и поохотиться на кровожадных диких тварей, пострелять в цель, посоревноваться в гонках на колесницах, проводить длинные ночи в Замке, бражничая и веселясь в кругу товарищей… Что еще у него могло быть в жизни? Да, он был принцем королевской крови, но ни при каких условиях не мог занять более высокое положение, поскольку сыну короналя запрещалось наследовать отцовский трон.

С незапамятных времен младшая монархия традиционно наследовалась через усыновление; так всегда было и всегда будет. Спустя неделю, а может быть, три, когда лорд Конфалюм станет наконец понтифексом, он официально объявит Престимиона Малдемарского своим сыном и наследником, а Корсибар, его настоящий сын, плоть от плоти и кровь от крови, будет сослан в какое-нибудь великолепное поместье неподалеку от вершины Замковой горы. Там ему, так же как и всем другим отставным принцам, предстоит в беззаботной праздности провести остаток жизни — так же бесцельно, как и ее первые двадцать с лишним лет. Такова его судьба, и это было известно всем. Он сам знал об этом с самого детства, с тех пор как смог осознать, что его отец — король.

Зачем же понадобилось Санибак-Тастимуну волновать его сейчас этой пророческой ерундой относительно потрясения мира? И почему, кстати, хладнокровный суровый волшебник принялся напоследок так настоятельно убеждать его отказаться от удовольствий жизни в роскоши и безделье и сообщил о каком-то высшем предназначении? Ведь не мог же Санибак-Тастимун не понимать, что это совершенно невозможно.

«Вам предстоит потрясти мир…» Н-да…

Корсибар нетерпеливым жестом указал Санибак-Тастимуну, чтобы тот отошел в сторону, и вышел в коридор.

Спустя несколько секунд он оказался перед огромной дверью, за которой располагались покои короналя и на створках которой ослепительно сверкали украшавшие их многочисленные золотые инкрустации — эмблемы с изображением Горящей Звезды и монограммы его отца — «ЛКК», которую вскоре должна будет сменить монограмма Престимиона — «ЛПК», Перед дверью стояли три могучих важных скандара, одетые в зеленую с золотом униформу личной охраны короналя. Эти мохнатые четверорукие существа не менее пяти футов в плечах были намного выше Корсибара ростом.

— Корональ вызвал меня к себе, — сказал принц, глядя на них снизу вверх.

Хотя он и был сыном короналя, но в Замке, если его высочество бывал занят со своими министрами и советниками или принимал правителей территорий, охранники зачастую заставляли его ожидать у дверей, как любого другого молодого рыцаря. Сын короналя не имел никакого личного формального статуса, и преимуществом перед ним владели очень многие. Но сегодня охранники сразу же расступились и жестами указали, что он может войти.

Лорд Конфалюм сидел за огромным письменным столом из отполированной до зеркального блеска алой древесины симбаджиндера, стоявшем на возвышении из черного полупрозрачного гелимонда. Три толстые витые свечи черного воска, укрепленные в тяжелых железных подсвечниках, горели ярким оранжевым светом. Воздух был напоен приторно-сладким ароматом благовонных курений; струйки голубовато-серого дыма, клубясь, поднимались из золотых курильниц, стоявших по обе стороны от кресла короналя.

А сам правитель был с головой погружен в составление какого-то заклинания. По всему столу в беспорядке валялись листы и клочки бумаги с записями вперемешку с разнообразными инструментами, имевшими отношение к искусству геомантики — гадания по геометрическим фигурам или контурам на географических картах. Корсибар, всегда имевший под рукой для таких занятий людей наподобие Санибак-Тастимуна, и понятия не имел о назначении большинства этих устройств. Тем не менее он узнал метелочку из прутьев ивы-амматепалалы, при помощи которой гадатель обрызгивал лоб магической водой, просветляющей разум, сверкающие кольца и спирали армиллярной сферы1 и треугольный каменный сосуд, именуемый вералистией — в нем гадающие воскуривали ароматические порошки, увеличивавшие способность проницания будущего.

Корсибар терпеливо ждал, пока его отец, не поднимая головы, занимался, как ему показалось, суммированием длинного ряда чисел. И, когда лорд Конфалюм, видимо, закончил, спокойно сказал:

— Ты хотел видеть меня, отец?

— Еще момент. Один момент…

Корональ три раза провел пальцем в направлении часовой стрелки по рохилье, приколотой к его воротнику. Затем опустил большие пальцы в многоугольный костяной кубок, содержавший какую-то синеватую жидкость, а после прикоснулся ими к векам. Склонив голову и закрыв глаза, корональ пробормотал какие-то слова, прозвучавшие для Корсибара совершенной бессмыслицей, нечто вроде: «Адабамбо, адабамболи, адамбо» — и с силой сжал кончики больших пальцев и мизинцев. Наконец лорд Конфалюм много раз подряд резко выдохнул носом, освобождая легкие, опустил голову на ввалившуюся грудь, ссутулил плечи и закатил глаза.

Корсибар ничуть не меньше других верил в могущество магии. И все же он был удивлен и немного встревожен, увидев своего коронованного отца столь глубоко погрузившимся в эти сокровенные обряды, тратящим на них неведомо сколько своей уменьшающейся с возрастом энергии. Видимо, чересчур много.

Черты лица лорда Конфалюма заострились, кожа посерела, и он казался сильно утомленным, хотя утро еще было в самом разгаре. От внутреннего напряжения над бровями и на щеках появились морщины, которых Корсибар прежде не видел.

Принц и его сестра Тизмет появились на свет, когда годы короналя уже клонились к закату и разница в возрасте между отцом и детьми составила несколько десятилетий. Но, пожалуй, только сейчас она впервые проявилась с такой отчетливостью. Действительно, совсем недавно в вестибюле зала Правосудия корональ показался Корсибару намного моложе, чем сейчас. Хотя принц не исключал, что утреннее поведение отца, под стать молодому мужчине, было не более чем позой, личиной, которую лорду Конфалюму удавалось надевать на себя в присутствии принцев и герцогов, Но в уединении личных покоев во время разговора с сыном сил на это уже не хватало.

При виде столь явной усталости отца у Корсибара сжалось сердце. Он отлично знал, что у короналя и без колдовских упражнений имелось достаточно причин для утомления. В течение минувших сорока трех лет — Корсибару такой срок было трудно даже представить — на короналя лорда Конфалюма было возложено управление всей гигантской планетой. Безусловно, он правил от имени понтифекса, на которого в конечном итоге ложилась вся ответственность за принимаемые решения. Но понтифекс был сокрыт от мира в загадочных глубинах Лабиринта. А короналю приходилось вести публичную жизнь под пристальными взорами всего населения Маджипура, держать открытым двор в Замке на вершине Горы, а кроме того, по традиции каждые шесть-семь лет выходить в мир, отправляться в великое паломничество, являясь собственной персоной перед обитателями каждого из крупнейших городов всех трех континентов.

В ходе каждой из таких великих процессий младший монарх должен был посетить Пятьдесят Городов Замковой горы, переправиться через море, навестить прекрасную столицу Зимроэля Ни-мойю и мрачный Пилиплок с на удивление прямыми улицами, и Кинтор, и Дюлорн, и цветущий Тил-омон, и Пидруид, и неисчислимое множество других отдаленных мест, существование которых представлялось Корсибару скорее легендарным, нежели реальным. Толпы народа взирали на него как на живой символ системы, руководившей бытием этого гигантского мира с самого начала его исторического периода, уже много тысяч лет. И потому не было ничего удивительного в том, что лорд Конфалюм выглядел утомленным. Он прожил достаточно долго и принял участие не в одной, а в целых пяти великих процессиях, Более четырех десятилетий он нес на своих плечах весь Маджипур.

Корсибар молча стоял в ожидании. Прошло уже довольно много времени… и еще… и еще… И тем не менее корональ по-прежнему увлеченно занимался гаданием, как будто забыл о том, что рядом с ним находится сын. А Корсибар все ждал…

Он безмолвно застыл поодаль. Если корональ находил нужным, чтобы кто-нибудь дожидался его, тот дожидался, не спрашивая о причинах задержки. Даже если ждать приходилось собственного отца.

По прошествии изрядного времени лорд Конфалюм наконец поднял глаза и несколько раз моргнул, словно впервые увидев в своем кабинете Корсибара.

Затем без всякого вступления корональ сказал:

— Ты изрядно удивил меня сегодня утром, Корсибар. Я и подумать не мог, что у тебя появятся какие-то возражения против досрочного начала Игр.

— А меня удивляет твое удивление, отец. Неужели ты считаешь меня настолько никчемным созданием? Или думаешь, что я не имею никакого представления об этикете?

— Разве я когда-нибудь давал тебе повод для подобных мыслей?

— Ты не давал мне повода мыслить по-другому. Я уже взрослый, а мне по-прежнему, словно слабоумному мальчишке-переростку, предоставляются лишь широчайшие возможности для увеселения. Разве меня приглашают на заседания советов? Может быть, мне поручают важные должности, сопряженные с высокой ответственностью? Нет и нет. Все, что у меня есть, это счастливая жизнь с неограниченным простором как для лени, так и для развлечений, чтобы отдыхать от нее. «Смотри, Корсибар, тебе нравится этот прекрасный меч? А это седло, этот лук работы кинторских оружейников? Эти горячие скакуны, которых нам только что прислали заводчики из Марраитиса, — нравятся, Корсибар? Выбирай, мой мальчик; даже самый лучший из них недостаточно хорош для тебя. Где ты будешь охотиться в этом сезоне, Корсибар? На северных землях или в джунглях Пулидандры?» И так на протяжении всей моей жизни, отец.

По мере того как Корсибар произносил эту тираду, выражение усталости на лице короналя становилось все заметнее.

— Ты сам желал для себя такой жизни, — произнес он, когда принц умолк. — По крайней мере, я был в этом уверен.

— Да, твоя уверенность справедлива. Но разве был у меня иной выбор?

— Ты мог бы стать кем угодно, стоило только сделать выбор. Ты получил наилучшее королевское образование, мой мальчик.

— Да, образование действительно прекрасное! Но для чего я смогу его применить, отец? Я могу назвать по порядку сотню понтифексов, от Дворна до Вильдивара, а потом добавить еще полсотни. Я изучил Кодексы законов, установления, Декретный и Синодальный своды, я могу начертить по памяти карты Зимроэля и Алханроэля, поместив все города на должные места. Я знаю пути звезд и могу цитировать вдохновенные строки всех лучших эпических поэтов, начиная от Фёрвайна и кончая Олиаси. Ну, и что из этого? Какой мне самому от этого прок? Может быть, я должен сам писать стихи? Стать стряпчим? Или философом?

Веки короналя затрепетали и на мгновение опустились; он прижал кончики пальцев к вискам. Потом открыл глаза, прищурился и вперил в лицо сына сердитый и одновременно исполненный сурового терпения взгляд.

— Установления, говоришь… Ты изучал установления? Если так, то ты должен понимать непреложные правила нашей системы управления и обязан знать, почему тебе давали мечи, седла и прекрасных скакунов, а не высокие общественные должности. У нас нет наследственной монархии. Ты выбрал себе не того отца, мальчик. Для тебя, единственного из всех принцев Замковой горы, никогда не найдется места в правительстве.

— И даже места в совете?

— И даже этого. Стали бы говорить, что одно влечет за собой другое, что если тебя включить в совет, то вскоре ты станешь претендовать на регентство в мое отсутствие или на звание Верховного канцлера, или даже будешь стремиться стать короналем, когда придет мое время переселиться в Лабиринт. Мне пришлось бы постоянно защищаться от обвинений…

— Отец…

— …Бесконечных сплетен и инсинуаций, возможно, даже от настоящего бунта, если…

— Отец, я прошу…

Конфалюм умолк на полуслове и вновь заморгал.

— Ну?

— Все это я понимаю. Я давно примирился с особенностями моего положения. Престимион станет короналем, и да будет так Я никогда не надеялся стать короналем, право же, никогда. Я не желал этого, даже не мечтал об этом. Но, с твоего позволения, я хотел бы вернуться к исходному пункту нашей дискуссии. Я спросил тебя: неужели ты на самом деле считаешь меня недоумком, все мысли которого сводятся лишь к стремлению избыть скуку пребывания в этой злосчастной дыре, усевшись верхом и размахивая мечом на каком-нибудь турнире, и который даже не помышляет ни о традициях, ни об этикете?

Корональ не стал отвечать сразу. Его глаза подернулись пеленой, словно он углубился в себя и не слушал сына, а омраченное тенью лицо ничего не выражало. После длительной паузы он наконец заговорил:

— Корсибар, тебя задевает, что Престимион станет короналем?

— Ты имеешь в виду, завидую ли я ему? Да. Он будет королем, а кто не позавидует человеку, которому предстоит получить корону? А что касается возможной обиды на то, что короналем станет он, а не я — нет. И еще раз — нет. Мне известно, что это звание не для меня. На нашей планете обитают девять миллиардов жителей, и я единственный из них с самого рождения твердо знал, что никогда не смогу стать короналем.

— И это вызывает у тебя ожесточение?

— Почему ты продолжаешь так настойчиво расспрашивать меня об этом, отец? Я признаю законы. И с удовольствием, решительно и безоговорочно отрекаюсь от моих несуществующих притязаний на трон. Его займет Престимион.

А смысл всего мною сказанного сводится к одному: я уверен, что у меня за душой и в голове имеется гораздо больше, чем все привыкли видеть, и мне хотелось бы получить разрешение исполнять больше обязанностей в правительстве. Точнее говоря, исполнять хоть какие-нибудь обязанности вообще.

— И все-таки что ты на самом деле думаешь о Престимионе? — спросил корональ, с трудом дослушав сына.

Теперь уже Корсибар замялся, перед тем как ответить.

— Он действительно умный человек, — осторожно сказал он, — Рассудительный. Честолюбивый.

— Честолюбивый, да. Но способный ли?

— Полагаю, да. Ты же выбрал его своим наследником.

— Мое мнение о Престимионе я знаю. И хочу узнать твое.

— Я восхищаюсь им. Он быстро соображает и к тому же чрезвычайно силен для своего маленького роста. Умело обращается с мечом, а с луком и того лучше.

— Но он симпатичен тебе?

— Нет.

— Во всяком случае, честно сказано. Как ты считаешь, из него выйдет хороший корональ?

— Надеюсь на это.

— Все мы надеемся на это, Корсибар. Но как ты считаешь: выйдет или нет?

Наступила очередная пауза. Глядя сейчас на лорда Конфалюма, нельзя было даже предположить, что совсем недавно он являл собой воплощение глубокой, непреодолимой усталости. Глаза короналя вновь обрели свойственный им обычно яркий блеск и беспощадно изучали лицо Корсибара.

— Да. Да, я думаю, что, вероятно, выйдет.

— Ты сказал — вероятно?

— Отец, я не пророк Я могу лишь, опираясь на свой жизненный опыт, без твердой уверенности предполагать, что может произойти в будущем.

— Конечно. Но ты ведь знаешь, что прокуратор считает тебя заклятым врагом Престимиона.

У Корсибара задергалась щека.

— Неужели он так и сказал тебе?

— Не столь определенно. Я имею в виду его недавнее замечание насчет того, что ты возражаешь против досрочного начала Игр якобы лишь потому, что эта идея принадлежит Престимиону.

— Отец, Дантирия Самбайл — опасный и злобный сплетник.

— Согласен с тобой. Но он еще и весьма проницательный человек. Ты на самом деле заклятый враг Престимиона?

— Отец, даже будь это так на самом деле, неужели я признался бы? Но — нет. Нет. Я сказал тебе о Престимионе почти все, что думаю о нем, А если совсем откровенно, то я считаю его расчетливым политиком, умеющим использовать других людей в своих целях, хитрым приспособленцем, способным с равным успехом отстаивать противоположные позиции; человеком, вырвавшимся из небытия и теперь занесшим ногу для того, чтобы вступить на вторую ступень в иерархии власти Маджипура. Люди подобного сорта мне не по душе, но это вовсе не означает, что он не заслуживает положения второго человека на Маджипуре. Он лучше многих разбирается в искусстве управления. И уж, конечно, лучше меня. Престимион станет короналем, это ясно, и я, как и все остальные, преклоню перед ним колено. У нас какой-то неприятный разговор, отец. Ты вызвал меня для того, чтобы задать эти вопросы?

— Да.

— А колдовство, которым ты занимался, когда я вошел? Тоже имеет отношение к разговору?

Корональ провел рукой над столом, заваленным магическими атрибутами:

— Я просто попытался определить, сколько еще может прожить понтифекс.

Корсибар улыбнулся.

— Значит, отец, ты теперь на самом деле стал адептом магических искусств?

— Адептом? Нет, на такую высоту я не претендую, Но, как и многие другие, стремлюсь овладеть основами. Я постоянно сверяюсь с реальным развитием событий — только так и не иначе можно выяснить, владею ли я хоть в малейшей степени способностью предсказывать будущее.

— И что? Тебе удалось обнаружить у себя пророческий дар? — Задавая эти вопросы, Корсибар думал о странном, касавшемся его самого предсказании — «Ему предстоит потрясти мир», — которое, как считалось, его отец услышал от волшебников. Но ведь вполне возможно, что корональ сам разобрал тайные письмена и узнал из них о предстоящих важных переменах в судьбе сына, в то время как Корсибар о них даже не подозревал. — Можно ли включить этот расчет в твою самопроверку? — поинтересовался он, довольный тем, что тема разговора наконец сменилась. — Скажи мне, какой получился результат, а потом посмотрим, когда это произойдет на самом деле. Итак, какова же дата смерти несчастного Пранкипина?

— Дату мне определить не удалось — не такой уж я мастер. Возможно, никто не в силах дать совершенно точный ответ. Согласно моим вычислениям, это произойдет в пределах следующих девятнадцати дней. Давай, Корсибар, посчитаем вдвоем.

— Девятнадцать дней или даже меньше. И ожидание наконец закончится, наступит время торжественных церемоний: Престимион станет короналем, а ты — понтифексом. И тогда все мы выберемся из этой мерзкой дыры и вернемся к сладкому воздуху Замковой горы… Все, кроме тебя, отец, — чуть дрогнувшим голосом добавил Корсибар.

— Да, все, кроме меня. Моим домом теперь станет Лабиринт.

— Позволь спросить: как ты относишься к этому?

— У меня было сорок лет, чтобы смириться с такой перспективой, — ответил лорд Конфалюм. — И теперь я спокоен.

— Никогда не выйти вновь к дневному свету, никогда больше не увидеть Замок…

Корональ хмыкнул.

— Но ведь у меня будет возможность время от времени выбираться отсюда.

И Пранкипин так поступал, ты же знаешь. Хотя, наверное, уже и не помнишь — когда он в последний раз появился на поверхности, ты был еще ребенком. Нет, понтифекс не обязан все время находиться под землей.

— Но мне не хватило бы кратковременных визитов к солнцу. Даже тех нескольких недель, которые я провел здесь, для меня больше чем достаточно.

Лорд Конфалюм улыбнулся.

— К счастью, Корсибар, от тебя никогда не потребуют переселиться сюда.

Для того, кто не станет короналем, лучшее утешение состоит в том, что ему не грозит стать понтифексом.

— В таком случае, я должен быть благодарен судьбе.

— Да, должен.

— И ты чувствуешь себя готовым к этой новой жизни, отец?

— Да. Полностью готовым.

— Ты будешь великим понтифексом — потому что был великим короналем.

— Благодарю тебя за эти слова. — Лорд Конфалюм с улыбкой поднялся из-за стола. Однако улыбка была напряженной, вымученной, и прижатая к телу левая рука короналя заметно дрожала. Что-то оставалось недоговоренным, что-то болезненное для короналя, что-то опасное, как взрыв.

Что же такое известно лорду Конфалюму, о чем он не пожелал разговаривать с сыном?

«Вам предстоит потрясти мир…»

Вероятно, невысказанное имело отношение к этим словам. Но вопреки предположениям Санибак-Тастимуна относительно темы беседы короналя с Корсибаром таинственное пророчество упомянуто не было.

Так или иначе, но Корсибар понял, что беседа окончена. Он изобразил перед короналем положенный по этикету знак Горящей Звезды, а потом они обнялись, уже как отец с сыном. Корсибар повернулся, чтобы выйти, и услышал за спиной звуки, свидетельствующие, что отец, не дожидаясь, пока закроется дверь, снова взялся за свои магические инструменты.

4

Септах Мелайн вошел в зал, который обычно называли Палатой Меликанда — неширокое извилистое помещение в имперском секторе Лабиринта, примыкавшее к покоям Престимиона. Апартаменты здесь были предназначены для спутников будущего короналя. Там уже находились герцог Свор и Гиялорис Пилиплокский.

— Ну вот, — заявил с порога Септах Мелайн, — у меня есть хоть какие-то новости. Названы три кандидата на должность распорядителя Игр: Великий адмирал, прокуратор и наш маленький друг Свор. По крайней мере, так мне сообщил один из лакеев понтифекса.

— Полагаю, вы полностью доверяете этому человеку, — заметил Свор.

— Не меньше, чем собственной матери, — ответил Септах Мелайн. — Или вашей, если бы я когда-либо имел удовольствие быть с нею знакомым. — Он поправил свой изумительно расшитый плащ из темно-синего шелка с частыми вкраплениями серебряных нитей, который и без того прекрасно сидел на нем, и принялся быстрыми резкими шагами мерить отполированный до зеркального блеска серый каменный пол, не теряя при этом от природы присущей ему ленивой кошачьей грации. Выражения на лицах наблюдавших за ним Свора и Гиялориса были разными: губы Свора скривились в усмешке, а во взгляде Гиялориса читалось обычное для него меланхолическое неодобрение элегантности и блеска Септаха Мелайна.

Трое ближайших друзей будущего короналя никоим образом не походили друг на друга ни телосложением, ни манерами, ни характерами. Худой и долговязый Септах Мелайн с чрезмерно длинными руками и ногами выглядел изможденным. При этом он обладал тонким юмором, держался изящно и легко. Кожа у него была очень бледной, а блестящие глаза — светло-голубыми. Золотые волосы, ниспадавшие тщательно завитыми локонами на плечи, сделали бы честь любой девушке. Лицо его украшали коротенькая аккуратно подстриженная бородка и тонкая золотая полоска усов над верхней губой. Рыцари немало потешались над этими усами у него за спиной, но никто не осмеливался высказать эти насмешки ему в лицо, так как Септах Мелайн никогда не прощал обид и был искусным и неутомимым фехтовальщиком.

Невысокий Гиялорис, напротив, был чрезвычайно массивным и выделялся среди окружающих колоссальным объемом груди и могучими плечами. На его плоском широком лице можно было прочесть не больше эмоций, чем на куске мяса, лежащем на столе в кухне. Руки его выше локтей равнялись по толщине ляжкам среднего человека, пальцы были толстыми, как колбасы. Он коротко стриг свои темные волосы, а лицо брил начисто, оставляя только грозного вида щетинистые темно-бурые бакенбарды, доходившие до нижней челюсти.

Он владел клинком не так искусно, как Септах Мелайн, однако тоже обладал репутацией человека, которого опасно задевать, поскольку ни один противник не смог бы устоять против его ярости и физической силы. По характеру Гиялорис был мрачным и задумчивым, как и приличествует человеку, появившемуся на свет в непривлекательном городе Пилиплоке на Зимроэле и воспитывавшемуся там же в семье суровых скандаров. Престимион встретил его в Пилиплоке лет десять назад во время одного из посещений западного континента, и благодаря извечному, хотя и непостижимому, притяжению противоположностей они сразу стали друзьями.

Что касается Свора, носившего титул герцога Толагайского, но не имевшего ни владений, ни богатства, которыми можно было бы распоряжаться, то он рядом с этими двумя казался карликом: хрупкий, хилый человечек маленького роста, смуглый почти до черноты, как большинство людей, рожденных под яростным солнцем южного континента, с жесткой копной непослушных темных волос, темными ядовитыми глазками и еще более темной, исковерканной душой. Его тонкий, острый, крючковатый нос с первого взгляда говорил о хитрости хозяина, рот был слишком мал для крупных зубов, подбородок окаймляла короткая жесткая бородка, а верхнюю губу он брил начисто. Свор не имел ни малейшей склонности к военным искусствам, зато был политиком и интриганом, а его невероятный успех у женщин многие относили за счет колдовских чар.

В прежнее время он принадлежал к числу компаньонов молодого Корсибара — был, можно сказать, своего рода домашним животным или придворным шутом, которого рослый, спортивного склада принц держал при себе ради развлечения. Но как только стало ясно, что Престимион может занять трон короналя, Свор начал чрезвычайно тонко и осторожно маневрировать в его направлении и постепенно прочно вошел в окружение претендента на престол. Столь явная смена привязанности стала предметом долгих пересудов в Замке — правда, мнениями обменивались лишь вполголоса — и расценивали ее как пример широко известной страсти Свора к достижению выгоды и весьма эластичного толкования им понятия лояльности.

Казалось, эти трое не могли иметь между собой ничего общего, однако их объединяла труднообъяснимая взаимная привязанность, Каждый из них, в свою очередь, был всецело погружен в заботы об успехе и благосостоянии Престимиона. Никто из окружающих не сомневался в том, что, как только Престимион наденет корону с изображением Горящей Звезды, его ближайшие друзья станут высокими сановниками при новом дворе.

— Что касается проблемы контроля над проведением Игр, — вновь заговорил Септах Мелайн, — следует подумать, должны ли мы повлиять на выбор распорядителя. Если, конечно, это имеет для нас какое-то значение.

— Я считаю, что имеет, — решительно заявил Гиялорис, — и, уверен, вы того же мнения. — Уроженец восточного Зимроэля, он говорил с заметным акцентом, который зачастую смешил окружающих, но, конечно, не в том случае, когда звучал из уст Гиялориса, чей гулкий, рокочущий голос, казалось, исходил из недр земли. — Распорядитель составляет пары. Может быть, вы желаете сразиться на поле с несколькими болванами подряд — только потому, что ему захочется посмеяться над вами? Я не хочу, чтобы распорядитель Игр затевал со мною собственные игры. И всякий раз, когда на тех или иных соревнованиях возникают моменты, связанные с риском, все мы хотим, чтобы детали определял наш человек. В конце концов, от этого иногда зависят жизни.

— Значит, вы советуете поддержать кандидатуру герцога Свора, — подытожил Септах Мелайн. — Я займусь этим.

— Отпадает, — немедленно откликнулся герцог Свор из дальнего угла комнаты, где рассматривал какие-то эзотерические хартии, написанные на длинных свитках из желтовато-коричневого пергамента. — Я понятия не имею о том, как составляются подобающие пары, и…

— Мы можем подсказать… — перебил его Гиялорис.

— …И в любом случае, — продолжал Свор, — я не хочу принимать никакого участия в ваших глупых ссорах. Наверняка противники будут что-нибудь кричать в лицо распорядителю. Так вот, пусть это лицо принадлежит кому-нибудь другому.

— Что ж, Свор, быть по сему, — улыбнулся Септах Мелайн. — Умоляю вас, — игривым тоном обратился он к Гиялорису, — объясните, что вы подразумеваете, говоря «наш человек»? Что у нас тут есть разные фракции и тех, кто входит в одну из них, можно определенно рассматривать как людей Престимиона, а остальных следует в целом считать недружелюбными по отношению к нему? Разве мы все не объединились, чтобы отпраздновать начало нового царствования?

— Глупейшие рассуждения! — рявкнул Гиялорис. Но Септах Мелайн, казалось, не заметил оскорбления.

— Естественно, вы считаете Свора нашим человеком, я понимаю. Но разве прокуратор наш враг? Или адмирал Гонивол?

— Они могут быть врагами. Любой из них.

— Боюсь, я не в состоянии понять вас.

— Переход от одного царствования к другому никогда не проходит гладко.

Всегда находится кто-нибудь, кто тайно, а иногда и явно возражает против кандидатуры вновь выбранного короналя. И может продемонстрировать свое несогласие самыми неожиданными способами.

— Вы только послушайте его! — воскликнул Септах Мелайн. — Мыслитель! Ученый историк! Приведите мне хоть один пример такого предательства, друг Гиялорис!

— Что ж… — Гиялорис на некоторое время задумался, закусив нижнюю губу. — Когда Хэвилбоув стал понтифексом, — сказал он наконец, — и объявил, что его короналем будет Трайм, то, насколько мне известно, какой-то очень недовольный лорд, не питавший ни малейшей любви к Трайму, устроил заговор, чтобы посадить на трон Дизимаула, и чуть не…

— Вообще-то короналем Хэвилбоува был лорд Канаба, — спокойно перебил его Свор. — Трайм стал короналем на три царствования позже. А Дизимаул жил за тысячу лет до них.

— Значит, я спутал имена или порядок королей, — ответил Гиялорис, но в его тоне уже слышалось недовольство. — Но все равно такой случай был — если не с ними, так с другими. Вы можете это выяснить. И был еще один случай, в котором участвовал не то Спурифон, не то Симинэйв…

— Такого рода мысли вам не к лицу, — сказал Септах Мелайн и усмехнулся, прикрыв лицо рукой с красивым маникюром. — Ручаюсь вам, дорогой друг, что независимо от личных амбиций отклоненных кандидатов новый корональ всегда приступает к своим обязанностям при всеобщем искреннем одобрении. Так было всегда. В конце концов, мы цивилизованные люди.

— Неужели? — послышался новый голос, и в комнату вошел Престимион. — Как приятно слышать это от вас, любезный Септах Мелайн. Могу ли я поинтересоваться, что вы обсуждаете?

— Кого выбрать распорядителем Игр. Мне удалось узнать, что выбирать будут между Гониволом, Свором и вашим дорогим кузеном, прокуратором. Гиялорис доказывал, что доверять никому нельзя, даже в таких делах, как турниры, и хотел, чтобы распорядителем стал Свор. Тогда мы могли бы быть уверены в том, что получим достойных соперников и решения будут приниматься в нашу пользу.

Престимион перевел взгляд на Гиялориса:

— Вот как? Неужели у вас появились такие опасения?

— Септах Мелайн, как обычно, извратил смысл сказанного, мой лорд. И тем не менее повторяю: да, я предпочитаю иметь в качестве распорядителя человека, которому могу доверять.

— И вы доверяете Свору? — рассмеялся Престимион.

— Свор уже заявил о своем несогласии. В таком случае, я хотел бы видеть на этом месте прокуратора Дантирию Самбайла.

— Прокуратора?! — вскричал Престимион, разражаясь хохотом. — Прокуратора? Вы готовы доверять прокуратору, Гиялорис?

— Но ведь он ваш кузен, мой лорд, не так ли? — бесстрастно произнес Гиялорис. — И поэтому не будет принимать решений во вред вам или вашим друзьям. По крайней мере, я так считаю.

— Он приходится мне очень дальним родственником, — Именно эту фразу Престимион обычно использовал, когда речь заходила о его родственных связях с прокуратором. — И еще. Вы уже два раза за последние полминуты назвали меня лордом. Такое обращение применимо только к лорду Конфалюму по крайней мере до тех пор, пока не будет выбран новый корональ. Что касается моего кузена прокуратора, то он и в самом деле мой родственник. Но если вы опасаетесь, что от распорядителя Игр следует ожидать подвоха, то я посоветовал бы вам поддержать какого-нибудь другого кандидата на это место.

— Тогда остается адмирал Гонивол, — сказал Гиялорис, не проявляя никакой благодарности за совет.

— Согласен, — быстро вставил Септах Мелайн. — Гонивол, по крайней мере, останется нейтральным при возникновении спорных ситуаций. Его не волнует никто и ничто, за исключением, полагаю, Гонивола. Нельзя ли теперь перейти к обсуждению других событий?

— Будет ли в программе борьба? — спросил Гиялорис.

— Борьба бывает всегда. Да и Фархольт, в любом случае, настоял бы на ее включении.

— Отлично. Я одолею Фархольта.

В разговор снова включился Септах Мелайн.

— Я считаю, что эту схватку нужно предоставить Свору. А вы могли бы выступить против Фаркванора в фехтовании.

— Шутки вам не всегда удаются, Септах Мелайн, — пробурчал Гиялорис.

— Нет, нет! — с неожиданным энтузиазмом воскликнул Свор. Давайте собьем всех с толку. Никто ничего не сможет понять! Серьезно. Я выйду на борьбу с огромным неповоротливым Фархольтом хотя бы только для того, чтобы увидеть выражение его лица, когда он узнает, кто будет его соперником. Гиялорису мы должны позволить попытать счастья в дуэли с прытким Фаркванором, а вы, Септах Мелайн, вы можете выступить вместе с Престимионом в гонках двухместных колесниц против команды Корсибара.

— Вообще-то я так и собирался поступить, — ответил Септах Мелайн.

— Вместо фехтования? — удивился Престимион. — И там, и там, — объяснил Септах Мелайн. — Если, конечно, не будет возражений. А в гонках колесниц мы можем…

Послышался негромкий стук. Престимион открыл дверь и выглянул в коридор. Там стояла женщина, лицо которой полускрывала узкая маска — знак отличия служителей понтифекса, одна из тех, кто обеспечивал гостей с Замковой горы всем необходимым.

— Не вы ли принц Престимион? — спросила она.

— Да, это я.

— Господин, пришел некий вруун по имени Талнап Зелифор и просит у вас аудиенции. Он говорит, что располагает очень важной для вас информацией.

Престимион нахмурил брови.

— Кому-нибудь из вас было известно, что Талнап Зелифор находится в Лабиринте? — спросил он, оглянувшись через плечо.

— Только не мне, — отозвался Септах Мелайн.

— Он такой маленький, что его можно было просто не разглядеть, — как всегда тяжеловесно сострил Гиялорис.

— Он прибыл с людьми Гонивола, — сказал Свор. — Я раза два мельком видел его.

— Клянусь Божеством, я не верю, что от него может быть хоть какая-то польза, — заявил Септах Мелайн. — Престимион, если вы по-настоящему мудрый человек, вам следует держать его подальше от себя. Вокруг нас и так вьется и зудит в уши целый рой волшебников. Разве я не прав?

— Его считают исключительно точным прорицателем, — рассудительно заметил Гиялорис.

— А хотя бы и так, — возразил Септах Мелайн. — Я ненавижу даже саму внешность вруунов. И их запах, кстати. А кроме того, нам всем известно, что этот недомерок Талнап Зелифор гнусный предатель, что он кидается из стороны в сторону при каждой перемене ветра и вполне может оказаться опасным для нас. У него душа шпиона.

— Но в чьих же интересах он может шпионить? Ведь у нас нет врагов! — Гиялорис оглушительно расхохотался. — Не вы ли собственной персоной объясняли мне это всего пять минут назад? Наша планета населена цивилизованными людьми, и все мы едины в лояльности к тем, кого закон ставит над нами.

Престимион поднял руку, призывая к молчанию.

— Хватит, господа, хватит! Очень печально, что нам приходится волноваться из-за таких, как Талнап Зелифор, Я думаю, что мы можем уделить ему немного времени. Скажите врууну, что он может войти, — добавил он, обращаясь к женщине.

Талнап Зелифор был очень мал даже по меркам собственной расы, а среднему человеку он не доставал и до колена. Хрупкое, словно нематериальное тело врууна состояло из множества гибких эластичных члеников; его увенчивала узкая, заостряющаяся кверху голова, из которой выдавались два сверкающих золотых глаза и острый крючковатый клюв-рот. От существа исходил несильный, приятный, вызывающий грусть запах, напоминающий аромат цветов, засушенных в книге много лет назад.

Врууны жили на Маджипуре почти столько же времени, сколько и люди. Они были среди первых нечеловеческих рас, которым правивший в ту пору корональ лорд Меликанд предложил обосноваться здесь, когда стало ясно, что человеческое население огромного мира не в состоянии расти достаточно быстро для того, чтобы обеспечить все потребности развивающейся цивилизации. Это произошло много тысяч лет назад, практически на заре истории Маджипура. Врууны обладали необычными и весьма ценными способностями: некоторые из них могли, например, мысленно связываться с другими разумными существами, к каким бы расам те ни относились, и проникать в их сокровенные думы или силой внушения перемещать предметы. Даже в менее доверчивые, чем нынешняя, эпохи, врууны многократно демонстрировали доказательства своего умения разглядеть контуры грядущего.

Подобно большинству своих соплеменников, Талнап Зелифор утверждал, что обладает вторым из названных даров. Всем было известно, что он зарабатывал себе на жизнь, торгуя предсказаниями, хотя толком о нем никто ничего не знал. В Замке считалось, что он состоит на службе у принца Гонивола, Великого адмирала, но при этом его частенько видели в свите Корсибара. Не единожды он предлагал свои услуги и Престимиону, но всегда получал отказ:

Престимион не жаловал волшебников. И поэтому новое появление Талнапа Зелифора стало для него неожиданностью.

— Ну? — без всякого приветствия спросил принц.

Талнап Зелифор поднял одно из своих тонких, похожих на веревку щупалец и показал маленькую овальную, прекрасно отшлифованную пластинку из зеленого драгоценного камня, который называли велатисит. Пластинка ярко сверкала, словно озаренная внутренним огнем. На ней можно было различить мелкие, чуть заметные глазу выгравированные руны.

— Это подарок, ваше превосходительство. Корим-бор, амулет, содержащий слова власти; он может быть полезен вам, если наступят трудные времена. Повесьте его на цепочку и носите на шее. Когда потребуется, прикоснитесь к нему — и получите необходимую поддержку.

Септах Мелайн фыркнул.

— О боги! Неужели этим фантазиям так и не будет конца? Мы все потонем в потоке суеверного безумия!

— Спокойно, — бросил ему Престимион и продолжил, обращаясь к врууну: — Вам, должно быть, известно, что я мало верю в такие вещи?

— Я знаю об этом, ваше превосходительство, и считаю такое к ним отношение ошибкой с вашей стороны.

— Может быть, вы и правы.

Престимион нагнулся и взял маленький зеленый амулет у Талнапа Зелифора. Он легонько потер пластинку кончиком пальца и при этом смотрел на нее с опаской, словно ожидал, что прикосновение способно вызвать какое-то тревожное видение. Но улыбка говорила, что он всего лишь притворяется и на самом деле уверен, что ничего случиться не может.

Престимион повернул амулет боком и ахнул от восхищения мастерством работы, мельком взглянул на совершенно гладкую оборотную сторону, а затем подкинул пластинку вверх, как монету, молниеносным движением поймал и небрежно сунул в карман туники.

— Благодарю, — сказал он врууну с глубоким равнодушием в голосе, даже не стараясь показаться искренним. — И как вы считаете, скоро ли он может мне понадобиться?

— Простите меня, ваше превосходительство, но я уверен, что скоро.

Септах Мелайн громко фыркнул и повернулся к принцу спиной.

Тихо, настолько тихо, что Престимиону пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова, вруун заговорил вновь:

— Ваше превосходительство, я явился сюда, чтобы указать вам этот день, и не столько ради вашего блага, сколько во имя процветания всего Маджипура. Я знаю, что и ко мне, и ко всем представителям моей профессии вы не питаете ничего, кроме презрения, но в то же время ваше сердце исполнено заботой о судьбах мира, и вы выслушаете меня хотя бы по этой причине.

— Кстати, Талнап Зелифор, сколько я должен буду заплатить вам, чтобы услышать ваши предсказания?

— Ручаюсь вам, принц Престимион, что в этом деле я не ищу никакой личной выгоды.

Септах Мелайн запрокинул голову и расхохотался; смех, усиленный эхом от сводчатого потолка, гулко раскатился по залу.

— Бескорыстный совет! Даром! На мой взгляд, однако, даже это будет слишком большой платой.

— Вам следовало бы попросить у меня денег, Талнап Зелифор, — сказал Престимион. — Я с подозрением отношусь к предсказателям, не требующим вознаграждения за свои услуги.

— Лорд…

— Этот титул пока еще не принадлежит мне, — перебил его принц.

— Тогда — ваше превосходительство. Повторяю, что я пришел сюда не ради денег. Если вы сочтете необходимым заплатить мне, дайте десять мерок.

— Этого хватит разве что на порцию сосисок и кружку пива, — заметил Престимион. — Вы очень дешево цените свою мудрость, мой друг. — Щелкнув пальцами, он махнул Свору: — Заплатите ему.

Свор выкопал в кошельке маленькую квадратную медную монетку и вручил ее врууну.

— Ну, говори же, — нетерпеливо бросил Престимион.

— Вот что я должен вам сказать, — начал Талнап Зелифор. — Вчера вечером я глядел на Великую луну, и она была алой, словно по ее лику струилась человеческая кровь…

— Он видел Великую луну! — презрительно воскликнул Септах Мелайн, по-прежнему стоявший ко всем спиной. — Великую луну, которая сейчас находится на противоположной стороне мира, и из этого полушария ее ну никак невозможно разглядеть, видел ее с самого дна Лабиринта, от которого до поверхности земли не меньше мили. Куда как ловко, вруун! Ваше зрение, похоже, острее моего.

— Я видел ее своим вторым зрением, мой добрый господин. Оно не имеет ничего общего с вашим.

Престимион терпеливо продолжал расспросы.

— И что, по вашему мнению, означает видение крови, струящейся по лику Великой луны?

— Грядущую войну, ваше превосходительство.

— Войну? На Маджипуре не бывает войн.

— Будет, — сказал Талнап Зелифор.

— Обратите внимание на его слова, прошу вас! — Гиялорис неожиданно для Престимиона всем своим видом выражал недовольство игрой, которую принц вел с прорицателем. — Принц, он видит будущее!

Септах Мелайн резкими шагами вышел вперед и навис над врууном, как будто намереваясь раздавить его каблуком.

— Кто вас прислал сюда, маленький пакостник? — звенящим голосом спросил он.

— Я пришел по собственной воле, — ответил Талнап Зелифор, глядя прямо вверх, в глаза Септаха Мелайна. — Ради блага всех и каждого, в том числе и вашего, мой добрый господин.

Септах Мелайн плюнул, чуть не попав во врууна, и снова отвернулся.

— И кто же будет воевать? — подчеркнуто бесстрастным голосом осведомился Престимион.

— Я не могу ответить на этот вопрос, ваше превосходительство. Могу лишь сообщить, что ваша дорога к трону не будет гладкой. Имеются ясные предзнаменования, говорящие о существовании сильной оппозиции вашей кандидатуре; я вижу их повсюду. Воздух здесь просто насыщен ими. Предстоит борьба. У вас есть могущественный враг, который затаился в ожидании своего часа. И когда этот час наступит, он появится, чтобы бороться с вами за Замок, и весь мир будет страдать от этой борьбы.

— Ха! — воскликнул Гиялорис. — Вы слышите его, Септах Мелайн?

— У вас часто бывают такие ужасные видения, Талнап Зелифор? — спросил Престимион.

— Не столь ужасные, как это.

— Скажите мне, кто может быть этим могущественным врагом, чтобы я смог пойти и обнять его, как друга. Поскольку всякий раз, когда я теряю чью-то любовь, я стараюсь приложить все силы в попытке вернуть ее.

— Я не могу назвать вам никаких имен, ваше превосходительство.

— Не можете или не хотите? — небрежно спросил герцог Свор, вернувшийся на свое место в дальнем углу.

— Не могу. Мне не удалось ясно разглядеть ни одного лица.

— Кто же может быть этим конкурентом, этим врагом? — ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес Гиялорис. Его и без того всегда мрачное лицо совсем потемнело от волнения. Суеверие пустило крепкие корни в душе Гиялориса, и предсказания волшебников он воспринимал очень серьезно. — Может быть, Сирифорн? Его огромные владения и сейчас позволяют ему называть себя королем, так разве трудно ему вообразить себя и короналем, тем более что многие правители некогда происходили из его рода. Или ваш кузен прокуратор. Да, он ваш родственник, но все мы знаем, насколько он хитер. И с другой стороны, возможно, слова врууна означают, что…

— Остановитесь, Гиялорис, — прервал его Престимион. — Вы слишком вольно обращаетесь с подобными домыслами. И всегда находится много желающих использовать вашу доверчивость в недостойных целях. — Он вновь повернулся к врууну и холодно спросил: — Хотите ли вы поделиться со мной еще какими-нибудь подробностями вашего прозрения?

— Мне нечего добавить, ваше превосходительство.

— Хорошо. Тогда идите. Идите.

Талнап Зелифор сделал своими многочисленными щупальцами движение, которое можно было бы счесть какой-то причудливой версией знака Горящей Звезды, хотя, вполне возможно, это было лишь непроизвольным движением верхних конечностей, аналогичным человеческому пожатию плеч.

— Как вам будет угодно, ваше превосходительство.

— Благодарю вас за информацию, хотя она и не слишком приятна. И за амулет.

— Умоляю вас, ваше превосходительство, отнеситесь к моему предупреждению серьезно.

— Я отнесусь к нему с той серьезностью, какой оно заслуживает, — ответил Престимион и кратким жестом указал на дверь.

Вруун вышел.

Едва дверь закрылась, Гиялорис с силой шлепнул себя по мощному бедру.

— Корсибар! — воскликнул он со внезапной яростью. — Конечно!

— Что? — строго спросил Престимион.

— Этот враг, этот конкурент — Корсибар! Если это не Сирифорн, не Дантирия Самбайл, то, значит, Корсибар. Разве вы не видите? Нет ничего странного в том, что сын хочет пойти по стопам отца, — сын короля мечтает тоже стать королем. И в данном случае сын короналя не желает позволить какому-то выскочке занять трон, который, по его мнению, должен принадлежать ему самому.

— Достаточно и больше чем достаточно, Гиялорис! — не свойственным ему резким тоном оборвал друга Престимион. — Все это никчемные бредни.

— Я не стал бы так безоговорочно утверждать…

— Все это ерунда! Чушь, полнейшая чушь! Алая луна, тайный враг, предзнаменование войны. Интересно, что за демоны внушают такие мысли о будущем, предоставляют столь убедительные доказательства? Где они живут, какого цвета у них глаза? — Он печально покачал головой. — Война на Маджипуре! Это не тот мир, где ведутся войны, Гиялорис. За многие тысячи лет, прошедшие с тех пор, как были побеждены метаморфы, здесь не было ни одной — ни одной! — войны. А эти ваши нелепые домыслы насчет Сирифорна! Вы полагаете, что он мечтает о троне? О нет, мой друг, только не он. В его жилах и без того течет королевская кровь высшей пробы, а к тяжкому труду управления государством он не имеет ни малейшей склонности. Мой кузен прокуратор? Он любит устраивать каверзы, это верно. Но, думаю, до каверз такого сорта он не дойдет. И Корсибар! Корсибар!

— Но, Престимион, он же действительно королевского происхождения, — заметил Гиялорис.

— Внешне — да. Но не по внутреннему содержанию. Симпатичный пустоголовый человек, окруженный роем льстецов и подлецов. Не имеющий собственных идей и всецело зависящий от тех, кто подсказывает ему, как нужно думать.

— Точная оценка, — откликнулся Септах Мелайн. — Я сказал бы о нем примерно то же самое.

— В любом случае, — продолжал Престимион, не обращая внимания на эти слова, — ему и в голову не придет занять трон. Чтобы сын короналя совершил такой поступок? Это нарушает все традиции, а Корсибар не тот человек, который бросит вызов обычаям. Он скучный благовоспитанный дворянчик, и не более, лишенный необходимой для такого поступка искры зла. Он жаждет развлечений, удовольствий, а не забот о власти. Абсурдная мысль, Гиялорис. Абсурдная. Выкиньте ее из головы.

— Предположения Гиялориса, возможно, и в самом деле абсурдны, — заметил герцог Свор, — но, Престимион, в воздухе здесь и впрямь витает нечто странное. Я сам ощущаю это: какое-то густое, темное, зловещее облако, собирающееся вокруг нас.

— И вы туда же, Свор?! — с досадой взмахнув рукой, воскликнул Престимион.

— Конечно.

— О, как бы мне хотелось, чтобы этот безумный поток колдовства и пророчеств никогда не вырывался на свободу! Эти талисманы и предсказатели, эти чудовищные магические ритуалы! Ведь, как я понимаю, когда-то мы были рационально мыслящими людьми. Сможем ли мы вернуться к здравому рассудку? В этом виноват Пранкипин. Именно он склонил мир к шарлатанству, — Престимион сурово посмотрел на герцога Свора. — Вы, мой друг, со своим пристрастием к волшебству подвергаете мое терпение серьезному испытанию, очень серьезному. Вы и Гиялорис — оба.

— По-видимому, так оно и есть, — ответил Свор, — и я прошу у вас за это прощения, Престимион. Тем не менее отказ от какого-либо источника информации, пусть даже эзотерического, мне кажется ошибкой. Принц, то, что вы не видите никакого смысла в потаенных искусствах, отнюдь не значит, что они ложны. Я предлагаю включить этого врууна в платежную ведомость, указать сумму несколько большую, чем десять мерок, и попросить его прийти к нам с любыми дальнейшими откровениями, буде они его посетят…

— …Что окажется именно тем результатом, к которому он стремился, явившись сюда, — закончил Септах Мелайн. — Он, очевидно, ищет нового покровителя — а кто может быть лучше, чем вступающий на престол корональ? Нет, нет и еще раз нет! Я категорически возражаю против того, чтобы иметь с ним какие бы то ни было дела. Он не нужен нам, мы не хотим его знать. Он продастся шесть раз за один день, если только найдет достаточно покупателей.

Свор поднял руку ладонью вперед в знак возражения.

— Я считаю, что в период смены правления следует с осторожностью ходить по косогорам — хотя бы для того, чтобы не стоптать сапоги. Если в нашептываниях врууна есть хоть какой-то смысл, а мы откажемся выяснить его лишь потому, что нам неприятно это существо, или из-за недоверия к колдовству вообще, то в дураках окажемся именно мы. И совершенно не обязательно допускать его на совещания в узком кругу, достаточно кинуть ему реал-другой, чтобы он продолжал рассказывать нам о своих видениях. Мне, по крайней мере, это кажется простым благоразумием.

— И мне тоже, — решительно сказал Гиялорис. Септах Мелайн нахмурился.

— Вы оба изо всех сил стараетесь отыскать хоть крупицу истины в этих бреднях. Вы правильно сказали, принц, настало ужасное время. Время шарлатанов, сбивающих с толку своей болтовней даже таких проницательных людей, как вы, Свор. Я с удовольствием взял бы этого врууна и…

— Спокойно, спокойно. — Увидев, что всегда бледное, с тонкими чертами лицо Септаха Мелайна налилось кровью, Престимион произнес эти слова в своей обычной манере, почти ласково, хотя было ясно, что это твердый приказ. — Мне не больше вашего хочется, чтобы он болтался рядом с нами. И я точно также, как и вы, не собираюсь придавать ни малейшего значения глупой болтовне о претенденте, собирающемся восстать против меня. Ничего подобного случиться не может.

— Все мы надеемся на это и молимся, чтобы так оно и было, — ответил Септах Мелайн.

— Все мы глубоко убеждены в этом, — поправил его Престимион. Он содрогнулся, как будто прикоснулся к чему-то гадкому. — Клянусь Божеством, я сожалею, что позволил врууну осквернить наши уши столь недостойными речами! — Он посмотрел на герцога Свора: — Держитесь подальше от него, мой друг, — это я вам говорю. — Принц повернулся в другую сторону: — Но не причиняйте ему никакого вреда, Септах Мелайн. Вы слышите? Я не потерплю этого.

— Как вам будет угодно, принц.

— Вот и прекрасно. Благодарю вас. А теперь, если вы не против, давайте вернемся к выбору соперников на Играх.

5

Леди Тизмет, сестра принца Корсибара, занимала самые, пожалуй, роскошные апартаменты в имперском секторе Лабиринта. Вообще-то, они предназначались для супруги короналя — для тех редких случаев, когда она могла бы посетить подземную столицу. Но всем было отлично известно, что леди Роксивейл, жена лорда Конфалюма, уже давно жила отдельно от короналя в собственном дворце на южном острове Шамбеттиран-тил в тропическом заливе Стойен. Хотя ее муж должен был вскоре занять наивысшее положение на Маджипуре — стать понтифексом, — она не дала никакого ответа на приглашение присутствовать при провозглашении его верховным монархом, и поэтому никто не ожидал ее приезда, а покои, предназначенные для леди Роксивейл, отвели ее дочери Тизмет.

И сейчас принцесса Тизмет находилась там. Она нежилась в большой блестящей ванне из порфира, инкрустированного узором из винно-желтого топаза. Из труб, сделанных из отшлифованного зеленого оникса, бледно-розовой струей текла горячая, ароматная и, казалось, шелковистая вода отдаленного озера Эмболейн. Мраморный водопровод длиной в две тысячи миль доставлял сюда эту воду, чтобы обеспечить все удобства гостям понтифекса. Высоко над ванной висели три пары светивших переливчатым зеленым светом ламп. Принцесса полулежала в красивой позе, по грудь погрузившись в воду; ее руки свободно вытянулись по изогнутым краям ванны, чтобы две прислужницы, стоявшие на коленях по обе стороны, могли выполнить свою ежевечернюю обязанность: сохранение прекрасного облика рук, маникюр, полировка удлиненных ногтей безупречной формы и нанесение на них сверкающего платиной лака. Позади, нежно массируя стройную шею Тизмет, стояла ее первая фрейлина, благородная Мелитирра Амблеморнская, компаньонка принцессы с самого детства. В противоположность своей повелительнице, яркой брюнетке, она была обладательницей густых и пышных золотистых волос; бледные щеки Мелитирры оживлял ровный здоровый румянец.

Обычно во время ванны она и Тизмет непрерывно болтали; но этим вечером сказано было очень немного, причем реплики перемежались длительными периодами молчания. После одного из них Мелитирра заметила:

— Что-то, госпожа, мышцы вашей спины сильно напряжены, просто как камень.

— Я сегодня прилегла после обеда, заснула и увидела сон, который врезался мне в память. И я до сих пор не могу прийти в себя.

— Видимо, это был не особенно приятный сон. Принцесса Тизмет промолчала.

— Вероятно, какое-то послание? — спросила Мелитирра спустя еще несколько секунд.

— Сон, — коротко ответила Тизмет. — Просто сон. Милая Мелитирра, не могли бы посильнее размять мне плечи?

Мелитирра опять умолкла и энергично принялась за работу, а Тизмет закрыла глаза и расслабленно запрокинула голову. Под нежной кожей принцессы отчетливо проступали слишком крепкие для стройного тела молодой женщины мышцы. После тревожных снов и видений ее часто мучили судороги, боль от которых не проходила на протяжении нескольких часов.

Леди Тизмет и принц Корсибар были близнецами; сестра появилась на свет всего лишь через несколько минут после брата. Они были похожи: блестящие волосы цвета черного дерева, темные искрящиеся глаза, высокие угловатые скулы, полные губы, сильные подбородки, длинные, но пропорциональные руки и ноги.

Однако в глаза бросались и внешние различия между ними. Корсибар выделялся своим высоким ростом, а леди Тизмет скорее можно было назвать миниатюрной женщиной; при свойственной ей, как и брату, пропорциональности сложения она отличалась редким изяществом. Потемневшая от постоянного пребывания на солнце и ветрах кожа принца выглядела загрубевшей, а у его сестры она оставалась необычайно гладкой и абсолютно белой, словно она постоянно укрывалась от дневного света и бодрствовала лишь по ночам. Если бы не полная грудь и по-женски широкие бедра, принцессу вполне можно было бы принять за хрупкого подростка.

В ванную комнату вошла третья прислужница.

— За дверью стоит маг Санибак-Тастимун. Он говорит, что его срочно вызвали, и просит разрешения войти. Могу я провести его сюда?

Мелитирра рассмеялась.

— Он что, разума лишился? А может быть, сошли с ума вы? Госпожа принимает ванну.

Девушка покраснела и что-то неслышно пробормотала, запинаясь.

— Мелитирра, я потребовала, чтобы он явился немедленно, — ледяным тоном заметила Тизмет.

— Но ведь вы же не могли иметь в виду…

— Немедленно! — прервала ее принцесса. — Мелитирра, разве в ваши обязанности входит защита моей скромности от существ любого вида, даже от таких, которые никоим образом не могут испытывать вожделения к женщине человеческой расы? Пусть он войдет.

— Действительно, что это я… — с деланной веселостью откликнулась Мелитирра, кивая прислужнице.

Су-сухирис появился почти сразу же. Его тощая, высоченная, угловатая фигура была плотно, как клинок в ножны, упакована в ярко-оранжевую кожаную тунику, густо расшитую блестящим синим бисером, а из туники, словно два одинаковых маяка, торчали узкие головы с изумрудно-зелеными глазами. Он остановился у левого края массивной порфировой ванны, и, хотя взгляд его был направлен прямо на ничем не прикрытую наготу Тизмет, в нем читалось не больше интереса к этому зрелищу, чем к каменному бассейну, в котором плескалась ароматная вода.

— Госпожа? — вопросительно произнес он.

— Санибак-Тастимун, мне нужен ваш совет в одном весьма деликатном вопросе. Надеюсь, что могу положиться на вас. И на ваше благоразумие.

Левая голова быстро, чуть заметно кивнула.

— Как-то не так давно вы сказали, что я предназначена для великих дел… Правда, вы не смогли — или не захотели — пояснить, будут ли эти великие дела добрыми или дурными.

— Не смог, моя госпожа, — ответил су-сухирис. Голос был твердым и совершенно определенно исходил из правой головы некроманта.

— Не могли. Что ж, очень хорошо. Предзнаменования были неоднозначными — этим обычно и отличаются знамения такого рода. Вы также сказали мне, что видели и будущее величие моего брата, однако подробности тоже оставались неясными.

Санибак-Тастимун снова коротко кивнул, правда на сей раз обеими головами сразу.

— Сегодня днем я заснула после обеда, — начала рассказывать принцесса Тизмет, — и видела странный темный сон. Может быть, вы сможете объяснить мне его значение, Санибак-Тастимун? Я видела, что я снова дома, что я каким-то образом вновь оказалась в Замке, но нахожусь в какой-то не знакомой мне его части, на северной стороне, где почти никто никогда не бывает. Мне казалось, что я бреду по широкой площадке, плохо вымощенной щербатым кирпичом, огражденной мрачной полуразрушенной стеной, к странному чем-то парапету, откуда открывается вид на такие города, как Гиюн и Госсиф, и какой-то еще город из тех, что лежат за ними — вероятно, Тентаг. Во всяком случае, я находилась именно там, в этом старом и заброшенном углу Замка, смотрела наружу, на города, в которых никогда не бывала, а затем внутрь, на вершину Горы, вздымающуюся высоко надо мною, и спрашивала себя: как же попасть в те части здания, где мне известен каждый закоулок?

Она умолкла и уставилась в сводчатый потолок ванной, сложенный из гладких изогнутых плит сапфирово-голубого траголита и бледного халцедона, на которых был вырезан изящный растительный орнамент из узорчатых листьев и изящных лепестков элдирона, танигаля, меж которыми выделялись крупные мясистые цветки шепифолей.

— Да, госпожа? — после недолгого ожидания повторил Санибак-Тастимун.

А перед мысленным взором леди Тизмет проносились тысячи перепутанных в полнейшем беспорядке образов. Она видела себя мечущейся по мрачной террасе на задворках гигантского Замка, вольготно раскинувшегося на просторной плоской вершине высочайшей горы Маджипура. На протяжении всех семи тысяч лет истории этой цивилизации Замок служил обителью короналей Маджипура, он непрерывно рос, и теперь в нем насчитывалось не то двадцать, не то тридцать тысяч комнат — никому еще не удавалось сосчитать, сколько именно… На самом деле это был целый город, в котором каждый очередной корональ возводил какие-то свои постройки. В результате Замок превратился в столь запутанное сооружение, что даже те, кто провел там долгие годы, легко могли затеряться в бесконечных безмолвных переходах. Вот и она в своем сегодняшнем сне заблудилась в неизмеримых просторах Замка.

Наконец леди Тизмет заговорила снова и поведала су-сухирису, как благодаря помощи то того, то другого случайного встречного она пробиралась через огромный лабиринт каменных галерей, заплесневелых туннелей, пыльных коридоров и лестниц, внутренних двориков с долгим раскатистым эхом, стараясь попасть к знакомым с детства внутренним бастионам. Снова и снова извилистые проходы раздваивались, заворачивали под неожиданными углами, и она обнаруживала, что оказалась в неком месте, которое совсем недавно покинула. Но на ее пути всегда находился кто-то, готовый оказать помощь, и этот кто-то всегда был нечеловеческого происхождения. Казалось, что дорогу ей указывали существа всех рас, кроме ее собственной: сначала пара покрытых чешуей гэйрогов с раздвоенными языками, потом крохотный вруун со светящимися глазами, который бежал перед ней, словно танцуя на своих многочисленных щупальцах, изгибавшихся во все стороны, и несколько лиименов, и один или два су-сухириса, и хьорты, и массивный скандар, и еще кто-то, и еще… она не знала, к каким расам они принадлежали.

— И даже, мне кажется, метаморф. Очень тонкий, с зеленоватой кожей и, по-моему, без губ и без носа. Но что метаморф мог делать в Замке?

Маникюрши, закончившие свою работу, молча поднялись и вышли из комнаты. Принцесса мельком взглянула на свои ногти, сочла их состояние приемлемым и, жестом указав Мелитирре, что купание окончено, встала во весь рост и переступила через край ванны. Увидев, как Мелитирра со всех ног бросилась к ней с полотенцем, Тизмет чуть заметно улыбнулась. Полотенце из тончайшей вуали не столько прикрывало, сколько подчеркивало форму груди и бедер принцессы. Однако по виду су-сухириса нельзя было сказать, что он испытывает хоть малейшее волнение при виде почти обнаженного молодого тела.

Тизмет небрежно вытерлась и отбросила полотенце. Мелитирра немедленно подскочила и принялась облачать ее в тончайший батистовый пеньюар цвета кости, украшенный полосками, расшитыми крошечными ярко-розовыми хрупкими перламутровыми ракушками ганибина.

— А теперь представьте, — продолжала она, обращаясь к Санибак-Тастимуну, — что я миную арку Дизимаула, вхожу во внутренний замок — и внезапно оказываюсь в полном одиночестве. Я больше не вижу никого; ни хьортов, ни гэйрогов, ни людей — никого. Ни единой живой души. Внутренний замок совершенно пуст. В нем царит пугающая тишина, жуткая тишина. Площадь насквозь продувается холодным ветром, а небо усеяно странными звездами — таких я никогда еще не видела: огромные бородатые звезды с тянущимися за ними длинными хвостами из алого пламени. В конце концов я оказалась в самом сердце внутреннего замка и по Девяносто девяти ступеням поднялась в центральную его часть. Но то, что я там увидела, очень сильно отличалось от реального Замка. Понимаете, отражающий бассейн лорда Симинэйва находился не на той стороне двора Пинитора, Балконов Вильдивара я не увидела вообще, а Башня лорда Ариока казалась еще причудливее, чем на самом деле. У нее было восемь или девять шпилей вместо пяти, а по бокам торчали какие-то длинные, похожие на скрюченные руки выступы. Нет, я действительно находилась во внутреннем замке, однако мое спящее сознание все там изменило. Я видела возвышавшуюся над всем Башню лорда Стиамота, огромное черное здание сокровищницы лорда Пранкипина во всем его чарующем уродстве и оранжерею моего отца с ее бесчисленными диковинными растениями. В конце концов я оказалась перед огромной дверью, ведущей в королевские покои. И все это время я не встретила ни души. Как будто я была единственным человеком во всем Замке.

Санибак-Тастимун стоял перед нею неподвижно как статуя и сосредоточенно молчал, обдумывая слова принцессы.

А леди Тизмет внешне спокойно, хотя с все большим напряжением в голосе, продолжала свой рассказ, описывая, как в этом кошмарном, пугающем одиночестве она прошла по всем внутренним покоям Замка и наконец очутилась на пороге тронного зала.

Она прекрасно знала это помещение, выстроенное по приказу ее отца лорда Конфалюма в середине срока его долгого блистательного правления. И на протяжении детства и юности, месяц за месяцем, год за годом, она наблюдала за ходом этого строительства. Старый тронный зал, относившийся, по общепринятому мнению, к числу первых построек Замка, созданных во времена лорда Стиамота, уже давно считали чересчур маленьким и скромным.

Лорд Конфалюм решил, что величие его достижений очевидно для всех и это дает ему право возвести воистину великолепное помещение, в котором будут вершиться самые великие и торжественные церемонии царства и благодаря которому его имя навсегда останется в истории планеты. Для этого он, разрушив с полдюжины не имеющих никакого исторического значения внутренних комнат, создал тронный зал со сводчатым потолком головокружительной высоты, зал, который должен был стать его отличительным вкладом в прихотливый узор Замка.

Пол в зале был выложен не плитами полированного камня, как это обычно делалось в парадных помещениях, а паркетом из изумительной желтой древесины гурны — редкого дерева, растущего только в горах Кин-тора на севере Зимроэля. Цвет паркета напоминал сияние жаркого огня, а глянцевая поверхность позволяла сравнить его с лучшими сортами янтаря. Поддерживавшие потолок могучие балки были обшиты коваными листами прекрасного розового золота, которое было доставлено с шахт восточного Алханроэля, а поверх золота были в изобилии, целыми гроздьями, закреплены аметисты, сапфиры, турмалины и селениты. Стены украшали вытканные лучшими ткачами Макропросопоса яркие гобелены, изображавшие различные сцены из истории Маджипура: первое поселение путешественников, прибывших через звездный океан со Старой Земли, эпоху строительства городов, окончательную победу лорда Стиамота над исконными обитателями планеты — метаморфами, меняющими форму. Завершали историческую галерею тканые картины, запечатлевшие этапы невиданного расширения королевства позднейшими правителями, при которых Маджипур достиг своего процветания, — оценивая современное состояние планеты, слово «изобилие» следует считать слишком скромным.

Ну а жемчужиной зала, да и всего Замка, был огромный величественный трон Конфалюма. На вершине ступенчатой пирамиды из красного дерева стояло высокое кресло, высеченное из единого куска черного опала, изукрашенного изумительным естественным узором из прожилок кроваво-красных рубинов. По бокам кресла возвышались массивные серебряные столбы, поддерживавшие балдахин из золотой парчи с узором из голубого перламутра, а еще выше располагалось сверкающее белизной платиновое изображение Горящей Звезды — символа власти короналя — каждый из лучей которой завершался сферой фиолетового оникса, испещренной молочно-белыми полосками.

— Самым странным в моем сне, — сказала леди Тизмет замершему в неподвижности Санибак-Тастимуну, — было то, что в зале друг против друга стояли два трона. Один был пуст, а на другом сидел человек в одежде короналя и со звездной короной на голове. Его лицо скрывалось в тени, но даже издалека мне стало ясно, что это не мой отец и не Престимион: он был заметно крупнее любого из них — большой и, очевидно, очень сильный человек.

Он знаком приказал мне приблизиться. Немного испуганная и не зная толком, что же мне делать, я дошла до середины зала и остановилась. А когда я начала делать перед ним знак Горящей Звезды, он поднял руку, словно хотел остановить меня. И произнес очень хорошо знакомым мне низким голосом:

«Почему вы не хотите занять свое законное место, леди Тизмет?» — явно подразумевая трон в противоположной стороне зала. Я направилась к нему, поднялась по ступенькам и опустилась в опаловое кресло. В этот момент откуда-то сверху хлынул поток ослепительного света, и я увидела, что сидящий против меня на троне человек в короне короналя — мой брат Корсибар.

Леди Тизмет снова умолкла.

Наконец-то она рассказала все. Может быть, она была чересчур откровенной, сказала лишнее? В комнате воцарилось молчание. Принцесса ждала от Санибак-Тастимуна разъяснения своего сна, но тот, похоже, не собирался говорить. Ее глаза были исполнены мольбы. «Ну же, — думала она, — разгадай мое тайное послание, ты, который понимает все. Ухвати мой намек, дай мне поддержку, чтобы я могла идти к тому, чего я хочу больше всего на свете, скажи мне то, что я с такой неистовой страстью желаю услышать от тебя!»

Но су-сухирис хранил молчание.

— Таков был мой сон, Санибак-Тастимун. Именно так он закончился. Я проснулась в тот момент, когда все озарилось светом, и моя душа трепетала от волнения по поводу увиденного.

— Да, госпожа. Я понимаю вас.

И опять она с надеждой ждала продолжения, но су-сухирис не проронил больше ни слова.

— Вам нечего сказать мне? — напрямик спросила она. — Растолкуйте мне мой сон, Санибак-Тастимун! Сообщите, что он означает!

— Вы уже знаете его значение, моя госпожа, — он улыбнулся ей обоими лицами.

Тизмет поняла, что он разглядел тот узор, который она так старательно вышивала! Но тем не менее следовало подвести его к последнему откровению. Именно он должен был облечь в слова те мысли и чувства, которыми было переполнено ее существо.

Что ж, она может уговорить, она может обмануть, она может намекнуть…

— Ах, — воскликнула Тизмет, искусно придав своему лицу выражение растерянной невинности, — но ведь очевидное значение моего сна противоречит и логике, и законам. Сны часто показывают нам картины будущего, не так ли? Особенно такие яркие, как этот. Но он заводит слишком далеко. Ведь, судя по всему, в нем говорилось, что короналем суждено стать не Престимиону, а Корсибару, но такой поворот событий совершенно, абсолютно исключен. Все знают, что этого не может быть, потому что не может быть никогда!

— Госпожа, некоторые сны порождаются нашими самыми затаенными надеждами. Они показывают то будущее, которого мы жаждем, хотя у него и совсем немного шансов сбыться. Я думаю, что этот сон, вероятно, относится к числу таких.

— Но какова же, в таком случае, эта затаенная надежда?

— Вы долго блуждали по Замку, прошли множеством странных путей и в конечном счете оказались в знакомом месте, увидели там своего брата в короне и сели на трон своего отца. Могу ли я предположить, будто глубоко в душе вы убеждены в том, что принц Корсибар непременно должен стать короналем? — спросил су-сухирис, не отводя от лица принцессы острого взгляда левой пары глаз.

Тизмет почувствовала растущую в груди радость. Но прерывать игру не собиралась:

— Что вы такое говорите? Как вы смеете вкладывать в мои уста эти безумные, мятежные слова?

— Моя госпожа, я не вкладываю в ваши уста ничего, за исключением того, что, насколько я вижу, уже присутствует в вашей душе. Разве не может быть так, госпожа, что в тайных глубинах сердца вы сожалеете о том, что выбор не может пасть на вашего брата? — Он говорил ровным и спокойным тоном, ни на одном из двух его лиц нельзя было прочесть какого-либо выражения. Тем не менее от него исходило мощное моральное давление, — Скажите мне, госпожа, так ли это?

Наконец-то все было высказано.

Равно как и все жители планеты, Тизмет сначала приняла как должное, что короналем станет Престимион. Да и могло ли быть иначе? Ведь древняя традиция безоговорочно отказывала Корсибару в праве занять трон. И все же… И все же постепенно в ней зарождалось сомнение в правомерности возвышения Престимиона. Почему Престимион? Почему ее великолепный могучий брат не может стать королем после отца? Он безусловно достоин звездной короны — и к чертям все традиции!

Это были опасные мысли, и Тизмет скрывала их в недоступных тайниках своей души. Но, по мере того как дни Пранкипина близились к концу и опасность коронации Престимиона, словно гигантская Замковая гора, уже затмевала весь горизонт, принцесса оказалась не в силах сдерживать переполнявшие ее чувства. Корсибар должен стать короналем! Корсибар — и никто иной из принцев. Корсибар! Корсибар!

Но с чего же начата кампанию? Ей необходим хороший советчик, обладающий широким кругозором, знающий гораздо больше, нежели она сама. А кто же годился для этой роли лучше, чем хладнокровный маг, служивший ее брату и время от времени оказывавший услуги самой принцессе? Он именно тот, кого она ищет. Он подскажет ей нужный путь.

А маг ожидал ее ответа. Было очевидно, что он разгадал суть предложенной ему игры.

— Разве я ошибаюсь, госпожа? — вновь заговорил Санибак-Тастимун. — Ведь вы уверены, что именно принц Корсибар должен стать королем.

Тизмет улыбнулась, глубоко и медленно вдохнула воздух, придавший ей достаточно сил, чтобы договорить все до конца, и она смело ответила:

— Да! Буду с вами честной: я глубоко верю в это! Для меня не имеет значения, что мой отец выбрал Престимиона, а не Корсибара. Престимион вместо его собственного сына — его великолепного царственного сына!..

Она умолкла, Какую радость, какое облегчение почувствовала наконец принцесса, позволив излиться переполнявшим ее чувствам!

Санибак-Тастимун безмолвствовал.

— Традиция… Закон… Все это мне известно, — продолжала принцесса Тизмет. — Но даже в этом случае… — Она покачала головой. — В мире существует такая вещь, как высшая справедливость, справедливость, которая поднимается над обыденной традицией. И в соответствии с этой справедливостью престол короналя принадлежит Корсибару. Мне это кажется бесспорным.

Она снова вопросительно посмотрела на су-сухириса, но четыре зеленых нечеловеческих глаза, глядевших на нее сверху вниз, оставались непроницаемыми.

Минула, казалось, вечность, прежде чем он заговорил:

— Да, я согласен с вами, госпожа.

Вот и первый новообращенный! Ее первый союзник! Охваченная ликованием, Тизмет готова была обнять мага. Почти готова.

Но оставался еще один, пожалуй, гораздо более деликатный вопрос, который следовало обсудить. Прежде чем затронуть чрезвычайно рискованную тему, Тизмет еще раз глубоко вздохнула.

— Два трона из моего сна… Что они могут означать, Санибак-Тастимун? Мой брат указал, что я должна занять свой собственный трон. Но даже если Корсибару суждено так или иначе стать короналем — я понятия не имею как, но такая возможность должна существовать — в системе управления для меня все равно не будет места. Сестра короналя сама по себе не имеет никакого общественного ранга. Помните, ведь это вы сказали мне, что я предназначена для величия, причем задолго до того, как я увидела свой сон. Но что может символизировать пригрезившийся мне трон в мире реальности, в бодрствующем мире?

— Есть истинное величие в том, чтобы помочь брату взойти на трон. И тот, кто стоит подле своего брата, сидящего на троне, конечно, имеет власть. Госпожа, возможно, вы слишком буквально истолковали свой сон о двух тронах.

— Да, возможно, — согласилась Тизмет.

Взгляд ее остановился на изумительно украшенной стене комнаты и застыл, как будто мог проникнуть сквозь эту стену и сквозь бесчисленные кольца Лабиринта, сквозь все немыслимо древние подземные строения — двор Пирамид, площадь Масок, зал Ветров… — и достичь поверхности земли, а затем устремиться далее, к неимоверной громаде Замковой горы, нависшей над всем миром далеко на севере. И внезапно весь подъем, только что полностью владевший ее существом, покинул ее, радость, переполнявшая ее душу, исчезла неведомо куда, и мир померк, как будто солнце, озарявшее перед нею просторы, внезапно накрыла тень.

Она вдруг поняла, что все эти фантазии, явившиеся ей во сне, были бессмысленными и призрачными. Ни одно из событий, порожденных ее экзальтированным спящим сознанием, ни при каких условиях не могло произойти. Было просто безумием считать, что такое возможно. Во всей империи, раскинувшейся на необъятных просторах гигантской планеты, не было места, где она или ее великолепный брат могли бы совершить великие деяния. Принц Малдемарский станет королем. Это неизбежно, как будто уже зафиксировано в хартии и скреплено печатью нынешнего короналя. Сознание неотвратимости вступления Престимиона на престол словно мечом пронзило ее душу.

Перед ее мысленным взором возникла мрачная картина жизни при новой власти: спокойное, пустое, переполненное утомительным комфортом существование, бессмысленное времяпрепровождение — череда ванн, маникюров, массажей, драгоценностей — бесконечно далекое от любых рычагов власти над миром. Неужели она рождена именно для этого призрачного подобия жизни? Какая печальная участь! Она знала, что должна вступить в борьбу с судьбой, но как? Как?

После долгой паузы Тизмет вновь обратилась к волшебнику, и тон ее был стальным:

— Неужели в мире вовсе нет справедливости? Я так же, как и вы, знаю, что короналем станет Престимион, а не Корсибар.

— Такой исход вполне логичен, моя госпожа, — спокойно ответил Санибак-Тастимун.

— И после того как трон перейдет к Престимиону, мы с Корсибаром покинем Замок. Он отправится в свое поместье, а я в свое. Хотя, полагаю, я могу стать женой какого-нибудь владетельного принца. Ну а какая у меня в этом случае может быть власть? Я буду знатной дамой, но ведь я являюсь ею от рождения, а после воцарения Престимиона стану в лучшем случае женой. Женой! — Она произнесла это слово так, будто оно было ругательством. — У меня не будет права голоса ни в каких важных делах, кроме разве что в собственном доме, хотя, возможно, я не получу его даже там. Положение брата будет немногим лучше. Влияние нашей семьи в Замке закончится в тот самый миг, когда Престимион наденет корону на голову.

— Владетельный принц, за которого вы могли бы выйти замуж, — возразил су-сухирис, — вполне может оказаться тем самым лордом Престимионом, принцесса, если, конечно, именно Престимиону предстоит стать короналем. И тогда о вашем отстранении от власти, о прекращении вашего влияния в Замке ни в коем случае не может быть и речи.

При этих словах неподвижно стоявшая в стороне леди Мелитирра тихо вскрикнула от изумления и взглянула на Тизмет, словно хотела что-то сказать. Но та ответила ей разъяренным, пылающим взглядом, от которого реплика замерла на устах фрейлины, и вновь повернулась к Санибак-Тастимуну:

— Вы что, всерьез предлагаете мне выйти замуж за человека, который вот-вот отнимет трон у моего брата? За того, чье единственное предназначение — столкнуть Корсибара во мрак забвения?

— Я всего лишь упомянул о такой возможности, госпожа.

— Что ж, постарайтесь больше не упоминать о ней, если хотите, чтобы ваши симпатичные головы остались на своем месте. — В глазах Тизмет пылала непреодолимая ярость. К ней вернулись силы и решимость. — Есть и другая возможность, — сказала она уже спокойнее, новым, более низким голосом.

— Да, госпожа? — ничем не выдавая недовольства этим странным разговором, сказал Санибак-Тастимун. — И какая же?

Сердце принцессы колотилось с такой силой, что, казалось, все тело сотрясалось от этих ударов. Тизмет ощущала какое-то странное головокружение, как будто стояла на краю высокого обрыва. Но она заставила себя держаться спокойно, по крайней мере, внешне.

— Вы согласны со мной в том, что Корсибар лучше подготовлен для трона, — сказала она, задумчиво облизав губы. — Вы сами сказали об этом. Очень хорошо. Моя цель — увидеть, как он взойдет на него.

— И как же вы собираетесь достичь своей цели? — осведомился су-сухирис.

— Если угодно, предположим такой вариант. Сон можно истолковать и следующим образом: мне следует пойти к Корсибару и настоятельно убедить его не откладывая предложить себя отцу в качестве кандидата на трон — теперь, пока все еще находится в подвешенном состоянии, прежде чем умрет старый понтифекс, прежде чем Престимион будет официально назван. А отец, думаю, уступит ему, если, конечно, Корсибар будет достаточно настойчив и убедителен. Потом Корсибар станет короналем и в благодарность назначит меня одним из Верховных канцлеров. Таким образом, я в конце концов буду играть хоть какую-то роль в управлении миром. Как по-вашему, разве нельзя так истолковать мой сон? — Су-сухирис снова промолчал. — Вы согласны со мной?

— Не стану отрицать этого, госпожа, — кивнув поочередно обеими головами, вежливо произнес маг.

— Не может быть никаких сомнений: так и должно быть, — улыбнулась Тизмет. Теперь она вся пылала, лицо покрылось густым румянцем, ей не хватало воздуха от волнения, голос прерывался. — Для меня нет никакой иной дороги к величию — не может быть! — кроме как через посредство Корсибара. А ведь известно: я предназначена для великих дел. Вы сами сказали мне об этом. Может быть, теперь вы отречетесь от своего пророчества?

— Я не собираюсь отрекаться ни от единого слова, госпожа, — спокойно ответил су-сухирис. — Ваше будущее предопределено звездами, и любые жизненные перемены не могут никак повлиять на то, что, вне всякого сомнения, должно свершиться. Это истина. И точно так же достоверен гороскоп вашего брата. «Вам предстоит потрясти мир, принц Корсибар», — именно эти слова я произнес в разговоре с ним несколько месяцев тому назад. Он не рассказал вам?

— Нет, — с нескрываемым удивлением в голосе ответила Тизмет. — Я ничего не слышала от него о беседе с вами.

— Тем не менее я сообщил ему об этом. А недавно собственные прорицатели вашего отца независимо друг от друга предрекли ему то же самое.

— Что ж, отлично, — отозвалась принцесса, — тогда все становится на свои места. Предзнаменования сходятся и подтверждают друг друга: все пути ведут нас к трону. Традиция уступит разуму, избран будет более достойный. Я сегодня же поговорю с Корсибаром.

Но в этот момент на обоих лицах Санибак-Тастимуна промелькнуло какое-то странное выражение, как будто головы хотели переглянуться, хотя глаза оставались неподвижными.

— Вы находите такой поступок неблагоразумным? — спросила Тизмет.

— Я думаю, госпожа, что более мудрым решением с вашей стороны было бы побеседовать с друзьями брата, прежде чем обращаться непосредственно к нему.

— Вы имеете в виду Мандрикарна? Венту? Навигорна?

— Нет, нет. Эти, скорее всего, окажутся бесполезными, а то и хуже того. Я говорю об этих столь непохожих братьях, гиганте и маленькой змее. Подозреваю, что они лучше сгодятся для ваших планов.

Тизмет на мгновение задумалась.

— Фархольт и Фаркванор, — медленно произнесла она. — Да, пожалуй. Возможно, это то, что нужно, — И добавила, обращаясь к Мелитирре: — Сейчас я пойду в свою гостиную. Пошлите за братьями и попросите их подождать меня там.

6

Корсибар снова заглянул в листок, который держал в руке.

— В таком случае, мы согласны, — сказал он, обращаясь к собравшимся вельможам. На сей раз они находились в старом банкетном зале — так обычно называли одно из помещений имперского сектора Лабиринта, которое благодаря своей планировке казалось то расширяющимся, то сужающимся, то изогнутым в зависимости от точки обзора. Его настоящую форму определить было сложно, к тому же стены были убраны причудливо раскрашенными драпировками, призванными еще сильнее увеличить иллюзии расстояния, и без того раздражавшие очень многих. — Сначала соревнования по бегу и фехтование на дубинках. И далее в таком порядке: прыжки через обручи, метание молота и для мужчин, и для женщин; соревнования по стрельбе из лука, конные рыцарские поединки, затем бокс, борьба и напоследок гонки колесниц. Завершится все церемониальным парадом участников вверх по различным уровням от Арены до двора Шаров, где распорядитель Игр в присутствии лорда Конфалюма вручит призы. А потом…

— Я считал, что по программе борьба пойдет раньше, — раздраженно заявил Гиялорис, всего лишь пару минут тому назад вошедший в зал. — По крайней мере, так написано на листе бумаги, который вы видите у меня в руке. Борьба идет после боев на дубинках и перед прыжками через обруч.

Корсибар, нахмурившись, неуверенно взглянул на Фархольта, который принимал больше участия в составлении программы Игр, чем он сам.

— Так было прежде, — вмешался в разговор Фархольт и, выступив вперед, взял листок из рук Корсибара. — Изменения внесли всего лишь два часа назад, когда вы отлеживались после чрезмерной порции пива. — Он легонько постучал пальцем по листу и смерил Гиялориса неприязненным взглядом. — Сначала легкая атлетика, а потом включится народ покрепче.

— Со мной не посоветовались, — отрезал Гиялорис. — Я предпочел бы видеть программу в прежнем виде. — В его громовом голосе послышались угрожающие нотки. Он сделал пару шагов к великану Фархольту, и тот, заметно напрягшись, выпрямился во весь рост. Они были самыми крупными из всех присутствовавших; Фархольт выше ростом, но Гиялорис массивнее. — Я предпочитаю получить свой венок раньше, а не позже.

— Вы настолько уверены в своей победе? — поинтересовался Фархольт. — А что, если вам не повезет и придется грустно просидеть всю вторую половину Игр с печатью проигравшего, в то время как другие будут у вас на глазах получать свои венки?

Глаза Гиялориса вспыхнули яростью.

— Значит, вы именно поэтому предпочли перенести борьбу поближе к окончанию, Фархольт?

— Это было не мое решение, — отозвался Фархольт. Его лицо, всегда имевшее красноватый оттенок, стало багровым. — Но если вы хотите предложить…

— Минуточку, друзья, — прервал его Престимион. Он втиснулся между двумя огромными фигурами, поскольку, как и большинство присутствующих, опасался, что дальнейшая перепалка приведет к немедленному началу борцовского турнира. Крохотный по сравнению с гигантами-спорщиками, он кончиками пальцев уперся в грудь обоим и легонько нажал, как будто разводя силачей по сторонам. — Прошу вас, ведите себя достойно рядом с ложем умирающего понтифекса. Это слишком мелкий вопрос для того, чтобы затевать такую ссору. Что вы скажете на это, принц Корсибар?

— Я считаю, что если возникает какое-то недоразумение, то разрешить его должен распорядитель Игр.

— Прекрасная мысль. — Престимион бросил взгляд в сторону Великого адмирала принца Гонивола, который утром был избран на этот пост, получив небольшое преимущество перед единственным конкурентом — прокуратором Дантирией Самбайлом.

Адмирал, один из верховных пэров Маджипура, был связан кровными узами с родом Аминтилира, занимавшего трон понтифекса за три царствования до Пранкипина Великолепные владения принца располагались неподалеку от сложенных из ярко-оранжевого песчаника стен многобашенного Бомбифэйла, который практически единогласно считался самым красивым из городов Замковой горы. Вечно хмурый Гонивол отличался упрямством и скупостью. Вытянутое, узкое, как и у его прославленного предка, лицо адмирала практически полностью скрывалось под густой черной бородой, доходившей почти до глаз, а снизу прятавшейся под воротником, и челкой до самых бровей; длинные волосы ниспадали до плеч. Его звание Великого адмирала имело исключительно формальный, вернее, почетный характер: в юрисдикцию принца действительно входил торговый грузооборот в портах, но, как всем было известно, он ни разу не выходил в море. Он не был даже в Зимроэле, который большинство принцев Замковой горы традиционно посещают хотя бы раз в жизни.

— Любезный адмирал и распорядитель, — обратился к нему Престимион, — вы, конечно, слышали слова принца Корсибара. Можете ли вы разрешить возникший конфликт?

Гонивол хмыкнул в бороду. Его брови поползли вниз, а щеки приподнялись, пока прищуренные глаза почти полностью не исчезли в гуще темных волос, что, вероятно, должно было означать напряженную работу мысли. Он молча застыл и пребывал в этом положении, как всем показалось, немыслимо долго.

— Который из вариантов подан позже? — в конце концов, с достоинством произнес он.

— Мой, — без промедления отозвался Фархольт. — Здесь и спорить не о чем.

Гонивол взял у него из рук исписанный лист, а также программу Гиялориса и вновь надолго затих, разглядывая оба списка. Покончив наконец с изучением вариантов программы, адмирал провозгласил:

— Здесь есть возможность для компромисса. Борьба переносится в середину Игр, между метанием молота и стрельбой из лука.

Фархольт тут же заявил о своем согласии, зато Гиялорис что-то невнятно проворчал и сказал бы еще какую-нибудь резкость, если бы Престимион, выразительно зашипев, не заставил его замолчать.

Как только разногласие было улажено и составление программы Игр закончилось, слуги принесли завтрак для всех собравшихся в зале. Следом за ними явились и те знатные гости Лабиринта, которые не принимали участия в обсуждении: в ознаменование приближающегося начала Игр в старом банкетном зале должно было состояться общее празднование.

Многочисленные принцы, герцоги и графы, разбившись на пары и тройки, расхаживали по залу, собираясь возле странных и порой курьезных древних скульптур, расставленных повсюду в большом количестве. Это были, по всей видимости, портреты понтифексов и короналей незапамятных времен. Дожидаясь, пока на столы поставят вино, гости изучали одну статую за другой, прикасались к острым носам и выпирающим подбородкам, размышляли о том, похожи или нет изваяния на тех, кого они, по общему мнению, представляли.

— Ариок, — предположил Гиялорис, указывая на бюст, выглядевший особенно нелепым.

— Нет, — возразил герцог Олджеббин, — это Стиамот, победитель метаморфов.

Его заявление послужило причиной ожесточенного спора между ним и принцем Сирифорном, который числил Стиамота среди своих многочисленных коронованных предков. Затем тощий маленький Фаркванор, брат огромного Фархольта, подойдя к статуе высокого человека, исполненного возвышенного достоинства и благородства, объявил, что это его предок понтифекс Гуаделум, вызвав тем самым скептическую усмешку принца Гонивола. Так, поминутно останавливаясь и деликатно пререкаясь друг с другом, сильные мира сего продвигались по залу, переходили от одной статуи к другой.

— Вы очень ловко переадресовали разногласие адмиралу, — заметил Корсибар, обращаясь к Престимиону. Они стояли рядом в одном из углов семигранной комнаты, под широкой лазурной аркой, упирающейся в полуколонны багрово-огненного цвета. — Эти двое дьявольски несдержанны и к тому же совершенно не выносят друг друга. Стоит одному из них сказать: «Весна», как другой немедленно возражает: «Зима», если один называет что-то черным, то другой тут же спешит заявить, что это белое, и так далее, и так далее… причем из одного лишь ничем не объяснимого упрямства. Какое же предстоит зрелище, когда они сойдутся на Играх в состязании!

— Мой кузен из Ни-мойи на днях высказал уверенность в том, что между мною и вами могут быть лишь такие же отношения, как и между Фархольтом и Гиялорисом, — сказал Престимион, чуть заметно улыбнувшись, вернее, слегка раздвинув уголки губ. — Он считает, что мы абсолютно несовместимы, что между нами существует некая врожденная напряженность, автоматически порождающая конфликты; что от вас можно ожидать возражений по любому поводу только потому, что я стану защищать ту или иную точку зрения.

— Да нет же, Престимион, — возразил Корсибар. Он тоже улыбнулся, причем в его улыбке было заметно больше теплоты, — Вы действительно полагаете, что все обстоит именно так?

— Это слова прокуратора.

— Да, но и вам и мне известно, что ничего подобного на самом деле нет.

Разве вы чувствуете напряженность, когда стоите здесь рядом со мной? Я лично не чувствую. И почему она должна быть? Между нами не существует никакого соперничества, больше того, оно просто невозможно. — Корсибар хлопнул в ладоши, подзывая проходившего поблизости слугу. — Эй, подайте сюда вина! — воскликнул он. — Доброго крепкого малдемарского вина из собственных виноградников принца!

Многие из находившихся в зале внимательно следили за этой беседой. Среди них был граф Ирам Норморкский, родственник принца Сирифорна, а через жену связанный и с семейством лорда Конфалюма. Этот стройный рыжеволосый человек был известен своим мастерством в управлении колесницей. Ирам дернул за рукав Септаха Мелайна.

— Какие натянутые у них улыбки, когда они изо всех сил стараются продемонстрировать взаимное дружелюбие! — негромко воскликнул он, указав взглядом на Корсибара и Престимиона. — Обратите внимание, насколько осторожно они чокаются бокалами, словно оба боятся, что если хрусталь в их руках соприкоснется с чуть большей силой, то произойдет взрыв.

— Я думаю, что эти двое очень мало чего боятся, — отозвался Септах Мелайн.

Но Ирам настаивал на своем:

— Несомненно, они держатся очень напряженно. Но мне кажется, что так и должно быть, поскольку в их отношениях существует очень много щекотливых моментов. Престимион с уважением относится к Корсибару, так как тот, в конце концов, сын короналя и потому сам имеет некоторое отношение к трону. Но Корсибар, со своей стороны, знает, что должен выказывать уважение к Престимиону, который очень скоро станет законным королем и, следовательно, стоит выше его по положению.

Септах Мелайн рассмеялся:

— Да, Престимион будет королем. Но, подозреваю, никогда не станет выше Корсибара.

Эта реплика, казалось, озадачила графа Ирама — он никогда не отличался сообразительностью. Тем не менее понять замечание Септаха Мелайна было нетрудно, так как все видели, что макушка Престимиона достает длинноногому Корсибару разве что до середины груди. Септах Мелайн просто сострил.

— Несомненно, в том смысле, который вы имели в виду, — согласился наконец граф и вежливо хихикнул, выказав таким образом сдержанное одобрение шутке Септаха Мелайна.

— Это нельзя назвать глубоким умозаключением, — ответил тот.

В душе Септах Мелайн был смущен и недоволен собой. Острота явно получилась плоской. Как можно было даже в шутку сказать, что Престимион мельче сына короналя? Могучие плечи этого невысокого человека и присущая ему аура непоколебимой уверенности в себе придавали ему властность, которой маленький рост нисколько не вредил. А в этот день грядущее величие Престимиона казалось особенно очевидным: он был облачен в роскошные одежды из блестящего алого шелка с изумрудно-зеленым поясом, крепкую шею украшала толстая золотая цепь с висевшим на ней кулоном в виде краба со сверкающими глазами. Корсибар же был одет в простую до колен тунику из белого полотна, какую мог бы носить любой продавец колбасы, и самые обычные открытые сандалии. При всем своем благородном росте и прекрасном телосложении Корсибар сейчас, казалось, находится в тени исходившего от Престимиона сияния.

— Конечно, все пройдет должным образом, — продолжал Ирам. — Но скажите мне, Септах Мелайн, действительно ли Престимион чувствует себя более достойным кандидатом, чем Корсибар, или же в глубине души он испытывает сомнения? И, с другой стороны, согласен ли Корсибар с тем, что Престимион достоин занять трон? Ходят упорные слухи, что грядущее возвышение Престимиона не слишком-то радует сына короналя.

— И кто же так упорно распускает эти слухи? — спросил Септах Мелайн.

— В первую очередь прокуратор Дантирия Самбайл.

— Да, конечно, Дантирия Самбайл… Я сам слышал его знаменитое высказывание. Но оно лишено каких-либо оснований. Яд с зубов прокуратора льется так же обильно, как и ливень с неба в лесах Каджит-Кабулона. У тяжелых наполненных водой туч там нет иного выбора, кроме как позволить излишней влаге ежедневно изливаться где придется. То же и с Дантирией Самбайлом. Он переполнен ненависти ко всем и каждому и должен время от времени выпускать излишки.

— Дантирия Самбайл единственный, кто сказал об этом вслух. Но так думают все.

— Думают, что Корсибар зол на Престимиона?

— Ну, а почему бы ему не злиться? Ведь он поистине прекрасный человек, пользующийся всеобщим уважением, и к тому же сын любимого и почитаемого повсюду короля.

— Ни один сын короналя еще никогда не наследовал трон своего отца, — ответил Септах Мелайн, — и никогда ни один не унаследует, чтобы не навлечь бедствия на всех нас. — Он задумчиво покрутил кончик своей золотистой бородки и после небольшой паузы продолжил: — Я согласен, у Корсибара очень внушительный вид. Если бы короналя выбирали за внешность, он, без сомнения, был бы вне конкуренции. Но закон очень ясно и недвусмысленно утверждает, что у нас нет наследственного царствования, а Корсибар уважает законы империи. Он никогда не давал повода подозревать его в амбициях такого рода.

— Значит, вы думаете, отношения между ним и Престимионом хорошие?

— У меня нет в этом ни малейшего сомнения.

— И все равно, Септах Мелайн, воздух в эти дни прямо-таки пропитан предчувствиями.

— Разве? Ну что ж, лучше, когда в воздухе предчувствия, а не рой дхиимов, не так ли? Ведь дхиимы жалят на самом деле, и жалят больно, а вот предчувствие еще никто никогда не видел, не говоря уж о том, чтобы так или иначе пострадать от него. Пусть эти мерзкие колдуны болтают все, что им придет в головы. Я не хуже самого лучшего из них могу во всех подробностях провидеть будущее. И вот что я вам скажу, Ирам: в назначенное время Престимион спокойно взойдет на трон, а Корсибар вместе со всеми с готовностью присягнет ему.

Граф Ирам нервно потрогал пальцем маленький яркий амулет из кости морского дракона и золота, прицепленный на короткой серебряной цепочке к тунике.

— Вы очень легкомысленны в таких вопросах, Септах Мелайн.

— Согласен. Больше того, я вообще человек легкомысленный, и это самый большой недостаток моего характера. — Септах Мелайн добродушно подмигнул графу Ираму и отошел, чтобы поискать другого собеседника среди группы дворян помоложе, собравшейся возле стола с винами.

В противоположном конце зала показалась новая фигура, сразу же привлекшая к себе внимание большинства присутствовавших: леди Тизмет со своей первой фрейлиной Мелитиррой в окружении нескольких придворных дам. С ней был и Санибак-Тастимун, одетый в ливрею красного и зеленого цветов — такие носили слуги Корсибара. Его появление вызвало перешептывания в зале: двухголовые су-сухирисы у многих вызывали отвращение.

Как и ее брат, Тизмет в этот день оделась очень просто: на ней было легкое светло-кремовое платье с красным поясом и узорной полоской из красного жемчуга, сбегавшей наискосок с левого плеча через грудь. Единственным украшением служила заколка из шипа манкулайна, скреплявшая волны блестящих черных волос. Простота ее наряда произвела поразительный эффект в толпе празднично разодетой знати. Словно освещенная ярким солнечным лучом, Тизмет оказалась в центре внимания: все до единого взоры тут же обратились к ней, хотя она всего лишь с улыбкой вошла в зал и, подозвав к себе слугу, взяла у него бокал вина.

Принцесса обменялась несколькими словами с близким другом брата Навигорном Гоикмарским, чья известность как охотника почти равнялась славе Корсибара, затем с Мандрикарном и Вентой — тоже постоянными компаньонами Корсибара по охоте. Затем она жестом отпустила их и властным взглядом подозвала к себе Фархольта и его младшего брата, язвительного и мелкого Фаркванора, чем-то похожего на змею. Эти двое о чем-то разговаривали с прокуратором Дантирией Самбайлом и седовласым кузеном короналя герцогом Олджеббином Стойензарским, но, повинуясь знаку Тизмет, сразу же оставили своих знатных собеседников. Гибкий маленький Фаркванор встал слева от нее, а огромный Фархольт остановился прямо перед принцессой, почти полностью скрыв ее от всех, кто был сзади.

Даже не верилось, что эти двое появились на свет из одного и того же чрева. Они являли собой полную противоположность друг другу: горячий импульсивный Фархольт с оглушительным хриплым рычащим голосом и холодный тихий хитроумный и рассудительный Фаркванор, который осторожно, дюйм за дюймом, шел по жизни, руководствуясь тщательно выстроенными схемами. Фархольт был огромным, тучным и тяжелым в движениях, а Фаркванор, напротив, тощим, быстрым, с туго обтянутыми кожей костями. Однако их родство выдавали невыразительные глаза, одинакового трупно-серого цвета, румянец на щеках и сходной формы носы, которые, не имея видимой переносицы, начинались прямо от середины лба. В их роду присутствовала и королевская кровь: древний лорд Гуаделум, который внезапно и неожиданно «сделался короналем, поелику бысть превеликое множество деяний и вещей престранных, и оттого понтифекс Ариок престол свой покинувши».

Как и у лорда Конфалюма, у лорда Гуаделума имелся выдающийся по своим качествам и способностям сын, которого звали Теремон. В роду Фархольта и Фаркванора традиционно сохранялось убеждение, что сын Гуаделума Теремон имел гораздо больше оснований быть короналем, чем любой из современников. Но когда лорду Гуаделуму пришло время стать понтифексом, он назвал в качестве своего преемника весьма посредственного чиновника по имени Калинтэйн, точно так же, как и все его предшественники, отодвинув в сторону собственного сына. Принятое Калинтэйном решение продолжало терзать многие поколения потомков Теремона. Это негаснущее негодование дошло сквозь многие века и до Фархольта с Фаркванором, которые частенько, особенно после лишнего кубка вина, распалялись гневом на несправедливость, сотворенную в незапамятные времена по отношению к их предку. Леди Тизмет давно знала о болезненном восприятии братьями законов престолонаследия, а сейчас оно оказалось чрезвычайно полезным для ее планов. Именно об этом Фаркванор, Фархольт и она накануне разговаривали в ее гостиной, откровенно называя все вещи своими именами.

— Что касается предмета, который мы с вами недавно обсуждали… — начала Тизмет.

Братья немедленно обратились в слух, хотя обычное мертвенное выражение их глаз в корне противоречило заинтересованности, появившейся на лицах.

— Санибак-Тастимун еще раз изучил грядущее, — с безмятежным видом продолжала принцесса. — Сейчас наиболее благоприятный момент: пришло время начать действовать.

— Здесь? Сейчас? — с легким удивлением спросил Фаркванор. — В этом зале?

— Именно в этом зале и именно сейчас. Фаркванор поднял настороженный взгляд на брата, затем перевел его на су-сухириса, чьи лица по обыкновению оставались непроницаемыми, и наконец остановился на Тизмет.

— Вы полагаете это разумным? — поинтересовался он.

— Да. Я убеждена в этом. — Тизмет указала на стоявших в противоположной стороне зала и по-прежнему поглощенных разговором Престимиона и Корсибара. Они походили на двух старых друзей, не видевшихся несколько месяцев и теперь радостно делившихся воспоминаниями о том, что произошло с ними за это время. — Подойдите к нему. Отведите его в сторону. Скажите ему то, что, согласно нашему вчерашнему решению, должны сказать.

— А если меня кто-нибудь услышит? — спросил Фаркванор. По его худому лицу скользнула мрачная тень, а мелькнувшая в глазах неуверенность впервые придала им некое подобие живого выражения. — Что будет со мной, если станет известно, что я публично произношу крамольные, поистине мятежные речи прямо под носом у Престимиона?

— Надеюсь, вы будете говорить очень тихо, почти шепотом, — спокойно ответила Тизмет. — Среди всего этого шума никто не станет специально прислушиваться. А пока вы говорите с Корсибаром, я отвлеку внимание Престимиона.

Фаркванор кивнул. Тизмет видела, что секундная нерешительность уже покинула его и он готов выполнить свою задачу. Чуть слышно щелкнув пальцами, она отпустила его и настороженно наблюдала, как он пересек комнату, приблизился к Корсибару и Престимиону и что-то коротко сказал им, кивая в сторону принцессы. Престимион с улыбкой покинул своего собеседника и направился через толпу к ней.

— Отойдите от меня, — едва слышно приказала Тизмет Фархольту.

Санибак-Тастимуна она, напротив, попросила оставаться рядом.

Она видела, как Фаркванор и Корсибар отошли немного в сторону от того места, где принц беседовал с Престимионом, и скрылись в небольшой нише и за огромным отвратительным бюстом какого-то давно забытого плосколицего короналя. Они стояли там лицом к лицу, и из зала можно было видеть только их профили, а следовательно, никому не удастся прочитать разговор по губам. Тизмет видела, как после сказанного Фаркванором брови Корсибара сошлись к переносице, а на лицо набежала хмурая тень. Но Фаркванор продолжал говорить, энергично жестикулируя, и Корсибар все ниже наклонялся к своему малорослому собеседнику, как будто хотел более ясно расслышать его слова.

Сердце Тизмет лихорадочно колотилось, в горле пересохло. Сейчас Фаркванор, судя по всему, рисовал перед Корсибаром картины грядущего, того, что предстоит пережить ему, ей и всему миру. К добру ли, к худу ли, но дело сдвинулось с мертвой точки. Она бросила быстрый взгляд на стоявшего рядом Санибак-Тастимуна, а тот ответил ей своей жутковатой двойной улыбкой, как будто хотел сказать: «Не бойтесь, все будет хорошо».

В этот момент к ней подошел Престимион. Сделав короткий жест, которым по традиции приветствуют детей короналя, он обратился к принцессе:

— Граф Фаркванор сказал, что вы желаете что-то сообщить мне, госпожа.

— Да, это правда, — ответила Тизмет.

Она изучала лицо будущего короналя с тщательно скрываемым беспокойством. Конечно, они, можно сказать, знали друг друга с детства, но для Тизмет Престимион был одним из множества молодых дворян, постоянно толпившихся в Замке, причем далеко не самый интересный из тех, кому она за минувшие годы уделяла хоть какое-то внимание. Она видела в нем не более чем стремящегося сделать карьеру мелкого владетеля, серьезного, погруженного в себя, прилежного и честолюбивого. Мужской привлекательности Престимиона, по ее мнению, вредил маленький рост, хотя, следовало признать, он был весьма красив собой. И только после того, как несколько лет назад о Престимионе начали поговаривать как о вероятном кандидате на трон ее отца, Тизмет решила повнимательнее присмотреться к молодому человеку. Тогда он по большей части раздражал Тизмет, но и она сама не могла сказать, в какой мере такая реакция была вызвана его действительными поступками и речами, а в какой — ее ненавистью к тому, кто намеревался завладеть троном, на котором она жаждала видеть своего брата.

Однако сегодня — возможно, из-за того, что она оказалась чуть-чуть ближе к Престимиону, чем обычно, — принцесса поймала себя на том, что испытывает странное и неведомое дотоле чувство: он вдруг показался ей по-мужски привлекательным.

Рост его, естественно, оставался прежним, и его белокурые волосы были, как всегда, растрепаны. И все же это был уже совсем другой Престимион. Он уже начал держаться по-королевски, причем такое его поведение не производило впечатления деланного, нарочитого; в его глазах легко можно было разглядеть присущий лордам блеск, а над бровями, казалось, пролетали электрические искры.

Возможно, это ощущение было каким-то образом связано с тем роскошным одеянием, в которое был сегодня облачен Престимион, но Тизмет знала, что дело не только в нем. Престимион обладал стихийной первозданной силой, нараставшей по мере его неуклонного приближения к власти. В этом человеке присутствовал своего рода магнетизм. Тизмет чувствовала его поле — по всей верхней половине ее тела, вплоть до головы, прошла какая-то странная пульсация.

А мог ли Престимион в свою очередь ощутить те импульсы, которые исходили от нее в ответ? — спросила себя Тизмет. Ей показалось, что она заметила определенные признаки — в выражении его глаз, в легком изменении цвета лица, — и она почувствовала мимолетное удовлетворение.

Но тут же ее охватило возмущение, глубокое недовольство собой. Какая нелепость! Каждый атом ее тела сейчас должен быть нацелен на то, чтобы воспрепятствовать этому человеку взойти на вершину власти. Ведь одна лишь мысль о возможности его вступления на престол выводит ее из равновесия. И если он почувствует влечение к ней, то это должно пойти на пользу поставленной цели. Для нее же любая симпатия к претенденту является не чем иным, как беспросветной глупостью.

— Думаю, вы знаете Санибак-Тастимуна? — спросила Тизмет, легким кивком головы указывая на стоявшего чуть сзади нее су-сухириса. — Это маг моего брата; иногда он оказывает услуги и мне.

— Да, я слышал о нем. Правда, нам еще не доводилось беседовать.

Санибак-Тастимун поклонился Престимиону, причем правая его голова опустилась заметно ниже, чем левая.

— Так вот, принц, — продолжала Тизмет, — недавно он долго и тщательно изучал звезды, разыскивая предзнаменования, связанные с новым царствованием. И как раз сейчас он рассказывает мне о знамениях, которые наверняка должны вас заинтересовать.

— Он получил новые предзнаменования? — переспросил Престимион. По его тону легко было понять, что эти слова являются всего лишь простой данью вежливости. Слишком поздно Тизмет вспомнила, что Престимион, как говорили, весьма скептически относился ко всем видам колдовства и прорицания. Однако сейчас это не имело значения: главное — отвлечь внимание принца от проходившей в дальнем конце зала беседы между Фаркванором и Корсибаром.

Она жестом приказала су-сухирису говорить. Санибак-Тастимун ничем не выдал удивления или тревоги, хотя Тизмет никак не предупредила его о том, что от него потребуется.

— Вот что я определил, — решительным тоном заявил он. — В предстоящее время вас, принц, и всех нас ожидает множество больших сюрпризов.

— Надеюсь, сюрпризы будут приятные, — заметил Престимион, слегка приподняв брови и тем самым демонстрируя умеренное любопытство.

— О да, некоторые из них.

— Не уверен, что ваш ответ удовлетворяет меня полностью, — хохотнул принц. — Не могли бы вы высказаться более определенно?

— Конечно, — громко заявил Санибак-Тастимун, — насколько это будет в моих силах.

Тизмет тем временем смотрела через плечо Престимиона, туда, где продолжался разговор между ее братом и Фаркванором. От ее внимания не укрылась быстрая смена выражений на лице Корсибара: теперь уже говорил он, говорил быстро и при этом резко рубил воздух ребром ладони, а Фаркванор, приподнявшись на носки, казалось, старался утихомирить и успокоить Корсибара. Внезапно Корсибар повернулся и посмотрел через весь зал прямо на Тизмет — ей показалось, что глаза брата выражали удивление, замешательство и, возможно, возмущение. Как жаль, что она не может прямо сейчас узнать все подробности происходящего между Корсибаром и Фаркванором.

А рядом с нею Санибак-Тастимун рассказывал Престимиону о своих провидениях, с поистине невероятной скоростью изобретая их на ходу.

Впрочем, он излагал их в обычной для его ремесла туманной манере, что-то невнятно повествовал о ретроградном движении звезд, о медных змеях, пожирающих собственные хвосты; одни случаи и конфигурации подразумевают возможность таких-то и таких-то событий, а иные неизбежно будут иметь такие-то и такие-то последствия, которых, правда, все же можно надеяться избежать, опираясь на знамения противоположного содержания, подразумевающие то-то и то-то… и так далее, и тому подобное. Ни одной фразе из всего этого словоизлияния нельзя было придать однозначного и ясного толкования.

Вскоре стало ясно, что Престимиону надоело слушать бредни мага. Воспользовавшись очередной паузой в повествовании, он очень любезно поблагодарил су-сухириса и даже попросил прощения за то, что не имеет возможности выслушать все до конца. Затем, повернувшись к Тизмет, он на прощание одарил ее короткой ослепительной улыбкой и на удивление дружелюбным взглядом, от которых принцесса почувствовала себя польщенной и одновременно пришла в ярость.

Престимион отошел, а с противоположной стороны зала к Тизмет уже приближался Фаркванор. Нервы принцессы были напряжены до такой степени, что у нее застучало в висках и разболелась голова.

— Ну? — отчаянным шепотом спросила она.

Казалось, за эти минуты Фаркванор еще сильнее похудел и поник, словно растение, слишком долго находившееся под палящими лучами солнца. Тизмет никогда еще не видела его таким взволнованным. Молча подняв руку ладонью вперед, он попросил ее воздержаться от немедленных расспросов, схватил с подноса проходившего мимо слуги бокал вина и выпил его залпом. Принцесса заставила себя набраться терпения и лишь наблюдала, как он восстанавливал силы и душевное равновесие, пока не стал вновь тем бесстрашным и находчивым Фаркванором, которого она хорошо знала.

— Да, задача оказалась далеко не из легких, — наконец проговорил он. — Но я думаю, что начало положено.

Тизмет нетерпеливо схватила его за запястье:

— Быстро! Расскажите мне все!

Однако последовала еще одна немыслимо длинная пауза.

— Я обратил его внимание, — наконец заговорил Фаркванор, — на то, что все поголовно обсуждают замечание прокуратора о том, что, мол, ваш брат испытывает враждебные чувства к Престимиону и любой идее, которая могла бы исходить от него. На это, госпожа, ваш брат ответил следующее: если прокуратор имел в виду, что он, ваш брат, жаждет стать короналем вместо Престимиона, то, значит, он обвинил его в измене, не осмелившись сказать об этом прямо, и он, ваш брат, это подлое обвинение решительно отвергает.

— Ну конечно! — чуть слышно воскликнула Тизмет, почувствовав, как у нее перехватило дыхание. — Измена! Он произнес это слово. А вы сказали ему?..

— Я сказал ему, что, хотя сам он, возможно, придерживается иного мнения, многие из присутствующих здесь — в том числе, с гордостью должен признаться, и я — считают его более достойным короны, нежели Престимион. Однако он заявил, что это тоже измена, и очень рассердился.

— И только? И ничем не показал, как ему приятно слышать о том, что знатные люди считают его достойным трона?

— Не тогда, — многозначительно сказал Фаркванор.

— Ах вот как? Не тогда?

— Далее я сказал, что прошу у него прощения в том случае, если невольно оскорбил его, — продолжал Фаркванор, — и заверил, что у меня не было ни малейшего желания ни учинить мятеж, ни поддержать предположение прокуратора, ни тем более приписать изменнические мысли самому принцу. Но я попросил вашего брата подумать о том, что измена — это по сути своей концепция, которая видоизменяется вместе с обстоятельствами. Никто не посмел бы назвать поступок изменой, сказал я, зная заранее, что у поступка будет достойное завершение. Но это рассердило его еще сильнее, госпожа. Я даже подумал, что он может ударить меня. Я как мог успокоил его и вновь повторил, что очень многие убеждены в его праве занять трон и считают закон престолонаследия несправедливым. Я напомнил ему об известных принцах прошлого, лишившихся из-за этого закона звания короналя, и назвал несколько весьма знаменитых имен, красноречиво превознося их достоинства и сравнивая его с ними. И он начал постепенно проникаться этой идеей. Вернее, если позволено будет так выразиться, заигрывать с нею. Он снова и снова мысленно возвращался к обозначенной мною проблеме, как если бы слышал о ней впервые, и наконец сказал: «Да, Фаркванор, многие выдающиеся принцы вынуждены были отступить в сторону из-за этой нашей традиции».

— Значит, он заглотил наживку, и крючок уже сидит в нем!

— Возможно и так, госпожа.

— И на чем же вы расстались?

— А вы не видели, как закончился разговор?

— Как раз в это время я была занята беседой с принцем Престимионом.

Худая щека Фаркванора задергалась, а в глазах мелькнул болезненный отблеск.

— Возможно, я в тот момент поторопился и слишком быстро погнал скакунов, — медленно произнес он. — Я сказал ему, что рад достигнутому между нами согласию и что мы могли бы с пользой поговорить на эту тему еще. И добавил, что кое-кто с удовольствием встретился бы с ним сегодня же во второй половине дня, чтобы обсудить действия, способные привести к реальному достижению цели.

Тизмет нетерпеливо подалась вперед, и от близости ее ароматного дыхания ноздри Фаркванора затрепетали.

— Реакция принца была просто ужасной, — признался он. — Да, думаю, что я очень, очень поспешил со своим заключительным предложением. Глаза вашего брата вспыхнули яростью, он наклонился и обхватил пальцами мою шею, примерно так, госпожа. — Он положил ладонь себе на горло. — Со стороны можно было подумать, что это дружеское прикосновение. Но я-то чувствовал силу его руки и знал, что стоит ему повернуть запястье, как он сломает мне позвоночник с такой же легкостью, как вы сломали бы рыбий хребет. Он сказал, что не станет принимать участие ни в каком заговоре против Престимиона и что я никогда впредь не должен говорить с ним о таких вещах, а потом велел мне уйти прочь.

— И это вы считаете хорошим началом?

— Думаю, что я прав, госпожа.

— Мне лично оно кажется очень плохим.

— Да, он был возмущен в конце разговора и в начале тоже сердился. Но все же время от времени он серьезно задумывался. Я видел это по его лицу.

Он размышляет и просчитывает варианты, госпожа, таков его характер.

— Да. Я знаю характер моего брата.

— Зерно посеяно. Принц будет стремиться преодолеть искушение, поскольку — все мы знаем вашего брата — он не из тех, кто способен с легкостью восстать против существующего порядка. Но в глубине души ему нравится и то, что другие видят в нем короля. Он, возможно, не позволил бы себе думать о таких вещах; но когда предложение исходит со стороны, это меняет дело. Его можно уговорить, госпожа. Я уверен в этом. Вы без труда могли бы сами убедиться в моей правоте. Достаточно подойти к нему, восхититься присущим ему королевским достоинством и понаблюдать за ним в это время. Когда я заговорил об этом, его щеки зарделись. О да, госпожа, да, да. Его можно склонить в эту сторону.

7

О первый день Понтифексальных игр высшие сановники королевства нанесли формальный визит понтифексу, который все еще пребывал между жизнью и смертью, упрямо отказываясь сделать еще один шаг вперед и вернуться к Источнику Всего Сущего. Такое впечатление, что они считали необходимым испросить у него разрешения начать те Игры, которые, согласно древней традиции, должны были знаменовать его уход из мира.

Умирающий понтифекс с закрытыми глазами лежал на спине — почти незаметная фигурка на огромной императорской кровати под пышным балдахином. Его кожа стала совсем серой. Длинные мочки ушей странным образом обвисли.

Черты лица были лишены всякого выражения, словно прикрыты костяной маской. Только медленное с трудом угадывающееся дыхание указывало на то, что в этом иссохшем старце еще теплится жизнь, но даже и оно, казалось, временами надолго прекращалось.

Все до одного были согласны с тем, что пришло время его ухода. Жизнь этого немыслимо древнего человека растянулась более чем на столетие. Сорок с лишним лет он занимал трон понтифекса, а до того еще около двадцати — короналя… Более чем достаточно.

Романтический мечтатель по натуре, жизнерадостный и веселый по характеру, Пранкипин обладал неисчерпаемой энергией и жизнестойкостью. Он прославился теплотой и заразительной силой своей улыбки. Даже на монетах его всегда изображали улыбающимся. И сейчас, на смертном ложе, он, казалось, улыбался, словно мышцы его лица давно забыли любое другое выражение. Несмотря на глубочайшую старость, понтифекс в эти дни выглядел на удивление юным. Его щеки и лоб были гладкими, почти как у ребенка, все морщины и складки, образовавшиеся на протяжении долгой жизни, за последние недели почти полностью исчезли.

В комнате, где в ожидании смерти лежал старый понтифекс, царила полутьма. Голубоватый дым поднимался от треножников, на которых красноватыми угольками тлели заморские благовония. В совсем темном углу стоял стол, на котором, приглядевшись, можно было рассмотреть высокие стопки книг, содержавших тексты заклинаний, составы зелий, таблицы движения звезд — все то, что монарх изучал или делал вид, что изучал. Изрядная куча томов лежала на полу рядом с умирающим. Подле кровати с серьезным видом стояли трое магов: вруун, су-сухирис и гэйрог с серо-стальными глазами.

Негромкими низкими голосами они непрерывно выпевали таинственные заклинания, назначением которых было оказать поддержку уходящей душе понтифекса, когда она сочтет себя готовой к последнему путешествию.

Все, близко причастные к делам управления как в Лабиринте, так и в Замке, знали их по именам. Врууна звали Сайфил Тиандо, гэйрога — Варимаад Клайн, а су-сухириса — Ямин-Даларад. Эти три мрачные существа были предводителями того огромного отряда провидцев, гаруспиков, 2 , некромантов, фокусников и чернокнижников, который Пранкипин собирал вокруг себя на протяжении двух заключительных десятилетий своего владычества.

Украшенные знаками отличия своего ранга, сжимая в руках жезлы своего искусства, окутанные темной непроницаемой аурой своей магии, они держались высокомерно и отстраненно, словно не замечая свиту короналя, намеревавшуюся войти в спальню императора. На протяжении многих лет эти трое неотлучно находились возле стареющего понтифекса, помогая ему — или руководя им — в решении самых важных вопросов.

В последнее время для всех и каждого стало очевидным, что именно они, а не кто-либо из верховных чиновников понтифекса и даже, возможно, не сам понтифекс являются реальными носителями власти в правительстве Лабиринта. Сегодня ни у кого из тех, кто взирал на их властные позы и начальственное выражение лиц, в этом не осталось ни малейшего сомнения.

Но на церемонии присутствовали и трое верховных министров двора понтифекса. С мрачным, почти зловещим видом они сгрудились слева от изголовья умирающего, словно пытались противостоять трио, расположившемуся с другой стороны: Орвик Сарпед, министр внешних сношений; Сегамор, личный секретарь понтифекса, и Кай Канамат, главный спикер понтифексата. Эти люди занимали свои посты с незапамятных времен, и все трое уже достигли глубокой старости. Самым дряхлым из них был Кай Канамат; глядя на его, казалось, вот-вот готовую порваться высохшую кожу, из-под которой выпирали хрупкие кости, можно было подумать, что он мумифицировался заживо.

Некогда они, а не окружившие позднее Пранкипина маги были здесь истинными носителями власти. Но то время давно минуло. Вне всякого сомнения, все они были бы рады расстаться со своими обязанностями и кануть в безвестность покоя, как только душа Пранкипина расстанется с телом.

В комнате находились также два личных врача понтифекса, Баэргакс Воур Айязский и Гелен Гимайл. Для них время славы также заканчивалось.

Никогда больше не придется им требовать от бюрократов Лабиринта благодарности за свое умение поддерживать и продлевать жизнь понтифекса. Император уже перешел ту грань, до которой их искусство еще могло помочь ему; близилась неизбежная смена администрации Лабиринта, и всем, кто прижился в ее закоулках, предстояло их покинуть. И сейчас, находясь почти буквально в тени троих магов, Баэргакс Воур и Гелен Гимайл были похожи на опустевшие стручки; они исчерпали свое умение и вот-вот должны были лишиться своих полномочий.

Что же касается самого понтифекса, то он лежал неподвижно, закрыв глаза, похожий на собственное восковое изваяние, в то время как самые мощные столпы власти Маджипура готовились совершить то, что, как они страстно надеялись, будет воспринято как последнее выражение преданности и почтения верховному властителю.

За дверью спальни понтифекса, в вестибюле, они организовали процессию. Возглавил ее, конечно, лорд Конфалюм в парадном облачении и с короной Горящей Звезды на голове, на шаг позади него вошел Верховный канцлер герцог Олджеббин, а за ним бок о бок еще двое высших советников, Сирифорн и Гонивол.

Место следом за ними отводилось иерарху Маркатейну, представлявшему Хозяйку Острова Сна — третью из Властей царства; далее шествовал прокуратор Дантирия Самбайл, сопровождаемый принцем Корсибаром и герцогом Кантеверелом Байлемунским. И лишь после того, как все войдут в комнату, в дверях должен был появиться принц Престимион.

С самого утра досужие языки перемалывали предложенный порядок следования: почему сначала входят Корсибар и все остальные и лишь после них — Престимион. Но протокол не дозволял ничего иного. Все предшествовавшие Престимиону занимали высокие посты в государстве; исключение составлял лишь Корсибар, но он был сыном короналя. Престимион же не относился к числу важных должностных лиц и еще не был официально провозглашен преемником на троне. Таким образом, он на сегодня был всего лишь одним из многочисленных принцев Замковой горы; его власть и авторитет пока что принадлежали будущему.

Был подан сигнал заходить. Конфалюм шагнул вперед, а за ним герцог Олджеббин и остальные в условленном порядке. Но, когда высшие лица империи, демонстрируя свою покорность повелителю, благословляя его и одновременно ожидая его благословения, один за другим опускались на колени у ложа императора, произошло загадочное для всех событие. Когда перед понтифексом остановился Корсибар, веки лежавшего затрепетали и глаза раскрылись. На лице старика явственно отразилось волнение. Пальцы его левой руки, лежавшей поверх одеяла, затрепетали, он, казалось, попытался пошевелиться, даже сесть, а с онемевших губ сорвался громкий нечленораздельный звук.

А затем, к всеобщему изумлению, рука старца чрезвычайно медленно оторвалась от одеяла, скрюченные пальцы разошлись в стороны, и изможденная, почти бесплотная кисть, дрожа, потянулась к Корсибару.

Принц замер, растерянно глядя на монарха. А старый Пранкипин издал еще один, более низкий, звук, больше напоминавший удивительно долгий стон. Создавалось впечатление, что он хочет взять Корсибара за руку, но не в силах до нее дотянуться. В течение поразительно длинного мгновения судорожно дергающаяся рука, похожая на птичью лапу, ощупывала воздух, отчаянно пытаясь достать до Корсибара, а затем бессильно упала обратно. Глаза понтифекса подернулись пеленой и закрылись; старик опять лежал в постели неподвижно и дышал настолько тихо, что невозможно было определить, жив ли он еще.

В комнате поднялась суматоха.

Престимион, ожидавший в дверях спальни своей очереди войти, с удивлением смотрел, как с одной стороны к ложу бросились трое магов, а с другой навстречу им метнулись двое врачей и как все пятеро, почти соприкасаясь головами, низко склонились над старым императором. Каждый что-то бормотал на специфическом жаргоне своей профессии.

— Они задушат его своим вниманием, — пробормотал Престимион, обращаясь к графу Ираму Норморкскому, когда консилиум у кровати умирающего достиг наивысшего накала. Он слышал, как маги отчаянно стучали амулетами и с паникой в голосах декламировали заклинания, а врачи тем временем, похоже, пытались отодвинуть волшебников в сторону. В этом они все же преуспели, и один из них поднес к губам понтифекса склянку с каким-то голубоватым снадобьем.

Затем кризис, похоже, миновал, возможно, благодаря лекарствам, а возможно, и заклинаниям — кто мог утверждать наверняка? Волшебники и врачи медленно отступили от кровати. Понтифекс вновь погрузился в глубины беспамятства.

Варимаад Клайн, волшебник-гэйрог, жестом бесцеремонно приказал Престимиону войти в комнату.

Точно так же, как и те, кто вошел ранее, принц опустился на колени, приветствовал понтифекса положенным ритуальным знаком и замер, почти со страхом ожидая, что старик вновь очнется и потянется теперь уже к нему.

Но Пранкипин не двигался. Престимион склонился еще ниже и прислушался к слабым звукам хриплого и неровного дыхания; затем пробормотал слова благословения. Пранкипин не отвечал. Его глаза под опущенными веками оставались неподвижными; похожее на восковой слепок лицо снова разгладилось, на губы вернулась жуткая улыбка.

«Это же смерть при жизни, — потрясение подумал Престимион. — Ужас! Какой ужас!»

Все его существо охватил вихрь жалости, смешанной с отвращением. Рывком поднявшись, принц быстрыми, резкими, совершенно не соответствующими обстановке шагами пересек комнату и вышел в боковую дверь.

Престимион покинул императорскую спальню с застывшим на лице холодным и суровым выражением. Увидев принца, ожидавшие его на пандусе, ведущем вверх, к Арене, где через час с небольшим должны были начаться Игры, Септах Мелайн и Гиялорис быстро и взволнованно переглянулись.

— Что случилось, Престимион? Его величество скончался? — спросил Септах Мелайн. — Вы сами словно полумертвый!

— Несчастный Пранкипин все еще более или менее жив, — с усталой гримасой ответил Престимион. — «Более» в данном случае достойно сожаления. А что касается меня, то нет, я не полумертвый, даже не четверть мертвый, просто у меня живот схватило. Понтифекс лежит там, похожий на мраморную статую, абсолютно неподвижно, с закрытыми глазами, чуть заметно дыша…

Одному Божеству известно, каким чудом он еще удерживается в этом мире. Очевидно одно: он готов отправиться в путь, не только готов, но и стремится к этому. Когда мимо него проходил Корсибар, император на мгновение ожил и попробовал взять его за руку. О, это был ужасный момент!.. Эта рука, с невероятным усилием поднимающаяся над кроватью… и звуки, которые он издавал, похожие на крики боли, это было…

— Он скоро упокоится в мире, — сказал Септах Мелайн. — Ему осталось недолго терпеть.

— А эти колдуны… — продолжал Престимион. — Клянусь Божеством, друзья мои, я сегодня сыт колдовством под завязку, через край! Если бы вы только видели, как они стояли там, эти трое чудовищных, словно призрачных, кудесников… парили над ним с таким видом, будто он принадлежит им, покачивались из стороны в сторону, как готовые к броску змеи, и бормотали свою бесконечную тарабарщину…

— Только трое?

— Трое, — подтвердил Престимион. — Вруун, гэйрог и один из этих, двухголовых. Эта троица, как считает большинство, управляют им. И вся комната — полутемная, наполненная удушливым дымом благовоний… магические книги, сложенные, как дрова в поленницы, на каждом столе и даже на полу… и среди всего этого дряхлый старец, глубоко погруженный в беспробудный сон, прервавшийся лишь на мгновение, когда мимо него прошел Корсибар… Да, тогда он явно ненадолго очнулся, издал этот ужасный… даже не крик, а ржавый скрип и попытался ухватиться пальцами за руку Корсибара… — Престимион стиснул ладонью горло. — Говорю вам, я поскорее ушел оттуда, чтобы меня не стошнило от отвращения. Я весь провонял этим дымным смрадом, я и сейчас его чувствую… Мне кажется, что я осквернен всем этим и всем, что там видел. Такое ощущение, будто я на четвереньках прополз через темный лаз, весь оплетенный паутиной.

Септах Мелайн мягко взял Престимиона за плечо и на секунду стиснул его, успокаивая.

— Вы все принимаете слишком близко к сердцу, мой друг. После того как вы станете короналем, у вас будет достаточно времени, чтобы очистить мир от колдовской паутины. А до тех пор вам следует воспринимать ее всего лишь как эфемерную чушь, каковой она на самом деле и является, и не позволять им…

— Замолчите, немедленно замолчите, Септах Мелайн! — резко прервал его Гиялорис. Он даже покраснел от возмущения. — Вы взялись рассуждать о вещах, в которых ровным счетом ничего не понимаете. Паутина, вы говорите? Чушь? Ах, как легко, должно быть, насмехаться над высшей мудростью, не имея о ней никакого представления.

— Ну, конечно, высшая мудрость… — иронически протянул Септах Мелайн.

Гиялорис игнорировал замечание и повернулся к Престимиону.

— И вы, принц, так же резко говорите обо всем этом. Скажите честно: неужели вы тайно договорились с Септахом Мелайном, что запретите колдовство, когда получите корону? Если нечто подобное имело место, то я прошу вас еще и еще раз подумать. Клянусь Повелительницей, Престимион, это вовсе не простая липучая паутина. К тому же уничтожить ее совсем не так легко, как может показаться.

— Успокойтесь, успокойтесь, милый Гиялорис, — отозвался Престимион. — Идея запретить колдовство во всем мире принадлежит Септаху Мелайну, а не мне, и независимо от своего личного отношения к магии я никогда не упоминал даже о намерении предпринять подобную попытку.

— А как вы лично к ней относитесь? — настойчиво осведомился Гиялорис.

— Мое мнение вам хорошо известно, любезный друг. По мне, так все это волшебство — дурацкая и пустая забава, обыкновенное мошенничество.

Лицо Гиялориса еще сильнее потемнело от волнения.

— Мошенничество? Обыкновенное мошенничество, принц? И вы не видите в магии никакого смысла? О, Престимион, как же вы заблуждаетесь! Истинность высшего искусства тем или иным способом ежедневно получает подтверждения, Вы можете отрицать это, если вам так угодно, но ситуация ничуть не изменится.

— Возможно. Я не готов сейчас обсуждать данную тему, — промямлил Престимион, явно ощущая неловкость.

Ведь на самом деле до него со всех сторон то и дело доходили известия о необъяснимых событиях, фактически чудесах, которые вполне можно было бы рассматривать как результат действия магических сил. Но он упорно придерживался мнения, что всему происходящему можно найти то или иное рациональное объяснение, что предполагаемые чудеса обусловлены достижениями науки. За многие тысячи лет истории Маджипура значительная часть имевшихся прежде научных знаний была утрачена, но, возможно, какие-то из них за последнее время были восстановлены и нашли новое применение. Однако те, кто был несведущ в возможностях, предоставляемых разного рода техническими средствами, вполне могли счесть результаты их использования волшебством.

Кроме того, он был готов признать, что врууны и су-сухирисы обладают какими-то особыми способностями, не более волшебными, чем зрение или слух у других рас, и благодаря этим свойствам осуществляют действия, часть которых, с точки зрения человеческой расы, может сойти за чудеса. И это все. В общем-то, Престимион предпочитал уклоняться от обсуждения такого рода вопросов. Поэтому, когда разгоряченный Гиялорис попытался продолжить разговор, он властно поднял руку.

— Давайте закончим на этом, — с самой любезной улыбкой, на какую только был способен, предложил Престимион. — Думаю, что нет никакой необходимости устраивать дискуссию именно здесь и именно сейчас. Позвольте мне лишь сказать, — заранее прошу прощения, мой друг, если я невольно оскорбляю ваши убеждения — что при виде этих паразитов, столпившихся вокруг старика Пранкипина, я действительно испытывал чувство, очень похожее на сильнейшее отвращение, и был счастлив покинуть помещение. — Он энергично потряс головой, словно стремясь разогнать туман благовоний. — Пойдемте, Игры вот-вот начнутся. Нам уже пора быть на Арене.

Пройдя по поднимавшемуся вверх по нескольким уровням спиральному пандусу, они вовремя оказались на огромной открытой площади, которую Лабиринту подарил древний понтифекс Дизимаул. На ней с незапамятных времен проводились Понтифексальные игры.

Никто не знал, почему Дизимаул решил создать на одном из средних уровней Лабиринта огромное свободное пространство. Он ничего никому не объяснял, лишь холодно приказал снести имеющиеся постройки на площади в несколько акров3 и на их месте ничего не строить.

Площадь Арены была столь велика, что, стоя на ее краю, нельзя было разглядеть противоположную стену. Потолок не поддерживали никакие дополнительные опоры, и этот факт удручающе действовал на многие поколения маджипурских архитекторов. Если кто-то кричал, сложив рупором руки, то приходилось добрую половину вечности дожидаться, пока эхо начнет возвращаться назад, а вторую ее половину выслушивать искаженные до неузнаваемости, но тем не менее громкие звуки.

Арена традиционно оставалась пустой. Устав понтифекса Дизимаула запрещал строить на ней что-либо. Ни один из долгой череды наследовавших ему понтифексов не отменил этот закон, и столетие за столетием Арена все также бессмысленно и загадочно пребывала в сердце Лабиринта. Она оживала лишь после смерти очередного понтифекса — в Лабиринте не было иного места, где можно было бы провести традиционные Понтифексальные похоронные игры.

Вдоль западной стены Арены молниеносно, как гриб в сыром лесу, выросла огромная многоярусная трибуна для зрителей простого звания. А перед нею раскинулось пространство, на котором и должны были происходить Игры: круг для гонок колесниц, а внутри него песчаные дорожки для бега; ринги для бокса, борьбы и некоторых других видов спорта располагались ближе к северной стороне круга, а площадка для стрельбы из лука — к южной. На восточной стороне Арены была установлена специальная трибуна для гостей с Замковой горы; в центре трибуны располагалась богато украшенная почетная ложа для короналя и его родственников. Наверху, где-то на полпути между полом и смутно угадываемым потолком, висело, покачиваясь, множество мощных электрических светильников, испускавших на обычно полутемную площадь сияющие столбы красного и золотого света.

Швейцар в фиолетовой ливрее, украшенной воротником из оранжевого меха, и в полумаске — странный опознавательный знак служителей Лабиринта — показал Престимиону и его спутникам их места: ложу, примыкавшую слева к ложе короналя. Там уже находились герцог Свор, принц Сирифорн и кое-кто из его свиты. Со своего места в центре соседней ложи корональ, улыбаясь, махал рукой зрителям противоположной трибуны. Рядом с ним сидел принц Корсибар, а с другой стороны — леди Тизмет и сопровождавшая ее леди Мелитирра. Су-сухирис Санибак-Тастимун устроился прямо за спиной у Корсибара.

Справа от королевской ложи расположились герцог Олджеббин Стойензарский, графы Фархольт и Фаркванор, Мандрикарн Стиский, Ирам Норморкский и еще несколько человек. Почти сразу же после Престимиона прибыл прокуратор Дантирия Самбайл, облаченный в великолепные оранжевые одежды, даже более роскошные, чем у лорда Конфалюма. Он какое-то время стоял, приглядываясь к размещению почетных гостей, и наконец выбрал себе место в ложе герцога Олджеббина, по соседству с сидевшим по другую сторону барьера принцем Корсибаром.

Принц Гонивол, как распорядитель Игр, имел отдельную ложу, расположенную под углом к трибуне и возвышавшуюся над Ареной. Он стоял, спокойно поглядывая по сторонам в ожидании подходящего момента, чтобы начать Игры. Когда, по его мнению, время пришло, он поднял блестящий шелковый шарф в крупную красную и зеленую клетку и три раза широко взмахнул им над головой.

В ответ запели фанфары, послышалась барабанная дробь, подключились трубы, и из ворот в отдаленном углу Арены появились участники первого дня состязаний. Небольшая флотилия парящих лодок доставила их в центр стадиона. Игры открывались соревнованиями по бегу, а затем шло фехтование на дубинках — этими видами спорта занимались в основном самые юные из принцев Замковой горы.

Но, в то время как соперники выходили из своих лодок, выстраивались на поле в шеренги друг против друга, приседали, подскакивали и пританцовывали на месте, готовые немедленно начать выступление, перед ложей короналя на поле появились совсем другие фигуры.

— Смотрите! — воскликнул Престимион, сильно толкнув локтем в ребра Септаха Мелайна. — Даже здесь волшебники!

И впрямь они были вездесущими. Во всем мире не было никакой возможности укрыться от них.

Престимион с глубоким отвращением наблюдал, как устанавливались бронзовые треножники, как на них сыпали и поджигали цветные порошки, как семь долговязых фигур геомантов, — это учение процветало в городе Тидиасе, расположенном неподалеку от вершины Замковой горы — одетых в роскошные костюмы: сверкающая мантия из золотой парчи, именуемая калаутикой, на которую был накинут богато вытканный плащ лагустримор, и высокий медный шлем мииртелла — приняв величественные позы, принялись громко в унисон скандировать свои мистические сентенции:

— Битойс… Зигей… Реммер… Пройархис…

— Что они говорят? — прошептал Престимион.

— Откуда я знаю, — рассмеялся Септах Мелайн.

— Мне кажется, что эти колдуны из Тидиаса, а ведь вы, если я не ошибаюсь, родом из этого города.

— Когда я жил там, то не имел дела с колдунами и не тратил время на изучение их темных искусств, — ответил Септах Мелайн. — Если вам нужен перевод, самый подходящий человек — это Гиялорис.

Престимион кивнул. Но, обернувшись к Гиялорису, он увидел, что могучий великан, опустившись на колени, вместе с геомантами самозабвенно бормочет непонятные заклинания. Из любви к Гиялорису Престимион заставил себя сдержаться и не проявлять раздражение, вызванное происходившим перед ними длинным обрядом.

В любом случае было бы форменным безумием с его стороны выступать против колдовства, имея одного-единственного союзника — Септаха Мелайна. Престимиону начало казаться, что он и Септах Мелайн — последние люди на Маджипуре, не поддавшиеся заклятиям чародеев. Но даже им, как начинал понимать Престимион, следует проявлять больше такта и не выказывать явно свое отвращение к колдовству. Корональ не должен слишком открыто противостоять господствующим настроениям своего времени.

Он поднял взгляд на поле. Колдуны, забрав свои магические штучки, уже удалились, и шла подготовка к началу забегов. Сначала спринт — на него потребуется совсем мало времени — а затем более длинные дистанции: один круг, два круга, шесть кругов, десять…

Престимиону удалось узнать лишь очень немногих из участников. С Замковой горы в составе эскортов королевского семейства, герцогов и иных властителей прибыло очень много молодых рыцарей и гвардейцев. Большинство бегунов были именно из их числа, но по именам он знал лишь нескольких. Принц окинул взглядом поле. Слева развернулась подготовка к боям на дубинках. Этот спорт был ему больше по вкусу, нежели бег; сам он, будучи подростком, добивался в нем заметных успехов.

Герцог Свор, сидевший сбоку от Престимиона, тронул его за рукав.

— Вы хорошо спали этой ночью, принц? — спросил он негромким и странно хриплым голосом.

— Не обратил внимания. Наверно, как обычно.

— А я нет. И видел очень неприятные сны.

— Да? — без всякого интереса откликнулся Престимион. — Со многими случается. Я вам сочувствую. — Он указал пальцем на собиравшихся бойцов с дубинками. — Видите того, в зеленом, на дальней стороне, Свор? А вы, Септах Мелайн? Обратите внимание, как он стоит: словно у него пружины в ногах. А движения запястий! Мысленно он уже работает с дубинкой, а по сигналу лишь приведет в движение руки и ноги. Пожалуй, я поставлю на него. Кто согласен рискнуть пятью кронами на первый бой? Я ставлю на зеленого.

— А прилично ли держать пари на этих Играх, принц? — с сомнением в голосе проворчал Гиялорис.

— А почему нет? Прилично по отношению к кому, Гиялорис? К понтифексу?

Я думаю, его сейчас это мало заботит. Пять крон на зеленого!

— Его зовут Мандралиска, — заметил Септах Мелайн. — Он из числа людей вашего кузена. Мерзкий тип, как и большинство из тех, кого вашему кузену нравится держать подле себя.

— Вы говорите о прокураторе? Он приходится мне очень дальним родственником.

— Но, как я понимаю, все-таки приходится. Как я слышал, этот Мандралиска — его главный дегустатор ядов.

— Кто?

— Стоит рядом с господином и прикладывается к каждому бокалу, который тому подносят, чтобы удостовериться, что пить можно. Я сам видел это на днях.

— А-а, понятно. Что ж, значит, я поставил пять крон на дегустатора яда Дантирии Самбайла! Мандралиска, так вы, кажется, сказали, его зовут?

— Я с удовольствием поставлю пятерку против него из одной лишь неприязни к этому человеку, — сказал Септах Мелайн, подбросив в воздух сверкающую монету. — Этому Мандралиске, как я слышал, вышибить дух из человека так же легко, как и оттолкнуть прохожего на дороге. Я ставлю на мальчика в алом.

— Престимион, что касается этого моего сна… — вновь заговорил Свор тем же тихим напряженным голосом. — Если вы позволите…

Престимион нетерпеливо повернулся к нему.

— Неужели он был настолько ужасным, что вы должны излить его содержание мне прямо сейчас? Ладно, Свор, валяйте. Валяйте! Расскажите его, и покончим на этом.

Маленький человечек запустил пальцы в тугие завитки своей короткой черной бороды; его лицо приняло самое кислое из доступных ему выражений, так что густые нависающие брови сошлись над переносицей, образовав единую линию.

— Мне приснилось, — сказал он после небольшой паузы, — что старый понтифекс наконец умер, и лорд Конфалюм прибыл в Тронный двор, перед всеми нами провозгласил вас короналем, снял с головы корону Горящей Звезды и, держа ее в руках, протянул вам.

— Пока что я не вижу ничего ужасного, — вставил Престимион.

На поле друг перед другом неподвижно застыли четыре пары бойцов на дубинках. Вместо боевых палиц они держали в руках нетолстые гибкие палки из легкого дерева ночной красавицы.

— Вызывайте противников! — отдал команду судья. — Приготовились! Бой!

Как только раздался сигнал к началу соревнований, Престимион подался вперед, всем корпусом покачиваясь в такт движениям бойцов и четкому ритму стремительно мелькавших дубинок. Этот спорт требовал не столько силы, сколько внимания, скорости реакции и ловкости движений запястья. Палки, имитировавшие боевые палицы, были настолько легки, что ими можно было фехтовать быстрее, чем самой легкой рапирой. Необходимо заранее и точно угадывать действия противника, едва ли не читать его мысли; в противном случае шансов парировать удары почти не оставалось.

Тем временем Свор, почти вплотную придвинувшись к Престимиону, продолжал свой рассказ:

— Принц Корсибар стоял напротив вас в зале, и его рука уже поднялась, готовая изобразить знак Горящей Звезды в тот момент, когда лорд Конфалюм возложит корону вам на голову. Но прежде, чем это свершилось, в зал вступил мертвый понтифекс Пранкипин.

— Очень странное видение, — вставил Престимион, слушавший своего сподвижника вполуха. — Но ведь это был всего лишь сон. — Он повернулся к Септаху Мелайну и с усмешкой толкнул его локтем: — Посмотрите, как дегустатор яда ловко машет палкой! Боюсь, что ваш мальчик в алом пропал. А вместе с ним и ваши пять крон.

Резким жестким голосом, в котором появилась редкая для Свора настойчивость, герцог перебил Престимиона:

— Принц, дальше я видел, как старый понтифекс подошел к лорду Конфалюму и небрежно забрал корону у него из рук Он направился с ней не к вам, а к принцу Корсибару и вложил корону прямо в его поднятые руки, так что Корсибару оставалось лишь возложить ее себе на голову. Что Корсибар без малейшего колебания и сделал, а все мы ошеломленно застыли на месте. Но корона была на его голове, а тот, кто носит корону — король. Так что выход у нас был только один: преклонить перед ним колени и прокричать традиционное приветствие: «Корсибар! Лорд Корсибар! Да здравствует лорд Корсибар!» Внезапно зал окрасился цветом огня — нет, цветом крови, яркой свежей крови — и я проснулся в поту с головы до ног. Но через некоторое время я снова заснул и увидел тот же самый сон, до мельчайших деталей совпадавший с первым.

— Значит, лорд Корсибар… — нахмурившись, сказал Престимион. — Во сне все возможно, Свор.

— Алый! — вдруг завопил Септах Мелайн. — Алый! Ну же, алый! Давай, алый! — А затем он застонал и выругался, когда дегустатор яда внезапно выполнил несколько ловких финтов, заставив противника раскрыться и перенести вес не на ту ногу, а затем обрушил на него серию молниеносных ударов.

— Божество благосклонно к вам! — сказал Септах Мелайн, с кривой улыбкой вкладывая монету в руку Престимиона.

— Я понял его возможности еще до начала соревнований, глядя на его движения. Он в этом деле на три головы выше любого юноши, которого я знаю, — ответил Престимион и добавил, снова повернувшись к Свору: — Забудьте об этом несчастном сне и следите за боями, Свор! Кто готов поставить десять крон против дегустатора ядов на следующий бой?

— Еще немного времени, Престимион. Если бы вы… — сказал Свор тем же самым заговорщическим тоном.

Настойчивость Свора начала раздражать Престимиона.

— Если бы я что?

— Я думаю, что обстоятельства более сомнительны, чем вы считаете.

Послушайтесь меня: тень этого сна скрыла и ваше и мое будущее, Я прошу вас, идите к короналю. Вы должны заставить его раскрыть карты, в противном случае мы неизбежно погибнем. Скажите ему, что опасаетесь предательства, и попросите немедленно, еще до наступления завтрашнего дня, объявить вас будущим короналем. А если он станет отказываться, настаивайте на своем, пока он не уступит. В случае необходимости пригрозите, что вы во всеуслышание объявите себя его наследником, не дожидаясь, пока он сам сделает это.

— Это немыслимо, Свор. Я не стану делать ничего подобного.

— Вы должны, Престимион. — Голос Свора превратился в полузадушенный шепот.

— Я считаю ваш совет неприемлемым и недостойным. Вынуждать короналя силой! Тревожить его, требуя защиты от каких-то призрачных опасностей! Угрожать ему, чтобы он объявил меня наследником! Это просто позор, это противно всем законам и традициям. С какой стати? Только лишь потому, что вы вчера на ночь переели угрей и видели дурной сон? Вы сами понимаете, что говорите?

— А если Корсибар захочет захватить корону своего отца в момент смерти Пранкипина, что тогда?

— Что-что? Захватить корону? — Глаза Престимиона округлились от изумления. — Он никогда не сделает ничего подобного! Вы что, считаете его вероломным преступником, Свор? У него и в мыслях нет ничего подобного! Между прочим, его не интересует корона отца. Никогда не интересовала. И никогда не будет интересовать.

— Я очень хорошо знаю принца Корсибара, — ответил Свор. — Может быть, вы забыли, что я в течение нескольких лет имел честь входить в его окружение. Вероломный… Нет, с этим я не соглашусь, но он с легкостью меняет курс при каждом новом ветерке. И с готовностью поддается лести. А есть люди, которые ради собственных великих амбиций были бы рады увидеть его короналем, и, возможно, они уже давно поют ему в уши, что он должен занять трон. А если петь эти серенады достаточно часто…

— Нет! — воскликнул Престимион. — Этого никогда не будет! — Он сердито взмахнул руками, словно отгонял от лица мошкару. — Сначала вруун морочил мне голову какими-то предзнаменованиями, а теперь вы. Нет, я не стану уподобляться суеверному крестьянину и руководствоваться предзнаменованиями. Закроем эту тему, Свор. Я люблю вас всем сердцем, но должен сказать, что сейчас вы сильно рассердили меня.

— Мой сон несет в себе зерно истины, принц. Будьте уверены, вам еще придется убедиться в этом.

— И если вы немедленно не выбросите этот дурацкий сон из головы, — продолжал Престимион, уже с трудом сдерживая гнев, — я возьму вас за бороду и зашвырну на другую сторону Арены. Клянусь вам, Свор, я так и сделаю. И покончим на этом. Вы слышите меня — покончим на этом! — Он напоследок обжег Свора яростным взглядом, повернулся к нему спиной и принялся с повышенным вниманием следить за происходившим на поле.

Но слова Свора никак не желали выходить у него из головы. Крошка-герцог, думал он, не имел никаких разумных оснований давать ему такой совет, подстрекать его к измене, чуть ли не к прямому восстанию на основе какого-то сновидения! Это совет труса, даже предателя, позорный и, мягко говоря, эксцентричный. И ко всему прочему дурацкий. Разве можно диктовать короналю, что ему следует или не следует делать! Да грозный Конфалюм наверняка просто уничтожил бы его, попытайся он выкинуть что-либо подобное! Нет, какая же глупость со стороны Свора настаивать на таком безрассудстве, такой дикой наглости — и все из-за того, что ему приснилось нечто странное…

Престимион помотал головой, словно стремясь отогнать все мысли о том, что сказал ему Свор.

8

Во второй, третий и четвертый дни Понтифексальных игр проводились гонки на скакунах, прыжки через обруч, метание молота и другие, менее интересные, состязания. Каждый день приезжая знать и несколько тысяч жителей Лабиринта собирались на Арене. И каждый день публиковались бюллетени из императорской опочивальни, слово в слово повторявшие друг друга: «Состояние его величества понтифекса остается неизменным». Как будто состояние его величества, подобно погоде в Лабиринте, не способно самопроизвольно меняться и должно быть одинаковым ныне и до скончания времен.

Пятый, шестой и седьмой дни отводились для борцовских схваток. На них записались больше двадцати участников. Но всеобщее внимание сосредоточилось на финальном поединке, великом противостоянии двух знаменитых борцов — Гиялориса и Фархольта. Трибуны в этот день были переполнены, а когда двое неповоротливых на вид мужчин вышли на площадку, на Арене воцарилась полная тишина.

Каждого сопровождал маг. Спутником Фархольта был темнокожий пухлолицый хьорт, один из многочисленных волшебников, входивших в свиту лорда Конфалюма, а Гиялорис выбрал украшенного бронзовым шлемом геоманта из Тидиаса. Эти двое расположились перед площадкой, отвернулись друг от друга и приступили к длительной и сложной процедуре, состоявшей из чтения заклинаний, вычерчивания на земле невидимых линий и обращения к невидимым силам, пребывавшим где-то вверху.

Септах Мелайн указал на Гиялориса, который, стоя на коленях с закрытыми глазами и склоненной головой, выполнял мистические пассы, пока его геомант продолжал свой ритуал.

— Наш друг, похоже, принимает все эти штуки близко к сердцу? — с раздражением в голосе спросил он.

— Мне кажется, что куда ближе, чем его противник, — ответил Престимион.

И действительно, Фархольт, казалось, ожидал завершения этого волшебного вздора с таким же нетерпением, как и сам Престимион. Наконец маги удалились, а Фархольт и Гиялорис сбросили одежды, обнажив свои мощные тела, и остались в одних лишь набедренных повязках. Кожа у обоих была густо намазана жиром морского дракона, что должно было помешать противнику держать захват. В сиянии ламп, заливающих Арену ярким светом, на руках и спинах обоих борцов с изумительной рельефностью выделялись мощные мышцы, вызывая у зрителей вздохи зависти и крики восхищения.

— Вы будете бороться до трех падений, — объявил судья, чиновник из администрации понтифекса по имени Хайл Текманот. Достаточно крупный человек, он казался едва ли не карликом по сравнению с великанами-борцами. Он по разу хлопнул каждого из соперников ладонью по плечу.

— Это сигнал, что вы выиграли схватку и должны ослабить захват. А это, — он хлопнул каждого дважды подряд, — означает, что ваш противник не в состоянии продолжать схватку из-за травмы и вы должны немедленно отпустить его и отойти в сторону. Понятно?

Фархольт направился к северной стороне площадки, Гиялорис — к противоположной. Над ареной раздались пронзительные медные голоса габек-горнов. Оба борца поклонились расположившемуся в центральной ложе короналю, другим знатнейшим властителям планеты, занимавшим места по соседству с ложей Конфалюма, и, наконец, распорядителю Игр принцу Гониволу, в одиночестве взиравшему на происходящее сверху.

— Пусть состязание начнется! — торжественно прокричал Хайл Текманот, и борцы ринулись друг на друга, как будто намеревались не бороться, а убивать.

Их могучие тела встретились в центре площадки с такой силой, что звук удара разнесся по всей Арене. У многих зрителей даже сложилось впечатление, что оба гиганта сами опешили от столкновения, вполне способного сокрушить кости среднего человека. Но они мгновенно опомнились и встали лицом к лицу, твердо упершись ногами в землю; каждый цепко взял противника руками за плечи, и оба напряглись, стремясь неожиданным толчком вывести соперника из равновесия и швырнуть на землю. На протяжении нескольких неизмеримо долгих секунд они стояли в динамичном напряжении, готовом в любой момент взорваться резким движением. Можно было разглядеть, как Фархольт что-то шепчет противнику, можно было даже уловить резкие, хрипловатые звуки его голоса. Гиялорис смотрел на него с заметным удивлением, но затем в его глазах сверкнула ярость, и он ответил таким же холодным и резким тоном. Но, как и Фархольт, он говорил слишком тихо, для того чтобы со стороны можно было разобрать хоть одно слово.

А борцы все так же стояли, обнявшись крепче двух друзей. Ни один не мог поймать противника на ошибке. Они были, пожалуй, равны по силам. Фархольт на целую голову выше ростом, с более длинными, чем у Гиялориса, руками; Гиялорис намного тяжелее противника и шире его в плечах и груди. Минута шла за минутой, но, несмотря на все мощные, но практически незаметные со стороны усилия, ни один из них не мог заставить соперника коснуться земли. Оба непроизвольно издавали громкое хриплое рычание. Мышцы на их руках и спинах напряглись так, что выпирали неестественными горбами, словно готовые вот-вот прорвать кожу. Пот ручьями стекал по блестящим от жира телам. Вот Гиялорис, казалось, заставил Фархольта покачнуться, но тот устоял, удержался на ногах, и теперь уже тело Гиялориса слегка отклонилось в сторону под напором Фархольта…

Соперники по-прежнему неподвижно стояли в обоюдном захвате. В толпе зрителей усиливался ропот. Чуть ли не все, кто находился в привилегированных ложах, поднялись на ноги и выкрикивали имя кого-либо из борцов. Престимион бросил взгляд в сторону ложи короналя и увидел, что и принц Корсибар стоит, не отводя взгляда от противников, и громко выкрикивает: «Фархольт! Фархольт!», а затем поймал себя на том, что и сам кричит во весь голос, поддерживая Гиялориса.

— Смотрите, — подтолкнул его Септах Мелайн, — похоже, Фархольт сдвинул его.

И действительно, Фархольт сумел-таки оторвать одну ногу Гиялориса от земли. Взгляд его стал совершенно диким, на побуревшем лбу набухли вены, но он продолжал напрягаться изо всех сил, чтобы полностью лишить противника опоры. Престимион увидел, что лицо Гиялориса внезапно побледнело, по контрасту с красно-коричневым Фархольтом он казался совершенно белым, и густые бакенбарды яркими коричневыми полосами выделялись на бескровных щеках.

На мгновение всем показалось, что Фархольт сможет оторвать Гиялориса от земли и, как вырванное с корнями дерево, швырнуть его на площадку.

Но в тот самый миг, когда левая нога Гиялориса уже готова была оторваться от земли, он молниеносным движением повернул ту, что уже утратила опору, и с такой силой подсек Фархольта под голень, что нога согнулась в колене и Фархольт потерял равновесие. Теперь уже ему грозила опасность падения. В отчаянных поисках опоры он засунул пальцы правой руки в раскрытый рот Гиялориса и резко дернул его за нижнюю челюсть. Рука сразу же окрасилась кровью, но чья это была кровь — Гиялориса или самого Фархольта — не мог бы сказать ни один из зрителей.

— Их нужно остановить, — чуть слышно пробормотал Свор. — Это не спорт, а бесчестная драка. Они убьют друг друга.

Гиялорис усилил захват, а затем резким рывком за оба плеча вывел Фархольта из равновесия и, не давая выпрямиться, швырнул так, чтобы тот всей тяжестью рухнул на спину.

Но Фархольт все же смог извернуться боком. Ухватив Гиялориса свободной левой рукой за шею, он потащил его за собой. Оба борца, крепко держа друг друга в мощных объятиях, ударились о землю так, что, казалось, Арена содрогнулась.

— Дави его, Гиялорис! — кричал Престимион. А из соседней ложи раздавался рев Корсибара:

— Фархольт! Ну же! Ну! Дожми его, Фархольт! Фаркванор, расположившийся в королевской ложе прямо за спиной принца Корсибара, подскакивал на месте и тоже вопил во весь голос, поддерживая брата. Узкое лицо Фаркванора сияло в предвкушении неотвратимой победы.

Однако ни одному из борцов опять не удалось получить преимущество. Ошеломленные тяжелым падением, они долго неподвижно, как бревна, лежали рядом, затем потихоньку начали приходить в себя и одновременно медленно сели, ошалело глядя друг на друга.

Гиялорис потирал челюсть и голову, Фархольт массировал колено и бедро. Они держались настороженно, готовые немедленно отскочить, чуть только противник попытается атаковать, но ни у того, ни у другого не было сил даже подняться. Хайл Текманот опустился на колени между ними и коротко переговорил с обоими. Затем судья вновь поднялся на ноги, подошел к краю площадки и провозгласил, глядя на принца Гонивола:

— Объявляю первое падение состоявшимся. Соперники отдохнут пять минут перед следующей схваткой.

— Можно вас на пару слов, принц? — Прокуратор Дантирия Самбайл перегнулся через невысокий барьер, отделявший его ложу от ложи короналя.

Корсибар, все еще мысленно переживавший перипетии жаркой схватки, только что происходившей перед его глазами, лишь взглянул в широкое лицо прокуратора, с которого никогда не сходило агрессивное выражение, и молча ждал, пока тот заговорит.

— Я поставил сотню реалов на вашего человека, — сообщил Дантирия Самбайл чрезмерно доверительным тоном близкого приятеля. — Как вы считаете, он сможет победить?

Эта ничем не обоснованная фамильярность вызвала у Корсибара приступ раздражения. Тем не менее он ответил спокойно:

— Я сам поставил на него пятьдесят. Но не больше вашего представляю, кто же возьмет верх.

Прокуратор указал в сторону дальней от него ложи, где Престимион был поглощен беседой с Септахом Мелайном и принцем Сирифорном.

— Мне сообщили, — так же по-свойски сказал он, — что Престимион поставил пятьсот реалов на Гиялориса.

— Королевская сумма, если это действительно так. Но вы уверены в достоверности сообщения? Престимион не любитель азартных игр. Пятьдесят крон были бы больше в его духе.

— Не крон, а реалов, и не пять десятков, а пять сотен, — возразил Дантирия Самбайл. — Никакой ошибки здесь нет. — Он откусил большой кусок от холодной жареной ножки билантуна, которую держал в руке, смачно прожевал, выплюнул несколько хрящиков, после чего вытер губы рукавом богато украшенной драгоценными камнями одежды и, устремив на Корсибара пристальный ледяной злой взгляд, небрежно заметил: — Ведь если человек заранее знает исход поединка, ставку нельзя считать азартной игрой, не так ли?

— Вы хотите сказать, что Фархольта подкупили, чтобы он проиграл? Клянусь Повелительницей, Дантирия Самбайл, вы совсем не знаете Фархольта, если допускаете, что он…

— Не подкупили. Опоили, вот что я слышал. Ядом, который действует постепенно, чтобы ослабить его силы к концу поединка. Конечно, это всего лишь слух. Мой виночерпий Мандралиска слышал разговоры об этом во время боев на дубинках, — Прокуратор широко улыбнулся. — Вы правы, Корсибар, это, конечно, не может быть правдой. А если даже и может, то что значит для таких людей, как мы с вами, потеря пятидесяти или сотни реалов… — Он подмигнул и добавил тем же заговорщицким тоном, каким начал разговор: — В любом случае это очень похоже на Престимиона — позаботиться о том, чтобы результат был в пользу его друга. Он проявляет заботу о своих друзьях всеми доступными ему средствами.

Корсибар безразлично махнул рукой, как будто хотел сказать, что подобные рассуждения совершенно его не касаются и вообще ему не по душе граничащие с клеветой подозрения прокуратора.

Принц никогда не искал общества Дантирии Самбайла. Да и вообще мало кто стремился сблизиться с ним. Несмотря на окружавшую прокуратора ауру величия, Корсибар всегда считал его не более чем ядовитым и нечистоплотным самовлюбленным монстром. Однако приходилось, конечно, считаться с тем, что Дантирия Самбайл был безраздельным собственником огромных наследственных владений на другом континенте и потому имел ранг великого принца. Он подчинялся короналю, по крайней мере номинально, но имевшееся в его распоряжении богатство было столь огромным и неисчерпаемым, что мало кто рисковал демонстративно пренебречь его компанией. Тем не менее Корсибару очень хотелось, чтобы прокуратор возвратился на свое место.

— Что ж, — бодро продолжал Дантирия Самбайл, — мы уже достаточно скоро сможем выяснить, есть ли в этом слухе хоть доля правды. Смотрите, смотрите: наши гладиаторы, кажется, готовы вступить во вторую схватку. — Корсибар только кивнул в ответ. — Я на вашем месте уделил бы больше внимания проделкам Престимиона, — не унимался прокуратор, похоже, не желавший оставить принца в покое. — До меня доносится много странных разговоров, касающихся его персоны, и не только насчет снадобий, которые подсовывают борцам. — Его тяжелые веки затрепетали с неожиданной грациозностью. — Кстати, вам известно, что он планирует устранить вас, как только станет короналем?

Эти спокойным голосом произнесенные слова вонзились в Корсибара подобно копьям.

— Что?!

— Ну да. Слухи об этом ходят повсюду. Как только он наденет на голову корону, с вами очень кстати произойдет несчастный случай. Скорее всего, что-нибудь на охоте. Вы же понимаете, что не в его интересах оставить вас в живых.

Корсибар чувствовал приступ глубочайшего отвращения.

— Вы несете несусветную и оскорбительную чушь, Дантирия Самбайл.

Лицо прокуратора залилось краской. Толстые губы вдруг превратились в две ниточки, он как-то напряженно нагнул голову, отчего шея стала казаться вдвое толще, а взгляд его удивительно нежных и задумчивых фиолетово-серых глаз словно окаменел. Но улыбка оставалась прежней.

— Ах, дорогой принц, не стоит сердиться на меня! Я лишь пересказываю то, что слышал, надеясь, что мои сведения могут вам как-то пригодиться. А то, что я слышал, сводится к одному: как только Маджипур окажется в руках Престимиона, вы погибнете.

— Это абсурд, — отрезал Корсибар.

— Посудите сами, если вы останетесь в живых, а царствование Престимиона сложится не слишком удачно, вы всегда будете для него угрозой. Неужели он захочет, чтобы весь мир говорил о великолепном сыне лорда Конфалюма, который сам мог бы стать короналем, но был отвергнут? О нет, нет, нет! Если положение ухудшится, а это вполне может рано или поздно случиться, кто-нибудь непременно поднимет крик «Убрать Престимиона, пусть короналем будет Корсибар» — и скоро это будут повторять все. Вы сказали, что Престимион не игрок Но вы представляете для него опасность, а он не такой человек, чтобы смириться с существованием риска, или угроз, или конкурентов, или вообще каких-то препятствий. А так.. Фатальный несчастный случай на охоте, неожиданно обломившиеся перила балкона, столкновение на дороге, что-нибудь еще в этом роде… Поверьте мне: я его знаю. В нас течет одна и та же кровь.

— Я тоже знаю его, Дантирия Самбайл.

— Возможно. Но, говорю вам, если бы я был Престимионом, я постарался бы как можно скорее избавиться от вас.

— Если бы Престимион был вами, то, очень вероятно, он так и поступил бы, — ответил Корсибар. — И я благодарю Божество за то, что он — не вы.

Над полем пронесся стон габек-горнов. «Лучше поздно, чем никогда», — сказал себе Корсибар, давно уже в нетерпении дожидавшийся этого звука. То, что он услышал, не лезло ни в какие рамки. Отвратительные сплетни, которые передавал прокуратор, вызывали в нем яростное отвращение, пальцы принца дрожали от гнева, как будто стремились выйти из подчинения и сомкнуться вокруг толстой шеи Дантирии Самбайла.

— Начало второй схватки, — заметил Корсибар, бесцеремонно отвернувшись от своего непрошеного собеседника. — И больше ни слова об этом, Дантирия Самбайл.

На сей раз Фархольт вышел из угла, исполненный решимости немедленно одолеть Гиялориса. Он сразу же рванулся к своему более тяжелому противнику и с внезапной неодолимой яростью принялся теснить того в его угол.

Гиялорис, похоже, был озадачен диким напором атаки Фархольта. Он выставил ногу вперед, а другой далеко уперся сзади и напрягся, чтобы удержаться на месте. В этот момент Фархольт немного отодвинулся назад и левым локтем нанес Гиялорису сильный удар в нос. Тот взвыл от боли, по лицу сразу же хлынула кровь. Гиялорис схватился обеими руками за переносицу, — Нечестно! — закричал Престимион, разгневанный явным нарушением правил. — Позор! Грубо!

Но Хайл Текманот и не подумал прервать поединок. Он, казалось, вообще ничего не заметил. А Гиялорис стоял, рыча от боли, и тряс головой, стремясь рассеять туман, окутавший его сознание после удара. Одну руку он выставил вперед, чтобы держать Фархольта на расстоянии, Фархольт немедленно воспользовался этим. Он ухватил противника за запястье и с силой вывернул, так что Гиялорис был вынужден выгнуться и послушно повернуться спиной к Фархольту. А тот молниеносным движением просунул обе руки под мышки противнику и, изо всей силы стиснув его грудь, резко нажал лбом на затылок Гиялориса, словно хотел сломать тому шею.

С трибун для зрителей простого звания донеслись возмущенные крики.

Свор вскочил на скамью и пронзительно вопил:

— Остановите его! Остановите его! Это убийство! А Престимион стоял, вцепившись обеими руками в барьер ложи, и, остолбенев от ужаса, смотрел, как под бешеным напором Фархольта все ниже и ниже склоняется голова Гиялориса.

Лорд Конфалюм повернулся к сыну:

— Корсибар, твой друг борется, как дикий зверь.

— Я бы сказал, что там два диких зверя. Но наш зверь, похоже, посильнее.

— Я недоволен этим поединком, — продолжал корональ. — Не борьба, а зверство какое-то. Кто все это организовывал? И почему Хайл Текманот ничего не делает? Или принц Гонивол?

Конфалюм привстал и поднял руку, намереваясь дать распорядителю Игр сигнал прервать поединок. Корсибар поймал отца за руку и потянул его на место. И действительно, грудная клетка Гиялориса оказалась слишком широкой, чтобы Фархольт мог надежно обхватить ее, и теперь оказавшийся в опасном положении борец изворачивался и готовился могучим усилием разорвать захват. А Фархольт, несмотря на свои длинные руки, был не в состоянии воспрепятствовать в этом своему противнику. Еще мгновение — и Гиялорис оказался на свободе.

Двое богатырей одновременно отскочили друг от друга и теперь короткими боковыми шагами передвигались по площадке. Каждый из них, внимательно следя за соперником, готовился к новой атаке. Гиялорис, похоже, уже готов был броситься на Фархольта, когда рука того молниеносным змеиным броском вылетела вперед и ударила прямо в залитый кровью нос соперника. Фархольт вложил в этот удар всю свою мощь и тут же. воспользовавшись тем, что Гиялорис на мгновение замер от боли, схватил противника за плечи и с огромной силой швырнул на площадку. Тот, не успев прийти в себя, рухнул как подкошенный, а Фархольт навалился на него и прижал к земле.

— Нечестно! — во весь голос закричал Престимион, колотя кулаками по барьеру ложи. А Корсибар оглянулся на Дантирию Самбайла и улыбнулся, приподняв бровь, как бы желая напомнить прокуратору о его заявлении, будто Престимион подсунул Фархольту какое-то вредоносное снадобье, которое должно помешать тому довести поединок до конца.

— Падение в пользу Фархольта, — провозгласил Хайл Текманот.

— Победа! — воскликнул Корсибар. — Победа! Сидевший рядом с принцем в королевской ложе Фаркванор визгливо вторил ему радостными воплями.

— Нет, — ровным голосом заявил Престимион. — Ни о какой победе Фархольта и речи быть не может! Ведь все видели, что он нанес Гиялорису по меньшей мере два запрещенных удара.

— Решение несправедливое, согласен, — отозвался Септах Мелайн. — Но вглядитесь в глаза Гиялориса. Он убьет Фархольта в третьей схватке.

— Убьет, причем, возможно, не только в переносном смысле, — резко бросил Свор. — Один из них наверняка прикончит второго. Разве это спорт? Ну посудите сами! Эти люди не борются друг с другом, они жаждут крови. Это вовсе не спортивный поединок. Престимион, здесь происходит что-то странное.

Ни Гиялорис, ни Фархольт не стали ждать, пока судья объявит третью схватку — она началась немедленно. Гиялорис одной рукой резко отодвинул удивленного Хайла Текманота в сторону и с ужасающим ревом ринулся на Фархольта. Но то, что они сейчас делали, даже отдаленно не напоминало борьбу. Они колотили друг друга кулаками, непрерывно нанося страшные удары. Рот Фархольта окрасился кровью. Он выплюнул несколько зубов. Гиялорис, продолжавший грозно реветь, снова бросился на него, но его встретил резкий удар коленом в пах, от которого он задохнулся от боли и отшатнулся. Теперь уже Фархольт налетел на врага, ногтями раздирая ему лицо и грудь. Гиялорис зарычал, как кровожадный ститмой, наводящий ужас на путников в северных горах, закрылся локтями, а затем, резко боднув головой, нанес Фархольту жестокий удар в лоб. Тот отлетел к краю площадки и остановился, покачиваясь.

Герцог Свор нетерпеливо схватил Престимиона за руку.

— Нужно немедленно прекратить этот ужас, принц!

— Согласен. — Престимион повернулся в сторону соседней ложи и, окликнув короналя, знаком предложил ему остановить поединок. Лорд Конфалюм кивнул и махнул рукой Гониволу.

— Ах, я прошу вас, кузен Престимион, — раздался из другой ложи веселый голос Дантирии Самбайла, — позвольте им довести бой до конца! Так приятно наблюдать за ходом столь самоотверженного поединка двух сильных и смелых мужчин.

Что касается принца Гонивола, то он взирал сверху на площадку для борьбы с рассеянным, почти отсутствующим видом, как будто перед ним суетились в пруду головастики. Он рассеянно поглаживал густую бороду, перебирал пальцами закрывавшие лоб курчавые волосы и никак не отреагировал на недвусмысленный жест короналя. Со стороны казалось, что принц Гонивол только сию минуту заметил, что на Арене что-то происходит.

А пока Гонивол пребывал в задумчивости на своем возвышении, Фархольт и Гиялорис, все так же грозно урча, вновь начали медленно сходиться с противоположных сторон площадки. Они одновременно оказались в центре и неуверенно протянули вперед полусогнутые руки.

Противники сейчас больше походили на пару пьяниц, решивших подраться после обильной попойки. Их движения выглядели неестественными. Оба они явно достигли пределов изнеможения. Гиялорис дотянулся концами пальцев до груди Фархольта и слегка нажал. Фархольт покачнулся — казалось, что он вот-вот упадет — и, пошатываясь, отступил на два шага. Затем он, волоча ноги, подался вперед и в свою очередь слегка толкнул Гиялориса, и уже тот зашатался и отступил. Судя по всему, у борцов совсем не осталось сил. Гиялорис еще раз толкнул противника, вложив в это движение ничуть не большее усилие, чем в первый раз, однако Фархольт во весь рост рухнул навзничь. Гиялорис свалился ему на грудь, в полубессознательном состоянии пытаясь провести захват.

Хайл Текманот опустился возле борцов на колени и хлопнул Гиялориса по плечу в знак его победы в схватке. Затем судья поднял взгляд к ложе принца Гонивола:

— Одно падение в пользу Гиялориса, одно в пользу Фархольта и одно обоюдное. Положение спорное, но они не в состоянии продолжать поединок.

— Вы уверены? — недовольно спросил Гонивол. Хайл Текманот указал на два неподвижно распростертые на площадке тела, — Посудите сами, принц.

Принц Гонивол, похоже, не мог сразу решить, стоит или не стоит продолжить поединок

— Что ж, — произнес он после продолжительной паузы, — разделим приз.

Победителями в этом виде соревнований объявляются оба.

Гиялорис, а следом за ним Фархольт с трудом поднялись на ноги. Они стояли пошатываясь и, медленно моргая, слушали, как Хайл Текманот объявлял о решении распорядителя Игр. Затем они с видимой неохотой даже не пожали друг другу руки, а лишь мимолетно соприкоснулись ладонями и разошлись в разные стороны. Покидая площадку, оба ступали очень медленно и осторожно, словно боялись еще раз упасть.

Когда Престимион и его спутники пришли в раздевалку, возле Гиялориса хлопотал хирург. Богатырь выглядел измученным и удрученным, его нос заметно распух, но сознание прояснилось, и он даже приветствовал Престимиона слабой улыбкой.

— Как ваше состояние? — с тревогой спросил Престимион.

— Все болит, тело изрядно помято, но ничего не сломано, и никаких серьезных травм, — ответил Гиялорис, с трудом шевеля распухшими губами. — Честно признаться, я приласкал его посильнее, чем он меня. Что вы слышали о Фархольте? Он выживет?

— Похоже на то, — ответил Септах Мелайн.

— Жаль, — заметил Гиялорис. — Он борется совсем не так, как подобает благородному человеку. Меня учили совершенно другому спорту.

— Скажите, — тихо спросил Престимион, наклоняясь к самому уху Гиялориса, — что шептал вам Фархольт, когда вы готовились начать первую схватку? Мне показалось, что его слова сильно удивили и рассердили вас.

— Ах, вы об этом… — проворчал Гиялорис. Его широкое лицо потемнело, брови сдвинулись, и он тут же поморщился от боли, вызванной этим движением, а затем медленно, задумчиво покачал головой. — Фархольт говорил очень странные вещи, Престимион: что я ваш человек — это, конечно, недалеко от истины — что он ненавидит все, что имеет к вам хоть какое-то отношение, и поэтому непременно прикончит меня сегодня. Именно это он и старался сделать, тогда как я считал, что мы должны всего лишь честно бороться. Но ему досталось не меньше, чем мне, скорее даже несколько больше.

— Он так сказал? Что ненавидит все, что имеет ко мне отношение?

— Да, именно так. И что он прикончит меня за то, что я ваш человек.

— Ну вот, уже образовалось два лагеря — лагерь Корсибара и лагерь.

Престимиона, — мрачно заметил герцог Свор. — Если такова была борьба, то что же произойдет во время бокса? Да прежде чем закончатся соревнования, прольются реки крови.

— До чего же странно… — задумчиво протянул Престимион, обращаясь к Гиялорису, как будто не слышал реплики Свора. — Чрезвычайно странно, что Фархольт так заговорил…

Он обвел взглядом присутствующих. Септах Мелайн выглядел мрачнее обычного, его левая рука нервно поглаживала эфес шпаги, которую он сегодня предпочел взять с собой. А обращенный на Престимиона взгляд темных глаз Свора был тяжелым, словно маленький герцог предчувствовал что-то очень недоброе.

— Как странно… — повторил Престимион.

9

Программа Игр уже приближалась к середине, а старый понтифекс все еще не желал покинуть этот мир.

— Сегодня уже восемнадцатый день, как я был у тебя здесь, отец, — сказал Корсибар, приглашенный в покои короналя. — Тогда ты сказал мне, что Пранкипин проживет не более девятнадцати дней.

— Да, знаю, но он все еще держится за жизнь, — согласился лорд Конфалюм.

— Дело не в том, что я сомневаюсь в твоем умении провидеть будущее. Но ведь даже величайшие мудрецы могут порой допустить ошибки в вычислениях. Что, если он проживет еще десять, а то и двадцать дней?

— Будем ждать дальше.

— А как же Игры? Прошла уже почти половина. Завтра будет стрельба из лука, послезавтра фехтование, затем конные поединки, бокс, гонки колесниц, а там, глядишь, наступит момент великого торжества — вручения призов и фестиваля. Именно этого я с самого начала и боялся, отец. Разве допустимо устраивать торжество с фестивалем, парадами и всем прочим, когда Пранкипин все еще лежит на смертном одре? Принимая решение начать Игры, мы намеревались растянуть их так, чтобы они не закончились до смерти понтифекса. Но ведь может случиться так, что нам это не удастся.

— Вчера вечером я перепроверил свои расчеты, — сказал корональ. — В первый раз они были сделаны не совсем точно, хотя большой ошибки не было. Теперь я не сомневаюсь в результате. Понтифекс умрет в течение пяти дней.

— Ты настолько уверен в этом?

— Расчеты моих экспертов говорят то же самое.

— Вот как.

— И подозреваю, что так же думают и личные маги понтифекса, хотя за последние четыре дня они ни словом не обмолвились на эту тему. Но то, что они молчат и не показываются, довольно подозрительно.

— В течение пяти дней… — протянул Корсибар. — И тогда ты станешь наконец понтифексом. После стольких лет, проведенных на втором троне.

— Да, после многих лет.

— А нашим короналем станет Престимион.

— Да, — вновь подтвердил лорд Конфалюм. — Престимион.

Следующий день соревнований был посвящен стрельбе из лука — любимому спорту Престимиона, в котором он всегда далеко превосходил всех остальных; и на этот раз никто не ожидал иного исхода. Но соревнование предполагает соперничество, и поэтому больше десятка самых метких лучников царства торжественно выстроились на линии стрельбы рядом с принцем Малдемарским, чтобы продемонстрировать свое мастерство.

Первым стрелял граф Ирам Норморкский и показал вполне приличный результат, примерно так же выступил Мандрикарн Стиский, а Навигорн Гоикмарский оказался чуть более метким, чем первые двое. Следующим стрелял всеобщий любимец грубовато-добродушный граф Камба Мазадонский, который некогда обучал Престимиона этому искусству. Камба, почти не целясь, выпускал стрелу за стрелой. Моментально истыкав яблочко мишени, он снял с головы кепи с длинным козырьком, бросил его в сторону королевской ложи и бодрой походкой удалился с поля.

Вперед выступил Престимион. Мишени освободили, и он наложил на тетиву первую стрелу. Его стиль совсем не походил на манеру Камбы: он внимательно присмотрелся к мишени, несколько раз качнулся взад и вперед на пятках, наконец поднял лук, натянул тетиву, тщательно прицелился и пустил стрелу.

Леди Тизмет в этот день пришла на Игры и сидела рядом с братом в полупустой ложе короналя. Когда стрела Престимиона, закончив полет, вонзилась точно в центр мишени, она почувствовала непроизвольную дрожь восхищения. Она не испытывала никакой симпатии к этому человек, но не могла не оценить его мастерство. Ей нравился этот вид спорта, для которого требовались сила, координация движений и острота глаза; стрельба из лука привлекала ее гораздо больше, чем, скажем, метание молота, не предполагавшее ничего, кроме наличия грубой силы, и уж, конечно, больше, чем борьба. Ее первая фрейлина леди Мелитирра была свидетельницей омерзительной потасовки между Гиялорисом и Фархольтом и попыталась описать ее принцессе во всех подробностях, уделив особое внимание жестокости и кровопролитию, но после первых же пяти фраз Тизмет велела ей замолчать.

А Престимион стоял на линии стрельбы, подтянутый, стройный и на удивление маленький, — надо же, он всего лишь на несколько дюймов выше ее! — но его широкие плечи свидетельствовали о недюжинной физической силе, а каждое движение было воплощением изящества. И теперь Тизмет рассматривала его, получая неожиданное удовольствие от того, как он выбирал стрелу, аккуратным отточенным движением наложил ее на тетиву и безошибочно направил в цель.

Внезапно в ее мозгу с ошеломляющей яркостью, словно мощный костер, разгоревшийся на ветру из незаметной искры, сверкнуло невесть откуда взявшееся видение: она и Престимион. Его мощное тело рядом с ее хрупким, его губы с силой прижимающиеся к ее рту, ее платиновые ногти, отчаянно впивающиеся в его спину в неистовом пароксизме экстаза… Отчаянным усилием воли она отогнала возникшие образы и мысленно представила себе иное зрелище: тело Престимиона, свисающее с крюка над пропастью перед стеной Замка.

— Потрясающе! — воскликнул Корсибар.

— Что? — спросила застигнутая врасплох Тизмет.

— Его стрельба, конечно!

— Да, ты прав. Другие были хороши, но Престимион значительно сильнее их всех. Такое впечатление, что он мог бы поразить птицу в полете, а потом, пока птица падает, всадить вторую стрелу в первую.

— Думаю, он вполне на это способен, — ответил Корсибар. — Я так считаю, потому что видел, как он это делает на самом деле.

— И что, он всегда так хорошо стрелял?

— С самого начала. Лук, которым он пользуется, раньше принадлежал Камбе. Камба подарил его Престимиону, когда тому было двенадцать лет, и сказал, что принц заслужил право владеть им, потому что уже тогда стрелял лучше, чем первый хозяин этого оружия. Ты не смогла бы натянуть этот лук и за миллион лет. Мне самому удалось сделать это лишь с большим трудом. А то, как он заставляет стрелы точно ложиться именно туда, куда он хочет…

— Да, — рассеянно согласилась Тизмет. Престимион выпустил последнюю стрелу. Все они впились в центр мишени, причем настолько плотно одна к другой, что при каждом выстреле оставалось только удивляться, как стрелку удалось найти место для еще одного острия.

— Думаю, здесь не обошлось без колдовства, — заявил Корсибар. — Наверно, когда он был еще ребенком, над ним прочли заклинание, благодаря которому он может творить со стрелами такие чудеса.

— Насколько мне известно, если, конечно, можно верить слухам, Престимион вовсе не сторонник волшебства.

— Действительно, я тоже не раз слышал об этом. Но какое еще объяснение можно найти? Только действие колдовства. Только оно.

Престимион с довольным видом удалился с поля. Его место на линии занял Хент Меккитурн, скандар из свиты прокуратора, державший лук длиной в добрых два ярда, как детскую игрушку. Верхними руками он натягивал тетиву, а нижними накладывал на нее стрелу, и, когда выпустил ее, она ударилась в цель с громким глухим стуком, а сила удара была такова, что яблочко мишени чуть не сорвалось с подставки. Но огромный скандар отличался лишь силой, ловкости же ему явно недоставало, а потому он, конечно, никоим образом не мог приблизиться к результату Престимиона.

— Тизмет, я должен рассказать тебе… На днях, когда мы смотрели борьбу, Дантирия Самбайл сообщил мне о весьма странных вещах… — начал было Корсибар. — Эй, сестра, посмотри-ка на этого клоуна!

На позицию для стрельбы вышел рыцарь в костюме цветов герцога Олджеббина. Очевидно, он привык изображать из себя нечто наподобие шута: первую стрелу он направил высоко вверх, и она, описав крутую дугу, упала почти отвесно и вонзилась в мишень. Второй выстрел он сделал, стоя спиной к мишени, а третий — пустив стрелу между расставленными ногами. Все три угодили в мишень, хотя и не слишком точно; но то, что они вообще попали в цель, уже само по себе было достойно удивления.

— Позор! — отворачиваясь от стрелка, резко бросила Тизмет. — Он дискредитирует одно из самых прекрасных искусств. Так что ты начал говорить о рассказах прокуратора?

— Ах да. Все это странно и, я бы даже сказал, дико.

— Ну, таков уж он есть, и с этим ничего не поделать. Что же он все-таки говорил?

Корсибар мрачно улыбнулся.

— У тебя чересчур злой язык, сестра.

— Извини. Ты же знаешь, что у меня слишком мало занятий, так что остается только практиковаться в остроумии.

Клоун теперь целился, лежа на животе. Корсибар недовольно мотнул головой и наклонился к самому уху Тизмет.

— Дантирия Самбайл сказал мне, — едва слышно заговорил он, — что до него дошли перешептывания: дескать, Престимион постарается убрать меня, как только станет короналем. Конечно, все будет представлено как несчастный случай. Что ему, мол, нужно так или иначе устранить меня, потому что живой я буду представлять угрозу его власти.

Тизмет на мгновение затаила дыхание.

— Перешептывания, ты говоришь? И кто же это шептал?

— Он не сказал. Скорее всего, весь этот заговор существует только в его воспаленном воображении; пожалуй, только Дантирии Самбайлу могут прийти в голову мысли о столь чудовищных злодеяниях. Я заявил ему, что это бред сумасшедшего, грязная и нелепая брехня. И попросил его больше не говорить со мной на эту тему.

— На твоем месте я не стала бы легкомысленно относиться к таким разговорам, Корсибар, — строго посмотрев на брата, после паузы сказала принцесса. — Неважно, на самом ли деле он пересказывал тебе слухи или выдумал все сам, но о возможности такого хода событий действительно идут разговоры.

— Что? И ты тоже? — медленно проговорил пораженный Корсибар.

— Конечно. Все вполне логично, братец.

— А мне трудно в это поверить.

— Но тебе наверняка известно, что очень многие люди предпочли бы видеть короналем тебя, а не Престимиона.

— Да, известно. Граф Фаркванор говорил мне об этом совсем недавно, в тот день, когда мы все пили вино в банкетном зале перед открытием Игр. Он фактически предложил мне организовать заговор в мою пользу.

— Моя новая молодая камеристка Ализива с радостью присоединилась бы к этому заговору, если бы он только состоялся, — с легким смешком сказала Тизмет. — И многие другие тоже. Она только вчера сказала мне, что очень жалеет, что не ты станешь короналем, потому что ты гораздо красивее и величественнее, чем Престимион. Ей очень хотелось бы найти какую-то возможность возвести на трон не его, а тебя.

— Неужели она так говорит?

— И она, и многие другие.

— Неужели все они считают меня человеком без чести и совести? — горячо возмутился Корсибар. И добавил безразличным тоном: — Ализива? Та рыженькая, белокожая?

— Вижу, что ты уже заметил ее. Впрочем, меня это не удивляет. А что ты сказал графу Фаркванору в банкетном зале?

— А ты как думаешь, что я мог ему сказать? Он подбивал меня на измену!

— По-твоему, измена заключается в том, чтобы самому стать короналем, вместо того чтобы стоять дурак дураком в ожидании, пока Престимион расправится с тобой?

Корсибар окинул ее внимательным, изучающим взглядом.

— Ты, кажется, всерьез полагаешь, что в безумных фантазиях Дантирии Самбайла есть какой-то смысл.

— Не забудь, что он родственник Престимиона и потому способен понять его глубинные побуждения. А что касается меня, то да, я считаю, что Престимиону действительно выгодно устранить тебя со своего пути, как только он завладеет троном. Или даже раньше.

— Престимион — человек чести!

— Полагаю, что Престимион может прикидываться человеком чести точно так же, как и лицемерно имитировать другие хорошие качества, — заявила Тизмет.

— Это очень серьезное обвинение, сестра.

— Возможно.

Корсибар опустил руки и устремил неподвижный взгляд в пространство.

Лучник-шут уже покинул поле. Его место занял один из сыновей принца Сирифорна, подвижный молодой человек, который приступил к стрельбе с ловкостью и изяществом, сравнимыми с манерой самого Престимиона. Но все же ему было далеко до ювелирной точности и спокойствия принца, и его последняя стрела изрядно отклонилась от цели, задела край мишени и упала на землю. Это лишало юношу всех надежд на получение приза. Он ушел с поля, делая вид, что не замечает, как по его щекам, сверкая в ярком свете, сбегают слезы. Выступил девятый участник, за ним десятый, одиннадцатый… Корсибар и Тизмет наблюдали, как они выходили на поле, выпускали стрелы и уходили, не говоря ни слова, даже не глядя друг на друга.

Когда на линию стрельбы вышел последний лучник, Корсибар повернулся наконец к Тизмет.

— Допустим только в качестве гипотезы, — резко сказал он, — что Престимион и в самом деле намеревается убрать меня со своего пути. Какой совет ты дашь мне в этом случае?

— Опередить его, конечно. Убрать со своей дороги, — без колебаний ответила Тизмет.

Глаза Корсибара широко раскрылись от изумления.

— Ушам своим не верю, сестра. Ты предлагаешь убить Престимиона?

— Я сказала: «Убрать с дороги», но ничего не говорила насчет убийства.

— Но что же тогда…

— Самому стать короналем прежде, чем он сможет получить корону. Тогда он лишится возможности нанести тебе удар. Армия и народ будут полностью на твоей стороне.

— Самому стать короналем… — протянул Корсибар, и в его голосе явно прозвучал тщетно скрываемый восторг от такой перспективы.

— Да! Да! Прислушайся к своим друзьям, Корсибар! Они все считают так же, как и я. — Слова, которые Тизмет так долго приходилось сдерживать, теперь полились из нее, как река, прорвавшая запруду. — Ты создан для трона, ты от рождения предназначен для царствования, и мы позаботимся о том, чтобы ты стал короналем. Ты принц одаренный, как мало кто за всю историю мира. Это известно каждому; об этом говорят все, с кем мне приходилось беседовать. И, как только будет дан сигнал, все поднимутся за тебя. Мы сможем ударить через день. Фаркванор обеспечит тебе поддержку среди принцев. Фархольт и Навигорн соберут отряды, и они встанут за твоей спиной. Санибак-Тастимун готов привести в действие мощные чары, которые лишат голоса несогласных. Как только Пранкипин умрет, ты сделаешь свой ход. Ты объявишь себя королем, предстанешь перед принцами, чтобы они поддержали тебя, а затем, когда все уже будет сделано, ты отправишься к отцу и докажешь ему, что у тебя не было иного выбора, что ты не мог смирно стоять в стороне и ждать, пока тебя убьют.

— Замолчи, Тизмет. Это преступные слова.

— Нет! Нет! Слушай меня! Все предзнаменования указывают на тебя! Разве Санибак-Тастимун не сказал тебе, что…

— Да, сказал. Но тише, замолчи, прошу тебя.

— Лорд Корсибар, лорд Корсибар — вот кем ты будешь!

— Хватит, Тизмет! — Корсибар стиснул кулаки так, что побелели костяшки пальцев, и прижал их к груди. На скулах играли крупные желваки, словно он испытывал мучительную боль. — Ни слова больше об этом! Ни слова! — Он опять отвернулся от сестры.

Но Тизмет чувствовала, что его сопротивление понемногу слабеет. Она видела — точно так же, как несколько дней назад Фаркванор — что слова:

«Лорд Корсибар» вызвали в его глазах мгновенную вспышку восторга. Насколько он близок к тому, чтобы уступить? Что, если недостает лишь одного, заключительного, усилия?

Возможно. Но не сейчас. Она знала, сколь изменчивы настроения ее брата, знала, когда его можно подтолкнуть к действию, а когда лишь загнать в глухую пассивность. На данный момент она дошла до предела. Следовало остановиться.

— Смотри, — воскликнула она, — Престимион возвращается. Интересно, зачем? Наверно, чтобы потребовать свой приз.

— Все призы будут вручаться во время торжественной церемонии, — сказал Корсибар…

— Тогда почему он опять вышел на поле? У него такой вид, словно он собирается снова стрелять.

Это было похоже на правду. Престимион держал в руке лук, а на перевязи через плечо висел колчан, полный стрел. Один из судей поднялся с места.

— Победителем соревнований по стрельбе из лука, — объявил он, — стал принц Престимион Малдемарский, и сейчас он по многочисленным просьбам вновь продемонстрирует свое мастерство.

— Это очень необычно, — спокойно отметил Корсибар.

— Чистейшей воды политика, — ответила Тизмет. — Ты же понимаешь, что его необходимо почаще показывать публике, пусть народ лишний раз посмотрит на своего замечательного будущего короналя. Это просто представление, Корсибар.

Принц в ответ лишь что-то промычал, соглашаясь.

С обеих трибун во множестве раздались восторженные крики: «Престимион! Престимион!», а тот в ответ улыбнулся, приветствовал полупоклоном ложи благородных посетителей и помахал рукой публике. Его опять, как и тогда в зале, окружало невидимое сияние королевской ауры. Подняв лук, он начал показывать уже совершенно невероятное искусство стрельбы. Теперь он не выцеливал мишень, как во время соревнований, а с фантастической быстротой выпускал одну за другой стрелы с разных расстояний и под разными углами — и все они неизменно попадали в цель.

— Престимион! Престимион! — вновь и вновь кричали зрители.

— Они любят его, — с горечью в голосе заметила Тизмет.

Корсибар снова лишь негромко хмыкнул, словно не мог заставить себя произнести какие-то осмысленные слова. Он, не отводя глаз, смотрел на представление, устроенное Престимионом.

Это и в самом деле было замечательное зрелище. Вряд ли хоть кому-нибудь из присутствовавших доводилось когда-либо еще видеть подобное мастерство, и зрители благодарно аплодировали. Даже Тизмет ощутила, что против воли восхищается стрелком.

Но чем дольше смотрела она на элегантного невысокого принца, творившего чудеса посреди Арены, тем больше ее сердце наполнялось ненавистью. Его безмерная уверенность в себе — нет, надменное самодовольство — а главное, то, что он вообще находился там и под видом завершения соревнований демонстрировал себя народу… Нет, она не могла это перенести! С неистовой страстью она желала, чтобы одна из стрел повернула обратно и пробила ему горло насквозь!

Она осторожно скосила глаза на брата и увидела на его лице, как ей показалось, выражение холодного гнева или как минимум раздражения высокомерием Престимиона, позволившего себе такое представление.

— Разве тебе не кажется, что это оскорбление? — спросила Тизмет.

— Он ведет себя так, будто он уже корональ!

— У него есть на это право. Он скоро им станет.

— Да, — уныло согласился Корсибар. — Еще четыре дня — и корона окажется у него.

— Ты говоришь так, будто знаешь все наверняка.

— Это знает отец. Он несколько раз ворожил, чтобы выяснить, сколько еще проживет Пранкипин: четыре дня — и старика не станет. Отец твердо уверен в результатах своих вычислений. Тем более что его расчеты подтвердили его придворные маги.

— Значит, четыре дня… — задумчиво протянула Тизмет. — И сколько еще дней после этого ты рассчитываешь прожить на свете?

Она говорила, глядя прямо перед собой, но затем незаметно покосилась на брата, словно проверяя, не слишком ли поторопилась вернуться к предсказаниям Дантирии Самбайла. Похоже, что нет. Нет! Принц лишь пожал плечами.

— Он слишком горд, — пробормотал Корсибар. — Он не должен стать короналем.

— Но кто же сможет его остановить, кроме тебя?

— Если я это сделаю, то потрясу мир. — Корсибар посмотрел сестре прямо в глаза и как-то странно улыбнулся. — Именно так сказал Санибак-Тастимун. — Его голос прозвучал не так, как обычно, словно он только сейчас вспомнил эти слова: «Вам предстоит потрясти мир».

— Так потряси его, — небрежно бросила Тизмет. Корсибар молча смотрел на Престимиона, который только что выпустил в цель сразу две стрелы.

— Потряси его! — выкрикнула Тизмет. — Потряси его или умри, Корсибар! Пойдем. Пойдем со мной к Санибак-Тастимуну Он уже начертал магические руны и подготовил план действий.

— Тизмет…

— Пойдем, — повторила она. — Сейчас, сию минуту! Ну же!

Соревнования в фехтовании, состоявшиеся на следующий день, не принесли никаких сюрпризов. Несравненная рапира Септаха Мелайна поразила всех соперников. В финальном поединке Септах Мелайн нанес графу Фаркванору серию молниеносных ударов, и при виде этой великолепной атаки многочисленные зрители от восторга вскочили со своих мест. Ловкий, с на редкость подвижным запястьем, Фаркванор был известен как один из лучших мастеров клинка. Однако Септах Мелайн со своей обычной высокомерной улыбкой на устах атаковал его, казалось, одновременно с разных сторон, он снова и снова колол и рубил, без каких-либо видимых усилий преодолевая защиту Фаркванора.

Корсибар одержал заранее ожидаемую всеми победу в поединках на саблях, непринужденно отбрасывая в стороны тяжелые клинки своих противников. В специальных соревнованиях для скандаров — огромные размеры и большое число рук не позволяли им на равных сражаться с людьми — победу одержал Хабинот Тувон, знаменитый мастер фехтования из Пилиплока. И здесь исход был предопределен. Хабинот Тувон выигрывал трофей за трофеем на соревнованиях с двумя мечами. Все шло своим чередом.

На следующий день предстоял турнир всадников, и чем меньше до него оставалось времени, тем напряженнее становилась атмосфера среди собравшихся в Лабиринте высокородных дворян. Никто не хотел повторения кровавого спектакля, каким оказался поединок между Гиялорисом и Фархольтом. А опасность этого была велика: верхом на быстроногих боевых скакунах на арене окажется множество вооруженных людей, и они вполне могут учинить резню, делая вид, что увлеклись благородным искусством боя.

Список участников был тщательно составлен наиболее уважаемыми правителями так, чтобы в каждую команду бойцов входило равное количество участников, известных своей лояльностью к Престимиону, и тех, кто, как было известно, принадлежал к окружению Корсибара. И тем не менее никто не мог гарантировать, что кто-то из принцев, принадлежащих к одному лагерю, не налетит на кого-либо из сторонников другой группировки с такой же смертоносной яростью, с какой Фархольт напал на Гиялориса, и с какой Гиялорис ответил ему.

Планом предусматривалось, что все девяносто соперников, полностью облаченные в доспехи, соберутся в Тронном дворе и оттуда все вместе будут препровождены на Арену. Первым в это огромное, похожее на каземат помещение с черными каменными стенами, поддерживающими круто изогнутый арочный свод, прибыл Септах Мелайн, Почти сразу же за ним появился граф Ирам, а затем вместе Фархольт, Фаркванор, Навигорн, Мандрикарн и Кантеверел Байлемунский. В этой группе все время звучали шутки, правда какие-то слишком уж неестественные, даже жестокие. Септаху Мелайну показалось, что сторонники Корсибара составляли в зале подавляющее большинство, хотя еще не прибыл ни сам Корсибар, ни корональ, его отец.

Постепенно подтягивались и другие участники: Вента Хагошорский и Сибеллор Банглкодский, потом прокуратор Дантирия Самбайл в сопровождении трех или четырех своих людей, граф Камба Мазадонский. Это были в основном люди Корсибара. Септах Мелайн высматривал Престимиона и Гиялориса, но те пока не подошли. Не было и Свора. Впрочем, он, возможно, и вовсе не явится: маленький герцог был плохим наездником.

Дантирия Самбайл, одетый в великолепную золоченую броню, украшенную красными и синими драгоценными камнями и контурными изображениями ужасающих драконов и монстров, с массивным бронзовым шлемом на голове, увенчанным высоким султаном из зеленых перьев, повернулся к Септаху Мелайну.

— Похоже, ваш принц сегодня проспал, мой друг?

— Это не в его привычках. Скорее всего, он куда-то засунул свой плюмаж и теперь не может его найти, а ведь такие украшения очень модны в этом году, — ответил Септах Мелайн, обводя взглядом рощу из перьев, раскачивавшуюся над головой прокуратора. — Но, думаю, к сражению он не опоздает; как-нибудь да успеет. Кстати, я не вижу ни великого принца Корсибара, ни его венценосного отца.

— А су-сухирис, волшебник Корсибара, уже здесь, — заметил Дантирия Самбайл, указывая взмахом перьев на две головы Санибак-Тастимуна, стоявшего в окружении Фархольта, Фаркванора и Навигорна. — Интересно, он что, будет биться вместе с нами? Но на нем, кажется, нет доспехов. Хотя, может быть, волшебникам они не нужны…

— Ему сегодня совершенно нечего делать в этой комнате, — нахмурился Септах Мелайн. — И что же…

— А вот и его высочество, — прервал его Дантирия Самбайл.

Со всех сторон послышались традиционные приветственные возгласы:

— Конфалюм! Конфалюм! Лорд Конфалюм!

Корональ, одетый в богато расшитую золотом зеленую церемониальную мантию с горностаевой опушкой, вошел в зал, небрежными жестами на ходу отвечая на звучавшие отовсюду громкие славословия. Его сопровождала небольшая группа министров двора: вруун, хьорт и еще несколько. Хьорт, по имени Хджатнис, выглядевший невероятно торжественно даже для представителя своей расы, трусил по пятам за короналем, держа на темно-бордовой бархатной подушке корону Горящей Звезды.

— Какой усталый у него вид, — сказал Ирам. — Ожидание смены правления утомило его до предела.

— Скоро у него появится время, чтобы отдохнуть, — ответил Септах Мелайн, — как только уйдет Пранкипин. Понтифексы ведут куда более спокойную жизнь, чем коронали.

— Но когда это случится? — спросил Камба. — У меня такое впечатление, будто понтифекс Пранкипин намеревается жить вечно.

— Такие намерения поддаются лечению, господин мой Камба, — с кривой усмешкой произнес Дантирия Самбайл.

Септах Мелайн уже готов был колко парировать отвратительную тупую шутку прокуратора, но неожиданно для самого себя обнаружил, что стоит, приложив руку ко лбу и закрыв глаза. Его сознание внезапно окуталось каким-то темным облаком, веки словно налились свинцом, из головы исчезли все до единой мысли. Однако спустя секунду все прошло.

«Как странно, » — подумал он, мотая головой в попытке избавиться от наваждения. — Как странно».

— Дорогу принцу Корсибару! — послышался громкий голос. — Дорогу! Дорогу!

В тот же миг Корсибар появился в дверях. Его щеки пылали от возбуждения.

— Новость! — воскликнул он, не успев войти в зал. — Я принес вам новость! Понтифекс Пранкипин скончался!

— Вот видите! — со своей обычной недоброй усмешкой бросил Дантирия Самбайл. — Решение всегда можно найти, даже для бессмертия!

— Смотрите, — сказал Ирам Септаху Мелайну, одновременно кланяясь лорду Конфалюму. — Сам корональ, похоже, ничего не знает об этом. Но где Престимион? Он должен быть здесь, для того чтобы принять корону.

По правде говоря, принесенная Корсибаром новость, казалось, застигла лорда Конфалюма врасплох. На его лице явственно отразились удивление и испуг, а рука потянулась к рохилье, маленькому амулету, который правитель всегда носил на воротнике; он снова и снова в волнении потирал пальцами оплетенный золотыми нитями кусочек нефрита.

— Да, — сказал Септах Мелайн, — Престимиону самое время появиться здесь. Жаль, что он решил задержаться. Но я предполагаю, что он… — Он обескураженно умолк и даже покачнулся, охваченный новой мощной волной головокружения. — Что такое? Ирам, что-то случилось с моей головой: какое-то странное состояние, словно внезапное опьянение.

— И со мной происходит то же самое, — отозвался Ирам.

То же самое, похоже, происходило и со всеми остальными. Казалось, что весь зал обволокло такое же темное облако, что и несколько секунд назад. Собравшиеся дворяне стояли, пошатываясь, как будто все вдруг заснули или у них помутилось сознание. Некоторые бормотали что-то нечленораздельное.

А затем наваждение рассеялось также внезапно, как и возникло. Септах Мелайн, не веря своим глазам, наблюдал за происходящим.

Корсибар твердыми шагами прошел в глубину зала и остановился на ступенях великого трона, стоявшего рядом с престолом понтифекса. Великий трон предназначался для короналя, когда тот находился в Лабиринте с официальным визитом. Принц Корсибар уверенно взял у хьорта Хджатниса корону Горящей Звезды и теперь кончиками пальцев обеих рук легко держал изящную светлую королевскую диадему. По бокам его, словно почетный караул, вызывающе глядя на остальных присутствующих, стояли Фархольт, Фаркванор, Навигорн Хокмарский и Мандрикарн. Две головы Санибак-Тастимуна возвышались прямо за спиной графа Фаркванора, совсем рядом с принцем.

Лорд Конфалюм казался совершенно ошеломленным происходящим. Его лицо было мертвенно бледным, глаза остекленели, рот приоткрылся. Он сделал несколько неуверенных шагов по направлению к сыну, беспомощно воздев в отчаянии руки и переводя взгляд попеременно то на Корсибара, то на пустую подушку, где еще недавно покоилась корона. Несколько секунд он не мог вымолвить ни слова — с его губ срывалось лишь бессвязное хриплое бормотание.

— Что ты делаешь? — наконец смог выдавить из себя корональ, протягивая дрожащие руки к сыну.

— Понтифекс мертв, отец. Теперь понтифекс — ты, а я — твой корональ.

— Ты — что? — переспросил Конфалюм.

Прежде чем произнести эти слова, ему пришлось несколько раз с усилием перевести дух, и хриплый скрежет его дыхания эхом отозвался в дыхании множества людей, столпившихся в зале. Лорд Конфалюм походил сейчас на человека, сраженного одним-единственным ударом. Поникнув головой, опустив плечи и бессильно свесив руки, он молча застыл перед сыном. Куда делись сила и власть могущественного короналя? В этот момент он утратил их полностью; по крайней мере, так казалось со стороны.

Корсибар величественным жестом воздел руки в сторону остолбеневшего отца.

— Славьте все его величество понтифекса Конфалюма! — закричал он во весь голос. Этот крик, пожалуй, можно было услышать и в Замке на Горе. — Славьте все понтифекса Конфалюма!

— Слава его величеству понтифексу Конфалюму! — присоединились к нему большинство присутствующих. Хор голосов звучал нестройно, так как многие еще до конца не осознали последнюю новость.

Тогда Фархольт голосом, от которого пошатнулись каменные стены, взревел:

— Все славьте его высочество короналя лорда Корсибара! Корсибар! Корсибар! Лорд Корсибар!

Воцарилась тишина, но спустя секунды множество глоток завопили: «Корсибар! Корсибар!». Промолчали лишь несколько человек, которым, явно, было очень трудно выполнить требование Фархольта.

— Корсибар! Лорд Корсибар!

Плавным торжественным движением Корсибар высоко поднял корону Горящей Звезды, задержал ее в таком положении, чтобы показать всем, а затем возложил себе на голову. После этого он опустился на место короналя и холодным жестом предложил отцу занять стоявший рядом трон понтифекса.

— Вы глазам своим верите? — негромко спросил Септах Мелайн.

— Боюсь, что приходится, — ответил граф Ирам. — Взгляните туда.

В зал входили новые люди, множество стражников короналя, которые, вероятно, собрались у входа в то время, когда сознание присутствовавших было окутано темным облаком. Все они были вооружены. Часть из них выстроились по обе стороны от Корсибара с явным намерением защитить его от любого, кто попытается воспрепятствовать государственному перевороту, а остальные двумя цепочками выстроились вдоль стен зала. Двое стражников в ответ на жест Корсибара мягко взяли изумленного Конфалюма под локти и подвели к трону понтифекса.

— Давай же, отец, — ласково произнес Корсибар, — посиди немного рядом со мной, мы поговорим, а затем исполним надлежащие ритуалы и проводим старого Пранкипина в могилу. Потом ты поселишься здесь, в своем новом доме, а я вернусь на Замковую гору, чтобы принять на себя твои прежние обязанности.

Стражники легко подняли Конфалюма на три ступени, которые вели к трону, и осторожно усадили. Он не сопротивлялся — казалось, он вообще лишился собственной воли, словно находился под властью заклятия, а выглядел так, как будто за десять минут постарел на двадцать лет.

В этот момент из коридора послышались звуки потасовки.

— С дороги! — прокричал громкий сердитый голос. — Пропустите меня!

Пропустите!

— Наконец-то! Престимион! — тихо воскликнул Септах Мелайн.

Затем послышался еще более громкий и грозный голос, яростно обещавший разгромить и разнести всех и каждого, если стражники, загородившие вход в зал, не отойдут в сторону. Это был Гиялорис.

Септах Мелайн быстро пробрался к двери и ловко проскользнул между гвардейцами, которые то ли не пожелали, то ли не смогли ему помешать.

— Что здесь происходит? — спросил потный и растрепанный Престимион, как только Септах Мелайн оказался рядом. — На пути сюда со мной случилось нечто вроде обморока — и с Гиялорисом тоже; мы оба потеряли способность соображать, а когда пришли в себя, коридор был полон людьми короналя, которые преградили мне дорогу, так что мне пришлось угрожать им всеми существующими карами…

— Посмотрите туда и вы увидите чудеса, — прервал его Септах Мелайн. Он взял Престимиона под руку и повернул лицом к залу, где на месте короналя сидел коронованный Корсибар, а рядом с ним на троне понтифекса — ошеломленный и растерянный Конфалюм.

— Что случилось? — удивленно спросил Престимион.

Корсибар поднялся с королевского трона.

— Божество произнесло свое слово, Престимион, — спокойно ответил он. — Пранкипин мертв, мой отец Конфалюм теперь понтифекс, а я… — он легким движением прикоснулся к обручу короны, — я…

— Нет! — взревел Гиялорис. — Это же измена! Измена! Этого не будет! — Вытянув перед собой руки с полусогнутыми пальцами, как будто собираясь тут же задушить Корсибара, он пригнул голову и, словно разъяренный бык, ринулся вперед, прямо на нацеленные ему в грудь алебарды передней цепи гвардейцев Корсибара.

— Назад, Гиялорис, — низким голосом строго приказал Престимион. И повторил резко: — Назад! Прочь от трона!

Гиялорис неохотно отступил.

Престимион, полностью сохраняя самообладание, поднял взгляд на Корсибара:

— Вы действительно объявили себя короналем?

— Корональ — я.

— А вас это устраивает, ваше величество? — чуть склонив голову, все тем же негромким голосом обратился Престимион к Конфалюму.

Губы Конфалюма шевельнулись, но не издали ни звука, он лишь поднял перед собой руки в скорбном бессильном жесте.

Теперь гнев Престимиона прорвался наружу.

— Что это значит, Корсибар? — воскликнул он. — Вы наложили на него какое-то заклятье? Он же превратился в куклу!

— Обращайтесь к нему теперь «лорд Корсибар», принц, — с бесстыдной усмешкой сделал ему замечание Фархольт.

Престимион на мгновение опешил, но быстро взял себя в руки и улыбнулся, правда улыбка вышла очень натянутой.

— Что ж, пусть будет лорд Корсибар, — он снова говорил очень спокойно, лишь в его тоне угадывался затаенный сарказм. — Я угадал, лорд Корсибар?

— Я убью его! — вновь взревел Гиялорис. — Я разорву его на куски!

— Вы не сделаете ничего подобного, — жестко возразил Престимион. — Линия алебард качнулась в их сторону. Принц крепко взял Гиялориса за мощное запястье и удержал на месте. Септах Мелайн тоже подошел вплотную к Гиялорису и уперся в него плечом с другой стороны. Гиялорис трясся от ярости, словно скованный титан, но подчинился и остался на месте. — Нечто подобное видел во сне Свор, — негромко сказал Престимион, обращаясь теперь к Септаху Мелайну. — Я посмеялся над ним. Но теперь мы видим это сами.

— Боюсь, это вовсе не сон, — ответил Септах Мелайн. — А если и сон, то нам не удастся быстро пробудиться от него.

— Не удастся. И, похоже, здесь у нас сегодня нет друзей. Этот зал — неподходящее место для нас. — Престимион бросил взгляд на Корсибара. Мир перед глазами стремительно вращался, но он не позволил хаосу взять над собой верх и продолжал твердо стоять на ногах, обуздав все чувства, обуревавшие его в этот ужасный момент.

— В минуты великой потери и скорби, — почти не разжимая губ, обратился он к Корсибару, — я предпочел бы остаться наедине с собой. Прошу вашего милостивого согласия покинуть зал, ваше высочество.

— Согласие даруется.

— Уходим, — резко бросил Престимион ошарашенному и оцепеневшему от ярости Гиялорису. — Прочь отсюда, быстро! И вы тоже, Септах Мелайн. Идемте. Идемте. — И едва слышно добавил: — Пока у нас еще есть такая возможность. — Щелкнув пальцами, Престимион изобразил перед Корсибаром знак Горящей Звезды, правда сделал это настолько стремительно, что жест больше походил на пародию, чем на ритуальное приветствие. После этого он повернулся и быстро вышел из зала вместе со своими спутниками.