Волчья тень

Джилли

Ньюфорд, май 1999-го

В конце апреля меня перевели в реабилитацию. Это здание к западу от главного корпуса, поменьше и более старое. Вид из него не такой живописный, как из прежней палаты, зато окно на первом этаже и выходит в скверик. Клумбы тюльпанов, зеленые газоны и расцветающие деревья творят с душой настоящие чудеса. Когда у меня нет процедур, я прошу посадить меня в кресло-каталку и подвезти к окну, смотрю в садик и мысленно пишу красками. Я здесь уже пару недель; держу слово, данное Джо, и делаю все, что велят, – восстанавливаю силы, упражняюсь и стараюсь не терять надежды. Только это трудно. Улучшение, если это можно назвать улучшением, такое крошечное, что о нем и говорить не стоит.

Головные боли продолжаются – как и паралич, это тоже следствие сотрясения мозга, – но обритые волосы на голове начали отрастать. Теперь рядом с косматыми зарослями прежних волос лежит поле короткой темной щетины. Синяки и отек на лице совсем прошли. Рука и нога еще в гипсе, но с руки его на той неделе снимут, потому что кости срослись.

В детстве я обеими руками действовала одинаково хорошо. Писать и рисовать мне было удобнее левой, а мячик я бросала правой и вилку или ложку держала ею же. В школе меня заставили все делать правой рукой, и я не сопротивлялась: хотелось походить на других, к тому же мне это было нетрудно. А теперь жалею. Если бы я не разучилась пользоваться левой рукой, то уже через неделю могла бы рисовать. Наверно, придется учиться заново.

Правая сторона все еще парализована, но я уже чувствую свое лицо. Онемение меня ужасно мучило. Ощущение как после наркоза у дантиста, только оно никак не хотело проходить. А теперь мышцы начинают слушаться, так что вид у меня больше не скособоченный. И тело начинает ощущаться, а в пальцах на руках и на ногах иногда бегают колючие мурашки, но шевелить ими я еще не могу. Считается, что это хороший признак, – я о мурашках, – но на самом деле это неприятно и болезненно. Зато я свободно двигаю левой ногой – может, придется учиться держать карандаш между пальцами ноги, – а сломанные ребра болят, только когда я смеюсь или когда меня пересаживают с кровати на каталку. Так что Сломанная Девочка склеивается, но ужасно медленно.

Мне приходит в голову, что надо бы отказаться от чердачка, но страшно даже подумать – ведь я прожила там целую вечность. Сняла его еще тогда, когда Кроуси был страшным захолустьем и за квартиру брали сущие пустяки. Теперь район превращается в элитный, квартал за кварталом, здание за зданием. Студентам туда уже ходу нет.

Но ведь мне еще много месяцев на свой чердак не вернуться, если вообще когда-нибудь вернусь. Нет смысла оставлять его за собой, разве что ради хранения вещей, но для кладовки получается дороговато. Я пока ни с кем об этом не говорила – не хочется взваливать на друзей еще и возню с упаковкой и перевозкой.

Оказывается, я скучаю по Дэниелю, медбрату из реанимации. Он мучил меня гимнастикой, и я помню, как говорила, что его добродушная болтовня сводит меня с ума, но со мной и прежде такое бывало. Здесь сестры очень милые, но это совсем не то. Когда меня переводили, он подарил мне брошку – сказал, что она досталась ему от матери. «Мне что, носить ее?» – усмехнулся он, когда я выразила мнение, что ее нельзя отдавать. Это просто бижутерия – знаете, такая миниатюра с английской деревушкой в рамке из искусственного жемчуга и латунной оправе, но мне она нравится. Я приколола ее к подушке.

Может, Софи и не ошиблась, и я действительно ему нравилась. Однако… он ни разу не заглянул ко мне с тех пор, как меня перевели в реабилитацию.

Но мне просто не верится, какой парад визитеров прошел передо мной с тех пор, как я попала в больницу. Даже не представляла, что у меня столько знакомых. Кристи вечно шутил, что если я кого не знаю в Ньюфорде, так это потому, что человек только вчера приехал, и в последние недели я начала подозревать, что это правда. После того как меня выпустили из интенсивной терапии, у меня в палате столько цветов, что не поймешь, где кончается кровать и начинается сад. Я люблю цветы, но это уж чересчур, и я просила Дэниеля передавать часть букетов в соседние палаты, чтобы поделиться своим богатством. Надеюсь, никто на меня не обиделся – я имею в виду тех, кто приносил цветы. Про соседей я точно знаю, что они радовались.

Карточки я храню. Оклеила ими все стены в палате, а перебравшись в реабилитацию, захватила с собой. Их столько, что мне даже бывает стыдно.

В такое время приходится полагаться на друзей, а мои поддерживают меня сверх всяких ожиданий – особенно Софи, и Венди, и Анжела. Но ведь если бы кто-нибудь из них попал в больницу, я бы и сама прописалась у них в палате, так что насчет их удивляться не приходится.

Речь о других – о людях, которых я вовсе не ждала. Мои сменщицы из кафе «У Кэтрин». Волонтеры, с которыми мы встречались на раздаче бесплатной еды и в столовых, участники программы Анжелы и люди из Дома престарелых святого Винсента. Преподаватели и студенты из Школы искусств и ребятишки из Мемориального общества искусств, которое два года назад основала Изабель в память о своей подруге-писательнице Катарине Малли. Я работаю там – или работала – раз в неделю или чаще, вела с уличными ребятишками беседы об искусстве.

Оказывается, я и правда много где трудилась добровольно. Иногда я задумываюсь: в самом деле мне хочется помочь, или же я пытаюсь расплатиться за то, что мне помогали, или искупить то, что делала, пока не встретилась с Лу и Анжелой? Не то чтобы я была тогда такой уж плохой, просто ни о ком не думала и не заботилась. Иногда не сделать что-то так же дурно, а то и хуже, чем что-то сделать.

В общем, все эти люди заходят ко мне, а также другие, начиная с парней из районной пожарной охраны и кончая моим адвокатом, и еще какие-то визитеры, которых я, наверно, больше никогда и не увижу. Приемные родители маленькой Джиллиан принесли ее показать – как это великодушно, что они позволили нам с Софи остаться ее крестными. Заглянула Кэти Бин, рыжеволосая сказочница, занявшая автобус Джека Доу на краю Катакомб, и привела с собой сестренку Керри. Заскочили Зеффи с Максом, сыграли несколько новых песен – у них получился отличный дуэт. И Эми, которая прежде играла с Джорди, тоже заходила, только она не захватила с собой свою ирландскую волынку, да, может, это и к лучшему. Правда, она звучит не так громко, как шотландская, но все же такая музыка – на любителя, а я не уверена, что все пациенты здесь разделяют мои вкусы.

Побывали у меня даже ньюмены Изабель – духи, переселенные благодаря картинам Изабель в Мир Как Он Есть из мест, еще более дальних и таинственных, чем страна снов. Пэддиджек и Козетта, Розалинда, Джон Свитграсс и самая странная пара: молодая Изабель и умершая Кэти – призраки прошлого, оставшиеся такими, какими запомнились мне в те годы.

Эти гости добрались ко мне с фермы Изабель на острове Рен поздно ночью, когда могли не бояться, что кто-то их заметит, и проскользнули в палату, чтобы предложить свою дружбу и утешение. Иногда рядом с ними я чувствую себя как во сне, будто моя палата или все здание реабилитации перенеслось в страну снов, потому что где еще могут существовать такие удивительные создания? Хотя выглядят они как мы с вами – кроме Пэддиджека, понятно, – у этого тощего пугала, тело, похоже, слеплено не из мяса и костей, а из сучков да листьев. Но при всем при том он отличный парень, и кажется, будто душа у него, как и у его соплеменников, такая большая, что не помещается в теле. Их чувствуешь еще до того, как они входят в комнату, – какое-то дуновение воздуха, волнение, от которого сердце бьется быстрее и улыбка возникает на лице, хотя они еще не сказали ни слова.

Когда они уходят, я каждый раз задумываюсь об Изабель и о том, как ей приходится осторожничать со своими картинами. Потому что изображенные на них существа в буквальном смысле обретают жизнь. Это ведь такая ответственность, и неудивительно, что она в последнее время предпочитает абстрактные полотна.

Иногда заходят Мэйзи Флуд с приемным братишкой Томми. Маленького терьера Рекси они прячут в сумке. Этот песик совершенно не переносит долгой разлуки с Мэйзи. Я люблю Томми. Он отстает в развитии – Мэйзи нашла его в Катакомбах и взяла к себе, как и всю свору собак, являющихся полноправными членами их семьи, – но он один из самых добрых парней, каких я знаю. Он каждый раз приносит с собой человечков, которых Мэйзи вырезает для него из журналов и наклеивает на картон, раскладывает их на кровати и рассказывает мне их истории.

Еще все время присылают письма и открытки. Надеюсь, люди понимают, что я просто не могу на них ответить. Пришла даже открытка из Ирландии, от Нетти Ньюлин, со смешной картинкой, где она со своим Алли похищают меня из больничной палаты, как из темницы. Стоит мне закрыть глаза, так и вижу ее лукавую усмешку, с какой она выкидывает новую шалость и с невинным видом лепечет: «Да ты не сердись, это я просто проказничаю».

Думаю, самый радостный и самый трудный для меня момент был, когда из Лос-Анджелеса прилетел на выходные Джорди. Это было еще до того, как меня сюда перевели.

Дело не в том, что он что-нибудь такое сказал или сделал. Чудесно было повидать его, но и больно тоже. Раньше не так было. Я давно смирилась с тем, что наша дружба – просто дружба, и ничего больше, но, потеряв одну из двух самых важных для меня вещей – способность рисовать, – тяжело и его тоже потерять. Сломанная Девочка – жадина, и ей очень хочется отбить его у Тани. Он не провел со мной и пяти минут, и я его не удерживала – прекрасно понимала, что ему нужно уходить и как можно скорее вернуться к ней, пока я не сказала или не сделала какой-нибудь глупости. Это только осложнило бы всем жизнь и было бы нечестно. Я не говорю, что он бросил бы Таню ради меня, – Джорди не так устроен. Он человек верный и надежный, да к тому же и вправду ее любит. А если бы Тани и не было, что я теперь могу ему предложить? Сломанная Девочка ни на что не годна, даже если забыть обо всех моих давних сложностях с интимом. Ну конечно, я не удержалась, спросила, как у них с Таней. Это ведь я и послала его к ней в Лос-Анджелес, но вовсе не потому, что мне этого хотелось, и меня все равно мучит любопытство, при котором мне наполовину хочется, чтобы у них все было хорошо, потому что они мои друзья, а другая половина мне не повинуется и зачарованно ждет беды.

– Ну и как вы там, ребята? – спрашиваю я, едва он поздоровался.

– С Таней все прекрасно, – говорит он, – но вот к этому городу я никак не привыкну.

– Что в нем плохого? Кинозвезды и солнце двенадцать месяцев в году.

– Солнце – это по мне, – улыбается он, – а вот без прочего я вполне мог бы обойтись. Особенно без всех этих типов, которым мне полагается угождать, чтобы не испортить Тане карьеру.

Он описывает пару самых неприятных разновидностей кинодеятелей, с которыми ему в последнее время пришлось столкнуться, и мне хочется сказать: «Так бросай это все. Возвращайся сюда. Возвращайся и будь со мной».

– А с музыкой все в порядке? – вместо этого спрашиваю я.

Он все это время много занимался студийной работой, сделал записи для нескольких альбомов.

– Пожалуй. Но там тоже все не так, как здесь. Все расписано, и в голове непрерывно тикают часы – напоминают, что время – деньги, так что надо с первого раза все сделать правильно. Мне действительно не хватает концертов на перекрестке, но Тане повредит, если какая-нибудь газетенка поймает меня за этим занятием и сфотографирует.

Джорди – единственный из моих знакомых музыкантов, кто на самом деле любит играть на улице.

– На улице поневоле работаешь честно, – говорит он. – Если людям нравится твоя игра, они останавливаются и слушают; может, бросят несколько монет. Если не нравится, просто проходят мимо. Где еще увидишь такой искренний отклик на свою музыку?

Тут нет прямой аналогии с живописью, но я понимаю, о чем он говорит. По той же причине я не теряю связи с улицей. Конечно, там не всегда и не все так уж мило. Бывает, сердце разрывается. Но зато остаешься по-человечески честным. Как только мы забываем, что те, кто живет на улице, – люди, мы начинаем терять человечность. Мир так уж устроен, что теперь любой может проснуться поутру и обнаружить, что все потерял. Посмотрите, как вышло со мной. Если бы не доброта профессора, который платил за меня по страховке, я бы вышла отсюда нищей, потому что все, что у меня есть, ушло бы на покрытие счетов за лечение. Никто ведь не ждет, что его собьет машина, и не готовится заранее к тысяче других катастроф, которые подстерегают нас на каждом шагу.

– Ты должен оставаться самим собой, – говорю я Джорди, говорю как друг, а не ради того, чтобы подтолкнуть его к разрыву с Таней.

– Знаю, – отзывается он, – но я ведь обещал добиться там чего-нибудь, а если обману, то как раз и не останусь собой, верно?

– Пожалуй, так.

Он невесело улыбается:

– По крайней мере, музыка у меня осталась. Мы и прежде вели такие разговоры, засиживаясь допоздна в гостях друг у друга или в каком-нибудь кафе, когда настроение не то чтобы меланхоличное, но задумываешься, что у тебя за душой и что ты делаешь со своей жизнью. Тогда и всплывают всяческие «если бы». Например, что бы с тобой было, потеряй ты одно из пяти чувств или останься без Руки, без ноги? Бессмысленные, по правде сказать, разговоры, но они вскрывали, как важна для него музыка, а для меня живопись. Ни он, ни я не могли представить жизни без искусства, так что он хорошо понимал, каково мне теперь.

Я имею в виду, без рисования. Надеюсь, в сердце мне он заглянуть не мог. Да Джорди ведь всегда плохо соображал, как к нему относится та или иная женщина. Так что тут я могла не беспокоиться. Я хочу сказать, моя тайна осталась при мне.

Была минута, когда мы не знали, что сказать, и просто сидели, радуясь друг ругу. Вот еще чего мне не хватало после его переезда. Возможности просто быть с ним рядом. Но тут я заметила, что он меня изучает.

– Что такое? – спрашиваю. – Сиделка забыла стереть завтрак со щек?

Он качает головой:

– Нет. Просто ты какая-то другая.

– Да что ты говоришь? Естественно – не могу ни встать с кровати, ни рисовать, ни даже нос почесать!

– Не то, – говорит он. Сразу видно, что мы настоящие друзья, потому что в нем не заметно той неловкости, которая охватывает других, когда они осознают, до чего я беспомощна. – В чем-то другом.

Я догадываюсь, что ошибалась, и не так уж он ненаблюдателен. Я знаю, что он уловил. Что меня тянет к нему. Мне хочется, чтобы он забрался ко мне на кровать и обнимал меня, пока все не станет хорошо. Как же ему этого не почувствовать? Но я и не думаю признаваться. Вместо этого рассказываю ему о стране снов.

Было время, когда такие разговоры доводили его до бешенства. Когда мы впервые познакомились – на почтамте, где прирабатывали, разнося рождественские поздравления, – я нарочно рассказывала ему всякие невероятные истории, чтобы его завести. В те времена он был мистер Прагматик. Чудесный паренек, но подавай ему только то, что можно увидеть глазами и потрогать руками, а иначе – спасибо, не надо. Думаю, все началось с того, что его брат Кристи с головой ушел в исследование невероятного и странного, а они в те времена ладили далеко не так хорошо, как теперь.

И полет моей фантазии слишком уж напоминал ему Кристи.

Но за прошедшие годы он и сам пережил пару странных происшествий, так что теперь слушает меня с интересом и, смею сказать, с доверием. Я описываю Большой лес, и Мабон, и народ, с которым там встречалась.

– С тобой и должно было случиться что-нибудь такое, чтобы провести тебя через границу, – говорит он. – Ты уж точно не ходишь легкими путями.

– Ох, Джорди, – отвечаю я ему, – неужто ты до сих пор не убедился, что ни к чему важному легкими путями не придешь?

Он кивает, но глаза опять становятся печальными, как тогда, когда он рассказывал про свою жизнь в Лос-Анджелесе.

– Вот уж что правда, то правда, – соглашается он.

Я отсылаю его домой к Тане в тот же понедельник. Может, музыкальное общество в Лос-Анджелесе и не вполне оправдывает его ожидания, зато у них с Таней может получиться что-то настоящее, и мы оба понимаем, что нельзя ему этого упустить.

Я утешаюсь, уходя в страну снов каждый раз, когда не приходится опять подвергаться процедурам.

У Софи выдался плохой день. Ее Джинкс две недели сидел тихо, а тут что-то разбушевался. Когда она проснулась, телевизор показывал английскую викторину и упорно держался той же программы, сколько она ни пыталась его выключить. Еще больше ее раздражали непрерывные звонки с требованием оплаты разговора из Гонконга, Мельбурна и Боготы – южноамериканской, а не той, что в Нью-Джерси. И дверной звонок звонил каждые пятнадцать минут. Она давно перестала подходить к двери, так что Венди, которая заглянула ближе к вечеру, целую вечность колотила кулаком в дверь, пока Софи наконец ее впустила.

Венди озабоченно оглядела ее и спросила:

– Джинкс?

Софи устало кивнула и провела ее в гостиную, где на экране продолжалась трансляция бильярдного матча с комментариями на уэльском.

– Я, в общем, так и поняла, – сказала Венди, усаживаясь в кресло. – Пробовала дозвониться тебе с работы, но у тебя телефон не работает.

– Я его отключила.

– Телефонные распродажи?

– На сей раз другое – звонки со всего света, и оплатить предлагают мне.

Венди усмехнулась:

– Ты не согласилась?

– Я же не Джилли!..

Обе рассмеялись. Джилли с удовольствием поболтала бы со всяким, кто позвонил, и незнание языка ей не помешало бы.

– Кстати, о Джилли, – заметила Венди. – Изабель заходила на Йор-стрит и клянется, что видела ее на другой стороне улицы. Джилли нырнула в магазин. Изабель говорит, она была так уверена, что это Джилли, что перебежала через дорогу и сама вошла туда же, но там вообще не было покупателей, а спросить продавца, не заходила ли сейчас женщина, которая выскользнула через заднюю дверь, она постеснялась.

– Но ведь Джилли в реабилитации, – сказала Софи.

– Понятно, в реабилитации. Изабель видела кого-то, похожего на нее. Но тебе не кажется, что это странновато?

Софи кивнула. Ведь она и сама видала двойника Джилли – всего пару дней назад, недалеко от ее чердачка. Она рано освободилась, побродила по магазинам и зашла к Джилли забрать почту, выставить на пожарную лестницу миску с кошачьей едой для бродяг, которых подкармливала Джилли, и убедиться, что все в порядке. Она проделывала это каждый день с тех пор, как узнала о взломе. И за два дома от нужного ей здания она увидела невозможное: Джилли вышла из своего парадного и пошла по улице, удаляясь от нее.

Софи так опешила, что выронила мешок с покупками. Взгляд метнулся к упавшему мешку, проследил за ниточкой горошин, скатывающихся в канаву, а когда она подняла глаза, женщина, которую она приняла за Джилли, уже исчезла. Это происшествие необъяснимо потрясло ее: будто кусочек мира снов прорвался в Мир Как Он Есть. Тогда ее пробрала дрожь, и тот же озноб она чувствовала сейчас.

– В чем дело? – спросила Венди.

С минуту Софи не могла сосредоточиться на словах подруги и отозвалась только невнятным:

– Мм?

– Ты вся побледнела, – сказала Венди.

Софи опомнилась, перевела дыхание и слабо улыбнулась.

– У меня такое же было два дня назад, – объяснила она. – Когда я заходила в студию.

– И ты мне не сказала! – воскликнула Венди, выслушав ее рассказ.

– Мы с тобой с тех пор не виделись, да я вроде бы и забыла…

Что само по себе было странно.

– Знаешь, это как-то неприятно, – заметила Венди. – Помнишь, что говорила Касси, когда побывала на чердачке после разгрома?

Софи кивнула. Касси была у них за экстрасенса. Она зашла в студию, чтобы попытаться отыскать психический след взломщика, уничтожившего волшебные картины Джилли. И она сказала, что нашла следы, если таким следам можно придавать значение, но только все они указывали на Джилли. Правда, не на ту Джилли, какую они знали. Касси говорила что-то о некой тени Джилли, которая ворвалась к ней и изуродовала картины.

– Я много думала об этом, – сказала Венди. – Может быть, потому она на вид так легко и перенесла потерю своих картин?

Софи недоуменно уставилась на нее.

– Понимаешь, – продолжала Венди, – как будто ее дух, пока она лежала в коме, вернулся на чердачок и погубил все эти картины.

– Венди!

– Случаются и более странные вещи.

Софи вздохнула. Да, если говорить о Джилли, то, пожалуй что, и случаются. Но вот ей самой не так-то легко принять мысль о стране снов, врывающейся в Мир Как Он Есть, хотя к Джилли все странности и невероятности прицепляются, как репейник к джинсам, когда идешь осенним полем.

– Она слишком любила эти картины, чтобы их уничтожить, – сказала Софи.

– Но если это ее темная сторона…

– У каждого из нас есть своя темная сторона, но она не расхаживает сама по себе. Тем более когда мы лежим в коме и прикованы к больничной постели.

– Пожалуй, – согласилась Венди. – Но меня беспокоит ее равнодушие…

Софи пожала плечами:

– Может, еще по-настоящему не дошло. Честно говоря, ей есть о чем подумать и кроме картин.

Но она видела, что Венди не собирается отступать.

– Не знаю, – сказала Венди. – Разумеется, я не хотела бы, чтобы она погрузилась в депрессию, – видит бог, у нее и так достаточно бед, – но ведь она потеряла труд всей жизни. Те самые работы, которые по-настоящему ценила, даже на выставки отдавала с пометками «не продается».

Софи попыталась представить, как она перенесла бы такую потерю. Представить было трудно. Может быть, так же, как Изабель после пожара в студии, – от всего отключилась бы. И особенно от своей работы. Изабель тогда сказала, что ей больно даже войти в студию или галерею, тем более подумать о том, чтобы снова начать писать.

– Пожалуй, Джилли действительно реагирует странно.

– Более чем странно, – подхватила Венди. – Такая несгибаемая жизнерадостность начинает пугать.

– Но Джилли ведь всегда была такой.

Венди кивнула:

– Знаешь, что меня больше всего пугает? Что она, может быть, видит в этом знак. Как будто судьба дает ей понять, что можно уйти навсегда в сказочную страну, потому что нити, которые удерживали ее здесь, одна за другой рвутся.

– Не может она уйти туда навсегда, – сказала Софи.

– Да? А почему?

– Потому что такой страны нет. Это просто сны и фантазии.

– А если она позволит себе уйти в кому и заснуть навсегда?

Софи покачала головой:

– Ничего подобного. Она изо всех сил работает: упражняет мышцы, тренируется. Видно же, что она твердо решила поправиться.

– И все-таки мне неспокойно, – сказала Венди. – С ней что-то происходит, а нам она не говорит.

– О чем не говорит?

– Например, о своих посещениях страны снов. Две недели назад она ни о чем другом и думать не хотела. А теперь не вспоминает о них, а если спросишь, пожмет плечами и просит рассказать, что творится на свете.

Софи медленно кивнула. Верно. Джилли так радовалась, что научилась видеть сны о мире духов. А «радоваться» означало для нее бесконечно рассказывать и обсуждать. А теперь она об этом почти не заговаривает. Софи решила, это из-за того, что сама она отказывалась видеть в снах что-то большее, чем сон, и Джилли, чтобы избежать постоянных споров, предпочла закрыть эту тему.

– Что же нам делать? – спросила она. Вопрос был скорее риторический, но Венди склонилась к ней:

– Надо ее стеречь.

– Мне кажется…

– И может, ты сумеешь присмотреть за ней в стране снов?

– Не сумею, – ответила Софи.

– Почему?

– Не знаю. Попадая в Мабон, я натыкаюсь на людей, которые с ней встречались, но нас с ней словно разделяет какой-то занавес. – Она улыбнулась. – Наверное, дело в том, что мы с ней видим разные сны.

– Но ведь страна снов… – начала Венди.

– Я не знаю, что это такое, – перебила ее Софи. – Может, место, где наше коллективное бессознательное собирается и превращается в общее переживание, а может, что-то другое. Но я не вижу, каким образом оно может влиять на реальный мир, разве что через наше искусство и еще через увлекательные рассказы, которыми мы делимся друг с другом.

– Но ты же встречаешь в Мабоне людей из Мира Как Он Есть?

Софи неохотно кивнула:

– Только не думаю, что это что-то доказывает. Знаю одно: во сне я не могу найти Джилли.

– Но надо же как-то убедиться, что у нее все в порядке! Я хочу сказать, с головой.

Софи невольно улыбнулась:

– Звучит двусмысленно.

Венди тоже улыбнулась, но тут же возразила:

– Я серьезно.

– Понимаю, – заверила ее Софи. – Попробую сегодня вечером еще раз с ней поговорить.

Венди потребовала подробного рассказа о таинственных двойниках, которые попались на глаза ей с Изабель, и Софи охотно удовлетворила ее любопытство, хотя не так уж много подробностей смогла добавить к прежнему рассказу.

– Но знаешь, что самое странное? – в заключение спросила она. – Иной раз примешь незнакомца за своего знакомого, но когда увидишь в другой раз или присмотришься, сходство такое поверхностное, что удивляешься, как можно было так ошибиться?

Венди кивнула.

– Так вот, с женщиной, которую я видела у парадной, было совсем не так. Конечно, я не успела ее хорошенько разглядеть, но ни на минуту не усомнилась, что вижу Джилли, а если не ее, так, значит, у нее есть сестра-близняшка.

Именно это больше всего встревожило ее. Отсутствие каких-либо сомнений в том, что она видит Джилли, хотя и знает, что такое невозможно. Она даже готова была рассказать все Джилли, но, войдя в палату, увидев ее с гипсом на руке и ноге, увидев парализованную руку, бессильно лежавшую на простыне, сочла свою мысль настолько бредовой, что не сказала ни слова. И все же с тех самых пор нерешенный вопрос точил ее. У Софи был верный глаз. Правда, Джинкс, заглядывая в гости, устраивал кавардак в электронных и механических системах вокруг нее, но что она видела, то видела, и беглого взгляда ей обычно хватало, чтобы достаточно точно описать встречного.

Может, надо все-таки обсудить это сегодня с Джилли.

Однажды давным-давно…

У каждого леса свое лицо. И я не о тех очевидных чертах, которые отличают английскую рощицу от центральноамериканских дождевых лесов или сосновый бор западного побережья от зарослей гигантского цереуса на юго-западе. Даже не о тех более тонких различиях, из-за которых сосняк в резервации к северу от Ньюфорда ничуть не похож на кедровник с березняком на холмах вокруг нашего Тилера, хотя между ними меньше двухсот миль.

Нет, даже если в разных лесах растут деревья и кустарники одной породы – например, лиственницы или хемлока, – в каждом из них свои запахи, свои звуки, свои шорохи и разговоры. Голос, который ты слышишь, вступая под лесные своды, не спутаешь с голосом никакого другого леса.

Неудивительно, что и Большой лес не похож на другие. Поразительно то, как в нем сходятся все леса всех времен. И дело не в высоте деревьев, не уступающих небоскребам Кроуси. Входя под сень Большого леса, узнаешь в ропоте его листьев голоса, какие слышала во всех лесах, где случалось бродить.

Должно быть, это и имел в виду Джо, когда сказал, что Большой лес – отражение первого леса, когда-то покрывавшего мир, созданный Вороном. Попав в него, легко представить, что перенесся к началу времен.

Последнее время я в основном держусь Большого леса и не ухожу далеко от того места, где оказалась впервые и встретила Джо. Здесь, как и в больнице, у меня много посетителей, но эти приходят не ради того, чтоб сказать «привет» Сломанной Девочке, старательно отводя взгляд от бинтов и тела под простыней. Это просто прохожие, которые кивают на ходу или заглядывают мне через плечо в альбом, радуясь возможности перекинуться с кем-то парой слов и передохнуть по дороге. Почти всех я вижу в первый и последний раз, но есть и постоянные гости. По большей части друзья Джо или его дальние родственники вроде Джолены или того парня, который назвался Нанабозхо и вполне мог оказаться братом-близнецом Джо: та же собачья голова на человеческих плечах. Разве что шкура серая, как у волка, а не каштановая, как у Джо, да глаза разные: правый карий, а левый – голубоватая сталь.

Нанабозхо, как Тоби, все хотел, чтобы я нарисовала его портрет. Я не возражала. Что-то восхитительно странное было в волчьих чертах под тенью широкополой шляпы, в сочетании человеческой фигуры со звериной мордой, обрамленной длинными темными косами.

Я все жду, не появятся ли девочки-вороны, но из всех врановых мне встречаются только кузен и кузина Джека Доу, темноволосые погодки с широкими лицами кикаха. Они представляются мне как Кан-дис и Мэтт. Один другого тощее, но хорошенькие, чем никогда не мог похвастать Джек. Хотя они разговорчивы и дружелюбны не меньше Джека, но чудесных сказок не рассказывают, а просто сплетничают. Должно быть, его дар сказочника вместе со старым школьным автобусом унаследовала рыжеволосая Кэти Бин.

Раз я вижу глядящую на меня издалека женщину с головой белой бизонихи на плечах. Весь лес затихает, даже вечный ропот листвы Большого леса превращается в еле слышный шелест. Мне очень хочется с ней заговорить, но горло пересохло, и я едва дышу – где уж там встать и подойти к ней.

Затишье продолжается даже после того, как она исчезла, а потом Большой лес словно переводит дыхание. Опять трещат белки, бранится вдалеке сойка, хлопают над головой крылья пролетающего ворона, а хриплое карканье раздается, когда он уже скрылся из виду.

Когда снова появляется Нанабозхо, я спрашиваю его, но он только улыбается:

– Обычные шутки таинственной матушки-земли Нокомис.

– Ну, на меня они произвели впечатление.

– На всех производят. И ничего удивительного, если подумать.

Я вопросительно поднимаю брови.

– Ну, – поясняет он, – может, Ворон и создал мир, но заботится о нем с тех пор одна Нокомис.

– Ты хочешь сказать, она на самом деле?..

Нанабозхо ухмыляется, в его серо-голубых глазах стоит смех.

– Точно тебе говорю. Знаешь, кто-то ведь должен этим заниматься, а кто еще возьмется за такую работу?

– Мне кажется, мы все должны ей помогать. Я бы непременно постаралась.

Он снова становится серьезным.

– В следующий раз, как ее увидишь, обязательно скажи об этом. Ей не помешает лишняя пара рук.

Есть и другие, кто не подходит близко, но те просто стесняются. Женщины-оленихи робко показываются из-за деревьев, мгновенно скрываются, стоит на них взглянуть, и тихонько возвращаются, когда думают, что я не вижу. Несколько раз я видела маленького быстроногого человека-зайца: уши у него падают на плечи, как длинные косы. Он застенчиво улыбается мне издали, но держится на расстоянии. Совсем недавно мне попалась на глаза группа лесных человечков – точь-в-точь как на иллюстрациях Элен Вентворт. Я с детства запомнила ее картинки в моей любимой книге сказок, а теперь точно знаю, что рисовала она с натуры. Трудно понять, почему эти существа не рассыпаются на отдельные веточки и сучки, – разве что их скрепляют клочки мха и ниточки лиан. Правда, я их плохо разглядела. Они перекликаются тонкими птичьими голосами, машут и улыбаются мне, но близко не подпускают. А жаль. Я бы хотела сделать подробный портрет, а не те беглые эскизы, которые успела набросать, прежде чем они скрылись с глаз.

И еще Тоби. Когда Джолена его спугнула, он несколько дней не появлялся, но как-то вечером, когда я присела порисовать после долгого дня утомительных процедур, он возник будто из-под земли.

– Привет! – кричит Тоби.

Я шарахаюсь от неожиданности.

– Ты откуда взялся?

Он коварно усмехается:

– Может, прямо из этого дерева.

Я улыбаюсь, а он плюхается рядом со мной и утыкается подбородком мне в локоть, чтобы заглянуть в альбом. Сегодня я опять рисую мухоморы и уже извела полдюжины страниц. В следующий раз в Мабоне надо обзавестись пастельными или обычными цветными карандашами или хоть красным мелком.

– Я и не знала, что ты в дереве живешь, – говорю я.

Он облокачивается о корень и пожимает плечами:

– Ты еще многого обо мне не знаешь.

– Верно, – признаю я.

Я оборачиваюсь, чтобы рассмотреть поближе его веселую озорную рожицу, на которой таинственным шепотком вдруг проскальзывает умудренное знание.

– В сущности, – добавляю я, – я совсем ничего о тебе не знаю.

– Спрашивай о чем угодно, – великодушно позволяет он, как древний король, обещающий исполнить любое желание.

– Ладно. Что у тебя такое с Джоленой? Куда ты заторопился, когда она подошла?

Вид у него странный, и сдается мне, отвечать ему не хочется.

– Забудь, – говорю я. – Кажется, я сую нос куда не надо. Любопытство не доведет меня до добра. Это один из моих талантов – любопытство то есть, – и не самый приятный.

– Не в том дело, – отвечает он.

Ничего не могу с собой поделать.

– Тогда в чем? – Вопрос вырывается у меня помимо воли.

Он все мнется. Отводит глаза, чтобы не встретиться со мной взглядом, и я понимаю, что опять без спросу лезу к нему в душу. Пробую снова отступиться, пока ему не стало совсем неловко. Я знаю, что такое секреты, которые никому нельзя доверить.

– Забудь, – повторяю я, – не надо говорить о том, о чем не хочется.

– Дело в том, что я не настоящий, – вдруг выпаливает он.

И, обернувшись ко мне, шарит взглядом по моему лицу, ожидая реакции. Думаю, он находит в нем только недоумение, потому что никаких других чувств я не испытываю.

– Как это «не настоящий»?

Он пожимает плечами:

– Ты не поймешь.

– А ты меня испытай.

– Ты настоящая. Где-то там… – он неопределенно машет рукой, но я понимаю, что он имеет в виду, – у тебя есть тело, которое спит, пока ты здесь болтаешься. Ты настоящая. У тебя есть жизнь. Дух.

– На мой взгляд, духа тебе не занимать, – вставляю я.

Ни следа улыбки.

– Меня кто-то придумал, – говорит он.

– Кто?

– Не знаю. Одинокий ребенок, писатель, художник – кто-то. Потом он вырос или дописал сказку, закончил картину и отпустил меня. Забыл обо мне – и вот я здесь. Не настоящий. У меня нет ничего своего, нет своего дома, и никто не знает, долго ли мне жить, пока совсем не истаю.

– Ты хочешь сказать, что ты чей-то воображаемый друг?

– Не знаю, – повторяет он. – Не помню.

Его слова напоминают мне о нуменах Изабель – тех духах, которых она призвала откуда-то своими картинами. Картины открылись, как двери, и впустили их в наш мир, и теперь они могут жить здесь вечно, неизменными, пока целы эти картины.

– Я о них слыхал, – говорит он, когда я рассказываю ему про нуменов, – но, по-моему, это другое.

– А почему все-таки ты сбежал от Джолены? – спрашиваю я.

– Потому что она из Народа и слишком настоящая, – объясняет он.

– Опять непонятно.

– Ты ведь знаешь про звериный народ, который первым пришел в мир?

– Конечно. Как девочки-вороны. Или Люций.

Он кивает:

– Когда такой, как я, оказывается рядом с ними, сама сила их присутствия делает меня менее настоящим. Стоит мне провести побольше времени в компании кого-нибудь из Народа, и я полностью сойду на нет.

– Правда?

Он опять кивает.

– Я все равно истаю, но рядом с ними это произойдет очень быстро.

– А они знают? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

– Какое им дело до таких, как я?

Я не могу представить, чтобы Джолена или Люций, и тем более Джо, были так бессердечны, и говорю ему об этом.

– Твой друг Джо – опять же другое дело, – отзывается Тоби.

– Я думала, он тоже из Народа.

Тоби кивает:

– Во втором поколении. Я слышал, отец у него из ворон, а мать – из псовых. В родстве с кланом Красной Собаки, которая первой встретила духов маиса и тыквы и привела их к людям.

«Ворона и собака, – думаю я. – Тогда понятно, почему в стране снов он принимает такой облик». Я пытаюсь представить себе, как умудрились его родители… Вот, скажем, птица, а вот собака…

– Но как же… – начинаю я.

Он наконец хохочет, впервые за весь разговор.

– Они его произвели на свет, когда были в человеческом облике, – втолковывает он мне, все еще ухмыляясь.

– Ну конечно!

– Но это редкость, – продолжает он. – Я хочу сказать, чтобы двое из таких разных кланов завели ребенка.

– А я думала, чуть ли не в каждом третьем из живущих сейчас в мире людей и животных – смешанная кровь.

Он кивает:

– Но его родители были чистой крови, а это другое дело. Кланы Народа довольно замкнуты. Они сходятся с людьми и – когда в зверином облике – со звериными родичами, но очень редко с другими кланами.

– Так ты не истаешь рядом с Джо? – спрашиваю я.

– Скорее всего, истаю.

– Если бы он знал, то не стал бы подвергать тебя опасности.

Тоби снова пожимает плечами. У него это здорово получается: так холодно и независимо.

– Мы просто убегаем, едва их увидим, – говорит он.

Я замечаю это «мы».

– А таких, как ты, много?

– Больше, чем домов сердца в мире духов. Любой может творить нас сотнями. Только и нужно, что воображение. Но чтобы мы продолжали существовать, нужна вера, а она у людей реже встречается.

«Опять же как с нуменами Изабель», – думаю я. Хотя и не совсем. Ее нумены, раз созданные, живут вечно.

– А люди, которые вас создают, знают? – спрашиваю я.

– Читали же они сказки…

Я понимаю, о чем он говорит. Все эти старинные предания о том, что волшебный народ исчез, потому что мы перестали в него верить.

– Но откуда им знать, что эти сказки говорят правду?

– В том-то и штука, – говорит он. – Мы все равно зависим от их веры. И почти все мы живем недолго – исчезаем, едва успев появиться. Очень грустно.

– Еще бы! – говорю я. – Но все-таки мне непонятно, почему эта… скажем, гиперреальность звериного народа уничтожает вас. Как такое может получиться?

– По-моему, это как с верой в волшебную страну.

– Я думала, мы и есть в волшебной стране.

Он кивает:

– Только на самом деле это место может быть чем угодно – смотря как ты его назовешь. Волшебная страна, манидо-аки, мир духов… Люди видят то, что ожидают увидеть. Есть и такие места, которые становятся тем, что ты от них ожидаешь.

Я понимающе киваю:

– Джо что-то такое рассказывал.

– Но есть другая волшебная страна, – продолжает он, – где живут такие, как я. Она существует, пока люди в нее верят. Когда вера уходит, уходим и мы.

– Как в легендах о старых богах, – вслух размышляю я. – Снова старые сказки. Когда ребенок говорит, что не верит в фей, кто-то из них умирает…

Он кивает.

При всей моей уверенности, что сказки и предания основаны на реальных, но позабытых вещах, то, о чем он говорил, я никогда не воспринимала всерьез.

– Но это же ужасно, – отвечаю я ему.

– Такая нам досталась жизнь, – отзывается он. – Другой нет, так что приходится принимать, что имеем.

– Не верю, – говорю я ему.

– Верь или не верь – так уж оно есть.

Но я мотаю головой. Тут меня не переубедишь.

– Происхождение ничего не значит, – говорю я. – Что существует, то существует. Если уж у дерева, у камня, у дома есть душа, так и у тебя есть.

Теперь уже он мотает головой.

– Может, если бы ты в себя поверил, это помогло бы? – высказываю я предположение.

Смеется:

– Может, ты и права.

– Я точно права. Иначе было бы нечестно.

– Слабый довод. Мы не в справедливом мире живем.

– Может быть, и нет, – признаю я, – но тем больше причин постараться сделать его таким, верно?

– Ты хорошо споришь.

– Для меня это не предмет спора, – заявляю я и повторяю: – Я в это верю.

Мы замолкаем. Тоби теперь держится спокойнее, словно этот разговор устранил что-то препятствовавшее нашей дружбе. А может, сказывается его непостоянная натура. Не умеет он слишком долго оставаться в одном настроении, думать об одном предмете. Меня саму в том же винили, но я не огорчалась. Бывают и более серьезные недостатки.

Я перебираю в уме, что сейчас узнала. Многое становится понятным, очень многое, но зато в голове возникают новые вопросы, целыми сотнями. Я останавливаюсь на самом простом из них.

– И как вас называют? – спрашиваю я. – Тебя и других, так сказать, эфемерных существ.

– Мы – Эдар. Создания Мидона, срединного мира.

– Не поняла…

– Ты знаешь, что гезан живет между всеми вещами?

– Гезан?

– Волшебство.

Я киваю. Это мне и Софи, и Джо объясняли. Волшебство лежит между днем и ночью, между синим и желтым, между любыми двумя вещами.

– Мидон – праматерь всего, что между, – объясняет Тоби. – Она – полумир или междумирье, которое минует каждый, проходя из твоего мира в этот. Иногда она – как кисея, иногда шире великих равнин Нидиана. Говорят, весь гезан проникает в ваш мир, и в этот тоже, из Мидон. Ты тоже прошла сквозь срединную страну, раз сидишь здесь и говоришь со мной.

– Ты про сон говоришь? Я думала, все это, – обвожу рукой лес, – мой сон.

Он улыбается:

– Нет, сон только перенес тебя сюда. Мир духов так же реален, как твой, только он в другом месте. А двери между ними создает срединная страна, но ее границы изменчивы и она малодоступна – разве только по пути из мира в мир. Между срединной землей и мирами, которые она соединяет, такая же разница, как между Народом и Эдар. Только у нее есть предназначение, и у Народа тоже, а мы просто выдумки, живущие по прихоти воображения до тех пор, пока кто-то в нас верит.

Эти слова словно произносит другой голос: не тот простодушный веселый паренек, с которым я недавно познакомилась, а существо с тем же веселым личиком, но обладающее мудростью старика – знаниями, приносящими не понимание, не интеллектуальную радость, а только отстраненную печаль. Проступил наружу тот шепоток мудрости, который я временами замечала в его глазах.

– Кто ты на самом деле? – слышу я собственный голос.

– Лицо под древесной корой, – отвечает он, – дитя, которое покинула Зеленая Женщина, чтобы следовать за призраком Грайн Эун, солнечной птицы. – Он поднимает руку с вытатуированной молнией. – Это ее талисман, – добавляет он, – полученный от Дедушки Грома. А это, – он поднимает другую руку, где молния заключена в круг, – счастье, ушедшее в землю, какой она была, пока Ворон не поднял из тьмы круглый панцирь черепахи – мир. Хотя кое-кто говорит, что это Луна – сердце Нокомис, а счастье – извивающаяся змея, а не молния.

Его темные карие глаза долго изучают меня, а потом он спрашивает:

– А ты кто на самом деле?

– Я же сразу сказала: художница. Здесь чужая. Просто гостья, ничего больше.

– А свет в тебе так ярко горит, потому что?..

Я качаю головой:

– Об этом я совсем ничего не знаю.

Он с серьезным видом кивает. Потом словно кто-то проводит рукой по его лицу, снова преображая его. Он ухмыляется и смотрит вверх.

– Не хочешь забраться на дерево? – спрашивает он. – Ветки у самой макушки сочатся волшебством. Соберем каждый по пучку и станем волшебниками.

Я собираюсь высказаться по поводу его сменяющихся лиц, но тут же решаю, что не мне здесь указывать, как ему себя вести. Тем более что обо мне он тоже знает далеко не все. Ему ничего не известно о Сломанной Девочке. Раз уж я сама ношу маску, то и другим должна позволить сменять свои, сколько им вздумается. Зато мне полезно вспомнить, что все не обязательно такое, каким кажется, – ни здесь, ни в том мире, где на кровати спит Сломанная Девочка и видит во сне, будто снова рисует, ходит и живет нормальной жизнью.

– Давай, давай, – торопит Тоби.

Он уже вскочил на ноги и поглаживает кору.

Я нерешительно разглядываю необъятный ствол. Кора на нем грубая, и зацепок для рук и ног сколько угодно, но до нижних веток чуть ли не миля, и у меня явно не хватит храбрости карабкаться на такую высоту.

– Что-то не хочется, – говорю я ему.

– Да это легко. Знаешь, как здорово будет!

Он по-беличьи взбегает на два-три ярда от земли, оборачивается и выжидательно смотрит на меня.

– Только не сегодня, – говорю я. – Мне уже пора.

Не дав ему возразить, я позволяю себе проснуться.

Но при следующей встрече он продолжает уговаривать меня, и в конце концов я укладываю альбом в мешок, подвешиваю его за ручки к поясу так, чтобы он висел позади меня, и лезу за ним на дерево. Не так страшно, как я думала. По правде сказать, хоть я и карабкаюсь прямо вверх, цепляясь пальцами за трещины и неровности коры, мне вовсе не кажется, что я двигаюсь перпендикулярно земле. Скорее словно поднимаюсь по пологому склону. Я заранее решила, что если сорвусь, то проснусь прежде, чем долечу до земли, так что беспокоиться не о чем.

Но я не срываюсь. Даже и не думаю. Просто лезу вслед за Тоби все вверх и вверх. Этакая парочка Джеков на бобовом стебле, тем более что, когда мы добираемся до первой ветки, нам открывается совершенно другой мир. Страна снов – удивительное место, что и говорить, но удивительнее всего она здесь, наверху. Подумать только, сколько раз я разглядывала, задрав голову, кроны деревьев и даже не подозревала, что в них творится.

Ветки здесь широкие, как двухрядное шоссе, и чуть уплощенные с верхней стороны, так что мы можем идти по ним бок о бок все выше и выше, перебираясь на следующий ярус по сеткам лиан, толстыми канатами свисающих между ветвями. По мере того как мы поднимаемся, сумерки уступают место насыщенному желтому сиянию, и мы то и дело натыкаемся на настоящие травяные полянки, выросшие на широкой ветке, с разноцветьем лесных цветов и прудиками чистейшей воды, из которых можно напиться. В других прудах вода застоялась и позеленела от водорослей. Из зеленой тины выглядывают лягушки – видны только бугорки глаз и треугольные макушки.

Здесь и вправду целый новый мир, притом гораздо более веселый, чем торжественный соборный лес внизу. И жизни в нем больше. Множество певчих птиц – овсянки, корольки, пеночки, горлинки, кардиналы – порхают среди мелких отростков ветвей, и рядом с ними – всевозможные ящерки, жучки и бабочки. На коре мы находим ночных мотыльков. Крылышки у них в две мои ладони и на ощупь мягкие как бархат. Рыжие и черные белки верещат, ссорятся друг с другом и бранят всякого, кто проходит мимо. Толстенькие кролики жуют кашку. Я примечаю у одного из них маленькие рожки, как у мифического техасского кроленя, но зверек мгновенно скрывается в траве.

– Чему улыбаешься? – спрашивает Тоби.

Улыбаюсь? Еще бы! На лице у меня счастливая улыбка от уха до уха.

– Ничего не могу с собой поделать, – оправдываюсь я. – Всю жизнь читала о людях, которым удалось пробраться в волшебную страну, полную чудес, а теперь я сама здесь… – Машу рукой, указывая на ветвь-дорогу, по которой мы прогуливаемся. – Теперь я сама в сказочной стране, и мне это нравится. Хорошо бы никогда…

Но я тут же прикусываю язык.

– Что – никогда? – переспрашивает Тоби.

«Никогда не возвращаться в разбитое тело», – думаю я. Но говорю только:

– Не просыпаться.

– А тебе обязательно надо просыпаться? Почему?

– Наверно, по той же причине, по которой ты – Эдар. Там моя настоящая жизнь, и, пока я не разберусь со всем, что осталось там, мне нельзя спокойно жить здесь.

– Я ненавижу правила, а ты? – спрашивает Тоби.

– Правила?

– Знаешь, то, что заставляет нас жить так, а не иначе.

Я вспоминаю сбившую меня машину и тело, оставленное на тротуаре, как разбитая чашка. И другие, старые раны, шрамами пересекающие мою память, о которых никто, кроме меня, даже не знает.

– Наверное, я тоже, – говорю я.

Он озабоченно разглядывает меня, потом пожимает плечами.

– Пошли, – говорит он, – надо забраться повыше.

Я влюблена в этот древесный мир. Широкие ветви нависают концами одна над другой, так что к вершине можно подниматься, будто по горному серпантину. Но Тоби предпочитает сокращать путь за счет свисающих ближе к стволу лестниц-лиан, так что я теперь чувствую себя не столько Джеком на бобовом стебле, сколько обезьянкой в джунглях.

До вершины мы так и не добираемся, зато попадаем на площадку, образованную развилкой ветвей. На ней чувствуешь себя как на плоту, и плавное покачивание огромного ствола напоминает переливы речной волны. В просветах листвы открывается невероятно огромный мир. Становится ясно, что выбранное нами дерево – великан даже среди исполинов Большого леса, потому что их макушки у нас под ногами и мы смотрим поверх них – на запад, насколько я понимаю. В далекой дали лес кончается, и гряды холмов поднимаются к горному хребту. На ближнем холме я различаю какое-то строение. То ли крепость, то ли замок – на таком расстоянии не разберешь.

Я поднимаю голову и вижу, что дереву конца не видно. Неудивительно, что верхние ветки его считаются волшебными. Если до них добраться, то это будет все равно что сказка о путешествии в вечность. Строение на холме снова притягивает мой взгляд.

– Что там такое? – спрашиваю я.

– «Гостиница Забытых Звездами». Там собираются те, с кем неласково обошлась судьба. Не слишком радостное место.

– Так это гостиница? А кажется такой большой… Тоби смеется:

– Большая гостиница. – Он тянет меня за рукав. – Ты ведь не собираешься останавливаться? Мы же хотели набрать волшебства.

Мой взгляд снова скользит вверх по стволу и теряется в лабиринте ветвей.

– Далеко еще до верхушки? – спрашиваю я.

– Не знаю, я же никогда сюда не поднимался. – Он снова смеется. – Я что, похож на волшебника?

– Но там, наверху, точно есть волшебные ветки?

– Целые охапки, – заверяет он.

– Почему же ты раньше не поднимался до вершины?

– Никто не соглашался так далеко со мной пойти, – говорит он. – Путешествие долгое, а времени теперь у всех не хватает.

– И сколько оно продлится? – спрашиваю я.

– Трудный вопрос…

Я настаиваю:

– Часы, дни, недели, месяцы?

– Все зависит от того, кто ты такой и насколько тебе нужно туда попасть, – так я слышал.

– Как это надо понимать?

– Ну, наверно, можно по-разному. Но чем больше ты хочешь на вершину, чем тебе нужнее, тем труднее туда добраться.

Я вздыхаю. Видно, в стране снов воздух такой, что все ее жители говорят загадками. Взять хотя бы Джо. Попробуйте-ка добиться от него прямого ответа.

– Ты можешь хоть что-нибудь внятно объяснить? – спрашиваю я.

Он виновато косится на меня.

– Мне так нужно волшебство, – объясняет он, – что мне одному туда ни за что не подняться. А будь у меня в руках такая волшебная веточка, я бы уже не боялся исчезнуть.

– И все-таки я не понимаю…

– Ну посмотри на себя, – говорит он. – Ты сюда просто так залетела, верно? Тебе все равно, что есть волшебство, что нет. Вот я и подумал, что с тобой мы просто… доберемся побыстрее.

– Потому что я не так отчаянно нуждаюсь в чуде?

Он кивает.

Я вспоминаю, как всю жизнь ловила след и запах волшебства и во что сейчас превратилась моя жизнь – жизнь Сломанной Девочки, спасти которую может только чудо…

– Ты не представляешь, как мне нужна хоть капелька волшебства, – говорю я ему.

Он плюхается на ветку.

– Тогда мы обречены. Нам ни за что его не добыть.

– Это еще не конец света, – утешаю его я.

– Похоже, это конец моей жизни.

– Я всегда буду в тебя верить.

– Этого может оказаться мало, – говорит он.

Он встает и решительно лезет вниз по крысиному гнезду из веток и лиан, которое мы одолели, выбираясь на площадку. Он очень ловко умеет уходить от сложностей, но меня это начинает раздражать.

– Ты только поэтому и прилепился ко мне? – ору я ему вслед. – В надежде обзавестись волшебной палочкой?

Он задирает ко мне лицо – на нем и следа не осталось от озорной мины Пака – сплошное уныние.

– Я думала, я тебе нравлюсь, – говорю я.

– Нравишься. Просто… ты не поймешь.

Он отводит взгляд и спускается дальше так быстро, что вскоре исчезает из виду. Я некоторое время смотрю ему вслед, а потом снова поднимаю голову, скользя взглядом все выше и выше. Вершина дерева где-то очень далеко, и в одиночку я туда не полезу. Но и вниз лезть не собираюсь. Теперь, когда я здесь побывала, я сумею вернуться на эту площадку, когда захочу. Если захочу.

Но пока что хватит с меня гигантских деревьев и волшебных стран, и я позволяю себе проснуться. В палате реабилитации.

В конце концов Венди решила сама зайти к Касси и попросить ее помочь им что-нибудь выяснить о таинственном двойнике Джилли. Софи она решила не брать, потому что та отказывалась всерьез обсуждать страну снов и толкового разговора не получилось бы. А больше позвать с собой было некого. Джилли ни с кем, кроме нее и Софи, о стране снов не говорила. Как видно, предпочитала держать это в секрете, а Венди казалось нечестным выдавать ее секрет всем и каждому.

Касси с Джо жили в северном конце Верхнего Фоксвилля. Не слишком роскошное жилье – квартирка в полуподвале старого обветшалого дома, но Венди она представлялась все же ступенькой вверх от жизни в захваченных нелегально пустовавших квартирах. Сюрпризы начались, когда она вошла в дом. Само здание казалось мрачной развалиной, и парадное не взяло бы приза в конкурсе на лучшее жилищное хозяйство, зато квартирка сияла яркими цветами и была залита неизвестно как проникавшим в нее светом. Казалось, светилась сама мебель. А может быть, она просто отражала сияние, исходившее от Касси, – сияние, в котором словно собралось все хорошее и доброе, что только есть в мире.

«Я знаю много хороших людей, – рассуждала Венди, проходя вслед за Касси в комнату, – и почти со всеми познакомилась через Джилли».

– Не могу вспомнить, – сказала Касси, – ты кофе пьешь или чай?

– По правде сказать, – призналась Венди, – я бы не отказалась от пива, если у тебя найдется.

Касси одобрительно улыбнулась:

– Наш человек! Устраивайся поудобнее, я сейчас.

Венди бродила по комнате, разглядывая странное сочетание деталей обстановки. Невообразимым образом произведения индейского и африканского искусства и ремесла превосходно уживались с самым дешевым китчем. Пузырьки с лосьонами в форме фигурок из «Звездных войн» и диснеевских персонажей делили полку с резными идолами из Африки и резервации. Сверкающий позолотой бюст Элвиса, стоявший на соседней полке, был обвит чудесным шарфом с африканским рисунком. Глиняные свистульки, дудочки-казу и пластмассовая гавайская гитара без струн соседствовали на кедровом комоде с кожаными африканскими барабанами, деревянной флейтой апачей и водяным барабанчиком кикаха. Индейские священные связки из лосиной и оленьей кожи висели на стене рядом со старым плакатом, рекламировавшим одно из шоу местной телекомпании. По другую сторону от плаката помещалась африканская маска из какого-то темного дерева. Кровать была покрыта изумительным одеялом навахо, а на нем лежала подушечка, украшенная физиономией Барта Симпсона.

В этой комнате были очарование и своеобразная гармония лавки старьевщика, по ней можно было часами бродить, забыв обо всем, но жить здесь Венди не смогла бы.

Когда вернулась Касси с пивом, она стояла перед маленькой картинкой, нарисованной пару лет назад Джилли. Это был портрет Касси и Джо. Они, держась за руки, сидели под Деревом сказок в парке Фитцгенри. Дерево она узнала, потому что Джилли, рисуя его, всегда добавляла множество цветных ленточек, так искусно вплетавшихся в листву, что казались не фантазией художницы, а естественными отростками. Ленточки должны были представлять сказки и истории, которыми кормилось дерево, объяснила Джилли в ответ на вопрос Венди.

– Я люблю эту картину, – заметила Касси, протянув Венди бутылку. Крышечки с бутылок она сорвала одну о другую. – Джо здесь совсем… как Джо.

– Мне нравится, как она передала вашу привязанность.

Касси улыбнулась:

– И это тоже.

Она взмахом руки предложила Венди устроиться на тахте и сама присела на другой конец, переложив Барта Симпсона на колени.

– Я здесь никогда не бывала, – сказала Венди, – но теперь понимаю, почему вы с Джилли так хорошо ладите. У вас обеих эклектический вкус.

– Вообще-то нас Джо познакомил. Но ты права. Мы сразу поладили и с тех пор ни разу не ссорились. – Касси улыбнулась. – Я не многим женщинам позволила бы столько времени проводить со своим мужчиной, но ей доверяю безраздельно. И Джо, конечно, тоже.

– Один из ее талантов. – Венди перефразировала любимое выражение Джилли.

Касси заулыбалась еще шире:

– Правда любопытно, как она связала нас всех, хотя, казалось бы, у нас не так уж много общего. Я не столько о тебе и Софи говорю, сколько о таких, как Сью, совсем из иного общества, или, скажем… – она засмеялась, – о пожарной команде Кроуси.

Венди рассмеялась вместе с ней:

– Понимаю… Ты не поверишь, они в полном составе пришли ее навестить!

– Что касается Джилли, я могу поверить чему угодно.

– Ей самой тоже легко веришь, – согласилась Венди.

Касси кивнула, и Венди сочла, что можно переходить к главному.

– Только меня беспокоит ее новая роль, – сказала она.

– Ты о чем?

– Ну, знаешь, послушной пациентки, которая выполняет все назначения врача, чтобы поскорее поправиться.

– Что-то я тебя не пойму, – покачала головой Касси.

– Знаешь, я из-за этого и пришла, – отозвалась Венди и принялась рассказывать, как заподозрила, что Джилли готовится навсегда исчезнуть в стране снов. Закончила она таинственным двойником, которого Изабель и Софи повстречали поблизости от студии-чердачка. – Может, ты ее след и учуяла тогда, верно? – сказала Венди. – Полное подобие Джилли, только плохая.

Касси помедлила с ответом.

– Я почувствовала, что личность, уничтожившая картины, обладала той же энергетикой, – сказала она наконец. – Это не значит, что они и внешне похожи.

– Только энергия была не светлая, а темная, да?

Касси кивнула.

– Но ведь та личность могла выглядеть как Джилли, правда?

– Пожалуй… – неохотно признала Касси. – Но если тебя послушать, получается этакий заговор из дурацкого кино, где – подумать только! – негодяй оказывается темной ипостасью героя.

– Джилли сказала бы тебе, – возразила Венди, – что даже у дурного фильма в основе лежит некая правда.

Касси покачала головой:

– Не знаю. Тут бы Джо разбираться…

– А где Джо?

– Гоняется за ветром в поле, разыскивает Гею.

– Гею?.. – повторила Венди, полагая, что ослышалась.

Касси дернула плечом:

– Так ее звали греки – Матерь мира. Или, если точнее, Полногрудая. Джо называет ее Нокомис.

– Но… как же он ее ищет? Это же все равно что, ну, искать Бога, нет? Если браться за такое дело, лучше для начала поступить в семинарию.

– Джо ищет ее в стране снов, – объяснила Касси. Ответ был настолько неожиданным, что Венди надолго онемела. Она допускала – по крайней мере, могла иногда допустить, – что существует другой мир, где можно встретиться с эльфами и звериным народом и разными волшебными существами. Место, где Софи, а теперь и Джилли переживали потрясающие приключения. Ей легче было говорить о стране снов, куда попадают в сновидениях, чем о мире духов – некоем параллельном измерении, куда можно просто перебраться из этого, – но и его она кое-как могла принять – по крайней мере, теоретически. А вот это уж слишком.

– Там можно встретиться с Богом?!

– С богами – во множественном числе, – поправила Касси. – По-видимому. Мне не случалось, но Джо знаком с Нокомис.

– Но она просто так себя называет, да? Не встречался же он с настоящей…

Венди не могла подобрать слова. Богиня? Мать-природа? Мать-земля?

– Джо необыкновенный парень, – сказала Касси, – так что я бы не удивилась. Он не такой, как ты или я. Его корни уходят гораздо глубже наших. Да и не только корни – он сам. Он старше, чем выглядит, знаешь ли.

– Насколько старше?

– Не знаю. Никогда не спрашивала.

Венди перевела дыхание. Посмотрела на свои руки и, обнаружив в них бутылку, глотнула янтарного напитка. Вкуса она не ощущала.

– Ладно, – сказала она, поставив бутылку на кофейный столик между глиняной черепашкой и стаканчиком, украшенным наклейкой «Баффи – истребительница вампиров». – Я знаю, что мир чуднее, чем мы думаем, просто мне время от времени нужно об этом напоминать. Так что я готова поверить.

Касси покачала головой:

– Я не просила тебя верить или не верить.

– Знаю. Просто у меня такое чувство, понимаешь? Очень уж поразительные вещи ты говоришь. Но если в стране снов можно встретиться с настоящим божеством, то почему у Джилли не может быть злого двойника?

Касси усмехнулась:

– Если дерево может питаться сказками, это значит, что Элвис еще жив?

– Ну, в общем-то нет.

– И Нокомис не божество, – продолжала Касси. – То есть я под божеством понимаю что-то другое. Она старейшее существо, это да. Может быть, ровесница мира или даже старше.

– И как бы ты такое назвала?

– Я же сказала – старейшая. Они не такие, как мы, обладают силами, которых нет у нас, и, несомненно, живут дольше, но, мне кажется, существа, подобные Нокомис, воплощают наше представление о богах, а не свое собственное. У меня нет названия для жизненной силы, которая, как мне представляется, создала ткань мира и все в нем сущее, но не думаю, что это Нокомис. Или даже привычный нам Бог. Мне кажется, мы все в этом участвуем. Скорее я бы назвала это Колесом мира, как говорит Джо.

– Но ведь и Джо верит во что-то, что называет Благодатью, – вставила Венди. – Мне Джилли однажды рассказывала.

Касси кивнула:

– Только, насколько я понимаю, Благодать – это состояние, как и Красота в понимании кикахи, и она есть в каждом из нас, если мы не отрицаем и не отталкиваем ее.

– Все-таки, по-моему, стоит выяснить насчет злых двойников, – настаивала Венди. – Сначала эта машина, которая сбила человека и даже не остановилась, потом разгром в студии… Что она дальше сотворит?

– Она?

– Злая половина.

Касси долго молчала. Потом встала и сняла со спинки стула свою куртку. Залезла в карман и вытащила колоду карт, перетянутых резинкой.

– Посмотрим, что скажут карты, – предложила она, опустившись на колени перед кофейным столиком и расчищая на нем место. – Прямого ответа они не дадут. – Она сняла резинку и аккуратной стопкой сложила колоду на столе, а резинку натянула на запястье, рядом с цветными пластмассовыми браслетами. – Но могут подсказать, в какую сторону смотреть.

Колода на вид казалась самой обыкновенной, но Венди уже видела ее в действии и не судила по наружности.

– Тебе переворачивать карты, – сказала Касси.

Венди удивленно взглянула на нее:

– Мне? Почему мне?

– Я не люблю сама ими пользоваться.

– Почему?

– Ну, прежде всего, потому, что слишком легко попасть в зависимость и начать обращаться к ним за каждой мелочью. Ты не поверишь, как быстро к этому привыкаешь. А во-вторых, я на них настроена, так что они могут вместо ответа на твой вопрос показать то, что больше всего интересует меня.

– Во всем есть свои недостатки, да?

– Я не считаю это недостатком, – сказала Касси. – Скорее, ритуалом. Правильным порядком вещей. Мир всегда выглядит чуточку светлее, если мы делаем что-то друг для друга, а не для себя. Не могу объяснить лучше.

– Ладно, – сказала Венди, – давай буду я.

Она стасовала колоду, снова положила ее на столик и перевернула верхнюю карту. Невольный вздох сорвался с ее губ, когда на белой поверхности медленно проступило изображение. Никогда она к такому не привыкнет.

Они с Касси вместе склонились над картинкой. Поначалу смутно обрисовалась маленькая темная спальня. За окном виднелось ночное небо, и звездный свет освещал скудную обстановку. Они различили двоих на кровати и, когда глаза приспособились к темноте на картинке, поняли, чем они заняты.

Мальчик-подросток насиловал девочку помладше, совсем ребенка.

Изображение было настолько отчетливым, что Венди невольно отвела глаза.

– Ты их узнала? – спросила Касси.

Венди с трудом сглотнула:

– Кажется, да. Ты что-нибудь знаешь о детстве Джилли?

– Мы с ней говорили об этом, – сказала Касси, – и о жизни на улице, после того как она сбежала из дому, тоже. – Она еще ниже склонилась над картой. – Трудно сказать, но волосы совсем как у Джилли.

– Я уверена, это она и есть.

Картинка болезненно напомнила им, как начиналась жизнь Джилли.

– Не могу представить, каково ребенку пройти через такое, – сказала Венди.

Касси кивнула:

– Переверни вторую карту.

Венди не хотелось этого делать, но она сделала. Потом ей не хотелось смотреть, но она посмотрела. Она пришла, чтобы что-то узнать, выяснить, не может ли она помочь, так что глупо было теперь отворачиваться, как бы ей ни хотелось проскочить внутрь картинки, отшвырнуть этого кошмарного братца, подхватить маленькую Джилли, обнять ее и прижать к себе, загораживая от всех бед мира.

Следующая картинка оказалась невинной и озадачила обеих. Она изображала розовый «кадиллак», припаркованный на незнакомой улице.

– Может, это та машина, что сбила Джилли? – спросила Венди.

Касси покачала головой:

– Лу говорит, эксперты определили, что та была темно-синей. Они пытаются по частицам краски установить производителя. Беда в том, что это дело у них не числится в первоочередных. Но Лу нажимает.

– Тогда что может означать машина?

– Не знаю. Может, последняя карта прояснит.

– А больше трех нельзя?

– Это ведь не обычная гадальная колода, – пояснила Касси.

Венди невольно улыбнулась:

– Да уж!

– Понимаешь, я руководствуюсь интуицией, а она подсказывает, что три – правильное число. Так было с самого начала. – Взгляд Касси затуманился, словно от мучительного воспоминания, а потом она снова спокойно взглянула на Венди. – Джо вечно требует четыре карты, чтобы получить вести с четырех сторон мира, как он говорит, но наследие кикаха – не мое наследие.

– А что говорит твоя интуиция о розовом «кадиллаке»?

– Ничего. А твоя?

– То же самое.

– Тогда открывай последнюю карту, – сказала Касси.

Венди сдвинула с колоды следующую карту, перевернула ее, внутренне собравшись и готовя себя к чему угодно, однако последняя картинка говорила ей не больше, чем розовый автомобиль. На ней оказалась пара волков, очень похожих друг на друга в своем волчьем облике. Над ними были лица двух разных женщин. Одна – видимо, Джилли. Другая напоминала дешевую копию Фарах Фосетт – телеактрисы семидесятых годов. Главным образом прической.

– Они что, из волчьего народа? – спросила Венди.

Касси подняла взгляд от карты.

– В них – души волков. Это я вижу. – Она села на пятки и вздохнула – Не много же мы узнали. Так же и у Джо вышло, перед тем как он ушел в манидо-аки.

– Куда ушел?

– В мир духов.

– Может, карты пытаются нам сказать, что темная Джилли… – она передернула плечами, – кто-то из звериного народа?

– И у нее есть подруга.

– Подруга с вышедшей из моды прической.

Касси наконец улыбнулась. Оставив карты на столе – три в ряд рядом с колодой, она вернулась на свой конец дивана.

– Можно мне их взять? – спросила Венди.

– Бери, конечно. Они не изменятся, пока не вернутся в колоду.

Венди не прикоснулась к первой карте, но взяла в руки две последние.

– Интересно, что сказала бы о них Джилли, – задумчиво произнесла она. – Может, ей бы они что-то подсказали?

– Первую карту…

– О, первую я не стала бы ей показывать. Только не хватало ей напоминать о том времени. А вот этих женщин она могла бы узнать. – Венди подняла карту с волчицами. – Или объяснить, что означает розовый «кадиллак». Ты не знаешь, который час? Я вечно забываю надеть часы.

Касси взглянула на свои:

– Почти девять.

– То есть время посещений кончается, – сказала Венди. – Пока мы туда доберемся, точно кончится. Но пробраться все равно можно. Ты же знаешь, как Джилли любит всякие загадки. Будет о чем подумать ночью. – Она вопросительно поглядела на Касси: – Картинки до тех пор продержатся?

– Должны бы…

– Так я возьму эти две, – сказала Венди, зажимая в руке обе карты. – А на ту больше никогда в жизни не посмотрю.

Она перевернула третью карту и засунула ее в колоду.

– Не надо… – предупредила Касси, но было уже поздно. Изображения на картах в руке Венди быстро таяли.

Венди вздохнула:

– Ну вот, я все испортила. Эти картинки были у нас единственными подсказками, а теперь их нет.

– Ты не виновата, – утешила Касси. – Откуда тебе было знать?

Венди с благодарностью кивнула, хотя, по правде сказать, что еще она могла услышать? Все равно это она, Венди, все испортила.

– Можно описать Джилли, что мы видели, – добавила Касси.

Венди понуро кивнула. Конечно можно. Только это совсем не то. Словами никогда не дашь такого точного представления. И Джилли, увидев карты, могла от неожиданности кое о чем проговориться, а рассказом такого не добьешься.

– Попробую завтра, когда зайду ее навестить, – сказала она.

– Я думала, ты сейчас к ней собралась.

Венди вздохнула:

– Карт нет, так что спешить уже некуда.

Чем чудеснее становится моя жизнь в стране снов, тем скучнее она в Мире Как Он Есть. Мне вспоминается Змей Ауроборос, поедающий собственный хвост. Проделываешь все эти упражнения и процедуры, а в конце концов оказываешься на том же месте. Если меня что убьет, так это бесконечные повторения.

Я всегда была, что называется, не слишком организованной личностью. Разбрасывалась – и это еще мягко сказано. Не то чтобы на меня нельзя было положиться. Если уж я за что бралась, так отдавала этому все свое внимание, будь то картина, посетитель в ресторане, старик, которого навещала в Сент-Винсенте, или просто болтовня с друзьями. Но я всегда хваталась за все сразу, перескакивала от одного к другому. А здесь день ото дня все то же самое.

Они говорят, что есть улучшение, и, может, оно и так – мимика почти восстановилась, и плечо снова обрело чувствительность, – но ходить я пока не стала и рисовать тоже. Даже поесть или дойти до туалета сама не могу. И это только физическая сторона дела. Есть и другое, о чем я никому не говорю. Не знаю уж почему. Может, потому, что это пугает меня еще больше, чем перспектива никогда не взять в руки кисть или карандаш, не встать на ноги, не суметь о себе позаботиться. Это что-то внутри меня, под кожей, в голове. Этого нельзя увидеть. Провалы в памяти, и хуже того – голова у меня не работает, как раньше.

Я уже говорила, что в детстве одинаково хорошо владела обеими руками, но это из меня очень рано выбили. Началось в школе, но мать занялась моим перевоспитанием с каким-то мстительным упорством. Мы с младшей сестренкой обе были такими, а все мальчики – правшами. И это, наверное, тоже восстанавливало ее против нас, только не спрашивайте меня почему. Я никогда не видела причин и не находила объяснений ее ненависти к нам, особенно ко мне. Я уговариваю себя, что сестренке стало легче, когда я сбежала, только кого я обманываю? Никак нельзя было оставлять ее там, но что я тогда понимала? Мне самой-то было лет десять, когда я начала убегать, а потом, на улице, мне уже было не до того, чтобы о других думать, – дай бог самой выжить.

А тогда, раньше – ну, по большей части все было в порядке. Пока мы не выбивались из ряда, пока делали, что велят. Но стоило нам сделать что-нибудь левой рукой: отрезать ветчины, взять ножницы, кинуть мячик – и порки не миновать.

Порка. Трепка. Взбучка.

Забавно… Сколько лет я не произносила этих слов. Но стоит их вспомнить – уже взрослой, – и в памяти встает Козлиный Рай, и возвращаются все слова, которые я пыталась выбросить из своего словаря. Я не стыдилась бедности. Я стыдилась невежества, которое меня окружало. Невежества, которое гордилось собой и всякого, пытавшегося учиться или вести себя по-другому, объявляло выскочкой.

Я к тому веду, что есть теория, по которой левши больше склонны к искусству, а правши – к аналитическому мышлению. А я, хоть и казалась правшой, на самом деле свободно пользовалась обеими руками, особенно в детстве. И с мышлением у меня было так же. Были спонтанность, интуиция, помогавшая создавать хорошие картины, но и с логическим мышлением было неплохо. С математикой, с логическими задачами.

А теперь это ушло. Числа больше не держатся у меня в голове.

Понимаю: кажется, не так уж это страшно, но попробуйте представить, что вы всю жизнь что-то умели и вдруг разучились. Это и к телу относится, но с головой особенно страшно. По-моему, это оттого, что мы уверены, будто всегда остаемся внутренне тем же человеком, что бы ни случилось с нашим телом. Может, с вами происходит что-то обычное вроде старения. Может, вам уже сорок, а в голове вечные пятнадцать. Человек таков, каков он внутри. Но когда он внутри начинает меняться…

Сегодня я не сумела бы сосчитать сдачу с самого простого счета, не говоря уж о чаевых. Раньше я могла рассуждать последовательно, пройти всю дорогу из пункта А в пункт Б, а теперь мой мозг сразу выдает заключение, и я понятия не имею, логическое оно или нет. Я просто чувствую, что так правильно. Это было бы хорошо для рисования – если бы я, скажем, могла удержать в пальцах карандаш, – но не так удобно в обыденной жизни. И еще эти провалы в памяти. Самый большой – черная дыра, которая зияет на месте полутора недель перед несчастным случаем. Ничего не могу вспомнить из того времени. До того – сколько угодно. И само столкновение. Но в промежутке – ничего.

Несчастный случай. Господи, до сих пор не могу о нем думать, и не потому, что не желаю признавать происшедшего. Просто… больно вспоминать. Все во мне сжимается; воспоминание такое яркое, будто это прямо сейчас происходит. Совсем не блекнет. Если на то пошло, даже становится ярче. С каждым разом действует все сильнее.

Слепящий свет, приковавший меня к месту. Мгновение, когда я понимаю, что железное чудовище сейчас сомнет меня.

Врывающийся в уши рев – пласты грохота, которые наваливаются друг на друга и смешиваются в оглушительную какофонию.

И хуже всего – удар. Влажный удар, когда машина врезалась в мое тело. Треск костей за миг до того, как меня подбросило в воздух. И боль, такая боль, какой и вообразить нельзя, если вы сами через это не прошли.

В момент удара у меня перед глазами не промелькнула вся жизнь. Наоборот, мозг словно замкнуло накоротко. Все воспоминания, составлявшие меня, будто рассыпались, как на скринсейвере в компьютере Кристи, где картинка разлетается на угловатые кусочки, только у меня получились сотни тысяч картинок из моей жизни, перемешанные как попало.

А потом был миг, когда все это исчезло. Когда я стояла над собой и видела свое неестественно распластанное тело и лужу крови, натекающей под ним. А может, и не стояла. Может, я выдумала это воспоминание, чтобы освободиться от боли. Потому что, подняв глаза от Сломанной Девочки, которой стала, я увидела Цинка, уличного мальчонку, который жил одно время в пустующей квартире вместе с моими знакомыми – Люцием и Урсулой, уличными артистами. И Цинк стоял посреди улицы, разглядывая меня, хотя я прекрасно знала, что он умер в 1989 году. И он говорил со мной, только я не понимала слов, хотя видела, как двигаются его губы, и по губам угадывала свое имя.

Я чувствовала, что он зовет меня к себе. Что он ждет меня. Но я не могла. Я хотела с ним пойти, но только время в тот миг вдруг застыло и приковало меня к месту.

Потом он покачал головой и стал отходить. Я смотрела, как он дошел до угла. В том квартале фонари не горели, но поперечная улица освещалась ярко. Один раз Цинк обернулся: маленький темный силуэт на фоне сияния. Потом снова отвернулся и шагнул в свет. И вот что самое странное: когда он шагнул в свет, из всех переулков с обеих сторон квартала выкатились велосипеды – выкатились из темноты, крывшейся в переулках, и провожали его, тоже исчезая в этом свете.

Я смотрела им вслед с чувством огромной потери. Это чувство разрасталось во мне, а потом я оглянулась и рухнула обратно в свое тело…

Следующее отчетливое воспоминание о Мире Как Он Есть – в противоположность стране снов, где я бродила, пока лежала в коме, – я просыпаюсь в палате реанимации и надо мной склоняется лицо Софи.

Все это не так уж странно, учитывая полученную мной травму, а вот другие, маленькие провалы пугают меня сильнее. Понимаете, мало того, что мой разум должен проложить в мозгу новые каналы связи, так еще приходится обходить эти маленькие черные дыры.

Я не сразу обратила на них внимание. В те первые дни я незаметно переходила от забытья к бодрствованию. Была такой слабой, что могла заснуть посреди разговора с посетителем. Где уж тут что-то заметить.

Но теперь, в реабилитации, я лучше осознаю, что происходит. Понятно, я все еще разбита, и приходится учиться жить с болью и беспомощностью. Это надолго, так что надо привыкать. Но теперь я уже не забываюсь каждые несколько секунд, так что черные дыры, терявшиеся в неразберихе снов и обмороков, стали заметнее.

Они не похожи на те ящички, в которые я научилась запихивать плохие воспоминания времен детства и уличной жизни. Ящички скрывают воспоминания, но я всегда знаю, что в них лежит. И я могу их открыть, если захочу. Если нападет припадок мазохизма. Или если это будет нужно, чтобы помочь кому-то. А эти дыры – просто дыры. Там ничего нет, ничего не прячется, нечего открывать. Из моей памяти вырезаны кусочки, и мне их не вернуть.

Я никому в этом не признаюсь и не могу объяснить почему. Разве только из-за того, что мое беспомощное тело постоянно ворочают и осматривают, и мне не хочется, чтобы лезли еще и в голову. Меня уже столько осматривали в больнице: нейрохирург, просто хирург, физиотерапевт, специалист по трудотерапии, по респираторной терапии, по рекреационной терапии… И у каждого свои рецепты и методики.

И здесь почти то же самое: сиделки, сестры, терапевты, консультанты, психологи, священник, интересующийся, не скучно ли мне… Непрерывно кто-то меня осматривает, переворачивает среди ночи, дает таблетки, спрашивает, как дела.

Не подумайте, что я не благодарна за помощь. Мне хочется отсюда выйти, а самой не справиться. Просто давайте сначала наладим тело, а потом уж займемся головой. Думаю, я проживу и без логики, и без математики, и, может быть, даже с черными дырами в голове, лишь бы врачи не копались в содержимом моих мозгов так же дотошно, как разбираются с телом.

Но Джо сказал, что прежде всего надо навести порядок у меня внутри, а потом уже браться за починку Сломанной Девочки, так что я теперь в полной растерянности. И без того было трудно решить, как справиться с детскими травмами тридцатилетней давности. Если, заперев их в коробочки, я ничего не добьюсь, то уж не знаю, что и делать. А теперь еще это…

Остается, пожалуй, только надеяться, что Джо найдет способ меня вытащить.