Воевода заморских земель

Глава 4 Ново-Дымский острог (Левый берег Индигирки). Осень 1476 г.

По заснеженной тундре, похрустывая настом, быстро, друг за другом ехали оленьи упряжки — нарты. Ходко бежали запряженные цугом олени, седоки, одетые в теплые парки с капюшонами, внимательно осматривали местность. Их было трое — по числу упряжек — три друга из племени оленных чауча-чукчей: молодой, еще подросток, Чельгак, Томайхо-мэй — «Друг Томайхо», двумя годами постарше, и самый старший — богатырь Ыттыргын. В нартах лежали припасы — вяленое мясо, рыба, оружие — тяжелые луки да короткие копья-пальмы с широкими костяными наконечниками. Со стороны не такого уж и далекого от этих мест затянутого льдами моря дул ветер — холодный, пронизывающий, злой. Ехавший впереди Чельгак крутил головой, стараясь не показать вида, что уж очень хочется ему накинуть на голову капюшон — не богатырское это дело, настоящему богатырю все равно, какая стоит погода, а настоящим богатырем стать хотелось — зря, что ли, Чельгака и еще нескольких ему подобных учил воинскому искусству мудрый Чеготтай-шаман, каждый день общающийся с духами. Нелегко давалась учеба, попробуй-ка, побегай целый день за оленями с привязанными к ногам камнями, да потом постреляй друг в друга тупыми стрелами, поуклоняйся, попробуй — луки-то в полную силу натянуты, а парки сняты — попадет такой стрелой в грудь или плечо — мало не покажется, однако терпи, не кричи, вида, что больно, не показывай. После стрельбы — борьба с нанесением ударов — все по-взрослому, в полную силу. Зато потом приятно, как, скупо цедя слова, похвалит иногда тот же Ыттыргын — двадцатилетний «наилучший богатырь», пожалуй, мало кто сравнится с ним в стойбище. Хотя есть там и богатыри, и ловкие охотники. Вот и Чельгак, как откочевало стойбище к западу, к озерам да рекам, в числе прочих молодых воинов отправился на охоту — силу свою показать, ловкость, умение. Долго шел Чельгак — три дня, что становились короче оленьего хвоста, лишь звезды да северное сияние освещали путь. Добыл-таки полярного волка! Да на обратном пути увидел неведомых людей, что встали стойбищем на левом берегу большой реки Индигирки, там, где меж сопками росли небольшие деревья. Незнаемые люди то были, и яранги их были такими же невиданными, странными.

— Эвены? — допытывались старики в стойбище.

Да нет, на эвенов не похожи, видал Чельгак эвенов, те совсем другие. Тогда кто? Вот и ехали сейчас на разведку — что за люди объявились в тундре?

Старший, Ыттыргын, чуть слышно свистнул. Остановились, слезли с нарт, сгоняя оленей в кучу. Оставили Томайхо-мэя присматривать — мало ли кто по тундре шляется, может — эвены, а с них станется — не найдешь потом ни оленей, ни нарт. Вдвоем — Ыттыргын и Чельгак — осторожно прошли за деревьями к сопке. Снега здесь было мало, не пригодились и снегоступы. Старательно прячась за корявым кустарником, подобрались ближе… и тут же бросились в снег. Им навстречу шли двое — в шубах из лисьего меха и таких же остроконечных шапках. На длинном шесте несли большую бадью из деревянных плашек, стянутых такими же деревянными обручами. Чельгак быстро сообразил, куда шли незнакомцы: слева от них вела к реке чуть занесенная снегом тропинка. Ага, там и прорубь имеется. Не иначе — по воду незнакомцы собрались. Ростом высоки, не то что приземистые чаучи, тот, что слева, даже повыше Ыттыргына будет.

Чельгак обернулся к старшему, кивнул на водоносов — те уж долбили намерзший в проруби лед — берем, мол, в плен, или…

Ыттыргын покачал головой — «или». Рановато еще. Сначала присмотримся, понаблюдаем, а дальше уж видно будет, — а место хорошее, накинул аркан и в тундру. Быстро не хватятся, во-он стойбище незнакомцев, далече. А яранги действительно странные.

В тусклом свете короткого полярного дня на фоне белесого неба чернели странные сооружения, похожие на огромные, вытащенные на берег, лодки-байдары с толстыми вертикально торчащими стрелами. Чуть дальше от реки, у сопки, стояло несколько яранг, немного отличных от чауча, а за ними сложенные из лиственницы избы. Впрочем, Чеготтай-шаман говорил, что избы — он так смешно произносил это незнакомое слово — здесь были и раньше.

— Вай! — не удержавшись, шепотом воскликнул Чельгак, увидев, как из большой, украшенной изображением креста избы вывалилась целая толпа народа — мужчины, женщины, даже дети — в ярких нарядных одеждах. Послышался смех, радостные крики, песни…

— Видно, в этом стойбище праздник, — кивнул Ыттыргын, подползая ближе. — Охота и рыбалка, по всему, была удачной. Сейчас будут пить сок мухоморов, гулять будут.

— Да, гулять будут… — согласно протянул Чельгак, он вообще любил веселье, даже и без сока мухоморов.

— Однако, пора, — проводив глазами возвращающихся в стойбище водоносов, поднялся на ноги Ыттыргын. — За реку откочуем, ярангу поставим. Каждый день здесь посматривать будем.

Ну, в путь так в путь. Чельгаку, честно говоря, надоело уже тут лежать, смотреть на чужой праздник. А вот бы и самим пойти? Интересно, обрадовались бы им незнаемые люди? Чукчи-чаучи бы обрадовались. Соком мухоморов бы угостили гостей да забродившим настоем из ягод.

Двое водоносов в лисьих шубах, отдыхая, поставили на снег бадью, чуть расплескав воду. Один потянулся, даже снял шапку, подставив голову ветру.

— Вот и до Покрова дожили, дядька Матоня, — обернувшись к напарнику, произнес он. — Только невесело почему-то.

— Уж конечно, невесело, — буркнул в ответ Матоня — коренастый, с заснеженной бородой и колючим звероватым взглядом. — С чего веселью-то быть, ежели всего по две кружки перевара выдали?

— Да. Это плохо, что по две кружки.

— И вообще, не нравится мне все это, — помотал головой Матоня. — И так почти до края света дошли — куда дальше-то? Эх, Олелька, вернуться бы обратно в Новгород, пройтись бы по девкам, а то ведь тут-то все на виду…

— Да и тут есть по ком пройтись, — ухмыльнулся Олелька. — Вон хоть Евдокся-вдовица — всех принимает.

— Стара больно, — махнул рукой Матоня. — Молодиц бы… Да кнутом их, кнутом, эх…

— Ну, уж ты, дядька Матоня даешь, кнутом! Нет, конечно, поучить можно…

— Сколь у тебя шкур-то? — хватаясь за шест, сменил вдруг тему Матоня. — Рухлядишки мягкой?

— Да хватает. — Олелька довольно приподнял свой край шеста. — Еще и зуб рыбий имеется. Это ж какие деньжищи!

— В Новгороде, знамо дело, деньжищи. А тут? — Матоня сплюнул.

Олелька Гнус замолчал, задумался. Не впервой уж заводит с ним такие речи этот странный мужик, Матоня, с тех пор как понял, что не на тот корабль сел. Вернее, курсом корабли шли не тем, который Матоне был нужен, не в Новгород, а, наоборот, в неведомые полночные страны. А на кой ляд они Матоне сдались? Что два года на Вайгаче-острове, что здесь — одна и та же ссылка. А ведь как радовался, когда паруса увидел. Думал — добудут ушкуйники зверя морского, наловят рыбки — и домой, к Двине-реке, ну, на худой конец, в Пустозерский острог. А оттуда уж можно и в более людные места — в Великий Устюг, в Вологду — с купцами по пути зимнему добраться. Да, хорошо бы было… Ежели б не воевода. Ушкуйники в неведомые страны шли и возвращаться в этом году, похоже, не собирались. Да и в следующем — как сказать. Совсем то не нужно Матоне, совсем… А уж воевода — господи, вот ведь привелось свидеться — враг наипервейший, Олег Завойский, новгородский сенатор! Да с ним еще Гришка — смотри-ка, ничего с ним не сталось. У, гады… И тут умудрились все Матонины надежды похоронить, сволочи. Странное дело, старшой с «Семгина Глаза», Игнат — ой, себе на уме хитрющий мужик! — вроде как тоже в дальние земли собрался. Почему б, интересно? Олелька, уж на что простоват, да про то молчал. Хотя догадывался Матоня — с Ганзой иль с Орденом дело связано. Вот и не противится походу Игнат — сидит себе тихонько, шпионничает. И Олелька этот с ним. Побаивается Игната, видать сразу. Побаивается… Много чего передумал Матоня еще там, на Вайгаче-острове, в ссылке. Явдоху-корчмаря убивая, об одном думал — обратно домой вернуться. Хотя давно не было у него дома. Ну, да с деньгами — везде дом. Не в Новгороде, конечно, — там-то он преступник, да кроме Новгорода еще и Москва имеется, и Тверь, и Вологда. С деньгами везде хорошо, а деньги у Матони были — и Явдохины гульдены, и рыбий зуб, и рухлядишка мягкая — сиднем-то в походе не сидел, промышлял вместе со всеми. Вот только толку от всего этого богатства — чуть.

Долго думал Матоня, и надумал-таки. Ну, пусть господин воевода и иже с ним следующей весной дальше к полуночи плыть собираются. Пусть. А ежели кто не захочет? Даже не так: ежели не на чем будет? Корабли-то — для пущего бережения на берег с трудами великими вытащенные — они ведь и подгнить могут за долгую зиму или сгореть… Сгореть! Во — сгореть! Ну, не все, конечно. Хотя б пяток — уже хорошо. А всего судов осталось — тридцать без одного. Три кораблика в пути уже потеряли: два коча выбросило штормом на камни, да каравеллу затерло плавучими льдами. А как еще пять-шесть сгорят? Куда народишко девать? Вот и придется здесь — в Ново-Дымском остроге, что за осень расширили изрядно, — оставаться на поселение. Тут-то и развернуться можно — ясное дело, захочет кой-кто и в обрат плыть. А на чем, если корабли пожечь? Значит, не все пожечь, а парочку, или хотя б один так испортить, чтоб потом починить можно было — да не быстро, а то ведь и починят, да уведут в полночные страны. Со всей осторожностью действовать надо: на глаза аспидам — Олегу с Гришкой — лишний раз не попасться, хоть вряд ли узнают те его, да лучше уж упастись. Дело не такое уж трудное, народу много — около двух с половиной тысяч — целый город! Одному трудновато, конечно, да и годы не те — помощник нужен. Вот, хоть Олелька Гнус. Жадноватый парень, наглый, трусливый — как раз такой для задуманного дела и нужен. Только уж сильно побаивается он Игната, а Игнат, ясное дело, пожара не одобрит — ему со всеми в дальнюю сторону надо — видно, большую деньгу обещали ганзейцы за сведения. Надобно Олельку из-под влияния Игнатова вырвать. Осторожно, не торопясь. С годами мудрее стал Матоня — сам себе удивлялся, вот когда опыт пришел, эх, кабы раньше, так, может, и не сидел бы сейчас здесь.

Перед самым острогом остановились отдохнуть ненадолго, постояли, послушали песни — Покров все-таки, праздник! — да побрели дальше, к вытащенному на берег кочу, в котором, за неимением лучшего места, и жили пока. Многие, правда, ставили рядом с кораблями самоедские чумы из оленьих шкур, складывали посередине очаг из круглых камней, получалось тепло, даже жарко иногда. Изб-то на всех не хватало.

Адмирал-воевода Олег Иваныч все чаще задумывался о предстоящей зиме, студеной и долгой. Хорошо хоть успели, пользуясь попутным северным ветром, подняться вверх по реке, к старому острогу. Все-таки не голая тундра, как на побережье — и сопки, и лесок, хоть и мелкий да редкий, имеется. А значит — и дичь, и топливо.

Олег Иваныч прошелся по каюте, запахнул накинутую на плечи шубу — однако холодно, надо будет в избу переселяться или в чум. Эта идея с самоедскими чумами пришла ему в голову еще в Новгороде, когда читал отчет некоего проповедника, Степана Храпа, сто лет назад бродившего от Великой Пермии до Югры. По указу Олега Иваныча торговые агенты скупали по берегам моря Гандвик оленьи шкуры, ну а как чумы ставить — про то у Стефана Храпа подробно написано было. Вот и пригодились теперь. Вообще же Господь помогал в пути — с погодой везло, шли и ночью, вернее — полярным днем. Непривычно многим было — день-деньской солнышко по кругу ходит, ну, то экспедиции на руку. В пути охотились, рыбу ловили, с того и кормились и запасец изрядный на зиму сделали. Бог берег — только в пару штормов и попали, да под конец уже пригнал северный ветер льды. Еле прошли, один корабль потеряв. Тогда и принял решение Олег Иваныч — останавливаться на зимовку. Похоже, пора было: все сильнее становились ветры, шли дожди, да показывалась на горизонте белая кромка льдов. Обозначенный на карте покойного Федора острог представлял собой небольшую часовню да пяток полуразрушившихся от времени изб, давно покинутых, но еще вполне пригодных для жилья после небольшого ремонта. Все корабли, дабы упасти ото льдов и ветра, — воротами вытащили на берег — расставили кругом, словно стены, — во все стороны грозно смотрели пушки. Попробуй, сунься немирная самоедь — места мокрого не останется после первого же залпа. На высоких каравеллах, словно на башнях, ушкуйники несли караульную службу, к тому ж каждый еще был обязан трудиться для общего дела на заготовке дров, строительстве, расчистке снега и прочих работах — никто не роптал, понимали — для себя делают.

Олег Иваныч подошел к кормовому окну — смеркалось; здесь вообще сейчас светло было часа два в день, да и это время ощутимо становилось меньше — в остроге зажигались светильники. Нерпичий жир хоть и воняет, да неплохо горит, и свет дает, и тепло. Олег Иваныч тоже достал кресало — зажег светильник. Потянуло дымом, затрещал, вспыхивая, пропитанный жиром фитиль. Снаружи послышались шаги. Кто-то поскользнулся на обледенелой палубе, упал, выругался…

Олег Иваныч приоткрыл дверь — пахнуло сырым холодом.

— А, Григорий Федосеевич! Заходи, давно с тобой поговорить хотел. Да шубу-то не снимай, холодно.

Гость поздоровался, отряхивая снег на пороге. Вытащил из-за пазухи аккуратно сложенный бумажный лист:

— Список охотников. Ну, тех, когда самоедь напала.

Олег Иваныч довольно кивнул. За тем и ждал Гришу. Софья с Ульянкой отправились на девичьи посиделки — хоть обе и замужние женщины, да обычаи тут ломались — пусть повеселятся, праздник все-таки. А они с Гришей покуда делами займутся — не давали Олегу Иванычу покоя самоедские стрелы, вот, как жизнь в остроге наладилась, самое время было разобраться.

Гришаня сделал списки по-умному: не просто имена с прозвищами, а кто с кем в лодке, да еще и приписал к каждому — с какого судна:

«Иван Корбут, Олешка Сергеев, Хват Коромысло да Людин Герасим — все с „Николая Угодника“. Храмцов Степан, Краюшкин Федор да с ними еще пятеро — с коча „Маточкин Шар“. Никодим Ребро с зуйком — с коча „Семгин Глаз“…»

— Это какой зуек? Наш Ваня?

Гриша молча кивнул, и Олег Иваныч принялся читать дальше:

«Игнат Греч, с ним парень — тоже с „Семгина Глаза“».

— Что за парень?

— Красноморденький, кудрявый, зовут, кажется, Олежка. Да Ваня про него рассказывал.

— Странно… — Олег Иваныч почесал бороду. — С одного суденышка, совсем небольшого, с «Семгина Глаза» этого — целых две лодки на четверых охотников, включая зуйка Ваню. Что они, в одну лодку не могли поместиться? Или еще людей взять, коли уж две? Кто там кормщиком, на «Семгином Глазу»?

— Сейчас, посмотрю. — Гриша вытащил из привешенного к поясу кошеля пергаментные листки: — «Николай Угодник», «Быстрый Гусь», «Маточкин Шар»… Ага, вот и «Семгин Глаз». Кормщик Иван Фомин, из поморов.

— Вызнать бы, в чем там дело, с лодками, — задумчиво протянул Олег Иваныч. — Хотя, вряд ли и помнит кто. Нет, должны, все-таки старшой их тогда погиб. А кто вместо него старшим стал? Ага, вижу — Игнат Греч. Ваня-то про него что говорит?

— Да ничего. — Гришаня пожал плечами. — Он же, в основном, не с ним общался. С кормщиком да вот с покойным старшим. А может, Ване и навестить «Семгин Глаз»? Я-то уж, чувствую, примелькался везде, да и расспросы дальше вести — подозрительно, а Ваня…

— Правильно, — улыбнулся Олег Иваныч. — Ваню и пошлем, они как раз еловый отвар по людям разносят с Геронтием, так что его появление на коче подозрений не вызовет. Вопросы для Вани сам составишь?

Гриша лишь усмехнулся. Чего ж не составить, чай не в первый раз.

Проводив Гришу, Олег Иваныч задумчиво мерил шагами каюту. Думал. Может, зря они так подозрительно отнеслись к гибели старшого с «Семгина Глаза»? Может, действительно, самоеды? Да, пожалуй, так оно и есть. Тогда к чему дальнейшее расследование? Может, и ни к чему. А может, и к чему. Чтобы одно уголовное дело расследовать, средненькое даже, не из самых сложных, сколько версий перелопатить приходится, даже самых фантастических! И часто бывает — самая дурацкая, на первый взгляд, версия верной оказывается. Потому — первое правило: все версии отрабатывать одинаково, ни одну не бросать на середине. Вот и здесь так же, с самоедскими стрелами. Пусть Ваня походит, поспрашивает — может, и всплывет что?

Коптя, потрескивал в светильниках нерпичий жир, отбрасывая дрожащие тени. Слева от входа в каюту, кривя страшные рожи, сверкал нефритовыми глазами злобный золотой бог неведомого народа.

Вечером — впрочем, в здешних широтах это было понятием относительным: тьма накатывалась сразу же после полудня — Олег Иваныч ужинал в веселой компании: он сам да Гриша — с женами, Геронтий с Ваней да отец Меркуш — бывший пономарь церкви Святого Михаила на Прусской, недавно рукоположенный в сан. Ели ушицу да жирную соленую рыбу — треску и пикшу, запивая душистой ягодной брагой, приготовленной уже здесь, на месте. Рыбы с брагой в остроге было навалом, а вот что касалось хлеба… С хлебом было хуже — давно уже съели размоченные в воде сухари, да и взятые с собой запасы зерна, из которого пекли лепешки, быстро подходили к концу.

— Эх, жаль, маловато хлебушка, — посетовал отец Меркуш, зевнул, перекрестив рот, и продолжал с улыбкой: — Однако, спасибо Господу, и рыба есть, и бражка — не умрем, перезимуем! За орехами вверх по реке съездим!

— Правильно, отче! — кивнул Олег Иваныч. — Вот за это и выпьем! Ну, вздрогнули…

Выпив, запели песни. Начали Ульянка с Софьей — у них, в отличие от Олега Иваныча, и слух был, и голоса, да еще какие! А уж песня была:

Макаревича песня, Олега Иваныча по прошлой еще жизни любимая. Слова-то он хорошо помнил, давно еще научил Софью, вот с мотивом, правда, вышло похуже. Ну, да зато звонко! Такую песню и послушать приятно и самому подпеть голосом диким — не удержался Олег Иваныч, запел, хоть слуха отродясь не имел, сначала осторожно подтягивал, а затем уж и во весь голос — перестал стесняться:

«Тот землю свою найдет!» А ведь найдут, отыщут страны незнаемые! Пока ведь везло, правда, к везению этому, уж какие труды прилагались. Раскраснелись гости, в пляс пустились — отец Меркуш гусли принес — уж так наяривал, словно и не гусли у него, а какой-нибудь «Фендер Стратокастер», как у Ричи Блэкмора, гитариста «Дип Перпл». Впрочем, куда там Блэкмору до бывшего пономаря! Олег Иваныч и не знал раньше, что он так играть умеет. До упаду плясали. Лишь далеко за полночь утомились гости, ушли. Олег Иваныч хотел было их проводить, да махнул рукой — ну куда провожать-то? Все ведь тут же жили, на «Святой Софии»: Геронтий с Ваней в носовой надстройке, а Ульянка с Гришей — так и совсем рядом, в корме. Один отец Меркуш при церкви в избе ночевал, ну, тут рядом было, из окон видать…

В каюте было жарко, душно даже — горела жаровня. Олег Иваныч подошел к Софье, обнял за талию. Та посмотрела на него своими карими, с золотистыми искорками, глазами, улыбнулась озорно. Сняла с головы золотой обруч — водопадом цвета спелой пшеницы рассыпались по плечам волосы. Погладив мужа по левой щеке, боярыня развязала застежку лифа. Губы супругов слились в долгом затяжном поцелуе. Упал на скамью отороченный горностаем летник. Шурша, съехало вниз тяжелое бархатное платье. Подхватив на руки обнаженную женщину, Олег Иваныч медленно отнес ее на широкое ложе, покрытое шкурой медведя, на ходу целуя высокую грудь… За стенкой тем же самым занимались Гриша с Ульянкой, только, наверное, более энергично — слышались иногда их страстные крики.

Далеко над унылой, затянутой твердым серебристым настом тундрой, изредка поросшей мелким корявым кустарником, разносилась такая же грустная тягучая песня. На мотив — грустная, но слова-то в ней были как раз веселые, скабрезные даже — такую песню в стойбище петь: всему народу оскорбленье. О неверных женах пелось в той песне, о злых вислогрудых шаманках, что раздевались донага во время камлания, поливая себя свежей оленьей кровью, о заговорах, что приманивают чужих мужей, и прочих тому подобных вещах, в приличном обществе не принятых. Пел ту песню хитрый эвенк Иттымат — в расшитой бисером малице, морда от ветра оленьим жиром обмазана, глаза — две щелочки, ну до того узкие — непонятно, как он вообще сквозь них видит. Быстро ехал Иттымат, погоняя олешек длинным шестом-хореем, иногда, чтобы согреться, и сам спрыгивал, бежал рядом с нартами. Торопился. Слухи по тундре быстро разносятся, хоть, кажется, и нет в ней никого. Однако где-где, а и пройдут охотники на зверя морского, или с последними оленями кто на юг откочует. О том, что появился в верховьях Индигирки-реки неведомый пришлый народ, белый, на больших байдарах, Иттымат узнал случайно — от старого охотника Итинги. Глуп был Итинги — большие байдары увидав, сразу прочь бросился. После рассказывал — духи моря, мол, от лютой смерти уберегли. Ага, как же! Больно нужен глупый старик пришлым белым людям! Как никто другой, знал Иттымат — никакие они, белые люди, не демоны и не духи злые, как полагал Итинги, а самый обычный народ, «русичи» или «новгородичи». Жили они тут когда-то, лет шесть-семь назад, Иттымат к ним неоднократно наведывался. Шкуры да якутское золотишко на железные ножи выменивал, выгодное дело. По-русски говорить насобачился немного — не так, чтоб особенно чисто, но ничего — понять можно было. Потом отплыли новгородичи в дальние земли — осталось лишь человек полтора десятка, из которых шестеро умерли от цинги в первую же зиму, еще двух задрал медведь, четверо утонули, перевернувшись с челном, а уж остальным — старикам да мальчишкам — умереть сам Иттымат помог: заехав в гости, лично заколол сонных острым ножом, все железо забрал себе — выгодно обменял по весне на целое стадо оленей. Когда убивал, не поленился трупы подальше отвезти в тундру — на поживу зверю, так что в избах ничьих костей не было, потому и не боялся Иттымат новых русичей, знал хорошо — среди них тоже разного народу полно, есть кто поумней, есть — не очень, а есть и совсем глупые, типа охотника Итинги. Вот ехал теперь — до больших зимних холодов успеть хотелось — в нартах шкурки да самородное золотишко. За такое золотишко многие русичи родного брата убьют — о том тоже знал Иттымат, на большую прибыль надеясь.

— Хэк! Хэк! — закончив петь, подогнал олешек. — Ва-ах, моржовая задница! — выругался, увидев вдруг за сопкой у леса чужую ярангу. Узнал сразу — оленные чаучи-чукчи. Не любили чукчи эвенков, а уж Иттымата вообще терпеть не могли. Вскинул Иттымат хорей — побыстрей объехать ярангу, да не тут-то было: выскочили из яранги сразу трое — видно, чужих оленей услыхали. Двое мальчишек, один повыше, широкоплечий, в богатой парке — настоящий богатырь. Кажется, встречал его Иттымат еще по весне на большом оленьем празднике.

Так и есть. Узнали и Иттымата. Дождались, когда подъехал ближе, поздоровались, однако в ярангу не пригласили — обида.

Ну, обида на малице не виснет.

Не показав вида, слез с нарт Иттымат.

— Все ль здоровы в стойбище? Приносят ли важенки оленят? Камлает ли еще старый Чеготтак?

Здоровы все в стойбище чаучей, и важенки оленят приносят, и Чеготтак камлает, спасибо за заботу. Только вот лучше уважаемому Иттымату к белым людям не ездить. Говорят, болезнь у них какая-то неведомая, видно, наслали духи. Так что лучше не ездить туда Иттымату, лучше не ездить.

Совет этот сопровождал коренастый — Иттымат вспомнил: Ыттыргыном его зовут — весьма красноречивыми жестами, расшифровывающимися однозначно: убирался бы ты, хитрый проныра, из этих мест подобру-поздорову.

— Да, позабыл я, — спохватился вдруг Иттымат. — Мне ж в гости надо, в стойбище на Чокырдахе-реке, свадьба там.

— Вот, вот. Езжай, — бесстрастно кивнули чаучи, а Ыттыргын победно ухмыльнулся.

Ухмыляйся, ухмыляйся, молодой дуралей, не родился еще в тундре человек хитрей Иттымата!

Повернул Иттымат упряжку, прыгнул в нарты да погнал назад:

— Хэк! Хэк!

По пути оглядывался незаметно — ага, так и есть, бежит за ним малец-чукча. Ну, беги, беги, коли ног не жалко. Два дня ехал назад Иттымат. Не торопясь особо ехал, останавливался часто, отдыхал. Два раза светало. Два дня бежал за ним чукча-чауча. Два дня бежал, на третий исчез — устал, наверное.

Хмыкнул Иттымат, надрезал пристяжному оленю вену, попил свежей кровушки да резко повернул вправо, к большой соленой воде. Затем объехал пару больших сопок — и суток не прошло — выбрался к Индигирке. Не с той стороны, где чукчей встретил, совсем с другой — знал, куда ехать. Поставил внизу, за сопкой, ярангу. Теперь — и за дело можно.

— Хэк! Хэк!

Ага — вот и прорубь. Вот и русичи — воду в бадейке тащат.

Стегнул Иттымат оленей, обогнав водоносов, с нарт спрыгнул, закланялся, улыбаясь:

— Здравы буди! Бог помочь.

Вздрогнули водоносы — бадейку на лед опустили.

— Смотри-ко, дядька Матоня, что за чудо такое?

— Ишь, лыбится, нехристь. Может, ножичком его? Тебе чего надо-то, паря?

Еще шире заулыбался Иттымат, глаза еще у́же стали. Замахал руками:

— Гости, гости.

— Гляди-ко, Олелька. Вроде в гости зовет.

— Гости, гости! — закивал Иттымат, призывно кивая на нарты.

— И вправду поехать, что ли?

— Что ты, дядька Матоня! — испуганно замахал руками Олелька Гнус. — Чай, сожрет еще, кто их, самоедов, знает?

Матоня усмехнулся. Частенько они вдвоем хаживали за водицей. Не потому, что так нравилось таскать тяжелую бадью — просто так вольней говорить было. Не зря таскал воду Матоня — согласно кивал Олелька в ответ на его разговоры. И правда, мол, не дело в дальние страны тащиться — деньги да шкуры, да рыбий зуб есть — чего еще надо? По весне б и домой. Только вот побаивался Олелька корабли поджигать — а ну, как попадешься? Куда потом бежать-то? В тундру? О том и Матоня думал. Да ничего пока не придумывалось.

А Иттымат между тем кланялся все ниже да приговаривал — гости, гости.

— Гости твои далеко ли?

— Нет, нет, совсем рядом. Вон за сопкой, в лесочке моя яранга.

— Ага. Вас там, поди, с дюжину.

— Нет, нет. Один я.

Матоня переглянулся с Олелькой и махнул рукой.

— А бадью куда девать, дядька Матоня? Тут оставить — враз украдут, потом наищешься.

— С собой возьмем. Грузи в сани. Да воду-то сперва вылей!

На чистом, усыпанном желтыми звездами небе ярко светила луна. Над замерзшей равниной реки играли палево-изумрудные сполохи.

Иттымат, сидя на теплых шкурах в своей яранге, угощал гостей толченой олениной и странным горьковатым напитком — горячим и жирным.

— Чай, чай! — прихлебывая, пояснял он. — Хоросе! Так, говорите, не продадут мне железных ножиков?

— Неча и пытаться. Сами по весне в поход собрались.

— Жаль, жаль. Много шкурок получили бы. Да и вот…

Иттымат вытащил из-под шкуры небольшой золотой самородок.

Матоня с Олелькой аж глаза выпучили:

— Покажь! И много у тебя таких?

— Да есть, однако.

— Тогда так, Иттымат. — Матоня с видимым сожалением передал самородок обратно хозяину. — Вижу, хороший ты человек. Потому — поможем тебе, достанем и железных ножиков, и иного чего, что попросишь. Только сам в острог не ходи — воевода приказал всех пришлых людишек хватать да рубить голову без разбора.

— Вай!

— Вот тебе и «вай». Давай задаток покуда. Вон, хоть те шкурки.

— А железный ножик?

— Да я тебе свой отдам! На, владей, не жалко.

Иттымат с поклоном взял протянутый Матоней нож, попробовал пальцем остроту лезвия и довольно зацокал языком.

Они расстались друзьями, вполне довольные друг другом. Только Олелька Гнус на обратном пути недоуменно посматривал на Матоню.

Тот ухмыльнулся:

— Что, думаешь — ножик самоеду под ребро — и золотишко наше? Ведь так?

Олелька кивнул.

— И я б раньше так сделал, — хрипло засмеялся Матоня. — А теперь поумнел. Смекай: золотой камень у него пока один, ну, может и не один, да мало. Но где-то ведь их и много есть. Вот за железо мы их и будем брать потихоньку.

— А как не станет железа?

— А как не станет — скажем, много ножей принесем, езжай за золотишком. Привезет — вот тогда самое время будет… ножичком.

Ничего не сказал на это Олелька Гнус, лишь восхищенно покачал головой да еще больше зауважал своего нового напарника. Нет, Игнат Греч тоже не дурак, но уж больно ганзейцам верен — видно, платят хорошо. Ну и пес с ним, пущай плывет себе в далекие страны, скатертью дорога.

День все убывал, хотя, казалось, куда уж меньше. Солнышко давно уже не показывалось, рассветало буквально на час, а затем снова наваливалась гнетущая тьма. Хорошо, холодов особых не было, иногда и оттепель, но это пока — самая-то зима, чай, еще впереди. Чтоб не сидеть без дела, в светлый час охотились. Снаряжали ватаги к морю — били моржей да нерп на берегу, благо водились они там во множестве. На сопках промышляли мелкую дичь, а как-то завалили и белого медведя-ошкуя, здоровенный медведюга попался, матерый — Герасим Людин с «Николая Угодника» его на рогатину взял. Опосля набрали плавника да нажарили на костре медвежатинки. У самой кормы «Николая Угодника» костер развели, чтоб ветер не задувал. Народ собрался — на медведя-то — мужики, девки да ребята. Кто-то гусли принес, кто-то на ложках наяривал. Пошла потеха — с песнями, плясками, прибаутками.

Сам воевода-адмирал на веселье присутствовать изволил да выкушал чарку перевара, что выгнали еще к Покрову ушлые поморы-ушкуйники с коча «Маточкин Шар». Поздненько угомонились, да и то не все — как отправился отец Меркуш почивать, сгоношили парни молодых девок через костер прыгать. Кроме молодых еще и Евдокся пришла — разбитная вдовица, ну, той ясно чего хотелось. Так до утра и провозились, правда, поди разбери, когда тут утро — темень, хоть глаз коли.

— Эх, поздненько явились, дядько Матоня, — подходя к догорающему кострищу, с сожалением произнес Олелька Гнус. — И девки-то разошлись уже.

— Кто и разошелся, а кто и нет, — поднялась со снега пьяная баба — вдовица Евдокся. Потасканная, далеко не первой молодости, в расстегнутом полушубке, со следами былой красоты на испитом лице. — Что, не нравлюсь? — Она усмехнулась, разглядывая мужиков. — А так? — Евдокся распахнула шубу, под которой, кроме меховых штанов, ничего не было. Медленно, несмотря на холод, провела себя руками по животу, потеребила груди, облизнулась призывно.

— Ну, пойдем куда, ребята?

Оба — Матоня и молодой Олелька — разом кивнули. Они уже были изрядно навеселе, а после корчаги перевара и Баба Яга Еленой Прекрасной покажется.

— У нас на коче, в носовой каморе, нет посейчас никого, — возбужденно зашептал Олелько. — Все в избе ночуют.

Туда и пошли.

— Ну, заходи, — поднявшись на борт коча, кивнул Евдоксе Матоня. — Олелька, подождешь чуть?

— А чего ждать? — расхохоталась Евдокся. — Разве втроем тесно будет? Пошли уж вместе, али стесняешься?

Матоня лишь утробно заворчал.

Зайдя в каморку, вдовица скинула шубу и опустилась на узкий рундук, задирая вверх ноги. Олелька проворно сорвал с нее штаны, уступил место Матоне, сам же пристроился к вдовице сзади. Пахло перегаром и гнилью. Несмотря на холод — натопленная с утра печка давно выстыла — со всех троих крупными каплями стекал пот. Евдокся довольно стонала, извиваясь в объятиях двух нетерпеливых любовников, ну а те уж старались, как могли. Коч, правда, не трясся — надежно вмерз в землю.

Наконец, обессиленный, Матоня отвалился в сторону. Подтянув штаны, прислушался: за бортом уныло выл ветер. Хороший ветер. И костер хорошо горел рядом с «Николаем Угодником»… Рядом с «Николаем Угодником». А ведь «Николай Угодник» — самый вместительный коч. Его потеря была бы весьма ощутимой… И главное, делать-то ничего не надо — плеснуть на корму коча нерпичий жир да поднести головешку. Враз запылает! А потом и искать никого не будут — ясно, от костра загорелось.

Возбужденный от новой идеи, не менее чем от Евдокси, Матоня осторожно перебрался через спящую в обнимку парочку. Скрипнул люк.

Проснувшаяся вдовица приоткрыла правый глаз. Голова трещала — что значит перевар! — хотелось еще. И выпить, и секса. Выпить, по здравому размышлению, хотелось больше. Потому и не стала Евдокся будить красивого молодого парня с красным лицом, а, быстро одевшись, последовала за бородатым. Ну куда он ночью поперся? Либо помочиться, либо — ясно куда — к мужикам за переваром. Да вон он, у кострища уже. Крикнуть, чтоб подождал? Пес с ним, и так нагнать можно. Любвеобильная вдовица ускорила шаг.

Дул восточный ветер, пронизывающий, противный и злой. Валил мокрый снег пополам с дождем. Сквозь разрывы туч иногда светил-серебрился месяц. Эх, не погас бы костер раньше времени. Нет, вон угли-то тлеют еще. Рядом с костром чернела широкая корма «Николая Угодника».

Пошатываясь от выпитого, Матоня плеснул на мокрые доски нерпичий жир, поднес головешку… Миг — и дерево вспыхнуло, объятое пламенем.

— Ты что же это творишь-то, аспид? — услышал вдруг он у себя за спиной пьяный женский голос.

Обернулся, узнавая Евдоксю, нехорошо ухмыляясь, подошел ближе… и быстрым движением руки свернул вдовице шею.

Осмотрелся — оттащить бы куда в сугроб. Шатнуло. Черт с ней, кому она нужна-то? Все видели, как эта пьяная тербень у костра на снегу валялась. Вот и замерзла. Бывает. Махнув рукой, Матоня пнул ногой остывающий труп и исчез во мраке ночной непогоды.

— Беда, Олег Иваныч! — среди ночи, полуодетый, постучал в каюту воеводы Гришаня. — Пожар!

— Мать ети… — выругался спросонья адмирал-воевода. Напольные часы в углу, недавно подаренные одним из капитанов, показывали пять. — Что горит-то?

— «Николай Угодник».

— Господи, надо ж, угораздило. — Олег Иваныч быстро оделся и накинул шубу. Жену, тоже заинтересовавшуюся пожаром, ждать не стал — выбежал вслед за Гришей, на ходу справился: — Тушат?

— Тушат, — угрюмо кивнул Гришаня. — Только нечего уже тушить-то. Хорошо, народишку немного пожглось — в избах ночевали, а из тех, кто на коче, мало кто спасся.

Выл ветер, бросая в лицо снег. В избах зажигали свечи. Глухо ударил церковный колокол. Со всех концов острога к «Николаю Угоднику» бежали люди. Кто с багром, кто с лопатой, кто с ведрами. Впрочем, тушить там уже действительно было почти нечего: нерпичий жир и ветер сделали свое черное дело, и взору Олега Иваныча предстали лишь догорающие остатки киля. Хорошо хоть, пороха на коче было мало — корабль использовался как рыболовецкая база и имел на вооружении лишь четыре пушки да пару кулеврин ближнего боя — иначе хороший взрыв далеко рассеял бы горящие обломки — а рядом стояли две каравеллы. Уцелевшие остатки команды коча молча оттаскивали в сторону обгоревшие трупы. Геронтий с Ваней деловито осматривали мертвых — а вдруг кто живой? Успеть бы вовремя оказать помощь.

Олег Иваныч кивнул лекарю, подошел ближе:

— Вы-то как узнали?

— У отца Меркуша с Ваней гостевали, — утирая со лба пот, пояснил Геронтий. — Зарево-то поднялось — чуть не до неба.

— Да костер тут жгли мужички, — вспомнил Гриша. — Нашли место. Видно, ветер и сыпанул искры на коч, он же просмоленный — много ли надо?

Покачав головой, Олег Иваныч, отправив подвернувшегося под руку Гришу на выявление и опрос возможных свидетелей, самолично, скинув дорогую, крытую золотистой парчой шубу, замерил расстояние от костра до догорающих остатков судна, тщательно занес его в протокол осмотра, со слов Геронтия и Вани отметил месторасположение трупов.

— Да вон они все тут, сердечные, — совсем по-взрослому махнул рукой отрок. — На корме, где каморка с печью. С кормы и пошел пожар.

— Раненые есть кто?

Подошедший Геронтий отрицательно покачал головой. Похоже, все спящие в кормовой части коча ушкуйники сначала отравились угарным газом, а уж потом обгорели. Впрочем, нет. Не все.

— Вон, баба какая-то, — Ваня показал рукой на женский труп в расстегнутом нагольном полушубке. — Совсем не обгорелая. Правда, переваром от нее так и разит. Видно, отравилась или спьяну замерзла. Рядом с костром в снегу лежала.

— В снегу, говоришь? — заинтересовался Олег Иваныч. — Геронтий, осмотришь? А ты, Ваня, видишь вон, мужики. Поспрошай, может, опознают.

Довольный порученным делом, отрок степенно кивнул и, запахнув поплотнее шубейку — Геронтий велел беречь пробитое стрелой легкое, — подошел к группе ушкуйников, живо обсуждавших случившееся. Подумав, Олег Иваныч направился следом — мало ли, упустит чего пацан. Кто-то тронул его за рукав. Адмирал обернулся — Геронтий. Лекарь был крайне серьезен:

— Отойдем?

Олег Иваныч кивнул и вслед за Геронтием отошел от места происшествия, ближе к избам, кои образовывали, так сказать, центральную — впрочем, и единственную — площадь острога.

— Девица умерщвлена, — тихим голосом сообщил Геронтий, он вообще не говорил громко. — Причем весьма ловко.

— Как именно?

— Скручена шея. По-видимому, одним движением. Тот, кто это сделал, не только очень силен, но и специально таким делам обучался.

Молча кивнув — Геронтия можно было и не предупреждать о тайне следствия, и без того не отличался болтливостью, — Олег Иваныч поднял со снега шубу и, накинув ее на плечи, медленно направился к «Святой Софии».

Евдокся. Распутная вдовица Евдокся — так звали убитую. Знал ее весь острог, особенно молодые неженатые парни — давала всем и каждому. Отличалась безобидностью и крайне незлобивым нравом, любила выпить, особенно на халяву, впрочем, «любила» — это еще слишком мягко сказано. И кому было нужно ее убивать? Причины?

1. Ревность.

2. Ссора.

3. Что-нибудь еще?

Первые две версии были самыми простыми, лежащими на виду. Кстати, именно они обычно оказывались правильными. Бытовуха. Пили-пили, потом поссорились. Слово за слово — вот и нож в брюхе! Вернее, шея сломана. Тем более, эта самая Евдокся явно не отличалась богобоязненным поведением.

Да, так, скорее всего, и было, об этом свидетельствовал весь прежний опыт адмирал-воеводы. Но вот что-то все равно тревожило. Не срасталось что-то. Труп — и пожар. А не связаны ли эти два события? Ну, если Евдокся сама не поджигала, так, может, видела что? За то и поплатилась. К чему оставлять живого свидетеля. Но ведь это означало бы, что ночной пожар возник вовсе не сам собою! Значит, имел место поджог. А кому он был нужен и зачем?

— У владельца судна могли быть личные враги, — предположил Гриша. — Завтра проверю. Поспрошаю команду. Кроме того, — он усмехнулся, — мне кажется, далеко не все ушкуйники хотят плыть дальше. Рыбий зуб у них уже есть, мягкая рухлядишка, какая-никакая, тоже. Так зачем по весне лишние хлопоты? Уж лучше вернуться назад. А будет мало кораблей — часть людей придется оставить в остроге, а уж они тут найдут способ выбраться — починят какое судно или соорудят из плавника новое.

— «Николая Угодника» сложновато будет починить, — усмехнулся в бороду Олег Иваныч. — Хотя версия принимается. Работай, Гриша. Да, Ваня про летнюю охоту не вспомнил?

— Вспомнил, — Гришаня улыбнулся. — В лодке он был вдвоем с покойным Никодимом Ребро. И вот какое дело — они с Никодимом звали и остальных, да те отказались. Тем не менее другие видоки утверждают, что видели на охоте еще двоих с «Семгина Глаза», в отдельной лодке. И похоже, явились они позже других.

— Вспомнили — кто именно? — насторожился Олег Иваныч.

— Вспомнили одного — Игнат Греч, конопатчик с верфей. С ним был еще какой-то молодой парень, кто — видоки не помнят — молодежи-то на любом судне много.

— Игнат Греч… — задумчиво протянул Олег Иваныч. — Игнат Греч. Может, конечно, и пустышку тянем. Однако возьмем-ка его в разработку, Гриша.

— Не верится мне что-то, — помотал головой тот. — Как ты сам говоришь — мотивы? С чего бы конопатчику убивать Никодима Ребро? Хотя…

— Стоп, Григорий Федосеевич. — Адмирал-воевода прихлопнул рукой по столу. — А почему именно Никодима Ребро? Ведь первая стрела попала именно в него. Тогда какой смысл выпускать вторую?

— Ваня! — ахнул Гриша. — Ваня… Но…

— Хочешь спросить, а Ваня-то чем помешал? — поднял руку Олег Иваныч. — А ничем. Не Ваня, а батюшка его, боярин Епифан Власьевич, вот в чем причина-то! У бывшего степенного посадника мало ли врагов? Да хоть те же холопы или смерды. Выяснить надобно доподлинно — кто таков этот Игнат Греч, да как на верфи очутился, да почему, верфь бросив, с нами счастья искать подался…

— Ой, не гони, Олег Иваныч. — Гриша обхватил голову руками. — Легко сказать — выяснить.

— Никто и не говорит, что легко.

— Пытать бы этого Игната. Или в темную бросить.

— Основания? — Олег Иваныч вздохнул. — Нет у нас оснований, одни догадки. А без всяких оснований людей хватать — это произвол полный. Мы же не московиты! Может, и не Игнат это вовсе…

— Но как быть с Ваней? Он же…

— Правильно, Гриша. — Воевода кивнул. — Не получилось один раз с Ваней, враг может еще раз попробовать. И на этот раз не торопясь все подготовить — время есть, выждать только момент удобный. Потому — присматривай-ка, Гриша, за отроком. И Ульянке про то же скажи, а я — Геронтию. Впрочем, Геронтий и так его никуда не отпускает. Не убережем Ваню — как потом в глаза боярину Епифану посмотрим? А с завтрашнего дня вообще запретить свободный выход из острога — еще сбегут шильники-поджигатели.

Гришаня вдруг захохотал. Аж до слез, как давно уже не смеялся. Олег Иваныч недоумевающе посмотрел на него, пожал плечами, налил ему из кувшина ягодного морса.

— Ой, уморил, Олег Иваныч, — отпив морсу, Гриша икнул от смеха. — Сбегут, ха! Здесь тебе что, Новгород? Сбегут. Ну, пусть бегут, в тундру. Где ни еды, ни тепла — да еще и морозы грянут. Глядишь, дня три протянут. Если немирная самоедь их раньше не сожрет. Сбегут… ну уморил.

Тут захохотал уже и Олег Иваныч.

Вошедшая Софья с удивлением посмотрела на них: с чего бы это такое веселье? Неужто перевару напились? Узнав, в чем дело, улыбнулась сама.

Золотой бог на стене каюты угрюмо взирал на смеющихся. Нефритовые глаза его светились ненавистью и злобой.

Все короче делались дни — вернее, светлые часы и даже — минуты. Ударили морозы — по ночам аж бревна трещали. Почти все ушкуйники переселились в избы — тесно, да зато тепло. Скрипя зубами, в числе прочих переселились в дальнюю от залива избу и трое ушкуйников с «Семгина Глаза»: Матоня с Олелькой Гнусом да бывший конопатчик Игнат Греч. Неспокойно в последнее время стало на сердце у Игната. Казалось, будто следит кто-то за ним. Пару раз, оборачиваясь, ловил взглядом чью-то удаляющуюся тень, а третьего дня неопрятный капитан Иван Фомин, непонятно с чего, начал вдруг расспрашивать Игната о верфях. С чего бы такой интерес? Ой, неспроста. Может, рассказал отрок Ваня про найденный яд да вышли-таки через Олельку и на него, Игната? Но, Олелькой, похоже, никто не интересовался. Таились до поры до времени? Адмирал-воевода хитростью своей далеко за пределами Новгородской земли славен был. Может, играл сейчас с Игнатом, словно кот с мышью. Нехорошо от таких мыслей было Игнату. Сам не свой стал: ходил — оглядывался, собственной тени пугаясь. Ночью не спал, ворочался. Вот и сейчас — мороз все крепчал снаружи, трескались бревна, небо на севере переливалось зеленоватыми сполохами. А Игнату не спалось. Вокруг храпели ушкуйники — на полатях, на печи, на широких лавках, вот как Игнат или Олелька. Смотри-ка, тоже, кажется, не спит паря!

Олелька поворочался, повозился, осмотрелся, откинув медвежью шкуру. Осторожно встал, подозрительно оглядываясь, растормошил спящего рядом соседа. Зашептал:

— Вставай, дядька Матоня.

Матоня проснулся сразу же, словно того и ждал. Что это еще у них тут за тайны?

Игнат Греч тут же притворился спящим.

— Возьми-ка еще пару. — Олелька достал что-то из-за пазухи, да, неловкий, не удержал в руках, уронил. Это «что-то» упало с явным железным звоном.

— Эх, косорукий, — зло буркнул Матоня. Осмотрелся — нет, все вроде тихо. Подобрал что-то. Шепнул, обернувшись: — Завтра будто бы по воду пойдем. Все в бадейку сложим.

— Думаешь, не уехал еще самоед?

— Не должен. Сказал же — ждать будет.

Утром, проснувшись под звон колокола, оба засобирались. Выбрали бадью, шест. Игнат еще раньше приметил, что слишком часто они вместе по воду ходят. Дождался, как вышли, обернулся к ушкуйникам:

— Микола, дай-ко самострел. Вроде в сопках песца видали. Пройдусь, как рассветет.

— И мы с тобой, дядька Игнат.

— Нет, вас не возьму — шумливы больно. Хотите — одни идите, а я, сами знаете, сам-один люблю.

Он нагнал их на льду реки. Вернее, даже не нагнал — знал, куда ходят — обошел слева, затаился за снежным наносом. Ага — вот и подельнички. Что-то не очень спешат ковырять затянувшуюся льдом прорубь. Свернули зачем-то к другому берегу — и бадью не бросают, тащат. Игнат бы, конечно, еще за ними, прощелыгами, последил — да только где тут спрячешься-то? Положив в ложе самострела короткую стрелу-болт, Игнат возник перед истекавшими потом от тяжелой ноши шильниками, словно злой самоедский дух. Направил стрелу в грудь Олельке:

— А ну, стоять, шпыни! Показывай, что в бадейке!

Олелька повалился на колени:

— Не стреляй, дяденька Игнат. Все, как есть, покажем!..

Матоня лишь хмуро кивнул.

— Ну и где же ваш самоед? — насмешливо поинтересовался Игнат после часа блужданий по сопкам. Он таки вошел в долю, пообещав свою непосредственную помощь в установлении связей с неким кузнецом Онфимом, у которого «железья, словно у кобеля блох». Самого дюже разбирало любопытство — что это за самоед такой и много ль у него золотишка? А самоед не находился. Да он и не мог найтись. С ночи еще выходил хитрый Иттымат из яранги и подозрительно смотрел на небо. Не нравилось ему небо, ой, не нравилось! А как к утру резко спал мороз да заклубились тучи — собрал Иттымат ярангу, сложил в нарты да стегнул олешек хореем. Судя по всем приметам — хороший буран ожидался. Ну его к злым морским духам. Лучше подальше в сопки податься, переждать. Правда, там чукчи… Впрочем, Иттымат надеялся с ними не пересечься. А что касается «новгородичей» с железными ножами — подождут. Надо будет — еще придут, после бури, которая не заставила себя долго ждать. Закружил ветер, завертел снегом, завыл, словно лютый волк. И так рванул — Олельку аж с ног сбило. Понесло по озеру — еле поднялся.

— Ой, дядька Игнат, пойдем-ка лучше обратно!

Хорошо сказал — обратно! Да где теперь дорогу найти? Коли нет ни верха, ни низу — везде снег да ветер. Замело все следы — не сыщешь ни самоеда, ни обратного пути. Эх, видать, обманул проклятый самоед Иттымат. Ну да теперь уж не до навару — как бы самим уцелеть, ох, спаси, Господи! И погибли бы все трое, заметенные злым северным ветром, застыли бы ледяными столбами и только ближе к весне поел бы песец их оттаявшие трупы. Погибли бы… если б не Итинги — старик-чукча, что разбил маленькую ярангу в низинке, промеж двух сопок, верстах в трех от реки. Это для новгородцев ветер бураном был, для чукчей — так себе ветерок, сильный, правда, но далеко не смертельный. Бывало и хуже. Услыхав крики, послал в тундру внучку Еджеке — та и привела троих… Не знала, что на свою погибель.

Нанес снегу буран, замел перевалы — однако не помеха это оленным чукчам — молодым богатырям Чельгаку с Томайхо-мэем. Старший с ними — Ыттыргын, всем богатырям богатырь: с детства дрова колол тупым топором — теперь руки, ровно камни — бедренную кость оленя-самца одним ударом перешибает. На такое, конечно, Чельгак и Томайхо-мэй пока не способны — но это только пока…

Остановили нарты у знакомой сопки, где-то тут — знал Чельгак — старик Итинги кочевал с олешками да с молодой Еджеке, Чельгаковой невестой.

— Зайдем, Ыттыргын, в гости?

Ыттыргын кивнул, улыбнулся. У самого когда-то невеста была, теперь жена Ельмечей. Почему ж не зайти к старому Итинги?

— Вот здесь яранга его, меж деревьев… была… Что это за пятна на снегу? Кровь! А эта круглая деревянная штука… и рядом — железный нож белых!

— Мужайся, Чельгак. — Ыттыргын подошел ближе к юноше, обнял. — Ты воин — что говорят тебе следы?

— Злые белые люди пришли в ярангу, — побледнев, отвечал Чельгак. — Убили старика и… и Еджеке. — Лицо Чельгака исказилось болью. — Украли ярангу, припасы, увели оленей… Ушли на восток. Разреши, Ыттыргын…

— Да, — кивнул Ыттыргын. — Ты будешь преследовать убийц, но сразу не вступишь в бой. Подождешь нас. А мы выполним задание старейшин и нагоним тебя, Чельгак.

— Да будет так, — кивнул Чельгак. Лицо его было бесстрастным, лишь глаза горели огнем мщения.

Проводив друзей взглядом, он направил нарты по следам убийц и взмахнул хореем…

А Ыттыргын и Томайхо-мэй вернулись.

— Они вряд ли увезли убитых с собой, — резонно заявил Ыттыргын. — А для Чельгака сегодня — это лишняя ноша на сердце. Так, Томайхо-мэй?

Томайхо-мэй молча кивнул.

Поискав вокруг, они обнаружили укрытые наспех наломанным лапником и присыпанные снегом трупы. Старик Итинги и красавица Еджеке. Черноволоса, черноока… Была черноока. Томайхо-мэй невольно вздрогнул — вместо глаз у старика и девчонки зияли кровавые колотые раны.

— Мы отомстим, Томайхо-мэй, — с ненавистью произнес Ыттыргын. — Обязательно отомстим. Мы вытянем из убийц жилы, вырежем желудки и заставим съесть. Погрузи мертвецов в нарты, Томайхо-мэй… Их ждет богатая зверем тундра верхнего мира. Будут славные похороны. Шаманы — Чеготтак с Четтамаем — будут камлать, и души убитых примут властители верхнего мира. Пока же… Нам надо выполнить задание старейшин. Устроим засаду, выберем человека в богатой одежде… Духи тундры помогут нам!

— Духи тундры помогут нам, — эхом откликнулся молодой Томайхо-мэй.

Игнат Греч исчез! Это оказалось весьма неприятной новостью для Гриши. Как именно исчез? Кажется, вместе с водоносами. А куда они обычно ходили за водой? Ясно куда — на дальнюю прорубь, там, говорят, вода вкуснее… Так-так…

— Эй, воины. Идем со мною на поиски.

Гришаня шел первым — в лазоревом подбитом мехом кафтане, в боровом плаще, крытом алым бархатом. В руке — обнаженная шпага. На голове расшитая золотыми нитками шапка…

Он сам не понял, как… Словно вдруг со льда озера поднялась снежная пыль и ударила его по глазам. От полученного удара Гриша медленно повалился на снег, не чувствуя, как мгновенно подхватили его ослабевшее тело чьи-то сильные, чрезвычайно сильные руки…

— Оставайся здесь, Томайхо-мэй. — Швырнув связанного пленника в нарты, распорядился Ыттыргын. — Ты убьешь преследователей и догонишь меня в сопках. Вместе мы поедем за Чельгаком.

— Да будет так, — отозвался юный богатырь.

Он убил всех преследователей — да их немного и было. Догнал упряжку Ыттыргына и вместе с ним направился к югу — именно туда вели следы нарт Чельгака.

В стылом полярном небе сияла серебряная луна.