Воевода заморских земель

Глава 7 Восточное побережье Калифорнийского залива Ново-Михайловский посад. Август — сентябрь 1477 г.

Смягчая накопившуюся за день жару, с залива дул ветер. В темном вечернем — а пожалуй что, уже и ночном небе загорались звезды, отражаясь в темно-синей воде залива яркими мигающими светлячками. Густая растительность — черная в полумраке наступающей ночи — начиналась почти сразу от песчаного пляжа и тянулась вдоль узкой кромки побережья, между заливом и горными хребтами Кордильер. Чем выше в горы — тем растений становилось меньше. Исчезали агава и пальмы, их сменяли папоротники, кактусы самых разных видов и колючки: креозотовые кусты и акации.

Почти параллельно заливу вытянулось с юга на север небольшое озерко, соединенное узкими протоками с себе подобными. На северном берегу озера, рядом с морским побережьем, расположился довольно большой поселок, тысячи на четыре жителей, окруженный по периметру высокой кирпичной стеной. Пара ворот, очень хорошо укрепленных — кое-где даже торчали пушки — выходила к заливу и к озеру. Еще одни ворота на востоке перекрывали дорогу в горы. На первый взгляд типичное индейское селение, изнутри оно сильно отличалось, скажем, от соседнего городка под названием Масатлан, населенного местным племенем отоми. Во-первых, — крыши глинобитных домиков, образующих узкие улицы, не были плоскими, как принято у отоми да и у всех местных индейцев. Кровли были крыты камышом, и поэтому домики больше напоминали русские избы, а кое-где, и узорчатые терема. На центральной площади стояла церковь Святого Михаила Архангела — небесного покровителя посада, который так и назывался — Ново-Михайловский. Церковь была сложена из белого камня и по внешнему виду совсем не отличалась от новгородских храмов, ну разве что купол блестел ярче — был покрыт не позолотой, а тонкими золотыми листами. Рядом с церковью располагались приземистые палаты воеводы, отгороженные от площади глухой зубчатой стеной, а чуть дальше — лабазы и лавки. От главной площади во все стороны веером разбегались улицы, и чем дальше от Михайловский церкви — тем более запутаннее и уже. На вершине высокой башни, выстроенной меж лабазами и жилищем воеводы, прохаживался часовой — черноволосый и черноглазый парень в длинной, до блеска начищенной кольчуге старой новгородской работы и без штанов. В длинных волосах воина торчали перья, в руке он сжимал копье с обсидиановым наконечником. Часовой был местным уроженцем, здесь же, в Ново-Михайловском, он и родился, и крестился — нареченный именем Николай — и вырос. И вот, дослужился до младшего дружинника: дело почетное, как же — важный пост доверили! На посаде много было таких — лицом индейцы, душою — русские, самих-то природных русаков-новгородцев вряд ли насчитывалось больше трети от всего населения посада. Николай службу нес бдительно — слух имел отменный, зрение — орел позавидует. Потому давно уже услышал приближающиеся к площади шаги. Судя по разговору, шли двое. Явно чуть навеселе. И наверняка из недавно приплывших ушкуйников. Появление новгородского флота на Ново-Михайловском рейде стало настоящим шоком! Николай тогда тоже нес службу, только не здесь, а у морских ворот. С напарником Михаилом — старым ушкуйником — они и увидали по утру паруса, окрашенные алой зарею. Корабли! Немедля подняли тревогу, грянули в набат. Готовились к битве. Николай первым увидел на парусе самого большого судна вышитое изображение иконы Тихвинской Богоматери — список с той иконы висел в храме, а Николай был ревностным христианином и весьма богобоязненным человеком, даже пел в церковном хоре. Одигитрию Тихвинскую узнал сразу. Сказал напарнику, тот отмахнулся, готовя к бою ручницу. Со всех сторон посада бежали на стены вооруженные люди. Кто напал? Какое-нибудь из дальних племен отоми? Или пупереча? Или, не дай боже, жестокие пожиратели сердец теночки-мешика? Флот? Откуда у них флот? Тогда…

А корабли подходили ближе — вот уже стали хорошо видны иконы и православные кресты на парусах. Тут и недоверчивый брюзга Михаил оторвался от своей ручницы.

— Свои! — прошептал еле слышно. — Наши, Коля. Новгородцы! Услышала Пресвятая Богородица наши молитвы. Дождались все-таки. Дождались…

Не скрывая слез, жители посада бежали к причалу…

Праздник продолжался неделю, да и сейчас, похоже, не прекратился. По крайней мере — судя по приближающейся к площади парочке. Ага, вот они показались. Один — молодой круглолицый парень, кудрявый. Другой — кряжистый бородач.

— Куда путь держите, православные? — свесившись с башни вниз, на чистом русском языке поинтересовался Николай. Да и на каком еще языке ему были интересоваться? С детства с русскими рос, да и сейчас каждое воскресенье пел по-русски в церковном хоре — очень нравилось Николаю это занятие.

Идущие вздрогнули. Посмотрели вверх и разом открыли рты. Удивились.

Надо же — неизвестно кто, а по-русски разговаривает, словно и не уезжали никуда с земли новгородской.

— Нам бы корчму, какая поближе, — пришел в себя круглолицый. — Как пройти, показал бы, служивый.

— Прямо идите, — ответил с башни воин. — Пройдете площадь, свернете направо, там, саженей через сорок — бочка — от нее в сторону — увидите стену, а за ней — корчма. Хозяина зовут Кривдяем. На постой он вас и определит, только, смотрите, перевару его не пробуйте — уж больно мерзкое зелье, спаси, Пресвятая Богородица!

— Не будем, — заверил часового молодой. — Мы и сами-то перевара не пьем, а посейчас лишь бы где кости бросить — на корабль-то опоздали с вечерни. Верно, дядька Матоня?

Коренастый кивнул:

— Прямо, говоришь?

— Угу.

— Ну, благодарствуем.

— Господь в помощь.

Индеец Николай размашисто перекрестился.

Индейцы. Так почему-то называл местных отец-воевода Олег Иваныч. Ну, индейцы так индейцы — хорошее слово, не обидное, типа «дикарей» или «краснокожих».

Откинув почти невесомое одеяло из волокон агавы, Олег Иваныч встал с ложа и подошел к окну. Было жарко, и даже ночной воздух не приносил прохлады. Нагревшиеся за день стены неохотно отдавали тепло. Стояла тишина — почти полная, если бы не перекличь часовых…

— Неревский конец сла-а-вен!

— Людин сла-а-авен!

— Сла-а-авенский…

Олег Иваныч прикрыл глаза. Господи, словно и не уезжал никуда из Новгорода!

— Не спится, милый? — сзади незаметно подошла Софья. Обняла, прижалась горячим телом — нагая, желанная.

Олег Иваныч не стал противиться нахлынувшим чувствам. Подхватил жену на руки, поднялся по узкой лестнице на плоскую крышу — палаты воеводы, по странной прихоти архитектора, были выстроены в местном стиле. А пожалуй, тут попрохладнее будет! Олег Иваныч огляделся. Ага — вот и матрас из кукурузных листьев. Сам же его и велел принести сюда, вчера еще. Мало ли, пригодится. Вот, теперь сгодился. Олег Иваныч осторожно опустился на колени, ловя губами жаркие губы супруги…

Потом, утомленные, они блаженно лежали рядом, подставив разгоряченные тела легкому ветру. В их глазах отражались звезды.

— Неревский конец сла-а-авен! — раскатисто прокричали вдруг словно бы прямо над головою.

Олег Иваныч вздрогнул. Неужели и сюда тоже часового поставили, на крышу? Ну, е-мое…

— Это не здесь, милый, — тихонько засмеялась Софья. — Вон, на той башне.

Адмирал-воевода покрепче обнял жену, чувствуя, как та медленно засыпает. А вот к нему самому сон что-то не шел. Слишком уж много проблем скопилось в Ново-Михайловском, и главная проблема — соседи. Отоми, пупереча, еще не пойми кто, ну и, слава богу, пока что далекие теночки-ацтеки. Новомихайловцы хорошо знали всех, кроме, быть может, ацтеков, с ними не так часто встречались, хотя определенные слухи доходили, и слухи эти не радовали. Наиболее понятными были каита и отоми — из них и родственных им племен, принявших православие, и состояла бо́льшая часть населения посада. Это были веселые трудолюбивые люди, правда, довольно шумные, но честные и открытые. Их жившие в горах родственники, понастроив укрепленные городища, частенько воевали с народами пупереча, жившими далеко на юге, впрочем, так же частенько и мирились, и ездили друг к другу в гости и даже играли свадьбы. Они были очень похожи — каита и отоми — даже языки не сильно отличались, правда, отоми были более цивилизованные, имели что-то вроде государства, что же касается пуперечей, то их столица — славный город Цинцунцан располагался далеко на юге. В принципе, пупереча новомихайловцам не угрожали. А о коварных ацтеках-теночках здесь мало кто вспоминал — те жили еще дальше, чем пупереча. Даже дальше, чем совсем уж далекие тотонаки. Так что ацтеков местные не боялись. Опасался их, похоже, один адмирал-воевода Олег Иваныч Завойский. Читал в детстве «Дочь Монтесумы», и кровавые ацтекские жрецы запали в душу. Потому, сразу же, как окончились празднества, устроил Олег Иваныч смотр всему новомихайловскому войску и остался весьма недоволен. Ладно, вооружение — мало у кого байдана или пластинчатый панцирь, — в основном, кольчужки да местные доспехи из толстой ваты — такие удар меча держат хорошо, а вот от копья не спасут, уж тем более — от пули. Мечи, слава Богу, почти у всех были. Да десятка полтора ручниц и восемь пушек — это, конечно, не считая вооружения флота. Да, порох — вот проблема. Ну, пока был изрядный запасец — позавчера перетаскали в лабаз, поставили стража на башню. Однако хорошо понимал Олег Иваныч, что это не выход. Искать нужно. Серу, селитру, руду. Пороховую мельницу ставить, мануфактуры… Ладно. Главное — совсем местные воевать не могут! Ни европейского копейного строя не знают, ни маневров. Учить надо. И чем скорее, тем лучше. Правда, с масштабными маневрами придется пока подождать, по крайней мере до сбора урожая маиса. Новгородцам он тоже очень понравился, а особенно Олегу Иванычу — давно не ел кукурузы, а когда еще и сладкий картофель попробовал — совсем ему Ново-Михайловский посад раем земным показался. Да по сути, тут и был рай. Тепло круглый год. Климат благодатный, влажный, в горах, правда, похуже. Хлеб вот только плохо растет — жарко — но зато кукуруза-маис, фасоль, картофель, перец. Кажется, помидоры тут тоже должны быть. Или это дальше — у ацтеков? Страшненькие они люди, эти ацтеки, вернее, не сами они страшненькие, а их кровавые боги, постоянно алчущие теплой человеческой крови. Слава Богу, государство ацтеков далеко отсюда, вряд ли эти жестокосердные люди доберутся сюда. По крайней мере, не в этом веке точно. Не в этом…

В это самое время, уже под утро, в двух десятках верст к югу от Ново-Михайловского посада, в отрогах гор, позднее названных испанцами Западными Сьерра-Мадре, спускался к побережью небольшой отряд. Носильщики, сгибающиеся под тяжестью тюков, вооруженные копьями воины в накидках из агавы — охрана, впереди, на украшенных разноцветными перьями носилках — двое. По виду — типичные купцы, да и кому тут еще быть-то? Один — с выпученными глазами, толстый, даже какой-то вздутый, словно вытащенная на берег глубоководная рыба, второй наоборот, худой, горбоносый, взъерошенный, похожий на общипанную ворону. Дремавшему под мерное покачивание носилок толстяку на вид было лет тридцать, тощий постарше, позлобнее, видимо, он был главным компаньоном в этой паре. Он не спал, вертел по сторонам головой, и носильщики ежились под его пронзительным взглядом. Идущие впереди воины вдруг остановились, настороженно прислушались, выставив вперед копья.

— Что? Что такое? — озабоченно поинтересовался тощий.

Один из воинов обернулся:

— Все в порядке, уважаемый Таштетль. Это проводник, сын койота, свернул не на ту тропу.

— Проводник? А ну, позвать его сюда!

Воин исчез в зарослях.

— Друг мой Таштетль, почему стоим? — проснулся толстяк. Закрутил круглой башкой, вытер со лба капли пота.

Таштетль бросил на него быстрый презрительный взгляд. Затем улыбнулся:

— Все нормально, друг Аканак. Это все наш проводничок путается. А кто его предложил взять, а?

Толстый Аканак по-бабьи всплеснул руками:

— Да где ж найдешь сейчас нормальных проводников? Тем более — сюда, на север. Ладно бы, на юг, к сапотекам…

— К сапотекам каждый ребенок дорогу знает, — язвительно перебил его Таштетль. — А вот и наш провожатый! Что скажешь, Тламак?

Тламак — тощий смуглокожий подросток — откинув со лба длинные волосы цвета воронова крыла, почтительно сложил на груди руки. На левой руке была хорошо заметна татуировка — зигзаги, перекрещивающие две прямые линии.

— Немножко сбился, уважаемые, — поклонился проводник. — Три года назад был в этих местах. Но я уже отыскал дорогу!

— В следующий раз получишь с десяток ударов палкой, — надменно бросил Таштетль. — И помни — боги Уицилапочтли и Тескатлипока смотрят на тебя.

Таштетль чуть скривил губы в змеиной улыбке:

— Похоже, татуировка на твоем запястье означает: заведу зигзагами неизвестно куда и назад не выйду.

Толстый Аканак расхохотался. Улыбнулся и Тламак. Вообще-то, он до ужаса боялся горбоносого Таштетля — пучеглазый Аканак почему-то относился к нему намного лучше — но подумал, что виноватая улыбка может им понравиться.

Так и вышло. Довольный удачной шуткой Таштетль милостиво разрешил проводнику удалиться. А ведь поначалу хотел строго его наказать!

— Как ты сказал-то? — смеясь, переспросил Аканак. — Зигзагами — и назад не выйдет? Ха-ха. — Он вытащил из-под маисового матраса оплетенную соломой флягу с октли — хмельным питьем из забродившего сока агавы. Таштетль неодобрительно посмотрел на компаньона, но ничего не сказал. Сам же от выпивки отказался. Что сегодня — праздник, что ли?

— А ведь скоро конец пути, — оторвавшись от фляги, довольно произнес Аканак. — К вечеру будем в Ново-Михайловском, если, конечно, верить Тламаку.

Услыхав имя проводника, Таштетль лишь презрительно скривился. Затем оглянулся — тропинка вилась меж горными утесами, поросшими колючими зарослями.

— Надеюсь, ты не забыл имя нашего человека, друг Аканак? — обернувшись, шепотом поинтересовался он.

Толстяк поперхнулся октли.

— Не забыл, уважаемый. Э… — Он задумался. — Как же его… Такое трудное имя, сразу и не выговоришь. Э… Криротль… нет… Крипотль… О! Кривдятль! Точно — Кривдятль.

— Думаешь, он будет верен нам?

— Ха! — Аканак передернул плечами. — Три года назад я спас его от смерти — забредший далеко на север отряд молодых воинов во главе со славным Тисоком уже собирался принести его в жертву Тескатлипоке. Хорошо, я оказался рядом, возвращаясь с товаром из земель отоми, и счел, что пленный будет нам куда как полезней живым. И свободным.

— И что, Тисок вот так запросто тебе подчинился? — недоверчиво переспросил Таштетль. — Я слышал эту историю, но не знаю подробностей.

— Ха! — самодовольно ухмыльнулся толстяк. — Еще бы он не подчинился. Если б ты только знал, благородный Таштетль, сколько всего Тисок задолжал нашему клану уважаемых торговцев-почтека!

— Ты правильно поступил, друг Аканак, — кивнул Таштетль. — Свой человек на чужой стороне — куда лучше, чем лишнее сердце на алтаре Тескатлипоки.

Аканак закашлялся. Уж от кого-кого, а от Таштетля он никак не ожидал такого циничного святотатства.

— А нам поверят там, уважаемый? — хлебнув из фляги, переспросил он. — Ну, в этом Ново-Михайловском. Ну и название — язык сломаешь! Поверят, что мы отоми?

— А почему бы нет? — удивился Таштетль. — Воинов и носильщиков мы набирали в землях отоми, языки наши схожи. Тем более, вряд ли кто здесь бывал в городе Семпоале — это слишком далеко от здешних отоми. Вот только проводник меня смущает. Не проговорится? Да и этот… Кривдятль.

Аканак лишь усмехнулся, выразив полнейшую уверенность в преданности проводника. А что касаемо Кривдятля, то он настолько любит золото, что продаст за малый кусочек родную мать.

— А золота мы ему везем много, — соглашаясь, кивнул Таштетль. — И еще привезем, лишь бы верно служил нам. Впрочем, думаю, в Ново-Михайловском мы со временем сможем найти и других верных людей. Эти белые «новгородчи», говорят, все сильно любят золото. Что ж — пусть они им подавятся! А уже весной, когда распустятся цветы, наш великий император Ашаякатль расправится с пришельцами.

— Уже весной? — Шепотом переспросил Аканак. — Так скоро!

— Да, скоро. Наше задача — вызнать все. Количество воинов, оружие, укрепления… Все! — Таштетль, словно принюхиваясь, поводил по сторонам огромным крючковатым носом. — И в этом нам поможет наш друг Кривдятль. Он узнает тебя, друг Аканак?

— Думаю, что должен.

Проводник нашел верный путь. Уже к обеду тропинка выбралась из каменистых расщелин и спустилась вниз. Пахнуло соленым ветром. Впереди показалась безбрежная синь океана.

Олег Иваныч — в лазоревом легком кафтане, расшитом золотой канителью, важно восседал в центре большой, выложенной разноцветными изразцами залы, располагавшейся в адмиральских палатах. По левую и правую руку от него тянулись покрытые бархатом лавки. На лавках сидели должностные лица — чиновники и бояре: старший дьяк Григорий Сафонов, главный лекарь Геронтий, буквально вчера получивший дворянский чин, капитаны прибывших в Ново-Михайловский посад судов и местные «лучшие люди», выбранные на вече. Все вместе назывались — «Ново-Михайловская Господа», или «Правительство посада Ново-Михайловский». Главой правительства, естественно, являлся новгородский боярин Олег Иваныч Завойский, носивший высокий чин адмирал-воеводы. Доклад главы местного ополчения о состоянии войска Олег Иваныч выслушал еще вчера и долго ругался. Под конец махнул рукой — чего уж тут разоряться, нужно дело выправлять. С этой целью издал несколько указов: об организации экспедиции по поиску месторождений руды и селитры, о создании наемного войска и об обязательных общественных работах на строительстве укреплений. Последний указ сразу же вызвал явное недовольство многих местных жителей, впрочем, Олег Иваныч этого и ждал — заранее отдал приказ выявлять и хватать всех смутьянов-зачинщиков да кидать до суда в поруб. Троих уже схватили к утру — остальные попритихли. Выйдут на строительство, никуда не денутся! Суд наверняка пойманным солидные штрафы начислит, к бабке не ходи. С судьей — сухоньким старикашкой Анкидином Михалычем — Олег Иваныч познакомился в первый же день и близко сошелся на почве необходимости строгого соблюдения законов. Суд в Ново-Михайловском был что надо! Сам Анкидин Михалыч производил впечатление строгого буквоеда-законника, да и остальные судьи были ему подстать. Имелись даже вполне квалифицированные приставы, вот только жаль, института судебного следствия пока не было, ну — на то сюда и взят Гришаня Сафонов — старший дьяк по особым поручениям. Пусть следствие возглавляет, ну и заодно агентурой займется, следствие без агентов — пустой звук.

Олег Иваныч скосил глаза на Гришу. Тот чинно сидел на своем месте, слева от адмиральского кресла, парился в дорогом бархатном кафтане, ярко-красном, с золотой вышивкой. Из-под собольей шапки ручьями стекал пот. Остальные члены Совета Господ вид имели не лучший. Даже местные индейцы — купеческий староста и тиун — тоже явились на заседание в сапогах и тяжелых кафтанах. От жары не спасали даже распахнутые настежь окна. Женщин на Совете пока не было — запаздывали новгородские веяния, Олег Иваныч пока побаивался резко нарушить здешний патриархальный уклад — объявить об избирательных правах женщин. Ну да ладно. Успеется еще. Сегодня не по этому поводу собрались — другое важное событие — послы отоми.

Вот они вошли — четверо, в хлопковых набедренных повязках и плащах из птичьих перьев. Двое стариков — седоволосые, морщинистые, двое — помоложе. Олег Иваныч поднялся навстречу. Лично проводил вошедших отоми до кресел. Видел — по нраву такое послам.

— От имени народов отоми приветствуем великого касика белых людей, приплывшего из-за океана на большой лодке, — бойко перевел один из судейских, тоже индеец. — И желаем ему здравствовать во веки веков, насколько позволят боги.

Олег Иваныч выступил с ответной речью, обильно украсив ее цветистыми восточными оборотами, взятыми на вооружение еще с Магриба. Послам были приготовлены подарки — несколько железных мечей и кольчуги. Они вызвали неприкрытый восторг — индейцы совсем не знали железа, как не знали они колеса и домашних животных. Последнее обстоятельство сильно смутило Олега Иваныча, не догадавшегося взять в экспедицию лошадей. Впрочем, их, скорее всего, съели бы во время зимовки. Несколько отвлекшись, Олег Иваныч не сразу заметил, как послы перешли к главному.

— Свирепые теночки терзают соседний с нами народ тотонаков, — со скорбью в голосе произнес один из стариков. — Нападают их отряды и на наши селения, все чаще и чаще. Всех жителей приносят в жертву богам. Теночки очень жестоки. Хуже, чем другие наши соседи — воинственные пупереча.

Отоми просили военного союза. Мало того, они хотели бы немедленно выступить в совместный поход против пупереча, что в планы новгородцев, естественно, не входило. Олегу Иванычу еле удалось отговорить послов от этой затеи, пообещав немедленную помощь в случае нападения. Зато были успешно решены вопросы по поводу поисковой экспедиции. Послы клятвенно обещались дать проводников и всячески помогать новомихайловцам в розыске руды и селитры. Кроме того, обговорили некоторые вопросы, касаемые торговли. Под конец был устроен пир.

Еду подавали по-русски: обильно, жирно, с разносолами и продуктами местной кухни. Уха, зайчатина, пироги с мелко порубленными птичками и рыбой, фасолевая похлебка, запеченный сладкий картофель, вареная кукуруза, студень — и это лишь малый перечень блюд. Запивали бражкой из сока агавы. Хорошая, в общем, штука. Правда, по сведениям Олега Иваныча, нашлись умельцы, перегонявшие ее в перевар — да такой убойный, куда там московитскому!

— Как дела с агентурой? — словно невзначай поинтересовался Олег Иваныч у Гриши.

— Нормально с агентурой, — вытерев губы полотенцем, важно кивнул тот. Улыбнулся, откинув с лица светлые волосы, потеребил модную узенькую бородку. В левом ухе сверкнула круглая золотая серьга. Олег Иваныч усмехнулся — продвинутый молодой человек — встал, произнес цветистый тост за посланцев отоми.

— Есть один надежный парень, — выпив, прошептал Гришаня. — Из местных индейцев. Все про всех знает. Стражник. Зовут Николаем Акатлем, в церковном хоре поет. Мне его отец Меркуш посоветовал, а уж он зря не скажет!

Олег Иваныч кивнул. В давние времена отец Меркуш, еще в Новгороде, будучи пономарем церкви Святого Михаила на Прусской, являлся его секретным сотрудником. Делал свое дело профессионально — тихо, незаметно и качественно. А таких людей — основу оперативно-розыскного дела — следовало беречь и к словам их прислушиваться. Без них нет никакой информации, а следовательно — нет безопасности и порядка.

— Николай Акатль, говоришь… Индеец. — Олег Иваныч пощипал бороду. — Что ж, поговори с ним. Если действительно толковый, то есть смысл его чему-то учить.

— Слушай, Олег Иваныч. Ты почему всех местных таким непонятным словом зовешь — индейцы? — неожиданно поинтересовался Гриша.

— Привычка, — кратко отозвался адмирал-воевода.

— Да и мне, хоть убей, кажется… — не унимался Григорий, — …словно б ты раньше здесь когда-то жил. Может, давно, в детстве? Ты никогда не рассказывал.

— Потом расскажу. Как-нибудь, — отмахнулся Олег Иваныч. — Пока же дай этому Николаю задание — пусть вызнает, кто да где перевар варит, да народишко против общественных работ подстрекает.

— Сделаем, господин адмирал, — посерьезнел Гриша. — Завтра с утра и поговорю с ним, он как раз со службы сменится.

— Да, — вспомнил Олег Иваныч, — а где Ваня наш?

— В гости ушел. — Гриша засмеялся. — И знаешь, к кому? К знахарю местному, с Геронтия поручением. Уже немного по-местному говорит, Ваня-то!

— Молодец. — Олег Иваныч покачал головой. — Не то что мы с тобой, все некогда. Ну, уж придется и нам языком заняться.

— Вот Ваня нам в этом и будет помощником.

Пир продолжался за полночь. К полуночи появились женщины — Софья с Ульянкой да еще несколько капитанских жен. Запели песни, жалостливые, тягучие. Пелось в них о далекой родине, о Новгороде, Господине Великом, о свободе и верности. И так душевно выводили — Олег Иваныч не выдержал, присоединился, правда, пел тихо, зная прекрасно, что ни слуха у него, ни голоса.

Матоня и Олелька Гнус засели в корчме Кривдяя крепко. Пили местное вино из какого-то сока. Ничего, забористо. Несколько напоминало обычную бражку, только покрепче. Ночью на коч не пошли, а утром, договорившись с Кривдяем о постое, забрали с корабля вещи — впрочем, там особенно-то и нечего было забирать — две котомки с рыбьим зубом и ганзейским золотом покойного Игната.

— Ты смотри, смотри, дядька Матоня! — озирался вслед прохожим индейцам Олелька Гнус. — Золота-то на них понавешено! На корову — точно хватит, а то и на две. Вот бы ночью кого подстеречь с кистеньком!

— Погоди, — зловеще ухмылялся Матоня. — Подстережем ишо. Сначала присмотреться надо да домишко какой найти — не все время у Кривдяя жить. Он-то не прогонит, да ведь деньгу дерет изрядно, собака!

Олелька уныло согласился. Однако на домишко тоже деньги нужны. А откель взять? Ну, золотишко — оно только среди новгородцев ценность, местные-то так себе к нему: есть — хорошо, сразу на себя повесят, нет — и черт с ним, плакать не станут. Железо — вот то, что надо! За железный нож отоми столько золотишка дадут — вот скопить бы — да в Новгород.

— Слыхал я, охочих людей в горы вербуют, руду искать, — подходя к корчме, произнес Олелька. — Может, и нам завербоваться, а, дядька Матоня?

Тот хмуро отмахнулся:

— Там видно будет. — Он вдруг замедлил шаг. — Смотри-ка, чего-то наш хозяин в окошко смотрит? Вроде, озирается… А ну-ко, спрячемся за забором… Ага… Так и есть! Таится чего-то.

— Да и черт с ним, — махнул рукой Олелька. — Нам-то с того какая выгода?

— Ой, не скажи. — Матоня ощерился, показав крупные, словно у волка, зубы. — От того и нам прибыток образоваться может. С утра новые постояльцы прибыли, не видал?

— Видал, как же. Купчишки местные. Один пучеглазый, опухший, все местную бражку пил, второй горбоносый, на ворону похож. Да их тут много таких. — Олелька презрительно сплюнул. — А насчет домишка… — Он прокашлялся. — Насчет домишка, думаю, дядька Матоня, уж местную хижину мы и сами смастерим — дело нехитрое. Изба-то здесь не нужна — тепло, чай.

— И то правда, — удивленно покачал кудлатой головой Матоня. Подобного предложения он уж никак не ожидал от своего глуповатого напарника.

Они вошли в корчму — узкий, длинный зал, длинный стол, скамейки. С внутреннего окна в оконце несло дымом — там был сложен очаг — слуги жарили на вертеле зайчатину, пекли маисовые лепешки. Подбежал служка — из местных — приветливо поклонился:

— Чего господа изволят?

— Мясо тащи, — буркнул Матоня, кидая служке завалявшуюся в калите медяху.

— «Пу-ло московское», — по слогам прочел служка и недоуменно выпялился на гостей.

— Ах, ты ж… — Матоня хлопнул себя по лбу и вытащил из-за пазухи свернутую связку хлопковых тканей — местный аналог денег. Их повсюду тут принимали к обмену, Кривдяй тоже. Кроме тканей, аналогичную роль играли маленькие медные топорики в виде буквы «Т», семена какао, птичьи перья — вернее, их полые стержни — и маленькие костяные трубочки, наполненные золотым песком. Последние «деньги» очень нравились и Матоне с Олелькой.

Еще раз поклонившись, служка побежал во двор за мясом и лепешками.

— Выпить чего-нибудь принеси, — вдогонку крикнул Матоня и, оглянувшись на скромно сидящих в углу посетителей-индейцев, шепнул Олельке:

— Загляни-ка на хозяйскую половину. Ежели что, скажешь, на двор хотел, да ошибся дверью.

Олелька кивнул и сунулся было к двери. Но опоздал — быстро вышедший навстречу хозяин корчмы чуть было не пришиб его тяжелой створкой, сработанной из крепкого калифорнийского дуба.

— На двор я, — развел руками Олелька. — Дымно тут у вас.

— Вон там выход, — кивнул корчмарь и проводил парня долгим подозрительным взглядом.

Матоня нарочно отвернулся, внимательно разглядывая отражение хозяина корчмы в тяжелом медном блюде. В начищенном до зеркального блеска стараниями слуг блюде отразился не только хозяин, но и тот, кого он с большим почтением выпроводил со своей половины, — тощий, похожий на общипанную ворону индеец с неприятным горбоносым лицом. Подойдя к сидевшим в углу, он что-то повелительно им сказал. Индейцы (по всей видимости, слуги горбоносого) разом вскочили из-за стола и вышли на улицу вслед за своим хозяином.

«Ну, Кривдяй… — подумал Матоня. — Похоже, у тебя тайные дела с купцами. Интересно, какие? И можем ли мы с тебя что-нибудь поиметь?»

Он наконец повернулся:

— Здрав будь, друже Кривдяй.

Кривдяй вздрогнул, поклонился с фальшивой улыбкой:

— И тебе здравствовать, уважаемый.

Узкое лицо корчмаря походило в этот момент на хитрую лисью морду. Темный, аккуратно подстриженный, Кривдяй мог бы показаться на первый взгляд вполне симпатичным и веселым — если б не глаза, лживые, как у койота. Да и вид — какой-то прилизанный, скользкий. К тому ж, скуп изрядно — кафтанишко, вон, из наидешевейшего сукна надел, а ведь богат, собака, богат!

Поставив перед гостем большую кружку октли, Кривдяй немного поговорил ни о чем, пожаловался на жизнь и, сославшись на дела, вышел во внутренний дворик.

— Ну что, дядька Матоня? — появился со двора Олелька, уже изрядно навеселе.

— Ты где успел? — удивился Матоня.

Олелька — еще более румяный, чем обычно — ухмыльнулся:

— С купчишкой местным познакомился, как зовут, не запомнил, имя больно трудное. Толстый такой, пучеглазенький. Как узнал, что я с корабля — ровно лучшего друга встретил, бражкой угостил, да все выпытывал: что за корабли да далеко ли плавают.

— Он что ж, купчина твой, русский знает?

— Слуга его знает, мальчишка, проводник ихний. Через него и общались. Душевный человек этот толстяк, жаль, имя его не помню.

— А мальчишка, говоришь, русский знает?..

Олелько кивнул. Матоня надолго задумался, что-то прикидывая в уме и шевеля губами…

Стемнело очень быстро, как всегда в тропиках. В корчме — и в зале, и во дворе, возле очага, зажгли светильники. Впрочем, сейчас в них не было особой надобности — над крышами посада висела огромная, в полнеба, луна, заливая все вокруг золотым, каким-то звеняще-металлическим светом.

Зазвонили к вечерне. В церкви Михаила Архангела — басовито, гудяще, в окраинных храмах иначе: в церкви Фрола и Лавра, что почти рядом с корчмой — чуть тише, но тоже басом, а в дальней церквушке Николая Угодника — нежным малиновым звоном. Классный был звон — даже из соседнего Масатлана приходили послушать.

Православные — индейцы и русские — потянулись к храмам. Шли пешком, степенно — лошадей не было — лишь некоторых слуги несли в носилках. Немного протрезвевший Олелька встал было — шатнуло — махнул рукой — а, обойдусь на этот раз без вечерни. Глянул вокруг: дядька Матоня за мальчишкой-проводником присмотреть зачем-то просил, а сам-то вон, глушит с хозяином бражку. А где проводник? А и нет! И куда ж делся? Для дел торговых вроде поздно уже. Эх, пропустил! Дядька Матоня завтра ругаться будет — вот, скажет, пропойца. А выйду-ка на улицу — может, и нагоню еще.

Подтянув порты, Олелька Гнус накинул на плечи кафтан и быстрым шагом направился со двора.

На улице было людно — люди шли молиться. И русские, и индейцы, всех возрастов — попробуй тут разыщи молодого индейца, все тут на одно лицо. Пока высматривал — пару раз возвращался — нет, не тот, у того на левой руке татуировка — зигзаги с линиями. Забегался, как собака, употел даже — похмелье выходило крупными солеными каплями. Так ведь и опоздал к вечерне. Подошел к церкви — уже началась служба, сел невдалече на лавочку под раскидистым деревом. Сейчас бы пива, а еще лучше забористого перевару, от которого гудит на утро башка, ровно пустая бадья под ударами увесистой палки…

Оба! Тут вдруг Олелька Гнус наконец увидел индейца! Того самого мальчишку-проводника, татуировка на его левой руке была хорошо заметна в желтом свете луны. Мальчишка тревожно оглядывался — неужто чего заподозрил? Осмотрелся, отошел подальше, за кусты, в тень храма.

Олелька тоже не лыком шит, хоть и пьяный. Бывало, с дружками в Новгороде у церквей мужиков грабили. Сворачивает мужик за угол, после молитвы благостный, тут ему и кистенем в лоб! Главное, подобраться незаметно, откуда не ждет.

Поднявшись с лавки, Олелька направился совсем в другую сторону, не туда, где скрылся индеец. Быстро обошел церковь, подкрался к кустам. Прислушался. Вроде нет никого. Ага — во-он, кажется, он, у самой церкви. Черт, из-за кустов не видно. А если — на это деревце? Уцепиться за сук. Подтянуться. Ну вот, отлично все видно. Ага! Что это делает там индеец? Никак на колени зачем-то упал! Крестится. Во, дает! Что ж в церковь-то не пойдет, чучело?

Ваня, старший сын боярина Епифана Власьевича, темно-русый, светлоглазый, вытянувшийся за зиму аж по плечо Олегу Иванычу, тяжело дыша, остановился напротив корчмы Кривдяя. Глаза его были непривычно расширенными, какими-то шалыми. В боку с непривычки сильно кололо. Давно так не бегал — да и где на корабле побегаешь? Бежал с самой окраины, от знахаря Чекильтая, у которого, по просьбе Геронтия, составлял список лечебных трав. Знахарь говорил по-русски, можно было понять, правда, далеко не с первого раза. Ваня аж вспотел, записывая. Много чего узнал нового, а особенно, о соке кактуса-пейотля, который старый Чекильтай признавал основным средством ото всех болезней.

— Велика сила пейотля, — раскачиваясь, шептал знахарь. — Человек может познать лишь десятую часть этой силы. Пейотль дает видения, дает излечение от недугов и общение с богами. Дает надежду. Только использовать его надо правильно.

— А как правильно?

— Собрать сок по весне, выпарить, приготовить… Долго это все, и каждое действие должно быть обязательным и строгим. Тогда пейотль покажет свою силу.

— А я могу узнать?

— Можешь. Если захочешь. Весной возьму тебя в горы. Там, на границе пустыни, на границе света и тьмы, дня и ночи, произрастает чудесный пейотль. Я возьму тебя, да…

— А у тебя сейчас ничего не осталось, уважаемый Чекильтай?

— Есть немного. Совсем немного. Хочешь — дам?

— Конечно, хочу!

— Тогда вот… Выпей… Не больше глотка. Теперь возьми трубку. Вдыхай дым… Сильней, не бойся! Хватит… Эй, хватит! Стой! Открой глаза… Да не так. Посмотри внутрь себя. Что ты видишь?

— О, боже… я… Я как будто лечу. Ну да, лечу… Какой-то большой город. Река. Да это же Волхов! Новгород! Подлетаю ближе — ух, как здорово… А ну-ка, сверну на Кузьмодемьянскую… Ага! А вот — Пробойная, Федоровский ручей… Храм Феодора Стратилата, люди выходят — видно, кончилась служба. Все такие нарядные, особенно вот эта дородная боярыня… Вот, осторожно спустилась с крыльца, оглянулась… Матушка!!! Матушка!!! Это я, Ваня, твой сын! Ты знаешь, я здоров, у нас все хо… Да посмотри же на меня, матушка! Это же я, я! Почему же ты не узнаешь меня, проходишь мимо. Остановись же, поговори со мной. Куда же ты, куда?! Матушка!!!

Плача, Ваня выронил из руки трубку и тяжело упал на циновки…

Когда он очнулся, Чекильтай невозмутимо протянул ему чашку с водой, напиться.

Ваня припал губами к воде, напившись, облизал губы:

— Почему вода такая соленая?

— Это твои слезы.

— Я плакал?

Знахарь лишь усмехнулся в ответ.

В голове шумело.

— Дойдешь до дома сам?

— Конечно. — Ваня усмехнулся. — И завтра снова приду. Только пейотль, наверное, уже не буду больше…

— А это лишь малая доза, — покачал головой Чекильтай. — Впрочем, похоже, пейотль уже покидает тебя.

— Ну, тогда я пойду.

— Иди.

Около церкви Фрола и Лавра коварный пейотль снова достал Ваню — его стало рвать прямо у паперти.

А в тени храма, скрытый от чужих взглядов колючим кустарником, молился юный Тламак.

— О, Бог мой, Иисус Христос, прошу тебя, как никогда еще не просил, помоги мне! Я зря ввязался в это дело. Эти купцы — они вовсе не обычные купцы-почтека — по крайней мере, Таштетль. Кажется, я видел его приносящим жертвы в храме Уицилапочтли в жреческой одежде из человеческой кожи. Теночки верят в кровавые жертвы — ибо без человеческой крови остановится бег солнца и все живое погибнет. Они верят. Я тоже из народа теночков, я люблю Теночтитлан, великий город. Но я не верю кровавым богам жестоких жрецов, я верю в тебя, Иисус! А этот Таштетль… Мне страшно. Он знает о моей сестре. Боже, помоги ей! Прости меня, Господи, что я делюсь с тобой своими заботами — мне просто больше не с кем. Ты знаешь — и в Теночтитлане есть православные христиане, есть тайный храм — и там сейчас молятся за меня. Я верю тебе, Иисус. Прости, что я возношу тебе молитвы не в церкви: боюсь быть замеченным кем-то из людей Таштетля. Боже, как я рад, что ты сейчас слышишь меня. Спасибо, что ты есть. Помолился — и стало легче. И Таштетль уже не кажется таким страшным, в конце концов, он всего лишь человек…

Свет луны отражался в блестящей от пота коже юного ацтека, в глазах его отражалась надежда и радость.

Какой-то шум послышался вдруг у паперти. Тламак вздрогнул. И в этот момент откуда-то сверху прямо под ноги индейцу с треском свалилась тяжелая туша.

Люди Таштетля? Неужели выследили? И теперь только Иисус может помочь…

Бежать! Немедленно бежать.

До крайности взволнованный Тламак бросил взгляд на упавшего… Тот совсем не походил на теночка или отоми. Белый! Круглолицый, круглощекий парень с кудрявыми волосами. А как от него разит соком агавы! Интересно, что он делал на дереве — неужели спал?

Тламак неожиданно рассмеялся. Настолько рад он был, что это не Таштетль или его люди.

Криво улыбнулся и сверзившийся с деревины Олелька Гнус:

— Ну, чего ржешь-то? Не видел, как люди с дерева падают? Тьфу.

Отряхнувшись, Олелька сплюнул под ноги. И тут повторился тот самый звук, что привлек его внимание еще на дереве. Словно бы рычит кто-то там, у паперти.

Не сговариваясь, оба — Тламак и Олелька — заглянули за церковь. На земле в луже рвоты стоял на четвереньках белый темно-русый подросток. Его продолжало рвать.

Пожав плечами, Олелька поднял за волосы голову блюющего подростка. Заглянул в лицо — и сразу отпрянул. Этого еще тут не хватало. Жаль, не убили тогда стрелой, змееныша.

Тламак принюхался к рвоте. Усмехнулся:

— Кажется, этот парень близко сошелся с пейотлем. Хотя сейчас ему должно полегчать. Эй… Эй… Ты меня слышишь?

— Слы… слышу, — еле-еле откликнулся Ваня. Из глаз его градом текли слезы.

Тламак повернулся было к круглолицему:

— Давай отведем его… Ой…

Олельки Гнуса уже и след простыл. А чего ему тут оставалось делать?

Тламак вздохнул:

— Я отведу тебя домой. Где ты живешь? Не опускай лицо. Где? Ты? Живешь?!

— У… у церкви… Мих… Мих…

— А, у церкви Михаила Архангела. Знаю. Вставай, пойдем.

Ваня, шатаясь, поднялся. С помощью Тламака сделал первый шаг. Затем еще. Так и шел всю дорогу, держась правой рукой за теплое плечо молодого ацтека.

— Олег Иваныч, там Ваню привели, — заглянув в палаты воеводы, произнес стражник.

— И что… Как — привели? — Адмирал-воевода оторвался от груды бумаг. — Давайте его сюда. И зовите Геронтия.

Поддерживая под руки, слуги ввели Ваню. Да… Действительно, почти невменяем. Упился, что ли? Нет, бражкой вроде не пахнет… Какой странный у него взгляд — словно бы и не узнает. Зрачки расширены. То плачет, то смеется. Ха!

Олег Иваныч хлопнул себя по лбу.

Наркотики!

Явно чего-то нанюхался парень! Или обкурился. От чего здесь можно так забалдеть? Кокаин? Нет, тот южнее, в Перу, у инков. Значит, еще какая местная дрянь. Куда Ваня ходил-то? А к знахарю! Вот завтра этому знахарю…

— Ведите-ка его спать, — приказал Олег Иваныч. — Только, сперва умойте. Завтра, ужо, разберемся. Кто его привел-то?

— Парень один. Местный. Ушел уже.

— Ушел… Ну, ладно.

Только наркомана нам и не хватало! Олег Иваныч потряс головой. Сердито сдвинул к краю стола кучу бумаг — отчеты, карты торговых путей, списки имущества — возился с ними с утра, сам уже как наркоман стал. О доме позабыл, о жене. Бедная Софья! Последнюю неделю сидит все вечера одна-одинешенька — местные языки учит. Эх, в кино б ее сводить или на концерт. В крайнем случае — в кабак… А что? Неплохая идея.

Улыбнувшись, Олег Иваныч накинул кафтан и, пристегнув к поясу шпагу, поднялся этажом выше — в собственные жилые апартаменты.

Софья еще не ложилась, сидела грустная — ждала мужа. Дал же Бог счастье такое…

— Не спишь, Софьюшка?

Боярыня оторвалась от книги:

— Олег! Наконец-то.

— А пойдем-ка в корчму завалим!

— Так ведь… Поздно уже.

— А и что, что поздно? Идем, развеемся. Наших позовем, Гришаню с Ульянкой.

Софья лишь рассмеялась и махнула рукой. Выбрала самый красивый летник — цвета весенней листвы. Погляделась в зеркало:

— Ну, идем, что ли?

В корчме — ближней, на главной площади, что называлась по имени хозяина «У Мирона» — плясали. Народу было порядочно — почти все с кораблей. Выкушав пару кружек бражки, Олег Иваныч поцеловал жену и, вытащив ее из-за стола, закружил в танце. Местные музыканты играли на свирелях. Цыкали бубенцы и трещотки.

Welcome to the hotel California… — подпевал Олег Иваныч. Как раз в тему!