Воевода заморских земель

Глава 8 Ново-Михайловский посад. Зима 1477–1478 гг.

В палатах адмирал-воеводы ждали гостей — купцов из дальних земель. Суетились-бегали слуги, повар готовил угощенье — обычную в Ново-Михайловском посаде смесь русской и индейской кухонь, с пирогами, лепешками и ухой. Олег Иваныч затеял эту встречу не просто так — купчишки-то с далекой стороны пришли, из города Семпоалы, что на восточном краю земель отоми. Стало быть — знали дороги, перевалы, ночевки. Может быть, и про металлы ведали, хотя, конечно, о железной руде вряд ли — железа индейцы не знали. Камень: кремень, обсидиан, яшма, — медь, золото — это да, это использовали, а вот железо… Даже мечи из дерева делали, потом втыкали по периметру широкого лезвия острые обсидиановые кусочки — неплохо выходило, остер такой меч гораздо, правда, по боевым качествам со стальным ну никак не сравнится — тяжел и неудобен, фехтовать таким — рука устанет. Но не может же такого быть, чтоб железной руды нигде поблизости не было! Найти надо, да желательно еще и селитру.

Купцы явились к вечеру, важно вылезли из носилок, поклонились, по русскому обычаю, в пояс — встречал сам хозяин, Олег Иваныч с супругой, боярыней Софьей. Закончив раскланиваться, тощий, похожий на растрепанную ворону купец через переводчика приветствовал «белого новомихайловского владыку» в самых высокопарных выражениях. Его напарник — пучеглазый толстяк — лишь растянул толстые губы в улыбке, которая стала еще шире, как только он узрел за столом большие кувшины с октли.

Олег Иваныч усадил купцов за стол:

— Кушайте, гости дорогие!

Похоже, тех — особенно толстяка — и не надо было долго упрашивать. Уселись, сразу приступили к еде, словно только того и ждали. Переводчик — мальчишка-индеец — почтительно стоял сзади.

Олег Иваныч поднял бокал:

— За дружбу между нашими народами.

Софья улыбнулась самой лучезарной улыбкой — толстяк с нее глаз не сводил, видно, понравилась. Чуть не подавился рыбьей костью, чучело пучеглазое.

После третьей кружки Олег Иваныч перешел к делу. Порасспросив гостей о красотах их родного города — те отвечали словно бы не очень охотно — адмирал-воевода ловко перевел разговор на торговые пути, тропинки, перевалы. Тут купцы отвечали подробней, но как-то… У Олега Иваныча сложилось впечатление, что говорил больше переводчик. Тощий и пучеглазый отделывались короткими фразами, а у переводчика получалась целая речь с подробным описанием местности. Олег Иваныч хорошо понимал купцов — он на их месте тоже бы не выкладывал все тайны первому встречному владыке — сегодня он для них пир горой устроил, а завтра, может, войной пойдет! Всякое бывает — осторожность, она в купеческих делах не помеха. Потому, услышав краем уха, как в перерывах между тостами тощий купец, обернувшись, что-то строго сказал переводчику, лишь понимающе усмехнулся. Видно, одернул парня купец, чтоб болтал меньше. Тот, бедный, аж съежился. Явно купчишки что-то скрывают — блюдут свои интересы. А ну-ка, поставим их ра… тьфу… как бы это помягче… в неудобное положение.

Олег Иваныч незаметно подмигнул Софье и обратился к тощему:

— Сколько еще времени почтенные купцы намерены пробыть у нас?

Купцы переглянулись, переговорили по-своему. Толстяк улыбнулся, ответил уклончиво:

— Кто знает? Может, мало, а может, много. Как пойдут дела.

— Хорошо, — кивнул Олег Иваныч. — Тогда не согласятся ли почтенные купцы, чтобы их переводчик хотя бы чуть-чуть поучил нас вашему языку? Кажется, он несколько отличается от языка, на котором говорят наши соседи-масатланцы.

Тощий нахмурился, опустил веки — видно, думал, как половчее отказать. Предложение адмирал-воеводы явно не вызвало у него особого энтузиазма.

— Э… К сожалению, мы сами плохо знаем язык новгородичей, поэтому постоянно нуждаемся в переводчике, — высказался наконец тощий. — И только из исключительного уважения и безграничного почтения к владыке белых людей мы, конечно, выполним вашу просьбу. Тламак — так зовут переводчика — будет у вас каждый вечер в течение трех дней… Смотри, порождение ящерицы, не сболтни лишнего! — строго предупредил он Тламака.

Олег Иваныч удовлетворенно кивнул. Он давно уже заметил на левой руке юного индейца изображение зигзагов и линий. Именно такая татуировка была у того скромника, что не так давно привел обкурившегося пейотлем Ваню и быстро удалился, не дожидаясь слов благодарности.

Ближе к ночи, выпроводив с почетом гостей, Олег Иваныч пересек просторный двор с хозяйственными постройками и цветником и, пройдя сквозь небольшую дверцу в стене, оказался во внутреннем дворике небольшого домика лекаря.

— Не помешал? — поднимаясь по невысоким ступенькам, весело спросил адмирал-воевода.

Геронтий — как всегда, аккуратный, подтянутый, с черной холеной бородкой — оторвался от своих дел — толок что-то в небольшой медной ступке — встал навстречу гостю, пододвинул резное кресло:

— Садись, Олег Иваныч. Завсегда тебе рады. Кваску?

Адмирал-воевода кивнул. Маисовый квасок у Геронтия был знатный — все признавали.

Выпив с хозяином, Олег Иваныч поинтересовался Ваней. Где, мол, младого вьюношу черти носят?

— На залив ушел, рыбу ловить. Скоро вернуться должен. — Геронтий заметил беспокойство, промелькнувшее в глазах гостя. — Да не волнуйся ты, Олег Иваныч, не один ведь пошел-то, с дружинниками. Хороший парень там есть, Николай Акатль, надежный, богобоязненный. В хоре у отца Меркуша поет.

Олег Иваныч кивнул. Уже вторую неделю крещеный индеец Николай Акатль работал под началом Гришани младшим опером, сиречь — приказным ярыжкой. И делал успехи. По крайней мере, Гриша его хвалил. Умен-де и исполнителен. Ха! А не Гриша ли к Ване этого Николая приставил? После того случая с пейотлем.

С улицы послышался смех, кто-то шумно, по-индейски, прощался. Хлопнула створка ворот, легкие шаги взбежали по ступенькам крыльца. Снимая на ходу мокрую рубаху, в горницу вошел Ваня, оставляя после себя влажные следы.

— Дядюшка Геронтий, во-от такую рыбину чуть с Николаем не поймали! — Запутавшись в рукавах, Ваня тем не менее попытался широко развести руками.

— Чего ж — чуть? — усмехнулся адмирал-воевода.

— Ой! Здрав будь, господине Олег Иваныч! — сняв, наконец, рубаху, радостно приветствовал гостя Ваня. Затем огорченно махнул рукой: — Как ни тянули с Колей — ушла, зараза! Самих чуть не утянула, вон, все мокрые!

— Хороша, видно, была рыбина. — Олег Иваныч внимательно посмотрел на мальчика. — Вот что, Иван, — значительно произнес он. — Есть у меня к тебе важное поручение.

— Исполню все, что велишь! — заверил Ваня, посмотрев прямо в глаза грозному воеводе.

— Тогда слушай. Начиная с завтрашнего вечера, будешь учить местный язык. Учить тебя будет некий Тламак, переводчик, чуть тебя старше…

Подробно проинструктировав Ваню, Олег Иваныч выпил с Геронтием на посошок и удалился тем же путем, что и пришел.

На окраине, в корчме Кривдяя, гуляли рыбаки-поморы с коча «Семгин Глаз» вместе с кормщиком Иваном Фоминым. Невесело гуляли, больше так, по привычке. В конце осени зарядили дожди, завыли злые ветра, и вздыбившийся, словно необъезженный жеребец, океан терзал берега залива огромными темно-бирюзовыми волнами. Никакой рыбалки и прочего промысла, естественно, не было. Вот и шлялись рыбаки по злачным местам. Не хватало в Ново-Михайловском — так индейский Масатлан, считай, рядом. Туда тоже ходили, драки устраивали — сам адмирал-воевода лично конфликт улаживал. Вернулся злой, на площади у церкви сразу указ вывесил, буде кто в пьянстве буянит — имать нещадно, да в поруб. Пущай посидит, подумает. Человек с десяток уже бросили — попритихли рыбачки. Теперь вот по-тихому гулеванили, без драк особых — ну там, пару ребер кому сломают либо сопатку расквасят — то разве драка? Так, ерунда.

На улице змеилось дождем хмурое небо. Дымил, догорая, очаг. У стены, рядом с входом, наигрывал что-то грустное на длинной свирели спившийся пожилой индеец. Тоска…

— Ну, давай, тащи перевару, Кривдяй! — хлебнув кислого октли, скривился Фомин.

— Верно, Иване! — тут же поддержал его Матоня. — Да не жалей в долг, Кривдяюшка, потом, как пойдет рыба, расплатимся!

— Да уж, расплатитесь вы, — пробурчал про себя Кривдяй, поставив на стол захватанный жирными руками кувшин. Рядом, положив нечесаную башку на руки, храпел Олелька Гнус. Его не будили — и самим выпивки мало: Кривдяй, черт жадный, не наливал много.

— Пейте по чарке за мой счет, — махнул серым полотенцем хозяин корчмы. — Да собирайтесь по домам — время позднее, не ровен час, корчму из-за вас прикроют. Вчера вон приказной дьяк наведывался, все вынюхивал что-то.

— Так ты виру-то плати, Кривдя, вот и не закроют! — со смехом бросил Фомин.

— Виру? — Кривдяй взвился, видно, подначка задела его за живое. — Заплатишь тут с вами виру, как же! Вон тот молодой господин, что храпит сейчас на столе…

— Олелька, что ли?

— Ну да, он. Знаете, сколько он мне должен? Давно его пора за долги в поруб! Вот первой же страже и сдам! Ей-богу, сдам. Ты б хоть сказал ему, дядька Матоня!

Матоня осклабился:

— Не раз уж говорено было. Да ведь он, вроде, и не пил без меня.

— Ага! — Кривдяй покачал головой. — Не пил, как же. На него одного почитай бочка браги ушла. — Он наклонился ближе к заросшему волосами Матониному уху, шепнул еле слышно:

— Не уходите сразу. Поговорить бы…

Наступала ночь. В корчму уже заглядывали стражники — закрывай, мол. Выпроводив припозднившихся гуляк, Кривдяй поднес стражникам по чарке перевара и, пожелав им доброй стражи, вернулся к столу. Матоня толкнул в локоть Олельку.

— А? Что? — спросонья замахал тот руками. — А, это ты, дядька Матоня? Когда за зипунами пойдем?

— Вот и я о том же, — хищно усмехнулся Кривдяй. — Вижу, какими глазами вы на цацки у местных смотрите. Пора б уж и не смотреть. Пора дела делать. — Он деловито щелкнул пальцами — служка вмиг принес кувшин с октли.

— Расклад такой. — Кривдяй самолично разлил напиток по кружкам. — Половина добытого — мне, половина — вам.

Матоня недобро скривился:

— Это ж ты без ножа нас режешь, родимец!

— А вы что-то другое предложить можете? — вопросом на вопрос ответил Кривдяй. — Вы не местные, ходов-выходов здесь не знаете, с добычей запалитесь запросто. Я все ж кой-кого знаю.

— Это дикарей купчишек-то? — пьяно засмеялся Олелька.

Серая тень страха на миг промелькнула по узкому лицу корчмаря, всего лишь на миг, затем он совладал с собой. Но Матоне вполне хватило и этого мига. Понял — боится купцов Кривдяй, смертельно боится!

Ничего не сказал Матоня, лишь незаметно наступил под столом Олельке на ногу.

— Что ж делать, согласны мы, — с притворным вздохом согласился он. — Только запросто так шататься по улицам — себе дороже выйдет. Может, наводки какие есть?

— Все есть, други! — заулыбался корчмарь. — И места, и наводки. Людей только мало…

Он тут же замолк, спохватившись, что на радостях от удачной сделки сболтнул лишнего. Матоня и это запомнил. Пригодится.

Они с Олелькой все-таки успели выстроить хижину до дождей. Да и что там строить-то? Вкопали четыре столба, повесили плетенку, глиной обмазали — все, готов дом. Крышу камышом прокрыли, из такой же плетенки соорудили забор, во дворе сложили камни для очага. Не хуже, чем у многих других получилось… хотя это, конечно, смотря с чем сравнивать. Ясно, что не хоромы. А на хоромы — заработать надо! Да не здесь, у черта на куличках, хоромины те поиметь, а, скажем, хотя бы в Москве или в Вологде, на худой конец, в Устюге. В Новгороде-то уж больно наследил в свое время Матоня — боялся соваться. Ничего, будут еще хоромы, будут.

Матоня усмехнулся и, простившись с Кривдяем до завтра, подхватил под руку Олельку. Порывы ветра разгоняли облака, ненадолго открывая желтые огоньки звезд. Низкое черное небо дышало влагой.

Он пришел на следующий день, сразу после обеда — проводник и переводчик Тламак. Поклонился, тщательно обтер от грязи босые ноги — грудь и плечи его прикрывал плащ из волокон агавы, набедренная повязка была расшита бисером.

— Вот тебе ученики, — поздоровавшись, Олег Иваныч провел юного индейца в горницу, где чинно сидели за столом несколько молодых дьяков и Ваня. Увидев последнего, Тламак вздрогнул — впрочем, Ваня не узнал его, по крайней мере, никак не выказал этого.

— Язык науйа прост. — Молодой индеец улыбнулся ученикам. — На нем говорят отоми, миштеки, пупереча, даже далекие ацтеки-теночки. — Он вздохнул. — Правда, некоторые слова могут отличаться, но, в общем, они довольно схожи. Можете их записать, если боитесь, что забудете.

Дьяки послушно окунули в чернильницу перья.

— Коатль, — продиктовал Тламак первое слово. — На языке науйа это значит — змея. Мазатль — лань, атль — вода, теспатль — нож, точтли — заяц, гуаутли — орел… — Он посмотрел в окно — опять дождило. — А на улице — киютли эекатль — дождливый ветер. Или ветреный дождь. В общем — сыро и неуютно.

— Откуда ты так хорошо знаешь русский, Тламак? — спросил после окончания занятия Ваня. Молодые дьяки уже ушли, поклонившись и заложив за уши перья, собирался в путь и Тламак.

— Я часто бывал здесь, с купцами. — Поправив на плечах плащ, индеец задержался в дверях. — С самого детства я слышал язык белых людей. Вот так, понемногу, и научился.

Тламак врал, отвечая Ване. Вернее, не говорил — потому что боялся — всей правды. О тайном православном храме на его родине, где часто поют песни по-русски, о старом монахе-подвижнике, что крестил его когда-то в далеких горах отоми, о часовне, разрушенной отрядом молодых воинов-ацтеков. Тламак и сам был ацтеком. Только — тайным христианином. Он спрятал тогда святые книги, жаль, не смог спасти монаха — его принесли в жертву на алтаре Уицилапочтли — племенного ацтекского бога. Ничего этого не рассказал Тламак: жестокий Таштетль, похожий на ощипанную ворону, приказал не болтать в жилище владыки белых, а наоборот — широко раскрыть уши. И слушать, слушать, слушать. Если надо — спрашивать. Все вызнать. О больших морских лодках, об укреплениях, а самое главное — о страшном оружии белых, по мощи сравнимым с могуществом богов.

Он вернулся в корчму ночью — по пути опять подходил к церкви Фрола и Лавра, украдкой молился, спрашивая у Господа совета. А может, рассказать все о Таштетле владыке белых? О том, что страшные ацтекские боги давно жаждут их сердец и, похоже, скоро дождутся — не зря же Таштетль и толстый Аканак так настойчиво собирают сведения о Ново-Михайловском. Того же они требуют и от него, Тламака! И торопят — быстрее, быстрее. Иначе… Иначе — его ждет пирамида с храмом Уицилапочтли на плоской вершине. И жертвенный обсидиановый нож в кровавой руке жреца! Тламак не хотел такой смерти, вполне обычной и даже почетной для ацтеков и подвластных им племен. Ацтеки верили — без человеческой крови остановится бег солнца, и все живое на земле погибнет, погрузившись в пучину мрака. Верили. Но он-то, Тламак, знал, что это не так! Что почитаемые его племенем боги — Уицилапочтли, Кецалькоатль, Тескатлипок — вовсе не боги, а мерзкие языческие демоны, что на самом деле мир устроен гораздо добрее и лучше, чем рассказывают жрецы, что… Нет, вряд ли его поволокут на жертвенный камень — слишком много чести. Просто сдернут кожу да кинут священным змеям шевелящийся кусок красного живого мяса. Бррр… От подобной перспективы Тламак передернул плечами и снова подумал: а смог бы он совершить подобный подвиг за православную веру? Покачал головой, усмехнулся. Нет, вряд ли. Нечего и думать. Слишком слаб он, слаб и труслив. И слишком боится боли.

— А что, Гриша, работать, я смотрю, ты совсем разучился? — Олег Иваныч строго взглянул на старшего дьяка. — Уличные грабежи — почитай каждый день, да некоторые — со смертоубийством! Ух, силы небесные!

Старший дьяк Григорий молчал — а что ответишь-то? Сам знал: запустил оперативную обстановку, со статистикой полный беспредел — число грабежей увеличилось в несколько раз по сравнению с весной — если верить записям в писцовых книгах. Олег Иваныч, похоже, верил. Да и попробуй, не поверь тут, когда… Да еще и со смертельным исходом!

— Глянь-ка, Григорий! — Адмирал-воевода потряс пачкой листков, густо исписанных красными чернилами. — Думаешь, что это?

— Тут и думать нечего, — покраснел Гриша. — Челобитные.

— То-то и оно, что челобитные, — усмехнулся Олег Иваныч. — И, заметь, все не от наших, вновь прибывших, а от местных, кто и раньше тут жил. Тати, пишут, бывали и раньше, но нынче уж от них совсем спасу нет! Нынче — это с нашего появления. О чем это говорит?

— Из наших кто-то крысятничает, — тихо произнес Гриша. Он как будто стал ниже ростом — дружба дружбой, а за работу адмирал-воевода строго спрашивал. — Думаю привлечь к раскрытию лучшие силы…

— Чего? — Олег Иваныч скептически усмехнулся. — А они у нас есть, эти лучшие силы? Кроме этого, ну, того, что в церковном хоре поет у отца Меркуша… как его?

— Николай Акатль.

— Во-во. Кроме него, имеется кто-нибудь? Из местных, я имею в виду.

— Есть пара ребят. — Гришаня потупился.

Олег Иваныч лишь вздохнул тяжело:

— То-то и оно, что пара… Чего делать-то будем?

Последнюю фразу Олег Иваныч произнес спокойно, тихо. Понимал — отсутствие агентурной сети вовсе не вина Гриши, тем более не его вина, что кривая преступности с появлением в Ново-Михайловском новгородской экспедиции резко пошла в верх. Кто приплыл-то? Ушкуйники. А ушкуйники через одного с законом не дружат, как ни тщательно отбирал их Олег Иваныч для экспедиции. Однако ж за каждым не уследишь, да и не нужно это. Другое нужно — повышения процента раскрытия и, соответственно, — наказания. Говоря простым языком — сыскать шильников, имать да — до суда — в поруб.

— Сыскать, — обиженно пожал плечами Гришаня. — Легко сказать. Кто искать-то будет? Коли…

— Знаю. Все знаю, Гриша! — Олег Иваныч положил руку на плечо старому другу. — И что агентуры нет, и сотрудников пока мало, и людишки у нас, сам знаешь какие… Но что местные жители о нас с тобой скажут? Да ладно о нас, о Новгороде, Господине Великом? Что нет, мол, порядка, даже шильников имать не могут. Жили-де без них спокойно, и еще прожили бы, лучше б не приезжали. Плохо, Гриша, когда про власть таковы слова глаголют.

— Ясно — плохо.

— Потому — вычислить надобно татей как можно быстрее. Давай-ка вместе думать.

— Давай, Олег Иваныч! — воспрянул духом Гриша.

— Тогда вот тебе первое задание. — Адмирал-воевода потеребил бороду: — Рисуешь чертеж посада и — буквально по улицам — расписываешь все грабежи, с указанием числа и времени. Понятно?

Гришаня кивнул.

— После с чертежом ко мне. Да, и этого с собой захвати, Николая.

Поклонившись, старший дьяк Григорий Сафонов удалился, прихватив с собой челобитные.

Олег Иваныч вышел во двор — сквозь разрывы золотисто-фиолетовых туч ярко голубело небо. Солнечные лучи, высвечивая тучи, падали на Ново-Михайловский посад почти осязаемыми — можно потрогать — параллельными линиями. С моря дул влажный ветер. Было тепло. Олег Иваныч улыбнулся. Ему нравилась здешняя зима. Адмирал-воевода прошелся по двору, перекинулся парой фраз со стражей, остановился на высоком крыльце, вздохнул полной грудью. К чему-то вспомнились стихи про мороз и солнце — день чудесный. Мороз… Олег Иваныч поежился, вспомнив зимовку на берегах Индигирки, унесшую столько жизней. Радоваться морозу может, пожалуй, лишь полный идиот. А вот здесь — хорошо! Ни те снега, ни те льда. Красота! О чем еще и мечтать человеку? Тем более, что заканчивался сезон дождей, и небо все чаще светилось синью.

Сверху по лестнице вдруг прогремели чьи-то шаги. Пронеслись, словно кто скатился кубарем. Распахнулась дверь — чуть не в лоб Олегу Иванычу, — вот и помечтай тут, повспоминай стихи — пришибут!

Словно бы не замечая никого вокруг, сбежал с лестницы во двор купеческий переводчик Тламак. Обернулся на миг и скрылся в воротах. В глазах юноши Олег Иваныч заметил страх.

Интересно. Кто б его мог так напугать? Индейцы вообще не склонны к излишним эмоциям.

Олег Иваныч пожал плечами, задумчиво протянул руку к двери… И получил-таки! Хорошо — по руке, не по лбу, объясняй потом Софье, что не по пьяни.

— Ой, Олег Иваныч… — затормозил на крыльце Ваня, в красной шелковой рубахе, без шапки, с взъерошенными темно-русыми волосами. Светлые глаза смотрели прямо.

— Спасибо, что не зашиб, — усмехнулся адмирал-воевода. — Носитесь тут, на пожар будто.

— Да не на пожар, батюшка! — Ваня был явно взволнован. — Ведь ты ж, Олег Иваныч, самолично мне указал Тламаку божка золоченого показать!

— Ну, показал? — Олег Иваныч начал кое-что припоминать.

— Показал, — кивнул Ваня. — Он, Тламак-то, ровно сам не свой сделался. Прошептал что-то — и ну бежать.

— А что именно прошептал.

— Да не запомнил я. — Ваня махнул рукой. — Ицила… Уцила…

— Уицилапочтли?

— Вот! Так и прошептал. А ты, Олег Иваныч, откуда знаешь?

— Уицилапочтли. — Не отвечая на вопрос, тихо повторил адмирал-воевода. — Уицилапочтли. Это ведь вовсе не божество отоми. Откуда его знает Тламак? Сталкивался раньше? Вполне возможно. А может… Может, этот Тламак вовсе не из отоми? А тогда кто купцы?

Дул ветер, нес по улице коричневую песчаную пыль, еще вчера плотно прибитую дождями. С утра уже проглядывало солнце, высушивая напоенную дождями землю и поднимая пыль, так же как и летом.

Порыв налетевшего ветра качнул плетенную из агавы циновку, закрывавшую узкий вход в глинобитную хижину, маленькую, с плоской тростниковой крышей. Она стояла на самой окраине посада, почти у стены, скрытой колючим кустарником. Сразу же за стеной располагались предгорья, начинались дикие места, с доносившимися по ночам рычаньями оцелота и пумы. Распахнув циновку, ветер швырнул в хижину пыль, разбудив спящих там мужчин — Матоню и Олельку Гнуса.

Проснувшись с чиханьем, Матоня высморкался, выругался, потянулся. Протерев глаза от закиси, ткнул пяткой Олельку. Тот недовольно засопел, пробурчал что-то.

— Вставай, вставай. Хватит спать. На рынок пора!

— Да ну, дядько Матоня, — заныл Олелька. — Завтра сходим.

— Вставай, говорю! Некогда завтра, — сурово прикрикнул Матоня. — Нам краску покупать, забыл, что ли? Краска кончилась.

— Так сам-то…

— Я те дам — сам! — всерьез рассердился Матоня. — Ужо как огрею веткой!

Убоявшись угрозы, Олелька вскочил на ноги.

Ново-Михайловский рынок располагался на главной площади посада, у храма Михаила Архангела. Небольшой — ясно дело, не чета новгородскому Торгу — но все же довольно людный и шумный — индейцы народ сдержанный, но шуму добавляли новгородцы, которых среди рыночных торговцев было примерно половина. Поначалу, лет пятьдесят назад, пришельцы и местные различались по предмету торговли: новгородцы в основном торговали кузнечными изделиями, горшками и сукном, а индейцы — маисом, плодами и красивыми плащами с мозаикой из разноцветных птичьих перьев. С течением времени ситуация изменилась, и теперь в этом смысле царила подлинная демократия — кто чего промыслил, тот тем и торговал. Было совсем неудивительно увидеть на лотке бородатого новгородского купца бирюзовые подвески с пером кецаля, а на циновке перед босоногим индейцем были беспорядочно разложены замки и подковы тихвинской работы. Как они попали к индейцу и на кой черт ему подковы — за неимением лошадей — одному Богу известно.

Пройдя мимо мясного ряда, где продавали тушки индюков и кроликов, Матоня с Олелькой свернули ближе к церкви, где в тени деревьев притулилась небольшая открытая с фасада лавка Онисима. Сам хозяин, новгородец Онисим, иногда промышлял настенной росписью, потому и в лавке его, наряду с расписными глиняными корчагами и деревянными мисками, можно было за сходную цену приобрести растительные и минеральные краски, олифу, кисти и прочие принадлежности художественной богемы.

Подойдя к лавке, Матоня с Олелькой оглянулись — все в порядке, любопытных поблизости нет — и поздоровались.

— И вам доброго здравия, господа богомазы! — улыбнулся им Онисим — длинный лошадинолицый мужик, похожий на высохшую жердь. — Снова охру брать будете?

— Ее, — кивнул Матоня.

— А кистей не надобно ль?

— А на фига нам твои… — начал было Олелька, но тут же умолк, получив хорошего тумака.

— Возьмем и кисти, друже Онисим, — фальшиво улыбнулся Матоня. — Старые-то совсем истрепались. Ну, пока красочки заверни.

— И куда ж вы столько охры изводите? — взвешивая на ржавых весах краску, поинтересовался Онисим. — Что, в Ново-Михайловском новый храм расписывают?

— Не, не в Ново-Михайловском, — отмахнулся Олелька. — В этом… ну, который рядом…

— В Масатлане?

— В Мас… В нем.

— Ну, Бог вам в помощь, работнички.

Ближе к ночи — уж кончилась вечерняя служба — Олег Иваныч с супругой, благостные, вышли из церкви Михаила Архангела. Хорошо вел службу бывший пономарь отец Меркуш — хоть сам на вид и неказист будто, незаметный такой, серенький — а выйдет к алтарю, так словно плечи расправятся! Очи пылают, голос звучит торжественно, чинно:

А хор как поет! Слезу вышибает. Сразу видно — от души славят Господа. Федот, псаломщик, нет-нет, да и глянет на паству — как, мол, хористы? Да чего глядеть — и так все ясно — замечательные хористы, хоть и непрофессионалы, так, самодеятельность. Почитай все из местных индейцев, ну, есть, конечно, и русские, к примеру во-он тот тощий мужик, что стоит у колонны — ну и морда у него, прямо лошадиная! А голос громкий, приятный — бас, кажется. Рядом молодой парень из местных, Николай Акатль. Олег Иваныч его сразу с подачи рядом стоящего Гришани заприметил. Николай видом приятен, черноволос, ликом смугл, одет по-православному — в порты с онучами и белую подпоясанную рубаху с вышивкой.

— Я чертеж-то составил, что ты просил, — шепнул Гриша. — После вечерни принесу.

— Ладно тебе, — махнул рукой Олег Иваныч. — С утра давай.

Софья неодобрительно посмотрела на них — начиналась служба, а они, ишь, шепчутся! Ох уж и должность у Олега Иваныча хлопотная — даже в храме Божьем покоя нет.

К ночи вызвездило. Из-за облака выплыл месяц — золотистый, рогатый, подобрался неспешно к звездам, видно, завел беседу. На площади перед храмом зажгли светильники. Народ не расходился — завтра было воскресенье — радовался погожему дню — а похоже, именно такой и будет завтра, распогодилось. Надоели уж дожди, правда, многие новгородцы, что зимовали в Гусиной губе, считали — теплый-то дождичек куда как лучше мороза.

Олег Иваныч посмотрел на небо, приобнял жену, да сам же сконфузился — уж больно большая вольность, по нынешним временам, на людях вот этак вот. Софья повела плечами, оглянувшись украдкой — улыбнулась. Видно, понравилось.

— А пойдем-ка, жена, погуляем, — неожиданно предложил Олег Иваныч. — От охраны сбежим да, как в детстве, попровожаемся. У моря-то ночного давно ль была-то?

— Сто лет не была, — усмехнулась боярыня. Снова оглянулась. Засмеялась чему-то. Да вдруг схватила супруга за руку, оттащила в тень и ну давай целовать!

— Ну, ты даешь, супружница! — отдышавшись после жаркого поцелуя, прошептал Олег Иваныч. — Так пойдем, прибой послушаем. Заодно корабельную стражу проверим.

— Ну, вот! — шутливо обиделась Софья. — А я-то думала… Опять дела!

— Все успеем, — многообещающе улыбнулся адмирал-воевода.

Они прошли небольшим переулком, свернув на людную улицу — народ возвращался с вечерни. Многие узнавали отца-воеводу, кланялись. Откуда-то быстро нарисовалась охрана — четверо дюжих молодцов в кольчугах и с копьями.

— Куда идем, господин воевода? — поинтересовался старший охранник.

— В гавань. Посты проверим.

Стражник молча кивнул и ретировался. Знал — не любит адмирал-воевода слишком навязчивой охраны. Ближе к городской стене улица стала сужаться, кое-где в лунном свете блестели лужи. Олег Иваныч поддержал супругу под локоть. Вот и ворота — мощные, хорошо укрепленные, с четырьмя пушками, недавно снятыми с какого-то судна.

Ночная стража не спала:

— Кто идет?

— Руса.

— Тихвин. Проходи.

Тихо, без всякого скрипа, отворились ворота — хоть и не проверял никто специально: а смазаны ль петли? Стражникам платили не худо — те и старались, дорожа службой.

Шумел близкий прибой, дул ветер, растрепывая волосы и запутывая складки плаща. Где-то далеко в горах слышался затихающий вой койота. Впереди, в гавани, виднелись дрожащие огоньки. Черные громады судов покачивались у причалов, чуть слышно скрипя снастями. Слева, у масатланской дороги, шумела дубовая рощица.

Отправив охрану вперед, Олег Иваныч и Софья взялись за руки, переглянулись и, не говоря ни слова, свернули в рощу. Обняв супругу, адмирал-воевода нащупал завязки платья… Грудь боярыни тяжело вздымалась, в широко раскрытых глазах на миг отразились звезды. Олег Иваныч улыбнулся… И вдруг услышал странный свист. Что-то твердое стукнуло в ближайшее дерево. Супруги вздрогнули, Олег Иваныч протянул руку…

В коре раскидистого калифорнийского дуба торчала длинная черная стрела!

Софья вскрикнула, увидев что-то в ночной тьме. Олег Иваныч обернулся, вытащив меч. Со стороны масатланской дороги к ним бежали двое и, видимо, с самыми серьезными намерениями. В свете месяца были видны их мускулистые, обнаженные до пояса фигуры, красная боевая раскраска воинственных индейцев каита покрывала грудь и плечи. Лица скрывали шаманские маски из перьев ворона. Один доставал на бегу стрелу, второй махал саблей…

Ну, ну… Посмотрим.

Выскочив навстречу шильникам, Олег Иваныч нанес быстрый удар, намереваясь выбить из рук нападавшего саблю. Однако не тут-то было! Адмирал-воевода неожиданно для себя встретил достойный отпор. Ночной тать ловко парировал удар и, в свою очередь, нанес свой — быстрый, с финтом и выпадом. Будь на месте Олега Иваныча менее опытный фехтовальщик… Да к тому же, следовало иметь в виду второго. Впрочем, адмирал среагировал быстро. Отпрыгнул влево, сделал обманное движение и неожиданно изменил направление клинка прямо во время атаки. Узкое стальное лезвие должно было проткнуть индейцу грудь… Но не проткнуло! Поскольку тот вдруг бросил саблю, резко отпрыгнул в сторону и ретировался в рощу со всей возможной прытью. Туда же бросился и второй. Олег Иваныч не преследовал их — попробуй-ка, в темноте да в незнакомом лесу. Обернулся к Софье:

— Ты в порядке?

— Вполне. Однако хорошая у нас авантюра вышла, верно?

— Сволочи, — раздраженно сплюнул Олег Иваныч. — Совсем обнаглели. Уже самому воеводе с супружницей в лесочке прогуляться нельзя. Ну, ужо завтра поутру… О, смотри-ка, услышали что-то!

Со стороны гавани послышался топот. Это бежала стража.

— Индейцы? — Гришаня пожал плечами. — Скорее всего, лазутчики из Масатлана. Или эти, как их… пупереча.

— Один из них здорово владеет саблей. Странно для местного.

— Да простит меня уважаемый господин, — тихо сказал скромно стоявший в углу (из скромности отказался присесть рядом, на лавку) Николай Акатль.

— Что-то хочешь добавить, Николай? — повернулся к нему Олег Иваныч. — Ну, говори, говори.

— Владеть саблей или мечом вовсе не так уж и странно, — твердо произнес молодой индеец. — У многих племен используются деревянные мечи с лезвием из мелких острых камешков. Называются — «макуавитль». Довольно увесисты, и сражаться ими трудно — этому учат. Есть умелые воины. У теночков, у миштеков, у пупереча.

— Даже так? — удивился Олег Иваныч. — Спасибо, Николай.

— Жаль, ты, господин адмирал, не запомнил раскраску, — задумчиво произнес Гришаня. — А то бы сейчас Коля…

— Как это — не запомнил? — усмехнулся Олег Иваныч. — Еще как запомнил.

Он пододвинул лежащий на столе лист плотной желтой бумаги местного производства и, окунув в чернильницу перо, быстро изобразил зигзаги, круги и линии.

— Не ручаюсь за художественную ценность, — усмехнулся он. — Но — довольно точно. Что скажешь, Коля?

Николай Акатль внимательно всмотрелся в рисунок.

— Нет, это не пупереча, — спустя некоторое время покачал головой он. — Вот эти круги — похожи на те, что бывают у теночков, а вот эти линии — у отоми. А это вообще… Да. Каита. Скорее всего — каита. А какой был рисунок? Толстые линии, тонкие? Какого цвета?

— Да, скорее толстые, — пожал плечами Олег Иваныч. — Словно бы ребенок рисовал. А цвет — красно-коричневый. Ну, охра. Впрочем, не уверен, темно было… Чего ж они убежали-то так быстро? Убоялись охраны? Нет, охрана гораздо позже прибежала.

— Что, Олег Иваныч? — переспросил Гриша.

— Да так… — задумчиво произнес адмирал-воевода.

— Каита не делают толстых линий, — глухо заметил индеец. — У них они тонкие, словно иглой рисованы. Хотя маски ворона они носят… Охра.

— Чего ж они так сорвались-то? — словно не слыша его, Олег Иваныч потеребил бороду. — С чего? И как раз в тот момент месяц из-за тучи выполз. Да, именно так. Светло стало. Тогда я раскраску и разглядел… Что ты сказал, Коля?

— Охра, — снова повторил индеец. — Со мной в хоре один белый поет. В Михайловской церкви. Онисим, торговец с рынка. Кистями торгует, красками. Хвастал, охру у него недавно брали. Много. Двое белых — один коренастый, с бородой, второй молодой, кудрявый. Сказали — художники-богомазы. Храм в Масатлане расписывать.

— Ну, ну? — заинтересовался Олег Иваныч.

— У меня друг в Масатлане. Вчера виделись. — Николай переступил с ноги на ногу. — Не строят в Масатлане никакого храма. И старый не расписывают.

В гостевой зале Кривдяевой корчмы дымно горели светильники. Дрожащий зеленоватый свет их выхватывал из полутьмы опустевшие, ввиду позднего времени, лавки, длинный, усыпанный объедками стол с жирными мухами, жужжащими над кислыми лужами пролитого октли. Во внутреннем дворике переговаривались слуги. Сам хозяин, поглаживая чернявую бороду, сидел в своем углу и деловито подсчитывал выручку, время от времени бросая внимательный взгляд на суетящихся служек.

Неожиданно послышался громкий стук в дверь, закрытую на тяжелый засов. Похоже, стучали ногами. Ночная стража? Крикнув слугам, чтоб взяли копья, Кривдяй велел открыть дверь. Откатился в сторону засов. Чуть скрипнули петли. С улицы ворвался ветер. В дрожащем пламени светильников в корчму вошли двое — оба давние знакомцы хозяина — Матоня и Олелька Гнус. Последний нес что-то увесистое в большой торбе.

— Здрав будь, Кривдяюшко, — кивнул Матоня.

— И вам так же. Чего на ночь глядя? — Кривдяй подозрительно осмотрел вошедших своими маленькими все подмечающими глазками. Незаметно оглянулся на слуг. То же сделал и Матоня. Шепнул:

— Отошли ребят, поговорить надо.

Кривдяй шикнул на служек — те убрались во внутренний двор — и заинтересованно воззрился на торбу.

Матоня удовлетворенно кивнул и махнул рукой Олельке. Не говоря ни слова, тот опустил на пол торбу… и, быстро вытащив оттуда снаряженный к выстрелу арбалет, направил его прямо в сердце хозяина корчмы!

— Что, что такое? — испуганно дернулся было Кривдяй.

— Спокойно, паря! — осклабился Матоня. — Я ж сказал — разговор есть.

— Что еще за разговор такой? — зло прошептал корчмарь. — С самострелом-то. Да убери ты эту штуку, не ровен час, само выстрелит.

— Убери, Олелька, — разрешил Матоня. — Но наготове держи. Так вот, Кривдяюшко, — нехорошо усмехнулся он. — Говоришь, купчишки масатланские вчера припозднились?

— Ну? — непонимающе кивнул Кривдяй. — Вы что, их не встретили в роще? Так то ваша вина — наводка-то верная!

— Верная?! — Матоня гневно выпятил верхнюю губу, показав редкие желтые зубы. — Еле упаслись, хорошо темно было.

Кривдяй удивленно посмотрел на него:

— Что, купчишки сопротивляться начали? Так убили б. Воинов-то с ними не было.

— Купчишки?! — не выдержав, сорвался на визг до того молчавший Олелька. — Дай я его застрелю, дядька Матоня! Купчишки…

— Не встретили мы там купцов, Кривдяй. — Матоня уставился на побледневшего корчмаря тяжелым взглядом. — На самого воеводу нарвались, со стражниками. А все ты!

— Я? — возмущенно всплеснул руками тот. — Я? Вы промахнулись — не на того напали — а я виноват? Так, по-вашему, выходит? Да я вас…

— Не шуми, Кривдяюшко. — Матоня приложил палец к губам. — А то ведь и мы где надо шумнуть можем. Про твоих гостей — купцов индейских. Про толстяка и на ворону похожего. Видим, как ты их улестиваешь. Да и купцы они какие-то не такие — давно весь товар продали, а все сидят тут, выжидают чего-то, вынюхивают.

Корчмарь сверкнул глазами. Злобно, словно загнанный волк.

— Что хотите? — просипел он.

— Долю, — ухмыльнулся Матоня. — Повысить бы надо, Кривдяюшко. А то мы работаем, а ты…

— Так давно б переговорили, — пожал плечами Кривдяй. — Может, и договорились бы. А то пришли тут с самострелом… В общем, посидите пока. Вот вам октли. — Он поставил на стол запотевший кувшин. — Пейте, я сейчас.

Олелька дернулся было с самострелом, но притих под взглядом напарника. Спросил только, глядя в спину хозяину:

— Не сдаст он нас?

— Не сдаст. — Матоня покачал головой. — Нужны мы ему… как и он — нам.

Кривдяй вернулся довольно скоро. Куда и злоба со страхом делись? Улыбался, аж лучился добродушием.

— Ну, вот, — потер руки корчмарь. — Считайте, договорились. Кроме работы разбойной — тут уж я вам, так и быть, увеличу долю — будете еще кое-что делать. Вызнать надобно все о крепости, да о страже, да много чего. За то вот вам задаток!

Кривдяй швырнул на стол блестящую бляшку с изображением солнца.

— Золото, дядька Матоня! Ей-богу, золото! — От радости Олелька Гнус уронил самострел на пол.

На шум из приоткрытой двери во внутренние покои высунулась голова юного индейца. Высунулась и тут же скрылась.

— Ну, так по рукам? — Кривдяй выжидательно посмотрел на Матоню.

— А по рукам! — хохотнул тот. — По такому случаю неси-ка, Кривдяюшко, браги.

Усмехнувшись, Кривдяй щелкнул пальцами.

— Это что за парень? — вытерев рот рукой, подозрительно поинтересовался Олелька.

— Какой еще парень? — удивленно переспросил корчмарь.

— Ну, тот, что сейчас из покоев выглядывал. Смуглый.

— А, то проводник купеческий, Тламак. Не бойся, человек верный. — Кривдяй махнул рукой. — А чего ты про него спросил? Понравился? Могу с купцами договориться — уступят на ночку. — Корчмарь глумливо засмеялся.

— Не, я девок люблю, — под общий смех покачал головой Олелька. — А только видел я недавно этого парня у здешней церкви.

— И что он там делал?

— Молился.

— Что?

— Молился, говорю. Ну, молитвы чел. «Отче наш», по-моему.

— Молился, говоришь… — Кривдяй нехорошо прищурился. — Ну, тихоня Тламак, выходит ты хитрей, чем кажешься. Намного хитрей. Ну да ничего, и на хитрую жопу кой-что найдется.

Выпроводив надоевших гостей, корчмарь задумчиво заходил из угла в угол, вспоминая ацтекские слова, те, которые знал. Для разговора с главным, Таштетлем, с глазу на глаз, без переводчика. Вспоминались слова плохо. Ну, не помнил Кривдяй ни «врага», ни «предателя». Одно только вспомнил — «коатль» — «змееныш».