Вокзал потерянных снов

Глава 27

Что-то разбудило Бенджамина Флекса, и это что-то было неприятным и неотвязным.

Его тошнило, кружилась голова, сжимался в судорогах желудок.

Бенджамин был привязан к креслу в маленькой стерильно-белой комнате. В одной стене — окно с инистым стеклом, ничего за ним не видать, хотя свет пропускает, — поди догадайся, что там снаружи. Над Бенджамином стоял человек в белом халате, тыкал в него длинной железкой. От железки тянулись провода к гудящему механизму.

Бенджамин посмотрел в лицо человеку в белом халате и увидел себя. Незнакомец носил маску — абсолютно гладкое выпуклое зеркало, в нем отражалось лицо Флекса. Синяки и ссадины, хоть и карикатурно увеличенные, напугали до полусмерти.

Дверь была приотворена, в проеме стоял другой человек. Он придерживал дверь и смотрел в противоположную от Бенджамина сторону, обращаясь к тому или тем, кто стоял в коридоре или смежной комнате.

— …Рад, что тебе понравилось, — услышал Бенджамин. — …Вечером будем развлекаться с Кассандрой, и как знать… Нет, эти глаза меня просто убивают…

Человек хохотнул — видимо, в ответ на нечто приятное — и помахал рукой собеседнику, затем повернулся и вошел в комнатку.

Он направился к стулу, и Бенджамин узнал его. Узнал, потому что бывал на митингах и слышал речи. И видел большие гелиотипы, расклеенные по городу.

Перед ним стоял мэр Рудгуттер.

Трое находившихся в комнате застыли, глядя друг на друга.

— Господин Флекс, — непринужденно проговорил Рудгуттер, — нам пора побеседовать.

— Весточка от Пиджина. — Айзек помахал письмом, возвращаясь к столу, который они с Дэвидом поставили в углу на первом ярусе, рядом с койкой Лубламая. За этим столом вчера они провели несколько часов в тщетной попытке выработать план.

Рядом на составленных стульях лежал, пуская слюни и делая под себя, Лубламай. Лин сидела за столом, апатично брала ломтики банана и отправляла в рот. Она приехала накануне, и Айзек сбивчиво, полувнятно рассказал ей о случившемся. И он, и Дэвид были в шоке. Она не сразу обнаружила Ягарека, затаившегося в тени у стенки, а когда увидела, растерялась: то ли с ним поздороваться надо, то ли сделать вид, будто не увидела. Все-таки решилась и сделала приветственный жест, но он не понял.

Когда Айзек собрал скудный ужин, Ягарек робко приблизился к столу; Лин разглядела на нем огромную накидку. Под ней, она знала, прячутся фальшивые крылья.

В тот долгий и трудный вечер Лин поняла: что-то случилось, отчего Айзек наконец признал ее своей. Когда она пришла, Айзек взял ее за руки. Когда согласилась остаться, он не стал для конспирации раскладывать запасную кровать. Но Лин не могла праздновать победу, поскольку это не было окончательным и торжественным признанием в любви, подтверждением того, что она — избранница.

Перемена в его поведении объяснялась просто: Айзеку было не до нее. Его волновали куда более важные вещи. И Дэвиду он уделял куда больше внимания, чем ей.

Какая-то скептическая частица разума даже сейчас не верила в то, что эта перемена необратима. Лин знала: Дэвид старый друг Айзека, такой же сторонник доктрины свободы воли; если обратить его внимание на щекотливость ситуации, он поймет и поступит как должно… Но Лин отогнала подобные мысли: низко и эгоистично думать о себе, когда Лубламай умирает.

Естественно, она не могла переживать за Лубламая так, как переживали его друзья. Но смотреть на это истекающее влагой безумное существо было поистине страшно. Все-таки спасибо господину Попурри, что дал ей возможность провести несколько часов, а то и дней, с любимым. Бедняжка Айзек! Он такой несчастный, он так жестоко корит себя!

Временами Айзек оживлялся, вскакивал на ноги, кричал: «Вот оно!!!» и хлопал в ладоши, но всякий раз беспомощно опускал руки — ну что он мог сделать, что он мог решить? Ни единой ниточки, ни единого намека. Не за что зацепиться, не от чего оттолкнуться.

В ту ночь Лин и Айзек спали наверху вместе. Он обнимал ее, жалко прижимался. Никакого возбуждения. Дэвид отправился домой, пообещав вернуться рано утром. Ягарек от матраса отказался, сложился невообразимо (ноги скрещены, спина сгорблена) в углу — чтобы не сломать крылья, наверное. Лин так и не поняла: то ли он для нее притворяется, то ли и правда уснул в позе, к которой привык с детства.

Утром они уселись за стол. Пили кофе и чай, флегматично ели, думали, что делать. Айзек отошел к почтовому ящику и вернулся с пухлой кипой корреспонденции; все отбросил, кроме письма от Лемюэля. Оно было непроштемпелеванным — должно быть, принесла какая-нибудь шестерка.

— Что пишет? — нетерпеливо спросил Дэвид. Айзек поднял бумагу так, чтобы Дэвид и Лин могли читать через его плечо. За их спинами топтался Ягарек.

— Фантастика! — воскликнул Айзек, прочитав письмо. — Есть наводка!

Дэвид был в шоке.

— Парламент?! — прохрипел он, точно придушенный. — На кой ляд нам сдался парламент? О святой Джаббер! Айзек, ты хоть представляешь, в какое дерьмище мы вляпались? Какая еще фантастика? Какая еще наводка? Ты просто кретин! Ах, как нам повезло! Дело в шляпе, осталось только затребовать у парламента список сотрудников сверхсекретного научного отдела, чьи фамилии начинаются на «Б». А потом ходить по адресам и спрашивать, кто что знает про крылатых тварей, вгоняющих свою жертву в кому. Будьте любезны, подскажите, как их переловить!

Наступила пауза. В комнате воцарилась гнетущая атмосфера.

Своим юго-западным углом Барсучья топь примыкает к Малой петле, гнездилищу авантюристов, криминала и некогда роскошной, а теперь ветхой архитектуры; все это втиснуто в подковообразный меандр Вара. Сто с небольшим лет назад Малая петля была внутригородским раем, где селились самые знатные семейства: Мэкки-Дрендасы и Тергисадисы; Драчсачеты (водяные — основатели и управляющие «Драч-банка», Джеремайл-Карры (купцы и фермеры) все они имели огромные дома на широких улицах Малой петли.

В Нью-Кробюзоне начался промышленный бум, и финансировалось большинство предприятий этими семьями. Множились и росли как грибы фабрики и доки. Находящийся сразу за рекой Грисский меандр пережил недолгий расцвет машинофактуры, с ее непреложными шумом и вонью. Там же образовался район обширных прибрежных свалок, в стремительной пародии на геологический процесс сложился новый ландшафт из развалин, промышленных отходов и прочего мусора. Вагонетка за вагонеткой доставляли и сваливали ломаные станки, бумажную некондицию, шлак, органическую гниль и химические отходы на огороженные свалки Грисского меандра. Вся эта дрянь оседала и уплотнялась, принимала долговременную форму, подражая природному рельефу. Холмы, овраги, террасы и пруды; в прудах клокотал ядовитый газ. Через несколько лет исчезли местные фабрики, но остались мусорные кучи, и дующий с моря ветер нес моровое зловоние через Вар в Малую петлю.

Богачи бросили свои дома, Малая петля быстро пришла в упадок. В ней стало шумно. Облезла краска, но в подурневших особняках жильцов теперь было не меньше, чем прежде, а куда больше — в Нью-Кробюзоне росло население. Жильцы били окна, кое-как латали и били снова. В районе появлялись продовольственные лавки, пекарни и плотницкие мастерские, так что Малая петля стала добровольной жертвой неизбежного расползания спонтанной архитектуры. Подвергались переделкам стены, потолки и полы. Опустевшим постройкам находилось другое применение, и в этом их новые хозяева подчас проявляли недюжинную изобретательность.

Дерхан Блудей торопливо шла к этому скоплению униженной и оскорбленной роскоши. Шагая, прижимала к телу сумочку. Лицо было застывшим, жалким.

Она перешла через реку по мосту Петушиный гребень, одному из старейших городских сооружений. Мост был узок и вымощен кое-как; рядом дома были воздвигнуты прямо на булыжниках мостовой. С середины моста реки было не видать. Дерхан вообще ничего не видела по обе стороны, кроме низкого горизонта, изломанного почти тысячелетними домами, с давно осыпавшимися сложными узорами на мраморных фасадах. Поперек моста тут и там протянулись ленты помоев. Долетали грубые голоса спорящих или бранящихся жителей.

В самой Малой петле Дерхан быстро прошла под высокой Южной линией и направилась к северу. Река, которую она пересекла, резко поворачивала назад, изгибалась огромным «S», а потом ее русло выпрямлялось, и воды текли на восток, где встречались с Ржавчиной.

Там, где Малая петля срасталась с Барсучьей топью, дома были куда поменьше, улицы поуже, и петляли они похитрее. Плесень разъедала старые здания, крутобокие шиферные крыши капюшонами стояли на узких плечах — казалось, дома норовят попрятаться. На фасадах и во внутренних двориках, где вторгшаяся грязь задушила деревья и кусты, были налеплены корявые гипсовые вывески, рекламирующие скарабомантику, машинальное чтение и молитвотерапию. Здесь со лжецами и шарлатанами боролись за место самые бедные и непокорные из химиков и чародеев Барсучьей топи.

Дерхан осмотрелась, убедилась, что идет в правильном направлении, нашла дорогу к Конюшням Святого Гнедка. Это был узкий переулочек, он упирался в полуразвалившуюся стену. Справа Дерхан увидела высокое здание ржавого цвета, упомянутое в записке. Она перешагнула через порог пустого дверного проема и аккуратно пробралась по обломкам узким неосвещенным коридором, где было ужасно сыро, только что вода с потолка не капала. В конце коридора увидела стеклярусный занавес, его-то и велено было ей искать. Куски проволоки, унизанные битым стеклом, едва покачивались.

Она собралась с духом, осторожно отвела опасные бусы, ухитрилась не порезаться. Вошла в гостиную.

Оба окна были со стеклами, а к стеклам приклеена плотная ткань, большие разлохмаченные лоскуты — они заполняли комнату густой тенью.

Мебели было совсем чуть-чуть, такого же коричневого цвета, как и тот, что затемнял воздух в помещении; разглядеть ее можно было с трудом. За низким столом, в некогда дорогом, а теперь гнилом кресле сидела толстая пышноволосая женщина, с абсурдным позерством прихлебывая чай. Она смотрела на Дерхан.

— Чем могу быть полезна? — спросила она ровным голосом. Вернее, скрывая раздражение.

— Вы коммуникатрикс?

— Умма Бальсум, — кивнула женщина. — Вы ко мне по делу?

Сделав несколько шагов вперед, Дерхан застыла в напряженной позе у продавленного дивана. Ждала, пока Умма Бальсум не разрешила жестом сесть. Дерхан резко опустилась на диван и принялась рыться в сумочке.

— Мне… Э-э… мне нужно поговорить с Бенджамином Флексом, — собравшись с духом, сбивчиво проговорила она и достала мешочек с вещами, найденными в скотобойне и вокруг.

Накануне вечером, когда весть о разгоне милицией забастовавших докеров пронеслась по Нью-Кробюзону, Дерхан отправилась в Собачье болото. По пути ее догоняли все новые слухи. Узнала она и о том, что в Собачьем болоте разгромили редакцию бунтарской газеты.

Когда Дерхан, как всегда замаскированная, оказалась на мокрых улицах в юго-западной части города, было уже поздно. Шел дождь, теплые большие капли лопались, как гнилушки, на щебенке в знакомом тупичке. Вход был завален, так что Дерхан пришлось лезть через квадратное отверстие в стене, по которому на крюках подавались туши. Держась за осклизлые кирпичи, она свесилась над полом, загаженным навозом и кровью тысяч смертельно перепуганных животных, а затем, пролетев несколько футов, оказалась в кровавой мгле опустевшей скотобойни.

Она перебралась через сорванный транспортер, несколько раз споткнулась о разбросанные по полу крючья для туш. Кровяная слякоть была холодной и липкой.

Дерхан преодолела россыпи вырванных из стен кирпичей, расколотые ступеньки, поднялась в комнату Бена, в эпицентр разрушения. Путь ее был усеян обломками растерзанных, искореженных печатных машин, обугленными клочками бумаги и ткани.

Комната превратилась в пещеру, полную хлама. На кровати — слой колотой штукатурки. Стена, отделявшая спальню Бена от потайной типографии, снесена почти целиком. Через выбитый световой люк на искореженный скелет печатной машины моросил летний дождь.

Лицо Дерхан стало сосредоточенным, она приступила к напряженному, тщательному поиску. И нашла доказательства — всякие мелочи, подтверждавшие, что недавно здесь жил человек.

А теперь разложила их на столе перед Уммой Бальсум.

Дерхан принесла бритву Бена — с прилипшей щетиной и пятнышками ржавчины. Оторванную штанину. Клочок бумаги, окрашенный его кровью, — она потерла этой бумажкой по залитой кровью стене. Последние два выпуска «Буйного бродяги», обнаруженные под его раскуроченной кроватью.

Умма Бальсум смотрела, как на ее столе складывается жуткая мозаика.

— Где он? — спросила она.

— Я… я думаю, в Штыре, — ответила Дерхан.

— Предупреждаю, за такое — дороже на нобль, — проворчала Умма Бальсум. — Не люблю связываться с законом. Ладно, рассказывайте, что тут к чему.

Дерхан брала со стола предмет за предметом, объясняла. Умма Бальсум каждый раз кратко кивала. Экземпляры «Буйного бродяги», похоже, ее заинтересовали.

— Он для этой газеты писал? — спросила резко, вертя бумагу в руках.

— Да.

Дерхан решила умолчать о том, что он же и издавал газету. Никаких имен — это незыблемое правило, пусть даже коммуникатрикс можно верить. Средства к жизни Умма Бальсум добывает в основном через контакты с людьми, у которых проблемы с милицией. Выдавать своих клиентов ей не так уж и выгодно.

— Это, — ткнула пальцем Дерхан в центральную колонку, с заголовком «Что мы думаем?», — его статья.

— Угу, — кивнула Умма Бальсум. — Жалко, что текст печатный, лучше бы — его рукой… Ну да не беда. Есть у него какие-нибудь особые приметы?

— Татуировка. На левом бицепсе, вот здесь. — Дерхан показала сделанный ею рисунок — узорчатый якорь.

— Моряк?

Дерхан невесело улыбнулась:

— Даже на палубу ни разу не ступил. Как только устроился на должность, напился и оскорбил капитана, татуировка высохнуть не успела.

— Ну, ладно, — сказала Умма Бальсум. — Две марки — за попытку. Пять марок — за установление контакта, если получится. Два стивера в минуту — разговор. И нобль сверху, если он в Штыре. Годится?

Дерхан кивнула. Дорого, но в таком деле не обойтись несколькими магическими пассами. Если как следует потренироваться, любая может сделаться диковатой бормочущей ведьмой, но для хорошей психической связи требуется немалый врожденный талант и многолетняя усердная учеба. А то, как выглядит маг или что его окружает, не имеет значения. Умма Бальсум в своем деле такой же спец, как старший передельщик или химерист — в своем. Дерхан потянулась за кошельком.

— Потом заплатишь. Сначала посмотрим, можно ли к нему пробиться.

Умма Бальсум закатала левый рукав, у нее оказалась рябая, висящая складками кожа.

— Рисуй мне такой же якорь. Постарайся, чтобы точь-в-точь. — Она кивком указала на стул в углу комнаты, на котором лежала палитра с набором кистей и разноцветной туши.

Дерхан перенесла все это поближе к Умме Бальсум и принялась рисовать у нее на руке. При этом она напряженно вспоминала, боялась перепутать цвета. На работу ушло минут двадцать пять. Нарисованный якорь был чуть ярче, чем у Бенджамина, отчасти из-за качества туши, и, может быть, чуть пошире. Все же она была уверена: кто видел оригинал, узнает в этом рисунке копию. Наконец, удовлетворенная, откинулась на спинку дивана.

Умма Бальсум помахала рукой, как жирная курица крылом, — сушила тушь. Потом стала перебирать вещицы, принесенные из спальни Бенджамина.

— Ну и неопрятный же тип, совсем не знаком с личной гигиеной, — шептала она, но так, чтобы Дерхан могла расслышать.

Умма Бальсум взяла бритву Бенджамина и, умело держа, легонько чиркнула по собственному подбородку. Потерла порез окровавленной бумажкой, задрала юбку и натянула штанину на толстое бедро. Полезла под стол и достала ларец из темного дерева и кожи. Поставила на стол, открыла. Внутри оказалась путаница трубок с клапанами и проводов, увенчанная нелепым на вид медным шлемом; спереди торчала какая-то трубка. С лежащим здесь же, в ящике, миниатюрным мотором шлем был соединен длинным перекрученным проводом.

Умма Бальсум вынула шлем, помедлив, надела себе на голову. Застегнула кожаные ремешки, из потайного отделения ларца извлекла длинную рукоять, она точно вошла в шестиугольное отверстие в корпусе мотора. Коммуникатрикс передвинула ящик на край стола, ближний к Дерхан, соединила мотор с алхимической батареей.

— Вот так, — рассеянно потерла Умма Бальсум кровоточащий подбородок. — А сейчас изволь это завести, надо поработать рычагом. Как только сработает стартер — приглядывай. Если мотор заглохнет, опять хватайся за рукоятку. Не будет тока — нарушится контакт, а для твоего приятеля неправильное разъединение чревато потерей рассудка… и, что хуже, это и со мной может случиться. Так что глаз не спускай… и если наладим связь, вели ему не дергаться, а то провод может соскочить. — Она тряхнула проводом, соединявшим шлем с мотором. — Все поняла?

Дерхан кивнула.

— Вот и отлично. Давай сюда статейку. Попробую его характер понять и подстроиться… А ты начинай, заводи.

Умма Бальсум встала и, пыхтя от натуги, придвинула кресло к стене. Вернулась на освободившееся место, достала из кармана секундомер с остановом, нажала на кнопку. Было видно, что она преодолевает боязнь.

Дерхан взялась за рычаг. Тот поддавался, слава богам, легко. Она чувствовала, как в металлической коробке соприкасались, сцеплялись покрытые маслом шестеренки, руку защипало от тока, приводящего в действие эзотерический механизм. Умма Бальсум положила на стол секундомер. Теперь она держала в правой руке «Буйного Бродягу», читала вслух, вернее, едва слышным шепотом статью Бенджамина; губы быстро шевелились; левая рука была чуть приподнята, пальцы отплясывали мудреную кадриль, чертили в воздухе магические знаки.

Когда добралась до конца статьи, начала снова, а потом — еще раз…

А ток бежал по замкнутому контуру. И Умму Бальсум заметно трясло, несколько секунд ее голова вибрировала. Коммуникатрикс выронила газету, продолжая наизусть бубнить слова Бенджамина.

Медленно повернулась — глаза совершенно пустые — и зашаркала. Когда поворачивалась, трубка на шлеме в течение секунды смотрела прямо на Дерхан. Какое-то мгновение Дерхан чувствовала мозгом пульсацию чужих сверхъестественных эфирно-психических волн. Слегка закружилась голова, но Дерхан не прекращала крутить стартер, и вскоре она почувствовала, как из мотора пошла уже другая, самостоятельная сила, и медленно убрала руку, — оставалось уже только смотреть. Умма Бальсум двигалась, пока не повернулась лицом к северо-западу: именно там, в центре города, находился невидимый отсюда Штырь.

Дерхан еще раз посмотрела на аккумулятор и на динамо-машину, убедилась, что все работает как надо.

Умма Бальсум закрыла глаза. У нее шевелились губы. Казалось, воздух в комнате звенит — как винный бокал от щелчка ногтем по краю.

А потом она вдруг всем телом очень сильно вздрогнула. Глаза резко раскрылись.

Опешив, Дерхан смотрела на коммуникатрикс. Жидкие волосы Уммы Бальсум извивались, как накопанные для рыбалки черви. Сползли со лба и потянулись вверх, и Дерхан вспомнила, как Бенджамин, когда не работал, часто заглаживал их назад ладонью. По телу Уммы Бальсум прошла рябь — от пяток и до шеи. Как будто атмосферное электричество пронизывало ее подкожный жир, слегка изменяя тот по мере своего продвижения. Когда добралось до волосяной короны на голове, изменилось все ее тело. Коммуникатрикс не стала толще или тоньше, но перераспределились ткани, и фигура сделалась чуть иной. В плечах пошире. Нижняя челюсть выдалась вперед, второй и третий подбородки уменьшились.

На лице проявились синяки. Через секунду она резко упала на четвереньки. Дерхан взвизгнула от страха, но тотчас взяла себя в руки. Глаза Уммы Бальсум были открыты, взор ясен.

Умма Бальсум вдруг села, раскинув ноги, прислонившись спиной к дивану. Глазные яблоки медленно двигались, на лице отражалось абсолютное непонимание. Она смотрела на Дерхан, а та, в свою очередь, пожирала ее глазами. Рот Уммы Бальсум (отвердевший, с утончившимися губами) открылся, словно в крайнем удивлении.

— Ди? — спросила она чужим голосом, вызвавшим слабое эхо.

Дерхан, как последняя идиотка, таращилась на Умму Бальсум.

— Бен?

— Как ты здесь очутилась? — быстро поднимаясь, прошептала Умма Бальсум. И тут же ее лицо исказилось ужасом. — Я вижу сквозь тебя…

— Бен, выслушай. — Дерхан поняла, что придется его успокаивать. — Не двигайся, ты меня видишь через коммуникатрикс, она под тебя подстроилась. Сейчас она в абсолютно пассивном состоянии, в режиме приема-передачи, и я могу говорить с тобой напрямую. Понимаешь?

Умма Бальсум, то есть Бен, быстро кивнула. И снова изменила позу — встала на колени.

— Где ты находишься? — прошептала она.

— В Барсучьей топи, возле Малой петли. Бен, у нас времени в обрез. Ты где? Что произошло? Тебя что, били? — с дрожью в голосе спросила Дерхан, на грани обморока от нервного истощения и отчаяния.

Бен, находившийся в двух милях, жалко покачал головой, и Дерхан это увидела перед собой.

— Еще нет, — шепотом ответил Бен. — Меня держат в одиночке. Пока.

— Как они узнали, где ты был? — спросила Дерхан.

— Ди, не будь наивной! Они же все всегда узнают! Тут недавно был Рудгуттер, так этот гад… смеялся надо мной! Сказал, им всегда было известно, где печатается «Бэ-Бэ», просто недосуг было заняться нами.

— Забастовка, вот в чем дело, — пролепетала Дерхан. — Власти решили, что мы слишком далеко зашли.

— Нет, причина другая.

Дерхан вскинула голову. Голос Бена, вернее подражающей ему Уммы Бальсум, был тверд и ясен. Устремленный на Дерхан взгляд — решителен. Требователен.

— Нет, Ди, забастовка ни при чем. Черт возьми, да я просто счастлив был бы, если бы наша акция стала для них чувствительным ударом. Нет, это из-за статьи, чтоб ее…

— Из-за какой?.. — робко попыталась переспросить Дерхан, но Бен перебил:

— Расскажу, что знаю. Сижу я тут, и вдруг входит Рудгуттер и машет мне номером «Бэ-Бэ!». И тычет пальцем в статейку, в ту самую, что мы на пробу шлепнули, на втором развороте. «Слухи о прибыльной сделке с воротилами преступного мира». Мне кое-кто слил информацию, что городские власти кое-что сбыли, один лопнувший научный проект, преступникам. А фактов — ноль! Недоказуемо! Мы просто воду замутить хотели. Рудгуттер переворачивает газету и… сует мне в лицо… — Умма Бальсум на секунду подняла глаза. Бен вспоминал. — И ну меня прессовать: «Господин Флекс, что вам об этом известно? От кого поступили сведения? Что вы знаете о мотыльках?» Серьезно! Мотыльки-бабочки! «Вы в курсе последних проблем господина Пэ?» — Бен медленно покачал головой Уммы Бальсум. — Представляешь себе, Ди, я ни хрена не понимаю, я не знаю, во что мы влипли, но мы точно влипли в какое-то дерьмо. Боги! И сам Рудгуттер в этом замешан: по уши! Потому-то он меня и арестовал… А он все твердит: вы-де знаете, где мотыльки. Расскажите, вам же лучше будет… Ди… — Бен осторожно поднялся на ноги. Дерхан хотела сказать, что двигаться ему нельзя, но слова застряли в горле, когда он осторожно пошел к ней на ногах Уммы Бальсум. — Ди, надо, чтобы ты разобралась во всем. Они боятся! Правда боятся, Ди. Мы должны этим воспользоваться. Я понятия не имею, о чем говорит Рудгуттер, но эта сволочь явно на меня грешит, и я начал подыгрывать, потому что от этого ему очень неуютно.

Робко, осторожно, нервозно Бен протянул к Дерхан руки Уммы Бальсум. У Дерхан возник в горле тугой комок — Бен плакал, слезы бесшумно скатывались по лицу. Она закусила нижнюю губу.

— Ди, что это жужжит? — спросил Бен.

— Мотор коммуникативной машины, — ответила она. — Нужно, чтобы все время работал.

Голова Умы Бальсум опустилась и снова поднялась.

Ее ладони коснулись рук Дерхан, та задрожала от этого прикосновения. Бен сжал ей левую руку, опустился на колени.

— Я тебя чувствую, — улыбнулся Бен. — Ты полупрозрачная, как привидение, но я тебя чувствую. — Прекратив улыбаться, он сказал, подбирая слова: — Ди… они меня прикончить собираются. О боги… Знаешь, как страшно? Скоро эти подонки будут пытать… — Плечи запрыгали, он уже не сдерживал рыданий.

Бен целую минуту молчал, глядя вниз и плача от страха. Когда поднял взгляд, голос уже был тверд.

— Вздуй их, Ди! Надо страху нагнать на ублюдков. Надо разобраться! И для этого я тебя назначаю редактором «Буйного бродяги». — На лице Уммы Бальсум мелькнула ухмылка. — Вот что, ступай-ка ты в Мафатон. Я с информатором только дважды встречался, в тамошних кафешках. Но, думаю, там она и живет, дело оба раза было поздно вечером. Вряд ли в такое время ей бы захотелось возвращаться домой через весь город. Ее зовут Маджеста Барбайл, она мне совсем немного рассказала. Работала в секретном научном проекте, но правительство закрыло лавочку и продало какому-то крупному мафиози. Я-то думал, все это утка, ну и напечатал, из чистого озорства. Сам этой Маджесте не поверил, а тут такая реакция, вот же гадство… Значит, все правда?

Теперь заплакала Дерхан. И кивнула:

— Разберусь, Бен. Обещаю.

Бен кивнул. Они помолчали.

— Ди, — заговорил Бен ровно, — ты ведь… с помощью этой коммуни… или как там ее… Ты ведь можешь меня убить?

Дерхан ахнула, пораженная, а затем торопливо огляделась и отрицательно замотала головой:

— Нет, Бен. Только если убью коммуникатрикс.

Бен печально кивнул.

— Не знаю, сколько я выдержу… пока не проболтаюсь … Они ведь свое дело туго знают. А я…

Дерхан плакала, не открывая глаз. Плакала вместе с Беном. И оплакивала его.

— О боги… Бен, мне так жаль…

Вдруг она стала смелой и решительной — по крайней мере, внешне. Черты лица отвердели, блеснули глаза.

— Я сделаю все, что смогу, а уж ты постарайся с Барбайл разобраться, ладно? И… спасибо, — добавил он с кривой улыбкой. — Прощай.

Закусив губу, он опустил голову, затем резко поднял ее и поцеловал Дерхан в щеку. Поцелуй был долгим. Дерхан прижимала его к себе левой рукой.

А затем Бенджамин Флекс отстранился и попятился и незаметно для убитой горем Дерхан, каким-то психическим рефлексом, дал Умме Бальсум знак, что пора разъединяться. Коммуникатрикс снова затрясло, заколотило, зашатало, и с заметным облегчением ее тело вернулось в прежнюю форму.

Маленькая рукоять продолжала крутиться, пока Умма Бальсум не выпрямилась и, подойдя ближе, не положила на нее ладонь. Глянула на секундомер и сказала:

— Все, дорогуша.

Дерхан наклонилась к столу, положила на него голову. Тихо поплакала. В центре города точно так же плакал Бенджамин Флекс.

Каждый горевал в одиночестве.

Лишь через две-три минуты Дерхан звучно шмыгнула носом и села, выпрямилась. Умма Бальсум сидела в своем кресле, проворно подсчитывала, писала цифры на клочке бумаги.

Заметив, что прекратились всхлипывания, оглянулась.

— Ну что, дорогуша, полегчало? — спросила бодро. — Я тут прикинула…

Дерхан замутило от ее корысти, но это быстро прошло. Вряд ли Умма Бальсум вспомнит, что она слышала и говорила, а если и вспомнит, что с того? Таких трагедий, как у Дерхан, в городе сотни, если не тысячи.

Умма зарабатывает как посредник, ей за то и платят, чтобы рассказывать о потерях, предательствах и пытках.

Самую чуточку легче стало на душе у Дерхан, когда она поняла, что у них с Беном не такая уж особенная беда в этом полном скорби городе. И смерть Бена не будет особенной.

— Вот, смотри, — помахала бумажкой перед лицом Дерхан Умма Бальсум. — Две марки плюс пять за контакт, это семь. Я держала связь одиннадцать минут плюсуем двадцать два стивера, да еще нобль за риск, без Штыря ведь не обошлось. Всего с тебя один нобль девять марок два стивера.

Дерхан заплатила два нобля и ушла.

Не думая ни о чем, она быстро прошагала по улицам Барсучьей топи, вернулась в более приличный квартал; попадавшиеся на глаза люди здесь не казались пугливыми зверьками, шмыгающими из тени в тень. То и дело встречались ларечники и продавцы сомнительных дешевых напитков.

Она поняла, что движется к дому-лаборатории Айзека. Он не только близкий друг, но и вроде политического единомышленника. С Беном Айзек незнаком, даже не слышал о нем, но он сможет оценить масштаб происходящего. Возможно, он придумает, что делать. А если нет, Дерхан сама с этой задачей справится, нужен только крепкий кофе и немного комфорта.

Дверь оказалась на запоре. Постучав и не дождавшись ответа, Дерхан чуть не разрыдалась. Хотела уже махнуть на все рукой и пойти куда глаза глядят, упиваясь чувством собственной беспомощности и одиночества, но тут вспомнила, как Айзек с энтузиазмом описывал любимый кабак на берегу реки — судя по всему, кошмарное местечко. Вроде бы называется «Мертвый младенец» или нечто в этом роде.

Она повернула за угол дома, в узкий переулок, и окинула взглядом спуск к воде, колотые плитки мостовой, взрывы жесткой травы. На восток бежала невысокая волна, тянула за собой органический мусор. За Ржавчиной берег душили заросли ежевики и длинные водоросли. Чуть сбоку от Дерхан, к северу, у дороги высилось какое-то полуразрушенное здание. Она осторожно двинулась туда, прибавила шагу, когда увидела грязную, обшарпанную вывеску «Умирающее дитя». Внизу — мгла, зловоние, духота, противная сырость. Но в дальнем углу, за сутулым болезненным человеком, водяным и уродами-переделанными, сидел Айзек.

Он что-то оживленно говорил человеку, Дерхан его смутно помнила — какой-то ученый, друг. Айзек глянул на задержавшуюся в дверях Дерхан и снова повернулся к собеседнику, но в следующий миг спохватился и уставился на нее. Она направилась к нему чуть ли не бегом.

— Айзек, до чего же я рада, что тебя нашла! — Судорожно сжав в ладони лацкан его куртки, она приуныла — Айзек смотрел совсем не дружелюбно. Когда заговорил, ему изменил голос:

— О боги… Дерхан, у нас беда. Какая-то чертовщина происходит, и я…

Дерхан беспомощно смотрела на него. Выглядел он неважно. Она резко села, даже упала рядом с ним на скамью.

Ну, что тут поделаешь, когда все обстоятельства против нее? Она тяжело облокотилась на стол, прижала к глазам ладони.

— Я только что виделась со своим лучшим другом и товарищем, он готов принять пытки, и половина моей жизни разлетелась вдребезги, а вторая пошла прахом, и я не знаю, где искать доктора Барбайл, которая может объяснить, что происходит, вот и решила найти тебя… Потому что… потому что я думала, ты мой друг, но ты, оказывается, занят… — Между кончиками пальцев сочились слезы, текли по лицу. Она с силой потерла глаза и всхлипнула, убрала руки.

Айзек и второй человек смотрели на нее, смотрели до абсурдного пристально, напряженно. По столу поползла рука Айзека, схватила ее запястье.

— Кого-кого искать? — спросил он.

Глава 28

— Так вот, мне ничего не удалось от него добиться, — сообщил Бентам Рудгуттер, тщательно проговаривая слова. — Но я не теряю надежды.

— Не узнали даже имя того, кто слил ему информацию? — спросила Стем-Фулькер.

— Нет. — Рудгуттер пожевал губами и медленно покачал головой. — Играет в молчанку. Но думаю, найти информатора будет несложно, ведь круг подозреваемых не слишком широк. Кто-то из «Бродяги» познакомился с кем-нибудь из проекта «Мотылек»… когда нашего приятеля допросят следователи, мы будем знать больше.

— Вот мы и пришли, — сказала Стем-Фулькер.

Она, Рудгуттер и Монтджон Рескью стояли в глубоком туннеле под вокзалом на Затерянной улице; их окружало отделение милицейской гвардии. Газовые светильники вылепливали из мрака впечатляющие статуи. Цепочка грязных огоньков тянулась вперед, насколько хватало глаз. Позади, недалеко, находилась клетка — кабина лифта, из которой они только что вышли. По знаку Рудгуттера его помощники и эскорт двинулись в глубь туннеля, во мглу. Милиционеры шагали строем.

— Ножницы у обоих есть? — спросил Рудгуттер. Стем-Фулькер и Рескью кивнули.

— Четыре года назад были шахматы, — размышлял вслух Рудгуттер. — Когда у Ткача изменились пристрастия, мы получили три трупа, прежде чем разобрались, чего он хочет. — Последовала тяжелая пауза. — Зато сейчас наша наука не отстает от времени, — продолжал мэр со свойственным ему черным юмором. — Перед тем как встретиться с вами, я имел беседу с доктором Капнеллиором, это наш штатный ткачиный эксперт… То есть, в отличие от всех нас, ни бельмеса в этом не смыслящих, он смыслит бельмес… Уверял меня, что по-прежнему ножницы в большом фаворе. — Помолчав с полминуты, Рудгуттер добавил: — Вести переговоры буду я. Мне уже случалось иметь дело с Ткачом.

Рудгуттер вовсе не был уверен, что опыт его окажется полезен. Может выйти и совсем наоборот.

Коридор закончился, уперся в толстую дверь из окованного железом дуба. Командир отряда милиции вставил в замочную скважину громадный ключ и легко провернул. С натугой отворил тяжеленную дверь и отважно двинулся в темную комнату. Прекрасная выучка, железная дисциплина. Наверняка этот человек боялся до смерти.

Остальные милиционеры двинулись за ним, потом Рескью и Стем-Фулькер, наконец Бентам Рудгуттер. Он затворил дверь.

Когда очутились в комнате, у всех на миг возникло ощущение дезориентации, легкая тревога накатила квазифизической инерцией, вызвала мурашки. Длинные нити, невидимые волокна уплотненного эфира, сгущенных эмоций соткались здесь в сложные узоры; эти тенета пульсировали и липли к пришельцам.

Рудгуттер вздрогнул. Краем глаза он заметил нити. Но они растаяли, как только он попытался взглянуть на них прямо.

В комнате стоял сумрак, как будто она и впрямь была заполнена паутиной. На каждой стене висели ножницы, из них складывались удивительные рисунки. Ножницы гонялись друг за другом, как хищные рыбы, сцеплялись, образуя сложные и жуткие геометрические фигуры.

Милиционеры и те, кого они сопровождали, остановились у стены. Не было заметно ни одного источника света, но видимость была сносной. В комнате воздух казался монохромным, как будто свет в ней слабел, хирел под спудом неведомой угрозы.

На время все будто застыли, никто и звука не произнес. Наконец, так же молча, Бентам Рудгуттер опустил руку в принесенную с собой сумку и вынул большие серые ножницы. По его распоряжению помощник ходил в скобяную лавку, спускался в главный торговый пассаж вокзала на Затерянной улице.

Рудгуттер раскрыл ножницы, помахал ими в душном, пыльном воздухе, потом резко щелкнул. Разлетевшийся по комнате звук спутать ни с чем было нельзя. Эхо дрожало, точно мухи в паутине. Пришельцы двинулись в центр комнаты, в темные измерения. Потянуло холодным сквозняком, и на спинах заплясали уже целые табуны мурашек.

Сначала были едва различимые, на грани слышимости звуки. Но они быстро изменялись, превращались в слова, в голос, в мелодичный, меланхоличный шепот. И голос этот быстро набирал твердость; вылетая из мира, где бродило эхо ножниц, он ввинчивался в реальность. Описать его словами было невозможно. Сверхъестественный и жуткий, он притягивал к себе слушателей и звучал не в ушах, а гораздо глубже, в крови и в кости, в нервных узлах.

…ПЛОТСКИЙ ЛАНДШАФТ СКЛАДЫВАЕТСЯ В ПЛОТСКИЙ ЛАНДШАФТ ЧТОБЫ ОЗВУЧИТЬ ПРИВЕТСТВИЕ В ЭТОМ РАСКРОЕННОМ ЦАРСТВЕ ОТ ТЕХ КТО ВО МНЕ НУЖДАЕТСЯ И В КОМ НУЖДАЮСЬ Я…

Превозмогая страх, Рудгуттер делал жесты помощникам, пока Стем-Фулькер и Рескью не догадались по его примеру поднять ножницы и громко ими клацнуть, разрезав воздух почти осязаемым звуком. Мэр тоже защелкал лезвиями. Все трое напряженно работали вхолостую, заполняя комнату жуткими металлическими аплодисментами.

Это резкое вжиканье снова вызвало неземной отклик. Раздался стон блаженства, утоленной похоти. И каждый раз, когда заговаривал невидимый, казалось, будто лишь обрывок бесконечного монолога случайно залетает в пределы слышимости.

…ЕЩЕ ЕЩЕ И ЕЩЕ НЕ ПРЕКРАЩАЙТЕ СЕЙ НОЖНИЧНЫЙ ВЫЗОВ СЕЙ ВОСХИТИТЕЛЬНО ОСТРЫЙ ГИМН Я СОГЛАШАЮСЬ КАК ЖЕ ВЫ СЛАДОСТНО ЗВУЧИТЕ О ФИГУРКИ С ЭНДОСКЕЛЕТОМ СКОЛЬ НЕУКЛЮЖИ И СКОЛЬ ЭЛЕГАНТНЫ ДВИЖЕНИЯ ВАШИ О МАЛЮТКИ РЕЖУЩИЕ РАССЕКАЮЩИЕ КРОМСАЮЩИЕ НИТИ СОТКАННОЙ ПАУТИНЫ…

Из теней, отбрасываемых невидимками, из теней, что казались паучьими сетями, туго натянутыми меж углами квадратной комнаты, появилось нечто. И появилось не просто из теней — из другой реальности. Возникло вдруг там, где только что не было ничего. Шагнуло из какой-то складки пространства.

Ткач двинулся вперед, осторожно ступая тонкими ногами, качая огромным туловищем и подняв вверх множество лапок. Посмотрел на Рудгуттера и его помощников не просто сверху, а с колоссальной высоты.

Паук.

Рудгуттер был тертый калач. Этот хладнокровный от природы человек привил себе прагматизм, приучил себя к дисциплине. Он давно уже не испытывал ужаса. Но сейчас, глядя на Ткача, был к этому близок.

Потому что Ткач был куда страшнее, чем посол. Обитатели ада — существа отталкивающие и жуткие; их чудовищное могущество вызывало благоговейный трепет у Рудгуттера. Но все же для него они были постижимы. Они карают и сами подвергаются пыткам. Они расчетливы и капризны. Это умные и тонкие политики.

А Ткач — создание абсолютно не от мира сего. С ним не может быть торга или заигрываний. Попытки уже предпринимались.

Рудгуттер мобилизовал волю, зло обругав себя за малодушие, и принялся изучать стоящую перед ним тварь. Сортируя и усваивая увиденное.

Большая часть туловища приходилась на огромный живот в форме слезы. Он выпячивался и свисал, начинаясь от шеи (она же талия), — тугой, массивный плод семи футов в высоту и пяти в ширину. Он был гладок и крепок, хитин радужно поблескивал — преобладали темные тона. Голова была величиной с человеческую, она свешивалась с передней части живота, находясь в одной трети расстояния от верха до низа. Над ней возвышались черные покатые плечи.

Ткач разглядывал посетителей — голова медленно поворачивалась. Ее верх был гладок и гол, как человеческая лысина. Многочисленные глаза насыщены густым кровавым цветом. Два основных ока — величиной с голову новорожденного — в глубоких впадинах по бокам; между ними — третье, куда поменьше. Над ним — еще два глаза, выше — еще три. Сложное, геометрически правильное созвездие немигающих блесток на темно-малиновом фоне.

У Ткача был сложный, из нескольких частей состоящий, рот. Внешние челюсти — гибкие и подвижные, это нечто среднее между жвалами и лоснящейся черной мышеловкой. В глубине полости прогибалось и подрагивало влажное нёбо. Ноги — тонкие, костлявые, как человеческие лодыжки, — вырастали из узкой ленты сегментированной плоти, что соединяла живот и голову. Паук ходил на задних четырех ногах. Они росли под углом сорок пять градусов от туловища; колени находились примерно в футе над головой, выше живота. Ниже коленного сустава нога шла прямо вниз и имела длину футов десять, заканчиваясь острием, напоминающим клинок стилета.

Ткач, подобно тарантулу, за один шаг переставлял только одну ногу, высоко ее поднимая и опуская с точностью хирурга или художника. Движение это было медленным, жутким и совершенно нечеловеческим. Из той же сложной складки, откуда росли эти четыре ноги, выдавались две пары конечностей покороче. Шестифутовые, начиная от локтевых сгибов, они были направлены вверх. Тонкая и твердая хитиновая трубка заканчивалась восемнадцатидюймовым когтем, блестящим бурым клинком, острым как скальпель. В основании его находился завиток паучьей кости, заостренный крюк, чтобы цеплять, удерживать и рвать добычу.

Органические эти орудия убийства торчали кверху, как широкие рога, как пики — хвастливая демонстрация смертоубийственной силы. А впереди свисала книзу еще пара конечностей, самых коротких. С самыми настоящими кистями — крошечными ладошками и пальчиками — посередке между головой Ткача и полом. Кисти были пятипалые, но без ногтей; да еще необычная перламутрово-черная кожа отличала их от пальцев человеческого ребенка.

Ткач чуть согнул руки в локтях, хлопнул ладошками и потер ими друг о друга. Это был до жути человеческий жест, как у лицемерного, жеманного священника. Острые как копья ноги украдкой приближали Ткача к посетителям. Черные с красным отливом когти чуть поблескивали в невесть откуда берущемся свете. Ладони гладили друг дружку. Туловище Ткача качнулось назад и угрожающе — вперед.

…КАКОЕ ПОДНОШЕНИЕ КАКИЕ ЧУДНЫЕ ОКОЛЬЦОВАННЫЕ РЕЗАКИ ПОЛУЧАЮ Я ОТ ВАС… — проговорил он и вдруг протянул правую руку.

Это резкое движение заставило милиционеров напрячься. Рудгуттер, не колеблясь, шагнул вперед и вложил ножницы в ладонь, постаравшись, правда, не коснуться кожи. Точно так же поступили Стем-Фулькер и Рескью. Ткач с пугающей быстротой отбежал назад. Рассмотрел полученные ножницы, просунул пальцы в кольца, быстро защелкал лезвиями. Затем устремился к стене, противоположной входу, и повесил на нее подарок. Безжизненный металл непонятным образом прилип к разрисованной сыростью кладке. Ткач отошел, залюбовался.

— Ткач, мы пришли не просто так, мы хотим кое о чем попросить тебя, — твердым голосом сообщил Рудгуттер.

Ткач величаво повернулся к нему

…СПЛЕТЕНИЕ БЕСЧИСЛЕННЫХ НИТЕЙ ОКРУЖАЕТ ВАШИ СМЕШНЫЕ ШАТКИЕ ТЕЛЬЦА ВЫ ТЯНЕТЕ И МОРЩИТЕ И ЧИНИТЕ ВЫ ТРИУМВИРАТ ВЛАСТИ ЗАЩИЩЕННЫЙ СИНЕМУНДИРНЫМИ ШИПАМИ С ИСКРЯЩИМИСЯ КРЕМНЯМИ ЧЕРНЫМ ПОРОХОМ И ЖЕЛЕЗОМ ТРОЕ ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННЫХ ВЫ ЛОВИТЕ ИЩЕТЕ ГАДКИЕ ЗАУСЕНЦЫ НА ПЕТЛЯХ ТКАНИ ПЯТЬ КРЫЛАТЫХ ВРЕДИТЕЛЕЙ СРЫВАЮЩИХ СИНАПС ЗА ГАНГЛИЕМ ВЫСАСЫВАЮЩИХ ДУШУ ЧЕРЕЗ ВОЛОКНА МОЗГА…

Рудгуттер бросил взгляд на Рескью и Стем-Фулькер. Все трое напряженно слушали, старались уследить за ритмически-гипнотической речью паука. Но одно было совершенно ясно.

— Пять? — прошептал Рескью, глянув на Рудгуттера и Стем-Фулькер. — Попурри купил только четверых наших мотыльков…

…ПЯТЬ ПАЛЬЦЕВ НА РУКЕ ОНИ МЕШАЮТ СНИМАТЬ С КАТУШЕК НИТИ ДЛЯ ПЛЕТЕНИЯ ПЯТЬ НАСЕКОМЫХ РАЗРЫВАЮТ ВОЗДУХ ИЗ НИХ ЧЕТЫРЕ ЗДОРОВЫ И КРЕПКИ УЗОРЫ ИХ ПЛЕНЯЮТ КРАСОТОЙ ЛИШЬ ТОЛЬКО ОДИН РОДИЛСЯ УРОДОМ НО ВОЛЮ ДАЛ СВОИМ НОРМАЛЬНЫМ БРАТЬЯМ ПЯТЬ ПАЛЬЦЕВ НА РУКЕ…

Гвардейцы снова насторожились — Ткач в медленном танце двинулся к Рескью. Между растопыренными черными пальчиками и человеческим лицом драматически сокращалось расстояние. Вокруг людей с приближением Ткача как будто сгустился воздух. Рудгуттер переборол желание вытереть лицо, смахнуть с него невидимый липкий шелк. Рескью сжал зубы.

Милиционеры беспомощно перешептывались — зачем их только сюда привели?

С тяжелым сердцем следил Рудгуттер за происходящим. В предпоследний раз, когда он разговаривал с Ткачом, тот проиллюстрировал свои слова — какую-то фигуру речи — тем, что дотянулся до стоявшего рядом с Рудгуттером капитана милиции, поднял его и медленно разделал — один за другим запускал когти в тело, прямо сквозь доспехи, и вырывал кости с парным мясом. Препарируемый вопил и бился, а в голове у мэра звучал скорбный голос Ткача, объяснявшего свои потусторонние мотивации.

Рудгуттер знал: Ткач готов на все, что, по его мнению, способно улучшить мировую ткань. Он может притвориться мертвым или превратить каменный пол под ногами у пришельцев в статую льва. Он может выколоть глаза Элизе. Совершая поступки — любые поступки, — он меняет узоры только ему одному видимой эфирной материи.

Рудгуттеру вспомнилось, как Капнеллиор рассказывал о тексторологии — науке о Ткачах. Эти существа встречаются крайне редко, поскольку вообще обитают в соседних реальностях, стремительно кочуя по ним. За всю историю Нью-Кробюзона его ученые смогли раздобыть только два трупа Ткачей. Вряд ли Капнеллиора можно назвать выдающимся специалистом в этой области.

Никто не знал, почему этот Ткач задержался в городе. Двести с лишним лет назад он объявил мэру Дагману Бейну, что будет жить под землей, и с тех пор лишь одна или две администрации не обращались к нему. Большинство же власть предержащих не смогли не соблазниться возможностями Ткача. Эти редкие встречи, иногда банальные, иногда фатальные, и дали основной научный материал для Капнеллиора.

Капнеллиор как эволюционист придерживался мнения, что Ткачи были раньше обычными пауками, тридцать или сорок тысяч лет назад подверглись какому-то вихревому или магическому толчку и изменились — вероятно, в Сагримае. Толчок привел к краткой, но бурной эволюции, и за несколько поколений, объяснял ученый Рудгуттеру, Ткачи из практически безмозглых хищников превратились в подлинных эстетов, обладающих поразительным интеллектом и чудотворной силой, и эти сверхразумные существа, так не похожие на людей, больше не пользуются сетями для ловли охоты, а считают их предметами искусства, выплетаемыми из ткани самой реальности. Их железы превратились в специальные фильтры для межпространственных нитей, из которых ткутся узоры по всему миру, а мир для Ткачей не что иное, как паутина.

Из глубины времен пришли легенды, будто бы Ткачи, не сойдясь в эстетических воззрениях, убивали друг друга, и для них уничтожить или пощадить армию в тысячу человек — все равно что сорвать или оставить расти тот или иной одуванчик. Для Ткача думать — значит думать эстетически, действовать — значит творить новые, непревзойденные узоры. Он не употребляет материальной пищи. Кажется, он жив одним лишь восприятием красоты.

Но этой красоты не постигали люди и прочие обитатели мира смертных.

Рудгуттер истово молился: лишь бы Ткач не решил, что, расчленив Рескью, он сможет сделать эфир чуточку краше. Прошло несколько страшных секунд, и Ткач отошел, так и не опустив руки с растопыренными пальцами. Рудгуттер перевел дух и услышал, как его помощники и охранники тоже выпустили застоявшийся воздух из легких.

…ПЯТЬ… — прошептал Ткач.

— Пять, — легко согласился Рудгуттер.

Рескью, поколебавшись, медленно кивнул и буркнул:

— Пять.

— Ткач, ты, конечно, прав, — сказал Рудгуттер. — мы пришли, чтобы спросить о пяти беглых существах. И они, похоже, интересуют не только нас, но и тебя. Вот мы и спрашиваем: поможешь очистить город? Вырви эту мерзость с корнем, выпотроши, убей! Прежде чем они начнут портить ткань.

Несколько долгих секунд стояла тишина, а потом вдруг Ткач запрыгал из стороны в сторону. Его ноги — тихо, но очень часто отбивали чечетку.

…ЕЩЕ ДО ТОГО КАК ТЫ ПРИШЕЛ СО СВОЕЙ ПРОСЬБОЙ ТКАНЬ НАЧАЛА МОРЩИТЬСЯ БЛЕКНУТЬ НИТИ ИСТОНЧАЮТСЯ ТЕРЯЮТ ПРОЧНОСТЬ Я УЖЕ СТЕНАЮ ОТ ГОРЯ ВИДЯ СГНИВШИЕ УЗЛЫ НА КОТОРЫЕ УПАЛА ТЕНЬ КРЫЛЬЕВ ЧУДОВИЩ ЧТО ПОЖИРАЮТ КРАСОТУ ВЫЛИЗЫВАЮТ БЛЕСК ВЫСАСЫВАЮТ ЦВЕТА Я ВЫРЕЖУ ИСПОРЧЕННЫЕ КУСКИ И ПОСТАВЛЮ ЗАПЛАТЫ…

Очень нескоро до Рудгуттера дошло, что Ткач соглашается помочь.

Мэр несмело улыбнулся. Уже открыл было рот, но Ткач не дал высказаться — указал прямо на него четырьмя передними руками.

…ПОЙДУ Я ПОЙДУ Я ПО СЛЕДУ ПОРЧИ Я УЗНАЮ ГДЕ ИССЯКАЮТ КРАСКИ Я НАЙДУ ВАМПИРОВ ЧТО ПЬЮТ РАССУДКИ УБЬЮ НАСЕКОМЫХ КРАДУЩИХ НИТИ С КАТУШЕК МОИХ ДО НОВОЙ ВСТРЕЧИ…

Ткач шагнул в сторону и пропал. Выскользнул из физического пространства, с акробатической ловкостью побежал по простору мировой паутины. И потусторонние нити, невидимо заполнявшие комнату, липшие к человеческой коже, начали медленно таять.

Рудгуттер медленно осмотрелся. Милиционеры расправляли плечи, выпрямляли спины, переводили дух. Выходили из принятых невольно боевых стоек. Элиза Стем-Фулькер перехватила взгляд Рудгуттера:

— Так мы его наняли или нет?

Глава 29

Вирмы были напуганы. В небесах поселились чудовища.

Ночью бедняки Нью-Кробюзона сидели вокруг костров, на огромных городских свалках, жгли мусор и шлепали, чтобы успокоить, детей. И по очереди рассказывали о внезапных шквалах в растревоженном небе и проносящихся над головой ужасных тварях. Они видели закрученные в небе спиралями тени. Они чувствовали сыпавшиеся оттуда капли ядовитой влаги.

Сначала были просто слухи — даже сами рассказчики не очень-то верили себе. Но затем стало известно о жертвах, о пускающих слюни, ходящих под себя идиотах, которых находили по всему городу и чьи имена выкрикивались плачущими родственниками. Арфамо, Косой, Мятный, и, что самое страшное, пострадал даже Вздрючка, державший в страхе восточную часть города. Этот бандит не проиграл ни одной схватки, он ни перед чем не отступал. Когда его нашла дочь, он бессмысленно мотал головой, изо рта и носа шла слизь, глаза белые, заплывшие, и ума в них не больше, чем в вареных яйцах. А обнаружен он был на пустыре в Травяной отмене, возле ржавой башни-газгольдера.

На площади Статуй обнаружили двух хеприйских матрон, они сидели расслабленные, неподвижно глядели в пустоту. В Темной стороне на берегу реки бездельничал водяной, из его широченного рта исторгалось идиотское кваканье. Количество обезумевших по непонятной причине людей быстро приближалось к двузначной цифре.

Из Речной шкуры сообщений не поступало — старейшины кактусов следили за тем, чтобы информация не уходила за стену Оранжереи.

«Скандал» напечатал на второй полосе статью «Таинственная эпидемия идиотизма».

Не одни лишь вирмы видели тварей там, где их быть не могло. Появлялись и другие свидетели — сначала двое или трое, а потом все больше, больше… Они истерически рассказывали о тех, кто вдруг лишился рассудка. Эти бедолаги ничего не соображают, они словно в трансе, бредят, и в бреду проскакивают описания чудовищ — насекомовидных демонов без глаз, с темными горбатыми туловищами, состоящими из кошмарно состыкованных членов, с выступающими зубами и гипнотизирующими крыльями.

Район Ворон раскинулся вокруг вокзала на Затерянной улице хитросплетением улиц и полускрытых переулков. Главные улицы — Летиссоф, Наложнический проспект, бульвар Дос-Геру — тянулись во все стороны от вокзала и площади Биль-Сантум. Были они широкими и оживленными, в любом часу на них теснились экипажи, телеги и пешеходы. Каждую неделю в этом столпотворении открывались новые элегантные магазины. Огромные универмаги занимали по три этажа благородных в прошлом домов. Витрины меньших, но столь же престижных заведений были заполнены отнюдь не дешевыми товарами: модными лампами из причудливо крученной бронзы и светильниками с вытяжными клапанами, деликатесами, роскошными табакерками и готовым платьем. От этих помпезных улиц ответвлялись, точно капилляры, переулки, давая приют актуариям и адвокатским конторам, аптекам и клиникам, а также благотворительным обществам вперемежку с клубами для избранных. По мостовым дефилировали патриции в безупречных костюмах.

В дальних углах Ворона хватало менее приглядных местечек. Но эти гнезда нищеты, скопления ветхих строений, по счастью, не бросались в глаза.

Расположенный северо-восточнее Каминный вертел был рассечен надвое воздушным рельсом, соединявшим милицейскую башню на станции Барсучья топь с вокзалом на Затерянной улице. Район этот был не менее шумен, чем Шек, и представлял собой клин из лавок и каменных, залатанных кирпичами домов. В Каминном вертеле располагалась теневая промышленность — «переделка». Там, где район примыкал к реке, из подземных карательных фабрик раздавались иногда стоны боли, а то и поспешно заглушаемые надзирателями крики. Но Каминный вертел, дорожа своим реноме, успешно игнорировал эту подпольную экономику — разве что позволял себе подчас выразить легкое недовольство.

Оживленное это было место. По северному краю Барсучьей топи пробирались к Палголакской церкви паломники. Уже не один век Каминный вертел служил прибежищем для инакомыслящих религиозных течений. Стены его держались благодаря клею от тысяч сгнивших плакатов, приглашавших на теологические диспуты и дебаты. По улицам его семенили монахи и монахини самых неортодоксальных эзотерических сект, стараясь не привлекать к себе внимания. По углам спорили дервиши и иерономы.

Между Каминным вертелом и Вороном нагло вклинился самый секретный секрет города, грязное пятно на его лике, на его совести, на его репутации. По меркам Нью-Кробюзона это был маленький район, несколько улиц с узкими, тесно стоящими древними домами; туда легко было попасть по лестницам и переулкам, где зажатые между высокими и необычно украшенными домами дольки тротуара служили защитным лабиринтом.

Район борделей. Зона красных фонарей.

Когда Дэвид Серачин шел по северным окраинам Каминного вертела, был уже поздний вечер. Ему бы направляться домой, в Бездельный брод, на запад, под Южной линией и воздушными рельсами, через Шек, мимо громоздкой милицейской башни, — маршрут длинный, но зато самый надежный. Но когда Дэвид проходил под арками вокзала Пряный базар, он оказался в потемках и воспользовался этим, чтобы обернуться и посмотреть назад. Там были только случайные прохожие. Никто не следил за ним. Он немного выждал, а затем вышел из-под железнодорожных путей; наверху свистнул поезд, и его грохот раскатился по кирпичным пещерам.

Дэвид пошел на юг, вдоль железной дороги, к границе злачного квартала. Он глубоко засунул руки в карманы и опустил голову. Да, такая вот у него привычка, и ему стыдно. Стыдно до отвращения к себе самому.

На окраине района красных фонарей располагались заведения, где обслуживали посетителей с добропорядочными вкусами. Там хватало и дешевых юных проституток, но шлюх-одиночек, привычных для всех других кварталов Нью-Кробюзона, в Каминном вертеле не терпели. Он был чертогом совсем иной «терпимости», что махровым цветом цвела под крышами особняков. Дома эти, освещаемые газовыми лампами с красными фильтрами (дань традиции), перемежались вездесущими магазинчиками, торговавшими всякой всячиной. В дверных проемах некоторых борделей стояли почти обнаженные девицы, зазывали прохожих. Каковых на здешних улицах было куда меньше, чем в других местах, но все же панели не пустовали.

Большинство мужчин было хорошо одето — местный товар не предназначался для бедняков. Некоторые шествовали, воинственно задрав носы. Но большинство, подобно Дэвиду, вели себя скромно, старались не мозолить чужим глаза.

Небо было теплым и грязным, в нем едва проглядывали мерцающие звезды. Над крышами пронесся шепоток мотора, а затем налетел ветер — это пронесся вагончик: словно в насмешку над царством греха и распутства, над ним протянули милицейский воздушный рельс. Изредка милиция без предупреждения наведывалась в особняки красной зоны, собирала дань совсем уж зажиревших и обнаглевших бандерш и сутенеров. Но обычно хозяева таких заведений старались не доводить до крайностей — вовремя давали на лапу блюстителям закона и не пускали в свои номера садистов, так что у милиции не бывало поводов для внеплановых визитов.

Струи свежего ночного воздуха принесли с собой чувство тревоги. И не просто тревогу — тяжесть на сердце.

Кое-где через занавешенные муслином окна просачивался тусклый свет. Женщины в пеньюарах и облегающих ночных рубашках похотливо оглаживали свои телеса или просто глядели на прохожих сквозь жеманно опущенные ресницы. Были здесь и ксенийские бордели, в них захмелевшие подростки подбивали друг дружку совершить обряд перехода с помощью хепри или водяной, а то и кого поэкзотичнее. Заметив такое заведение, Дэвид вспомнил об Айзеке. И решил о нем не думать.

Дэвид шел, нигде не задерживаясь. Не глазел на окружавших женщин, не реагировал на их призывы.

Свернул за угол — здесь стояли рядком дома пониже и поскромнее. Глянешь в любое окно — и сразу ясно, что за шлюхи там живут. Плети. Наручники. Люлька, в ней заходится криками девочка месяцев семи-восьми. И здесь не остановился Дэвид. Чем дальше, тем меньше народу. Но все же на полное уединение рассчитывать не приходится.

Вечерний воздух полнился слабыми голосами. Разговоры в номерах, музыка, смех. Крики боли, лай или вой животных.

В центре этого лабиринта находился тупик, его обступали самые обветшалые постройки Каминного вертела. Пробираемый легкой дрожью, Дэвид шагал по булыжной мостовой. В дверях тамошних домов терпимости стояли мужчины, крепко сбитые, хмурые, в дешевых костюмах. Всем своим видом они будто показывали: кто попало к нам не подходи. Дэвид медленно приблизился к одной из дверей. Его остановил здоровенный вышибала, бесстрастно уперев ладонь в грудь.

— Я к госпоже Толлмек, — пробормотал Дэвид. Вышибала пропустил.

Внутри светили лампы под грязно-коричневыми абажурами. Казалось, что вестибюль заполнен светящимся дерьмом. За столом сидела хмурая дама средних лет, в тускло-коричневом, в тон лампам, платье с цветочным узором. Она посмотрела на Дэвида сквозь очки со стеклами полумесяцем.

— В первый раз к нам? — спросила она. — У нас принято записываться.

— Семнадцатый номер, на девять часов. Фамилия — Оррелл, — сказал Дэвид.

Женщина чуть приподняла брови и наклонила голову, заглянула в лежащую перед ней книгу.

— Да, действительно. Но вы… — посмотрела мадам на настенные часы, — вы на десять минут раньше. Ладно, можете уже идти, Салли вас ждет. Дорогу знаете? — Она снова посмотрела на него и отвратительно, чудовищно подмигнула. Да еще и усмехнулась.

Дэвида затошнило. Он поспешил отвернуться и двинулся вверх по лестнице.

Пока поднимался, участилось сердцебиение. Наверху, шагая по длинному коридору, он вспомнил, как приходил сюда прежде. В конце этого коридора — комната номер семнадцать.

Дэвид ненавидел этот этаж. Ненавидел слегка пузырящиеся обои, идущие из номеров специфические запахи, проникающие сквозь стены мерзкие звуки. Большинство дверей было открыто нараспашку, а в закрытых номерах находились клиенты. Но дверь семнадцатого номера, за которой сейчас клиента нет, все равно окажется на запоре. Хоть это и не по правилам.

Прерывистые крики, скрип натянутой кожи, полная ненависти шипящая речь. Дэвид повернул голову и заглянул в другую комнату, мельком увидел обнаженное тело на кровати. Женщина, вернее девушка лет пятнадцати, не старше. Она стояла на четвереньках, руки и ноги были волосатые, нечеловеческие, собачьи.

Словно загипнотизированный или завороженный ужасом, смотрел Дэвид на нее, пока проходил мимо. А она неуклюже, по-собачьи соскочила на пол, неловко повернулась — должно быть, непривычно ходить на четвереньках. С надеждой глянула на него через плечо и задрала зад, выставив напоказ половые органы. У Дэвида отпала челюсть и остекленели глаза. Даром, что ли, ему всегда бывало так стыдно в этом борделе, у «переделанных» шлюх.

Правда, город и так кишел переделанными мужчинами и женщинами, для них проституция — подчас единственный способ не умереть с голоду. Однако здесь, в районе красных фонарей, встречались грешницы ну уж самого немыслимого облика.

Большинство проституток было осуждено на переделку за преступления, не связанные с их промыслом. Обычно для них наказание становилась помехой в работе, не более того. Естественно, они уже не могли рассчитывать на высокие заработки. С другой стороны, в этом районе было раздолье для «специалистов», для разборчивых потребителей. Здешние шлюхи подвергались изменениям в рамках своей профессии. Получали роскошные формы, отвечавшие самым утонченным вкусам извращенцев. Родители продавали в публичные дома детей, а взрослых к подпольным ваятелям по плоти заставляли обращаться долги. По слухам, многих приговаривали к каким-то другим переделкам, но они, пройдя через карательные фабрики, попадали к сутенерам и бандершам. Бизнес был доходным, а контролировали его государственные биочудотворцы.

В этом коридоре время тянулось, как испорченная патока. У любой открытой двери Дэвид не мог удержаться от соблазна — заглядывал в номер. Сгорал от стыда, но глаза будто собственную волю обрели. Не подчинялись рассудку.

Он будто по саду кошмаров шагал, в каждой комнате обнаруживая неповторимый цветок плоти, непристойное творение палачей.

Дэвид проходил мимо обнаженных тел, покрытых грудями точно крупной чешуей; мимо чудовищных крабообразных туловищ с половозрелыми девичьими ножками по бокам; мимо женщины, смотревшей на него умными глазами, что располагались над второй вульвой; ртом служила вертикальная щель с влажными губами. Два маленьких мальчика с изумлением смотрели на массивные фаллосы, которыми они сплошь обросли. А дальше — многорукий гермафродит…

В голове у Дэвида тяжело пульсировала кровь. Его мутило. Он был изнурен ужасом. Но вот перед ним семнадцатый номер. Дэвид не повернул назад. Представил, как переделанные глядят ему вслед, глядят на него, глядят из своих клеток, сделанных из крови, кости и секса.

Он постучал. Вскоре услышал, как внутри сняли цепочку. Дэвид вошел, переполненный отвращением, и отгородился дверью от непотребного коридора, оставил гнусный паноптикум и окунулся в свой собственный позор.

На грязной кровати сидел мужчина в костюме, оглаживал галстук. Другой человек, отворивший и затворивший дверь, стоял позади Дэвида, сложив руки на груди. Дэвид мазнул по нему взглядом и сосредоточил внимание на сидящем.

Тот указал на стул рядом с изножьем кровати, жестом велел Дэвиду поставить его перед собой.

Дэвид сел.

— Здравствуй, Салли, — тихо сказал он.

— Здравствуй, Серачин, — кивнул мужчина.

Он был худой, средних лет. Глаза умного, расчетливого человека. В этой запущенной комнате, в этом мерзком доме он казался совершенно не к месту, однако лицо было абсолютно спокойным. Он ждал. Ему было так же уютно среди «переделанных» шлюх, как и в кулуарах парламента.

— Ты просил насчет встречи, — сказал Салли. — Давненько от тебя не было вестей. Мы уже перевели тебя в разряд законсервированных агентов.

— Да не о чем было докладывать, — неуклюже объяснил Дэвид. — До сего дня.

Человек в костюме снисходительно кивнул. Он ждал продолжения.

Дэвид облизал губы. Трудно было говорить. Салли непонимающе взглянул ему в лицо, нахмурился.

— Расценки прежние, ты же знаешь, — сказал он. — А впрочем, немножко накинем.

— Да нет же, черт возьми … — Дэвид замялся. — Просто… ну… не было практики.

Собеседник вновь кивнул.

«Очень давно не было практики, — беспомощно по думал Дэвид. — С последнего раза — шесть лет. И я тогда клялся, что больше не буду этого делать. С меня хватит, говорил себе. Осточертел шантаж, и деньги такие не нужны…»

В тот самый первый раз, пятнадцать лет назад, они вошли в эту самую комнату, а Дэвид сношал в один из ртов кошмарнейшую переделанную шлюху. Люди в костюмах показали ему фотоаппарат, предупредили, что снимки попадут в журналы, газеты и университет. Предложили выбирать.

Они хорошо платили. Он информировал. Правда, не часто. Один, может, два раза в год. А потом прекратил. Надолго. До сего дня. Потому что сегодня он испугался.

Дэвид глубоко вздохнул и начал.

— Происходит что-то очень серьезное… Черт, даже не знаю, с чего начать… Вам известно про новую болезнь? Про безмозглых идиотов? Так вот, я знаю, откуда ноги растут. Думал, сами устраним проблему, думал, ситуацию можно взять под контроль… Куда там!.. Это все ширится и ширится, и… сдается, нам не обойтись без помощи.

Какая-то часть его «я» в глубине разума с отвращением плевалась, возмущалась такой трусостью, таким самообманом. Но Дэвид не умолкал, наоборот, перешел на скороговорку:

— Все нити ведут к Айзеку.

— Дэн дер Гримнебулин? — спросил собеседник с ледяной улыбкой. — Ваш сосед по лаборатории? Теоретик-фрондер? Подпольный ученый с раздутым самомнением? Интересно… Ну и во что же он на этот раз ввязался?

— Так я же объясняю, слушайте. Ему заказали… в общем, ему заказали разобраться с полетами, и он получал для исследований летучих тварей. Птицы, насекомые… да все что попало! В том числе и эта здоровенная гусеница. Очень долго казалось, чертова тварь вот-вот отдаст концы, а потом Айзек придумал вроде, как ее оживить. Она вдруг стала расти. И выросла огромной. Охрененной! — широко развел он руками, показывая.

Собеседник внимательно следил, пальцы сцеплены, на лице никаких эмоций.

— Тут она окукливается, а мы ждем да гадаем, что будет дальше. Однажды приходим домой, а там Лубламай. Ну, вы знаете, это парень из нашей лаборатории. Так вот, Луб лежит и мычит. Не знаю, что за сволочь у нас вылупилась, но она сожрала его разум и… и сбежала. Сейчас эта гадина на свободе.

Собеседник резко кивнул, и это было совсем не похоже на его прежние тактичные предложения излагать.

— И вы решили, что следует лучше держать нас в курсе.

— Нет, черт возьми! Не решил! Даже тогда я думал, что мы сами сможем все уладить. Проклятье! Мы с Айзеком перепугались, я растерялся напрочь, но думал, может, как-нибудь удастся найти тварь. Вылечить Луба… ну а тут этих гадов все больше и больше стало появляться, и пошли слухи о… о спятивших… Но главное, мы выяснили, от кого эта гадость к Айзеку попала. Какой-то гребаный клерк из гребаного парламента спер ее в Департаменте исследований и развития… Ну, я и думаю: блин, до чего же не хочется связываться с правительством!

Человек на кровати кивком выразил согласие с решением Дэвида.

— А потом соображаю: слишком далеко зашло, надо выпутываться…

Дэвид сделал паузу. Человек на кровати открыл было рот, но Дэвид не дал ему высказаться:

— Нет, дослушайте! Я уже понял, что проблема вышла за пределы нашего района. Потому как слышал о забастовке в Паутинном дереве и знаю, что вы забрали издателя «Буйного бродяги». Было ведь?

Салли терпеливо ждал, лишь стряхнул с пиджака машинальным движением воображаемую пылинку. Силовая акция в Собачьем болоте не афишировалась, но факт милицейского рейда на скотобойню не мог не породить слухов о том, что в ее стенах укрывалось гнездо крамолы.

— У Айзека одна приятельница писала для этой газетенки, она вышла на контакт с издателем, уж не знаю с помощью какого гребаного волшебства, и он кое-что ей сказал. Во-первых, что следователи, то есть вы, ошибочно думают, будто он что-то знает, а во-вторых, его пытали насчет той самой статьи, напечатанной в «Бэ-бэ», и требовали выдать источник информации, которому, предположительно, известно что-то интересующее их. Так вот, у этого источника есть фамилия: Барбайл. Так что берите ее! Это у нее клерк стянул чудовищную гусеницу.

Дэвид подождал, пока смысл его слов целиком дойдет до собеседника, затем добавил:

— Вот так все и было, а что сейчас творится, я не знаю. Да и знать не хочу. Нет у меня сил для охоты на чудищ, и не желаю я портить отношения с гребаной милицией, и с секретной службой, и с правительством, и со всеми прочими. Так что разбирайтесь с этим дерьмом сами.

Человек на кровати снова кивнул. Дэвид припомнил кое-что еще:

— О Джаббер! Слушайте! Я мозги вывихнул, пытаясь разобраться в происходящем, и… В общем, не знаю, в порядке бреда: это никак не связано с кризисной энергией?

Человек очень медленно покачал головой. Сквозь бесстрастную мину пробилось непонимание.

— Продолжай, — сказал он.

— Ладно… Во время этой свистопляски Айзек обронил намек, будто бы он построил действующую модель кризисной машины… Вы представляете, что это за штука?

Лицо собеседника напряглось, глаза чуть расширились.

— Информация из Барсучьей топи проходит через меня, — прошипел он. — Я догадываюсь, что это могло бы означать… Погоди-ка… Но ведь это… Это невозможно! Неужели — правда?

Впервые Дэвиду удалось вывести из равновесия агента с кодовой кличкой «Салли».

— Не знаю, — беспомощно сказал Дэвид. — Но Айзек не хвастал… Он это сказал как бы походя… В общем я понятия не имею. Но точно могу сказать: он над этой штукой долго работал, много лет.

После этих слов долго стояла тишина. Сидевший на кровати человек задумчиво смотрел в противоположный угол. По его лицу быстро пробегали самые разные эмоции. Потом он перевел на Дэвида задумчивый взгляд.

— Как ты обо всем этом узнал?

— Айзек мне доверяет, — ответил Дэвид, и частичка «я» снова поморщилась. — Сначала эта женщина…

— Имя? — перебил собеседник.

Дэвид колебался.

— Дерхан Блудей, — наконец пробормотал он. — Так вот, Блудей сначала при мне говорить опасалась, но Айзек… он за меня поручился. Ему известны мои политические взгляды, вместе на демонстрации ходили… («Нет у тебя политических взглядов, подлый предатель!» — возопила частица «я».) Просто сейчас такая ситуация… — Он умолк, охваченный стыдом.

Собеседник нетерпеливо помахал рукой. Терзания Дэвида его не интересовали.

— Ну так вот, Айзек успокоил ее, дескать, мне доверять можно, и она обо всем рассказала.

Он надолго умолк. Человек на кровати ждал. Дэвид пожал плечами.

— Все, больше ничего не знаю. — прошептал он. Собеседник кивнул и встал.

— Хорошо, — сказал он. — Все это… крайне полезные сведения. Возможно, нам придется пригласить твоего приятеля. Не беспокойся, — с располагающей улыбкой добавил он, — мы не видим необходимости ликвидировать дер Гримнебулина. Скорее всего, нам понадобится его помощь. Очевидно, ты прав… Необходимо изолировать часть города, согласовать действия… а у тебя нет для этого возможностей, в отличие от нас. И Айзек нам посодействует… Тебе не следует прерывать контакта с ним, — продолжал собеседник. — Получишь письменные инструкции. Их необходимо будет выполнить. Впрочем, я, наверное, зря это подчеркиваю. Мы позаботимся о том, чтобы дер Гримнебулин не узнал, откуда к нам поступает информация. Скорее всего, несколько дней мы не будем ничего предпринимать… Не паникуй. Теперь это наше дело. Сохраняй спокойствие и постарайся сделать так, чтобы дер Гримнебулин продолжал заниматься тем, чем он занимается. Все ясно?

Дэвид беспомощно кивнул. Он ждал. Собеседник посмотрел ему прямо в глаза.

— Это все, — сказал он. — Можешь идти.

Дэвид с радостью встал и поспешил к двери. Ощущение было такое, будто он плывет в болоте. Скорей бы уйти из этой комнаты, из этого гнусного дома и забыть все сказанное и сделанное. И не думать о деньгах и о записке, которую ему пришлют, а думать только о дружбе с Айзеком и говорить себе, что хотел как лучше.

Второй человек отворил дверь, выпустил его, и Дэвид с огромным облегчением зашагал по коридору, чуть не срываясь на бег. Но как ни быстро шагал он по улицам Каминного вертела, совесть не отставала, затягивала, как зыбучий песок.

Глава 30

Одна ночь в городе прошла относительно спокойно. Разумеется, не обошлось без заурядных происшествий, таких как бытовые ссоры и уличные драки, даже со смертельным исходом. Старые улицы были замараны кровью и блевотой. Кое-где выбили стекла. Над крышами носилась милиция, дирижабли взревывали, как чудовищные киты. В Ходой стороне волнами прибило к берегу изрезанный, с выколотыми глазами труп, в котором позже опознали Бенджамина Флекса.

Город тяжело шествовал через страну ночи, как делал уже на протяжении многих столетий. И пусть это был прерывистый сон — ничего, город к такому привык.

Однако на следующую ночь, когда Дэвид тайком побывал в районе красных фонарей, кое-что изменилось. Обычная ночь Нью-Кробюзона — это хаос шагов, стука и голосов; теперь же вплелась новая нота, напряженный шепчущий полутон, от которого даже небу становилось тошно.

В первую ночь напряжение в воздухе было слабым и робким, оно закрадывалось в умы граждан, бросало тени на лица спящих. Потом наступил день, и никто ничего не вспомнил, — разве что спалось нехорошо. А еще позже, когда вытянулись тени и упала температура воздуха, из подполья вернулась ночь, и в городе поселилось нечто новое и грозное.

По всему Нью-Кробюзону, от Плитнякового холма на севере до Барачного села под рекой, от пестрых пригородов худой стороны на востоке до варварских Промышленных трущоб Звонаря, в своих кроватях ворочались, метались и стонали люди.

Началось с детей. Они плакали, вонзали ногти в ладони; личики кривились в жутких гримасах. Дети обливались потом, от них шел дурной запах. И при этом дети не просыпались. Ближе к рассвету начали страдать и взрослые. Из глубины спящего сознания, сквозь пласты обычных, безобидных снов внезапно пошли наверх былые страхи и мании, таранным ударом снесли защитные стены психики. Друг за другом жуткие образы выскальзывали из потаенных недр разума, из залежей закоренелых страхов, из кладовых абсурдных и жутких банальностей; таких чудовищ, таких призраков воочию увидеть просто невозможно, и жертва кошмара, проснувшись, посмеялась бы — приснится же! Многие и просыпались среди ночи от стонов и воплей своих спящих возлюбленных или от собственных глухих рыданий. Кому-то снились эротические, кому-то радостные сны, но они сделались вдруг гротесковыми, горячечными, страшными в своем неистовстве. Город метался и дрожал, как будто его грезы превратились в болезнь, в заразу, перебирающуюся от спящего к спящему. Дурные сны даже находили дорожку в умы бодрствующих — сторожей и сексотов, полуночных танцоров и загулявших студентов, в умы страдающих бессонницей. Вдруг теряется нить рассуждений, тебя затягивают мороки, и мысли уносятся в края фантасмагорий, галлюцинаций.

По всему городу вопли ночных мучеников раскалывали тишину. В Нью-Кробюзоне вспыхнула эпидемия кошмаров.

Над городом сгущалось лето. Ночной воздух был горяч и густ, словно только что покинул легкие некоего исполина. На большой высоте, между облаками и ландшафтом, витали твари. Они парили или махали огромными бесформенными крыльями, и каждое такое плавное движение посылало вниз сгустки воздуха. Сложного строения многочисленные конечности, напоминающие щупальца осьминога, клешни жука, человеческие руки, трепетали от возбуждения.

Существа раскрывали крикливые пасти, и длинные пернатые языки протягивались к крышам. Сам воздух был густо насыщен снами, и летучие создания жадно лакали питательные соки. Когда перья отяжелели от невидимого нектара, снова раскрылись рты, и языки свернулись, спрятались — твари смаковали добычу, скрежеща громадными зубами.

Набирая высоту, они одновременно испражнялись, исторгали непереваренную с прошлой трапезы пищу. В небе протянулся незримый след, психический ток, по которому липкими комками скользили фекалии в трещины этого измерения. Мерзость пронизывала эфир и заполняла город, забираясь в разумы жителей, портя им отдых, вызывая чудовищные видения. Спящему и бодрствующему казалось, будто у него вспенивается, взмучивается сознание.

Пятеро мотыльков охотились.

В самом центре этого кипящего котла городских кошмаров каждая из темных тварей без труда различала змеящийся след. Мотыльки были непривередливы, обычно они терпеливо ждали, пока не почуют сильное душевное волнение, пока не выдаст себя щедрый на питательные выделения разум. Тогда ночные летуны разворачивались и пикировали, устремлялись на добычу. Скользкими руками отпирали окна на верхних этажах, подползали по залитым луной мансардам к спящим и выпивали их, мятущихся, досуха. Или хватали многочисленными отростками одиноких прохожих у реки и уносили свои заходящиеся криком жертвы во мглу.

Но когда они оставляли телесную оболочку корчиться, кататься и пускать слюни на утопающей в тенях мостовой, когда исчезал острый голод и поглощать пищу можно было уже медленней, ради удовольствия, крылатые существа становились любопытны.

Вот один из них задел тонкую психическую ниточку, протянувшуюся от стражника, который стоял возле своей клетки в Костяном городе и мечтал затащить в постель жену приятеля. Его вкусные грезы поплыли вверх и налипли на пульсирующий язык. Учуявшая стражника тварь круто развернулась в небе по хаотической траектории, точно обыкновенная бабочка или мотылек, и понеслась вниз, к Эховой трясине, на запах добычи.

Другой грандиозный небесный силуэт вдруг описал восьмерку в поисках источника знакомого раздражения, вдруг пробежавшего по вкусовым бугоркам. Именно этот нервный аромат проникал сквозь кокон окуклившихся монстров. Излучение было крайне слабым, едва уловимый, но циклопический зверь обладал завидным чутьем. Он сорвался в пике, помчался вниз, в сторону Мафатона. Он летел на соблазнительный запах мысли той самой женщины, которая следила за ростом гусениц. Он летел к Маджесте Барбайл.

Сморщенный недокормленный карлик, освободивший своих товарищей, тоже обнаружил знакомый след. Мозг его был развит хуже, вкусовые пупырышки малочувствительны. Он не мог найти по этому запаху добычу сверху, но все-таки решил попытаться. Вкус разума был таким знакомым, он окружал хилое существо, пока оно росло и обретало сознание, пока оно окукливалось и развивалось в шелковом коконе… Недоросток потерял след — и снова нашел. Но тут же потерял вновь.

Самый маленький и слабый из ночных охотников был тем не менее гораздо сильнее любого человека. Голодный, хищный, он рыскал в небе, пытаясь выйти на след Айзека дер Гримнебулина.

Айзек, Дерхан и Лемюэль Пиджин топтались на перекрестке, в дымном сиянии газового фонаря.

— Мать-мать-мать!.. Ну и где же твой приятель? — прошипел Айзек.

— Опаздывает. Может, найти нас не смог. Я же сказал, глупый он, — спокойно ответил Лемюэль и, достав нож с выкидным лезвием, принялся чистить под ногтями.

— Зачем он нам нужен?

— Айзек, не прикидывайся наивным. Ты мастерски вовлек меня в дела, без которых я бы прекрасно обошелся, но есть же пределы! Я никогда не сунусь в авантюру, способную разозлить правительство, не прикрыв себе задницу. А господин Икс — это и есть прикрытие.

Айзек выругался про себя, но он понимал, что Лемюэль прав. Неприятно было услышать насчет авантюры, но ситуация сложилась очень уж быстро, не оставив Айзеку выбора. Дэвид явно не хотел помогать в поисках Маджесты Барбайл. Его как будто паралич разбил, он превратился в клубок беспомощных нервов. Айзек терпел, но терпение уже кончалось. Ему нужна поддержка, и он будет крайне обязан Дэвиду, если тот хотя бы пальцем шевельнет. Но сейчас не время для ссоры.

Дерхан случайно узнала имя, которое очень смахивало на ключик к разгадке двух смыкающихся друг с дружкой тайн. А именно: появление тварей в небесах и допрос Бена Флекса милицией. Айзек отправил весточку Лемюэлю Пиджину, передал новую информацию: Мафатон, ученая, «Буйный бродяга». Присовокупил и деньги — несколько гиней (понимая при этом, что выданного Ягареком золота при таких тратах надолго не хватит). А еще добавил просьбу о содействии. Вот почему его сейчас злило опоздание господина Икса. Айзек демонстрировал недовольство — но ведь именно ради такой поддержки он обращался к Пиджину.

Лемюэля не пришлось особо уговаривать, чтобы он сопровождал Айзека с Дерхан в Мафатон. На все объяснения он реагировал подчеркнуто равнодушно — дескать, проблемы ваши мне по боку, но я на что угодно готов, лишь бы платили. Айзек ему не верил. Чувствовал: Лемюэль все глубже втягивается в интригу, его интерес растет.

Ягарек прийти отказался наотрез. Айзек недолго, но горячо его упрашивал, однако гаруда даже не ответил.

«Тогда какого черта ты тут маячишь?» — подмывало Айзека спросить, но он сдержался и разрешил Ягареку остаться в лаборатории. Может, ему нужно время, чтобы почувствовать себя членом коллектива? Айзек подождет.

Как раз перед появлением Дерхан ушла Лин. Не хотелось ей оставлять Айзека мрачным и озабоченным, но и она была как будто не в своей тарелке. Провела у Айзека лишь одну ночь, но при расставании пообещала вернуться, как только сможет. А на следующее утро он получил письмо с ее скорописью, дорогой курьерской доставкой.

Так что теперь на углу переулка Эддли, замаскированные светом полной луны, льющимся сквозь облака, и тенями деревьев парка Билли-Грин, стояли только Айзек, Дерхан и Лемюэль.

Все трое нервно топтались, оглядываясь на темные силуэты прохожих, вздрагивая от воображаемых шумов. Впрочем, хватало и реальных, из окрестных домов время от времени доносились поистине жуткие звуки — обитателям снились кошмары. При каждом таком диком стоне или вопле трое пугливо переглядывались.

— Вот черт, — в страхе и злости прошипел Лемюэль. — Что тут творится?

— Это там, в небе, — пробормотал Айзек и невидяще посмотрел вверх.

Словно мало было напряжения, Дерхан и Лемюэль, познакомившиеся накануне, быстро решили, что друг друга они могут только презирать. И с тех пор ни словом не перекинулись.

— Как тебе удалось адрес получить? — спросил Айзек, и Лемюэль раздраженно пожал плечами.

— Связи, Айзек. Связи и коррупция. А ты как думал? Два дня назад доктор Барбайл покинула место своего постоянного проживания и после этого была замечена в гораздо менее респектабельном месте. Правда, оно всего-то в трех улицах от ее бывшего дома. Нет у этой дамочки воображения. О… — Лемюэль хлопнул Айзека по руке и показал на другую сторону темной улицы. — Вот наш приятель.

Напротив из теней выделился огромный силуэт и вразвалку двинулся к ожидающим. Подойдя, зыркнул на Айзека и Дерхан, а потом кивнул Лемюэлю с показной до абсурда лихостью.

— Ну чё, Пиджин, все в ажуре? — слишком громко спросил он. — Раз так, зачем я понадобился?

— Не ори, — коротко приказал ему Лемюэль. — Что принес?

Здоровяк прижал к губам палец, дескать, понял намек, отвел полу куртки, показал два кремневых пистолета. Их величина Айзека ошеломила. И он сам, и Дерхан были вооружены, но не такими «пушками».

Лемюэль одобрительно кивнул:

— Отлично. Могут и не понадобиться, но кто знает. Молчок, понял? — Великан кивнул. — И ничего не слышал. Понял? Нет у тебя сегодня ушей.

Здоровяк опять кивнул. Лемюэль повернулся к Айзеку и Дерхан:

— Вы хотите потолковать с той чудачкой. Мы, когда можно, просто тени. Но у нас есть основания считать, что этим делом интересуется милиция. А значит, игра идет серьезная. Если малютка заупрямится, придется на нее надавить.

— Пытки? — фыркнул Айзек. — Что за бандитские замашки?

Лемюэль холодно взглянул на него:

— Ошибаешься, бандитские замашки тут ни при чем. Это не моя прихоть. Времени в обрез, и я не желаю, чтобы моя задница пострадала, поэтому не буду беречь задницу Маджесты Барбайл. Ты платишь, я дело делаю. Проблемы? — Ответа не последовало. — Отлично. Улица Военного дока вон там, справа.

Пробираясь закоулками, они не встретили ни одного запоздалого прохожего. Лемюэлев подручный шел твердым бесстрашным шагом, как будто не чувствуя затаившейся в ночном небе кошмарной опасности. Сам Лемюэль без конца оглядывался на темные дверные проемы, а Айзек с Дерхан семенили нервозно, вздрагивая от каждого звука.

На улице Военного дока они остановились у двери Маджесты Барбайл. Лемюэль повернулся и дал Айзеку знак идти вперед, но Дерхан первой взобралась на крыльцо.

— Предоставьте это мне! — яростным шепотом потребовала она.

Остальные промолчали. Дерхан шагнула в глубь дверной ниши и потянула за шнурок звонка.

Довольно долго не происходило ничего. Потом раздались шаги — кто-то медленно спустился по лестнице и приблизился к двери. Остановился с той стороны. Дерхан ждала, маша спутникам руками, чтобы не двигались.

Наконец из-за двери донеслось:

— Кто?

Дерхан заговорила быстро и мягко:

— Доктор Барбайл, меня зовут Дерхан Блудей. Нам очень нужно с вами поговорить.

Айзек огляделся — не приближаются ли по улице огни. Остался удовлетворен — похоже, ночные пришельцы никем не замечены. Маджеста Барбайл, судя по голосу, была до крайности перепугана.

— Я… не уверена… время не очень подходящее…

— Доктор Барбайл, Маджеста… — тихо уговаривала Дерхан. — Вы должны отпереть дверь. Мы поможем вам. А ну, отпирай, дура! Сейчас же!

Снова молчание за дверью. Но наконец щелкнула задвижка, и дверь приотворилась. Дерхан была уже готова рвануть ее на себя и устремиться в дом, как вдруг обмерла — Барбайл держала в руках ружье. Сама при этом выглядела крайне испуганной и растерянной. Судя по всему, обращаться с оружием не умела. Но тем не менее ствол был направлен в живот Дерхан.

— Я вас не знаю… — начала было Маджеста, но в тот же миг громадный приятель Лемюэля едва уловимым движением проскользнул в дверь и схватился за ружье.

Доктор Барбайл нажала на спусковой крючок. Но вместо выстрела услышала короткое шипение господина Икса — его ладонь оказалась между кремнем и огнивной пластинкой. Он рванул ружье кверху, и Барбайл отлетела на лестницу.

Пока она поднималась на ноги, господин Икс вошел в дом, остальные — следом.

Дерхан не протестовала против жестокого обращения с Барбайл. Лемюэль прав — некогда церемониться. Господин Икс уже держал хозяйку дома. Держал спокойно, хотя она изо всех сил дергалась и жутко мычала сквозь его ладонь. Глаза были круглы и белы от истерики.

— О том, что с Флексом случилось, я совсем недавно узнала. — Маджеста, сгорбившись, сидела на диване, держала чашку остывшего чая. Позади нее зеркало занимало чуть ли не всю стену. — За новостями я вообще-то не слежу. Дня два назад была назначена встреча, а он не пришел, ну, тут я и испугалась. А потом еще услышала о происшествии в Собачьем болоте, о том, как милиция подавляла бунт…

«Не было никакого бунта!» — чуть было не выкрикнула Дерхан, но она понимала, что надо себя контролировать. Неизвестно, по какой причине Маджеста Барбайл поделилась своей тайной с Беном, но уж явно не из-за политического инакомыслия.

— Так вот, пошли эти слухи, — продолжала Барбайл, — я сложила два и два, ну и… ну и…

— Ну и решили спрятаться, — сказала Дерхан.

Барбайл кивнула.

— Вот что … — Молчавший до сих пор Айзек зыркнул на скукожившуюся Маджесту. Она в страхе посмотрела на него. — Доктор Барбайл, — выровнял он тон, — кое-кто поедает умы. Он съел и разум моего приятеля. Потом рейд милиции, разгром «Буйного бродяги». И воздух, которым мы дышим, прокисает, как суп на жаре… Что происходит? Какая связь с сонной дурью?

Барбайл заплакала. Айзек чуть не взвыл от бешенства, отвернулся от нее, беспомощно развел руками. Но тут же повернулся обратно. Она заговорила сквозь рыдания:

— Я сразу поняла: это может плохо кончиться… Говорила им: нужна предельная осторожность, надо контролировать эксперимент… — Речь была едва разборчивой, сбивчивой, прерывалась всхлипами. — Но все равно это бы недолго продолжалось… Не надо было им этого делать…

— Чего им не надо было делать? — спросила Дерхан. — И что они сделали? Бену вы о чем рассказали?

— О передаче подопытных, — всхлипнула Барбайл. — Мы еще не закончили, и вдруг нам заявляют, что проект сворачивается… А вскоре один из нас узнает, что происходит на самом деле. Наших подопытных продают каким-то преступникам…

— Что за подопытные? — спросил Айзек, но Барбайл будто не услышала. Повторять он не стал. Пускай исповедуется так, как ей легче.

— Но спонсоров наших сроки не устраивали, понимаете? Они… занервничали. С теми областями применения, которые планировались… война… психоразмерности… Мы пробуем — ничего не получается… Объекты непостижимы, мало того — контролю не поддаются… — Она повышала тон, не прекращая плакать, и смотрела вверх. Спохватившись, сделала паузу, а потом заговорила тише: — Мы бы смогли добиться каких-нибудь результатов, но на это требовалось много времени. А те, кто деньги давал… распсиховались. Вот руководитель проекта и говорит нам: все, закрываемся, подопытных уничтожаем… Но это была неправда. Все понимали. Не первый же проект…

У Айзека и Дерхан брови дружно поползли на лоб, но оба смолчали.

— Нам уже был известен способ, совершенно надежный, деньги на них сделать. Должно быть, наших подопытных продали тому, кто предложил больше всего денег, наркодельцам. То есть спонсоры покрывают свои убытки, а директор продолжает работать, уже с торговцем наркотиками. Но так же нельзя!.. Разве может правительство делать деньги на наркотиках да еще и проекты наши гробить…

Барбайл перестала плакать. Сидела, глядя в одну точку, и бормотала. Ее не перебивали.

— Остальным было все равно, а я злилась… Не видела, как эти твари вылуплялись, не стремилась узнать то, что мне знать необязательно… А теперь какой-то негодяй будет на них наживаться…

Вот, значит, кто у Бена информатором был. Ученая средней руки, обманутая в лучших чувствах нечистоплотными дельцами. И она, чтобы отомстить, получила доказательство участия правительства в афере, навлекла на свою голову гнев милиции. Дерхан не очень-то верилось в такую наивность.

— Барбайл, — обратился к ней, на этот раз гораздо тише и спокойнее, Айзек, — что они из себя представляют?

Барбайл подняла на него непонимающий взгляд.

— Кто — они? — переспросила растерянно. — В смысле, сбежавшие твари? Или организаторы проекта? Если вы про тварей, то это мотыльки…

Глава 31

Айзек кивнул с таким видом, будто ему слово «мотыльки» многое объяснило. Хотел задать следующий вопрос, но она уже не смотрела на него.

— Я знаю, что они сбежали, — сказала Маджеста. — Едва начались эти сны, все поняла. Не вижу смысла гадать, как им удалось освободиться, но это доказывает: не надо было продавать. Дрянь идея. Правильно? — В ее голосе зазвенело отчаянное торжество. — И она — на совести Вермишенка.

Услышав это имя, Айзек обмер. Ну, конечно, шепнула частица его разума, не стоит удивляться тому, что старик в этом замешан. Вторая часть разума протестующе возопила. Нити прошлого душили его, словно сеть в чьих-то мстительных руках.

— А при чем тут Вермишенк? — осторожно спросил Айзек и заметил, что к нему резко повернулась Дерхан. Фамилия ей была незнакома, но она почувствовала его смятение.

— Это наш начальник, — удивленно ответила Барбайл, — возглавляет проект.

— Но он биомаг, а не зоолог, не теоретик… Почему — он?

— На биомагии он специализируется, но занимается и другими вещами. В первую очередь он администратор. Ведает всеми областями биоугрозы. Переделка, экспериментальное оружие, организмы-охотники, болезни…

Вермишенк был замректора Нью-Кробюзонского университета по науке. Высокая, престижная должность. Ясное дело, недруг правительства не удостоился бы такой чести. Но теперь Айзек понимал, что недооценивал связь Вермишенка с парламентом. Это не просто подпевала.

— Так это Вермишенк продал… мотыльков? — спросил Айзек.

Барбайл кивнула. Снаружи усилился ветер, затряслись, захлопали ставни. Господин Икс оглянулся на шум. Все остальные не сводили глаз с Маджесты.

— Я решила, что совершается преступление, вот и связалась с Флексом, — сказала она. — Случилось непредвиденное, мотыльки вышли из-под контроля, сбежали. А как — одни боги знают.

«Я знаю, — угрюмо подумал Айзек. — Это из-за меня».

— А вы понимаете, что значит «они вышли из-под контроля»? Началась охота. На всех нас… А в милиции, должно быть, кому-то попался на глаза номер «Буйного бродяги», и возникло предположение, что Флекс как-то со всем этим связан… А если заподозрили Флекса, то скоро… скоро заподозрят и меня.

Барбайл снова захныкала, и Дерхан презрительно отвернулась, думая о Бене.

Господин Икс пошел к окну, чтобы закрыть ставни.

— Получается, что… — Айзек пытался привести мысли в порядок. Хотелось задать тысячу вопросов, но один был самым неотложным. — Скажите, доктор Барбайл, как их можно поймать?

Маджеста подняла на него взгляд и замотала головой. Потом вдруг глянула между Айзеком и Дерхан, что стояли над ней, точно озабоченные родители, мимо Лемюэля, топтавшегося в сторонке, нарочито не смотря на нее. Взгляд ее нашел господина Икс, застывшего у окна. Он успел приотворить окно, протянул руку, чтобы взяться за ставень.

Он застыл как изваяние, глядя перед собой.

Маджеста Барбайл смотрела над его плечом на хаотическую игру полуночных красок.

Ее глаза остекленели. Речь оборвалась.

Кто-то стучался в окно, рвался на свет. Барбайл встала, а Лемюэль, Айзек и Дерхан подались к ней, обеспокоенно спрашивая, в чем дело, не понимая, что ее напугало. Протянулась дрожащая рука, Маджеста показывала на парализованного господина Икс.

— О боги!.. — прошептала она. — О боги всеблагие, он меня нашел! Когда был у меня личинкой, наверняка запомнил мой запах! Наверное, я его все время соблазняла своим разумом… И вот теперь почуял! Он на меня охотится!..

И тут она завизжала и резко повернулась кругом.

— Зеркало! — выкрикнула Маджеста. — В зеркало глядите!

И хотя в ее голосе был ужас, все, кроме господина Икс, подчинились приказу. Таким отчаянным был этот крик, что никто из услышавших его не поддался инстинктивному соблазну повернуться и посмотреть в окно.

Четверо уставились в зеркало, висевшее над ободранным диваном.

Господин Икс отступал от окна бесцельной походкой зомби. Позади него кипели уже новые краски. Чудовищный силуэт складывался, тварь протискивала свои органические пленки и гребень в оконце. Тупая, как полено, безглазая голова уже проникла в комнату, она медленно поворачивалась из стороны в сторону. Казалось, будто люди присутствуют при чудовищных родах — тварь, чтобы пролезть в щель между рамами, сделала себя маленькой и хрупкой, частично распределяясь по иным, невидимым измерениям. Она мерцала небывалым светом от натуги, пропихивая скользкое туловище в проем. Уже появились конечности. Мотылек упирался отростками в рамы.

А за стеклом колыхались, вспучивались полускрытые крылья.

Тварь вдруг рванулась изо всех сил, и окно не выдержало. Раздался тихий, сухой щелчок, по комнате разлетелись стеклянные осколки.

Айзек смотрел как зачарованный. Дрожал. Краем глаза он заметил, что Дерхан, Лемюэль и Барбайл оцепенели точно так же. «Это безумие! — подумал он. — Надо отсюда выбираться!» Он протянул руку и схватил Дерхан за рукав, двинулся к двери. А Лемюэль уже тянул доктора Барбайл, которая казалась начисто парализованной.

Почему она велела глядеть в зеркало, никто из незваных гостей не догадывался. Но и желания обернуться не возникало.

Сделав по несколько нетвердых шагов к двери, они снова замерли, потому что проникший в комнату мотылек встал.

Точно громадный адский цветок раскрылся вдруг позади них, так стремительно вздыбилась тварь, заполнив собою зеркало.

В нем была видна спина господина Икс, он стоял и тупо разглядывал узоры на крыльях, колыхавшихся с гипнотической частотой; пигментные клетки под шкурой пульсировали в чуждых измерениях.

Господин Икс приблизился, чтобы получше рассмотреть эти крылья. Его лица было не видать.

Адская тварь полностью околдовала его, подчинила себе.

Мотылек был выше медведя. Из боков торчали, извиваясь, хрящевые отростки, похожие на темные хлысты. Тянулись к господину Икс. Другие конечности, поменьше и поострее, изгибались, уподобляясь когтям. Ноги напоминали обезьяньи, из туловища их три пары. Вот мотылек стоит на двух ногах, теперь на четырех… нет, уже на шести. Он снова поднялся на дыбы и остроконечный хвост проскользнул между опорными ногами, для устойчивости. Огромные крылья были неправильной формы, с самыми дикими изгибами; они меняли свою геометрию, чтобы помещаться в комнате, узоры их были непостоянны, как масляная радуга на поверхности лужи, и они мягко двигались, набегали на мозг жертвы соблазнительным прибоем. Чудовище не имело глаз, только из двух глубоких впадин росли толстые гибкие усики, точно короткие жирные пальцы над массивными брусками зубов.

Айзек увидел, как тварь наклонила вдруг голову и распахнула невообразимую пасть. Из нее выскочил, развернулся чуткий и хваткий язык.

Этот язык принялся быстро хлестать в разные стороны. Кончик его был покрыт гроздьями тонких, как паутинки, альвеол, и они заметно пульсировали.

— Он меня ищет! — взвыла Барбайл, глядя в зеркало на машущую языком, точно слон хоботом, тварь, и не выдержала, бросилась к двери.

Мотылек вмиг среагировал на движение. Теперь за его действиями Айзек уследить не смог, до того стремительны были они.

Какой-то жесткий органический отросток метнулся вперед и прошел сквозь голову господина Икс, как нож сквозь масло. Господин Икс зашатался, кровь струей ударила из расколотого черепа, а тварь выпрямила четыре руки, рывком притянула его к себе, затем отшвырнула. Он пролетел по комнате кометой, оставляя след из крови и осколков кости. Умер еще до того, как упал.

Труп господина Икс обрушился на бегущую Барбайл, сшиб, а сам остановился только у двери. Глаза были открыты.

Лемюэль, Айзек и Дерхан бросились к выходу.

Они кричали — хором, только в совершенно разных регистрах.

Лемюэль перепрыгнул через Барбайл, которая от удара упала навзничь возле двери и теперь отчаянно выкручивалась и брыкалась, пытаясь выбраться из-под мертвого великана. Она сумела перевернуться на спину и закричала, моля о помощи. Айзек и Дерхан одновременно бросились к ней на выручку. Глаза у Маджесты были зажмурены…

Но пока они оттаскивали тело господина Икс, а Лемюэль неистово пинал его, спеша освободить проход, эластичное и жесткое, как резина, щупальце промелькнуло у них перед глазами и, точно кнут, захлестнулось вокруг ног Барбайл. Она почувствовала и завопила.

Дерхан и Айзек потянули изо всех сил. Сначала сопротивление было пассивным, а потом мотылек дернул щупальцем. С ужасающей легкостью Маджеста вырвалась из рук Дерхан и Айзека. Со столь же ужасающей скоростью она заскользила по полу, сгребая осколки стекла.

Под ее безумные крики Лемюэль распахнул дверь и помчался вниз по лестнице, не оглядываясь. Айзек и Дерхан, напротив, замерли на месте и одновременно повернули головы к зеркалу.

И оба вскрикнули от ужаса. Барбайл корчилась и верещала в хватке многочисленных конечностей мотылька. А тот ласкал ее отростками, складками плоти. Она билась кулаками — тварь схватила за руки. Маджеста брыкалась — чудовище спеленало ноги.

Громадное существо медленно склонило голову набок, как будто рассматривало свою пленницу с аппетитом и интересом. При этом оно исторгало тихие, но тошнотворные звуки.

Свободная пара конечностей двинулась вверх и, найдя глаза Барбайл, мягко прикоснулась к ним. И попыталась их раскрыть. Барбайл снова завизжала, завыла, стала звать на помощь, но Айзек и Дерхан стояли точно их разбил столбняк, и неотрывно глядели в зеркало.

Дерхан запустила под полу трясущуюся руку и вынула заряженный пистолет. Решительно глядя в зеркало, положила на плечо, стволом назад. Но мушка ходила ходуном — Дерхан колотило от ужаса.

Айзек понял, что на удачный выстрел надежды мало, и быстро достал свое оружие. Взвести курок было делом недолгим. Грохнул выстрел, круглая пуля, выброшенная из ствола толчком пороховых газов, пролетела над головой мотылька. Тварь даже не шелохнулась. Барбайл взвизгнула, а потом принялась умолять, красноречиво до жути, чтобы ее застрелили.

Дерхан сжала зубы, пытаясь одолеть дрожь. Она выстрелила. Мотылек качнулся назад, встряхнулись его крылья. В голове образовалась пещера, раскрылся рот, и оттуда пошло злобное придушенное шипение, крик шепотом. Айзек увидел крошечное отверстие в тонком, как бумага, левом крыле. Барбайл умолкла, через секунду поняла, что все еще жива, и опять зашлась криком.

Мотылек повернулся к Дерхан, две руки-плети хлестнули, преодолев семифутовое расстояние, ее по спине. Раздался оглушительный хлопок, Дерхан швырнуло в отворенную дверь. От удара у нее вылетел весь воздух из легких. Падая, она кричала от боли.

— Не оглядывайся! — заорал Айзек. — Беги! Беги, я за тобой!

Он не слушал больше мольбы доктора Барбайл, вернее, пытался не слушать. Перезарядить пистолет он все равно не успел бы. Айзек медленно двинулся к двери (боги, только бы тварь и дальше меня не замечала!), глядя в зеркало; разум отказывался воспринимать увиденное. Позже Айзек попытается осмыслить картину, если выйдет из этой комнаты живым и доберется домой, к друзьям, и если будет планировать дальнейшие действия. Тогда ему придется понять, что вытворял за его спиной мотылек. Но сейчас Айзек заставил себя ни о чем не думать.

А мотылек снова занялся женщиной, которую держал в лапах. Тонкими обезьяньими пальцами заставил ее открыть глаза. Она закричала, ее вытошнило от ужаса, а потом вдруг крики прекратились. Маджеста увидела играющие узоры на крыльях мотылька. Крылья внезапно расширялись, натягивались, превращаясь в гипнотизирующие картины, и на лице у Барбайл появилось зачарованное выражение, глаза округлились, тело расслабилось. А из разинутой пасти чудовища снова выскочил и развернулся чуткий язык, зашарил по залитой слюной рубашке Маджесты. Мотылек ерзал от предвкушения, оперенный кончик языка скользил по лицу Барбайл, касался носа, ушей, а потом вдруг с силой проник между зубами в рот, и Айзека стошнило, хоть он и старался ни о чем не думать.

Язык углублялся с невероятной быстротой, и у доктора Барбайл все больше выпучивались глаза. И тут Айзек заметил, как что-то шевелится у нее под кожей на голове, вспучивается, корчится, точно угорь в грязи. Заметил движения за ее глазами — не ее движения, заметил текущие по лицу слезы и слизь. Язык мотылька пробрался к ее мозгу, и Айзек, за миг до того, как выскочил из комнаты, увидел, как потускнели ее глаза и как раздулось брюхо монстра — он выпил свою жертву досуха.

Глава 32

Лин была одна в мансарде.

Сидела, спиной прислонившись к стене, ноги раскинуты, будто у куклы. Смотрела, как летают пылинки. Было темно и душно. Время — за полночь, где-то между двумя и четырьмя.

Ночь была бесконечной и беспощадной. Лин то ли слышала, то ли осязала вибрацию воздуха, прерывистые крики и стоны жителей, которым снились кошмары. От этих криков вокруг нее сотрясался весь город. Голова была тяжелая, как будто налилась тревогой, предчувствием беды.

Лин подняла руки, утомленно потерла скарабея.

Пробирал страх. Она была неглупа и понимала: что-то не так.

В контору Попурри она прибыла несколько часов назад, ближе к вечеру. Как обычно, ей было велено идти в мансарду. Но когда она вошла в длинную сухую комнату, то оказалась одна.

В самом конце, у стены, маячил темный силуэт.

Бестолково поозиравшись, как будто Попурри мог спрятаться в пустом помещении, Лин пошла к скульптуре. Успокоила себя (вернее, попыталась успокоить) мыслью, что Попурри придет позже.

Она погладила статую. Хеприйская работа. Но незаконченная. Многочисленные конечности Попурри пока еще округлые формы и гиперреалистические краски. Как будто Лин вылепила из воска скульптуру работодателя, в натуральную величину и с фитилем внутри, и эта свеча наполовину сгорела.

Лин ждала. Прошел час. Она пыталась поднять крышку люка и отворить дверь в коридор, но обе оказались на запоре. Лин прыгала по люку и колотила в дверь, долго шумела, но отклика не было.

«Это какое-то недоразумение, — думала она. — Попурри занят, он скоро придет, он просто задержался». Но убедить себя не могла. Попурри — само совершенство, и как бизнесмен, и как преступник, и как философ, и как режиссер.

Задержка не случайна. Попурри решил, что Лин должна одиноко сидеть в этой комнате и обливаться потом.

Она просидела уже несколько часов. Нервозность сменилась страхом, тот — скукой, скука — равнодушием. Лин рисовала на пыльном полу, снова и снова открывала коробочку с красильными ягодами, пересчитывала их. Вот уже и ночь наступила, а к Лин так никто и не пришел.

Равнодушие снова перелилось в страх.

«Зачем он это делает? — подумала она. — Чего хочет?»

Как это не похоже на обычную игру Попурри, на его поддразнивания, на опасную словоохотливость. На этот раз все куда грознее.

Но вот наконец раздался шум.

Попурри стоял в комнате, с ним — верный какт и пара кряжистых гладиаторов из переделанных. Лин не поняла, как они попали в комнату. Считанные секунды назад она была одна.

Лин стояла. Ждала.

— Спасибо, что пришли, госпожа Лин, — разом исторглось из нескольких ртов Попурри.

Она молчала.

— Госпожа Лин, — продолжал работодатель, — позавчера у меня была весьма интересная беседа со Счастливчиком Газидом. Он на меня работает инкогнито. Как вам наверняка известно, сейчас в городе дефицит сонной дури, цены просто с ума сошли. Выросло число краж и уличных грабежей. Просто-напросто прекратилось поступление сонной дури в город. Что это все означает? А то, что господин Газид, сидящий сейчас именно что на сонной дури, находится в совершенно безвыходном положении. Дурь ему больше не по карману, даже с нашей скидкой для своих. Ну так вот, вчера он при мне страшно ругался. У него была жестокая ломка, и он обкладывал всякого, кто близко подойдет, но на этот раз я был изрядно удивлен его словами. Хотите, скажу, что он выкрикивал? «Какой же я дурак, что отдал это дерьмо Айзеку!» или что-то вроде того.

Стоявший рядом с господином Попурри кактус зацепил кисти могучих рук и потер мозолистые зеленые ладони. Дотронулся до неприкрытой груди и со страшным спокойствием наколол палец на собственный шип — проверял его остроту.

— Вам интересно, госпожа Лин? — с желчным весельем продолжал Попурри, по-крабьи двинувшись к ней на бесчисленных ногах.

«Что же это? Что происходит?» — думала Лин, глядя, как он приближается. Не убежать, не спрятаться!

— Ну так вот, госпожа Лин, у меня были украдены кое-какие ценности. Если точнее, несколько мини-фабрик. Этим и объясняется отсутствие сонной дури. Признаться, я долго ломал голову, кто же со мной так. Ломал бы и дальше, если бы не услышал случайно сетования Газида. — Он сделал паузу, и по многочисленным ртам пошла волна ледяных ухмылочек. — И тогда… все… приобрело… смысл. — Он будто выплевывал каждое слово.

Его подручный, словно получив бесшумный сигнал, зашагал к Лин, а та съежилась и попыталась метнуться в сторону, но опоздала — какт протянул громадные мясистые ручищи и крепко схватил ее за предплечья, обездвижил.

У Лин свело судорогой головоножки, она исторгла пронзительный химический крик боли. Какты обычно срезают шипы на ладонях, чтобы не мешали манипулировать вещами, но этот от колючек не избавился. Гроздья жестких волокнистых игл безжалостно вонзились ей в руки.

Кактус легко, точно пушинку, понес свою добычу к Попурри. Тот глядел, ухмыляясь. Когда заговорил, голос был перенасыщен угрозой.

— Наш общий знакомый, этот жуколюб, попытался меня надуть, не правда ли, госпожа Лин? Он покупал слоновьими порциями мою сонную дурь, содержал своего мотылька, так сказал мне Газид, а потом украл моих! — Последние слова Попурри проревел, дрожа от ярости.

Лин едва ощущала боль в руках, но она отчаянно пыталась жестикулировать от бедра: «Нет, нет! Это не так, это не так!..»

Попурри шлепнул ее по рукам:

— Не пудри мне мозги, шлюха жукоголовая! Твой хитрозадый любовничек задумал вытеснить меня с мною же и созданного рынка! Это очень опасная игра. — Он отступил на шажок-другой и окинул взглядом корчащуюся пленницу.

— Мы собираемся предъявить господину дер Гримнебулину счет на возмещение убытков. Как думаете, он придет, если мы пообещаем отдать вас?

От крови рукава рубашки Лин уже сделались жесткими. Она снова попыталась жестикулировать.

— Госпожа Лин, вы получите шанс объясниться, — успокоившись, произнес Попурри. — Либо вы соучастница, либо понятия не имеете, о чем я говорю. Ваше счастье, если окажетесь невиновны. Не сомневайтесь, я сумею узнать правду.

Он равнодушно смотрел, как Лин водит руками, читал ее сбивчивые оправдания.

Ее снова схватили за плечи. Кактус сжал так сильно, что руки онемели. Чувствуя, как мозг цепенеет от чудовищной боли, она услышала шепот господина Попурри:

— Я ничего никому не прощаю.

Возле научного факультета на учебном плацу толпились студенты, многие носили уставные черные мантии, редкие смутьяны, выйдя из здания, сняли их и перекинули через руку.

В этом живом течении двое не двигались. Стояли, прислонясь к дереву, не замечая пачкающего одежду сока. День выдался душным. Один пришел одетым не по погоде. Длинное пальто, темная шляпа.

Очень долго они не шевелились. Закончилась лекция, затем другая. Дважды в университетские двери втягивался люд, дважды выплескивался наружу. То один, то другой из ожидавших время от времени тер глаза, слегка массировал лицо. Но всякий раз его взгляд, казавшийся рассеянным, возвращался к главному входу.

Но наконец, когда уже вытягивались тени, двое оживились. Появился тот, кого они ждали. Из здания вышел Монтегю Вермишенк, зажмурясь, потянул носом воздух, будто ожидал унюхать нечто восхитительное, снял пиджак, но передумал и снова надел. И направился в сторону Ладмида.

Двое вышли из-под кроны и побрели за стариком. Вермишенк шел на север, озираясь, — видимо, хотел взять экипаж. Свернул на бульвар Линя, самый богемный проспект Ладмида, где в многочисленных кафе и книжных магазинах устраивали приемы прогрессивные академики. Старые здания Ладмида хорошо сохранились, их фасады были оштукатурены и покрашены. Вермишенк на красоты внимания не обращал, он уже много лет ходил по этим улицам, точно так же не замечал он и преследователей. Показалась четырехколесная повозка, ее влек двуногий зверь из северной тундры — колени назад, как у птицы. Вермишенк поднял руку. Возница попытался направить к нему экипаж, преследователи прибавили шагу.

— Монти, — рявкнул тот, что повыше, и хлопнул по плечу.

Вермишенк вздрогнул от неожиданности и обернулся.

— Айзек… — пискнул он. Взгляд заметался, нашел приближающуюся повозку.

— Как поживаешь, старина? — заорал Айзек ему в левое ухо, и сквозь этот рев Вермишенк услышал другой голос, шептавший в правое ухо:

— Тебе в брюхо нож уперт, попробуй рыпнуться, выпотрошу как рыбу.

— Вот уж не чаял тебя тут встретить! — радостно взревел Айзек и замахал вознице. Тот что-то проворчал и подъехал.

— Не вздумай бежать, прирежу. А если отскочишь, пулю в мозги всажу, — гипнотизировал ненавидящий шепот.

— Поехали, дружище, выпьем за встречу, — продолжал Айзек. — Голубчик, — обернулся он к извозчику, — вези-ка нас в Барсучью топь. Плицевая дорога, как проехать, знаешь? А красивый у тебя скакун! — городил Айзек всякую чушь, садясь в крытую повозку.

Вермишенк полез следом, дрожа и цепенея от страха. Его подгоняли уколы ножа в спину. Последним забрался Лемюэль Пиджин и захлопнул дверцу, а потом сел и уставился прямо перед собой. Однако нож он держал прижатым к боку Вермишенка.

Экипаж отъехал от тротуара. Седоков тотчас же коконом окутали скрип дерева, дребезжание рессор, жалобное блеяние «коня». С лица Айзека, повернувшегося к Вермишенку, сошел притворный восторг.

— Ты, гнида, — угрожающе прошептал он, — все нам расскажешь.

К его пленнику быстро возвращалось самообладание.

— Айзек, ну, разве так поступают с друзьями? — скривился в ухмылке Вермишенк. — Попросил бы по хорошему… — и ойкнул от боли — Лемюэль кольнул ножом.

— Закрой пасть, урод!

— Закрыть пасть и обо всем рассказать? Где логика, Айзек?

Айзек не был расположен терпеть насмешки. Вермишенк взвизгнул от жесткого удара. Изумленно посмотрел на Айзека, поглаживая горящую щеку.

— Когда надо будет говорить, я дам знать, — процедил Айзек.

До конца путешествия они молчали. Покачиваясь, экипаж катил на юг, мимо станции Низкопадающая грязь, над медленной Ржавчиной по мосту Данечи. Айзек заплатил кучеру, а Лемюэль затолкал Вермишенка в двери бывшего склада.

Дэвид зыркнул на вошедших от своего стола, на котором полным ходом шла алхимическая реакция. Ягарек прятался в углу, деревянные крылья сняты, ноги обмотаны лохмотьями, голова под капюшоном. Его было почти не видно. Дерхан сидела напротив входа в кресле, которое она придвинула к стене, под окном. Она горько плакала, но без единого звука, сжимая несколько газет.

«Кошмар середины лета ширится», — сообщал заголовок передовицы. «Что случилось с нашим сном?» — вопрошал другой. Дерхан не было дела до передовиц, она прочла крошечные статейки на пятой, седьмой и одиннадцатой полосах газет. Айзек разобрал один из заголовков: «Киллер-Вырвиглаз берет на себя ответственность за убийство преступного издателя».

По комнате с шипением, урчанием и лязгом двигался чистильщик, смывая грязь, всасывая пыль, собирая бумажки и плодовую кожуру. Не зная отдыха, барсучиха Искренность сновала туда-сюда вдоль стены.

Лемюэль грубо усадил Вермишенка на один из трех стульев, стоявших у входа, и уселся перед пленником в нескольких футах. Демонстративно вынул пистолет и прицелился в голову. Айзек запер дверь.

— Ну так вот, Вермишенк, — деловым тоном заговорил он, тоже сел и впился взглядом в своего бывшего начальника, — Лемюэль прекрасный стрелок. Это я говорю на тот случай, если у тебя возникнут «авантюрные затеи». А еще он немножечко злодей. Опасный преступник. У меня ни малейшего желания тебя защищать. Так что рекомендую рассказать все, что мы хотим знать.

— Айзек, а что ты хочешь знать? — дерзко спросил Вермишенк.

Айзек разозлился, но в душе признал, что пленник держится молодцом. К нему прямо на глазах возвращались самоуверенность и апломб. И это надо учесть.

Он встал и подошел к Вермишенку. Старик беспечно смотрел на него, но в последний момент глаза округлились от страха. Вермишенк понял, что Айзек снова ударит.

Айзек врезал ему дважды в лицо, не обращая внимания на визг, полный боли и изумления. Схватил Вермишенка за горло и опустился на корточки, оказавшись нос к носу с перепуганным ученым. У Вермишенка текла кровь из ноздрей, он беспомощно барахтался в могучих руках Айзека, глаза от страха остекленели.

— Старина, кажется, ты не вникаешь в ситуацию, — зловеще прошептал Айзек. — Наверху лежит мой друг, гадит под себя и пускает слюни. У меня есть основания считать тебя виновным в этом. И я не в том настроении, чтобы сюсюкать и играть по правилам, тем более по чужим. Уйдешь ты отсюда живым или сдохнешь, мне безразлично. Ты понял? Готов сотрудничать? Если да, то самый лучший способ будет такой. Я тебе расскажу, что нам известно, и не спрашивай, откуда нам известно, побереги наше время. А ты восполнишь пробелы. Каждый раз, когда я не получу ответа на свой вопрос или кто-нибудь решит, что ты врешь, тебе будет причинено телесное повреждение.

— Ты, ублюдок, не смей пытать… — засипел полузадушенный Вермишенк.

— Заткнись, гадина. Ты, передельщик… кто бы говорил про пытки. А теперь отвечай или сдохни.

— А можно и то и другое, — холодно добавил Лемюэль.

— Ты очень сильно ошибаешься, Монти, — продолжал Айзек. — Пытать тебя мы посмеем, и запросто. Так что лучше не зли. Отвечай быстро и старайся, чтобы у меня не возникало сомнений. Итак, к делу. Вот что нам известно… Если я ошибаюсь, ты ведь поправишь, — ухмыльнулся Айзек.

Наступила пауза. Айзек выстраивал в голове факты. Наконец он стал их выкладывать один за другим, загибая пальцы.

— Ты работаешь на власти. Все, что связано с биоугрозой. Это означает, что тема мотыльков тоже в твоем ведении.

Айзек пристально глядел в лицо допрашиваемому: как реагирует, выдает ли удивление, как-никак государственная тайна. Вермишенк оставался бесстрастен на вид.

— Мотыльки сбежали. Те самые мотыльки, которых ты продал каким-то преступникам. Они как-то связаны с сонной дурью и кошмарами, которые сейчас всех мучат. Рудгуттер считал, что в этом замешан Бенджамин Флекс, но он ошибался. Так вот, нас интересует, что они из себя представляют. Какая связь с наркотиком. Как можно их выловить.

Снова пауза. Вермишенк сделал долгий вздох, его губы, покрытые кровью и слюной, тряслись, но он ухмыльнулся. Лемюэль поторопил его, выразительно качнув пистолетом.

— Ха! — воскликнул Вермишенк. Тяжело сглотнул и помассировал шею. — Мотыльки… разве они не прелесть? Поразительные существа. Что они из себя представляют? Это ты уже и сам выяснил. Хищников. Великолепных хищников. Само совершенство.

— Откуда взялись?

— Хм… — Вермишенк собирался затянуть паузу, но спохватился и затараторил, когда Лемюэль неторопливо прицелился ему в колено: — Одного ты украл как раз по их прибытии. Но родом они не из тех краев, откуда их прислали. — Он посмотрел на Айзека, и в глазах мелькнула насмешка. — Если и правда хочешь знать, то самая популярная гипотеза — что они из Растрескавшихся земель.

— Хватит мне лапшу… — в ярости заорал Айзек, но Вермишенк перебил:

— Это не лапша, дурак. Это популярная в научных кругах гипотеза!

— Как им удается людей гипнотизировать?

— Крылья. Нестабильные плоскости и формы. Движение в разных измерениях… Крылья наполнены онейрохроматофорами. Это пигментные клетки, как в коже осьминога, воспринимающие излучения чужого мозга, вызывающие в нем психический резонанс, воздействующие на структуру подсознания. Усиливают сны, что… бродят под поверхностью разума. Концентрируют эти сны, вытаскивают их наверх. И здесь удерживают.

— А как защищает зеркало?

— Хороший вопрос. — У Вермишенка изменилось поведение, он говорил все тверже и назидательней, как будто читал студентам лекцию.

«Ах ты, старый бюрократ, — подумал Айзек. — Даже в такой ситуации силен твой дидактический инстинкт».

— Но, к сожалению, ответ нам неизвестен. Да, не знаем, и все тут. Какие только эксперименты не ставили, с двойными, тройными зеркалами и так далее. Смотришь на отражение мотылька, и его гипноз не действует. Хотя вроде бы все то же самое… Однако вот что крайне интересно: если отразить отражение, то есть посмотреть на мотылька через два зеркала, как в перископ, то он снова тебя зачарует. Разве не удивительно? — улыбнулся Вермишенк.

Айзек смолчал. Поведение Вермишенка вдруг показалось очень странным. Как будто ученый сам желает рассказать обо всем, не утаив ничего важного. Неужели твердо нацеленный пистолет так на него действует?

— Я видел, как кормилась такая тварь. Видел, как она съела чужой мозг.

— Ха! — одобрительно закивал Вермишенк. — Да, это поразительное зрелище. Ты счастливчик, оказался свидетелем. Но ты ошибаешься, ничьи мозги мотылек не ел. Он не целиком живет в нашей плоскости. Его… гм… потребности в пище не распространяются на известные нам вещества… Айзек, ты что, не понимаешь? — вгляделся в лицо собеседника Вермишенк. Он вел себя как учитель, подталкивающий бестолкового ученика к правильному ответу. — Я знаю, биология не твой конек, но ведь механизм настолько элегантен, что ты, как ученый, не можешь этого не оценить. Крыльями они вытягивают сны, затопляют разум, ломают плотины, что удерживают тайные мысли, пробуждают греховные мечты… — Он умолк, откинулся на спинку стула, заставил себя успокоиться. — И вот, — продолжал Вермишенк, — когда разум приготовлен должным образом, когда он вкусен и сочен, его высасывают до последней капли. Подсознание, Айзек, нектар для мотыльков, и поэтому они питаются только разумными существами. На кошек и собак просто внимания не обращают. Они пьют особый напиток, получаемый из рефлексий, когда инстинкты, желания, потребности, интуитивные догадки накладываются друг на друга, отражают друг друга, и эти отражения выстраиваются в бесконечную очередь… — В голосе Вермишенка появилось торжественное придыхание. — Вот что пьют мотыльки, Айзек. Тончайшее вино, выбродившее из разума, из подсознания… из снов.

В помещении воцарилась тишина. Казалось, все поражены услышанным, а Вермишенк как будто упивался произведенным эффектом.

Вдруг раздался шум, и все вздрогнули. Пока шел допрос, конструкция деловито пылесосила пол возле стола Дэвида, а сейчас она попыталась пересыпать мусор из ведра в свой контейнер и промахнулась. Как ни в чем не бывало принялась подбирать мятые клочки бумаги.

— А, черт!.. Ну конечно! — воскликнул Айзек. — Вот что такое кошмары! Это… это удобрения. Вроде кроличьего помета — он кормит растения, а растения кормят кроликов. Короткая цепочка, крошечная экосистема.

— Вот именно, — кивнул Вермишенк. — Ты наконец думать начал, это похвально. Нельзя увидеть или унюхать фекалии мотыльков, но почувствовать их можно. В снах. Это дерьмо питает сны, доводит их до кипения. А затем ими питается мотылек. Идеальная петля!

— Ты, свинья! — выкрикнула Дерхан. — Как ты об этом узнал? Сколько времени с этими чудовищами работаешь?

— Мотыльки — очень редкий вид. Сам факт их существования — государственная тайна. Потому-то мы и волновались так за свою горстку образцов. У нас был очень старый, дышащий на ладан мотылек, и тут поступают четыре свежие личинки. То есть их было пять — одна попала к Айзеку. Оригинал, выкормивший наших гусениц, умер. Мы бурно спорили, не вскрыть ли кокон другого — пусть убьем, но получим бесценные сведения о метаморфозах. Но, увы, прежде чем решились, были вынуждены всех четырех продать. Пошли слухи, что наши исследования слишком затянулись, что мы не контролируем образцы, и поэтому… э… спонсоры занервничали. Финансирование прекратилось. Нашему отделу пришлось срочно платить долги, смирившись с провалом… проекта.

— Что это был за проект? — прошипел Айзек. — Оружие? Пытки?

— Айзек, Айзек, — спокойно проговорил Вермишенк. — Ты только погляди на себя: кипишь праведным гневом. А ведь если бы ты не украл мотылька, он бы не сбежал и не освободил своих приятелей. Согласись: это факт. Подумай, сколько бы осталось в живых ни в чем не повинных граждан.

— Заткнись, сука! — в бешенстве закричал Айзек и вскочил на ноги. Он бы бросился на Вермишенка с кулаками, но помешал Лемюэль.

— Айзек! — Обернувшись на резкий оклик, Айзек увидел, что пистолет Лемюэля направлен на него. — Вермишенк вполне покладист, а нам еще многое надо узнать.

Айзек пересилил себя, кивнул и сел.

— А почему ты такой покладистый, а, Вермишенк? — спросил Лемюэль, переведя взгляд на старика.

Вермишенк пожал плечами.

— Не очень люблю боль, — ответил он с глуповатой улыбочкой. — Ну а вдобавок, хоть и боюсь разочаровать, проку вам от этих знаний не будет. Мотыльков вы не поймаете. И от милиции не спрячетесь. Какой же прок играть в молчанку? — Улыбочка переросла в издевательскую ухмылку. Но по глазам было видно, что он нервничает. Вспотела верхняя губа. В голосе проскальзывала надрывная нотка.

«Мать честная! — осенило вдруг Айзека, и он резко наклонился вперед, уставился в глаза Вермишенку. — Это же неспроста! Он… он выкладывает, потому что боится! Не верит, что мотыльков выловит правительство, и боится. Хочет, чтобы нам это удалось!»

Айзек уже было собрался поиздеваться над Вермишенком, уличить в трусости, но не рискнул. Если пойти на прямой конфликт, бросить вызов — мол, что же ты, слабак, на себя уже не надеешься, чужими руками хочешь жар загрести, — то этот негодяй может озлобиться и отказаться от своей затеи.

Ладно, если Вермишенк хочет, чтобы его просили о помощи, — быть посему.

— Что такое сонная дурь? — спросил Айзек.

— Сонная дурь? — Вермишенк снова ухмыльнулся, и Айзек вспомнил, что уже задавал этот вопрос. И старик изобразил тогда отвращение, отказался пачкать уста неприличным словечком.

Сейчас оно выскочило легко.

— Хм… Дурь — это детское питание. Мотыльки им кормят свое потомство. Все время его извергают, но особо большими порциями — когда выращивают детенышей. В отличие от обычных мотыльков, они очень заботливы. Усердно питают яйца, выкармливают гусениц. Сами они могут есть только с момента окукливания.

— Ты хочешь сказать, что сонная дурь — это молоко мотылька? — вмешалась Дерхан.

— Совершенно верно. Гусеницы еще не могут переваривать чистую психическую пищу. Она усваивается в квазипсихической форме. Производимая мотыльками жидкость насыщена дистиллированными снами.

— Потому-то и купил этих тварей какой-то сволочной наркобарон. Кто? — скривилась от омерзения Дерхан.

— Понятия не имею. Я всего лишь подбросил идею насчет продажи образцов. А сколько было потенциальных покупателей и кому из них повезло, меня не интересовало. Лишь бы хорошо заботился о мотыльках, вовремя спаривал, доил… как коров. Ими можно управлять — если знаешь как. Добиваться, чтобы давали молоко, не имея потомства. Ну и, понятное дело, молоко нуждается в переработке. В чистом виде ни человек, ни представитель любой другой расы потреблять его не может — мигом взорвется разум. Вещество с некрасивым названием «сонная дурь» должно быть очищено и… разбавлено различными веществами. Между прочим, Айзек, это означает, что твоя особь — полагаю, ты ее кормил сонной дурью — выросла не слишком здоровым мотыльком. С таким же успехом можно человеческого ребенка кормить грудным молоком с щедрой примесью опилок и воды из канавы.

— Откуда ты все это знаешь? — злым шепотом спросила Дерхан.

Вермишенк бесстрастно глянул на нее.

— Откуда ты знаешь, сколько нужно зеркал для защиты, откуда ты знаешь, что мотыльки превращают съеденные умы в это… в молоко? Сколько людей ты им скормил?

Вермишенк пожевал губами. Ненависть Дерхан его все-таки проняла.

— Я ученый, — ответил он. — Какие средства есть в моем распоряжении, теми и пользуюсь. Бывает, преступников приговаривают к смерти, но способ-то казни не уточняют.

— Ах ты, свинья! — взъярилась Дерхан. — А сколько людей им скормили наркодельцы, чтобы зелье свое получить?

Но тут ее перебил Айзек.

— Вермишенк, — произнес он мягко, глядя в зрачки ученого, — как вернуть пострадавшему ум?

— Вернуть? — Растерянность Вермишенка казалась неподдельной. — Ты о чем? А… — Он отрицательно покачал головой и насупился. — Никак.

— Не ври! — закричал Айзек, думая о Лубламае.

— Он же выпит, — прошептал Вермишенк.

И сразу в комнате наступила тишина. Допрашивавшие ждали пояснения.

— Он выпит, — повторил старик. — У него отняли мысли, сны. Сознание и подсознание сгорели в желудках у мотыльков, вернее, превратилось в молоко для детенышей… Айзек, ты принимал когда-нибудь сонную дурь? Кто-нибудь из вас принимал? — окинул он взглядом остальных.

Никто не ответил.

— Если было такое, то вам наверняка снилось, что вы — жертвы, добыча. Это метаболизированные умы проскальзывали к вам в желудок. Чужие сны становились вашими. Нет, Айзек. Спасти никого нельзя, потому что ничего не осталось.

Айзека охватило крайнее отчаяние.

«Так заберите и его тело! — подумал он. — Боги, не будьте жестокими, не оставляй на моих руках эту жалкую оболочку, которую нельзя похоронить!».

— Как убить мотылька? — спросил он.

Вермишенк очень медленно растянул в улыбке губы:

— Никак.

— Хватит мне мозги пачкать! — рявкнул Айзек. — Кто жив, того можно убить.

— Ты меня не так понял. Если рассуждать абстрактно, то мотыльки, конечно же, смертны. А следовательно, их теоретически можно перебить. Но у тебя никогда не появится такой возможности. Они живут в нескольких измерениях — я уже говорил об этом, и пули, огонь и тому подобное способны причинить им вред только в одной плоскости. Чтобы добиться успеха, необходимо нанести одновременно удары в нескольких измерениях или в одном причинить обширнейшую, несопоставимую с жизнью травму. Но ведь мотылек никогда не даст тебе такого шанса. Теперь ясно?

— Давай лучше рассуждать буквально. — Айзек с силой постучал по вискам пястями. — Как насчет биологического контроля? Хищники?

— Не существует таковых. Мотылек — вершина своей пищевой пирамиды. Мы почти не сомневаемся, что на его родине водятся животные, способные убивать мотыльков, но в радиусе нескольких тысяч миль от своего склада ты такого зверя не найдешь. Да к тому же, если приманить сюда этакое чудище, Нью-Кробюзону уже точно несдобровать.

— Проклятье! — выругался Айзек. — Ни хищников, ни конкурентов, еды — прорва… Неисчерпаемый запас свежатинки… Их не остановить!

— Не остановить, — кивнул Вермишенк и, помедлив, добавил: — А ведь мы обсуждаем ситуацию, когда они… когда они молоды. То есть не достигли половой зрелости. Но скоро ночи станут жаркими, и тогда… Стоит подумать, что может случиться, когда они дадут потомство.

Казалось, все застыло в комнате, воцарился холод.

Снова Вермишенк попытался совладать с мимикой, и снова Айзек разглядел на его лице страх. Вермишенк уже давно все понял и с тех пор боится.

В сторонке кружила конструкция, шипела и лязгала. Она теряла пыль и прочий мусор и двигалась хаотично, оставляя за собой сорный след.

«Опять сломалась», — подумал Айзек и вновь сосредоточился на допросе.

— Когда они дадут потомство? — спросил он.

Вермишенк слизнул пот с верхней губы.

— Слышал я, что они гермафродиты. Мы ни разу не видели, чтобы мотыльки совокуплялись или откладывали яйца. Знаем только с чужих слов, что во второй половине лета у них гон. В стае один становится несушкой… По срокам это будет примерно шин, в октуарии. Да, примерно в это время.

— Давай, выкладывай! — закричал Айзек. — Ведь можно что-то предпринять, и ты знаешь что! У Рудгуттера наверняка есть какие-то планы.

— Планы у него точно есть, но я в них не посвящен. Я… — Вермишенк замялся.

— Что?! — рявкнул Айзек.

— Я слышал, мэр и его помощники обращались к демонам.

Не дождавшись отклика ни от кого, Вермишенк сглотнул и добавил:

— Но те отказали в помощи. Даже за огромную взятку.

— Почему? — спросила Дерхан.

— Потому что демоны струсили. — Опять Вермишенк облизал губы, опять на лице отразился страх, который он так старался спрятать. — Вы понимаете? Демоны струсили. Как бы они ни выглядели, каким бы могуществом ни обладали… рассуждают они так же, как и мы. Демоны разумны, мыслят логично. Мотыльки им не по зубам, они это хорошо понимают.

В комнате никто не шевелился. Рука Лемюэля устала держать пистолет, но Вермишенк вроде и не собирался бежать, он погрузился в тягостные раздумья.

— Что делать будем? — Голос Айзека прозвучал нетвердо.

Нарастал скрежет конструкции. Машинка закрутилась на центральном колесе, вытягивая руки-манипуляторы и часто стуча по полу. На нее взглянула Дерхан, затем посмотрели Айзек, Дэвид и остальные.

— Не могу думать, пока в комнате это дурацкая железка! — взорвался Айзек.

Он вскочил и двинулся к конструкции, чтобы сорвать на ней злость, бессилие и страх. Но та повернула к нему стеклянный объектив, и две основные руки вдруг вытянулись, одна из них держала клочок бумаги. Ни дать ни взять человек, который развел руки от растерянности.

Айзек опешил, но не остановился.

Машинка ткнула правой рукой в пол, на сброшенный по пути мусор. Снова и снова она с силой била манипулятором в деревянную половицу. Левая конечность, с метелкой на конце, тоже дергалась, — то в сторону Айзека, то назад.

«Она же мне машет! — с изумлением понял он. — внимание привлекает!».

Правая, с шипом на конце, снова дернулась, указывая на доску, присыпанную пылью. Там было что-то написано.

Шип пробороздил пыль и даже оцарапал дерево.

Почерк был корявый, но вполне различимый.

«Ты предан!».

В полной оторопи Айзек таращился на конструкцию. Та махнула на него манипулятором, трепыхнулся нанизанный на острие клочок бумаги.

Остальные еще не прочли написанное на полу, но по выражению лица Айзека и странному поведению конструкции поняли: происходит нечто странное.

— Что там, Айзек? — спросила Дерхан.

— Я… я не понимаю, — прошептал он.

Конструкция вела себя так, будто пребывала в крайнем волнении — то стучала по половицам, то махала бумажкой. Айзек наконец догадался протянуть руку, и манипулятор чистильщика перестал дрожать. Айзек снял с острия мятый листок и разгладил его.

Дэвид же сорвался со стула и бросился к Айзеку.

— Айзек! — в ужасе закричал он. — Погоди!

Но Айзек уже прочитал, у него полезли на лоб глаза, отпала челюсть.

Прежде чем он успел произнести хоть слово, Вермишенк, заметивший, что за ним уже не следят — разыгравшаяся сценка отвлекла Лемюэля, — вскочил на ноги и устремился к двери. Но забыл, что она на запоре. Сообразив, что побег не удался, Вермишенк завизжал. Он здорово испугался. Дэвид попятился от Айзека, к Вермишенку и к двери. Айзек резко повернулся, сжимая в руке бумагу, и посмотрел на Дэвида, а затем на Вермишенка с безумной ненавистью.

Лемюэль осознал свою ошибку и взял Вермишенка на прицел, но тут Айзек угрожающе двинулся к пленнику и оказался на линии огня.

— Айзек, уйди, — выкрикнул Лемюэль. Вермишенк заметил, что Дерхан уже на ногах, что Дэвид пятится от Айзека, что в углу поднялся незнакомец в капюшоне, принял диковинную, но явно агрессивную стойку. Лемюэля было не видно, его заслонял собой разъяренный Айзек.

Айзек привел взгляд с Вермишенка на Дэвида, взмахнул клочком бумаги.

— Айзек! — снова закричал Лемюэль. — Не засти, мать твою!

Но Айзек был до того взбешен, что утратил дар слуха и речи. Поднялась какофония: кто требовал ответить, что на бумажке, кто упрашивал отойти, не заслонять Вермишенка, кто рычал от ярости, кто кричал, как огромная птица. Айзек, казалось, решал, кого хватать, Дэвида или Вермишенка. Ткнувшись еще раз отчаянно в дверь, Вермишенк повернулся, решил защищаться.

Как ни крути, а он был биочародеем высочайшего класса.

Вермишенк пробормотал заклинание и напряг мышцы рук — мышцы тайные, невидимые, но превосходно натренированные. Пустил в руку энергию, отчего вены предплечья стали толстыми, как змеи, натянули кожу. Та тоже окрепла, затрепетала от напряжения.

У Айзека рубашка была полурасстегнута, и Вермишенк погрузил правую кисть в неприкрытое тело, ниже шеи.

Айзек взревел от боли и ярости, его плоть подалась, как глина под сильной рукой скульптора. Пальцы Вермишенка все глубже погружались в тугую плоть. Сгибались и разгибались, пытаясь ухватить ребро. Айзек вцепился в запястье Вермишенка. Лицо исказилось. Он был сильнее, но боль отнимала силы. Вермишенку тоже приходилось несладко.

— Отпусти меня! — взвыл он.

У него не было плана, он просто испугался за свою жизнь. Потому и напал. А теперь отступать поздно. Надо довести дело до конца, вырвать Айзеку сердце.

Чуть в стороне Дэвид рылся в карманах, искал ключ.

Айзек не мог выдернуть из груди пальцы Вермишенка. А тому не удавалось погрузить их глубже. Так и стояли оба, качаясь, багровея от натуги. Вокруг не умолкали возбужденные, растерянные голоса. Лемюэль вскочил, пинком отшвырнул стул и бросился искать место, с которого мог бы выстрелить беспрепятственно. Дерхан подбежала к Вермишенку и схватила за руку, но перепуганный ученый обвил пальцами кость в груди Айзека, и, когда тяга усилилась, тот завопил от боли.

Из неровных ран, проделанных пальцами Вермишенка, хлестала кровь.

Старик, Айзек и Дерхан боролись и выли, пятная кровью пол.

Лемюэль исхитрился взять наконец взять Вермишенка на мушку, но ученый развернул Айзека кругом, точно огромную тряпичную куклу, и выбил им пистолет из руки гангстера. Оружие отлетело на несколько футов, от удара об пол рассыпался порох. Лемюэль выругался и спешно полез в карман за пороховницей.

Вдруг возле неловко борющейся троицы выросла нечеловеческая фигура в длинных одеждах. Ягарек откинул капюшон. У Вермишенка отпала челюсть от изумления, когда он увидел перед собой круглые бесстрастные глаза, широкое хищное птичье лицо. Пленник ничего не успел произнести. Ягарек вонзил острый кривой клюв в мышцы правой руки Вермишенка. Он свирепо, неистово рванул мускулы и сухожилия. Вермишенк заверещал, на его руке образовалась широкая кровавая рана. Он отпрянул, его пальцы с чмокающим звуком выскользнули из прорех в груди Айзека. Айзек зарычал, принялся тереть грудь, пачкая кровью ладонь и рыча от боли. Его перекошенное лицо тоже было в крови, но уже не своей, а брызнувшей из раны Вермишенка.

Дерхан вцепилась ученому в шею. Тот не сопротивлялся, здоровой рукой он зажимал рану, и Дерхан швырнула его на середину комнаты. Конструкция откатилась с его пути, он не устоял на ногах, растянулся на половицах, крича и пачкая их кровью.

Лемюэль уже дозарядил пистолет. Вермишенк заметил, что в него целятся, и открыл было рот, чтобы кричать, чтобы молить о пощаде, поднял дрожащие окровавленные руки, заслоняясь…

Лемюэль нажал на спуск. Раздался оглушительный треск, полыхнул едкий порох. Крик тотчас оборвался. Пуля угодила точно между глаз — Лемюэль наконец получил возможность стрелять как в тире. У жертвы снесло затылок, темная кровь ударила фонтаном.

Ученый опрокинулся, расколотый череп глухо ударился о старые половицы.

Погасли пороховые искры. Вермишенк подергался и застыл.

Айзек прислонился к стене. Выругался, прижал ладони к груди и понял, что заживут эти раны не скоро. Пальцы Вермишенка проникли глубоко.

— Проклятье! — зарычал Айзек и с ненавистью зыркнул на труп Вермишенка.

Лемюэль держал в руке дымящийся пистолет. Дерхан дрожала. Ягарек отступил, вновь спрятал лицо под капюшоном и теперь следил за происходящим издали. Все молчали.

Вермишенк мертв. Каждый по-своему осознавал этот факт. Никого не радовал такой исход, но и сожалений не было. Никто бы не хотел, чтобы пленник ожил.

— Яг, старина, — прохрипел наконец Айзек, — за мной должок.

Гаруда не подал виду, что услышал.

— Надо… надо от этого избавиться, — пнула мертвеца Дерхан. — Скоро его начнут искать.

— Из наших проблем эта — самая пустяковая. — Айзек вытянул правую руку. На ладони лежал взятый им у конструкции клочок бумаги, теперь он был покрыт кровью.

— Дэвид сбежал, — указал Айзек на распахнутую дверь и огляделся. — Искренность прихватил. — Лицо Айзека исказилось от злобы.

Он бросил бумажку Дерхан. Пока та расправляла, Айзек затопал к конструкции. Дерхан прочитала записку и сама переменилась в лице от ненависти и отвращения. Подняла листок так, чтобы и Лемюэль смог разобрать. Подошел и Ягарек, стал читать через плечо Лемюэля.

Растерянно поморгав, Лемюэль оглянулся.

— Пяльница?.. Это же сегодня. — Он снова заморгал. — Они идут.

Глава ЗЗ

Айзек никак не отреагировал на слова Лемюэля. Он стоял напротив конструкции, а та двигалась под его пристальным взглядом, двигалась так, будто стеснялась.

— Айзек, как ты узнал? — выкрикнула Дерхан, и Айзек ткнул пальцем в конструкцию.

— Мне наколочку дали. Дэвид нас предал, — прошептал он. — Мой друг. Мы с ним пуд соли вместе съели, а сколько раз напивались вместе, а сколько раз буянили… И этот гаденыш меня продал. А я обо всем узнаю от дурацкой конструкции.

Он наклонился, чуть не прижался лицом к линзам машины.

— Ты меня понимаешь? — прошептал недоверчиво. — Ты что, на моей стороне? Постой, у тебя же аудиовходы есть, верно? Ну-ка, повернись… Повернись, если понимаешь меня.

Лемюэль и Дерхан переглянулись.

— Айзек, дружище… — устало начал Лемюэль и умолк, опешив.

Конструкция поворачивалась — нарочито медлительно.

— Что происходит, черт возьми? — растерянно спросила Дерхан.

К ней повернулся Айзек:

— Понятия не имею. Я о таких вещах слышал, но, сказать по правде, не верил. Эмэр — механический разум… Вот уж не думал, что сам такое увижу…

Он снова повернулся к конструкции. К ней приблизились Дерхан и Лемюэль и, поколебавшись, подошел Ягарек.

— Это невозможно, — вдруг сказал Айзек. — Слишком примитивная машина, самостоятельное мышление никак не потянуть. Невозможно.

Конструкция опустила остроконечный мусоросборник и подъехала к ближайшей кучке пыли. И тщательно вывела шипом:

«Возможно».

Все трое людей ахнули.

— Что за черт?! — вскричал Айзек. — Ты читать писать можешь… Ты… — Он покачал головой из стороны в сторону и впился взглядом, холодным и жестким, в конструкцию. — Как ты узнала? И почему меня предупредила?

Впрочем, тут же стало ясно, что с выяснением придется обождать. Лемюэль вдруг глянул на часы и нервозно вздрогнул.

Минута понадобилась Лемюэлю и Дерхан, чтобы убедить Айзека: лучше всего сейчас же сбежать из мастерской вместе с конструкцией. Они получили ценнейшую информацию, и надо ею воспользоваться, а разгадки тайн оставить на потом. Айзек слабо протестовал, задавал конструкции вопросы, призывал адовы муки на голову Дэвида, поражался уму машинки. Он все же глянул под панель, на мотор чистильщика — увиденное еще больше сбило его с толку. Наконец ему передалась растущая тревога Дерхан и Лемюэля.

— Да, Дэвид — сволочь. Да, Айзек, конструкция сущее чудо, — частила Дерхан, — только проку нам от этого чуда не будет, если сейчас же не сделаем ноги.

Но конструкция положила поистине драматический конец этому препирательству, снова разровняв пыль на полу и написав:

«Поздно».

Лемюэль соображал быстро.

— Я знаю в Гидде одно местечко, — сказал он. — Ночь там пересидим, а потом начнем строить планы.

Они с Дерхан забегали по комнате, опрастывая Дэвидовы шкафы и бросая в сумки все, что могло пригодиться. Оба понимали: скорее всего, сюда они уже не вернутся.

Айзек оцепенело стоял у стены. Рот был приоткрыт, глаза — потухшие. Он неверяще качал головой.

— Айзек, — крикнул ему Лемюэль, — а ну-ка: встряхнись. Собирай свое барахло, у нас меньше часа. Уходим, пока нам задницы не прищемили.

Айзек взглянул на него. Решительно кивнул и затопал по лестнице на второй ярус. Наверху снова замер в оцепенении — все никак не укладывалось в голове, что его предали.

Через несколько секунд вверх по лестнице молча двинулся Ягарек. Застыл позади Айзека, откинул капюшон.

— Гримнебулин, — прошептал он так тихо, как позволяло птичье горло, — ты думаешь о своем друге Дэвиде.

Айзек резко повернулся к нему:

— Этот гад мне больше не друг.

— Но он был твоим другом. И ты думаешь о предательстве.

Несколько секунд Айзек молчал, затем кивнул.

Снова на его лицо вернулась гримаса изумления и ужаса.

— Гримнебулин, я знаю, что такое предательство, — проговорил Ягарек. — Очень хорошо знаю. И я сочувствую тебе.

Айзек отвернулся и твердым шагом пошел в свою лабораторию. Там принялся собирать, как будто наугад, вещи из проволоки, керамики и стекла и укладывать в большой саквояж. Взгромоздил его, неудобный и лязгающий, на спину.

— Яг, когда это тебя предавали?

— Меня не предавали. Я предавал.

Айзек застыл, затем повернулся к собеседнику.

— Я знаю, что совершил Дэвид. И я сочувствую тебе, — сказал гаруда.

Айзек смотрел на него — и ничего не понимал. И тут напала милиция. Было всего двадцать минут восьмого.

Дверь распахнулась с грохотом. В комнату кувырком влетели три милиционера, выпустившие из рук таран. После того как сбежал Дэвид, никто не запирал дверь. Милиция на это никак не рассчитывала, а рассчитывала она проникнуть со взломом. И теперь передовая группа нелепо барахталась на полу.

Возникла суматоха. Трое милиционеров поднимались на ноги, с улицы в здание оторопело заглядывало целое отделение. Изнутри, с первого этажа, на них таращились Дерхан и Лемюэль. Айзек смотрел на незваных гостей сверху.

А затем наступил сущий ад.

Стоявшие на улице милиционеры оправились от растерянности и устремились в дверной проем. Лемюэль рывком опрокинул на бок громадный стол Дэвида и опустился за этим импровизированным щитом на корточки, взвел курки двух длинных пистолетов. Дерхан бросилась к нему в импровизированное укрытие. Ягарек зашипел и попятился от лестницы, чтобы не быть на виду у милиции.

Одним стремительным движением Айзек крутанулся на триста шестьдесят градусов, ухватив с лабораторного стола две громадные стеклянные бутыли с бесцветной жидкостью, и запустил их через перила, точно гранаты, в нападающих. Первые трое ворвавшихся уже поднялись на ноги, и тут на них обрушились стеклянный град и химический дождь.

Одна бутыль разбилась о шлем милиционера, и тот снова рухнул на пол, обливаясь кровью. Стеклянное крошево отлетело от доспехов двух других, не причинив вреда, но через секунду эти двое заорали благим матом — едкие вещества просочились под маски и въелись в мягкие ткани лица.

Но огня пока никто не открывал.

Айзек поворачивался, хватал и швырял вниз все новые бутыли, причем брать старался не любые, а с едким или ядовитым содержимым. «Почему не стреляют?» — недоумевал он.

Двух раненых милиционеров их товарищи вытащили на улицу. Место пострадавших заняла фаланга тяжеловооруженных бойцов, экипированных железными щитами со смотровыми отверстиями. Позади них Айзек разглядел двух милиционеров, они готовились пустить в ход хеприйские жалометы.

«Мы им живыми нужны», — сообразил он.

С помощью жаломета можно убить с легкостью, а можно и не убивать. Если бы Рудгуттер желал смерти Айзеку и его друзьям, он бы послал обычных стрелков, с кремневыми ружьями и арбалетами. Ведь бойцов, умеющих обращаться с жалометом, в милиции немного.

Айзек швырнул дуплетом железной мыслепыли и сангвиморфного дистиллята, но блюстители закона не замешкались, и бутыли разбились о подставленные щиты. Милиционеры метались, уворачиваясь от опасных снарядов.

Двое укрывавшихся за шеренгой щитоносцев крутанули рукоятки.

Жаломет — сложный метазаводной механизм крепился на поясном ремне. На вид безобидная коробочка. К двум бокам прикреплены катушки с проводами, покрытыми изоляционной резиной; разматываться эти провода могут футов по меньшей мере на двадцать. В двух футах от конца каждого шнура закреплена деревянная рукоятка, ее держит в руке милиционер, c помощью рукояток крайние части проводов раскручиваются с огромной скоростью. Айзек знал что на конце такого щупальца находится маленький, но грозный металлический шип. Наконечники бывают разными, от цельнометаллических до сложных, раскрывающихся от удара как цветки. Но все сделаны с тем расчетом, чтобы лететь неотвратимо и точно, пробивать доспех и тело, безжалостно терзать разорванную плоть.

Дерхан уже достигла стола, за которым скорчился Лемюэль. Айзек повернулся за новыми метательными снарядами. Быстро опустившись на колено, Дерхан подняла над краем стола свой длинный пистолет, прицелилась и нажала на спуск. В то же мгновение один из жалометчиков пустил свое оружие в ход.

Дерхан сделала отличный выстрел. Пуля ударила в смотровое оконце милицейского щита, но расчет на непрочность стекла оказался ошибочным. Оно побелело, пронизанное бесчисленными трещинами, но арматура — медная проволока — пулю не пропустила. Милиционер качнулся, однако сразу восстановил равновесие.

Жалометчик знал свое дело. Он синхронно заработал обеими руками, раскрутив свободно висевшие концы шнура, потом разом нажал две кнопки, позволяя шнуру скользить беспрепятственно через отверстия в рукоятках. Центробежная сила понесла вперед шипы, в воздухе блеснул серый металл.

В коробочке шнуры разматывались почти без трения, деревянные рукоятки и воздух тоже его практически не тормозили.

Поэтому снаряды летели с поразительной точностью. Остроконечные зазубренные грузики описали в воздухе пологую дугу.

Справа и слева в грудь Дерхан одновременно впились два стальных шипа. Она вскрикнула и пошатнулась, заскрежетала зубами от боли. Из сведенных судорогой пальцев выпал пистолет. Тотчас милиционер нажал кнопку запирающего приспособления, и ждавший своего часа моторчик заработал.

Раздался стрекот — это начали разматываться скрытые под корпусом витки; закрутился ротор, как у динамо-машины, гоня на выход волны потустороннего тока. Дерхан дергалась, корчилась, сквозь стиснутые зубы рвался мучительный крик. С ее волос и пальцев хлестали, как плети, голубоватые молнии.

Жалометчик пристально смотрел на нее, подкручивая на корпусе своего оружия регуляторы силы и формы тока. Сильный треск, рывок, и Дерхан летит спиной на стену и сползает по ней на пол.

Второй милиционер послал заостренную сталь через стол, надеясь попасть в Лемюэля, но тот среагировал, прижался к деревянной столешнице, и его не задело. Милиционер вдавил кнопку запирающего устройства, и шнуры мгновенно вернулись в исходное положение.

Лемюэль взглянул на парализованную Дерхан и вскинул пистолеты.

Айзек заревел от ярости. Метнул в милиционеров очередной громадный сосуд с неустойчивым чародейским составом. Снаряд не долетел, но удар был так силен, что жидкость залила щиты, а отдельные брызги даже перемахнули через головы. Состав смешался с дистиллятом, и двое с воплями рухнули, их кожа превратилась в пергамент, а кровь — в чернила.

В двери ворвался усиленный громкоговорителем голос.

— Прекратить сопротивление! — потребовал мэр Рудгуттер. — Будьте благоразумны, вам отсюда не выйти. Сдавайтесь, гуманное обращение гарантирую.

Рудгуттер стоял в окружении своих гвардейцев, рядом была Элиза Стем-Фулькер. Он не имел привычки участвовать в рейдах милиции, но ведь это был необычный рейд. Мэр расположился через улицу от склада и не прямо перед дверью.

Еще не совсем стемнело. В окнах соседних домов маячили зеваки, на лицах — тревога и любопытство. Рудгуттер не обращал на них внимания. Он отнял железный раструб от губ и повернулся к Элизе. Та, похоже, была до крайности раздражена.

— Идиоты, олухи неповоротливые…

Она кивнула:

— Да, милиция неэффективна, но она никогда не проигрывает. Жаль, если погибнет несколько сотрудников, но Гримнебулину и его помощникам отсюда не выбраться.

Рудгуттеру вдруг подействовали на нервы лица зевак. Он вскинул рупор и прокричал:

— А ну, отойти от окон!

Заколыхались занавески. Рудгуттер снова переключил внимание на склад. Тот, казалось, ходил ходуном.

Второго жалометчика Лемюэль уложил одним элегантным и метким выстрелом. Айзек отправил вниз по лестнице стол, чтобы сбросить двух особо предприимчивых милиционеров, и возобновил химическую атаку. Ягарек помогал ему обливать нападающих ядовитыми смесями.

Но это было сопротивление обреченных. Слишком уж много бойцов привел с собой Рудгуттер. Хорошо хоть, они не были готовы убивать, — тогда как Айзека, Лемюэля и Ягарека ничьи приказы не сдерживали.

Айзек насчитал четырех павших блюстителей закона. Одного уложила пуля, другому столом размозжило череп, еще двух погубила случайная химико-чародейская реакция. Но милиция не считалась с потерями. Люди в доспехах надвигались на Лемюэля, прикрываясь щитами.

Айзек заметил, как они вдруг остановились и засовещались. Затем один блюститель медленно поднял кремневое ружье, прицелился в Ягарека.

— Яг, ложись! — крикнул Айзек. — Убьют!

Ягарек бросился на пол, скрылся с глаз стрелка.

Ничто не предвещало появления призрака.

Не было мурашек на коже, не сгущалась тьма в огромный силуэт. Просто в ухе у Рудгуттера зазвучал голос Ткача:

…МНЕ ПРИШЛОСЬ ОПОЗДАТЬ В ПУТИ Я СРАЩИВАЛ РАЗОРВАННЫЕ НЕБЕСНЫЕ НИТИ И ПОСКАЛЬЗЫВАЛСЯ НА ПСИХИЧЕСКОМ НАВОЗЕ ПАУТИННЫХ ПИРАТОВ СУЩЕСТВ ПРИМИТИВНЫХ НЕЭЛЕГАНТНЫХ ЭТО МЕСТО ВИБРИРУЕТ СЛАБЫМ ШЕПОТОМ ГОСПОДИНА МЭРА ОН ГОВОРИТ О ПРОИСХОДЯЩЕМ…

Рудгуттер вздрогнул. «Только этого мне и не хватало!», — подумал он.

— Ткач, — твердо произнес он. Стем-Фулькер озадаченно оглянулась на него. — Как это мило, что ты решил нас навестить.

«Не мог другого времени найти? — подумал Рудгуттер в бешенстве. — Только не сейчас, мать твою. Уходи, твое дело за мотыльками гоняться, охотиться… Что за нелегкая тебя сюда принесла?»

Ткач был вспыльчив и опасен, и Рудгуттер, заручаясь его помощью, шел на осознанный риск. Пушка — смертельное оружие, даже когда она сорвалась с лафета.

Рудгуттер считал, что у них с исполинским пауком договор — насколько вообще можно договориться с таким существом. Ему помогал Капнеллиор. Тексторология — наука не слишком развитая, но она уже приносила плоды. Существовали и проверенные методы связи, и Рудгуттер ими пользовался, чтобы общаться с Ткачом. На лезвиях ножниц вырезались сообщения, а затем эти ножницы раскалялись. Светясь изнутри, они бросали на потолок тени искаженных письмен. Ответы приходили от Ткача быстро и форму имели еще более причудливую.

Рудгуттер вежливо дал понять, что Ткач мог бы заняться поиском мотыльков. Конечно, Рудгуттер не может приказывать, он может только предлагать, но Ткач тогда ответил утвердительно. Рудгуттер поймал себя на том, что уже думает о нем как о своем агенте. Глупость. Абсурд. Рудгуттер кашлянул, прочищая горло.

— Позвольте поинтересоваться, Ткач, почему вы решили составить нам компанию?

Снова зазвучал голос, резонируя в ухе, отскакивая внутри от черепа.

…ВНУТРИ И СНАРУЖИ ВОЛОКНА РАСЩЕПЛЯЮТСЯ И РВУТСЯ ПРОТЯНУЛСЯ РВАНЫЙ СЛЕД ЧЕРЕЗ ОСНОВУ МИРОВОЙ ПАУТИНЫ ГДЕ КРАСКИ БЛЕКНУТ И МЕРКНУТ Я СКОЛЬЗИЛ ПО НЕБУ ПОД ПОВЕРХНОСТЬЮ ТКАНИ И ТАНЦЕВАЛ ВДОЛЬ РАЗРЫВА СО СЛЕЗАМИ ГОРЯ ВИДЯ УРОДСТВО КОТОРОЕ ВСЕ ШИРИТСЯ НАЧИНАЯСЬ ОТСЮДА…

Рудгуттер медленно переварил услышанное и кивнул.

— Началось отсюда, — согласился он. — Здесь эпицентр, источник. К сожалению, — очень осторожно проговорил он, — момент сейчас не очень подходящий. Могу я попросить, чтобы ты изучил это… место возникновения проблемы чуть позже?

На него смотрела Стем-Фулькер. Смотрела в страхе, напряженно вслушивалась в ответы.

Внезапно вокруг них все стихло. Мигом прекратились выстрелы и крики в складской постройке. Ни скрипа половиц, ни лязга оружия. Стем-Фулькер раскрыла рот, будто хотела что-то сказать, но промолчала. И Ткач безмолвствовал.

А потом в голове у Рудгуттера зазвучал шорох.

Он обмер, а в следующий миг схватился за голову. Каким-то необъяснимым образом он понял вдруг, что слышит продвижение Ткача по разным измерениям. Паук приближался к складу.

Блюстители закона решительно наступали на Лемюэля. Перешагнули через труп Вермишенка, торжествующе выставив перед собой щиты. У Айзека и Ягарека наверху закончились химикалии. Айзек ревел, швыряясь в нападающих стульями, обрезками дерева и мусором. Но урона уже не наносил. Люди внизу защищались с легкостью.

Дерхан была беспомощна, как и Лубламай, неподвижно лежащий на кушетке в углу. Лемюэль с отчаянным криком запустил в милиционеров пороховницей, осыпав их едким порохом. Полез в карман за трутницей, но они сообразили и, размахивая дубинками, еще быстрее двинулись вперед. Приближался боец с жалометом, раскручивал опасные гирьки-шипы. Но тут посреди склада чудовищно завибрировал воздух.

Два гвардейца подступили к этому пятну нестабильности. Растерянно вгляделись.

Айзек и Ягарек взялись за края огромной скамьи, чтобы сбросить ее на милиционеров. И тут оба заметили феномен. Остановились, решили посмотреть, что будет.

Посреди комнаты как будто раскрывался мистический цветок. Расползалось пятно органической мглы. С ловкостью и грацией потягивающейся кошки прорастала она в физическую реальность. И вдруг обрела четкую форму, заполнила собой пространство колоссальная членистая тварь. Величавый паук-призрак. Заключенная в нем энергия гудела; он высасывал из воздуха свет.

Ткач.

Ягарек и Айзек одновременно выронили скамью. Милиционеры перестали дубасить Лемюэля и повернулись, встревоженные меняющейся природой эфира.

Все замерли и вытаращили глаза. Все были в ужасе.

Проявившийся Ткач возвышался над двумя дрожащими гвардейцами. Они вскрикнули; один выпустил из онемевших пальцев дубинку, другой поднял пистолет трясущейся рукой.

Ткач посмотрел сверху вниз, вскинул пару человеческих рук. Милиционеры съежились, а он положил ладони им на головы, погладил, как собак.

Затем поднял руку и указал на второй ярус, где стояли оцепеневшие Айзек с Ягареком. В притихшем складе зазвенел неземной голос:

…И ВОТ Я ЗДЕСЬ В ТОМ САМОМ МЕСТЕ ГДЕ РОДИЛСЯ СМОРЩЕННЫЙ НЕДОРОСТОК УРОДЛИВЫЙ КАРЛИК ОСВОБОДИВШИЙ СВОИХ РОДСТВЕННИКОВ ТОТ ЧТО СЛОМАЛ ПЕЧАТЬ НА СВОЕЙ УПАКОВКЕ И ВЫРВАЛСЯ Я ЧУЮ ЗАПАХ ОСТАТКОВ ЕГО ЗАВТРАКА МНЕ ЭТО НРАВИТСЯ Я НАСЛАЖДАЮСЬ КАКОЕ ТОНКОЕ ПЛЕТЕНИЕ КАКАЯ УМЕЛАЯ ПОЧИНКА Я ЧУВСТВУЮ ЗДЕСЬ ЕСТЬ СИЛА ЗДЕСЬ ЕСТЬ УМЕЛЫЕ РУКИ…

С невероятной плавностью голова Ткача поворачивалась вправо-влево. Он осматривал комнату многочисленными блестящими глазами. Никто из людей по-прежнему не шевелился. Снаружи донесся голос Рудгуттера, на этот раз напряженный. Злой.

— Ткач! У меня для тебя подарок и сообщение!

Миг тишины — а затем в дверном проеме показались ножницы с перламутровыми кольцами. Ткач хлопнул в ладоши, совсем как восхищенный человек.

Из дверей донеслось отчетливое вжиканье.

…ПРЕЛЕСТНЫ ПРЕЛЕСТНЫ, — мурлыкал Ткач, — ЭТИ ПРОСЯЩИЕСЯ ЩЕЛКУНЧИКИ ПРЕЛЕСТНЫ ИХ ГЛАДКИЕ БОКА И ОСТРЫЕ КРАЯ О КАК ВОСХИТИТЕЛЕН ЭТОТ ХОЛОДНЫЙ ЗВУК ВОРОНКООБРАЗНО СУЖАЮЩЕГОСЯ ВЗРЫВА И ВСЕ ЖЕ Я ДОЛЖЕН ЗАНЯТЬСЯ ЗДЕСЬ ПЛЕТЕНИЕМ УЗОРОВ ВМЕСТЕ С ХУДОЖНИКАМИ ДИЛЕТАНТАМИ ДАБЫ ОСТАНОВИТЬ КАТАСТРОФИЧЕСКИЙ РАЗРЫВ УСТРАНИТЬ ГРУБУЮ АСИММЕТРИЮ В ГОЛУБЫХ ДАЛЯХ НЕЛЬЗЯ ШТОПАТЬ ТКАНЬ НЕ ВОЗВРАЩАЯ ЕЙ УЗОРЫ В РАЗУМАХ ЭТИХ ОТЧАЯННЫХ ВИНОВНЫХ И ОТВЕРЖЕННЫХ ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ ГОБЕЛЕНЫ ЖЕЛАНИЯ РАЗНОМАСТНАЯ ШАЙКА ПЛЕТЕТ СТРАСТНЫМИ ЧУВСТВАМИ СКОРБЬЮ О ДРУГЕ ТОСКОЙ О ПЕРЬЯХ ВЕРНОСТЬЮ НАУКЕ МЕЧТОЙ О СПРАВЕДЛИВОСТИ ЖАЖДОЙ БОГАТСТВА…

Голос Ткача дрожал от тихого восторга. Его ноги вдруг задвигались с невероятной скоростью, выбирая себе сложный маршрут по комнате; искажаемое их мельтешением, вокруг рябило пространство. Склонившиеся над Лемюэлем милиционеры выронили свои дубинки и бросились врассыпную с пути паука.

Лемюэль заплывшими глазами посмотрел на исполинского арахнида. Поднял руки и попытался в ужасе завопить.

Ткач задержался перед ним на миг, потом глянул вверх, на второй ярус. Легко стронулся с места и вдруг необъяснимым образом очутился наверху, в нескольких футах от Айзека и Ягарека. Они, помертвев от страха, смотрели на этого гиганта. Остроконечные ноги пританцовывали, приближая к человеку и гаруде паука. Ягарек хотел прянуть назад, но Ткач был слишком проворен.

…СВИРЕПЫЙ И НЕУЯЗВИМЫЙ… — пропел он и внезапно сгреб Ягарека неотличимыми от человеческих руками, засунул его, корчащегося и кричащего, как перепуганный ребенок, под мышку.

…ЧЕРНЫЙ И ЖЕЛТОВАТО-КОРИЧНЕВЫЙ … — напевал Ткач. Он элегантно танцевал, как балерина на пуантах; он скользнул бочком сквозь искривленные измерения и вновь очутился над поверженным Лемюэлем. Миг спустя Лемюэль барахтался в одной охапке с Ягареком.

Полностью деморализованная милиция пятилась. За дверью снова заговорил мэр Рудгуттер, но здесь, на складе, никто его не слушал.

Ткач снова очутился на возвышении. Подсеменил к Айзеку, взял его под свободную мышку.

…ВЕЧНОЕ ЭКСТРАВАГАНТНОЕ СТОЛПОТВОРЕНИЕ …

Сопротивляться не имело смысла. Хватка Ткача была неодолима, кожа холодна и гладка, как полированное стекло. С головокружительной легкостью Айзек оторвался от пола.

…ДИАМЕТРАЛЬНО ПРОТИВОПОЛОЖНАЯ БЕСПЕЧНАЯ ЖЕСТОКОСТЬ… — услышал Айзек, когда Ткач своей невероятной поступью отдалился на двадцать футов и замер над неподвижной Дерхан.

Успевшие окружить ее милиционеры дружно брызнули в стороны. Ткач нащупал бесчувственное тело, и через секунду оно оказалось рядом с Айзеком, тот ощутил через одежду ее тепло.

У Айзека кружилась голова. Ткач снова двинулся вбок, пересек комнату и очутился перед конструкцией. Айзек уже успел забыть о ее существовании. Пока в складском помещении бушевала схватка, чистильщик вернулся на свое обычное место отдыха, в угол, и оттуда следил за атакой милиции. Сейчас он повернул гладкую, со стеклянными линзами, голову к Ткачу. Паук-призрак взял его конечностями-кинжалами, подбросил и ловко подставил выпуклую хитиновую спину под машину величиной с человека. Конструкция опасно раскачивалась, но не падала, как бы резко ни двигался Ткач.

У Айзека в голове вдруг вспыхнула чудовищная боль, он закричал, чувствуя, как в лицевых капиллярах пульсирует горячая кровь. Через секунду услышал точно такой же крик Лемюэля.

Сквозь туман смятения и боли Айзек увидел мерцание. Ткач нес его через смежные измерения. Он поочередно обходил милиционеров и возле каждого что-то делал руками, делал слишком быстро, не разглядеть. Но от его прикосновений милиционеры вопили. Как будто по комнате со скоростью бьющей плети пролетел вирус агонизирующего звука. Ткач остановился посреди склада. Его руки соприкасались локтями, так что пленники не могли сбежать. Встряхнулись кисти, бросили на пол что-то кровавое.

Айзек вытянул шею и закрутил головой, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь боль, растекавшуюся от эпицентра под виском. В складском помещении стояла жуткая какофония: вопли, стоны, шлепки ладонями по головам — милиционеры тщились остановить кровотечение. Айзек посмотрел вниз. Ткач рассыпал по полу пригоршню окровавленных ушей. С его плавно движущейся руки срывались капли крови, оставались в пыли бесформенными алыми следами. Падали и все новые куски мяса. Кровь и уши образовывали на полу четкий рисунок — ножницы. Ткач двигался так легко, будто и не было у него огромной ноши, нескольких вырывающихся пленников.

…ПЫЛКИЙ И ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ… — прошептал он и исчез.

Что пережито, то стало сном, а потом воспоминанием. Я не вижу граней между этими явлениями.

Среди нас появился Ткач, огромный паук.

В моем родном Цимеке он носит имя Фуриач-Яджх-Хетт, Пляшущий безумный бог. Я еще никогда подобных ему не видел. Он вышел из мировой воронки и встал между нами и законоблюстителями. Их оружие умолкло. Слова умерли в глотках, как мухи в паутине.

Пляшущий безумный бог двигался по комнате в свирепом неземном танце. Он собрал нас — отщепенцев, преступников, беженцев. Взял конструкцию, способную рассказывать. Взял бескрылого гаруду; взял репортершу, охотницу за новостями; взял преступного ученого и ученого преступника. Пляшущий безумный бог собрал нас как случайно подвернувшихся под руку чад своих, чтобы наказать за отклонение от пути истинного…

Сверкали руки-ножи. Мясным дождем падали в пыль человеческие уши. Меня пощадили. Мои уши, скрытые под перьями, не восхитили эту безумную силу.

Под завывания, под отчаянные крики боли Фуриач-Яджх-Хетт носился в восторге кругами. А потом он устал и сквозь искривленные наслоения материи вышел из склада. Перенесся в другое пространство.

Я закрыл глаза.

Чужая мощь несла меня в том направлении, о существовании которого я и не ведал до сих пор. Чувствовал стремительный бег множества ног — пляшущий безумный бог семенил по толстым нитям силы. Продвигался под самыми загадочными углами к плоскости нашего бытия, неся беспомощно барахтающихся пленников под мышками.

У меня сжимался желудок, я чувствовал, как задеваю, хватаю ткань мира. По коже шел зуд. Я пребывал в чуждом пространстве.

На миг Фуриач-Яджх-Хетт заразил меня своим безумием. На миг жажда знаний позабыла свое место и потребовала утоления. Я на крошечную дольку времени открыл глаза.

И пока длился ужасный вечный вздох, я лицезрел реальность, сквозь которую бежал Пляшущий безумный бог.

Зудели, слезились глаза; казалось, они вот-вот лопнут, будто на них обрушилась сразу тысяча песчаных бурь. Я не верил им — но и они сами не верили тому, что видели. Несчастные, они тщились стать незрячими. А ведь я успел заметить лишь частицу, лишь самый краешек картины.

Я увидел — или подумал, что увидел, или убедил себя, что увидел, — грандиозность, рядом с которой небо любой пустыни — ничто. Передо мной открывался чудовищный провал, разверзалась бездна. Я стенал и слышал, как вокруг стенают другие. Перед нами растягивалась сквозь пустоту, от нас уходила в бездонную перспективу, во всех направлениях и измерениях, заключая в каждой узле метафизической материи вечность и бескрайность, паутина.

И я знал, из чего она соткана.

Бесчисленные краски, перетекающие друг в друга, хаос текстур — в каждой нити этой наисложнейшей ткани. И каждая нить вибрировала от соприкосновения с ногой Пляшущего безумного бога, звучала, рассылала по эфиру слабые эхо, могущие означать что угодно: отвагу, голод, архитектуру, спор, капусту или бетон. Переплетение повадок скворца соединяется с толстой, липкой нитью смеха юного воришки. Жилы эти туго натянуты и крепко склеены с третьей нитью, чей шелк сделан из углов семи арочных контрфорсов церковной крыши. И плетение это исчезает, уходя в безбрежность вероятных пространств.

Каждое намерение, каждое взаимодействие, каждая мотивация, каждый цвет, каждое тело, каждое действие и противодействие, каждая частица физической реальности и породивших ее мыслей, каждый конкретный момент истории и потенциальной возможности, каждый укол зубной боли, каждый камень мостовой, каждая эмоция, каждое рождение, каждая банкнота, — короче говоря, все сущее вплетено в эту бескрайнюю паутину.

У нее нет начала и нет конца. Степень ее сложности просто не укладывается в голове. И столь прекрасным было это зрелище, что душа моя обливалась слезами.

Паутина кишит жизнью — куда ни глянь, на бесконечных просторах маячат безумные боги, такие же, как и пленивший нас. Хватает и существ иного склада, с невообразимо сложными очертаниями тел — но они не удержались в моей памяти.

Сеть не без изъяна. В бесчисленных местах порван шелк, нарушена расцветка. Тут и там узор натянут, нестабилен. Когда меня несли через эти раны, я чувствовал, как Пляшущий безумный бог задерживается и дает работу своей железе — чинит, восстанавливает.

Чуть поодаль я заметил тугой шелк Цимека. Клянусь, мне было видно мерцание тамошних ячей — сеть колебалась под тяжестью времени.

А в непосредственной близости меня окружал обособленный участок паутины — Нью-Кробюзон. И по самой середке этого участка проходил уродливый разрыв. Какая-то жестокая сила рассекла городские тенета, отняв у них множество красок, насухо обескровив. Оставалась лишь тусклая, неживая белизна. Бессмысленная пустота, мертвенные тени…

И мне было страшно смотреть больными глазами на эту расширяющуюся брешь. А к страху добавлялось унижение — что есть я в сравнении с этим величием, с этой бескрайностью; что есть я в сравнении с мировой паутиной? Я зажмурился.

Но я не мог погасить свой рассудок. Непрошеный, он силился наспех запомнить увиденное глазами. Но удержать — не мог. Оставалось только чувство, только ощущение пережитого. А ныне и чувства нет — как будто я не был там, а знаю о происшедшем с чужих слов. Тяжесть той бескрайности, той необъятности уже спала с моего сознания.

Но воспоминания, хоть и поблекшие, не отпускают меня.

Воспоминания о том, как я танцевал с пауком.

Как выделывал коленца с Пляшущим безумным богом.