Вокзал потерянных снов

Глава 46

По всему городу сияли уличные фонари. А над Ржавчиной всходило солнце. Оно выхватило из мглы силуэт маленькой баржи, чуть больше плота. Суденышко покачивалось над холодной зыбью. Таких барж немало было разбросано по рекам-близнецам Нью-Кробюзона. Остовы отслуживших свое судов гнили на воде, несомые наугад течениями или удерживаемые у забытых причалов канатами. Уличные мальчишки подбивали друг дружку «на слабо» плавать к ним и даже забираться по гнилым тросам на борт. Правда, к некоторым судам приближаться боялись, ходили слухи, что там обитают чудовища, что там приютились утопленники, не смирившиеся со своей смертью, со своим тлением.

Эта баржа была наполовину покрыта древней заскорузлой тканью, которая пахла маслом, копотью и гнилью. Старая древесина разбухла от речной воды.

Айзек прятался в парусиновой тени, лежал, глядя на пробегающие облака. Он был наг; он не шевелился.

Пролежал он здесь уже долго. Ягарек дошел с ним до воды, они больше часа крались по объятому беспокойным сном городу, по знакомым улицам Барсучьей топи, через Гидд, под рельсами, мимо милицейских башен, и наконец достигли южной окраины поймы Ржавчины. До центра города меньше двух миль, а уже совсем иной мир. Тихие улочки, скромные дома-невелички, крошечные парки — даже не парки, а одно название. Запущенные церкви и общественные здания, конторы с фальшивыми фронтонами, самое нелепое смешение архитектурных стилей. Ничего общего с широкими, обсаженными баньянами магистралями Пряной долины или Хвойной улицей в Корабельной пустоши, украшенной величавыми древними соснами. Впрочем, на окраинах поймы Ржавчины попадались обкорнанные дубы, частично скрывавшие огрехи архитектуры.

Айзек и Ягарек, снова обмотавший лохмотьями ноги, прячущий голову под капюшоном недавно украденного плаща, рады были и этой скудной листве, худо-бедно прикрывавшей их по пути к реке.

Вдоль Ржавчины не было плотных жилых застроек, не было промышленных предприятий. Фабрики, мастерские, склады и доки по бокам медленного Вара и соединенного с ним когда-то Большого Вара. Только на последней миле своего русла, где он проходил через Барсучью топь и тысячу лабораторных стоков, Ржавчина становилась грязной и опасной.

В северной части города, в Гидде и Риме, и здесь, в пойме Ржавчины, жители могли без опаски совершать прогулки на весельных лодках. Южнее такое времяпрепровождение было просто немыслимым. Потому-то Айзек и пробирался туда, где воды пустынны, Ткач дал дельный совет.

Они с Ягареком нашли переулочек между двумя рядами домов, тонкую полоску земли, спускавшуюся к покрытой рябью реке. Обнаружить пустую лодку оказалось несложно, хоть и не шла она ни в какое сравнение с теми, что стояли на приколе или бороздили реку в промышленных районах.

Айзек оставил Ягарека (тот, похожий на обыкновенного бродягу, сидел неподвижно, глядел из-под рваного капюшона) и приблизился к воде. Там его ожидала полоска вязкого ила, за ней кайма водорослей. По пути он раздевался, снятое нес под мышкой.

Когда достиг в тающих сумерках Ржавчины, был уже совсем голым. Не медля, он набрался решимости и вошел в воду.

Та была холодна. Но он быстро привык, к тому же черная река смывала грязь клоаки и свалки. И это было приятно. Он тянул за собой одежду по воде, надеясь, что она тоже станет почище. Подплыл к лодке, перебрался через борт и сразу покрылся гусиной кожей. На берегу смутно был виден Ягарек, он не шевелился, наблюдал. Айзек лег, накрылся одеждой, над собой растянул парусину, спрятался в ее тени.

Он смотрел, как появляется на востоке свет, и дрожал от холода; свежий ветер прокладывал на нем дорожки гусиной кожи.

— Я пришел, — зашептал Айзек. — На заре, голый как покойник. Все как ты сказал.

Он не мог сказать наверняка, что слова Ткача, прозвучавшие у него в голове минувшей призрачной ночью, были не мороком. Но подумал: а чем я рискую, если приду? Может быть, от этого изменится узор мировой паутины и новые вплетения в нее придутся Ткачу по вкусу?

Надо встретиться с могущественным пауком. Нужна его помощь.

В середине минувшей ночи Айзек и его товарищи вдруг осознали, что вернулось знакомое напряжение, снова воздух насытился муторной тревогой. Это вернулись кошмары. Как и предсказывал Ткач, он не одержал победы. Мотыльки остались живы.

Айзек запоздало спохватился, что твари знают запах его мыслей. Способны опознать того, кто уничтожил кладку яиц. Что же теперь, цепенеть от ужаса? Страха он не испытывал. «А может, это они меня боятся?» — подумал он.

Баржа покачивалась на воде. Прошел час, и вокруг зазвучали голоса пробуждающегося города. Айзек вздрогнул, услышав бульканье воздушных пузырьков.

Осторожно приподнялся, опираясь локтем. Рассеянное полудремой сознание быстро сосредоточилось. Он осторожно приподнял голову над бортом…

Ягарек виден, поза его ничуть не изменилась. Но позади него появилось несколько прохожих, они не обращают внимания на укутанного плащом дурно пахнущего бродягу.

Возле баржи из глубины воды прорывались пузырьки, лопались на поверхности, рождая трехфутового диаметра круги. У Айзека глаза полезли на лоб, когда он заметил, что они абсолютно круглые и, что еще более странно, каждый из них, разбежавшись, исчезает резко, ничуть не потревожив воду за пределом своего кратчайшего существования.

Айзек чуть отклонился назад, но все же успел заметить, как над водой возникла черная дуга. Река отшатнулась от того, кто поднимался из ее пучины, оставила для него небольшой круг, и мелкая волна с плеском билась в границу этого круга.

Айзек глядел прямо в лицо Ткачу.

Он отпрянул, сердце неистово забилось. Ткач глядел на него снизу вверх. Голова была запрокинута, только она и высовывалась из воды, гигантское же тело оставалось невидимым.

Ткач напевал, и напев этот звучал у Айзека в черепе.

…ТЫ МОЛОДЕЦ ТЫ УМНИЦА ТАЛАНТЛИВЫЙ ПАУЧОК О ЧЕТЫРЕХ КОНЕЧНОСТЯХ ПРИШЕЛ ГОЛЫМ КАК МЕРТВЕЦ ПО МОЕЙ ПРОСЬБЕ… — продолжался бесконечный напевный монолог. — РЕКА И ЗАРЯ ТЫ И Я МЫ КОЕ-ЧТО СМОЖЕМ…

Слова вибрировали в голове не умолкая, до тех пор, пока Айзек не смог понять каждое из них. А когда отзвучали, он рискнул заговорить:

— Ткач, я рад тебя видеть. Ты назначил мне встречу. — Он набрал полные легкие воздуха. — Надо поговорить.

Ткач снова запел-забормотал. Айзек силился понять, перевести чарующий набор звуков в нечто осмысленное, услышать ответ паука. Это напоминало диалог со спящим или безумцем. Было трудно. Даже выматывало, но надо было через это пройти.

Ягарек слушал негромкую болтовню идущих в школу детей. Они прошагали невдалеке по короткой тропке, протоптанной на травянистом берегу. Гаруда скользнул взглядом по воде и дальше, туда, где лес и широкие белые улицы Плитнякового холма уходили под небольшим наклоном от берега. На той стороне тоже росла жесткая сорная трава, но там не было тропки и не было детей. Тихие огороженные дома, больше ничего. Ягарек сдвинул колени и поплотнее укутался в вонючий плащ. В сорока футах от него на реке лодка выглядела неестественно застывшей. Несколько минут назад Айзек осторожно высунул голову, да так и застыла она чуть выше борта. А смотрел он в противоположную от Ягарека сторону. Как будто высматривал что-то на воде. Как будто следил за каким-то плавучим мусором.

Наверное, Ткач пришел, понял Ягарек и заволновался.

Ягарек напрягал слух, но ветерок ничего к нему не приносил. Слышались только плеск невысокой волны и слова, уже неразличимые, уходящих детей.

Время шло, но солнце в небе будто застыло. Ягарек следил за Айзеком, который спорил с пауком — призраком, невидимым с берега, прячущимся под водой.

Ягарек ждал. А потом, после рассвета, но еще до семи утра, Айзек в лодке воровато развернулся, сгреб в охапку одежду и упитанной водяной крысой плюхнулся в Ржавчину.

Когда Айзек выбрался из воды, по речной глади уже разлился анемичный утренний свет. На мелководье Айзек устроил нелепый пляжный танец, натягивая одежду, а затем поплелся по слою водорослей и ила на сушу.

Около Ягарека упал на землю, его замучила одышка. А на тропе щебетали, перекрикивались школьники.

— Думаю, придет, — сказал Айзек. — Кажется, он понял.

К началу девятого они вернулись в домик у железной дороги. Было безветренно и жарко, столбом стояла пыль. Свет лился через трещины в стенах; мусор и нагретая древесина в свете, что лился через окна и трещины в стенах и крыше, приобрели яркие краски.

Дерхан еще не вернулась. В углу спала или притворялась спящей Пенжефинчесс.

Айзек собрал шланги и провода, контакты и моторы, батареи и трансформаторы, вынул записки, прошуршал ими, скользя глазами по формулам, и сунул за пазуху. Черкнул записку для Дерхан и Пенжефинчесс. Потом они с Ягареком проверили и вычистили оружие, подсчитали скудные боеприпасы. Наконец Айзек посмотрел через битые окна на просыпающийся вокруг Город.

Теперь надо действовать осторожно. Уже день, солнце светит вовсю. Каждый встречный может оказаться милицейским, видевшим их гелиотипы.

Они надели плащи. Айзек, поколебавшись, одолжил у Ягарека нож и побрился. Без порезов не обошлось, острое лезвие больно задевало прыщи и родинки, — собственно говоря, поэтому он и носил бороду. Но Айзек действовал быстро и безжалостно к себе, и вскоре показался Ягареку — дряблая кожа, криво подстриженные усы, пучки щетины, кровоточащие ссадины на подбородке. Кошмарный вид — но зато не такой, как раньше.

По пути Айзек то и дело промокал кровь лоскутком. Несколько минут они шагали с беспечным видом мимо магазинов и спорящих обывателей, стараясь обходить людные места, и к девяти оказались на свалке в Грисском меандре. Солнце палило, и здесь, среди гор бросового металла, жара была уж совсем беспощадной. У Айзека на залитом потом лице зудели ранки.

Постепенно два товарища приближались к центру лабиринта, к обиталищу Совета конструкций.

— Никакого толку! — Бентам Рудгуттер сжал лежавшие на столе кисти в кулаки. — Две ночи мы держим в небе воздушные суда, ведем поиски. И ничего! Каждое утро новый урожай трупов, а за ночь не замечена ни одна из этих чертовых тварей. Рескью мертв, Гримнебулин как в воду канул, Блудей тоже неизвестно где прячется.

Он поднял налитые кровью глаза на сидевшую через стол Стем-Фулькер, та спокойно потягивала пряный дымок из трубки.

— Так продолжаться не может, — заключил Мэр. Стем-Фулькер медленно кивнула.

— Во-первых, — рассудительно заговорила она, — теперь ясно, что нам нужны специально обученные войска. Я вам говорила о персонале Попурри.

Рудгуттер кивнул, в который уже раз потерев глаза.

— Мы можем обзавестись ничуть не худшими солдатами. Чего проще — связаться с администрацией карательных фабрик, чтобы прислали нам отряд специально переделанных с зеркалами. Но нужно время, чтобы обучить их. Это минимум три-четыре месяца. А пока мотыльки так и будут хватать граждан и набираться сил. Для нас это чревато потерей контроля над ситуацией в городе. Надо подумать, как этого не допустить. Например, ввести комендантский час. Нам известно, что мотыльки способны проникать в дома, но нет никаких сомнений в том, что большинство жертв было поймано на улицах. Необходимо положить конец домыслам прессы. Не одна же Барбайл работала в проекте «Мотылек». Мы должны подавлять любые опасные подстрекательства к мятежу, мы должны изолировать всех научных работников, которые имеют отношение к этому делу. Половина милиции ловит мотыльков, и мы не можем допустить новой забастовки в доках или чего-нибудь похожего. Иначе не избежать скорого краха. Господин мэр, нынешний кризис посерьезнее любого из тех, что были после Пиратских войн. Мне кажется, пора объявлять чрезвычайное положение. Нам нужны особые полномочия, чтобы можно было действовать по законам военного времени.

Рудгуттер, жуя губами, раздумывал над услышанным.

— Гримнебулин, — поприветствовала аватара.

Совет не сел, он вообще предпочел не показываться. Остался неразличим среди гор мусора и грязи. Кабель, соединенный с головой аватары, другим концом уходил в слой металлической стружки и битого камня. От мертвеца ужасно пахло. Кожа была в пятнах гнили.

— Гримнебулин, — повторил он жутковатым неровным голосом, — ты вернулся. Ты оставил мне кризисную машину, но она в разобранном состоянии. И где те «я», что отправились вместе с тобой в Оранжерею? Ночью снова летали мотыльки. Ты потерпел неудачу?

Айзек вскинул руки, чтобы остановить поток вопросов.

— Стоп! — властно приказал он. — Я все объясню.

Айзек понимал: нет никаких причин считать, что Совет конструкций обладает эмоциями. И, рассказывая аватаре об ужасных событиях в Оранжерее, о том, сколь дорогой ценой удалось добиться столь малой победы, он знал, что не от гнева или горя содрогается и меняется в лице собеседник. Совет Конструкций обладал разумом, но не чувствами. Он усваивал и анализировал новые данные, только и всего.

Айзек сообщил, что «обезьяны» уничтожены, и аватару скорчило особенно сильным спазмом. А информация потекла по кабелю в тайные аналитические машины Совета. Конструкции утрачены, а значит, невозможно перезаписать их опыт. Можно анализировать лишь сообщение Айзека.

Как уже было однажды, Айзеку померещился мелькнувший среди мусора человеческий силуэт, но больше тот не появлялся.

Айзек рассказал Совету о вмешательстве Ткача, а потом наконец приступил к изложению своего плана.

Совет, разумеется, схватывал на лету. Аватара закивала. Под ногами Айзека едва уловимо завибрировала земля. Это зашевелился Совет конструкций.

— Понимаешь, что мне от тебя нужно? — спросил Айзек.

— Конечно, — ответил Совет тонким, зыбким голосом аватары. — А я соединюсь напрямик с кризисной машиной?

— Да, — ответил Айзек. — Она здесь не целиком, потому что я забыл на прежнем месте несколько деталей. Но это и хорошо — когда я их увидел, появилась идея. Мне нужна твоя помощь. Ты, Совет, не что иное, как сеть чертовски сложных вычислительных машин, правильно? Так что изволь кое-что для меня подсчитать. Вывести кое-какие уравнения и напечатать программные карты. И они должны быть не просто хорошими, а идеальными. С погрешностью, близкой к нулю. Сделаешь?

— Покажи, — сказала аватара.

Айзек вынул два листка из-за пазухи, подошел к аватаре, отдал. На свалке убийственно пахло нефтью, нагретым металлом, химикалиями, но вонь медленно гниющего покойника была еще острее. Айзек скривил нос, но мобилизовал волю и остался возле мертвеца, объяснил ему свои формулы.

— На этой странице несколько задач, я не могу никак их решить. Справишься? Это касается математического моделирования психической деятельности. На втором листе — посложнее. А вот список нужных мне программных карт. Я старался вывести каждую функцию с максимальной точностью. Вот тут, например, — толстый палец Айзека двинулся по строке мудреных значков, — входные данные, вот это уже модель… Тебе все понятно? — спросил он, шагнув назад. — Берешься сделать?

Аватара взяла бумаги, тщательно просмотрела. Мертвые глаза размеренно двигались вправо-влево. Проделывала она это непрерывно, пока наконец не содрогнулась — данные пошли по кабелю в невидимый мозг Совета. Постояв немного без движения, аватара сказала:

— Все это можно сделать.

Обрадованный Айзек кивнул:

— Нам это понадобится, гм… чем раньше, тем лучше. Ты можешь управиться поскорее?

— Я попробую. А когда наступит вечер и вернутся мотыльки, ты включишь ток и соединишься со мной. Подключишь меня к кризисной машине.

Айзек кивнул, порылся в кармане и достал еще один клочок бумаги и отдал аватаре.

— Список всего, что нам нужно. Или на свалке найдется, или удастся быстро смастерить. У тебя есть… э… кому поручить? Какие-нибудь маленькие «я»? Пара шлемов, какими пользуются коммуникаторы, пара батарей, миниатюрный генератор, ну и еще кое-что. Опять же, как можно скорее. Самое главное — кабель. Толстый провод для электрического или чародейского тока. Мили две с половиной, а лучше три. И не обязательно одним куском, понятное дело. Лишь бы можно было легко срастить. Ведь придется тебя подключать к нашему… изделию. — Договаривал он уже тихим голосом, монотонно и пристально глядел на аватару. — Кабель должен быть готов к вечеру, к шести… Нас только четверо, — хмуро добавил Айзек, — и к тому же один ненадежен. Ты не мог бы связаться со своей… паствой?

Аватара медленно кивнула, ожидая объяснений.

— Надо, чтобы люди протянули по городу и соединили провода.

Айзек выдернул листок из руки аватары и принялся чертить на обратной стороне. «Y» — две реки, крестики — Грисский меандр и Ворон, Барсучья топь и Каминный вертел. Затем соединил кресты прямыми карандашными линиями и взглянул на аватару снова.

— В общем, надо дать работу твоим прихожанам. И не мешкая. К шести часам чтобы все были на местах с кусками кабеля.

— Почему бы тебе не сделать все здесь? — спросила аватара.

Айзек помотал головой:

— Не получится. Это задворки, а нужен центр Города, где вероятность успеха будет максимальной. Придется идти к вокзалу на Затерянной улице.

Глава 47

Айзек и Ягарек, неся огромный мешок с разобранной аппаратурой, крались по тихим улицам в Грисском меандре, по растрескавшейся кирпичной лестнице Южной линии. Одетые точно городские бродяги, в неподходящее для такой духоты платье, они пересекли воздушный рельс. Подождали, пока шквалом пронесется поезд, энергично дымя трубой, а затем прошли через колеблющиеся стены горячего воздуха над раскаленными чугунными рельсами и дотащились до своего ветхого укрытия.

Была середина дня, воздух лип к телу горячей припаркой.

Айзек опустил свой край мешка и потянул на себя хлипкую дверь. Но она распахнулась от толчка снаружи. Дерхан выскользнула из проема и стала перед Айзеком, притворив за собой дверь. Айзек успел заглянуть — кто-то стоял в темном углу.

— Айзек, я нашла его, — послышался напряженный шепот Дерхан. Лицо ее было грязным, глаза красные. Она чуть не плакала. Дерхан махнула рукой назад, в комнату. — Мы вас ждали.

Айзеку надо было встречаться с Советом, Ягарек мог вызвать ужас и смятение в том, к кому он приблизится, но только не доверие, Пенжефинчесс сообщила о своем желании выйти из игры. Поэтому несколько часов назад Дерхан отправилась в город, чтобы выполнить чудовищную задачу.

Сутулясь и опустив голову, она шагала в затопившей улицы смоляной мгле. Тихо постанывала — в черепе сидела боль, наверное, поднялось давление. Дерхан понимала, что среди прохожих, время от времени попадавшихся на глаза, запросто может оказаться милиционер. К тому же ее изнуряло тяжелое бремя кошмаров.

Но когда поднялось солнце и мгла медленно сошла в канализацию, идти стало легче. Дерхан прибавила шагу, как будто ей больше не препятствовала вязкая материя ночи.

Она взяла на себя жуткую задачу, но необходимость победила страх, отняла у него силу. Дерхан понимала, что ждать бесполезно. Надо действовать.

Она направлялась к благотворительному госпиталю Сириак-Вэлла, ей предстояло пройти четыре с лишним мили по диким извивам улиц, среди трущоб и полуруин. Взять повозку она не решилась, а вдруг кучер окажется милицейским осведомителем, выискивающим по городу нарушителей закона. Поэтому шагала быстро, но не забывала об осторожности, держалась тени Южной линии, которая тем выше забиралась над крышами, чем ближе к центру города. Зияющие арки из ветхого кирпича взмывали над приземистыми жилыми постройками Сириака.

Возле Сириакской высотной станции Дерхан свернула от железнодорожного пути к сплетению улиц, лежащих южнее извилистого Большого Вара.

Было легко идти на шум уличных торговцев, к Тинктурному променаду, широкой и грязной улице, соединявшей Сириак, Пелорусские поля и Сириак-Вэлл. Она тянулась вдоль Большого Вара, неточно повторяя его изгибы, меняя имена по пути: Виньонова дорога, затем Серебряная спина.

Дерхан вступила в это царство гомона, двуколок и ветшающих домов. Она шла с целеустремленностью охотника; она направлялась на северо-восток. Наконец, когда дорога под острым углом свернула на север, Дерхан набралась смелости: полубегом пересекла ее, щерясь злобной побродяжкой, и устремилась к центру Сириак-Вэлла, к Верулинской больнице — обширному скоплению причудливых старинных построек, с башенками и разнообразными украшениями из кирпича и цемента. Вылепленные над окнами боги и демоны пялились друг на друга, изваяния драконов дыбились под разными углами на многоярусной крыше.

Три века назад это был грандиозный санаторий для сумасшедших богачей, но трущобы расползлись как гангрена и поглотили Сириак-Вэлл. Пансионат был выпотрошен и превратился в склад для дешевой шерсти. Потом предприятие обанкротилось, и в комплексе зданий поселился вожак воровской шайки. Его сменила компания неудачливых чародеев. И наконец, здания приобрел Верулинский орден. «Здесь снова будут находить исцеление страждущие», — сказали монахи. Но у них не было денег и лекарств. Совестливые врачи и аптекари помогали им в свободное от работы время, а основной медперсонал, монахи и монахини, были набожны и сердобольны, но необучены. Поэтому в Верулинскую больницу страждущие больные поступали только для того, чтобы умереть.

Дерхан вошла в здание и миновала сторожа, не отозвавшись на его вопросы, как будто была глухой. Он повысил голос, но она все равно не отреагировала. Поднялась по лестнице на второй этаж, где находилось три палаты. И там… приступила к делу.

Она запомнила, как проходила мимо кроватей, устланных чистым, но ветхим бельем, мимо широких стрельчатых окон, полных холодного света, мимо хрипящих полутрупов. Усталому монаху, что засеменил навстречу и спросил, что ей надо, она сбивчиво солгала о больном отце, он-де пропал, ушел ночью из дома умирать и, может быть, попал сюда, к вам, ангелам милосердия. Монах сжалился и слегка заважничал от сравнения с ангелом; как бы то ни было, он разрешил Дерхан остаться и поискать. Та спросила, где лежат самые тяжелые, и опять пустила слезу, сообщив, что отец на волосок от смерти. Монах показал в другой конец огромной комнаты, на высокую двустворчатую дверь.

Дерхан прошла через эту дверь и оказалась в аду, где владычествовала смерть. Попавшие в эту палату могли рассчитывать самое большее на постель без клопов. Юная монашка с полными неизбывной скорби глазами, бродившая по проходам, иногда останавливалась у койки, убеждалась, что пациенту суждена скорая смерть, но он еще жив.

Дерхан тоже остановилась у спинки кровати, заглянула в висящую на ней табличку, прочитала диагноз и рецепт. «Легочная гниль. Обезболивающее 2 лауданума через 3 часа». И рядом — другой рукой: «Лауданума нет».

Для больного, лежащего на соседней койке, недоступным лекарством была спорровая вода. Для третьего — судифил кальциаха, который, если Дерхан прочитала верно, избавил бы несчастного от кишечного распада за восемь уколов. И так — по всей палате. На каждой койке табличка с бесполезной информацией. Каждого пациента можно было бы избавить от страданий, если бы…

Дерхан вспомнила, зачем она пришла.

Окинула палату цепким взглядом — взглядом охотника на полумертвеца. Смутно осознавая критерий отбора: в здравом уме, и живет не последний день. Стало совсем уж тошно, до глубины души. Ее заметила медсестра и приблизилась, ничего дурного не заподозрив, просто решив спросить, кого или что ищет посетительница.

Дерхан пропустила вопрос мимо ушей, ее холодный взгляд скользил по палате. Она прошла через всю комнату, остановилась возле изнуренного старика — ему, судя по табличке, предстояло жить еще неделю. Он спал с открытым ртом, пуская слюни и гримасничая во сне.

Вдруг стало страшно — она поймала себя на том, что подсознательно применяет к ситуации совершенно непригодные этические оценки. Хотелось кричать: «Кто тут милицейский стукач? Кто был насильником? Кто убил ребенка? Кто пытал?»

Но она остановила поток мыслей. Им не место.

Чего доброго, до сумасшествия доведут. Нет у нее выбора. Есть только жестокая необходимость. Дерхан повернулась к монашке. Та семенила вдогонку, градом сыпала возмущенные вопросы и упреки. Но пропускать их мимо ушей было несложно.

Дерхан запомнила свои слова, они звучали так, будто их произносил кто-то другой.

Этому человеку осталось жить недолго. Монахиня перестала шуметь, кивнула.

Ходячий ли он, спросила Дерхан.

Помедлив, медсестра ответила утвердительно.

Сумасшедший?

Оказалось, нет.

Он мне нужен, сказала тогда Дерхан, я его забираю.

Изумленная и рассерженная медичка накинулась на нее, и тут же Дерхан дала волю чувствам, и брызнули слезы, и она испугалась, что сейчас взвоет от отчаяния. Поэтому закрыла глаза, стиснула зубы и зарычала — да так страшно, что монашенка враз умолкла.

Дерхан снова посмотрела на нее и перестала плакать.

Она вынула из-под плаща пистолет и прижала ствол к животу монахини. Та глянула вниз — и пискнула от ужаса.

Пока медсестра, не веря своим глазам, таращилась на оружие, левой рукой Дерхан вынула кошелек — остатки денег Айзека и Ягарека. Показала его монахине, та поняла, чего от нее ждут, и раскрыла ладонь. И Дерхан высыпала на нее банкноты, золотой песок и старые монеты.

Забирай, проговорила она дрожащим голосом. Мотнула головой, указывая на соседние кровати, со стенающими, мечущимися больными. Вот этому купи лауданум, а вон той кальциах. Кого можно — вылечи, другим дай спокойно умереть. Бери деньги, с ними ты поможешь многим, а этого я заберу. Разбуди, скажи, что он должен идти за мной. Скажи, что я способна ему помочь.

Рука с пистолетом тряслась, но ствол был направлен на монахиню. Дерхан сомкнула пальцы медсестры на кошельке. В округлившихся глазах плескалось изумление, непонимание.

Где-то в глубине существа заходилась криком совесть, и заглушить ее было невозможно. «Да, ты права, — мысленно крикнула ей Дерхан, — мы его убьем. Но этих, остальных, спасем!»

Да только никакими доводами нельзя было ослабить страх перед тем, что она совершала. Можно было лишь действовать наперекор совести. Поэтому Дерхан твердо, зло посмотрела в глаза медсестре. И еще сильней сдавила на кошельке ее пальцы.

Помоги им, процедила Дерхан. Теперь ты в состоянии помочь всем, кроме этого старика. Иначе — никому. Помоги им.

Очень долго монахиня молчала, глядя полными страха глазами то на Дерхан, то на грязный кошелек и пистолет, то на умирающих пациентов. Наконец дрожащей рукой опустила деньги в карман белого передника.

Когда отошла будить больного, Дерхан посмотрела ей вслед, испытывая ликование пополам с раскаянием.

«Видишь? — подумала Дерхан, презирая себя. — Не ты одна! Это и ее выбор».

Звали его Андрей Шелборнек, и было ему шестьдесят пять лет. Его внутренние органы пожирал какой-то микроб. Андрей вел себя тихо, он очень устал бояться. Задал только два или три вопроса, а потом без жалоб пошел с Дерхан.

Она ему сказала несколько слов о предстоящем якобы лечении, об экспериментальной технике, которую хотят испытать на его изнуренном болезнью теле. Он ничего на это не ответил и промолчал насчет ее внешнего вида. «Ты понимаешь, что происходит! — думала Дерхан. — Ты устал так жить, ты упрощаешь мне задачу». Но утешать себя такими мыслями было низостью. Дерхан прогнала их.

Вскоре стало ясно, что Андрею не пройти несколько миль до Грисской пади. Поколебавшись, Дерхан вынула из кармана несколько мятых купюр. Ничего не остается, как взять повозку. Она нервничала. Давая рикше указания, понизила голос до неузнаваемого рыка, а лицо спрятала под капюшоном.

В двуколку был впряжен вол, переделанный в двуногого, чтобы легче вписываться в узкие, извилистые нью-кробюзонские улицы и переулки. Он бегал на изогнутых назад ногах, не переставая дивиться самому себе, и расхлябанная его поступь доставляла уйму неудобств седокам.

Дерхан откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. Когда открыла, Андрей уже спал. Он не говорил; он и виду не подавал, что обеспокоен, пока ему не понадобилось взобраться на крутую насыпь из земли и бетона, по которой проходила Южная линия. Тут он переменился в лице, в глазах появилось смятение.

Дерхан принялась бодро врать о секретной лаборатории, о подземном комплексе, куда от путей ведет туннель. Но он слушал вполуха, тряс головой и озирался — хотел убежать. В густой тени под железнодорожным мостом Дерхан вынула кремневый пистолет. Андрей, хоть и умирал, боялся смерти; Дерхан, держа его на мушке, забралась следом на насыпь.

На полпути он заплакал. Дерхан подталкивала его стволом пистолета, все ее чувства, казалось, ушли куда-то далеко. А главное, отступил страх.

В пыльной хижине Дерхан сидела молча, направив на Андрея пистолет, пока наконец оба не услышали шорохи — вернулись Айзек и Ягарек. Когда Дерхан открыла дверь, Андрей поднял крик, стал звать на помощь. Для такого доходяги он оказался весьма голосистым.

Айзек, собиравшийся спросить У Дерхан, что она сказала Андрею, осекся и бросился утихомиривать его.

Лишь один миг, всего-то полсекунды, когда Айзек открыл рот, казалось, он будет успокаивать старика, уверять, что тому нечего бояться, что он в надежных руках, что это странное похищение — в его же интересах. Да и Андрей смотрел на него с надеждой, хоть и не прекращал вопить — самому хотелось, чтобы его успокоили. Но Айзек устал, он плохо соображал, и от необходимости лгать его затошнило. Подготовленные фразы застряли в горле.

Айзек решительно подошел к старику и с легкостью скрутил его, задушил крики ветошью. Связал Андрея кусками старой веревки и постарался усадить поудобнее у стены. Умирающий мычал и шумно дышал сквозь сопли и тряпку, он был вне себя от ужаса.

Айзек попытался заглянуть ему в глаза, прошептал извинения, но Андрей не слушал. Тогда Айзек со стыдом отвернулся. Дерхан поймала его взгляд и пожала руку. Она была благодарна, что нашелся человек, взявший на себя часть ее вины.

Сделать предстояло многое.

Айзек приступил к последним расчетам и приготовлениям. Андрей пищал через кляп, и Айзек в отчаянии посматривал на него.

Айзек отрывистыми фразами, шепотом объяснил Дерхан и Ягареку, что он делает. Посмотрел на сложенные в хижине обшарпанные вычислители — аналитические машины. Покорпел над записями, проверяя и перепроверяя расчеты, сопоставляя их с полученной на свалке технической документацией. Вынул ядро кризисной машины, таинственного механизма, который он отказался оставить у Совета конструкций. В этой темной коробочке были заключены электростатические и чародейские цепи.

Айзек медленно прочистил мотор, проверил в действии кинематику. Теперь он готов. И готова его техника.

Когда вернулась уходившая по каким-то своим делам Пенжефинчесс, Айзек молча посмотрел на нее. Она, пряча глаза, медленно собрала свои пожитки, смазала лук, чтобы не испортился под водой. Спросила насчет Седрахова пистолета и грустно поцокала языком, получив от Айзека ответ «Не знаю».

— Жалко, серьезная была штука, — рассеянно проговорила она, глядя в окно. — Заколдованная.

Айзек перебил ее, сказал, что они с Дерхан просят ее помочь еще раз, прежде чем она уйдет. Она повернулась, посмотрела на Андрея. Как будто только сейчас его увидела. На уговоры Айзека не ответила и потребовала объяснить, что, черт побери, затевается.

Это Дерхан взяла на себя. Отвлекла ее от Андреева сопения и мрачной деловитости Айзека. Потом Дерхан спросила, согласна ли Пенжефинчесс оказать им еще одну услугу. Мы не можем тебя заставить, сказала она, мы можем только просить.

Айзек не слушал разговора. Он старался вообще ничего не слышать, особенно хриплое мычание старика. Сосредоточился на том, что было ему по силам, на сложной кризисной математике.

Глава 48

Около четырех, когда они собрались идти, Дерхан обняла Айзека, а затем и Ягарека. Поколебавшись мгновение, прижала к себе гаруду. Он не ответил на объятия, но и не отстранился.

— Увидимся, как договорились, — прошептала она. — Ты знаешь, что должен сделать?

Айзек ответил утвердительно. Она кивнула и подтолкнула его к двери.

Теперь он помедлил — потому что ему было нелегко. Глянул на Андрея. Тот, изнемогший от страха, лежал в ступоре, глаза стеклянные, кляп покрыт слизью.

— Придется его нести, да так, чтобы не поднял тревогу.

Айзек посоветовался с Ягареком — говорили шепотом, хотя очумевший от ужаса старик и так ничего бы не понял. Наркотиков у них нет, и Айзек не биомаг, а то бы погрузил ему в череп пальцы и на время отключил сознание. Стало быть, надо прибегнуть к менее гуманным навыкам Ягарека. Гаруда вспомнил «шутейные бои», что заканчивались признанием поражения или потерей сознания чаще, чем смертью. Вспомнил отработанные до совершенства приемы, прикинул, как использовать их на человеке.

— Он старый, — шепнул Айзек, — и умирает. Слаб совсем… Поаккуратнее.

Ягарек бочком двинулся вдоль стены к Андрею, а тот глядел на него полными усталости и самых дурных предчувствий глазами. Затем — стремительный бросок, и вот, переступив через Андрея, Ягарек опускается на колено, прижимает к полу левой рукой голову старика. Андрей смотрит на Айзека, глаза лезут из орбит, но кляп не пропускает воплей. Айзек, раздираемый страхом, стыдом и чувством собственного ничтожества, не может отвести глаза. Он смотрит на Андрея, понимает, о чем думает старик. О том, что его убивают.

Правый локоть Ягарека описал в воздухе крутую дугу и с безжалостной точностью вонзился в затылок умирающего. Туда, где череп соединялся с шеей. Андрей коротко захрипел — то ли боль была невыносимой, то ли его рвало. Взгляд стал рассеянным, затем глаза закрылись. Но Ягарек не отпускал голову Андрея, считал секунды, вжимая костистый локоть в ямку на затылке старика. Наконец выпрямился, отступил от бесчувственного тела.

— Он проснется, — пообещал Ягарек. — Может быть, через двадцать минут. А может быть, через два часа. Я буду за ним наблюдать. Если что, усыплю снова. Но тут нужна осторожность — плохо, когда кровь подолгу не поступает в мозг.

Они спеленали неподвижного Андрея какими-то лохмотьями, подняли. Старик почти ничего не весил, настолько источила его многолетняя болезнь.

И вот они тронулись в путь, неся на правых плечах Андрея, а левыми руками держа огромный мешок с аппаратурой. Несли бережно, как святые реликвии, как апостольские мощи. Шли, сутулясь и шаркая, точно нищие, в грязном убогом тряпье. Хмурое лицо Айзека под капюшоном было покрыто бурыми струпьями после неудачного бритья. Ягарек голову обмотал гнилой тканью, оставил только узкую смотровую щель. Он походил на безликого прокаженного, который прячет свою гниющую плоть.

В дверях они оглянулись, прощально кивнули Дерхан. Посмотрел Айзек и на Пенжефинчесс, провожавшую их безучастным взглядом, помедлив, кивнул и ей. Поднял брови, будто в немом вопросе: «Мы еще увидимся?» или: «Ты нам поможешь?»

Пенжефинчесс уклончиво махнула большущей рукой и отвернулась. Айзек, сжав зубы, шагнул за порог. И они с Ягареком пустились в опасное путешествие по городу.

Они не рискнули воспользоваться железнодорожным мостом. Случайно пройдет поезд — и машинист может не ограничиться предупредительным сигналом парового свистка. А ну как разглядит лица и сообщит в милицию или просто доложит начальству на станции Слай или Слюнный базар или на самом вокзале, что на путях трое глупых бродяг ищут себе неприятностей.

Поэтому Айзек и Ягарек ступали по скатившимся с насыпи камешкам, время от времени роняя Андрея и снова взваливая на плечи. Жара была сильна, но не убийственна, и это даже с непривычки казалось изъяном — как будто хирело солнце, как будто сила его лучей потрачена на борьбу с вечными городскими тенями, с прохладой изнанки зданий. Тем не менее Айзек потел в грязных лохмотьях и тихо ругался. Казалось ему, будто бредет в едва осознаваемом сне, и этот сон — о жаре.

Они несли, держа с боков, Андрея, как перебравшего дешевого пойла друга. Брели по улицам, направляясь к мосту Петушиный гребень.

Здесь они были чужими. Это не Собачье болото, не Худая сторона, не трущобы Каминного вертела. Лучше бы им здесь превратиться в невидимок.

Боязливо взошли на мост и двинулись по цветным камням мостовой, под смешки и шуточки лавочников и покупателей.

Ягарек тайком держал руку на шее Андрея, там, где можно было легко надавить на нервный узел и пережать артерию, и готов был с силой вонзить пальцы при малейшем признаке пробуждения старика. Айзек хрипло бормотал, ни к кому не обращаясь и не скупясь на ругательства, — сойдет за пьяный бред.

Айзек и Ягарек медленно шли по мосту, несли спутника и драгоценный мешок с аппаратурой, заставляли разделяться встречный поток пешеходов, но незнакомцы, обходя их, ничего злее насмешек себе не позволяли. Если какие-нибудь хулиганы от скуки пристанут, это будет катастрофа.

Но они благополучно одолели Петушиный гребень, где чувствовали себя одинокими и беззащитными, где солнце будто нарочно очерчивало их силуэты, превращая их в мишени, и проскользнули в Малую петлю. И город словно сомкнул губы позади них, и страх отпустил.

Тут хватало нищих. Они слонялись по тем же дорогам, где ходила местная знать, бандиты с серьгами в ушах, жирные ростовщики и спесивые бандерши. Андрей зашевелился, и Ягарек снова отключил его разум, с силой надавив куда надо.

Здесь хватало переулков и закоулков, и Айзек с Ягареком могли пробираться к своей цели, держась в стороне от главных улиц. Они прошли под бельем, развешанным на веревках между домами. Праздно облокотясь на перила балконов, флиртуя с соседями, на троицу в лохмотьях посматривали мужчины и женщины в исподнем.

Лженищие шли мимо груд мусора и канализационных люков с расколотыми крышками, а наверху из окон высовывались дети и беззлобно плевали в них или бросали камешки и прятались. Как всегда, Айзек и Ягарек искали железнодорожный путь. Нашли у станции Слай, где от Южной линии отходила ветка на Салакусские поля. Осторожно подобрались к дороге под арками, что хаотично виляла сквозь Каминный вертел.

Меркло солнце, и воздух над недобрыми толпами краснел. Арки были покрыты мазутом и сажей, на них выросли микролеса плесени, мха и цепких ползучих растений. А в этих лесах кишели ящерицы и насекомые, и асписы прятались там от жары.

Айзек с Ягареком свернули в грязный тупик рядом с кирпично-цементным фундаментом для рельсов, там передохнули. Над ними, в городской толще, шуршала жизнь.

Андрей уже давно не казался легким, напротив, как будто с каждой секундой набирал вес. Айзек и Ягарек потянулись, размяли ноющие мышцы, продышались хорошенько. В нескольких футах от них тянулся нескончаемый поток пешеходов. Вокзал выплескивал из себя вновь прибывших.

Немного переведя дух, они снова подняли ношу и тронулись в дальнейший путь, опять по переулкам в тени Южной линии, к центру города, к еще не видимым за обычными постройками Штырю и башням вокзала на Затерянной улице.

Айзек заговорил. Рассказал Ягареку, что, по его ожиданиям, должно этой ночью случиться.

Дерхан пробиралась по свалке Грисского меандра, к Совету конструкций. Айзек предупредил огромный искусственный разум о ее приходе. Она тоже знала, что ее ждут. И от этого было не по себе.

Когда приблизилась к котловине, логову Совета, услышала — или почудилось? — шелест голосов. Она мгновенно насторожилась, вынула пистолет. Убедилась, что в стволе есть пуля, а на полке — порох.

Она ступала аккуратно, высоко поднимая ноги, сторонясь любого звука. Пройдя до конца мусорного ущелья, увидела выход на ровное место. Впереди кто-то быстро прошел. Она осторожно двинулась дальше.

Но тут второй человек появился на пути, и она разглядела на нем спецовку, и он пошатывался под тяжестью ноши. На его широких плечах лежала изрядная бухта провода в черной изоляции, обвивала хищным удавом.

Дерхан чуть выпрямилась. Это не милиционеры в засаде — и то хорошо. Осмелев, пошла дальше. Туда, где ждал Совет конструкций.

Она вышла на площадку. Сразу бросила вверх взгляд — надо было убедиться, что поблизости нет воздушных судов. А затем посмотрела вперед и ахнула: толпа была огромной.

На площадке собралось около сотни мужчин и женщин, занимавшихся самыми непонятыми делами. В основном — люди, но была и горстка водяных, и даже два хепри. Все в дешевой грязной одежде. И почти каждый нес огромный моток промышленного кабеля или сидел над ним на корточках.

Провода были разные, в основном с черной изоляцией, но попадались на глаза и коричневые, и синие, и красные, и серые. Парочка крепышей сгибалась под тяжестью бухт толщиной с человеческое бедро. У остальных мотки не превышали в диаметре четырех дюймов.

Голоса мгновенно стихли, когда вышла Дерхан, и все взгляды обратились к ней. Мусорный кратер был под завязку полон народу. Дерхан проглотила комок в горле и присмотрелась к собравшимся. Увидела аватару — она ковыляла к ней на подламывающихся ногах.

— Дерхан Блудей, — тихо сказала она, — мы готовы.

Недолгое время Дерхан провела с аватарой, склонившись над ее самодельной картой. Из кровавой пещеры черепа шло поистине сногсшибательное зловоние. На жаре запах полутрупа был непереносим, и Дерхан максимально задерживала дыхание, а потом глотала воздух залпом, через грязный рукав плаща. Пока Дерхан и Совет беседовали, остальные держались на почтительном расстоянии.

— Это почти все мои органические прихожане. Я разослал свои мобильные «я» с призывами срочно явиться, и, как видишь, верные пришли. Надо действовать, — сказал он, сделав паузу. — Уже пять часов семнадцать минут.

Дерхан снова посмотрела в небо. Оно постепенно темнело, предупреждая о близости заката. Не было никаких сомнений, что часы Совета, захороненные где-то в недрах свалки, абсолютно точны.

Она кивнула. По приказу аватары прихожане стали разбредаться, качаясь под тяжестью ноши. Но перед тем как уйти, каждый поворачивался к мусорному холму, где скрывался Совет конструкций. Постояв мгновение, они дружно сделали жест почитания, изобразив нечто вроде соприкасающихся шестеренок; некоторым для этого пришлось положить кабели.

Дерхан с унынием следила за ними.

— Ничего у них не получится, — сказала она. — Сил не хватит.

— У многих — тележки, — возразила аватара. — Будут ходить партиями, посменно.

— Тележки?.. — спросила Дерхан. — Откуда?

— У некоторых и раньше были, — ответила аватара, — другие сегодня купили или взяли напрокат по моему распоряжению. Краденых нет, мы не можем рисковать.

Дерхан отвела взгляд. Страшновато было думать о том, какой властью над своими прихожанами-людьми обладает Совет.

Когда со свалки ушли последние прихожане, Дерхан и аватара приблизились к неподвижной голове Совета конструкций. Тот, лежа на боку, был невидимкой, слоем мусора. Рядом покоился, дожидаясь своего часа, моток кабеля. Крайний фут был оголен, толстый слой резины сожгли, а гарь скололи. Зачищенные провода торчали врастопырку.

В мусорной котловине остался только один водяной. Он стоял в нескольких футах, робко наблюдал за аватарой. Дерхан поманила водяного, тот приблизился, двигаясь то на четырех, то на двух, шлепая перепончатыми ступнями и ладонями для лучшей устойчивости на нетвердой земле. Спецовка его была из легкого вощеного материала, который предпочитают многие водяные. Эта ткань не тяжелеет в воде, не мешает плавать.

— Ты готов? — спросила Дерхан.

Водяной быстро кивнул. Дерхан окинула его взглядом с ног до головы, но она мало знала об этом народе. Непонятно, что заставило водяного вступить в удивительную секту и самоотверженно боготворить этот сверхъестественный разум, Совет конструкций. Совершенно ясно: Совет со своими прихожанами обращается как с пешками, и приверженность не дает им ни удовлетворения, ни удовольствия. Разве что какой-то смысл существования. Она не могла понять, какое воздаяние, какие услуги обещает своей пастве эта еретическая церковь.

— Помоги мне протянуть это через реку. — Она взялась за конец толстого кабеля, подняла и чуть не свалилась с ног под тяжестью.

Водяной поспешил на подмогу, ухватился за кабель рядом с Дерхан.

Аватара осталась на месте. Смотрела, как Дерхан и водяной уходят за гряду низких мусорных холмов, к застывшим кранам, чьи стрелы указывают на северо-запад.

Тащить кабель было тяжело и неудобно. Дерхан была вынуждена несколько раз остановиться и положить свой конец кабеля, чтобы перевести дух. Водяной терпеливо двигался рядом, останавливался вместе с ней, ждал. Сзади потихоньку уменьшалась невысокая бухта.

Дерхан выбрала маршрут и двинулась меж мусорными грудами к реке, как разведчик.

— А ты знаешь, зачем это все? — скороговоркой спросила она водяного, не поворачиваясь к нему.

Тот глянул на нее, затем обернулся на тонкий силуэт аватары и отрицательно покачал уродливой головой.

— Нет, — ответил водяной. — Я только слышал, что… что Бог-машина приказал нам собраться, мол, вечером предстоит работа. Ну и когда пришел, услышал волю Его.

Говорил он отрывисто, но не резко — обычный работяга, философски сетующий на произвол начальства. Заставляют сверхурочно работать, платить не собираются… Но когда Дерхан, кряхтя от натуги, задала другие вопросы: «И часто вы собираетесь? Что еще он убеждает вас делать?» — водяной посмотрел на нее со страхом и подозрением, и ответы стали односложны, а затем сменились кивками, и кивки тоже вскоре закончились.

Дерхан замолчала. Впрочем, ей и самой было уже не до расспросов. Проклятый кабель отнимал все силы.

Свалка простиралась до самой реки. Берега вокруг Грисского меандра представляли собой отвесные стены из осклизлого кирпича, поднимавшиеся из темной воды. В половодье какие-то три фута гниющей глины предотвращали разлив. В другое время от изменчивой поверхности Вара до верхней кромки стены было футов восемь.

Из расколотой кладки прямо впереди торчала шестифутовой высоты ограда: бетонные столбы, железные перекладины, доски. Ее много лет назад построили, чтобы удержать свалку в колыбели. Но сейчас вес накопившегося мусора опасно кренил старую ограду над рекой. За десятилетия участки хрупкой стены растрескались и съехали с бетонных оснований, и теперь мусор сыпался в воду. Ограды никто не ремонтировал, и только сам слежавшийся до окаменелости мусор удерживал свалку на месте. Кое-где спрессованный сор жирными оползнями уходил в воду.

Высоченные краны, принимавшие груз у мусорных барж, первоначально были отделены от переправленного на сушу хлама несколькими ярдами ничейной земли — спекшаяся грязь, низкий кустарник. Но потом и эта полоска оказалась погребена под свалкой. Мусорщики и крановщики были вынуждены ездить по отложениям хлама к кранам, вертикально торчащим прямо из вульгарного рельефа. Как будто сор был плодороден, как будто он сам взрастил эти огромные сооружения.

Дерхан и водяной огибали груду за грудой, и вот уже не видать лежки Совета Конструкций. За ними тянулся след — кабель, но он становился невидим в момент соприкосновения с землей, превращался в бессмысленный штрих на механистическом фоне.

Чем ближе к Вару, тем ниже сорные дюны. Впереди из слоя отбросов поднималась на четыре фута ржавая ограда. Дерхан чуть изменила курс, направляясь к широкому пролому, через который мусор выползал к реке.

По ту сторону грязной воды виднелся Нью-Кробюзон. Через миг появились и массивные башни вокзала на Затерянной улице, четко обрамленные проломом в ограде. Удалось разглядеть и рельсовые нити, протянувшиеся между башнями. Кое-где в горизонт врезались уродливые милицейские башни.

Напротив виднелся Каминный вертел, наползал на берег Вара. Там не было сплошной набережной, только обрывки улиц кое-где, частные сады, крутые складские стены и пустыри. Оттуда некому следить за приготовлениями Дерхан.

В нескольких футах от воды она выпустила кабель из рук и осторожно двинулась к пролому в ограде. Попробовала почву ногой — не хотелось бы с семи футовой высоты свалиться в реку. Наклонилась вперед, насколько хватило смелости, и окинула взглядом неподвижную гладь Вара.

На западе солнце уже приближалось к крышам, лакируя красноватым светом грязную речную черноту.

— Пенж! — негромко позвала Дерхан. — Ты здесь?

Через несколько секунд внизу блеснуло. Река возле свалки была вся в оспинах мусора, и вот одна такая оспина вдруг двинулась против течения.

Из воды медленно поднялась голова Пенжефинчесс. Дерхан улыбнулась, у нее легче стало на душе.

— Ну что ж, — сказала Пенжефинчесс, — пора мне выполнять последний заказ.

Дерхан благодарно кивнула.

— Она поможет, — сказала Дерхан водяному, встревожено глядящему на Пенжефинчесс. — В одиночку тебе не справиться, кабель слишком большой и тяжелый. Вы будете тянуть под водой, а я — подавать отсюда.

Не сразу он сообразил, что важность задачи, порученной Советом конструкций, перевешивает риск. Он кивнул, запрыгал к пролому в ограде, помедлил секунду, а потом элегантно прыгнул в воду, нырнул так ловко, что почти не было брызг.

Пенжефинчесс на подплывающего водяного смотрела с подозрением. Дерхан быстро огляделась, увидела металлическую трубу шириной с ее бедро, длинную и невероятно тяжелую. Не обращая внимания на боль в измученных мышцах, Дерхан дюйм за дюймом продвигала ее к пролому в стене. Потом, шатаясь от усталости, вернулась за кабелем и потянула его к воде.

Она стала подавать кабель поперек трубы, толкала изо всех сил; где-то позади, виток за витком, он сматывался с бухты. Наконец Пенжефинчесс ударила перепончатыми ногами, почти целиком вылетела из воды и поймала свисающий конец. Под ее тяжестью несколько футов кабеля ушло в воду.

Мусорный пласт грозно двинулся к реке, но кабель скользил поперек лежащей у пролома трубы, и она прижималась обеими концами к ограде, легко пропуская кабель и задерживая сор.

Пенжефинчесс снова вынырнула и потянула кабель на себя. Исчезла, устремляясь ко дну реки. Кабель уже был распрямлен, да к тому же не терся о неорганический мусор, поэтому продвигался легко, с каждым рывком в воде исчезало еще несколько футов.

Дерхан следила за его продвижением, зная, что где-то в пучине водяные трудятся изо всех сил, дружно работая перепончатыми лапами. Она улыбнулась, радуясь своей маленькой победе, и обессилено привалилась к растрескавшемуся бетонному фундаменту.

Толстенный кабель уходил в воду чуть ли не под прямым углом, и оставалось только догадываться, что происходило под ее черной гладью. Наверное, водяные решили сначала выбрать всю слабину, а уже потом тянуть под водой. Как бы то ни было, выше уреза воды кабель уже не двигался. Дерхан молча ждала, когда водяные дадут о себе знать. Минута уходила за минутой. Потом точно посередине реки возник чей-то силуэт. Это был водяной, он поднимал руку, то ли салютовал, то ли сигналил, то ли просто сделал торжествующий жест. Дерхан помахала ему, напрягая глаза, пытаясь понять, кто это и что он хочет ей сообщить.

Река была очень широкой, а силуэт — нечетким.

Но Дерхан удалось разглядеть в руке композитный лук, и она поняла, что видит Пенжефинчесс. А рукой водяная махала на прощание, и Дерхан, погрустнев, ответила таким же жестом.

Она понимала, что на этом последнем этапе охоты на мотыльков добиваться от Пенжефинчесс помощи было почти бессмысленно. Да, ее содействие упростило бы кое-что, но управились бы и без нее, благо, в пастве Совета есть водяные.

И нет смысла печалиться, пусть даже слегка, расставаясь с Пенжефинчесс, и желать ей удачи, и махать, испытывая чувство утраты. Эта водяная — наемница, она уходит, чтобы найти себе менее опасную и более выгодную службу. Дерхан ничего ей не должна, никаких благодарностей, никакой привязанности.

Но товарищами их сделали обстоятельства. Дерхан было печально смотреть, как уходит Пенжефинчесс. Эта водяная была участницей, пусть и второстепенной, хаотической кошмарной борьбы. Дерхан чувствовала, что лишается соратника.

Над водой исчезли и рука, и лук.

Дерхан повернулась к реке спиной и двинулась обратно по лабиринту. Идя вдоль кабеля с ветхой изоляцией, она приблизилась к аватаре. Та поджидала ее, стоя возле уменьшившейся бухты обрезиненного провода.

— Удалось ли перетянуть на ту сторону? — спросила она, как только Дерхан появилась, и неуклюже двинулась вперед. И провод, соединенный с ее черепной коробкой, зашуршал по мусору вслед.

Дерхан кивнула:

— У нас все готово. Где выпускной контакт?

Аватара повернулась и дала знак идти за ней. Нагнулась за другим концом черного кабеля. Пошатнулась под его тяжестью, но жаловаться или просить о помощи не стала. А Дерхан не стала предлагать свои услуги.

Держа под мышкой толстый изолированный провод, аватара приблизилась к скоплению утиля, в котором Дерхан узнала голову Совета конструкций (он по-прежнему лежал на боку, не подавая признаков жизни).

Аватара протянула руку над решетками — металлическими зубами Совета. За одной из громадных ламп — глазом Совета — в путанице проводов, шлангов, контактов работала сложнейшая аналитическая машина.

Все-таки огромная конструкция пребывала в сознании. Дерхан видела, как затлел свет в глазах Совета.

Аватара вставила конец провода в нишу рядом с аналоговым мозгом, ячейкой сети, в которой оперировал совершенно нечеловеческий разум. Отогнула от кабеля несколько толстых проводов.

Дерхан затошнило, она отвернулась, чтобы не смотреть, как аватара безучастно позволяет металлу рвать ладони, как густая сероватая кровь сочится из ранок в гниющей коже.

Она стала подсоединять кабель к Совету, скручивая вместе жилы толщиной в палец, вставляя их в искрящие гнезда, изучая на вид бесполезные утолщения из меди, серебра и стекла в мозгу Совета, одни подкручивая, другие отламывая и бросая.

— Остальное — просто, — прошептала она. — Провод к проводу, кабель к кабелю, и так — до самого Вокзала. Здесь — самое сложное место. Здесь — источник. И надо к нему правильно подсоединиться, чтобы по кабелю пошли эманации, чтобы операция повторилась в коммуникаторских шлемах, чтобы получилась альтернативная модель сознания.

Но как ни сложна была задача, аватара управилась до заката. Взглянула на Дерхан, вытерла израненные руки о бедра и сказала, что ее работа закончена.

Дерхан благоговейно смотрела на вспыхивающие, искрящие соединения. Это было жутковато и красиво. Мерцающие механические самоцветы…

Там, где кабель примыкал к голове Совета, огромной и все еще неподвижной, как у спящего демона, появился узел соединительной ткани, внушительный электромагический шрам. Дерхан отвела наконец от него восхищенный взгляд.

— Ну что ж, — нерешительно проговорила она, — пожалуй, я пойду, скажу Айзеку, что вы готовы.

Широко загребая грязную воду, Пенжефинчесс и ее спутник пробирались сквозь вихрящуюся мглу Вара. Они держались дна, едва видимого в двух футах под ногами. Кабель постепенно вытягивался из высокой груды, образовавшейся под стеной.

В этой части реки, кроме них, не было никого. Только немногочисленные тощие, хилые рыбы, но они спешили уплыть с пути водяных. «Как будто во всем Бас-Лаге найдется сила, — подумала Пенжефинчесс, — которая заставила бы меня их есть».

Проходили минуты, продолжалось тайное путешествие. Пенжефинчесс не думала о Дерхан и о том, что произойдет этой ночью, не размышляла над подслушанным планом, не подсчитывала шансы на успех. Не ее это забота. Седрах и Танселл мертвы, а значит, ей пора уходить.

В глубине души она желала удачи Дерхан и остальным, ведь они, хоть и недолго, были ей товарищами. И краешком сознания она понимала, что ставка в игре очень велика. Нью-Кробюзон — город богатый, в нем тысячи потенциальных нанимателей. Так пусть бы и оставался благополучным.

Впереди сгущалась мгла, это приближалась речная стена. Пенжефинчесс остановилась, потянула кабель на себя, чтобы образовалась достаточная слабина и можно было здесь же поднять конец над поверхностью. Набравшись храбрости, заработала ногами, поплыла вверх.

Заметила, что водяной-мужчина двинулся следом через калейдоскоп блесток. Тысячи лучей солнца падали в Вар, и его крошечные волны преломляли их под разными углами.

Вынырнули одновременно, преодолели последние футы до тени, которую отбрасывала стена. В кирпичную кладку были вмурованы чугунные кольца, по этой ржавой лестнице можно было выбраться на берег. Сверху слетали звуки повозок и пешеходов.

Пенжефинчесс поправила лук на спине, поглядела на хмурого мужчину и обратилась к нему на луббоке, гортанном, богатом многосложными словами языке восточных водяных. Он ответил на городской разновидности рагамоля, искаженной и засоренной человеческими словами, но все же понятной.

— Твои товарищи знают, что надо здесь тебя искать? — спросила Пенжефинчесс.

Он кивнул — горожанин, нахватался человеческой мимики.

— Я свое дело сделала, — заявила она. — Теперь сам держи кабель и жди своих. А я ухожу.

Он, хмуро глядя на нее, снова кивнул, махнул рукой, — должно быть, это означало прощальный жест.

Пенжефинчесс усмехнулась и пожелала традиционное:

— Будь плодовит.

Она ушла под воду и поплыла прочь.

Пенжефинчесс двигалась на восток, по течению реки. В ней росло беспокойство. Ни связей, ни планов… «Что же теперь делать?» — подумала она вдруг. Течение несло ее к острову Страк, где встречаются Вар и Ржавчина и где начинается Большой Вар. Пенжефинчесс знала, что подводная часть острова парламента охраняют милиционеры-водяные, поэтому решила держаться подальше, взяла круто на северо-запад, против течения, перебираясь в Ржавчину.

Та была холоднее и быстрее Вара. Пенжефинчесс взбодрилась, но удовольствие кончилось, когда она попала в грязную воду. Из Барсучьей топи течет, догадалась она, и быстрее заработала перепончатыми конечностями, спеша преодолеть плохой участок. Русалка то и дело начинала дрожать, прижимаясь к коже Пенжефинчесс, и та решила немного изменить маршрут — по дуге поплыла в направлении квартала чародеев. Она старалась пореже вдыхать отвратительную жижу, словно так можно было избежать отравления.

Но примерно в миле от устья Ржавчина стала вдруг довольно чистой и прозрачной. И это слегка обрадовало Пенжефинчесс.

Она почувствовала, как мимо проплыл другой водяной. Ушла на глубину. Тут и там ощущались слабые течения — это из нор, ведущих к дому богатого водяного. Здесь не встретишь абсурдных домиков явно человеческой постройки, когда-то ушедших под воду, обмазанных смолой и с тех пор медленно гниющих. Трущобы водяных находятся в Варе, Мертвяцком броде и Большой петле, здесь же — совсем иная картина. Чистая, прозрачная вода, сбегая с гор, поступает в сложную систему туннелей, в прибрежный дом, весь отделанный белым мрамором. Фасадом он ничуть не уступает соседним человеческим домам, но внутри живут водяные. Перекрытия оборудованы люками, в нижних комнатах — вода, в верхних — воздух. Вода проточная, поэтому в доме всегда чисто.

Пенжефинчесс, держась у дна, проплыла мимо жилища богатого водяного. Городской центр остался далеко позади. На душе все радостней, все спокойней. Она бежит куда глаза глядят! Оказывается, это так здорово…

Она раскинула руки и послала короткое мысленное послание русалке, и та оттолкнулась от ее кожи, брызнула через поры в тонкой хлопковой рубашке. Проведя много дней в сухости, в грязи, вне родной стихии, элементаль наконец получила свободу. В огромном теле реки появился движущийся комочек водяной квазижизни.

Пенжефинчесс почувствовала, как русалка, кружась, наслаждаясь, поплыла вперед, и сама играючи кинулась вдогонку, дотянулась, запустила в нее пальцы. Счастливая, русалка стала корчиться в ее объятиях.

«Я поплыву вдоль берега, — решила Пенжефинчесс, — мимо гор. Может быть, через Бежекские предгорья и кромку скраба Глаз червя. Я поплыву к морю Холодный коготь».

Как только она приняла это внезапное решение, Дерхан и остальные ушли вглубь памяти, стали историей. Когда-нибудь кому-нибудь Пенжефинчесс расскажет о них, а до тех пор даже и не вспомнит.

Она раскрыла громадный рот, впустила в себя быстрые воды Ржавчины. Пенжефинчесс плыла через пригород, спеша покинуть Нью-Кробюзон.

Глава 49

Со свалки Грисского меандра расходились мужчины и женщины в грязных спецовках. Поодиночке, и парами, и группами по четыре-пять. Продвигались не спеша, чтобы не привлекать к себе внимания. Кто без тележки, неся на плечах увесистый моток кабеля; совсем уж тяжелые бухты тащили вдвоем.

Почитатели Совета конструкций покидали свалку партиями, через нерегулярные промежутки времени. Это Совет рассчитал, что лучше им расходиться в случайном порядке.

Небольшой фургон на конной тяге, везущий четырех человек, нырнул в транспортный поток на мост Петушиный гребень и по извилистой улице покатил к центру Каминного вертела. Ехали медленно, свернули на широкий, обсаженный баньянами бульвар Святого Драгонна. Пассажиры покачивались под негромкий перестук колес — дорога здесь была вымощена деревянными плашками, такое наследство оставил эксцентричный мэр Вальдемир, не терпевший грохота колес по камням у себя под окнами.

Кучер осторожно принял к тротуару, а затем и вовсе свернул в маленький двор. Отсюда бульвар был не виден, но шум его никуда не делся. Повозка остановилась у высокой стены из темно-красного кирпича, из-за нее шел восхитительный запах жимолости. С кромки небольшими каскадами ниспадали плющ и страстоцвет, покачивались под ветерком. Это был сад монастыря Веднех-Геханток, за ним ухаживали сменившие веру кактусы и люди, поклонявшиеся этой флористической богине.

Четверо спрыгнули с повозки и принялись разгружать инструменты и тяжелые мотки провода. Пешеходы посматривали без интереса и сразу забывали увиденное.

Один человек поднял конец кабеля высоко над монастырской стеной. Его товарищ вооружился чугунной скобой и кувалдой, тремя быстрыми ударами прикрепил к стене, футах в семи над землей, конец кабеля. Эти двое пошли на запад, через каждые восемь футов повторяя операцию, неторопливо закрепляя на стене кабель.

Они не скрытничали, были спокойны и деловиты.

К городскому гаму прибавлялся стук кувалд монтажников, ну и что с того? Монтажники повернули за угол сквера, неся огромную бухту изолированного провода. Двое других остались на месте. Они ждали у зафиксированного конца кабеля, успев развести в стороны зачищенные от изоляции жилы.

Первая пара разматывала кабель вдоль извилистой стены, что уходила в глубь Каминного вертела, огибала с задворков рестораны, магазины готового платья и плотницкие мастерские, к району красных фонарей, к Ворону — кипящему ядру Нью-Кробюзона. За ними поднимался и спускался по кирпичу и бетону кабель, минуя темные разводы на стене, переплетаясь с трубами для воды и газа, с проводами для тока магического и электрического, а также с ржавыми трубами и проводами давно забытого предназначения. Тусклый кабель моментально сливался с фоном, становился невидим. Просто у города стало одним нервом больше.

Но все же им пришлось пересекать улицу, когда она плавно изогнулась к востоку. Они положили кабель на землю, приблизились к соединявшему два тротуара желобу шестидюймовой ширины. Раньше по нему стекали нечистоты, теперь — дождевая вода, уходя сквозь решетки в подземелье.

Люди уложили кабель в желоб, хорошенько закрепили. Улицу пересекли быстро, благо движение на ней не было оживленным. Продолжая разматывать кабель, они обогнули школу, из окон которой вылетало рявканье педагогов.

По-прежнему их поведение ни у кого не вызывало любопытства. Они размотали кабель до следующей стены, на этот раз вокруг школы. Миновали другую пару рабочих, что на углу заменяла расколовшиеся плитки мостовой. Дорожники заметили вновь прибывших, коротко и хмуро поприветствовали и вновь занялись своим делом. Когда почитатели Совета конструкций приблизились к зоне красных фонарей, они, все так же разматывая тяжелый кабель, свернули во двор. Там с трех сторон высились стены, пять или шесть ярусов грязного замшелого кирпича, проеденного за многие годы дождем и смогом, и — окна, через неравные промежутки, как будто их вслепую пробивал кулаком некий великан между крышей и землей.

Были слышны возгласы, ругательства, смех, звон кухонной утвари. Из окна третьего этажа на монтажников смотрел красивый ребенок лет шести, непонятно, мальчик или девочка. Они нервно переглянулись, а затем пробежали взорами по остальным окнам. Кроме ребенка, не видать никого, значит, можно считать, что никто не заметил рабочих.

Помощники Совета конструкций бросили на землю петли кабеля. Один мужчина заглянул в глаза ребенку, озорно подмигнул и ухмыльнулся. Другой опустился на колено и посмотрел сквозь круглый решетчатый люк в мостовой.

Снизу из иглы его коротко окликнули, грязная рука метнулась к металлической задвижке.

Первый дернул за ногу товарища и прошептал ему:

— Они здесь… Мы на месте!

После чего схватился за конец кабеля и попытался просунуть его в решетку канализационного люка. Но кабель оказался слишком толст. Человек выругался и нашел в инструментальном ящике слесарную ножовку, принялся пилить неподатливую решетку, морщась от визга металла.

— Быстрей, — требовал снизу невидимка. — За нами кто-то идет.

Наконец, отложив ножовку, человек во дворе с силой воткнул конец кабеля в расширенное отверстие. Его товарищ нетерпеливо следил за этим сверху.

Внизу человек ухватился за кабель, потянул его в канализационную иглу.

Ребенок с любопытством смотрел на двух мужчин. А те ждали, вытирая ладони о спецовки. Когда часть кабеля, оставшаяся над землей, с силой натянулась, они быстро отступили от темной дыры в мостовой.

Как только зашли за угол, один посмотрел вверх и снова подмигнул малышу. И скрылся с его глаз. На улице двое расстались, ни слова не сказав друг другу на прощание. Каждый пошел в свою сторону под заходящим солнцем.

Возле монастырской стены двое ожидавших глядели вверх. Через улицу над обветшалой крышей старого, в пятнах сырости здания появились трое. Они тоже принесли с собой кабель, протянули футов сорок, оставили извилистый след своего продвижения от южного угла Каминного вертела по крышам лачуг, построенных самовольными поселенцами. Кабель присоединялся к легиону труб, наобум протянутых между этими голубятнями, протискивался между шпилями и прилипал уродливым паразитом к шиферным листам. Слегка кланялся, в двадцати, а то и сорока футах над землей пересекая улицы параллельно мостикам, протянутым от дома к дому. Кое-где промежуток между стенами не превышал шести футов, и в таких местах кабель был просто перекинут с крыши на крышу, а принесшие его это расстояние преодолели прыжком. Кабель исчезал на юго-востоке, резко уходя вниз, в осклизлый дренаж, в канализацию.

Трое подошли к пожарной лестнице и стали спускаться. Дотянули толстый кабель до второго этажа, откуда были видны монастырь и двое поджидавших на земле.

— Готовы, — прокричал один из вновь прибывших и махнул рукой вниз, предупреждая, что сейчас будет бросать.

Стоявшие на земле кивнули. Трое на пожарной лестнице дружно взялись за моток и сбросили его. Кабель летел, корчась в воздухе чудовищной змеей; он звучно ударил по рукам человека, подбежавшего, чтобы поймать. Человек вскрикнул от боли, но кабель не выпустил, поднял его высоко над головой и натянул изо всех сил, так, чтобы конец состыковался с кабелем, уже прикрепленным к ограде сада. Его товарищ быстро прибил спущенный сверху провод к стене. Черный трос пересекал улицу над головами пешеходов, спускался под крутым углом. Трое на железной лестнице наклонились, следя за торопливой работой своих товарищей. Внизу один принялся сращивать два куска многожильного провода. Покончив с этим, он открыл инструментальный ящик и вынул два пузырька. Встряхнул, откупорил один и уронил несколько капель на сплетение проводов. Затем пришел черед второго пузырька. Две жидкости встретились, и химическая реакция была довольно бурной. Он отступил на шаг, держа пузырек вытянутой рукой и продолжая капать, и закрыл глаза. От быстро разогревающегося металла шел едкий дым.

При смешении двух веществ кроме ядовитых испарений выделялось тепло, в достаточном количестве, чтобы сплавить жилы друг с другом. Когда металл подостыл, двое обмотали сплавленные провода лоскутами ткани, откупорили банку густой битумной краски, щедро намазали, сверху обернули фольгой.

Люди на пожарной лестнице увиденным были удовлетворены. Они вернулись на крышу, чтобы исчезнуть в городе быстро и без следа, как исчезает дым на ветру.

И везде на прямой линии между Грисским меандром и Вороном творились подобные дела. Мужчины и женщины скрытно пробирались по шипящим и журчащим туннелям канализации. В некоторых группах проводниками были знатоки подземелий: инженеры, рабочие-сантехники, воры. Все были хорошо экипированы: карты, фонари, пистолеты и четкие инструкции. Некоторые несли тяжелые мотки кабеля. Группами по десять, а то и больше человек эти прихожане пробирались назначенным маршрутом. Когда заканчивалась одна бухта, подсоединяли следующий кусок кабеля и шли дальше. Не обошлось без непредвиденных задержек, группы теряли друг друга, случайно забредая в зоны смертельного риска, где обитали гулы или укрывались бандиты. Но, вовремя спохватившись, монтажники негромко окликали своих товарищей и возвращались на их голоса.

Когда две группы встречались наконец на каком-нибудь перекрестке туннелей, они сращивали два больших куска кабеля с помощью холодной или горячей или чародейской сварки. После чего кабель крепился к толстым трубам, что протянулись во все концы канализации.

Сделав дело, группа рассеивалась, исчезала. Кое-где бригада рабочих выбиралась на поверхность земли и протягивала кабель по задворкам, по лестницам из отсыревшего кирпича, по крышам, по заполненным народом улицам, где их деятельность казалась совершенно рутинной и никакого интереса к себе не вызывала. Бригада встречала другую бригаду, отрезки кабелей сращивались, прихожане разбредались. Учитывая, что некоторые группы, особенно в подземелье, могут заблудиться и не попасть в места встречи, Совет конструкций разместил по маршруту запасные бригады с бухтами кабеля. Они ждали приказа действовать.

Но все шло по плану. Без проблем не обходилось: незначительные отклонения от маршрута, потерянное время, краткая паника. Но ни одна бригада не заблудилась окончательно, все пришли куда надо. Запасные работники не понадобились.

По всему городу была раскинута огромная сеть.

Матово-черная змеиная кожа лежала в фекальной жиже, на мхах и гнилых бумагах, в жестком кустарнике, на усыпанных строительным мусором пустырях, на тропинках одичалых кошек и на игровых площадках ребятни.

Кабель целеустремленно, как рыба на нерест, продвигался к цели, торил себе дорожку сквозь жаркий город, к высоченному монолиту в центре Нью-Кробюзона. Лишь изредка он незначительно отклонялся от прямого курса, огибая какое-нибудь препятствие.

На западе солнце тонуло за холмами, делая их величаво-зловещими. Но где им тягаться с хаотическим величием вокзала на Затерянной улице. По всей его невероятной громаде мерцали огни, и он, точно дары, принимал освещенные поезда. Штырь боевым копьем пронзал облака, но и он был ничто по сравнению с вокзалом — маленький бетонный придаток к печально знаменитой исполинской постройке.

Кабель, нигде не прерываясь, тянулся к вокзалу, поднимаясь ввысь и падая, повторяя абрис Нью-Кробюзона.

Западная сторона вокзала смотрела на площадь Биль-Сантум. Та была полна народа, повозки и пешеходы постоянно кружили вокруг парковых насаждений в ее центре. Среди этой пышной зелени голосили, зазывая зрителей и клиентов, жонглеры, фокусники и владельцы конюшен. Жизнерадостные граждане будто не замечали монументального сооружения, господствовавшего над местностью. Разве что любовались фасадом, когда на него падали лучи низкого солнца и он превращался в ярчайший калейдоскоп: лепнина и крашеное дерево становились розовыми, кирпичи кроваво-красными, железные балки приобретали роскошный глянец. Улица Биль-Сантум ныряла в высоченную арку, соединявшую основное здание вокзала со Штырем.

Вокзал не был обособлен. Краями он срастался с другими постройками, гряды башенок сходили с его спины в город, теряясь среди обыкновенных домов. Бетонные стенные панели вдруг превращались в уродливые борта каналов. Пять железнодорожных путей протягивались сквозь широкие арки и уходили за крыши; вокзальные кирпичи поддерживали их, образуя тропу над улицами. Сама Затерянная улица представляла собой длинный узкий проход, отходивший перпендикулярно от площади Биль-Сантум и затем, петляя, тянувшийся на восток, к Гидду. Никто не знал, чем она так прославилась, что ее именем назвали вокзал. Булыжная мостовая — дома не слишком запущены, но и не в идеальном состоянии. Возможно, раньше эта улица служила северной границей вокзала, но не выдержала его напора. Сооружение неуклонно расползалось, и его этажи перебрались через узкую улицу, а дальше строение уступами шло под уклон, образуя террасу севернее улицы Биль-Сантум. Отдельные участки Затерянной улицы лежали под открытым небом, в других местах были закрыты длинными навесами; кирпичные арки испещрены горгульями и решетками из дерева и чугуна. Здесь, в тени вокзального подбрюшья, Затерянная улица всегда была освещена газовыми фонарями, оставаясь жилой. Под темным архитектурным небом ютились семьи, жители ходили на работу и обратно, целыми днями не выбираясь из тени.

Сверху часто доносился топот тяжелых сапог. Фасад вокзала и большая часть его крыши находились под наблюдением. Частная охрана, иностранные солдаты и милиция. Кто в мундире, а кто и в штатском для маскировки, стражи патрулировали у фасада и на курганах из шифера и кирпича, защищали банки и магазины, посольства и госучреждения, расположенные на этажах вокзала. Охранники проходили установленными маршрутами, проникали в башни, поднимались и спускались по винтовым железным лестницам, миновали мансардные окна и пересекали садики на плоских крышах, посещали нижние уступы вокзальной кровли, смотрели оттуда вниз, на площадь, на укромные уголки вокзала, на гигантский город. Но дальше к востоку; к тыльной стене вокзала, испещренной сотней торговых проходов и вспомогательных пристроек, режим охраны не был столь жестким и упорядоченным. Здесь громада сооружения была темнее. Когда опускалось солнце, вокзал бросал исполинскую тень на широкую ленту Ворона.

В некотором отдалении от самой большой — центральной — постройки между вокзалами на Затерянной улице и Гидд проходила Правая линия через скопление административных зданий, давным-давно выжженных пожаром. Сооружения от огня не пострадали, но фирма, занимавшая их, обанкротилась. С тех пор помещения пустовали уже доброе десятилетие, ими не брезговали разве что бродяги, нечуткие к стоящему до сих пор запаху гари.

Два с лишним часа мучительно медленного продвижения, и наконец Айзек с Ягареком очутились возле выгорелой раковины, с радостью укрылись внутри. Они уложили Андрея, но связали его по рукам и ногам, вставили кляп, не дожидаясь, пока проснется. Затем заморили червячка принесенной с собой едой и устроились в тишине и темноте ждать. Небо было светлым, но в их укрытии царил сумрак — вокзал отбрасывал густую тень. До заката осталось чуть больше часа.

Разговаривали шепотом. Проснулся Андрей, замычал, бросая на своих мучителей полные ужаса и мольбы взгляды, и Айзек посмотрел на него, но был слишком измотан и расстроен, чтобы испытывать угрызения совести.

В семь часов за дверью со вздувшейся пузырями краской раздался шорох, вполне различимый на фоне обычного шума Ворона. Айзек вынул кремневый пистолет и знаком велел Ягареку помалкивать.

Пришла Дерхан, очень усталая, лицо в пыли и копоти. Затаив дыхание, шагнула через порог и затворила дверь за собой, а затем, бессильно привалившись к ней, выдохнула, и это было похоже на рыдание. Через секунду она оттолкнулась от двери и шагнула вперед, схватила руку Айзека, затем Ягарека. Шепотом они обменялись приветствиями.

— Кажется, за этим домом кто-то наблюдает, — встревожено сообщила Дерхан. — Стоит напротив, под навесом табачной лавки, и на нем зеленый плащ. Лица не разглядела.

Айзек и Ягарек напряглись. Гаруда скользнул к окну и приник птичьим глазом к дырочке в ставне. Изучил видимый отрезок улицы.

— Там никого, — сказал он ровным голосом. Подошла Дерхан, тоже посмотрела в отверстие.

— Может, он и ни при чем, — сказала она, — но этажом-двумя выше я бы себя чувствовала поспокойнее. Если кто сунется, услышим и успеем что-нибудь предпринять.

Идти теперь было куда легче. Плачущий Андрей шел сам, Айзек держал его на мушке, не боясь чужих глаз. Они поднялись по лестничным маршам, оставив на закопченных ступеньках отпечатки подошв. На верхнем этаже в оконных проемах не было ни стекла, ни дерева, и можно было легко держать под наблюдением узкие шиферные скаты. Они подождали до темноты. Потом замерцали оранжевые газовые фонари. Ягарек пролез в окно и легко спрыгнул на замшелую кладку. Прошел пять футов к гребню из крыш, соединявшему горстку зданий с Правой линией и вокзалом на Затерянной улице, который высился на западе, испятнанный гроздьями огней — громадное земное созвездие. На фоне горизонта силуэт Ягарека был нечеток.

Он рассматривал панораму из дымовых труб и косых крыш, за ним же самим никто не наблюдал. Ягарек повернулся к темному окну, дал остальным знак следовать за ним.

Андрей был стар и неуклюж, ему трудно было идти по узеньким дорожкам, которые предпочитали его похитители. Даже пятифутовые провалы он перепрыгивать не мог. Айзек и Дерхан ему помогали: одна поддерживала или беспощадно тащила за собой, а другой целился в голову. Разумеется, путы с его рук и ног сняли, чтобы мог ходить и лазать, но кляп остался на месте, глушил стоны и рыдания. Андрей был растерян и жалок, точно неприкаянная душа в окрестностях ада, с каждым мучительным шагом приближающаяся к своему неизбежному концу.

Четверка продвигалась по крышам параллельно Правой линии. Мимо них в обе стороны проходили железные поезда, взревывали и выбрасывали огромные клубы жирного дыма в сумеречный свет, а три человека и один гаруда медленно шли вперед, к вокзалу.

Вскоре рельеф изменился. Крутые скаты уступили кирпичной кладке; то и дело приходилось работать руками, огибая препятствия по узким уступам вдоль стен с окнами, проползая на корточках через широкие отверстия в стенах и спускаясь-поднимаясь по коротким лестницам, обвивавшим коренастые башни. Кирпич гудел — где-то в недрах этих сооружений работали механизмы.

Айзек и его товарищи уже не видели впереди крыши вокзала, она была над ними. Они миновали нечеткую границу, где кончались террасированные улицы и начинались подножия вокзала. Они старались не лазать, а огибать кирпичные выступы и пробираться случайными коридорами.

Айзек нервничал, все чаще озирался. Справа за низким горизонтом крыш и дымовых труб мостовая была не видна.

— Тише и осторожней, — прошептал он, — тут охрана может быть.

На северо-востоке виднелся прорезающий станцию изгиб. Когда подошли ближе, это оказалась улица, полускрытая постройками. Айзек показал на нее и прошептал:

— Вот она, Затерянная улица.

Впереди, невдалеке, она пересекалась с Цефалической дорогой, по которой они недавно шли.

— Там — место сбора, — шепнул Айзек. — Яг, ты не проверишь?

Гаруда отбежал прочь, к тыльной стене высокого здания, стоявшего в нескольких ярдах. Покрытый ржавчиной водосток доставал до земли — чем не лестница для гаруды.

Айзек и Дерхан медленно двинулись вперед, подталкивая Андрея стволами пистолетов. Когда достигли перекрестка, уселись, приготовились ждать.

Айзек посмотрел в небо, там лишь высокие облака были еще освещены солнцем. Опустил голову, встретил жалкий молящий взгляд Андрея. Со всех сторон уже доносились ночные звуки города.

— Это еще не кошмары, — прошептал Айзек и посмотрел на Дерхан. Протянул руку ладонью кверху, словно проверял, нет ли дождя. — Ничего не чувствую. Они еще не вылетели.

— Может, раны зализывают? — мрачно предположила она. — Может, и не вылетят сегодня. — Ее глаза стрельнули в Андрея. — И тогда все это бесполезно.

— Прилетят, обещаю. — Айзек не желал даже думать о том, что их затея может окончиться неудачей.

Некоторое время они молчали. Айзек и Дерхан одновременно поймали себя на том, что следят за Андреем. Он медленно дышал, взгляд метался, страх превратился в парализующий фон. «Можно вынуть кляп, — подумал Айзек, — и старик не закричит. Но может заговорить…»

Кляп остался на месте.

А потом что-то скребнуло поблизости. Айзек и Дерхан спокойно, но быстро подняли пистолеты. Над кирпичной стенкой появилась пернатая голова Ягарека, и его товарищи опустили оружие. Гаруда двинулся к ним по растресканной плоскости крыши. На плече он нес моток кабеля. Его шатало от тяжести, он чуть не упал в объятья Айзека.

— Ну что? — шепнул тот, поддерживая гаруду. — Нас ждут?

— Они уже сердились, — ответил Ягарек. — Вышли из канализации час назад, а то и больше. И боялись, что нас поймали или убили. Это — последний кабель.

Он бросил моток себе под ноги. Провод был покрыт тонким слоем резины. Айзек опустился на колени, прикинул: футов шестьдесят провода. Дерхан, держа на мушке Андрея, тоже посмотрела на кабель.

— Подсоединен? — спросила она. — Сработает?

— Не знаю, — шепнул Айзек. — Ничего нельзя обещать, пока я не соберу цепь.

Он поднял конец кабеля, перекинул через плечо.

— Это не совсем то, на что я рассчитывал, — сказал он. — Лучше было бы добраться до центра вокзала.

Он огляделся, пожевал губами.

«Это неважно, — подумал Айзек. — Я выбрал вокзал, чтобы уйти со свалки, уйти от Совета, пока… пока он не предал».

Но в душе все же оставалось желание проникнуть в самое сердце вокзала, как будто там, в его кирпичах, была заключена некая могущественная сила.

Айзек показал на юго-восток, на крутые и почти горизонтальные скаты — будто ступенчатая пирамида венчала громадную плоскую стену из грязного бетона. Самый верхний скат заканчивался футах в сорока от Айзека и его спутников, и он надеялся, что дальше — ровная площадка. Исполинская Г-образная шиферная стена продолжалась кверху, поднимаясь почти на шестьдесят футов, обнимая гипотетическую площадку с двух сторон.

— Нам туда, — превозмогая сомнения, сказал Айзек

Глава 50

Пройдя полдороги по уступчатой крыше, Айзек и его спутники кое-кого потревожили.

Вдруг раздался хриплый пьяный голос. Айзек и Дерхан дружно схватились за пистолеты, но это оказался пьяный оборванец — возник перед ними, точно материализовался из воздуха, и, двигаясь совершенно не по-человечески, убежал вниз. Только взметнулись его лохмотья.

Затем стали попадаться на глаза и другие обитатели вокзальной крыши. В потайных двориках мерцали костерки, возле них угадывались темные силуэты голодных бродяг; в закутках возле старых шпилей спали, свернувшись клубочком, другие оборванцы. Мир отверженных, мир чужих. Крошечное бродячее племя горцев. И совершенно иная экология.

Высоко над головами обитателей крыш в небе проплывали пузатые воздушные корабли — бесшумные хищники. В ночном облаке зигзагами продвигались грязные пятна света и тьмы.

К большому облегчению Айзека, вершина шиферного холма оказалась и впрямь горизонтальной, около пятнадцати квадратных футов — достаточно просторно. Он махнул пистолетом, разрешая Андрею сесть, и тот сразу обмяк, медленно опустился в углу, сгорбился, поджал ноги, охватил руками лодыжки.

— Яг, ты тут посторожи, — сказал Айзек.

Ягарек бросил последний виток кабеля и стал часовым на краю маленькой площадки, озирая изломанный горизонт. Айзек зашатался под весом всего мешка, положил его и стал вынимать аппаратуру.

Три зеркальных шлема — один он надел. Второй взяла себе Дерхан, третий передала Ягареку. Четыре аналитических вычислителя, каждый величиной с большую пишмашинку. Две изрядные химикомагические батареи. Третья батарея, метазаводная, хеприйского производства. Несколько соединительных кабелей, два больших коммуникативных шлема, таких же, как тот, с помощью которого Совет конструкций и Айзек поймали мотылька. Факелы. Черный порох и пули. Стопка программных карт. Несколько трансформаторов и волшебных преобразователей. Контуры весьма загадочного предназначения, из меди и сплава олова со свинцом. Миниатюрные моторы и динамо-машины.

Все — видавшее виды. В выбоинах, трещинах, грязи. Печальное зрелище. Самый настоящий хлам.

Айзек опустился на корточки перед грудой вещей и занялся приготовлениями.

Голова его покачивалась под тяжестью шлема. Он соединил два вычислителя, получилась мощная сеть. Затем приступил к гораздо более сложной задаче сборке остального хлама в работоспособный контур.

Подсоединил к моторам провода, другие их концы — к большей вычислительной машинке. Во второй машинке покопался, чуть изменил настройки. Клапаны теперь будут работать не только на блокирование или пропуск информации, они смогут задерживать «грязь», ошибки, мутные потоки кризисной математики.

Айзек воткнул штырьки в гнезда, соединив кризисную машину с динамо и устройствами для преобразования загадочной энергии в другую, не менее загадочную, форму. Вскоре по всей тесной площадке раскинулась импровизированная цепь.

Напоследок он вынул из мешка невзрачную самодельную коробочку из черной жести, величиной с туфлю. Взялся за конец кабеля, того, что уходил к огромной сети, созданной прихожанами на полосе длиной в две мили, от вокзала до огромного тайного разума, царившего на свалке Грисского меандра. Айзек быстро распрямил концы жил у среза и воткнул их в гнезда черной коробочки и посмотрел на Дерхан, которая следила за его движениями, держа пистолет направленным на Андрея.

— Прерыватель, — объяснил Айзек. — Этот клапан будет пропускать ток только в одну сторону. Я отрезал Совет от нас. — Он похлопал по корпусу кризисной машины.

Дерхан медленно кивнула.

Уже почти совсем стемнело. Айзек, глядя на Дерхан, мрачно добавил, подключая последние элементы:

— Нельзя допустить, чтобы эта штуковина заполучила кризисную машину. Помнишь, что она говорила? Аватара — выловленный из реки труп. Черта с два! Это живое тело… Да, безмозглое, но сердце бьется, легкие работают. Совет конструкций вылущил у человека мозги, пока тот еще дышал, иначе бы он просто сгнил. Может, кто-нибудь из его чокнутой паствы собой пожертвовал, добровольно, а может, и нет. В любом случае, Совет без всяких колебаний прикончит человека или нечеловека, если… сочтет это целесообразным. Нет у него ни чувств, ни морали, — продолжал Айзек, втискивая неподатливую железку. — Это просто… считающий рассудок. Дебет-кредит… Вдобавок он пытается себя оптимизировать. И ради усиления своей власти пойдет на все. Будет нам врать, будет убивать. — Айзек на миг оторвался от работы и взглянул на Дерхан. — Я теперь понял, зачем ему нужна кризисная машина, ведь не случайно Совет о ней так часто заговаривал. Вот поэтому-то я и запасся им. — Айзек похлопал по прерывателю. — Если б я напрямик подключил Совет, он бы получил обратную связь, смог бы контролировать кризисную машину. Сам он пока такую штуковину сконструировать не способен. Спорим на что угодно — только ради этого мы ему и понадобились. Ди, Яг, вы знаете, что может эта вещица. Конечно, это всего лишь модель, но она худо-бедно работает. А представьте, Совет увидит ее в действии, да вдобавок — изнутри, изучит ее устройство, найдет и устранит неполадки, сделает все по уму? Представляете, на что он тогда будет способен? На все! — Айзек помолчал, возясь с проводами. — Кризис — повсюду. И если машина способна обнаружить поле, если способна его сфокусировать, отвести в заданном направлении, то это означает всемогущество! Моя-то модель барахлит из-за математики — каждую задачу для вычислителя приходится выражать языком формул, для того и нужны программные карты. А чертов Совет думает математически! Все только через формулы выражает. Если этот ублюдок присосется к кризисной машине, его прихожане перестанут быть психами. Вы в курсе, что они его называют Богом-машиной? Ну так вот, они будут правы.

Все торе помолчали. Андрей беспомощно таращился, он не понял ин единого слова. Айзек попытался вообразить существование города под властью Совета, представить, как Совет подключается к маленькой машине, как монтирует новые, большие, увеличивая их число в геометрической прогрессии, питая их собственной чародейской, электрохимической и паровой энергией. В недрах свалки стучат чудовищные клапаны, меняя ткань реальности эффективнее, чем фильеры Ткача, — и все это по воле огромного холодного разума, не способного чувствовать, умеющего только вычислять и капризного, как ребенок.

Айзек пощупал прерыватель, осторожно встряхнул, мысленно помолился о том, чтобы устройство сработало как надо.

Он тяжело вздохнул и взял толстую стопку напечатанных Советом программных карт. Скептически пробежал глазами кривой машинописный текст — Совет пользовался изношенным принтером.

— Десяти еще нет вроде? — спросил он. Дерхан кивнула.

— И в воздухе по-прежнему ничего такого? Значит, к вылету мотыльков мы должны успеть. — Он опустил глаза и передвинул рычажок на одной из двух химических батарей. Внутри смешались реактивы, но кипения почти не было слышно. А затем вдруг защелкали клапаны, загудели выходные сигналы — пошел ток. Собранный на крыше механизм ожил.

— Пока только считает, — нервно кивнул Айзек на гудящую кризисную машину, — не обрабатывает данные. Сейчас введу команды.

Он аккуратно вставлял программные карты в аналитические машины. Большая часть карт досталась кризисной машине, но и вспомогательные вычислительные цепи, подключенные с помощью коротких проводов, не остались без инструкций.

Айзек проверял каждую карту, заглядывал в свои бумаги, делал быстрые расчеты, прежде чем вставить карту в считыватель.

Машины стрекотали узкими шестеренками, которые скользили по картам, попадали зубцами в тщательно прорезанные отверстия, перегружали информацию в свои аналоговые мозги. Айзек терпеливо дожидался щелчка, означавшего, что обработка данных успешно завершена, вынимал карту и вставлял следующую.

Попутно он писал понятные только ему каракули на истрепанных листах бумаги и учащенно дышал.

Вдруг зарядил дождь — огромные капли густой и теплой, как гной, воды посыпались с неба. Свинцовые дождевые тучи ускорили приход ночной мглы. Айзек захлопотал быстрее, собственные пальцы показались ему вдруг слишком большими, слишком неловкими.

Его охватывала вялость, какая-то тяжесть легла на душу, усталость начала проникать в плоть и кость. Будто нечто сверхъестественное, тайное накатывало изнутри; клубящаяся черная туча поднялась из глубины разума.

— Айзек, надо бы поспешить, — сказала дрогнувшим голосом Дерхан. — Уже начинается!

Вместе с дождем на них обрушился рой кошмарных чувств.

— Проснулись и вылетели, — с ужасом добавила Дерхан. — На охоту. Побыстрей, Айзек!

Айзек молча кивнул, продолжая свою работу, тряся головой, словно пытался вытряхнуть из нее липкий страх. Где этот чертов Ткач?

— На нас смотрят сверху, — вдруг заявил Ягарек. — Какой-то бездомный. Не шевелится.

Айзек, не отрываясь от дела, прошептал:

— Возьми мой пистолет, отпугни бродягу, если к нам сунется.

А пальцы его все двигались. Нажимали на пронумерованные клавиши, запихивали в пазы неподатливые карты.

— Уже почти готово, — шептал он. — Еще чуть чуть осталось.

Между тем усиливалось чувство давящей ночи, бурлящих в сознании дурных снов.

— Айзек… — шепнула Дерхан и кивком указала на Андрея.

Тот впал в страшный полусон-полуистерику, он стонал и метался, глаза были открыты, но затянуты мутной пеленой.

— Готово! — воскликнул Айзек и отступил на шаг.

Но вскоре его торжество растаяло.

— Нам нужен Ткач, — сказал он. — Обещал, что будет здесь. Без него у нас ничего не получится.

Оставалось только ждать.

А зловоние извращенных сонных фантазий крепло, с разных сторон доносились вскрики, это спящие страдальцы изливали свой страх или, напротив, бросали вызов неосознаваемой угрозе. Дождь лил все пуще, на бетонной площадке уже образовались лужи. Айзек спохватился, кое-как накрыл грязным мешком самые важные детали кризисного контура. Ягарек обозревал поблескивающие влагой скаты. Когда его мозг переполнился жуткими грезами и реальность тоже стала казаться страшной, он повернулся кругом и стал смотреть в зеркала на шлеме. Нельзя было упускать из поля зрения застывший внизу смутный силуэт.

Айзек и Дерхан подтащили Андрея поближе к контуру. Причем снова они действовали с грубой осторожностью, как будто заботились о его здоровье. Дерхан держала старика под прицелом, Айзек же вновь связал его по рукам и ногам, закрепил на голове коммуникативный шлем. В лицо Андрею он не глядел. Шлем уже был отлажен. Он имел не только выходной раструб на макушке, но и три входных контакта, один для соединения с другим шлемом, второй был несколькими проводами связан с вычислительными мозгами и генераторами кризисной машины. Айзек быстро протер третий вход, удалив грязную дождевую воду, и воткнул в него толстый провод, что выходил из черного прерывателя, от которого тянулся на юг, к реке, к Совету конструкций, массивный кабель.

Ток из аналитического мозга Совета через прерыватель пойдет на шлем Андрея.

— Вот так, вот так… — напряженно бормотал Айзек — Теперь нам нужен только этот чертов Ткач.

Еще полчаса дождя и нарастающих кошмаров, и наконец зарябил, замутился воздух над крышами, и раздался напевный монолог Ткача.

…КАК ВЫ И Я ПРИБЫЛ В ГОРЛО ШИРОКОЙ ВОРОНКИ В УЗЕЛ НА ГОРОДСКОЙ ПАУТИНЕ… — говорил неземной голос в черепе у каждого. Огромный паук легко выскочил из воздушного завихрения и, приплясывая, поблескивая хитином, двинулся к поджидавшим его. Рядом с Ткачом они казались лилипутами.

Из груди Айзека вырвался то ли кашель, то ли вскрик. На самом деле то был резкий стон облегчения. А душа ушла в пятки. Ткач внушал благоговейный ужас.

— Ткач! — воскликнул Айзек. — Помоги нам! — И протянул призраку-великану третий коммуникативный шлем.

Андрей поднял голову и отшатнулся в пароксизме ужаса, глаза выпучились от притока крови, его вырвало. В следующий миг он уже неистово извивался и дергался, нечеловеческий ужас гнал его за край площадки. Дерхан поймала старика, резко остановила. На ее пистолет он уже не обращал внимания, он вообще не видел никого и ничего, кроме громадного паука, что высился над ним как каланча и наблюдал, медлительно, важно поворачивая голову.

Удерживать старика было легко, его гниющие мышцы были дряблы и сопротивлялись слабо. Дерхан потащила его назад.

Айзек на них не смотрел. Он застыл в молящей позе, протягивая Ткачу шлем.

— Надо надеть, — сказал он. — Сейчас же. Надень, пожалуйста. И мы их всех выловим. Ты обещал нам помочь, ты хотел починить паутину… Пожалуйста…

По твердому покрову Ткача барабанил дождь, и брызги тут же с громким шипением испарялись. Ткач, как часто бывало, заговорил слабым шепотом. Айзек, Дерхан и Ягарек, как ни вслушивались, не поняли ничего.

Он забрал шлем гладкими человеческими руками и аккуратно водрузил на членистую голову.

Айзек закрыл глаза в радостном изнеможении.

Через секунду снова открыл.

— Пристегни, — попросил он.

Пальцы паука двигались элегантно, как у портного. … БУДЕШЬ ЛИ ТЫ ЩЕКОТАТЬ И ОБМАНЫВАТЬ… — бормотал он. —.. БУДЕТ ЛИ ТВОЙ ВОЗБУЖДЕННЫЙ МЕТАЛЛ ИСПУСКАТЬ ПСЕВДО МЫСЛЬ ЧТО ПОДНИМЕТСЯ СКВОЗЬ ЭФИР МИРИАДАМИ ЛОПАЮЩИХСЯ ПУЗЫРЬКОВ О МОЙ МАЛЕНЬКИЙ ЛУКАВЫЙ ИСКУСНИК…

Наконец последняя застежка щелкнула под грозной челюстью. И Айзек нажал на выключатели, открывая клапаны на шлеме Андрея, и один за другим передвинул рычажки, включив на полную мощность аналитические вычислители и кризисную машину, и отошел.

По механизмам, разложенным на бетонной площадке, побежали необыкновенные токи. Все затаили дыхание; казалось, даже ливень сделал паузу.

На стыках замелькали искры самых разных, самых дивных цветов. Прочертилась тугая дуга энергии, она вошла в тело Андрея, сделав его мышцы совершенно жесткими. На мгновение его окружил нестабильный нимб. Лицо исказилось изумлением и болью. Точно парализованные, Айзек, Дерхан и Ягарек смотрели на старика. Батареи гнали по сложной цепи большие стаи заряженных частиц, энергия и обработанная информация взаимодействовали в хитрых петлях обратной связи, на фемтоскопическом уровне разворачивалось сверхскоростное действо.

Приступил к выполнению своей задачи коммуникативный шлем, он улавливал выделения Андреева разума, усиливал их и фокусировал в поток мыслеформ и тауматургонов. Они со скоростью света пробегали по контуру и направлялись к воронке, бесшумно выпускавшей их в эфир.

Но были они уже не такими, как на входе. Контур успевал их обработать, прочесть, перевести на язык математических символов.

А еще через бесконечно малую долю времени в цепь ворвались два других потока.

Сначала — эмиссия Ткача, пройдя через надетый им шлем. Чуть позже ток Совета конструкций заискрил по дрянному кабелю, найденному на свалке, протянутому по улицам, подземельям и крышам, — и вошел через клапан в шлем Андрея.

Айзек видел, как мотыльки раскатывают и сворачивают языки, наугад хлещут ими по телу Ткача. Все оно испускает волны психической энергии, сообразил Айзек. Но эта энергия не такая, как у других разумных рас. Мотыльки жадно лизали и чувствовали вкус… но не получали пищи.

Ткач думал, испуская бесконечным потоком острую, но непостижимую тревогу.

Сознание его не имело слоев. У паука не было эго, контролирующего низшие функции, не было коры головного мозга, «заземлявшей» мысли. Ткачу не снились сны по ночам, он не получал посланий из дальних уголков сознания, и рассудку его не требовалась регулярная чистка от накопленного ментального мусора. Для Ткача сознание и сны были одним целым. Ткачу снилось, что он пребывает в сознании, а сознание — это его сон. Не рассудок, но бездонный котел, в котором варятся образы, желания, мысли и эмоции.

Для мотыльков это было подобно шипучему напитку — восхитительному, пьянящему, но пустому, невещественному, бескалорийному. Такими снами они питаться не могли.

И вот сознание Ткача мощным селем хлынуло по проводам в моторы. А сразу вслед за ним — поток частиц из мозга Совета конструкций.

Разум Совета работал с леденящей точностью, ничего общего с породившим его анархическим вирусом. Идеи очищались от всего лишнего, проходя множество фильтров, работавших по принципу «да-нет». Бездушный процесс этот не осложнялся желаниями или страстями. Воля к существованию и росту, и никакой психологии. Сознание созерцательное и бескрайнее, при необходимости — жестокое.

Для мотыльков Совет конструкций оставался невидимкой, поскольку имел разум, но не имел подсознания. И разум этот был лишен всякого вкуса или запаха некалорийная, неусваиваемая пища. Как зола.

Со свалки по медным проводам в машину Айзека поступали команды, Совет стремился получить ответную информацию, стремился взять под контроль кризисную машину. Но прерыватель был надежен. Поток частиц двигался только в одну сторону. И усваивался, проходя через аналитический вычислитель.

Вскоре нужные параметры были достигнуты. Сквозь клапаны прошла череда команд. Через одну седьмую секунды началась стремительная обработка данных. Машина изучила первую входящую переменную, х, психическую подпись Андрея. Два вспомогательных приказа пронеслись по шлангам и проводам одновременно. «Смоделировать форму входящего y», гласил первый, и машины математически отобразили необыкновенный психический ток от Ткача. «Смоделировать форму входящего z», — и той же процедуре подверглись мощные волны мозга Совета конструкций. Аналитические вычислители вынесли за скобки масштаб исходящего сигнала и сосредоточились на парадигмах, на формах.

Две линии программирования снова собрались в тройной порядок: удвоенная волноформа входящего икс с введенными игрек и зет.

Это были исключительно сложные команды. Они были рассчитаны на мощнейшие вычислительные машины, предоставленные Советом конструкций, на сложность его программных карт. Математико-аналитические психокарты — пусть упрощенные, пусть несовершенные — стали шаблонами. Машина сравнила их друг с другом.

Разум Андрея, подобно разуму любого здорового человека, любого здорового водяного, хепри или какта, представлял собой постоянно конвульсирующее диалектическое единство сознания и подсознания, где подавлялись или перенаправлялись сны и желания, где подсознательное бесконечно воссоздавалось противоречивым, отвергающим рационализм эго. И так далее, и тому подобное. Будучи многоуровневой, нестабильной, постоянно самообновляющейся совокупностью, сознание Андрея совсем не походило на холодное логическое мышление Совета, на поэтизированное мировосприятие Ткача. Поступающий в моторы икс не был похож на игрек и не был похож на зет.

Но, учтя структуру разума, учтя поток подсознания, определив долю рационального и воображаемого, долю самомаксимизирующегося анализа и эмоционального заряда, вычислительные машины пришли к выводу, что икс равен игрек плюс зет.

Психочародейские машины выполняли введенные в них команды. Они сложили игрек и зет. Создали удвоенную волновую форму икса и прокачали ее через выход на шлеме Андрея.

Потоки заряженных частиц, что поступали на шлем от Совета и от Ткача, сложились в одну огромную величину. Сны Ткача и вычисления Совета смешались, подражая Андрееву сознанию и подсознанию, подражая действующему человеческому разуму.

Новые ингредиенты были на огромное число порядков сильней жалких эманаций Андрея. И вот мощнейшая струя ударила из воронки на шлеме в небо.

Прошло чуть более трети секунды после включения контура; сложившиеся игрек и зет устремились на выход, образовался новый набор условий, и заработала кризисная машина. Она использовала нестабильные категории кризисной математики, а также убедительное видение объективной категоризации. Ее дедуктивный метод был холистическим, всеобъемлющим и непостоянным.

Когда выделения разумов Совета и Ткача заместили собой поток сознания Андрея, на кризисную машину пошла та же информация, что и на вычислители, которые приступили к работе первыми. Она быстро проверила сделанные ими вычисления и изучила новый поток. Проходя через этот сверхсложный трубчатый разум, сразу проявила себя серьезная аномалия. Одними сугубо арифметическими функциями других машин вскрыть ее не удалось бы.

Форма анализируемых потоков информации представляла собой не просто сумму составных частей. Игрек и зет были объединенными, связанными целыми, и, что самое важное, под стать им был икс, разум Андрея, базисная точка всей модели.

Слои подсознания в иксе зависели друг от друга, это были соприкасающиеся шестеренки в моторе самоподдерживающегося сознания. То, что арифметически видится как рационализм плюс сны, на самом деле одно целое, его составные части неразделимы.

Игрек и зет — это вовсе не полумодели икса. Они качественно иные.

Машина применила к первоначальной операции строгую кризисную логику. Математическая команда создала совершенный арифметический аналог исходного кода от разнородного материала, и аналог этот был идентичен своему оригиналу, и в то же время радикально отличался от него.

Через три пятых секунды после того, как заработала цепь, кризисная машина пришла разом к двум выводам: х = у + z и x? y + z. Происходящая операция отнюдь не была стабильной, она была парадоксальной, несамоподдерживающейся; в ней применялась логика, разрывающая себя на части.

Этот процесс, начиная от самых первых принципов анализа, моделирования и конверсии, был весь пронизан кризисом.

И тотчас раскрылся неистощимый источник кризисной энергии. И ее можно было отводить. Метафазные поршни давили, толкали, прогоняли отмеренные порции короткоживущей энергии через усилители и преобразователи. Содрогались и вибрировали вспомогательные контуры. Кризисная машина заурчала как динамо, затрещала от напряжения, отправляя на выход сложные заряды квазивольтажа.

По внутренностям кризисной машины прошла финальная команда, в двоичной форме. «Пустить энергию по каналу, — требовала она, — и усилить на выходе».

Через секунду с небольшим после того, как энергия пошла по проводам и механизмам, невероятный, парадоксальный поток объединенных сознаний Ткача и Совета ударил из проводящего шлема Андрея.

Его же собственные эманации двинулись по петле обратной связи; аналоговые и кризисная машины проверяли их и сравнивали с потоком y + z. Не найдя выпускного клапана, она все равно стала протекать наружу, выстреливать крошечными дугами волшебной плазмы. Невидимые ее капли падали на искаженное лицо Андрея, смешивались с потоком объединенных эмиссий Ткача и Совета.

Это столь же мощное, сколь и нестабильное сознание гигантскими порциями вырывалось из боков шлема. Растущий столб психических волн и частиц устремился с вокзальной крыши в небо. Он был незрим, но Айзек, Дерхан и Ягарек ощущали его, по коже шел зуд, шестое и седьмое чувства били тревогу.

Андрея дергало и корчило небывалыми токами. Дерхан отвернулась, испытывая вину пополам с отвращением.

Ткач пританцовывал на ногах-шпильках, бормотал и постукивал по шлему.

— Приманка! — хрипло выкрикнул Ягарек и отступил от потока энергии.

— Это только начало! — воскликнул Айзек, перекрывая шум дождя.

Кризисная машина гудела и нагревалась, посылала волны преобразованного тока по надежно изолированным проводам к Андрею, а тот катался по бетону и складывался, как перочинный нож, в приступах ужаса и боли. Машина качала энергию из нестабильной ситуации и уже в преобразованном виде соединяла с потоками эманаций Ткача и Совета, а то, что получалось, добавочно усиливала.

Образовалась петля обратной связи. Искусственный поток окреп, уподобясь мощной крепостной башне на хрупком фундаменте; чем больше масса, тем меньше устойчивость. Парадоксальная онтология потока с его усилением становилась все менее стабильной. Кризис усугубился. Экспоненциально выросла преобразующая способность машины, она теперь еще значительней усиливала поток; и вновь обострился кризис…

У Айзека еще пуще зачесалась кожа. В черепе звучала протяжная нота, нарастающий вой, как будто рядом стремительно раскручивался шкив взбесившегося механизма. Айзек морщился.

…НУ И НУ ОКАЗЫВАЕТСЯ НИЧТОЖНЫЙ СГУСТОК СЛИЗИ МОЖЕТ БЫТЬ ПОЛЕЗЕН НО УРАЗУМЕЙТЕ ЧТО ОН НЕРАЗУМЕН… — мурлыкал Ткач. — …ОДИН И ОДИН В ОДИН НЕ СКЛАДЫВАЮТСЯ ЭТО ОДИН И ДВА РАЗОМ ПОБЕДИМ ЛИ МЫ ТЕПЕРЬ КАК ВОЛНУЮЩЕ…

Андрей корчился под темным дождем, как пытаемый на дыбе, через его голову проходила и изливалась в небо энергия, все больше и больше, — невидимая, но ощутимая. Айзек, Дерхан и Ягарек отступили от мечущегося бедняги, насколько позволила маленькая площадка. У них открывались и закрывались поры, волосы и перья становились дыбом.

Кризисная петля удерживалась, мощность излучения нарастала, и вот оно уже почти видимо: двухсотфутовый мерцающий столб потревоженного эфира, в нем слегка искривляется свет звезд и аэростатов.

Айзеку чудилось, будто у него гниют десны, будто зубы норовят выскочить из челюстей, а Ткач восхищенно приплясывал. В эфире зажегся исполинский маяк. Поднялась огромная, стремительно растущая энергетическая колонна. Фальшивое сознание, поддельный разум. Он распухал, он жирел, он увеличивался по жуткой кривой роста. Невероятное, чудовищное знамение несуществующего бога…

А в Нью-Кробюзоне свыше девятисот лучших городских коммуникаторов и магов вдруг замерли, повернувшись к Ворону, на их лицах отразились сомнения и смутная тревога. Самые чуткие схватились за голову и застонали от необъяснимой боли.

Двести семь принялись бормотать бессмысленные сочетания нумерологических кодов и цветистые стихи, у ста пятидесяти пяти началось сильное кровотечение из носа. В двух случаях это закончилось смертью.

Одиннадцать государственных служащих высыпали из мастерской наверху Штыря и, пытаясь остановить носовыми платками и салфетками кровь из носа и ушей, побежали к конторе Элизы Стем-Фулькер. Но сказать они могли только одно: «Вокзал на Затерянной улице!», как идиоты, несколько минут повторяли одно и то же министру внутренних дел и мэру, оказавшимся в ее кабинете. Тряслись от возбуждения, кривили губы, брызгали кровью на дорогие костюмы начальников.

— Вокзал на Затерянной улице!

А тем временем вдалеке, над широкими пустыми улицами Хнума, над кривым абрисом гряды храмовых башен Барской поймы, над рекой у Кургана Святого Джаббера и нищенскими кварталами Каменной раковины, пролетали существа, описать которых не так-то просто. Вялые взмахи крыльев, слюнная капель с языков… Мотыльки искали себе поживу.

Они были голодны, они торопились восстановить запас сил, подготовить свои тела к размножению. А для этого надо охотиться.

Их разделяли мили. Каждый летел над отдельным квадрантом города.

И вдруг все четверо повернули головы. Это были совершенно одинаковые движения.

Мотыльки забили сложными крыльями, сбрасывая скорость, и вот уже почти застыли в воздухе. Четыре влажных языка чутко прощупывали пустоту. А вдали, над архитектурным горизонтом с провалами, заполненными мерцанием грязного света, на окраине центрального скопления зданий, поднималась колонна, и от нее шел потрясающий запах. Он волновал, он заставлял мотыльков неистово бить крыльями.

Другие городские запахи мгновенно рассеялись, превратились в ничто. Зато этот, желанный, с поразительной быстротой удвоил свою интенсивность, довел до исступления, до безумия, и хищники один за другим запищали-заблеяли в алчном восторге.

С разных концов города, с разных сторон света приближались к одной точке четверо голодных хищников.

На миниатюрном пульте имелась короткая шеренга лампочек. Айзек двинулся к пульту, пригибаясь, словно хотел нырнуть под энергетический столб, растущий из черепа Андрея. Старик все так же дергался, корчился на бетоне. Айзек старался не смотреть на него. Глядел на пульт, на игру светлячков.

— Похоже, это Совет конструкций, — сказал он, перекрывая глухой шум дождя. — Пытается блокировку обойти, но вряд ли получится. Для него это слишком примитивно. — Айзек похлопал по прерывателю. — Такому сложному разуму тут нечего взять под контроль. — Айзек представил, какая идет борьба в проводах, в фемтоскопических закоулках.

Он посмотрел вверх. Ткач ни на кого не обращал внимания, он в сложном ритме барабанил по скользкому бетону ногами, глухой голос звучал непрерывно, слов не разобрать. Дерхан с тоскливым отвращением смотрела на Андрея. Голова ее слегка дергалась вперед-назад, как будто доходили энергетические волны. Шевелились губы — она беззвучно говорила.

«Не умирай! — подумал Айзек, в волнении глядя, как искажается лицо несчастного старика под воздействием загадочной обратной реакции. — Ты не можешь сейчас умереть. Ты должен продержаться».

Стоявший Ягарек вдруг показал вдаль.

— Изменили курс, — хрипло сообщил он.

На полпути к окраине города развернулись три дирижабля. И это произошло не случайно.

Человеческий глаз едва различал эти воздушные суда, они казались темными пятнами в ночном небе, помеченными навигационными огнями. Но было ясно, теперь они движутся сходящимися курсами, грозно приближаясь к вокзалу на Затерянной улице.

— По нашу душу, — вздохнул Айзек. Страха он не чувствовал, только напряжение. И тяжелую печаль. — Проклятье! Еще десять-пятнадцать минут, и будут здесь. Остается только надеяться, что мотыльки проворнее.

— Нет, нет! — Ягарек, склонив голову набок, замахал руками, требуя, чтобы все умолкли.

Айзек и Дерхан замерли. Ткач не прекратил своего монолога, но значительно сбавил тон. Лишь бы только он не исчез, устав ждать. Тогда конец сконструированному Айзеком псевдоразуму. Вокруг них воздух морщился, трескался, как больная кожа. Мощь невероятного сгустка энергии продолжала расти.

Ягарек напряженно вслушивался в шум дождя.

— Приближаются люди, — сообщил он обеспокоено.

Отточенным движением он выдернул из-за поясного ремня хлыст. В тот же миг на левой ладони заплясал длинный нож, заиграл отблесками натриевых ламп. Ягарек снова стал воином и охотником.

Айзек выпрямился и достал кремневый пистолет, поспешно убедился, что он что-то, подсыпал на полку пороха, прикрывая оружие от дождя. Нащупал мешочек с пулями и пороховой рог. Заметил, что сердце бьется лишь чуть-чуть быстрей, чем обычно.

Рядом готовилась Дерхан. Вынула два пистолета, осмотрела. Взгляд ее был бесстрастен.

Сорока футами ниже, на другой площадке, появился маленький отряд бойцов в темных мундирах. Бряцая оружием, они опасливо пробегали между архитектурными выступами.

«Примерно дюжина», — прикинул Айзек.

Лица были невидимы под светоотражающими шлемами. Наборные доспехи хлопали по телам. Знаков различия не разобрать. Наступающие растягивались в цепь, чтобы под разными углами взобраться на площадку, с которой начинался энергетический столб.

— О Джаббер! — проглотил комок в горле Айзек. — Нам каюк.

«Пять минут, — в отчаянии подумал он. — Это все, что нам нужно. Проклятые мотыльки не могут устоять перед таким соблазном. Они уже летят! Что ж вы, гады, не могли явиться чуть позже?»

А дирижабли все приближались, медленно, но неуклонно.

Милиционеры уже достигли края шиферного холма. Они лезли вверх, пригибаясь, прячась за дымовыми трубами и мансардными окнами. Айзек отступил от кромки площадки, чтобы не маячить перед нападающими. А Ткач вел пальцем по воде, оставляя след — полосу сухого обожженного бетона. Он рисовал геометрические узоры и цветы и что-то шептал. Андрей бился в спазмах, его глаза лезли из орбит.

— Мать-перемать! — в отчаянии и гневе вскричал Айзек.

— Некогда болтать, драться надо. — Дерхан легла и осторожно глянула вниз, за край площадки.

Натренированные милиционеры уже находились в опасной близости. Она прицелилась и выстрелила с левой. Раздался хлопок — казалось, звук выстрела был приглушен дождем.

Ближайший милиционер, забравшийся почти на середину ската, пошатнулся — пуля угодила в броневой нагрудник и рикошетом отлетела во мглу. Несколько мгновений он балансировал, но сумел вернуть устойчивость. Как только он успокоился и снова шагнул вперед, Дерхан выстрелила из второго пистолета.

Лицевая пластина брызнула кровавыми блестящими осколками. Кусок затылка отлетел вместе с комьями мозга. Лишь на секунду задержалось его лицо, изумленный взгляд в обрамлении зеркальных зубцов, струя крови из дыры над правым глазом; а затем убитый повалился вниз, даже казалось, будто не упал, а прыгнул, как спортсмен-ныряльщик, элегантно пролетел двадцать футов и громко ударился о бетон под шиферным скатом.

Ликующий вопль Дерхан закончился посулом:

— Сдохните, свиньи!

Она отскочила назад, грянул нестройный залп, выше и ниже нее брызнуло бетонное и кирпичное крошево.

Айзек рядом с ней упал на четвереньки, посмотрел ей в лицо. Может, показалось? Ливень все-таки. А может, она и правда плакала от злости.

Дерхан откатилась от края площадки и стала перезаряжать пистолеты. Заметила, что на нее смотрит Айзек.

— Ты хоть что-нибудь сделай! — крикнула ему. Ягарек держался подальше от ската, но через каждые пять-шесть секунд вытягивал шею и поднимался на цыпочках, выглядывал, ждал, когда люди окажутся в пределах досягаемости его бича.

Айзек прополз вперед, высунулся. Противник уже близко, продвигается осторожно, прячется за каждый выступ. Но все же приближается ужасающе быстро. Айзек прицелился, выстрелил. Пуля ударила в шифер, красиво осыпав осколками идущего впереди милиционера.

— Проклятье! — тихо выругался Айзек и отпрянул, чтобы перезарядить пистолет.

Он упал духом, уже не сомневаясь в поражении. Слишком много людей, слишком быстро идут. Как только поднимутся, Айзек окажется у них на виду. Если Ткач придет на выручку, мотыльки потеряют приманку и улетят. Можно уложить еще двух-трех милиционеров, но сбежать не удастся.

Андрей дергался, выгибался, тщился разорвать веревки. У Айзека звенели глазные нервы; выбросы энергии продолжали опалять эфир.

А воздушные корабли все ближе. Айзек рискнул приподняться над краем площадки, посмотреть вниз. Внизу, на изломанном шиферно-кирпичном рельефе, проснулись и метались пьяницы и попрошайки, как перепуганные зверьки, спеша убраться подальше от перестрелки.

Ягарек каркнул по-вороньи и показал ножом. За милицейской цепью, на пологом «отроге» крыши, по которому недавно прошли Айзек и его спутники, кто-то выскользнул из тени — будто призрак появился ниоткуда. Его ниспадающий складками плащ играл отливами бутылочного стекла. Из вытянутой руки с грохотом вылетел яркий огонь. И еще раз, и еще… Айзек увидел, как на середине ската вздрогнул милиционер, а потом завалился навзничь, кубарем покатился вниз. Пока он падал, зашатались и сорвались еще двое. Один был убит наповал — когда он остановился на уступе, дождевая лужа под ним окрасилась кровью. Другой проехал несколько футов, держась за сломанные ребра; из шлема рвался страшный визг.

Айзек не верил своим глазам.

— Кто это, мать твою? — крикнул он. — Что тут творится?

А внизу темный доброжелатель укрылся в нагромождении теней. Наверное, чтобы перезарядить оружие.

На скате милиционеры замерли. Командир скороговоркой отдавал неразборчивые команды. Было ясно, что бойцы растеряны и напуганы.

Дерхан вглядывалась во мглу.

— Да благословят тебя боги! — прокричала она с изумлением и надеждой и снова выстрелила с левой руки, но пуля громко ударилась в кирпич.

Тридцатью футами ниже все еще кричал раненый, пытаясь снять шлем. Отряд разделился. Один человек бросился за кирпичное укрытие и прицелился в темноту, где укрылся незнакомец. Еще несколько начали спускаться с явным намерением зачистить свой тыл. Остальные полезли дальше вверх, удвоив скорость.

Когда две маленькие группы разошлись по скользкой крыше на приличное расстояние, снова появился темный силуэт и снова с необыкновенной быстротой прозвучало несколько выстрелов.

«Наверное, у него многозарядный пистолет», — подумал удивленный Айзек, и тут же увидел, как двое милиционеров, почти добравшиеся до верха, скорчились и закричали, а затем покатились вниз. Айзек сообразил, что находящийся внизу помощник не пытается остановить тех, кто двинулся к нему, а защищает маленькую платформу, с поразительной меткостью снимая подступающих к ней милиционеров.

Сейчас на него дружно бросятся с разных сторон, и он вряд ли сможет устоять.

Наверху милиция замерла под градом пуль. Но Айзек видел, что вторая группа уже покинула скат и, кое-как держа строй, устремилась к тени, где опять укрылся убийца.

В десяти футах ниже Айзека милиционеры возобновили наступление. Он опять выстрелил, попал, но пуля не пробила доспех. Грянул пистолет Дерхан. Человек, изготовившийся к стрельбе, взвизгнул и уронил ружье, и оно с шумом поехало вниз.

Со всей быстротой, на какую был способен, Айзек перезарядил оружие. Глянул на свою аппаратуру. Андрей скорчился под стеной, дрожит, все лицо в слюне. В голове Айзека пульсировала боль, это шли волны психической энергии. Он посмотрел в небо.

«Ну, летите же! — подумал он. — Скорей, скорей!»

Перезарядив пистолет, попытался высмотреть внизу таинственного помощника. И чуть не закричал от страха за него, когда четверо крепких, вооруженных до зубов милиционеров бросились в тень, где спрятался незнакомец.

Но тут же кто-то стремительно метнулся им навстречу, прыгая из тени в тень, с потрясающей легкостью уклоняясь от пуль. Бестолковый нестройный залп — и как только бойцы опустились на колено и принялись перезаряжать, незнакомец в плаще возник из мрака и остановился в нескольких шагах перед ними.

Айзек видел его со спины, в холодном свете флогистонного фонаря. Лица разглядеть не мог — незнакомец смотрел на милиционеров. Плащ был ветхий, в заплатах. В левой руке Айзек заметил короткоствольный пистолет. Блеснули безликие маски, все четверо милиционеров застыли на миг — вероятно, в растерянности. И тут что-то вытянулось из правой руки незнакомца. Что именно, Айзеку рассмотреть не удавалось, пока человек не поднял руку. Рукав упал, и оружие появилось целиком.

Медленно раскрылись и сомкнулись массивные зазубренные лезвия. Ножницы! Из локтя выступал уродливый узловатый хитин, поблескивали изогнутые черные лезвия. У человека была не своя рука, а биопротез с огромной клешней насекомого. «Переделанный», — догадался Айзек.

В тот же миг Айзек с Дерхан дружно ахнули и выкрикнули имя нежданного пособника:

— Джек-Полмолитвы!

Полмолитвы, легендарный Беглец, легко шагал к четырем милицейским. Они торопливо завозились с ружьями, насаживая блестящие штыки.

Полмолитвы подскочил к ним с быстротой и грацией балерины, клацнул переделанной конечностью и так же непринужденно отпрянул. Один из милиционеров упал, кровь хлестала из его рассеченной шеи. Джек снова полускрылся в тени.

Внимание Айзека отвлек милиционер, появившийся пятью футами ниже, прямо перед ним. Айзек торопливо выстрелил и промахнулся, но что-то вжикнуло над его головой и с огромной силой ударило по чужому шлему. Милиционер покачнулся, а от второго удара упал. Ягарек быстро смотал тяжелый бич, изготовился к новому взмаху.

— Ну, летите же, летите! — кричал в небо Айзек. Массивные воздушные корабли уже нависали над ним, снижались — вот-вот атакуют. Дерхан каждый свой выстрел сопровождала дерзким криком. Полмолитвы кружил вокруг противников, наскакивал, увечил и снова растворялся во мгле.

Ягарек замер в боевой стойке, в руках дрожали бич и кинжал. Милиционеры наступали, но уже медленно, они боялись, осторожничали, ждали подкрепления, прикрытия с тыла.

Монолог Ткача зазвучал вдруг громче, из шепота в затылке Айзека превратился в голос, что прокрадывался через плоть и кость, заполнял мозг.

…НЕ ОНИ ЛИ НЕ ОНИ ЛИ ЭТО ТЕ ГАДКИЕ МУЧИТЕЛИ ТЕ НАДОЕДЛИВЫЕ ВАМПИРЫ ЧТО ПЬЮТ КРОВЬ МИРОВОЙ ПАУТИНЫ НЕ ОНИ ЛИ ЛЕТЯТ НЕ ОНИ ЛИ ПИЩАТ СТРЕМЯСЬ К ПОТОКУ СЛАДКОЙ ПИЩИ О СКОЛЬ ЖЕ ОСТРА БУДЕТ ИЗЖОГА…

Айзек, беззвучно крича, смотрел вверх. Он слышал трепет, осязал натиск потревоженного воздуха.

Приманка действовала, выброс рукотворных волн мозга, от которых у него дрожал позвоночник, не ослабевал, а звук приближался, он бешено вибрировал между материей и эфиром. Сквозь восходящие потоки теплого воздуха прорывался блистающий щиток; два одинаково меняющих форму крыла несли на себе стремительно меняющиеся узоры. Завитые конечности, органические шипастые выросты дрожали — тварь предвкушала поживу.

Тяжелое членистое тело спускалось по спирали, победно скользило впритирку к колонне пылающего эфира. Язык мотылька неистово слизывал пьянящий мозговой ликер.

Айзек, оцепенело глядя в небо, увидел второй силуэт, а затем и третий. Черные пятна на черном фоне. Один мотылек поднырнул по крутой дуге прямо под громоздкий, неуклюжий воздушный корабль, держа курс на источник ряби, идущей по ткани города, на источник волн мозга. Милиционеры на крыше воспользовались этим моментом, чтобы возобновить атаку, и грохот пистолетов Дерхан привел Айзека в чувство, напомнил об опасности. Он обернулся — Ягарек стоял в хищной позе, пригнувшись, кнут раскручивался, устремлялся полудрессированной мамбой к милиционеру, чья голова появилась над краем площадки. Вот он обвил шею. Тотчас Ягарек с силой дернул на себя, и противник ударился лбом о мокрый шифер.

Молниеносным движением Ягарек освободил кнут, а милиционер, кашляя, хватая воздух ртом, покатился прочь.

Айзек завозился с громоздким пистолетом. Высунулся посмотреть: двое нападавших на Джека-Полмолитвы умирали, из огромных ран хлестала кровь. Третий, шатаясь, отступал, держался за рассеченное бедро. Четвертого и самого Полмолитвы не видать.

Повсюду над низким шиферно-кирпичным холмом звучали крики растерянных, испуганных милиционеров. Но паника паникой, а дисциплина дисциплиной. Понукаемые командиром, они медленно, но верно сближались с противником.

— Удержите их, — крикнул Айзек. — Мотыльки летят!

Три мотылька снижались по переплетающимся спиральным траекториям, вокруг массивной энергетической стелы, растущей из шлема Андрея. Внизу на площадке приплясывал Ткач, но хищники его не замечали. Ничего не замечали, кроме корчащегося Андрея — источника невероятного наслаждения, что вертикально било в небо. Они были вне себя от азарта. Вокруг торчали водонапорные башни и кирпичные зубцы, как будто Нью-Кробюзон тянул к мотылькам руки, но они и сами один за другим спускались в городской нимб, сложенный из многих газовых огней.

И тут по телам прошли слабые волны беспокойства. Что-то не так с окружающим запахом! Но он был так крепок, он так пьянил, что мотыльки не могли остановить своего головокружительного приближения.

Дерхан выкрикнула ругательство. Ягарек бросился к ней и ловко взмахнул кнутом, заставив напавшего на нее милиционера крутнуться и потерять равновесие. Айзек выстрелил в падающего, услышал, как тот крякнул от боли, как пуля разорвала плечевую мышцу.

Воздушные суда были почти над головами обороняющихся. Дерхан сидела на бетоне и часто моргала. Ей забило глаза кирпичной пылью — пуля попала в стену рядом с головой. На крышах осталось пятеро милиционеров, и они медленно, крадучись, приближались.

Последняя насекомья тень устремлялась к городским крышам с юго-востока. Она прочертила громадную букву «S» в воздухе, поднырнув под воздушный рельс Каминного вертела, и снова взмыла, оседлав восходящие потоки, в горячее ночное небо, направляясь к вокзалу.

— Все здесь, — прошептал Айзек.

Он неловко перезарядил пистолет, просыпав порох, и посмотрел вверх. Глаза полезли из орбит. Приближался первый мотылек. Вот он в ста футах… в шестидесяти… и вдруг — в двадцати… в десяти! Айзек в ужасе таращился на чудовище. Увидел хваткие обезьяньи лапы и зубчатый хвост, громадную пасть и щелкающие зубы, глазницы с короткими стебельками — точно личинки мух лезут из гнилых ран — и сотню отростков, хлещущих, тянущихся, складывающихся и прячущихся, каждый — на свой манер… И крылья — необыкновенные, опасные, изменчивые, с непредсказуемо бегущими по ним волнами диковинных красок.

Айзек смотрел прямо на мотылька, забыв о зеркалах перед глазами. Но мотыльку не было дела до Айзека. На долгий миг Айзек замер, нахлынули ужасные воспоминания.

Мотылек пронесся мимо, и сильная волна воздуха, отброшенная им, взъерошила волосы человеку, встопорщила на нем одежду.

Существо тянуло вперед многочисленные цепкие конечности. Выпрастывало громадный язык, брызгало слюной, верещало от вожделения. Призраком из кошмарного сна опустилось оно на Андрея, схватило его, спеша выпить до дна.

Язык скользил по телу, нырял в отверстия, покрывал густой пахучей слюной. Тут же другой мотылек, резко накренясь в воздухе, налетел на первого, и началась драка за обладание стариковским телом.

Андрей корчился, ничего не соображая; его мышцы реагировали на мощнейший абсурдный стимул. Поток, излучаемый разумами Ткача и Совета, рвался из его черепа.

Кризисная машина трещала от напряжения. Она жутко раскалилась — поршни едва выдерживали напор кризисной энергии. Падающие дождевые капли сразу превращались в пар. Уже снижался третий мотылек, а борьба за псевдоразум, обретающийся в шлеме Андрея, еще не завершилась. Гневным конвульсивным движением первый мотылек отшвырнул на несколько футов второго, а тому хоть бы что — с вожделением протянул к Андрею язык, стал лизать затылок.

Первый мотылек погрузил язык в слюнявый рот Андрея, но тут же с тошнотворным чавкающим звуком вынул и принялся искать другое отверстие. Нашел маленькую трубку на шлеме, через которую исходил все усиливающийся ток. Хищник ввинтил язык в отверстие и запищал от восторга.

Под слоями плоти вибрировал череп. Искусственные волны мозга попадали в горло и, невидимые, рвались изо рта. Жаркая струя высококалорийной псевдомысли все била и била в брюхо мотылька, и его желудок, не привычный к такому изобилию, переполнился в секунды.

Мотылек попал в капкан и высвободиться из него уже не мог. Он чуял опасность, но не в силах был встревожиться по-настоящему, не мог думать ни о чем, кроме чарующего, пьянящего потока пищи. Он не мог отвлечься от убийственного наслаждения. С такой же бессмысленной одержимостью ночная бабочка бьется в стекло, ищет путь к смертоносному пламени.

Мотылек приносил себя в жертву собственной алчности, погружался в стремительный поток энергии. У него раздулся желудок, затрещал хитин. Его затопило могучей волной психических эманаций.

Огромная обожравшаяся тварь замерла, а в следующий миг раздался тошнотворный хлопок — лопнули брюхо и череп. Полетели в разные стороны клочья шкуры, куски потрохов и мозга, хлестнули две струи ихора. И брызнул из большущих дыр в туловище недопереваренный мысленный нектар.

Хищник опрокинулся навзничь, рухнул поперек бесчувственного тела Андрея и забился в смертных конвульсиях.

Айзек заревел от восторга, плохо веря собственным глазам. Про Андрея он в этот миг забыл.

Дерхан и Ягарек резко обернулись, посмотрели на мертвого мотылька.

— Готов! — торжествующе воскликнула Дерхан, а Ягарек поддержал ее улюлюканьем удачливого охотника.

Внизу остановились милиционеры, они не видели произошедшего и, услышав вопли ликования, растерялись еще больше.

Второй мотылек уже карабкался по телу своего павшего родича, он лизал и сосал. Гудела и трещала кризисная машина. Андрей по-прежнему корчился под дождем, не сознавая, что с ним творится. «Приманка» все так же шла мощным потоком, и мотылек тянулся к ней.

Появился третий хищник, неистово бьющие крылья разметывали дождевую влагу. Завис на долю секунды, учуяв мертвого собрата. Но запах поразительных эманаций Ткача и Совета был неодолимым соблазном. И мотылек двинулся вперед прямо по слизи, прямо по внутренностям павшего предшественника.

Но второй мотылек оказался ловчее. Он уже нашел воронку на шлеме, и язык мерзкой вампирьей пуповиной срастил Андрея с тварью.

Мотылек сосал, лакал, глотал. Насыщался, и упивался, и сгорал от желания. Он, как и первый мотылек, угодил в западню. И не мог сопротивляться энергии, которая уже прожигала дыру в стенке его желудка. Он пищал и отрыгивал, сгустки нематериального корма возвращались по пищеводу и наталкивались на встречный поток нектара. И ком рос, душил, и вскоре мягкая кожа на горле растянулась до предела и лопнула… Хлынул ихор, но мотылек, даже умирая, не прекращал пить из шлема. Мощь энергии была слишком велика, она уничтожила мотылька с такой же быстротой, с какой его собственное неразбавленное молоко уничтожало человека. Мозг чудовища раздулся гигантским кровавым пузырем и лопнул. Мотылек повалился, язык, сокращаясь, оставляя мерзкий след, пополз обратно в пасть.

Айзек снова взревел, увидев, как третий мотылек отшвырнул бьющегося в судорогах сестробрата и принялся за еду.

Милиция преодолевала последний скат крыши перед площадкой. Ягарек двигался в смертельном танце, свистел и щелкал его кнут, враги отшатывались и падали, уклонялись от ударов, опасливо прятались за дымовыми трубами.

Дерхан поймала на мушку ставшего перед ней милиционера, но порох на полке никак не воспламенялся. Она выругалась и вытянула руку, стараясь удерживать на прицеле лицо врага. Тот шагнул вперед. Порох наконец вспыхнул, но пуля прошла над головой. Милиционер резко присел и поскользнулся на гладком шифере.

Айзек поднял оружие и выстрелил, когда противник уже вставал. Пуля вошла в затылок. Неприятель дернулся, шлем громко ударился о шифер.

Айзек потянулся за рогом с порохом, но тут же понял, что перезарядить не успеет. Последняя горстка милиционеров кинулась в лобовую. Они дожидались, когда Айзек выстрелит.

— Ди, назад! — крикнул он и отошел от края площадки.

Один милиционер свалился от удара кнутом по ногам, но других это не смутило, и Ягареку пришлось отступить. Дерхан, Ягарек и Айзек пятились к центру площадки и в отчаянии озирались, искали оружие.

Айзек наступил на членистую конечность погибшего мотылька. За его спиной третий мотылек повизгивал и похрюкивал от наслаждения. Он уже добрался до Андреева шлема. Айзек обернулся на эти звуки, и тут рвануло. По шиферным плитам зашлепали куски мокрых внутренностей. Пришел конец и третьему монстру.

Айзек посмотрел на темный, величиной с медведя, силуэт распластанного на крыше мотылька. Тот раскинул крылья, радиально растопырил конечности тела; из разорванной грудной клетки сочилась жижа. Ткач с поистине детским любопытством наклонился и потрогал чутким пальцем экзоскелет мертвого хищника.

Андрей еще шевелился, сучил ногами. Мотыльки его не выпили, но сверхмощный поток искусственного мышления, клокотавший под шлемом, вымыл из него все силы. Мозг — ошеломленный, перепуганный, пойманный в страшную петлю обратной связи кризисной машины — все еще действовал. Конвульсии затихали, тело, перенесшее сверхнапряжение, расслаблялось. Рот снова и снова раскрывался в зевоте, стремясь очиститься от густой пахнущей гнилью слюны.

А над ним последний мотылек снижался по спирали, стремясь добраться до шлема, источника сладчайшей энергии. Он планировал на распахнутых крыльях, падал, как смертельное оружие, с небес. Последним явившийся на пир, он тянулся к наивкуснейшему блюду всеми своими жуткими конечностями.

В футе от водосточного желоба милиционер-командир замер и что-то крикнул своим подчиненным — Айзек разобрал только слово «Ткач». А затем милиционер выстрелил в Айзека. Тот прыгнул в сторону. Крякнул от радости, сообразив, что остался невредим, схватил гаечный ключ в лежащей под ногами россыпи инструментов и запустил его в зеркальный шлем противника…

Окружающий воздух вдруг заколебался, у Айзека до дрожи напрягся желудок. Он торопливо оглянулся. Дерхан пятилась от края площадки, лицо было искажено невыразимым ужасом. Она тоже непонимающе озиралась. Левая рука Ягарека, нетвердо державшая нож, была прижата к голове, правая, с кнутом, висела неподвижно. Ткач поднял голову и забормотал.

Милицейская пуля угодила Андрею в грудь, кровь ленивыми толчками била через круглое отверстие, растекалась по животу, марая и без того грязную одежду. Лицо старика было бледным, глаза закрыты.

Айзек закричал и бросился к нему, схватил за безвольную руку.

Структура волн Андреева мозга изменилась. Моторы, сочетавшие эманации разумов Совета конструкций и Ткача, засбоили, утрачивая свой шаблон. Андрей был стар, его тело источила болезнь, мозг окостенел от сгущенной энергии снов. Но хотя пуля вошла под сердце, он прожил еще секунд десять.

Айзек сидел на корточках, держа руку Андрея. Тот дышал, изо рта шла кровь. Когда прекратился пульс и лицо в абсурдном громоздком шлеме свела последняя судорога, Айзек стиснул зубы в отчаянии. Умирая, Андрей напряг пальцы, сжал кисть Айзека, как будто прощал ему все.

— Я виноват, но я должен был это сделать… — полуобморочно подумал Айзек.

А за его спиной Ткач рисовал на бетоне, залитом дождевой водой и телесными жидкостями мотыльков. Ягарек и Дерхан звали Айзека, а милиция уже забиралась на площадку. Футах в шестидесяти или семидесяти над горизонтальным участком крыши раздутой акулой завис дирижабль. Из его брюха вылетел бесформенный ком. Распрямляясь, веревки устремились к шиферному рельефу.

Разум Андрея погас, как разбитая лампа. Информация, идущая через аналитические машины, в тот же миг утратила всякий смысл. Сочетание волн Ткача и Совета конструкций сделалось бесструктурным, их пропорции теперь хаотически менялись. Цепь уже ничего не моделировала, из Андреева шлема по-прежнему била струя, но она несла лишь мутную энергию, скопление случайных частиц и волн, никакого интереса для мотылька не представляющих. Кризис прекратился. Уплотненная смесь разных психических волн стала всего лишь суммой слагаемых. Исчез парадокс, пропало напряжение. Огромное поле кризисной энергии перестало существовать.

Раскаленные шестерни кризисной машины резко остановились. С оглушительным грохотом выплеснулась огромная порция психической энергии.

Айзек, Дерхан. Ягарек и милиционеры, находившиеся в тридцати футах от кризисной машины, закричали от боли. Такое чувство, будто из-под ярких солнечных лучей тебя бросили в кромешную мглу. Айзек выпустил руку Андрея, и она медленно упала на мокрый бетон.

На небольшой высоте в жарком сыром воздухе витал последний мотылек. Охваченный смятением, он бил крыльями не в двух, как обычная птица, а в четырех направлениях, слал во все стороны спиралевидные вихри. Его терзали сомнения. Поток соблазнительнейшей, вкуснейшей энергии пропал. А вместе с ним исчез безумный азарт, исчез всеподчиняющий голод.

Язык выстреливал и прятался в пасти, дрожали глазные стебельки. Внизу осталась горстка разумов, но мотылек обнаружил хаотически кипящее сознание Ткача и вспомнил недавно пережитую боль. И запищал от страха и ярости, изогнул шею назад, обнажил чудовищные зубы.

А затем пришел запах его сородичей. Ошибиться было невозможно. Тварь закружилась от потрясения, учуяв труп — нет, два, три! Его братья, все до одного, погибли! Раздавлены, растерзаны, выпотрошены…

Мотылек обезумел от горя. Он верещал на сверхвысоких частотах и акробатически кувыркался. Рассылал жалкие призывы к общению, эхолоцировал других мотыльков. Все тщетно! Он остался в полном одиночестве.

Мотылек полетел прочь от крыши вокзала на Затерянной улице, от поля боя, на котором остались его сестробратья, от памяти о невероятном блазнящем запахе, от Ворона, от клешней Ткача, от пузатых дирижаблей, от тени Штыря…

Полетел туда, где соединялись две реки. Мотылек искал убежище. Ему нужна была передышка.

Глава 51

Потрепанный отряд милиции оправился от растерянности, бойцы снова стали подниматься, чтобы заглянуть на площадку, где укрывались Айзек, Дерхан и Ягарек. Но теперь милиционеры вели себя очень осторожно.

Три выстрела не заставили себя ждать. Одна пуля сбросила милиционера в темную пустоту, он летел без крика и выбил своей тяжестью окно четырьмя этажами ниже. Двое других поспешили спрятаться среди кирпично-каменной кладки.

Айзек поднял голову: двадцатью футами выше на уступе показался смутный силуэт.

— Это снова Полмолитвы! — воскликнул Айзек. — Как он туда попал, что он делает?

— Идем, — отрывисто сказала Дерхан. — Пора уходить.

Стоило милиционеру выпрямиться и глянуть на площадку, Джек посылал в него пулю. О наступлении нельзя было и думать. Деморализованные милиционеры стреляли в ответ, но пули, выпущенные трясущимися руками, не достигали цели.

А невдалеке, за ближайшей грядой крыш и окон, с дирижабля спускались темные пятна. Высаживался десант. Бойцы покачивались в воздухе на карабинах, пристегнутых к доспехам. Моторы на борту дирижабля ровно выдавали трос.

— Он нам время дает, а почему — одни боги знают, — сказала Дерхан, подступая к Айзеку, хватая его за одежду. — Скоро у него заряды кончатся, а эти ублюдки, — махнула она вниз, на затаившихся милиционеров, — не спецы. Местные топтуны, их послали, потому что они ближе всех к нам оказались. Вот те, что сверху спускаются, это крутые ребята. Надо уходить.

Айзек посмотрел вниз и двинулся было к краю площадки, но сразу заметил, справа и слева, засевших милиционеров. Затрещали выстрелы, брызнуло шиферное крошево. Айзек вскрикнул от страха, а в следующий миг понял, что это Полмолитвы пытается расчистить ему дорогу.

Но — не удалось. Милиционеры не покинули своих позиций. Они ждали.

— Твою мать! — сплюнул Айзек.

Нагнувшись, он выдернул контакт из Андреева шлема, отсоединил Совет конструкций, все еще упорно пытавшийся обойти блокировку и завладеть управлением кризисной машины.

Когда Айзек сорвал контакт, вспять по проводу, на искусственный мозг Совета, отправился страшный спазм — немалая порция энергии не успела покинуть контур.

— Забери барахло, — крикнул Айзек Ягареку и показал на залитые кровью мотыльков и кислотным дождем машины.

Гаруда поспешно опустился на колено и распахнул горловину мешка.

— Ткач! — окликнул Айзек и на негнущихся ногах двинулся к гиганту.

По пути он оглядывался, опасаясь, что какой-нибудь рьяный милиционер рискнет сократить дистанцию, чтобы выстрелить наверняка. Сквозь шум дождя раздавался скрежет шипованных подошв по крыше. Видимо, противник и в самом деле пытался приблизиться.

— Ткач! — Айзек хлопнул ладонями перед необыкновенным пауком.

Фасеточные глаза встретили его взгляд. Ткач еще не снял шлема, соединенного с головой Андрея. Паук перебирал в пальцах внутренности мотылька. Айзек глянул на груду трупов. Крылья успели поблекнуть, потускнеть, рисунок исчез напрочь.

— Ткач, мы должны уходить, — зашептал Айзек. Но паук тихо перебил:

…Я УТОМЛЕН Я СТАРЕЮ Я УЖЕ НЕ ТОТ ЧТО ПРЕЖДЕ… ТЫ ДЕЙСТВУЕШЬ ОЧЕНЬ ТОНКО МНЕ ЭТО НРАВИТСЯ НО ЭТОТ ФОНТАН ФАНТАЗМОВ ИЗ МОЕЙ ДУШИ ВЫЗВАЛ МЕЛАНХОЛИЮ ДАЖЕ ЭТИМ ПРОЖОРЛИВЫМ БЫЛО ПРИСУЩЕ УЗОРОТВОРЕНИЕ… МОЖЕТ БЫТЬ Я СЛИШКОМ ПОСПЕШНО СУДИЛ МОЖЕТ БЫТЬ Я ОШИБАЛСЯ… Я НЕ УВЕРЕН ЧТО НАДО ТАКИМ БЫТЬ И ВПРЕДЬ…

Он протянул к лицу Айзека пригоршню влажно лоснящихся потрохов и стал неторопливо рвать их на куски.

— Ткач, уверяю тебя, — с горячностью зачастил Айзек, — мы все сделали правильно. Мы спасли город. И он тебе пригодится. Чтобы судить, чтобы ткать. Но теперь пора уходить. И нужно, чтобы ты нам помог. Прошу, унеси нас отсюда.

— Айзек, — шепнула Дерхан и кивнула на дирижабль. — Не знаю, что это за мусора, но — не милиция, точно.

Айзек посмотрел на десантников — и глаза полезли на лоб от изумления.

К нему уверенно продвигался взвод необычных металлических солдат. По доспехам скользил свет, играл на выступах холодными сполохами. Каждый казался статуей, изваянной скрупулезным до маниакальности мастером. Мощные толчки гидравлической энергии позволяли солдатам шагать и взмахивать руками, шипящие поршни несли их к площадке на крыше. С их затылков лучился отраженный свет.

— Что за козлы? — придушенным голосом спросил Айзек.

Ткач перебил. Он заговорил вдруг громко и твердо:

…ТЫ УБЕЖДАЕШЬ МЕНЯ В ТОМ, ЧТО Я ПРАВ… НО ВЗГЛЯНИ НА ЭТИ ХИТРОСПЛЕТЕНИЯ НА ЭТИ УЗОРЫ… ТО ЧТО РАЗОРВАНО МЕРТВЫМИ МЫ МОЖЕМ ЗАШТОПАТЬ МЫ МОЖЕМ ЗАЛАТАТЬ МЫ МОЖЕМ ПОПРАВИТЬ…

Туловище возбужденного Ткача задвигалось вверх-вниз, он уставился в темное небо. Плавным движением снял шлем с головы и небрежно бросил в темноту. Айзек не услышал, как шлем упал.

…ОН БЕЖИТ И ПРЯЧЕТСЯ И ПРЯЧЕТ… НАДО НАЙТИ ГНЕЗДО БЕДНОГО ИСПУГАННОГО ЧУДОВИЩА… НАДО РАЗДАВИТЬ ЕГО КАК БРАТЬЕВ ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОН ПРОГРЫЗЕТ ДЫРЫ В НЕБЕ И ПО НИМ УТЕКУТ КРАСКИ ВСЕГО ГОРОДА ПОНЕСЕМСЯ ЖЕ ПО ДЛИННЫМ ТРЕЩИНАМ МИРОВОЙ ПАУТИНЫ ТУДА ГДЕ НАЧИНАЮТСЯ ЭТИ РАЗРЫВЫ И НАЙДЕМ ЛОГОВО…

Опасно кренясь, он двинулся вперед. Казалось, еще чуть-чуть, и рухнет. Как нежный отец, он распахнул объятия, сгреб Айзека в охапку и без малейшего труда поднял. Айзек скорчился от страха в этой чудовищной холодной хватке.

«Только не перекуси меня! — подумал он в панике. — Не разрежь пополам!»

Милиционеры на крыше, увидев эту сцену, оцепенели от ужаса.

Высоченный, как башня, паук бочком двигался вправо-влево, держа под мышкой Айзека, будто упитанного ребенка. Шаги его по влажному бетону и смоле были уверенны и так быстры, что не уследить. Вдобавок он то и дело нырял в соседние измерения.

И вот он остановился перед Ягареком. Гаруда взмахнул мешком с торопливо собранными деталями, закинул себе на спину. Ягарек с благодарностью отдался во власть пляшущего безумного бога, обвил свободной рукой гладкое сужение между головой и животом Ткача.

…ДЕРЖИТЕСЬ КРЕПЧЕ МАЛЫШИ МЫ ПОПРОБУЕМ НАЙТИ ВЫХОД ОТСЮДА… — пропел Ткач.

Между тем необыкновенная пехота приближалась, преодолевая небольшой подъем. Механические органы шипели и клацали. Удивительные бойцы прошли мимо деморализованных милиционеров — те были потрясены, увидев человеческие лица на затылках железных воинов.

Дерхан тоже посмотрела на них, тяжело сглотнула и поспешила к Ткачу, который стоял, раскинув человеческие руки. Айзек и Ягарек уместились в сгибах боевых, конечностей, суча ногами в поисках опоры на широкой спине паука.

— Не вздумай снова что-нибудь отрезать, — процедила Дерхан, скользнув ладонью по рубцу на голове. Она спрятала пистолеты в кобуры и бросилась в страшные объятия Ткача.

Над крышей вокзала появился второй дирижабль, с него тоже были сброшены тросы. Взвод переделанных спустился на площадку, венчавшую сооружение, и без промедления построился в боевой порядок. Милиционеры, обливаясь холодным потом и ничего не понимая, смотрели на них. Переделанные солдаты Попурри без задержки достигли последнего кирпичного уступа, лишь на миг дрогнули, увидев мельтешащего на площадке гигантского паука, несущего, точно кукол, на спине сразу троих.

Солдаты Попурри медленно двинулись дальше. Их бесстрастные стальные лица блестели от дождевой влаги. Тяжелыми ногами переделанные раздавили забытые на крыше машины.

Внезапно Ткач стремглав кинулся вперед, к ближайшему милиционеру. Тот завизжал от ужаса и боли, когда его потащили за голову. Как он ни брыкался, как ни вырывался, Ткач прижал его к груди, словно баюкающий младенца отец.

…МЫ ВЫНУЖДЕНЫ ПРОСТИТЬСЯ ТАК КАК ДОЛЖНЫ ПРОДОЛЖИТЬ ОХОТУ… — прошептал Ткач, обращаясь ко всем, кто мог его слышать. После чего бочком отступил от края площадки и исчез.

Две-три секунды на крыше был слышен только унылый шорох дождя. Сверху Полмолитвы выпустил напоследок несколько пуль, заставив рассеяться людей и переделанных. Когда же они высунули головы из укрытий, стрельба не возобновилась, Джек исчез. А Ткач и его спутники тоже скрылись без следа, точно сгинули.

Мотылек рвался сквозь воздушные течения. От страха и отчаяния он совершенно обезумел. Снова и снова его крики, в самых разных диапазонах, разлетались по самым разным измерениям. Ответа не было, и это прибавляло смятения и паники. Но томительный голод, несмотря ни на что, вновь давал себя знать. Мотылек остался рабом своего аппетита.

Внизу по городу текла Ржавчина, ее баржи и лодки казались грязными созвездиями во мгле. Мотылек сбавил скорость, закружил по спирали. По лику Нью-Кробюзона медленно растягивался жгут грязного дыма, перечеркивал его карандашным грифелем. Это поздний состав шел на восток по Правой линии, через Гидд и Баргестов мост, над водой к Лудовой залежи и узловой станции Седим.

Мотылек пронесся над Ладмидом, спикировал над крышами университетского факультета, чуть взмыл над крышей Сорочьей церкви, что в Соленом репейнике. Помчался дальше, подгоняемый голодом, страхом и одиночеством. Пока не насытится, не будет ему покоя.

Внезапно мотылек увидел внизу и узнал рисунок из света и мглы. И почувствовал притяжение. За железнодорожными путями из старых ветхих кварталов Костяного города вздымались в ночную мглу Ребра колоссальными арками цвета слоновой кости. Мотылек вспомнил странное влияние этих старых костей, из-за которых Костяной город стал местом опасным, куда лучше не соваться, где воздушные потоки ведут себя непредсказуемо и ядовитые волны загрязняют эфир. Образы далеких дней, жадно впитанные с молоком, не стерлись. Здесь он познал сладчайший вкус молока. Здесь железы его были опростаны досуха, здесь губы детеныша жадно теребили его сосок…

Мотыльку было безумно страшно. Он искал облегчения. Он мечтал о гнезде, где можно отлежаться, зализать раны. Он мечтал о чем-нибудь знакомом, где он сможет позаботиться о себе и где о нем позаботятся. Он вспомнил, как жил в плену, под необычным светом специальных ламп. Здесь его не обижали. Совсем напротив — здесь за ним ухаживали заботливые няньки. Кормили, мыли. Вот оно, убежище.

И мотылек, голодный, жаждущий исцеления и покоя, преодолел свой страх перед Ребрами. Он полетел на юг, выбрасывая язык в поисках полузабытых небесных маршрутов, высматривая темное здание в узком переулке, залитую гудроном террасу непонятного предназначения, откуда он уполз несколько недель назад.

Боязливо выписывая круги над опасным городом, мотылек потихоньку приближался к своему дому.

Айзеку казалось, будто он проспал несколько суток. Он с удовольствием потянулся, и от этого движения все его тело неприятно заскользило вперед-назад. Он услышал ужасный крик.

Айзек замер. Воспоминания обрушились лавиной. Он сообразил, где находится. В руках у Ткача.

Мгновенно вспомнив все, что этому предшествовало, Айзек содрогнулся.

Ткач легко ступал по мировой паутине, прыгал по нитям метареальности, что соединяли каждое мгновение с другими.

Айзек вспомнил тот умопомрачительный шок, ту охватившую все его существо тошноту, когда глазам впервые открылась эта невероятная картина.

Нет, в этот раз он ни за что не разлепит веки. Он услышал бормотание Ягарека и тихую ругань Дерхан. Но для него это были не звуки, а нечто вроде обрывков шелка, которые проскальзывали в череп и постепенно приобретали четкость. Был и еще один голос, обрывочная какофония яркой ткани, и эта ткань визжала от ужаса.

Кто бы это мог быть?

Паук несся по упругим нитям вдоль зоны повреждения и потенциального повреждения — где мотылек прошел однажды, там он пройдет и вновь. Ткач скрылся в норе, в темной воронке из связей, что пронизывали ткань этого сложного измерения и снова выходили в город.

Айзек почувствовал щекой дуновение воздуха. Почувствовал под собой древесину. Он проснулся. Открыл глаза. Болела голова. Он посмотрел вверх. Шея уже вновь привыкала к тяжести шлема, никуда не девшегося с головы. Даже зеркала чудесным образом остались невредимы.

Он лежал в снопе лунных лучей на тесном, пыльном чердаке. В щели между половицами, между досками стен просачивались звуки.

Дерхан и Ягарек тоже приходили в себя, медленно приподнимались на локтях, трясли головами. Спохватившись, Дерхан вскинула руку к виску. Второе ухо осталось нетронутым.

Айзек и у себя проверил — порядок.

Ткач маячил в углу комнаты. Вдруг он шагнул вперед, и Айзек разглядел позади него милиционера. Казалось, тот в параличе. Он сидел, привалившись к стене лопатками, и слегка дрожал. Гладкая лицевая пластина свалилась с головы. Ружье лежало на бедрах. У Айзека от страха екнуло сердце. Но вскоре он заметил необычный для оружия блеск. Великолепная, хоть и бесполезная, стеклянная модель кремневого ружья.

…ЭТО МОЖЕТ СТАТЬ УБЕЖИЩЕМ ДЛЯ БЕГЛОГО КРЫЛАТОГО… — Голос звучал глухо, как будто путешествие по плоскостям мировой паутины отняло у Ткача все силы. — …ВЗГЛЯНИТЕ НА МОЕГО ЗЕРКАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА НА ТОВАРИЩА ДЕТСКИХ ИГР НА ДРУЖКА МОЕГО…. МЫ С НИМ НА ВРЕМЯ ПОКИНЕМ МЕСТО ОТДЫХА МОТЫЛЬКА-ВАМПИРА МЕСТО ГДЕ ОН СЛОЖИТ СВОИ КРЫЛЬЯ И БУДЕТ ОТЪЕДАТЬСЯ Я ПОИГРАЮ В КРЕСТИКИ-НОЛИКИ СО СТЕКЛЯННЫМ СТРЕЛКОМ…

Ткач отступил в угол комнаты и резко сел на пол. Блеснула рука-нож, задвигалась с невероятной скоростью, начертала на досках возле ноги неподвижного милиционера решетку из девяти клеток.

Вырезав крест в угловой клетке, Ткач замер, что-то бормоча. Айзек, Дерхан и Ягарек поплелись в центр комнаты.

— Я думал, он просто нас уносит, — проворчал Айзек. — А он шел следом за мотыльком, который прячется где-то здесь…

— Надо добраться до гада, — решительно проговорила Дерхан. — Мы уже почти всех прикончили, нужно и этого.

— С пустыми руками? — буркнул Айзек. — У нас, кроме шлемов, ничего не осталось. Мы даже не знаем, где прячется тварь.

— Значит, надо, чтобы Ткач нам помог, — решила Дерхан.

Но все уговоры ничего не дали.

Огромный паук будто и не слышал. Что-то шептал и не шевелился, как будто терпеливо ждал, когда полуживого милиционера перестанет бить нервная дрожь. Наконец Айзек и его товарищи оставили свои попытки и отошли.

— Надо отсюда убираться, — сказала вдруг Дерхан.

Айзек посмотрел ей в глаза и, помедлив, кивнул. Подошел к окну, выглянул.

— Непонятно, где мы, — сказал он через несколько секунд. — Улицы как улицы… — Так и не сумев высмотреть ориентир, устало покачал головой и вернулся к Дерхан. — Ди, ты права. Нам здесь делать нечего.

Ягарек беззвучно вышел из комнатки в тускло освещенный коридор. Там тщательно осмотрелся. Слева стена была наклонной — скат крыши. Справа — два проема, а дальше коридор сворачивал вправо и исчезал в сумраке.

Ягарек крался вперед пригнувшись, на корточках. Не оглядываясь, дал знак следовать за ним. Дерхан и Айзек пошли вслед, направляя во мглу пистолеты, заряженные сырым, ненадежным порохом. Другого все равно не было…

У первой же двери Ягарек задержался и прижал к ней пернатую голову. Послушал, затем очень медленно отворил. Приблизились Дерхан и Айзек, заглянули в неосвещенную кладовку.

— Есть тут что-нибудь полезное для нас? — прошептал Айзек.

Но на полках не было ничего, кроме пыльных бутылок и сгнивших от старости щеток.

Возле второй двери Ягарек махнул Айзеку и Дерхан, чтобы не шевелились. На этот раз он прислушивался дольше. Дверь была хлипкая, но заперта на несколько задвижек, и Ягарек со всеми справился без труда. Вот гаруда медленно нажал на дверь, просунул голову в образовавшуюся щель и замер на очень долгое, как показалось Айзеку и Дерхан, время.

Наконец он отстранился от двери, обернулся и тихо сказал:

— Айзек, идти должен ты.

Айзек нахмурился, шагнул вперед, сердце забилось чаще.

«Что это? — подумал он. — Что происходит?» И тотчас где-то в глубине разума раздался голос, ответивший, что его ждет. Но Айзек не прислушался — а вдруг ответ ошибочный?

Он отстранил Ягарека и, поколебавшись на пороге, шагнул в комнату. Она оказалась большой, квадратной, освещена тремя масляными лампами и тонкими жгутами газового света, проникавшими с улицы через грязное оконце. В темном углу, спиной к двери, а лицом к чудовищной скульптуре, на коленях стояла Лин.

Айзек закричал. Это был звериный рев, и он рос, набирал силу, а Ягарек махал руками, просил, чтобы Айзек замолк, но тот не слушал. Лин вздрогнула и повернулась на звук. Увидев Айзека, задрожала.

Он, спотыкаясь о мусор, побежал к ней. Когда приблизился, снова закричал, на этот раз от горя — увидел, что с ней сделали.

Все тело было покрыто ожогами и порезами, следами безжалостного насилия, следами пыток. Ее били по спине. Рубашка превратилась в лохмотья. Груди перекрещены узкими шрамами. На животе и бедрах пятна ушибов.

Но когда Айзек разглядел ее голову, вздрагивающего скарабея, он едва не упал в обморок.

Исчезли крылья. Он и раньше об этом знал, с тех пор как получил письмо, но увидеть воочию эти трепещущие лохматые обрывки было выше его сил. На панцире трещины и вмятины, кое-где видна нежная плоть. Фасеточный глаз раздавлен, незряч. Средняя головонога справа и задняя слева вырваны с мясом.

Айзек упал на колени и обнял ее, прижал к себе.

Она была такая тонкая, хрупкая, израненная. Она дрожала, прикасаясь к нему. Напрягалась всем телом, словно не могла поверить, что это он, настоящий. Может быть, сейчас исчезнет, может быть, это просто новая изощренная пытка.

Айзек обнимал ее и плакал. Чувствовал кожей ее тонкие кости.

— Я бы раньше пришел, — простонал он жалко. — Пришел бы, но думал, что ты умерла.

Она чуть отстранилась, чтобы можно было жестикулировать.

«Ждала тебя, люблю тебя, — хаотически показала Лин. — Помоги мне, спаси, забери отсюда, он не даст мне умереть, пока…»

Только сейчас Айзек поднял взгляд на скульптуру, возвышавшуюся за спиной Лин, скульптуру, на которую в миг его появления она лила хеприйскую слюну. Невероятная, разноцветная, жуткая калейдоскопическая фигура. Образ будто по кошмарам собран; руки, ноги, глаза — в самых диких сочетаниях. Она была почти закончена, только на месте головы — гладкий каркас и провал там, где, вероятно, должно находиться плечо.

Айзек охнул и снова посмотрел на Лин. Лемюэль был прав: Попурри — циничный убийца, и любой другой пленник на месте Лин погиб бы. Но необычный талант Лин стимулировал его тщеславие, его чудовищное стремление к величию, его эгоцентрические грезы. И Лемюэль об этом не знал.

Попурри не хотел, чтобы изваяние осталось недоделанным.

Вошли Дерхан и Ягарек. Когда Дерхан увидела Лин, закричала, как только что — Айзек, подбежала и обняла обоих, плача и улыбаясь.

К ним робко приблизился Ягарек.

Шепотом Айзек вновь и вновь оправдывался, мол, думал, что ее уже нет, иначе обязательно поспешил бы на выручку.

«Заставлял меня работать и бил, и пытал, издевался», — вяло жестикулировала Лин — у нее не осталось сил на эмоции.

Ягарек хотел что-то сказать, но вдруг резко повернул голову. Из коридора явственно звучал топот бегущих ног.

Айзек застыл, удерживая в объятиях Лин. Дерхан отстранилась от них, вынула пистолеты и повернулась к двери. Ягарек прижался к стене в тени статуи, изготовив к бою свернутый кольцами кнут.

Дверь с треском распахнулась, ударилась о стену. Перед ними стоял Попурри. Виднелся он не отчетливо — уродливый силуэт на фоне покрашенной в черное стены коридора, целый куст разнообразных конечностей, ходячий лоскутный ковер из чужих органов. У Айзека даже челюсть отвисла, до того он был изумлен.

Глядя на это существо с козлиными, птичьими и собачьими ногами, с гроздьями щупальцев и шишек из мускульной ткани, с композитными костями и вывернутой наизнанку кожей, он понял, что Лин ничуть не фантазировала, а лепила статую с натуры.

Лин, увидев своего работодателя, обмякла от страха и воспоминаний о перенесенной боли. В Айзеке заклокотал гнев.

Попурри отступил на шаг и повернулся в ту сторону, откуда пришел.

— Охрана! — выкрикнул невидимым ртом. — Сейчас же сюда!.. — А затем недоброй скороговоркой: — Гримнебулин! Все-таки явился! Разве ты не получил мое письмо? Не придал особого значения, да? — И Попурри шагнул в слабо освещенную комнату.

Дерхан выстрелила с обеих рук. Пули пробили шкуру (частью — мех, частью — костяная броня). Попурри зашатался у самого порога на многочисленных ногах, заревел от боли. Но рев превратился в зловещий смех.

— Слишком много внутренних органов, шлюха ты бесполезная, — заявил он. — Меня очень трудно убить.

Дерхан в бешенстве сплюнула и бочком сместилась к стене. Айзек смотрел на Попурри, видел зубы, скрежещущие в нескольких ртах. Задрожал пол, это бежали по коридору вызванные охранники.

Вот они появились в дверном проеме позади Попурри, оружие на изготовку, ждут приказа. У Айзека засосало под ложечкой — не было лиц у этих людей. Черепа сплошь обтянуты кожей. «Переделанные», обморочно подумал он. Только для какой задачи? И тут он заметил у них сзади, за шлемами, зеркала.

У него брови полезли на лоб. Он сообразил, что видит не лица вовсе, а затылки. Головы повернуты на сто восемьдесят градусов, то есть эти люди идеально приспособлены для обращения с мотыльками.

У Попурри выпрямилась, указывая на Лин, конечность — уродливое членистое, усеянное присосками щупальце.

— Мерзкая сука! Давай, заканчивай работу, иначе — сама знаешь, что будет.

И тут Айзек с совершенно звериным ревом оттолкнул Лин в сторону. Из ее тела ударили струйки пряного пара — тревога, страх. Она пыталась удержать Айзека руками, умоляла остаться с нею, но он, охваченный бешенством и раскаянием, бросился к Попурри.

Ответом ему был нечленораздельный вопль — враг принял вызов.

Внезапно раздался грохот, в комнату брызнули тысячи осколков стекла. И потекла кровь, и зазвучали проклятия.

Айзек застыл посреди комнаты, Попурри — перед ним. Охранники засуетились, выкрикивая друг другу приказы. Айзек посмотрел вверх, в зеркала, находящиеся перед его глазами.

Позади него стоял последний мотылек — точно портрет в раме, в оконном переплете с оставшимися плоскими стеклянными зубьями. Стекло падало с его шкуры, подобно каплям вязкой жидкости. У Айзека душа ушла в пятки.

Мотылек был огромен и ужасен. Он стоял полусогнувшись рядом с пробитым окном, несколько чудовищных конечностей вцепились в половицы. Массивный, как горилла, невероятно сильный, он казался совершенно неуязвимым. Гипнотические крылья его были распахнуты, по ним бежали узоры — точно негативные изображения фейерверка.

Попурри увидел огромного зверя — и потерял разум. Россыпью немигающих глаз он смотрел на крылья. Позади него возбужденно шумели, размахивали оружием солдаты.

Ягарек и Дерхан стояли возле чудовища, спиной — к стене. Айзек видел их в зеркала. Оба от неожиданности опешили, но узоры им были не видны, поэтому они остались в сознании.

А между мотыльком и Айзеком распростерлась на досках и битом стекле Лин.

— Лин! — закричал Айзек. — Не оборачивайся! Назад не смотри! Ползи ко мне!

Лин обмерла, узнав в его голосе страх. Увидела, как он неуклюже тянется назад, осторожно движется спиной вперед, к ней. И очень медленно поползла навстречу.

А позади раздалось тихое звериное шипение.

Мотылек был настроен агрессивно, но при этом робел. Чувствовал, что его окружают разумы, улавливал движение со всех сторон и тревожился. Он еще не оправился после бойни, которую устроили его родичам. Он сильно нервничал — одно из шипастых щупальцев хлестало по земле, точно хвост.

Один разум — тот, чей обладатель находился прямо перед мотыльком, — угодил в плен. Но — только один. А ведь мотылек распахнул крылья во всю ширь… Странно. Столько врагов перед ним — он размахивает крыльями, гипнотизирует, силится подчинить себе их разумы, вытолкнуть кошмары из глубин подсознания — и ничего не выходит. Они сопротивляются.

И мотылек не на шутку струхнул.

Позади Попурри его охрана пришла в крайнюю растерянность. Солдаты пытались пробраться в комнату, но он точно окаменел на пороге, стоя на многочисленных ногах — ни наклонить, ни сдвинуть.

И напряженно смотрел скопищем глаз на крылья мотылька.

За его спиной находились пятеро переделанных. Специально обученных и экипированных для защиты от мотыльков, на случай их бегства. Кроме стрелкового оружия, у троих были огнеметы. У четвертого баллон с фемтокоррозивом, у пятого — электромагический шипомет. Но они не видели цели.

Солдаты перекрикивались друг с другом, пытались что-нибудь придумать. Но не получалось. Глядели в зеркала и в промежутках между конечностями Попурри видели огромного хищного мотылька — и это зрелище вызывало страх. Айзек протянул руку назад.

— Лин, сюда! — шептал он. — И не оглядывайся.

Происходящее напоминало ему детскую игру в привидения. Только сейчас было страшно по-настоящему.

Позади мотылька Ягарек и Дерхан осторожно двинулись навстречу друг другу. Тварь заверещала, уловив движение, оглянулась, но повернуться не рискнула — перед ней было много разумных существ.

Лин послушно ползла к Айзеку, цепляясь клешнями за половицы. Когда оставалось совсем немного, заколебалась, увидев Попурри, который оцепенело таращился перед собой. Она не понимала, что происходит. Но тот, кто превратил Попурри в истукана, был позади нее. Про мотыльков она ничего не знала.

Видя, что Лин в замешательстве, Айзек закричал:

— Не останавливайся!

Лин была художником и делала осязаемые вещи. Видимые вещи. Скульптуру, которую можно с удовольствием потрогать. На которую можно полюбоваться.

Она обожала краски и светотени, ее очаровывали линии и фигуры, негативные и позитивные пространства.

И она очень долго просидела на чердаке взаперти. Кто-нибудь другой на ее месте не подчинился бы приказу, не стал бы доделывать огромную статую Попурри. Не могло быть сомнений, что наградой исполнителю заказа будет смерть. Но Лин не разбила статую и даже не предпочла бездействие. Все, что было в ней, всю свою творческую энергию она перелила в это монолитное и страшное произведение искусства. А Попурри знал, что так и будет.

Для нее это было единственным выходом, единственным способом самовыражения. Единственным способом самообмана, если на то пошло. Отгороженная от мира, лишенная красок, светотеней и форм, она сосредоточилась на страхе и боли; она сделалась одержимой.

А теперь в ее чердачной тюрьме происходило что-то необыкновенное.

О мотыльках она не знала ничего. Приказ не оглядываться был ей знаком по легендам и имел смысл только в переносном значении. Наверное, Айзек имел в виду «поспеши», или «не сомневайся во мне», или что-нибудь в этом роде. Да, наверняка его команда всего лишь эмоциональный призыв.

Лин была художником. И, пережив унижения и пытки, заключение и отчаяние, она поняла только одно: сзади происходит нечто невероятное, и от этого зрелища глаз оторвать невозможно. Не одну неделю она провела в унылом сумраке, в убогой комнатушке с голыми тусклыми стенами. Она истосковалась по красоте. Поколебавшись, она все-таки повернула голову, посмотрела назад.

Айзек и Дерхан закричали в ужасе, из горла Ягарека вырвалось придушенное карканье.

Единственным уцелевшим глазом Лин увидела распростершего крылья призрака и испытала благоговейный страх. А затем ее жвала судорожно пощелкали и умолкли. Все…

Она лежала на полу, голова была повернута влево, глаза бессмысленно таращились на огромного зверя. На беготню красок.

Айзек взвыл и опустился на корточки. Неуклюже водя руками у себя за спиной, он пытался нащупать, схватить Лин.

Мотылек выпростал пучок скользких щупальцев и потянул ее к себе. Раскрылась огромная слюнявая пасть, будто ворота в кромешный ад. По лицу Лин потекла вязкая жижа, остро пахнущая лимонной цедрой.

Айзек пытался нашарить ее руку, неотрывно глядя в зеркала на мотылька. У того выскользнул язык из вонючего горла, шлепнул по ее скарабею. Айзек снова и снова кричал, надсаживая легкие, но остановить чудовище не мог.

Длинный язык, сплошь покрытый слюной, пробрался меж непослушных челюстей Лин.

На крики взбешенного и перепуганного Айзека отреагировали двое переделанных, застрявших между дверными косяками и туловищем Попурри. Они изловчились пальнуть из кремневых пистолетов. Один промахнулся, но другой всадил пулю в грудь мотылька. Раздалось сердитое шипение, из пробоины вытекло немного жидкости — вот и все. Такое оружие против мотылька не годилось.

Двое выстреливших закричали, призывая на помощь своих товарищей, и маленький отряд принялся слаженными, размеренными толчками отпихивать Попурри.

Айзек отчаянно пытался нащупать руку Лин. У мотылька раздувалось и сокращалось горло. Он делал огромные глотки.

Ягарек схватил масляную лампу, стоявшую у ног скульптуры, быстро прикинул ее вес. Другой рукой, правой, поднял кнут.

— Айзек, хватай ее! — велел Ягарек.

Мотылек уже прижимал хрупкое тело Лин к своему животу. А пальцы Айзека сомкнулись вокруг ее запястья. Он сжал изо всех сил, но как ни пытался ее освободить, плача и ругаясь, — не получалось.

Ягарек швырнул в затылок мотыльку зажженную масляную лампу. Разбилось стекло, брызги раскаленного масла упали на кожу. По черепу мотылька поползли голубые огоньки.

Хищник заверещал, замельтешили конечности, пытаясь сбить пламя, задергалась от боли голова. Ягарек изо всех сил ударил кнутом. Тот звучно приложился к темной коже, обвил в несколько витков шею.

Ягарек тотчас дернул на себя кнутовище, напряг все свои тонкие, но крепкие мышцы, уперся в пол пятками.

А цепкие огоньки все жалили, пекли. Кнут перехватил горло, мотылек не мог глотать, не мог дышать.

Голова моталась на длинной шее, из горла рвался придушенный писк, язык распух и выскользнул изо рта Лин. Сгустки сознания, которое мотылек пытался выпить, застряли у него в горле. Он в ужасе, в отчаянии схватился за кнут. Он вертелся, дергался, махал лапами…

Айзек держался за хрупкое запястье Лин, тянул ее на себя. А мотылек корчился в чудовищном танце. Вот он выпустил Лин из дергающихся в судороге лап. Они вцепились в кнут, безуспешно пытаясь оторвать его от горла. Айзек потерял равновесие, упал вместе с Лин на пол и пополз от бешено сопротивляющейся твари.

И тут мотылек наконец сложил крылья, отвернулся от двери. С Попурри моментально спали чары. Но прежде чем к нему вернулась способность соображать, он обмяк, наклонился, тяжело рухнул на пол. Охранники, спотыкаясь о его ноги, устремились в комнату.

Оглушительно барабаня лапами по половицам, мотылек развернулся, кнутовище вылетело из ладони Ягарека, ссадив ему кожу. Он потерял равновесие и повалился навзничь, к Дерхан, — что и спасло его. Смертоносные конечности мотылька рассекли пустоту.

А Попурри уже встал. Торопливо засеменил прочь от зверя, в коридор.

— Убейте проклятую тварь! — вопил он.

Мотылек панически кружился посреди комнаты. Пятеро переделанных сгрудились у двери, они целились, глядя в зеркала.

Из огнеметов вылетели три струи пылающего газа, уперлись в шкуру мотылька. Затрещал хитин, вскипела пузырями и полопалась кожа. Хищник пытался верещать, но кнут не давал. Прямо в морду корчащейся твари угодила изрядная порция кислоты, она денатурировала белки и плавила экзоскелет.

Кислота и огонь не пощадили и кнута, его остатки отлетели от крутящегося мотылька, и тот наконец обрел способность дышать и голосить.

Он визжал от страшных мук под новыми залпами огнеметов и кислотного насоса. Он вслепую бросился на атакующих.

Пятый охранник вонзил в него стрелы темной энергии, она рассеялась по поверхности, опаляя без жара. Тварь снова завизжала, но не остановилась. Выглядела она страшно: настоящий шквал огня, кислотных брызг и переломанных костей.

Пятеро переделанных отступили перед обезумевшим чудовищем, выскочили следом за Попурри в коридор. Трескучий погребальный костер ударился в стену, поджег ее. Мельтешили конечности — тварь пыталась найти выход.

Наконец ей это удалось, она прорвалась в коридор, но и там трещал огонь, летели брызги кислоты и электромагические стрелы.

Несколько долгих секунд Дерхан, Ягарек и Айзек оцепенело смотрели в дверной проем. Скрывшаяся там тварь верещала, наполняя коридор жаром, освещая его сполохами.

Потом Айзек моргнул и посмотрел на Лин, которую держал в объятиях. Она была в глубоком обмороке. Он покачал ее и зашептал:

— Лин, мы уходим….

Ягарек быстро подошел к окну и посмотрел на улицу, лежащую пятью этажами ниже. Возле окна к стене лепился невысокий кирпичный столб — дымоход. Рядом уходила вниз кривая водосточная труба. Гаруда вскочил на подоконник и потянулся к трубе, подергал на пробу. Выдержит.

— Айзек, неси ее сюда, — велела Дерхан.

Айзек поднял Лин — до чего же легкая, в чем только душа держится! — и быстро пошел к окну. Он не сводил глаз с нее, и вдруг на его лице появилась экстатическая улыбка. Айзек закусил нижнюю губу и заплакал.

Снаружи, в коридоре, слабо пищал мотылек.

— Ди, смотри! — прошептал Айзек. У Лин беспорядочно дергались руки. — Она говорит! Она поправится!

Дерхан вгляделась, пытаясь расшифровать жесты.

Айзек напряженно наблюдал, качая головой.

— Она без сознания, это просто случайный набор слов. Но — это слова! Мы прибыли вовремя…

Обрадованная донельзя, Дерхан улыбнулась, крепко поцеловала Айзека в щеку, ласково погладила Лин по разбитому скарабею.

— Надо вынести ее, — тихо сказала она.

Айзек выглянул в окно, из которого уже вылез Ягарек. Гаруда был в нескольких футах, держался за узкий кирпичный выступ.

— Давай ее мне и лезь сам, — дернул вверх головой Ягарек.

Восточный край длинного ската крыши над террасой здания Попурри упирался в дом, стоявший на противоположной стороне улицы. Улица эта шла на юг, и высота ее зданий постепенно снижалась в этом направлении. А вокруг раскинулись крыши Костяного города, вознесенный над землей искусственный ландшафт, шиферная мозаика над опасными улицами. Смыкающиеся кровли уходили во тьму на мили, от Ребер до холма Мог и дальше.

А последний мотылек, заживо пожираемый огнем и кислотой, расстрелянный зарядами таинственной энергии, до сих пор был жив. Удивительно крепким было это существо. И обладало способностью исцеляться с ужасающей быстротой.

Окажись он под открытым небом, подпрыгнул бы и раскинул израненные крылья и скрылся бы в небесах. Его бы не удержали ни боль, ни прожженные в хитине и шкуре громадные дыры. Кувыркаясь в облаках, он бы сбил огонь, очистился от кислоты.

А если бы выжила его семья, если бы он знал, что сможет вернуться к родичам, снова отправиться на охоту вместе с ними, он бы не так сильно перепугался. Если бы расправа с сестробратьями произошла не у него на глазах, мотылек не обезумел бы от гнева и страха и не забрался бы еще дальше в ловушку.

Но он был один. И, оказавшись среди кирпичных стен, в клаустрофобической тесноте, он распахнул крылья — но взлететь не смог. Со всех сторон на него набрасывалась убийственная, бесконечная боль. Выстрелы огнеметов следовали один за другим — слишком часто, не успеешь заживить раны.

Безумной шаровой молнией он пронесся по коридору конторы Попурри. До последнего своего мига размахивал конечностями с зазубренными когтями и шипами, пытался кого-нибудь поймать. Упал, чуть-чуть не добравшись до лестницы.

Попурри и переделанные, стоявшие на середине марша, смотрели на мотылька с ужасом. И молили богов, чтобы все на этом и кончилось, чтобы он не поднялся, не дополз до ступенек, не покатился на них огненным шаром.

Он и не пошевелился. Он был мертв.

Когда Попурри убедился в этом, он послал своих мужчин и женщин вниз, за мокрыми полотенцами и одеялами — пожар надо было ликвидировать в зародыше.

Огонь погасили за двадцать минут. Стропила и доски на чердаке растрескались и закоптились, на полу остались следы мотылька — широкие пятна обугленного дерева, вздувшаяся пузырями краска. Сам дымящийся труп мотылька лежал около лестницы — неузнаваемая груда плоти и кости. Жар скрутил мускулы хищника, придал им форму еще нелепее, чем была при его жизни.

— Гримнебулин и его сволочные приятели сбежали, — заключил Попурри. — Разыскать. Где бы ни прятались — найти! Выследить! Схватить! Что стоите? Действуйте!

Несложно было определить, каким путем они ускользнули — через окно на крышу. Впрочем, на крыше они могли выбрать почти любое направление. Люди Попурри, придя в замешательство, беспомощно переглядывались.

— А ну, шевелись, мразь переделанная! — взревел Попурри. — Поймать их, доставить ко мне!

Запуганные им люди, какты и водяной покинули чердачное логово, отправились на поиски. Они строили бессмысленные планы, они бегали в Эхову трясину и Ладмид, в Паутинное дерево и на холм Мог, и добрались до самой Худой стороны, побывали за рекой в Барсучьей топи, в Восточном Гидде, в Грисской пади, Темной стороне и Селитре.

Наверное, они тысячу раз пробегали мимо Айзека и его товарищей.

Но укромных местечек в Нью-Кробюзоне были не тысячи — сотни тысяч. Куда больше, чем людей, которые нуждались в укрытиях. У помощников Попурри не было ни малейшего шанса на успех.

В такие ночи, когда дождь и свет уличных фонарей размывает все контуры, город превращается в палимпсест клонящихся под ветром деревьев, звуков, древних руин, мглы, катакомб, жилых кварталов, гостиниц, пустырей, огней, кабаков и клоак. Город превращается в одно сплошное укрытие.

И помощники Попурри в страхе вернулись домой — с пустыми руками.

Попурри рвал и метал. А великолепная — но незавершенная — статуя ярила его еще больше. Переделанные обыскивали здание — вдруг да осталась какая-нибудь ниточка.

В крайней комнате на чердаке обнаружили милиционера, одиноко сидящего у стены. Он был в коме. На коленях у него лежало очень красивое стеклянное ружье. Рядом на полу были начерчены квадраты, под крестики-нолики.

Крестики выиграли. В три хода.

Мы бежим и прячемся. Как от охотника — вирмы. Но на этот раз нам легко и радостно. Мы знаем, что победили.

Айзек несет на руках Лин, только изредка, если дорога трудна, взваливает ее на плечо. Мы убегаем. Мы убегаем так, как будто мы — призраки. Настороженные и веселые. Труднопроходимая местность на востоке города нас не смущает. Мы перелезаем через низкие ограды и пересекаем узкие полосы двориков, неряшливые садики с яблонями-мутантами, чахлой ежевикой, сомнительного происхождения компостом, грязью и сломанными игрушками.

Иногда мрачным делается лицо Дерхан, и она что-то шепчет. Она думает об Андрее, но трудно раскаиваться этой ночью, пусть даже и есть в чем каяться. Да, это грустное обстоятельство, но под темным дождем, над городскими огнями, разнородными, как растения в садах, трудно не ловить взгляды друг друга, трудно не улыбаться или не каркать потихоньку от радости.

Мотыльков больше нет. Да, цена их смерти ужасно высока. Может быть, цена их смерти — это ад для нас. Но сегодня, добравшись до лачуги на крыше большого здания в Пинкоде, вдали от воздушных рельсов, чуть к северу от железной дороги и от грязи и убожества станции Темная вода, мы торжествуем.

Утренние газеты полны страшных пророчеств. «Скандал» и «Вестник» намекают, что будут приняты очень суровые меры.

Дерхан долго спала, теперь она сидит в сторонке, печаль и чувство вины наконец вырвались из-под спуда. Лин шевелится — и когда она в сознании, и когда в бреду. Айзек делит и ест украденные нами продукты и не отходит от Лин, хлопочет над нею. И удивленно говорит о Джеке-Полмолитвы.

Он возится с помятыми, побитыми деталями кризисной машины, цокает языком и кусает губы. Но обещает привести механизм в порядок. Никаких проблем.

Ради этого-то я и живу, об этом-то я и мечтаю.

Получить наконец свободу! Летать! Он читает, глядя через мое плечо, краденые газеты. Налицо кризисная ситуация, и милиции предоставлены чрезвычайные полномочия, узнаем мы. Отпуска отменены, милиционеры сидят по казармам. В правительстве обсуждают ограничение гражданских прав и введение военного положения.

Но в течение этого бурного дня дерьмо, грязные отбросы, сонный яд мотыльков медленно тонут в эфире, уходят в землю. Кажется, я чувствую это, лежа под полусгнившими досками; мерзость оседает потихоньку вокруг меня, разлагаемая дневным светом. Падает грязным снегом сквозь плоскости, пронизавшие город, через слои материи и квазиматерии, рассеивается, уходит из нашего мира.

А когда наступает ночь, кошмары уже не завладевают нами.

И, словно тихое рыдание, дружный выдох облегчения и расслабления звучит по всему городу. С черного запада приходит волна успокоения, прокатывается от Галлмарча и Дымной излучины до Большой петли, до Шека и Барсучьей топи, до Ладмида и холма Мог, до Травяной отмены.

За этой волной на город набегает очищающий сонный прилив. Граждане Нью-Кробюзона крепко спят: на пропахших мочой соломенных тюфяках в Ручейной стороне и в трущобах, на пышных перинах в Хнуме. Спят поодиночке и прижимаясь друг к дружке. Но городская жизнь, разумеется, не делает паузы, поэтому не простаивают ночные смены в доках, не смолкают машины на мельницах и в литейных цехах. Пронзают мглу окрики сторожей и патрульных. Вышли, как обычно, на промысел шлюхи. Совершаются преступления — насилие не провалилось, как ядовитая одурь.

Но зато фантомы больше не мучат спящих и бодрствующих, у города остались только его собственные страхи.

Я уже и позабыл, какое это удовольствие — обыкновенная ночь. Когда меня будит солнце, оказывается, что разум ясен, голова не болит.

Мы свободны.

Все сегодняшние статьи — о конце «летнего кошмара», или «сонной болезни», или «ночного проклятия». Разные газеты называют по-разному.

Мы читаем и смеемся. Мы — это Дерхан, Айзек и я. Восторг — везде, он осязаем. Город вернулся к прежней жизни. Преобразился.

Мы ждем, когда очнется Лин, когда она придет в чувство.

Но она все еще без сознания.

Весь первый день она проспала, крепко держась за Айзека; разбудить ее было невозможно. Теперь она свободна… и может спать без страха.

Но сегодня она просыпается и медленно садится.

Головоножки слегка подрагивают, шевелятся жвалы. Лин проголодалась, и мы находим среди краденых припасов фрукты. Она завтракает.

За едой переводит нетвердый взгляд с меня на Дерхан, с Дерхан — на Айзека. Он держит ее за бедра, что-то ей шепчет. Но слишком тихо — мне не расслышать. Она дергает головой, как ребенок. Каждое ее движение сопровождается спазматической дрожью.

Она поднимает руки и начинает жестикулировать. Айзек внимательно следит за ее неловкими, сбивчивыми манипуляциями, и лицо искажается в горьком отчаянии. Дерхан тоже понимает жесты, у нее брови лезут на лоб.

Айзек качает головой, с трудом переводя:

— Утром… пищи… согреться. — Он сбивается. — Насекомое… путешествие счастье…

Она не может есть. Челюсти сводит судорогой, и они разрезают плод надвое. Или внезапно расслабляются, и еда падает на пол. Лин трясется от изнеможения, мотает головой, выпускает струйки пара — Айзек говорит, что это хеприйские слезы.

Он успокаивает ее, держит перед ней яблоко, помогает укусить, стирает с лица сок. «Страшно, — показывает она, и Айзек, поколебавшись, переводит. — Ум… устала… много слюны… статуя Попурри…»

Она трясется в ужасе, глядя перед собой. Айзек шепчет ласковые слова, успокаивая. Дерхан беспомощно смотрит, не вмешиваясь.

«Одна», — возбужденно показывает Лин и выпускает струйку едкого пара. Что это означает, для нас загадка. «Чудовище… обжигать… переделанный». Она озирается. «Яблоко!» — переводит Айзек следующий ее жест.

Яблоко.

Айзек подносит плод к ее рту, кормит. Двигается она совершенно как ребенок.

Приходит вечер, и она снова засыпает глубоким сном. Айзек и Дерхан совещаются, и Айзек приходит в ярость, кричит и плачет.

— Она поправится! — кричит он, показывая на Лин, которая ворочается во сне. — Она от усталости и от побоев едва живая! Ничего удивительного, что ум в расстройстве!

Но она не поправится. И Айзек это знает.

Мы вырвали ее из лап мотылька, когда он успел отчасти сделать свое черное дело. Половину ее мыслей, половину снов высосал проклятый вампир. Потом все похищенное было сожжено его желудочными соками и людьми Попурри.

Лин просыпается счастливая, оживленно говорит всякую бессмыслицу на языке жестов, пытается встать и не может, падает, плачет, химически смеется. Щелкает жвалами, пачкается. Как младенец.

Лин беспомощна. Искалечена. Детский смех и взрослые грезы. Речь необычна и непостижима. Жесты сложны, неловки и инфантильны.

Айзек тяжело переживает.

Мы перебираемся на другую крышу. Нас тревожили звуки снизу. У Лин — приступ раздражения, потому что мы не понимаем потока ее бессвязных слов. Она топает по шиферу, бьет Айзека слабыми руками. Показывает жестами грязные оскорбления, пытается прогнать нас пинками.

Мы усмиряем ее, спеленываем, уносим.

Идем по ночам. Опасаемся милиции и людей Попурри. Сторонимся и конструкций, способных донести Совету. Не упускаем из виду ни одного резкого движения, ни одного косого взгляда. Мы не можем никому доверять. Нам приходится жить в глухих закутах, в вечной полумгле. Что нам нужно, крадем или покупаем в бакалейных лавчонках, которые открыты круглосуточно. Любой подозрительный взгляд, любой крик, внезапный топот копыт или каблуков, шипение поршней конструкции вызывает у нас страх.

В Нью-Кробюзоне мы — самая желанная дичь. Это честь для нас. Сомнительная, но честь.

Лин хочет красильных ягод. Так интерпретировал Айзек сбивчивые движения ее челюстей, пульсацию ее железы (зрелище неприятное, но и возбуждающее). Дерхан соглашается сходить. Она тоже любит Лин.

Потом не один час они тратят на маскировку. С помощью воды, масла, сажи, разномастных лохмотьев, пищепродуктов и остатков красок изменяют облик Дерхан до неузнаваемости. У нее теперь прямые антрацитово-черные волосы и складчатый шрам на лице. Она горбится и скалится — очень похожа на бродяжку.

Дерхан уходит, и мы с Айзеком в страхе ждем час за часом. Почти все время молчим.

Лин ведет свой бестолковый монолог, Айзек пытается жестикулировать в ответ. Успокаивает ее, водит руками, медленно, словно обращается к ребенку. Но ведь она, получается, наполовину взрослая, и такое обращение приводит ее в ярость. Она пытается отойти от Айзека и падает, не в силах совладать с собственным телом, она в ужасе. Айзек помогает: усаживает ее, кормит, массирует покрытые синяками и ссадинами напряженные плечи.

Наконец возвращается Дерхан, и мы с Айзеком шумно переводим дух. Ей удалось добыть несколько кусков пасты и полную горсть разных ягод. Цвета насыщенные, яркие.

— Я думала, добрался проклятый Совет до нас, — говорит она. — За мной вроде бы увязалась какая-то конструкция. Пришлось, чтобы оторваться, делать крюк через Кинкен.

Следили за ней или нет, нам остается только догадываться. Лин разволновалась, у нее дрожат сяжки и головоножки. Она поддевает пальцем комок белой пасты, пытается есть, но дрожит, роняет. Айзек с ней очень ласков, запихивает аккуратно пасту ей в рот, старается делать это ненавязчиво, мол, ты сама ешь, а я тут ни при чем.

Чтобы разжеванная паста добралась до железы, требуется несколько минут. Пока мы ждем, Айзек подносит на ладони к лицу Лин несколько красильных ягод. Не сразу, но она дает понять, что готова съесть их. Мы молчим. Лин тщательно жует и глотает. Мы смотрим на нее.

Наконец набухает железа. Мы подаемся вперед, нам хочется посмотреть, что сделает Лин.

Она раскрывает губы железы и выталкивает сгусток хеприйской слюны. Взволнованно машет руками. Появляются все новые и новые комки; бесформенные, белые, они падают на пол.

Затем выбегает тоненькая струйка цветной слюны. И все.

Дерхан отворачивается. Айзек просто убит; я ни разу в жизни не видел, чтобы человек так плакал.

Снаружи, за стенами нашей грязной лачуги, раскинулся город — к нему вернулись наглость и бесстрашие. До нас ему нет дела. Он — неблагодарен.

На этой неделе днем уже не так жарко — лето ненадолго ослабло. Налетает ветер с побережья, с эстуария Большого Вара и Железной бухты. Ежедневно прибывают небольшие караваны судов. Они выстраиваются в очередь на реке к востоку от нас, ждут погрузки и разгрузки. Это торговые суда из Koхнида и Теша, плавучие фабрики из Миршока, каперы из Фай-Вадисо — почтенные и законопослушные, не то что в открытом море. Перед солнцем, точно пчелы, роятся облака. Город живет как ни в чем не бывало. Он забыл про свои недавние беды. Вернее, он лишь смутно помнит, что недавно ему плохо спалось. Только и всего.

Я вижу небо. Через окружающие нас кривые доски пробивается свет. Как бы мне хотелось сейчас быть подальше отсюда.

Я могу вернуть ощущение ветра, ощущение плотного воздуха подо мной. Как хочется посмотреть с высоты на этот дом, на эту улицу.

Я вижу небо. Между кривыми деревянными досками вокруг пролегли полоски света. Как же был бы я рад, оказавшись далеко отсюда. Можно вызвать ощущение ветра, ощущение плотного воздуха под собой. Взглянуть бы сверху на это здание, на эту улицу… Ах, если б ничто не держало меня здесь, ах, если бы я снова мог взлететь, презрев земное притяжение…

А Лин все жестикулирует.

«Страшно… страшно! — переводит заплаканный Айзек, следя за ее руками. — Моча и мать… пища… крылья… радость. Страшно. Страшно».