Водоем: мистическая сага-трилогия. Часть 1. Погасшая звезда.

– Рина, – окончив очередной автобиографический экскурс, обратился к засыпающей девушке Сергей, – давай я тебе постелю, а то ты уже никакая.

– Ой, да, конечно, спасибо! – очнулась гостья от надвигающегося сна. – А то я что-то совсем… Ты уж не обижайся, просто была тяжелая ночь...

– Я это давно понял, что тяжелая. Это ты меня извини, Риночка, что утомил своими рассказами…

– Нет-нет, мне было очень интересно! – на этот раз почти искренне возразила Лена. – Но я правда уже сплю…

Вандерлин Дж. Спящая Ариадна на Наксосе

Через две минуты постель была готова: широкая двуспальная кровать в родительской спальне, застеленная новым солнечно-желтым бельем с голубыми цветами, очертаниями похожими на лилии. Когда усталая гостья небрежно, как бы мельком, распахнула халат, совершенно не стесняясь своей наготы, словно была совсем одна, Сергея охватила новая, еще более сильная волна желания. Кожа девушки продолжала призывно блестеть и манить тончайшими, едва уловимыми ароматами, бившими не столько по сознанию, сколько ниже его, в область неосознаваемых чувств и инстинктов. И даже одеяло, под которым проворно распласталась девушка, не смогло замедлить нарастающего вожделения…

Он сел на край кровати, нашел руку Лены и, глядя в ее едва приоткрытые засыпающие глаза, любуясь влажными алыми губами и аккуратным носиком, стал гладить её пальчики, ладонь, всю кисть… Лена же никак не реагировала, хотя краешком души понимала, что прикосновения ей приятны, однако предпочитала делать вид, что ничегошеньки не происходит. Эту игру с мужчинами, когда женщина остается абсолютно равнодушной к их взглядам и прикосновениям, она именовала «Бревном» и знала, что нет игры слаще для женщины и мучительнее для мужчины, чем эта жестокая забава. Ведь все мужчины больше озабочены тем, чтобы доставить удовольствие партнерше, чем самим себе, и когда все, даже самые изощренные их усилия, не вызывают у женщины даже вздоха, то это ужасно бьет по мужскому самолюбию. А делать больно мужчинам Лене было не привыкать, а к Сергею она намеревалась применить все самые верные и наиболее остроотточенные средства из своего богатого садистического арсенала – как-то слишком быстро она забыла, будто кто-то намеренно затмил ей сознание, свое недавнее обещание не мучать мужчин, данное Загрею…

Она чувствовала, как рука юноши поднимается все выше и выше – от кисти к предплечью, потом к плечу… Вот она уже скользит по ее груди, значит, надо, не напрягаясь ни одним мускулом, подавить в себе зарождающиеся искры желания, сделать так, чтобы сосок оставался вял и мягок, безжизненным и абсолютно расслабленным… «Господи, как же приятно, нежно он ласкает – как никто и никогда раньше, как может ласкать, пожалуй, только женщина или бог, и как тяжело себя сдерживать, но терпи, терпи, ты не должна поддаваться», – уверяла себя Лена… А Сергей все гладил и гладил её груди, то одну, то другую, а Лена все упорнее боролась со своими инстинктами. Вдруг она открыла глаза, ненамеренно, совсем случайно, и увидела нечто необычное, особенное, чарующее. Это были глаза юноши – глубокие, серо-голубые с огромными блестящими черными зрачками. На какой-то момент ей показалось, что это сам Загрей смотрит на нее из тела этого хрупкого паренька, но лишь на момент… И все же подобного выражения глаз ни у одного из жаждавших ее особей мужеского пола она никогда ранее не видала. Она не могла дать названия этому особенному, сильному и глубокому, и вместе с тем предельно нежному и ласковому, что изливалось из души юноши через ее влажные зеркала прямо на лицо ей, Лене. Только ясно, что это, не подлежащее именованию, было так же далеко от вожделения, как и от мольбы, и единственное словосочетание, которое смогла подобрать Лена к этому выражению глаз, было «Нежное восхищение», но и оно казалось ей каким-то неполным, недостаточно глубоким.

В другой раз, в иной обстановке, она отдала бы многое за то, чтобы мужчина на нее так смотрел, и отдала бы много больше, чем тепло своей мягкосочащейся йони, быть может, даже – чем черт не шутит – вышла бы замуж, лишь бы ловить на себе такой взгляд хотя бы иногда. Но сейчас… сейчас она не могла проявить слабость, и хотя ей безумно хотелось обвить шею носителя этого чудесного выражения лица своими руками, впиться губами в его рот и долго-долго благодарно целовать, лаская губами его язык, а языком – его губы, но… И дело было не только в трехнедельном запрете, наложенном Загреем, нет, главное было в другом – в том, что ей, бедной девушке, хотелось сделать больно ему, богатому наследнику, хотелось упиться своей властью, хотелось показать свою силу… Она прекрасно понимала, как сильно, нестерпимо безудержно сильно хочет он ее, как ужасно сжимают тиски желания его малоопытные, едва ли не девственные, чресла, как едва не разрывается раздуваемая желанием головка его неведомого лингама, как стремится вырваться наружу липкая животворящая жидкость… понимала, знала, чувствовала, и чем больше понимала и чувствовала, тем слаще струилось в сердце чувство мести, тем горячее пылал в душе огонь возмездия…

Наконец, рука Сергея отпустила ее грудь, не добившись ровным счетом ничего – соски так и остались вялыми и глухими к нежности… Правда, к своему ужасу, сосредоточившись на контроле за грудью, Лена не заметила, как отпустила свое главное сокровище, и то, воспользовавшись занятостью хозяйки, стало вопреки её воле готовиться к соитию, источая обильную влагу… Сергей же тем временем гладил её живот, но уже не так уверенно и сладострастно, как грудь… «Что ж, милый, вот и подошла к концу игра – дальше пускать тебя опасно, а то еще возрадуешься…», – и Лена со всей силой прижала друг к другу ноги так, чтобы ни один пальчик, да что там пальчик, чтобы ни одно живое создание, даже самое махонькое, не проскочило в ее разогретое желанием искушенное чрево, знавшее тепло многих мужчин…

И как только пальцы юноши оказались на вершине ее бритой «киски», Лена снова открыла глаза, но прежде чем сказать те простые и жестокие слова, которые женщины обычно говорят в таких ситуациях, она разрешила себе еще раз покупаться в блеске очей Сергея… Она видела, явственно и четко, что Сергей не просто ее хочет, но хочет не так, как все другие мужчины, а совершенно по-иному, как-то возвышенно и одухотворенно. Видела, что для него секс с нею – это не банальное желание разрядки и удовольствия, не вопрос физиологии или похоти, не стремление к власти и не жажда покорения… Нет, тут другое, нечто очень важное, что это для него вопрос жизни и смерти, что, отказав ему, она не просто причинит сильную боль, а убьет что-то очень важное и доброе в его сердце, разрушит устои его души, лишит веры в женщин, быть может, даже веры в саму Любовь, в любовь настоящую, в любовь «просто так»… Она еще раз полюбовалась светом его восхищенных глаз, в которых заблестели блики наворачивающихся слез, еще раз искупалась в серо-лазуревых «зеркалах души», которые, наконец, стали умолять, просить помощи и пощады, как некогда, каких-то два часа назад, просили их ее глаза… «Ну, вот и все, мальчик!» – сказала она себе, а затем уже громко и уверенно произнесла вслух:

– Не надо, Сергей! Прошу тебя, уйди! Я хочу спать!

Сказала, жестко отвела его руку и, повернувшись на бок, плотно укуталась одеялом…

Словно ошпаренный, раздосадованный и облитый грязью недоверия, Сергей выскочил из спальни. Он моментально отрезвел, но мысли все же путались: «За что, за что, за что!!? И это плата за гостеприимство, за мою доброту? Боже, ну почему она так бездушно жестока? Неужели она не увидела, не поняла, что… Ведь она могла приобрести весь мир, так зачем же, зачем!??» Его первым желанием было вызвать охрану и сдать эту «сучку» «куда следует», но на пол-пути к телефону он остановился: «Нет, это было бы слишком просто, милая! Не захотела по-хорошему, значит, будет по-плохому. Пусть первый раунд ты выиграла, но еще не вечер…»

Глава 14. Марина

Переполох, устроенный вторжением неизвестной «наяды» на территорию элитного поселка, ближе к полудню потихоньку улегся. Начальник охраны – отставной подполковник милиции Клещёв, проработавший в уголовном розыске два десятка лет и нашедший в новой должности «тихую», но прибыльную «пристань», – к середине утра провел все необходимые, на его взгляд, следственно-розыскные мероприятия. Он дорожил своей высокой и ответственной должностью, полученной им год назад после того, как предыдущий начальник был «разжалован» за допущенные промахи и недочеты, следствием которых стали два заказных убийства, успешно осуществленных на территории элитного кооператива. А раз дорожил, то делал все на совесть, именно так, как научился за годы службы в ГУВД под началом полковника Сизова. Прибыв к месту странных событий на самом рассвете, приняв доклад начальника смены, просмотрев туманно-затуманенные видеозаписи и отдав необходимые указания, уже к семи утра Клещёв собрал всю необходимую информацию, на основе которой, а также опираясь на свою интуицию и богатое знание жизни, пришел к выводу – в правоте оного он был уверен на 99 процентов – что незваная странная гостья находится в коттедже генерала Кострова и, скорей всего, уже преспокойненько спит и видит сладкие сны.

Нет смысла восстанавливать непростой ход мысли отставного «сыскаря». Скажем лишь о том, что от внимания его подчиненных не укрылось и разбитое окно второго этажа дачи генерала, и движение за занавесками того же окна, и следы маленьких женских ножек, оставленные на рыхлой земле садового участка, и, конечно же, то упорство, с каким молодой Костров отказал в «инспекции» собственных владений, будто бы не понимая, что такое обследование будет в интересах его же безопасности. Однако самого важного Клещев уразуметь не мог, что заставляло его мысль интенсивно вопрошать: с какой целью девушка проникла в дом Костровых, каким образом ее проникновение может быть связано с вчерашней гибелью генерала и, наконец, почему девица была совершенно обнажена. Если она киллерша, а в пользу этой версии говорило то ловкое бесстрашие, с которым она улизнула от охраны, то почему оказалась совершенно голой и без оружия. Ну, отсутствие оружия можно объяснить например тем, что она могла бы использовать яд, который несложно зажать в ладошке, но как понять полное отсутствие одежды, даже купальника? И если ей надо было убрать Кострова-младшего, то зачем выбирать такой рискованный вариант, связанный с проникновением на хорошо охраняемый объект, когда можно было бы найти десятки более легких и простых путей?

Ум подполковника, привыкший к раскидыванию сложных пасьянсов из показаний свидетелей, улик, данных экспертиз и прочих фактов, на этот раз спотыкался, и это его беспокоило, и беспокоило сильно. Тем не менее, он решил не торопиться с арестом нарушительницы – что-то подсказывало ему: девушка пришла не убивать, а с какими-то иными, возможно, очень экзотическими целями, а значит, можно не спешить. Потому Клещёв лишь распорядился усилить наблюдение за домом и немедленно докладывать ему о любом движении внутри и около него.

Но дом словно замер, и когда солнце приближалось к зениту, Клещёв не выдержал и самолично отправился в гости к Кострову-младшему, тем паче, что кончина его родителей давала для визита прекрасный повод. Прежде чем услышать в динамике домофона заспанный голос Сергея, начальнику охраны пришлось пару минут подождать и даже поволноваться – а вдруг его интуиция впервые оступилась и отпрыска генерала уже нет в живых, но нет…

– Да, я слушаю… – произнес вялый голосок едва проснувшегося юноши.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! Извините, что разбудил, но дело не терпит отлагательств. Вы позволите пройти в дом?

– Да, конечно, проходите… – спросоня согласился Сергей.

И вот Клещёв уже в прихожей – выражает свои соболезнования: «…ваш отец всегда был для меня воплощением лучших сторон нашей армии, а ваша мама – просто прекрасная, душевная женщина…». Убаюкав таким образом неискушенного паренька стандартным набором малозначащих фраз, подполковник вдруг резко спросил:

– Где она?

– Кто? – как можно натуральнее постарался удивиться Сергей.

– Она спит? Позволите взглянуть на вашу гостью? – продолжал гнуть свою линию начальник охраны.

– О чем вы? – оборонялся изо всех сил Сергей, но, похоже, робостью то ли интонаций, то ли взглядов, то ли телодвижений, он уже выдал свою неискренность.

– Поймите, речь идет о вашей безопасности – неужели непонятно, молодой человек? Разве можно быть таким наивным, ведь вы же офицер, не так ли?

– Да, офицер… старший лейтенант, – еще более неуверенно согласился Костров.

– Так чего же дурака валять, парень? Лучше скажи, старлей, она красивая?

– Она?

– Ну, да, – с напускной нежностью произнес Клещёв.

– Да, она чудесная… Красивая… – улыбнулся Сергей, поняв, что отпираться бессмысленно.

– А в постели? – продолжал свой незаконный допрос бывший опер.

– Не знаю… – грустно ответствовал Сергей.

– А что так? Не дала?

– Угу, – неохотно признал свое поражение Костров.

– Ничего, такое бывает, – поспешил его успокоить Клещёв. – Цену себе набивают, боятся, что если дадут сразу, то мы перестанем их уважать. Ничего, в следующий раз даст, не переживай, капитан.

– Старший лейтенант, – поспешил уточнить Сергей.

– Ну, да… Ну, показывай свою красавицу, – продолжал настаивать подполковник. – Я только краешком глаза взгляну, она и не заметит.

Сергею ничего не оставалось, как окончательно покориться мягкому напору умудренного милиционера и провести его к двери в спальню…

– Хороша, телка! – смачно прошептал Клещев, глядя на едва прикрытое легкой простынкой аппетитное тело девушки, усыпанное мириадами странных серебристых блесток, похожих на миниатюрную росу. – А какой аромат! У вас всегда так пахнет?

– Нет, что вы! Это она принесла этот запах!

– Интересно… Ну, ладно, давай к делу, капитан. Итак, что ты о ней знаешь?

И Сергей рассказал все, что знал, и после его недолгого повествования и ему, и начальнику охраны стало очевидно, что ничего конкретного, кроме имени, скорей всего, вымышленного, девушка о себе не поведала.

– Так-с, плохо дело… Информации ноль… – грустно подытожил беседу Клещев и тут же продолжил допрос: – Так сколько времени вы с ней разговаривали?

– Полагаю, что часа полтора…

– И так ничего не узнали? За целых полтора часа? Неужели вам было не интересно, кто она, откуда, зачем? Голая женщина врывается в ваш дом, просит помощи, вы идете ей навстречу, кстати, против интересов собственной же безопасности, а она ничего о себе не рассказывает! Не странно ли, юноша? – и, не дав опомниться собеседнику, продолжал: – А если она – сообщница убийц вашего отца? Вы об этом не подумали? Что она могла прийти за вашей жизнью?

– Нет, нет, только не это… Неужели есть связь?

– Вполне вероятно, исключать ничего нельзя… Что еще добавите? Может, заметили что-то необычное?

– О, да, конечно… – радостно откликнулся Сергей. – Знаете, мне показалось, что с ней что-то не так…

– В смысле? – заинтересовался сыщик.

– Понимаете, что-то мистическое… неземное…

– Продолжай, капитан, но точнее, точнее…

– Когда она попросила помыться, то пока в душе было еще темно, я заметил, что от нее исходит свечение, такое серебристое, наподобие ауры… А потом вот этот аромат, который вы слышали… Я уверен, никакие духи не могут так благоухать, так божественно…

– Это все?

– Да, пожалуй… – подтвердил Костров.

– Что ж, подведем итоги. Девушка странная, личность ее не установлена, цели и намерения неизвестны… Я должен буду ее арестовать. Надеюсь, вы не против?

– Что, прямо сейчас?

– А чего тянуть-то? Возьмем ее в оборот, и она нам быстро все выложит.

– Но она – моя гостья, и… я обещал… а никак нельзя иначе?

– Да чего ты беспокоишься, капитан, – вновь перешел на «ты» подполковник. – Мы только установим ее личность, выясним намерения и – если все чисто – отпустим на все четыре стороны.

– Вы думаете, она так все и расскажет?

– Мне – расскажет! – уверенно заявил Клещев и, сменив тон на более мягкий, внезапно спросил: – А тебе, кажется, не очень хочется, чтобы мы ее забрали?

– Совсем не хочется! – подтвердил Сергей.

– Влюбился? – полюбопытствовал Клещев и, не дожидаясь ответа, предложил: – Хорошо! Не будем арестовывать! Более того, я помогу тебе ее вывезти за пределы закрытой территории. Но, как говорится, услуга за услугу. Согласен?

– Что я должен сделать?

– Небольшое, пустяковое одолжение… Я помогаю твоей машине вместе с девушкой выехать на волю без досмотра, а ты, капитан, обещаешь мне не рассказывать о ней и ее визите никому, особенно другу твоего отца полковнику Сизову… Понятно – никому! Ну, как? Идет?

– Идет… Но я не понимаю, зачем такая конспирация?

– Это мое дело – зачем. Значит, надо. И еще просьбочка – постарайся задержаться с ней на территории кооператива до вечера, погуляйте с ней, поплавайте, а мы пока ее сфоткаем и попытаемся установить личность. Да и тебе, наверное, интересно, что это за птица, верно?

– Еще как! – подтвердил Сергей.

– Ну, вот и поладили! Да, и еще. Когда поедете в город, то на КПП к вам подсядет мой сотрудник – под видом попутчика. Не выдавай его.

– Вы собираетесь за ней следить?

– Да, так будет лучше, так больше узнаем, и ты тоже узнаешь.

– А если она инопланетянка? Она не похожа на земную девушку…

– Прости, капитан, но в гуманоидов я не верю… Совсем! – скептически заявил Клещев.

– А в антропоидов?

– И в них тоже.

– Но ведь антропоиды – это человекообразные обезьяны! – Сергею стало весело, что он так легко «поймал» многоопытного спеца розыскной работы.

– Неужели? Типа гориллы или шимпанзе?

– Ага, – расплывшись в улыбке, закивал юноша.

– Спасибо за информацию. Теперь буду знать. Так что, договорились?

– Конечно, договорились, – радостно согласился Костров, предчувствуя, что теперь в игре против Ариадны он не одинок, а потому шансы на успех у него возрастают.

– Ну и ладненько, – потерев руки, начальник охраны встал и протянул свою медвежистую лапу Сергею: – Мне пора, а то твоя подруга не ровен час проснется и нас тут застукает.

– До свидания, Михал Иваныч, и – спасибо Вам! – пожимал на прощание руку гостю Костров.

– Покеда, капитан. Но все же поосторожнее с этой особой – мало ли что, – дал последнее напутствие Клещёв и бесшумно юркнул в дверь, ведущую на улицу.

«Ну, что, киска, – виртуально потирая руками в то время, как реальные руки сливали в бокал остатки вина, удовлетворенно рассуждал Костров. – Теперь посмотрим, кто – кого. Могла бы быть понежнее, но… сама виновата!» А пока – в целях маскировки – он решил быть с ней поласковее – будто бы и не было ее жестоких слов, её равнодушно-злого «Уйди!». Сергей наскоро приготовил горячее кофе со сливками, наложил в чашку клубники и отправился в спальню, чтобы порадовать свою гостью, пока она опрометчиво не соскочила с постели. Лена же, казалось, ничуть не была удивлена такой нарочитой добротой хозяина дачи – спокойненько осушила кофеёк, слопала всю клубнику и, услышав предложение сходить освежиться в рукотворном море, радостно согласилась и стала собираться. По-прежнему она не стеснялась своей наготы, смущая, возбуждая и зля Сергея, была, как и накануне, весела и улыбчива, уверенна в своей неотразимости и неуступчивости. И когда поиски подходящего купальника среди вещей покойной матери Сергея не увенчались успехом, и Лена спокойно согласилась искупаться топлесс, в одних трусиках, то Костров воспринял это уже как само собой разумеющееся. «Если бы не нашлись трусы, то она бы и без них искупалась», – заключил он для себя. А на его вопрос: «Не боится ли она охраны?», Лена браво отвечала: «Ни капельки! Ты же не дашь в обиду свою Королеву, рыцарь?»

По дороге на пляж Сергей грустно рассказывал о своей обиде, об испытанной боли, надеясь вызвать в душе гостьи то ли чувство сострадания, то ли ощущение вины и, тем самым, сделать её сговорчивее. Лена же сочувствовала с напускной искренностью, выражала мнимую эмпатию и фальшивое понимание, но сетовала, что связана некой тайной, которая не позволяет ей отдаться ни одному мужчине, но это сейчас, а в будущем «все возможно», а пока она «связана и не свободна» и вообще «мы так мало знаем друг друга». Однако же на расспросы Сергея о том, где она живет, в каком вузе учится, кто ее родители, почему она здесь, девушка отвечала, что правду сказать не может, а врать не хочет – и не хочет именно потому, что уважает его, Сергея, и очень благодарна ему за гостеприимство…

Лена купалась долго, размеренно, тем более, что солнце уже перевалило за зенит и наступил апогей жары: столбик термометра в тени приближался к 35-ти градусной отметке. Сергей же предпочитал лежать под тентами и любоваться тем, как грациозно его новоявленная подруга рассекает волны, бороздируя вдоль берега.

Наконец, выйдя из воды, Лена предложила:

– Тесей, я вчера на острове забыла свой купальник, но плыть туда на руках не хочется – далековато. Может, ты договоришься с одним из ваших сторожевых катеров, и мы туда сгоняем, а?

– Так ты приплыла с острова? – удивился не на шутку Костров.

– Да… а что? – непонимающе развела руки девушка.

– Сама? Вплавь? Ночью? – еще больше изумлялся юноша.

– Конечно. А что тут такого? – недоумевала Лена. – Почему бы и нет?

– Так ведь до него километра три!

– Ну, поменьше немного… Но даже если и три – что тут такого?

– Ты, наверное, плаванием занимаешься профессионально?

– О, еще как! – хвастливо проговорила Лена, но тут же осеклась, ибо говорить правду не входило в ее планы, и потому мягко уточнила: – Раньше немного занималась – пару лет ходила в секцию, только и всего!

– А я в универе целый год ходил на плавание! – обрадовался Сергей.

– И как? Успешно?

– О, да! Сначала 50 метров осилить не мог, а в конце второго семестра без остановки преодолел 800 метров и мог бы еще столько же…

– Молодец! Ну, так как насчет катера?

– А что мне за это будет – если катер найдется? – решил поторговаться Костров.

– Я тебя поцелую!

– Честно?

– Обещаю! Но… только на острове!

– Хорошо, пойду попробую… – согласился Сергей без особенного энтузиазма.

На переговоры с охраной ушло минут десять, и только благодаря вмешательству Клещёва, давшему «добро» по рации, вояж оказался возможным. Заодно, пользуясь случаем, Сергей сообщил начальнику охраны только что полученные сведения о пребывании Лены на Аваллоне и её любви к дальним ночным заплывам. А тут, перед самым отплытием, еще подвалил фотограф с обезьянкой и удавом – его за небольшую мзду пускали по воскресеньям на элитный пляж… В результате уже через полчаса на стол Клещёва легла качественная, полноценная цветная фотография подозреваемой, правда, в чем именно – еще предстояло выяснить.

Лена настолько уверилась в своей безнаказанной неуязвимости, в беспредельности поддержки Загрея, что теперь ей казалось все позволенным… В результате она быстро стала терять осторожность: сначала проболталась про остров, затем – про умение прекрасно плавать, и, наконец, уже по пути к Аваллону, рассказала, хотя никто не тянул ее за язык, про свою любовь к античности, про то, что мечтает попасть в Дрезден, что в душе она язычница и открыла даже, что учится на экономиста, только соврала, назвав не местный, а омский вуз.

Оказавшись на острове, Лена тихохонько, улучив момент, быстренько поцеловала макушку волшебного камня, про себя возблагодарила Загрея, пообещав в точности выполнить его наказ. Разумеется, купальник нашелся и даже неожиданно быстро нашелся, хотя накануне Лена запульнула каждую из двух его частей в неведомо-разные стороны. Когда же пришла пора возвращаться на катер, и Сергей потребовал «оплатить» свои посреднические услуги, то Лена сухо чмокнула его в щечку, уточнив – конечно, только одними глазами, – что именно «это» она имела в виду под словом «поцелуй». Но Сергея такая «благодарность» уже мало огорчала – ему начинала все больше нравиться эта игра с непредсказуемым концом и неясными правилами, а потому он готов был сдать одну позицию за другой, лишь бы заманить «противника» поглубже в тыл, усыпить бдительность девушки лживым блеском быстролегких побед, чтобы потом нанести решающий фланговый кинжальный удар, правда, когда и как он его осуществит – пока было совершенно еще не понятно.

Наступил вечер… Близились затяжные поздние июньские сумерки… До их наступления наши кузены успели пообедать, осушить еще две бутылки вина, а Лена ко всему прочему смогла успешно отразить новый натиск Сергея, не отличавшийся, однако, ни истинным напором, ни продолжительностью, а носивший, скорее, вежливо-показной характер: «Мол, я не потерял к тебе интерес, по-прежнему тебя желаю, но уважаю твое целомудрие и право на телесную неприкосновенность, а потому не требую, а только прошу…».

Когда же солнце заскользило над полоской далекого леса, тянущейся вдоль противоположного берега рукотворного моря, Лена, будто бы внезапно что-то вспомнив, стала энергично собираться домой:

– Пожалуй, мне пора, Сережа! Пожалуйста, извини мне мою холодность! Я знаю, что причинила тебе боль, но, поверь, на это есть серьезные причины. Ты мне очень симпатичен, но есть обстоятельства… Я не говорю тебе «нет», а говорю «потерпи» и еще «все возможно»…

– Я понимаю, Ариадна, а потому уже не злюсь…

– Спасибо! Ты очень милый. Ты меня проводишь? – и глаза девушки вновь заискрились лукавым огнем.

– Конечно, Рина! С удовольствием тебя отвезу, прямо до подъезда твоего дома, если, конечно, позволишь…

– Так ты на «колесах»? – наигранно удивилась гостья.

– Ну, конечно! Давай собирайся, а я пока выгоню машину из гаража, и через полчасика двинем.

– А пораньше?

– Ну, хорошо, через десять минут, о’кей?

– Замётано! – радостно подтвердила Лена.

Как и ожидал Сергей, на КПП к ним в машину попросился пассажир, но, к удивлению юноши, это был не накачанный здоровяк, а миловидная женщина лет тридцати, улыбчивая, коротко стриженая, да еще с солидной сумкой, набитой непонятно чем – ведь урожай первых ягод и овощей предвиделся еще не скоро. «Ну, и конспирация, – сказал себе Костров, – высший класс! Никогда бы не подумал, что такая мадам может быть тайным агентом или, как говорили в старину, филером».

– Вам куда, сударыня? – поинтересовался Сергей.

– Ой, мне далеко, – и она проговорила название действительно чуть ли не самой глухой улицы самого отдаленного района города, куда ходит один-единственный автобус, да и то не каждый вечер.

– И вправду далековато… – согласился юноша. – Как же вы…

– Я заплачу, по таксистским расценкам, только вы уж довезите до дома, а то у нас там по ночам…

– Неспокойно?

– Ага, даже очень…

– Чего ж вы не переехали в нормальный район? – незванно вмешалась в разговор Лена.

– Да куда уж нам, где денег взять-то?

– Дачку бы продали? – зло предложила девушка.

– Да откуда у нас дача-то? Это я к подруге приезжала…

– А чего же ночевать не остались или поссорились с подругой?

– Нет, что вы! Просто завтра с утра на работу…

– А дети, муж есть? – заинтересовалась Кострова.

– Нет, я одна живу…

– А что так?

– Может поедем, а? – предложила попутчица, давая понять, что дальше исповедоваться перед смазливой «молокосоской» она не собирается.

– Да-да, поехали, – сказал Сергей, нажимая на акселератор своей «Ауди», – только сначала подбросим девушку – она живет поближе, – и, уже обращаясь к Лене, спросил:

– Милая, ты где живешь-то, что-то я запамятовал?

– Я тоже не близко, дорогой. Неужто забыл?

– Прости, что-то с памятью…

– На Бажова я живу, Сереженька!

– Бажова – улица длинная… – продолжал выяснять адрес Ариадны наш герой. – А какой номер дома-то?

– А я помню? – отреагировала Лена и затем, словно оправдываясь, добавила: – Все время путаюсь в этих номерах, тем более, что мы только полгода назад переехали…

– Ну, а как остановка хоть называется, помнишь?

– «Радуга», кажется – там магазин такой большой, универсам, знаешь?

– Конечно, ведь это по дороге на аэропорт, верно? – радостно произнес Сергей, надеясь, что теперь он хоть на шаг ближе к раскрытию тайны дивной гостьи.

– Точно… – как бы нехотя согласилась Лена.

Серебристое «Ауди» Кострова-младшего неслось по пустынным улицам готовящегося ко сну города, едва замедляя ход на поворотах. Даже на проспекте Ленина – главной улице Святорска – в этот вечер было необычно малолюдно – то ли неспадающая духота заставляла всех ютиться по тесным квартиркам, то ли жителей пугала пронесшаяся по городу серия дерзких ограблений новорожденной грозной банды «Бизонов». Один за другим мелькали тусклые фонари, окна домов слились в один желтоглазый шлейф, по мере удаления от центра становилось все мрачнее… Закончился многокилометровый центральный проспект, ему на смену явилась более спокойная улица Туристов, наконец, свернули на совсем уж сумрачную улицу Бажова… Вот и «Радуга» – единственное яркое пятно на фоне молодой ночи…

Сергей стал притормаживать:

– Рина, тебя где высадить?

– Я покажу, милый! – уверенно сориентировалась Лена. – Вон, видишь, там светофор, вот за ним второй переулок направо…

– Здесь? – подъезжая к указанному перекрестку, переспросил Костров.

– Да, дорогой! – удовлетворенно выговорила Лена.

Машина свернула в совершенно темный проулок, черноту которого разрывали лишь редко освещенные глазницы серых одноэтажных домишек, тянувшиеся унылой вереницей вдоль кочковатой узкой дороги. Это был частный сектор на самой окраине Кировского района. Повинуясь приказаниям сидевшей рядом Лены, водитель сделал еще два поворота – сначала налево, потом направо…

– Ну, вот я и в Хопре! – съязвила Кострова, передразнивая рекламу недавно разорившейся финансовой пирамиды. – Спасибо, милый!

– Так ты в частном секторе живешь? – удивился Сергей, останавливая своего «стального коня».

– А что? Ты думал, я в центре живу? В пятикомнатных апартаментах? А тут такой облом, да? Золушка, похоже, вам, мажорам, не нужна? Прости, милый, но не всем же дано такое счастье – быть богатым… Прощай!

– Рина, ты меня не так поняла…

– Я прекрасно тебя поняла, козленок… Может, хочешь меня осчастливить – взять замуж «сиротку из трущоб»? Как благородно!!! А потом будешь всю жизнь попрекать, что, мол, я тебя на помойке нашел? – еще более зло огрызнулась девушка.

– Зачем ты так, Рина?

– Ладно, покеда, милый! Я тебе позвоню, если… делать будет неча. А сам меня не ищи, понял?

– Как скажешь… Пока!

На прощание он хотел сжать ее ладонь, но Лена змеевидным движением высвободила руку, порывисто открыла дверь и выскочила на воздух, напоследок сильно хлопнув дверью.

Сергей молча, с подавленным настроением, провожал удаляющийся силуэт девушки, подсвеченный сиянием фар. «Так вот почему она мне не дала! – вправлял он себе затуманенные мозги. – Хотела меня унизить за мое богатство, набить цену, показать свое моральное превосходство! Типичный комплекс неполноценности, комплекс «бедной родственницы». И что в ней такого – да, красива, но вот душа… И вульгарности хватает, и стервозности через край… Да, развела меня для начала неплохо, но пьеса только началась… Посмотрим, что будет дальше…» Сергей действительно был уверен, что девушка пришла в его жизнь не просто, не случайно, а всерьез и надолго, и что их отношения только начинаются, и что впереди – еще не одна встреча…

Его молчаливый диалог с самим собой прервала сидевшая сзади мадам:

– Вы раньше здесь бывали, юноша?

– Именно здесь? Конечно, нет. А вы?

– Я тоже здесь впервые. Полагаю, что на самом деле она живет далеко отсюда.

– Я тоже так думаю. И что теперь будем делать?

– Ничего… Поедем обратно. Скорей всего, где-то здесь рядом живет какая-нибудь её дальняя родственница или приятельница…

– Или приятель… – предположил Костров.

– Менее вероятно… Ладно, поехали…

– Так вы не собираетесь за ней следить? – поинтересовался Сергей, не понимая, в чем же заключалась миссия подосланной Клещевым попутчицы.

– Мы и так за ней проследили достаточно, а дальше уже и незачем.

– Ну, вам, конечно виднее… Просто странно…

– Главное, что вы остались целы и невредимы, а девушку мы идентифицируем, думаю, уже завтра все о ней узнаем…

– Будем надеяться… Так вы здесь ради меня?

– Не только, но в основном ради вас… ради вашей безопасности…

– Ясненько… А как вас зовут?

– Марина. Просто Марина. А вас?

– Сергей. Просто Сергей, – весело отзеркалил юноша.

– Поехали, Сережа, а то уже поздно…

– Может, пересядете вперед?

– Охотно, – согласилась Марина, но выходить из машины не стала, а ловко протиснулась между сиденьями, да так, что Сергея вновь накрыла легкая волна желания – так близко было скользящее тело женщины, пока она пересаживалась. В голову озабоченного юноши тут же вклинилась крамольная мысль, и он будто равнодушно спросил:

– Вы в самом деле одна?

– Нет, что вы, у меня муж и двое детей, – произнесла она спокойно, будто бы так и должно было быть, будто бы все женщины мира счастливо замужем и имеют именно двух – не больше, не меньше – отпрысков.

И тут же крамольная мысль, не успев угнездиться и развиться, развеялась, разбившись о чувство досады:

– Куда вас везти, Марина?

– Домой, конечно.

– К любимому мужу и детям?

– Да, а что?

– Нет, ничего… Ведь это так прекрасно, когда есть семья, муж, дети! Вчера утром у меня тоже была семья…

– Я знаю, мне муж сказал, что у вас погибли родители. Сочувствую…

– А кто ваш муж?

– Миша Клещёв, начальник охраны кооператива. Вы же его знаете!?

– Знаю, – подтвердил Сергей, окончательно хороня наивную мысль о близости с этой миловидной блондинкой с приятным голосом и красивым бюстом.

Глава 15. Бабушка

Из гостеприимных тенетов семейства Клещевых Сергею удалось вырваться только во втором часу ночи – он все же согласился на требовательное приглашение Марины выпить кофейку, ибо ему не только хотелось максимально продлить свое пребывание в женском обществе – чего уж говорить, но живое общение с одной приятной женщиной позволяет на короткое время забыть не только всех других, но и как-то тормозит, откладывает на потом также и сексуальное возбуждение, – но, прежде всего, Сергей надеялся получить от Михаила Ивановича последние свеженайденные им сведения о своей новой знакомой. Но Кострова ждало горькое разочарование – ничего свежего, кроме того, что Сергею удалось выудить у самой девушки в течение дня, Клещев сообщить не мог. Однако все же обнадежил: завтра он растиражирует фотографию девушки, вооружит ею своих ребят, те пробегутся с ней по спортшколам и секциям плавания и обязательно что-то да выведают, ведь даже отрицательный результат – это тоже результат; в общем, утро вечера мудренее – на том и порешили.

Выйдя на воздух, Сергей тут же обнаружил существенные изменения в погоде: томная немая духота сменилась ветреной свежестью, звезды погасли, а вместо них над сумеречным парком – именно на него выходил подъезд дома Клещевых – засверкали тонкие змеиные язычки далеких зарниц – предвестницы приближающегося ненастья. Тревожное настроение природы полоснуло по душе лезвием тоскливого одиночества, полоснуло, рассекло, и снова задребезжали струны желания. Правда, теперь он думал не столько о сексе, сколько о том, чтобы побыть, снова побыть в женском обществе, только и способном развеять одиночество и грусть, но где его найти сейчас, в разгаре ночи? Он вспомнил о Свете, но у него не было даже ее телефона, а своих прежних подруг, принесших ему столько боли, он хотел поскорее забыть… Оставалось только одно…

Мягко зашелестел мотор непритязательной иномарки… Вот и снова главная улица города, еще более пустынная, чем два часа назад, словно вымершая – лишь редкие легковушки мчат навстречу, проносясь, не замедляя хода… Первым позывом поруганной издевательствами Лены души было отправиться на улицу Дружбы – местный Реепербан, аналог московской Тверской, где в любую ночь можно взять на недолгий прокат заляпанное развратом, но все же сохранившее привлекательность, молодое женское тело… Но порыв этот оказался недолгим: наткнувшись на грустное воспоминание о своей студенческой инициации с проституткой, после близости с которой он унижался сначала перед родителями, прося денег на лечение, а потом перед врачами и медсестрами, сдавая все новые и новые анализы, Сергей решил не входить во второй раз в одну и ту же грязную реку. Почему-то внезапно всплыло в памяти красивое лицо молоденькой медсестры, которая, мило улыбаясь ему в лицо, словно бы заигрывая, вставляла, по велению старушки-врачихи, толстую проволоку с крючковатым наконечником, вставляла именно туда, откуда истекает новая жизнь, глубоко, чуть ли не до самой середины, а потом вертела ей там, скоблила, доставляя жгучую боль… Но дело было не в боли, нет, а в том ощущении позорного неравенства, когда юная девочка властвует над твоим достоинством, причиняет боль, вместо того, чтобы дарить удовольствие, созерцает мужскую наготу, а сама остается совершенно одетой, созерцает, но не притрагивается, потому что знает: ты – прокаженный, заразный, больной, быть может, навсегда… Нет, теперь он не решится на такое, хватит, довольно с него того, что было пережито и пройдено за тот злополучный год…

«Поеду-ка я лучше на вокзал, потусуюсь там, погляжу на народ – все же лучше, чем одному в квартире. А если повезет, то приглашу приглянувшуюся девушку на ночлег – почему бы нет?» – успокаивал он себя новой зыбкой надеждой, конструируя в душе образ юной, наивной, не слишком умной и красивой, но чистой и непритязательной деревенской девчушки, приехавшей в город искать себе место под солнцем, но после неудачного опыта решившейся возвратиться домой не солоно хлебавши, а тут… появляется он – принц-спаситель на серебристо-серой лакированной иномарке…

Задумавшись, он проскочил поворот на улицу Чапаева, по которой намеревался ехать к вокзалу. Это означало, что, по иронии судьбы, ему теперь надо будет свернуть направо на следующем светофоре и проехать на вокзал по той самой улице Дружбы, искушающей искупаться в грешной реке любострастия, поиграть в «русскую рулетку» со СПИДом (к счастью, случаев этого неизлечимого заболевания в Святогорске было отмечено не больше десятка, но это официальная, а, значит, и неполная статистика), гепатитом, сифилисом, хламидиозом, герпесом… Трехглазый регулировщик улыбнулся своим верхним, запрещающим красным оком, и Сергей вынужден был впервые за весь путь остановиться… А из динамиков плавно лилась песня из первого альбома «последнего романтика» России: «…и в последний раз свободой насладиться поднималась в небо раненая птица…».

Наконец, замерцало нижнее зеленооко светофора, но машина так и не тронулась с места, несмотря на усилия шофера – Сергей лишь на секунду переключил внимание не песню, но и этого мгновения хватило, чтобы он не заметил, как предательски заглох двигатель. Пять минут ушло на тщетные попытки разбудить иноземного «рысака», но движок только глухо хрипел, кряхтел, пыхтел, но взрываться приятным гулом больших оборотов совсем не собирался. Такое за трехлетний период общения Сергея с его «стальным другом» случилось впервые. На свою беду дипломированный философ едва разбирался в моторах, особенно иностранных. Теоретически он понимал: проблема либо со свечами, либо с бензонасосом или с бензопроводом, но как определить и исправить дефект – он не знал совершенно. «Наверное, левый бензин залили, гады? Неужели придется здесь куковать до утра? Но почему именно на этом повороте, перед самым интересным и опасным участком пути? Неужели благая судьба хочет оградить меня от неминуемой беды?» – сверлили сознание вопросы и сомнения.

Сергей вышел из авто, закурил… Вокруг ни души – вся ночная жизнь сконцентрировалась там, за поворотом, а здесь… только ветер гуляет среди полусонных домов… Промчалась одинокая «девятка», через минуту пропыхтела солидная «Волга»… И снова тишина светлой июньской ночи… И пустота разочарования на душе…

Внезапно Сергей вспомнил про бабушку, к которой намеревался приехать еще утром воскресенья, приехать, чтобы забрать, конечно, на время, только до похорон, в свою квартиру – вдвоем горе всегда переносить легче, но горе ли это? Когда бы он получил столько беспредельной свободы, если бы родители были живы? Лет через десять, или через двадцать? А теперь столько возможностей, столько путей, и полная финансовая свобода! И море молодых и красивых девчонок, одиноких и мечтающих о сытой обеспеченной жизни, а ему за истекшие почти двое суток попадались какие-то странные особи: красавица Светлана, но, как назло, замужняя; странно-очаровательная и свободная Ариадна, но с непонятным желанием мучать и унижать его и без того тощего внутреннего «мужчину»; наконец, бальзаковского возраста Марина – просто чужая жена и мать двоих чужих детей… Похоже, надо было взять паузу, сделать передышку.

«Ладно, – сказал он, обращаясь к неведомому божеству, – уговорил! Так и быть, на вокзал не поеду, девочку искать не буду, а отправлюсь прямиком к бабуле. Даю слово офицера, но только, пожалуйста, сделай так, чтобы она завелась». Для проформы Сергей открыл капот, подергал за какие-то проводки, зачем-то проверил уровень масла в моторе, а затем снова сел за руль: «Ну, милая, давай, не зли меня!» – и мягко-нежно повернул ключ в замке зажигания… Он даже не удивился, когда мотор как ни в чем не бывало весело зажурчал, будто бы и не было его беспомощного сопения каких-то 10 минут назад…

Сергей сдержал обещание – со «словом офицера» он никогда не шутил, несмотря на то, что в ельцинской России это слово давно уже перестало звучать гордо, – и уже через 40 минут парковал свою «Ауди» перед воротами деревянного, но просторного и недавно капитально отремонтированного дома бабушки Маши.

– Ну, наконец-то, внучок, а я уж так волновалась… Чего ж не позвонил, не приехал раньше? Я же места себе не нахожу, уж хотела на автобусе ехать, да вот решила до завтрема обождать, – встретила Мария Еремеевна своего теперь единственного единокровного наследника. Оказалось, что про трагическую новость ей первыми рассказали соседи, сама-то она телевизор почти и не смотрит, а позвонить ни Сергей, ни полковник Свешников то ли не решились, то ли не додумались, а, скорее, понадеялись друг на друга, не желая брать на себя неприятную миссию.

– Да, некогда было, бабушка! Точнее, так все внезапно случилось, что все из головы вылетело, – оправдывался Сергей.

– Ты чай не запил, внучек, а? – поинтересовалась Мария Еремеевна.

– Нет, что ты, просто был в наряде, устал, потом еще морг… на дачу съездил…

– Как же их так, Сереженька, за что же, а? Ведь зла никому не делали, не желали?

– Бог нередко прибирает самых достойных…

– Да, бывает по-всякому… – и, устремив взгляд куда-то в сторону и вниз, тихо, едва слышно добавила: – Велики грехи наши, и ничто не остается без наказания…

– Бабушка, это ты о чем?

– Да о нас, внучек, о себе… Согрешила я окаянная, а сынок мой расплатился…

– Разве? – удивился Сергей. – И сильно согрешила?

– Достаточно, дорогой мой. Молить теперь буду лишь об одном, чтобы на тебя сей грех не попал. Ты уж береги себя, Сережа. Один ты у меня остался…

– Знаю, бабушка. Постараюсь…

– Постарайся, не лезь, куда не надо, как твой дед… На машине энтой поосторожнее…

– Да я аккуратно езжу, аккуратнее некуда… – успокаивал бабушку Сергей, но в глазах ее продолжало светиться чувство досады, смешанное с виной, казалось, требующее выхода, немедленного облегчения.

И он не ошибся. Мария Еремеевна глубоко вздохнула и произнесла слова, томившиеся у нее в сердце, быть может, не один десяток лет:

– Я должна тебе кое-что рассказать, Сергей. Теперь уже время – ты должен это знать. Но сначала, давай-ка, выпьем с тобой!

– Ты разве пьешь, бабушка? – не переставал удивляться уже слегка заинтригованный юноша – какие сюрпризы его еще ждут в эти «окаянные дни».

– Ой, пью, родненький, да и как не пить-то, когда такое…

Мария Еремеевна достала из холодильника початую, уже ополовиненную бутылку «Распутина», именно того Распутина, который, как любил говаривать Костров-старший, «дважды обезображен на бутылке, один раз вверху, а другой раз – внизу», себе налила неожиданно полную рюмку, ровно столько же и Сергею, молча выпила до дна и начала свой рассказ, который – скажем, забегая вперед, – привел нашего героя в состояние эмоционального шока средней степени тяжести…

Глава 16. Маша

Ныне едва дышащая зауральская деревушка Пестово сто лет назад была процветающим, богатым селом со своей ежегодной ярмаркой, на которую в лучшие времена съезжалось до десяти тысяч гостей и торговцев, что раз в пять превышало численность местного населения. Чем только здесь не торговали: медом и воском, чаем и зерном, плугами и лошадьми, заморскими тканями и пряностями, балалайками и гармошками, книгами и всякой мелкой галантереей. Местное население славилось своей рачительностью и трудолюбием – дворы были чисто выметены, скотина ухожена, дома побелены. Местный чернозем нередко баловал удивительными урожаями, сравнимыми с кубанскими или воронежскими, а заливные луга вокруг живописно-извилистых берегов речки Мокрицы считались одними из лучших во всей губернии.

Пестово располагалось как раз на границе лесной и степной зон: глянешь на юг – там открывается безбрежная степь, пойдешь на север – упрешься в смешанный лес, богатый груздями и лесной клубникой, зарослями дикой черемухи, раскинувшимися длинной полосой террас вдоль обрывистого южного берега Мокрицы, ну, и конечно всякой живностью: начиная с зайцев и диких уток и заканчивая оленями, кабанами, волками. Одним словом, к местным жителям вполне справедливо можно было отнести слова известного поэта: «Богаты мы лесом и водью, есть пастбища, есть и поля, а по всему угодью раскиданы тополя. Мы в важные очень не лезем, но все же нам счастье дано: дома у нас крыты железом, у каждого скот и гумно…». Правда, тополей в Пестове, конечно, не было, а вот все остальное, пожалуй, было и даже очень…

Но строительство в конце 19-го века транссибирской железной дороги оказало пестовцам «медвежью услугу»: хотя магистраль прошла всего в 10 километрах южнее села, однако этого было вполне достаточно, чтобы мало-помалу пальма первенства в экономической жизни волости перешла к деревне Мамоново, оказавшейся аккурат у самой дороги. Пестовская молодежь потянулась туда сначала за работой, а потом и за развлечениями, мамоновцы же в свою очередь приезжали за невестами – такие браки теперь стали считаться перспективными. Первая мировая и гражданская войны не добавили пестовцам оптимизма: одни не вернулись с фронта, другие безвозвратно ушли вслед за Колчаком в Сибирь. Окончательно же вытравила остатки былого процветания коллективизация: тех середняков, кто не успел сбежать в близлежащие города на стройки первой пятилетки, отправили на «перевоспитание» за полярный круг, а кулаков и вовсе расстреляли.

И если бы не постоянная подпитка переселенцами с голодного запада, то жизнь в Пестове, скорей всего, угасла бы вовсе. Но приезжали новые люди – в основном из центральной России, хотя были и с Украины, и с Повольжья, – восстанавливали и вселялись в оставленные дома, давая селу шанс на продолжение жизни. Так что к началу сороковых годов в деревне обитали не только старики, которым не давали умереть возмужавшие дети, пристроившиеся в городе, но немалое число людей среднего возраста и молодежи. Всех их власть дружно загнала в совхоз, который мало-помалу стал процветать, возрождая лучшие дореволюционные традиции села. Поэтому неудивительно, что в годы войны из молока пестовских коров делали сгущенку, из мяса свиней и телят варили тушенку для солдат, из шерсти пестовских баранов ткали шинельное сукно, а из шкур молодых коров изготовляли яловые сапоги для комсостава и кожаные куртки для летчиков.

И именно в эти голодные и холодные военные годы, питаясь скудным совхозным пайком и вкалывая с рассвета до заката за трудодни, под мычащий аккомпанемент пестовских коров превращалась из девушки в молодую женщину Мария Еремеевна Клюшева. Отца своего она не знала, мать же её хоть и давно осела в городе, но дочку к себе забирать не спешила, предпочитая лишь изредка её навещать и баловать карамелью и поношенными нарядами, основной же груз забот по воспитанию Машеньки возложила на бабушку, свою мать. Чем занималась в городе её родительница, Маша поняла довольно рано, ещё до войны – спасибо сердобольным соседкам, которые просветили и объяснили. Когда же разразилась война, то мать и вовсе перестала наведываться в деревню, возможно, побаиваясь, что её «припахают» к созидательному труду в пестовских коровниках.

Без материнской ласки Маша росла нелюдимой, но гордой. Парней к себе не подпускала, да и к концу 41-го их в деревне почти не осталось, а пацаны и старики старались обходить её за версту – девушка росла острой на словцо, да к тому же ещё и мужененавистницей. В каждой особи мужского пола она подсознательно видела своего «папашу», которого от всей души ненавидела, регулярно проклинала и мечтала, повзрослев, его найти и оторвать срамное место – именно оно, как она полагала, было виновником её потерянной молодости и причиной такой жестокой беспросветной совхозной каторги. Но пока ей было не до поисков, она с лихвой вымещала свою злобу на всех деревенских мужиках, замечая у каждого свой недостаток, о которых говорила прямо, уверенно и всегда прилюдно: «Ну, что, Степа, опять из твоей пасти разит как из помойки, может, тебе деньжат одолжить на зубной порошок?», «А вот и наш Ефимыч – драные штаны, хошь, заштопаю што ли, аль бабулю попросить?», «Васятка, а ты все шепелявишь? Кто ж тебе язык подрезал-то, папаня иль братовья? А ну-ка скажи: «шелешная дорога…» – ну, и всё в таком же духе…

Стоит ли удивляться, что у Марии не было ни друзей, ни подруг, но совхозное начальство её уважало и не только за хорошие трудовые показатели, но и за умение «найти подход» к каждой коровке. Именно на животных она и выливала свою нерастраченную любовь, ласково их журила, увещевала, гладила, подкармливала карамельками, а когда никто не видел, то и целовала в их черные влажные носы. Не оставляла она без ласкового слова ни одну встречную собачку, а своих курочек и любимую кошку Маркизу – и подавно. Летом, окончив работу, нередко убегала на берег Мокрицы, где часами, до самой темноты, то могла сидеть у воды и вести беседы с «речкой-реченькой», то разговаривать со своей любимой черемухой, которую ласково называла «Ладой-Ладушкой». Зимой же, если морозы бывали не так люты, отправлялась на южную окраину села, чтобы полюбоваться звездными узорами, а возвратясь, сетовала бабуле, что не знает имени «ни единой звездулечки», и что от этого «душа её ненастится».

Однажды так притянуло её к себе звездное небо, так очаровал искусный охотник-великан Орион – красивейший из всех смертных мужчин, перед которым не устояла ни нимфа Меропа, ни розовощекая Эос, царица утренней зари, ни отважная Артемида, дочь самого Зевса, и которого из банальной зависти мужчины-небожители сжили со свету, не успев, однако, воспрепятствовать Артемиде поместить его душу на небо, – что и не заметила бедная Маша, как окружили её полукольцом голодные волки. А когда распознала их по темным силуэтам и золотисто-изумрудным хищным глазам, то почти и не испугалась, лишь в душе посетовала, что не может ей сбросить с неба красавец Орион ни свой тисовый лук, ни булатный меч, а значит, надеяться можно только на себя. Вспомнила тут свои ласковые беседы с собаками и, ни мало не сомневаясь, решила и с волками завести задушевный разговор: «Волюшки вы мои серые, собачки вы мои косматые, да какие уж у вас глазоньки, да какие у вас шкурочки пуховые, да куда же, вы, на ночь глядя-то отправились…» В душе же истово молилась и вспоминала всех святых – и Николу Угодника, и Пантелеймона Чудотворца, и Параскеву Пятницу, а в особенности – матушку-Богородицу, прося защиты и обещая, если спасется, подавать всем страждущим и привечать всех несчастных и убогих. И чудо свершилось – волки постояли-послушали, да и отступили, быть может, услышав зов иной, более доступной и легкой добычи, а, быть может, и почувствовав, что отважная девушка «одной с ними крови».

Маша после этой истории стала более вежливой и уже не позволяла своему языку делать людям больно. Теперь она стала все чаще и для людей находить хорошие слова, а когда позволяло время, то помогала по хозяйству одиноким старикам. Бабушки же искренне её благодарили и дружно, в один голос, желали хорошего жениха, работящего и не пьющего.

С самого начала лета 45-го года по железной дороге через соседнюю деревню, ставшую уже приличным рабочим поселком, пошли на Восток поезда с фронтовиками. Маше к тому времени шел восемнадцатый год – наступила та самая пора, когда девичья красота достигает своего апогея, распускается как свежий и яркий первоцвет, который любой мужчина в глубине души мечтает сорвать и присвоить, пусть только и на одну ночь, или даже на один час. Но и сама Маша жила в полубессознательном, смутно осознаваемом предвкушении встречи с мужчиной. Как всякая девушка, она мечтала о суженом, и эта мечта заставляла её искать любой повод, чтобы отправиться в Мамоново, где, как ей подсказывало сердце, она и должна встретить Его.

Но прошел дождливый июнь, за ним жарко-знойный июль, доходил до середины теплый август, но Он так и не появлялся. Да и начальство в лице престарелого директора, прекрасно понимавшего, «куда глядят глаза» девушки, старалось нагрузить её работой, чтобы та «не думала ни о чем таком». И хоть было до станции рукой подать – меньше получаса на машине, – но где ту машину взять молодой девчонке, как в ту машину сесть, если с рассвета и до вечера приходится то коров доить, то сено косить, а то и кормовую свеклу пропалывать. Конечно, заглядывали и в Пестово возвращавшиеся с фронта солдаты, но нечасто и ненадолго, и ни один из них не приглянулся разборчивой девушке: один был мал ростом, другой – долговязым, третий – с недобрым взглядом, четвертый – слишком грубым.

Но в самый канун медового Спаса неожиданно заявилась мамаша, от которой не было ни единой весточки без малого как три года, да не одна, а с мужем-офицером, который к тому же выглядел моложе её лет на пять, а то и на все семь. И пока мать рассказывала дочери историю своих нелегких странствий по «дорогам войны», в лживости которой дочь ни на секунду не сомневалась, её молодой статный муж не сводил глаз с Машиной груди, гордо выпиравшей под ситцевым платьем, давно уже ставшим для нее тесным. Маша же в свою очередь все больше заходилась румянцем и с каждой минутой все больше понимала, что речь матери её интересует все меньше и меньше, а вот её муж – всё больше и больше. Искры интереса, начавшие интенсивно проскакивать между дочерью и её благоверным, не ускользнули от внимания матери, но она сделала вид, что ничего не заметила, в душе же решила, что это даже хорошо – она надеялась, что заинтересовавшись Машей, её молодой муж ещё крепче привяжется к ней самой. В конце концов, она даже стерпела, если бы те стали любовниками, лишь бы её «Тимошенька» не попал в «чужие руки».

К удивлению Маши, её мать, Анфиса Спиридоновна, оказалась в Пестове не проездом, а решила вернуться на «малую родину», но осесть пожелала всё же не в родной деревне, а в соседнем Мамонове, где, как оказалось, уже подыскала себе «приличные пол-домика, только-только освобожденные эвакуированными» и почти договорилась с работой, намереваясь продолжить свое «служение Отечеству» на ниве розничной торговли. Маше же пообещала помочь вырваться из «коровьевого царства» и поступить на учебу в «приличный техникум», поскольку выяснилось, что дочка еще в прошлом году успела закончить семь классов – в Пестове была хоть и маленькая, но своя школа, под которую еще в начале тридцатых приспособили двухэтажный «особняк» одной из раскулаченных семей (в другом «особняке», разумеется, располагалось дирекция совхоза). Утаила от дочери Анфиса лишь одно – что через полгода ждет она в свои 38 лет рождения ребеночка, разумеется, от любимого и дорогого Тимоши.

Погостив весь следующий день и половину послезавтрашнего, мамаша с мужем уехали в Мамоново начинать новую мирную жизнь, а Маша так и осталась со своими коровками… Но в душе её начало зреть новое чувство, оно подпитывалось ночными мечтами и дневными фантазиями, разукрашивалось общением с природой, катализировалось редкими встречами со своими соседками-ровесницами, гуляющими в обнимку с парнями. Сравнивая этих «юнцов» со своим возлюбленным, Маша находила их «невзрачными, неуклюжими, глупыми и зелеными», «не годящимися в подметки» её Любимому. И только изредка приходила ей в голову совестливая мысль о том, что Тимофей – муж её матери, а потому не должна она о нём мечтать, что неправильно это, не по-христиански. Но тут же, будто бы из другого полушария мозга, пролезали в сердце сомнения в существовании Бога, обильно посеянные школой, и воспоминания о своем горьком детстве без отца и без матери. Маша понимала, что мать ее не любит, что никогда её не любила и уже не будет любить, а потому считала себя вправе относиться к ней так же – с показным приятием снаружи и холодным равнодушием внутри.

После первой августовской встречи мать приезжала ещё дважды – в конце осени и перед Новым годом. Причем оба раза приезжала одна, что не могло не вызвать у дочери жгучую досаду. Говорила, что помнит о своих обещаниях, но пока вот нет у нее возможности – время-то тяжелое, голодное, а потому просила Машу потерпеть до следующего лета, и тогда она непременно поможет ей с поступлением на учебу, уже и техникум в городе присмотрела, где можно выучиться на бухгалтера. Правда, Маша вовсе не жаждала быть счетоводом, а хотела остаться в деревне, со своими буренками, потому мечтала стать ветеринаром, зоотехником или, на худой конец, агрономом. Но рассказать матери о своих чаяниях ей не позволила гордость, врожденное чувство собственного достоинства.

Перед Новым годом Анфиса привезла дочери скромные подарки – зеркальце с расческой, да продуктов – тушенки, конфет, халвы, пряников. Но Маша не голодала – в совхозе всегда было молоко, а значит и масло, и сметана, и творог. Живот у Анфисы к тому времени округлился, и скрывать свое положение уже не имело никакого смысла. Но весть о беременности матери не погасила, а, напротив, усилила романтические помыслы дочери, и она вдруг неожиданно для себя открыла, что тоже хочет ребенка от этого мужчины, и никто другой ей не нужен.

Приближалась весна – пора самых светлых надежд, самых высоких мечтаний, и в то же время – пора пробуждения инстинктов, бурного брожения плоти. Чувства Маши достигли своего высшего накала, настоялись словно хорошее вино и стремились обрушиться водопадом ласк, но не на кого попало, а только на Него, Единственного. Быть может, если бы Любимый не появился в это время, если бы уехал, исчез, то со временем все улеглось бы, успокоилось, перенаправилось бы в другое русло. Если бы… Но все вышло так, как вышло…

Когда поздним февральским вечером в дверь дома постучали, Маша уже не сомневалась, что это – Он, и что он приехал к ней и что будет её и только её. Она с порога бросилась к нему на шею, впилась губами в его рот, стараясь вобрать в себя каждый его вдох, отдать каждый свой выдох, она забыла про бабушку, спавшую в комнате, забыла про все вокруг, забыла про своих коров, забыла про мать, про себя, про то, кто она и где, она не помнила, как разделась, не помнила, где отдалась, и очнулась на своей кровати спустя лишь несколько минут после того, как все закончилось. Тимофей, очарованный и удивленный, – он явно ждал более спокойного приема – сидел рядом и гладил её темно-русые густые волосы, приговаривая: «Милая моя девочка, моя самочка, моя кудесница, что с тобой, скажи мне, девица?» Но Маша лишь сияла в ответ своими озорными сине-голубыми глазами и только улыбалась, улыбалась, улыбалась. Она была безумно счастлива, а все остальное было уже не важно…

В течение ночи Маша успела отдаться еще трижды, правда, теперь она уже понимала, что и как делает, а потому с удивлением наблюдала за тем, как с каждой секундой превращается не просто в женщину, а в женщину распутную. Ей хотелось только одного – доставить Любимому максимум наслаждения, сливаясь с ним каждой клеточкой, жертвуя всем своим богатством. Созерцая себя со стороны, она поражалась, откуда, из каких глубин, взялось в ней столько пошлой изобретательности, невообразимой, непредставимой еще полгода назад. Она была одновременно и податливой, послушной скрипкой в руках умелого музыканта, и чутким локатором, улавливающим все желания партнера, и композитором, сочинявшим на ходу необузданную симфонию страсти. Она забыла про стыд, про Николая Угодника, про Богородицу, которых до того ежедневно молила о скорейшем приезде Любимого, забыла про девичью честь, про то, что может понести. Все происходящее казалось ей естественным и нормальным, правильным и должным. И тогда, когда оказывалась скачущей верхом на муже своей матери, и тогда, когда стояла перед ним на коленях, посасывая его возбужденную плоть, она считала себя правой и перед Богом, и перед людьми, и только повторяла то вслух, то про себя: «Всё, что ты хочешь, всё-всё, что пожелаешь, всегда-всегда, до гробовой доски!»

И в это же самое время, когда юная гетера предавалась плотским наслаждениям, её мать, извиваясь как раненая змея и крича во всё горло, корчилась на холодной клеенке в тесной душной комнатке мамоновского акушерско-фельдшерского пункта. Она рожала, хотела родить, жаждала побыстрее избавиться от бремени, но не могла, упорно не могла разродиться. Она проклинала этого ребенка, которого не хотела, не желала, не любила, которого по всем канонам медицины не должна была иметь после трех подпольных абортов, после нескольких лет уверенности в собственном бесплодии. Но все же забеременела вопреки всем очевидностям разума и построенных на них прогнозах.

В эту ночную пору в медпункте были только медсестра-акушерка и престарелый, изрядно обветшалый, фельдшер.

– Ох, и не нравятся мне эти роды, – делился он тревожными мыслями с молодой медсестрой, выведя ту за дверь, чтобы вместе покурить. – И воды давно отошли, и шейка раскрылась, а плод не идет почему-то, а почему – в толк не возьму.

Акушерка лишь понимающее кивала головой, да поглубже затягивала в себя ядреный папиросный дым. Фельдшер же продолжал:

– По-хорошему, её надо бы в больницу, в город, да не успеем уже, а по дороге растрясем. Там бы ей кесарево сделали, а я разве могу, Ирочка? Я же его и не делал никогда, только издали и видел. Может, ты сделаешь, а?

Тут девушка, наконец, встрепенулась и грустно заявила:

– Да разве ж я умею, Федор Иваныч, я и не видела никогда.

– Может, все же сама родит, а?

– Ну, конечно, родит, чай не девочка – не впервой рожает!

– А если кровотечение откроется, что будем делать?

– Типун вам на язык, Федор Иваныч! Чего бы ему открыться-то?

– А вот откроется, и всё, а нас потом под суд – муж у этой дамочки молодой, да волевой, видать со связями, он нас в покое не оставит.

– А мы на него жалобу напишем, что он товарища Сталина плохими словами называл, тогда и посмотрим, кто кого засудит!

– Ой, доболтаешься ты у меня, Ирка. Смотри мне! Чтоб больше от тебя таких идей не слышал. Лучше сходи-ка к роженице, посмотри, как она там.

– Давайте лучше вместе, а?

– Ну, пошли-пошли…

Но как ни просили милости у судьбы, как ни увещевали роженицу, чтобы та правильно дышала, правильно лежала, правильно тужилась, но ребенок не выходил, а через час прекратились и схватки. Ругая весь белый свет, в особенности нашу систему здравоохранения, Федор Иванович на рассвете решился на кесарево сечение. «Все же, не боги горшки обжигают! – сказал он себе. – Была не была!» Проштудировав быстренько «Справочник фельдшера», освежив в памяти алгоритм операции, он приступил к экзекуции. Разрез, правда, оказался немного больше, чем нужно, зато малыша было легко вынимать. Когда мальчик захныкал, то доктор с облегчением вздохнул в первый раз. Во второй раз он перевел дыхание, когда вытащил послед, почистил матку, зашил шов, а кровотечение так и не открылось. Все же ближе к обеду он решил от греха подальше отправить роженицу и ребенка в районную больницу, к тому же женщина чувствовала себя неважно, изрядно измучившись за ночь. И только перед сном, воссоздавая в памяти события прошедших суток и хваля себя за сноровку и умелые руки, Федор Иванович вдруг понял, что в спешке взял не тот скальпель – вместо прокипяченного, стерильного, но оказавшегося недостаточно острым, он впопыхах схватил другой, запасной, но не из стерилизатора, а прямо со стола, и, если ему не изменяет память, то именно этим скальпелем он предыдущим днем вскрывал нарыв на пальце у молодого рабочего с железной дороги, да так и забыл положить в банку для грязного инструмента. «Авось, пронесет, – подумал престарелый эскулап. – Надо верить в лучшее… Ведь у организма должен быть свой иммунитет…».

Но не пронесло… Через неделю после родов Анфиса, уже собираясь выписываться из больницы, внезапно почувствовала себя хуже – резко подскочила температура. А еще через пять дней, несмотря на все усилия врачей, она умерла от сепсиса, так и не узнав, что ту роковую ночь её муж провел в объятиях её единственной дочери, а её единственная дочь не только лишилась девственности, но и зачала в своем чреве новую жизнь, которую ждало замечательное, но не слишком долгое будущее.

Глава 17. Два брата

После скоропостижной кончины супруги Тимофей Костров, не долго думая, женился на ее любвеобильной дочери. Со стороны этот жест выглядел вполне разумным – никто и не догадывался, что страсть соединила их еще до смерти Анфисы Спиридоновны. Но, как оказалось, соединила ненадолго! То ли Тимофей осознавал свою вину, то ли вина угнездилась в подсознании и точила его душу помимо воли и разума, так или иначе, но с того самого момента, как Маша родила в конце ноября ему второго сына, он стал все чаще и чаще прикладываться к бутылке. Юная Мария, в сердце которой жар страсти не угасал, а, напротив, ширился и крепчал, к «греху» мужа относилась не просто терпимо, с пониманием, а даже с толикой одобрения. Нередко видя недовольную гримасу на лице вернувшегося с работы Любимого, она не единожды выставляла на стол чакушечку, и пока муж с ней расправлялся, сидела перед ним и ласково сверлила его лоб своими синими очами. Но однажды муж не вернулся!

А под утро его разрезанное на несколько частей тело нашли на полотне железной дороги – после смерти Машиной матери молодожены переехали в более перспективное Мамоново, где Тимофей и служил на железной дороге электриком. Что стало причиной гибели так и осталось загадкой. Люди говорили всякое – то ли сам он пьяный попал под поезд, то ли кто-то его ограбил (в тот день давали зарплату, а денег при нем не обнаружили) и полуживого положил под стальные колеса очередного товарняка, – но достоверно правды не знал никто! Тем не менее, это не мешало Маше винить себя. «Вот она расплата за грех! – корила она себя в минуты слабости. – За желание получить чужого мужа! За нелюбовь к матери! За разврат! Хотела счастья? Ну, вот и получила, милая!»

Только с уходом Тимофея, вслед за которым тут же умерла и бабушка, Маша поняла, что осталась одна, осталась без работы, значит, без средств к существованию, с двумя мальчишками на руках, первого из которых она тихо ненавидела, а второго, собственного, любила всем сердцем…

Ничего ей не оставалось другого, как идти работать на железную дорогу, где как раз вовремя появилась вакансия товарного кассира. А ребятишек пришлось поручить сердобольной соседке, у которой своих было трое, но, в отличие от нее, Маши, был живой и хорошо зарабатывающий муж. Впрочем, большую часть времени братья были предоставлены сами себе, и пока их мать за жалкие 400 рублей в месяц следила каждый день с утра до вечера за разгрузкой-погрузкой вагонов, они выживали сначала в голодные 40-е, а потом и в более мягкие 50-е…

Несмотря на то, что Виктор был старше Ивана почти на целый год, старшинство между братьями довольно скоро перешло к младшему. В немалой степени поспособствовала этому Маша, старавшаяся то явно, то незаметно подсунуть Ванечке более толстый кусок, нет, не мяса, а простого хлеба, и вместе с тем внушить братьям, что именно Ваня – старший, главный, что именно он и ее надежда, и опора, и наследник, и будущий глава семьи. Со временем появилась в хозяйстве коровка – уж кто-кто, а Маша умела ухаживать за буренками! И тогда повзрослевший Витя понял, что брату Ване достаются и самые жирные сливки, и сметанка, и маслице, а ему, почему-то, порой не достается ничего, кроме кислой простокваши…

Быть может, достанься Вите иное сочетание генов, вылившееся в другой, более сильный и твердый характер, то смог бы он восстать против несправедливости, смог бы начать борьбу за первородство, за главенство, за старшинство, но природа поскупилась и, казалось, в компенсацию за все напасти, выпавшие на юные плечи Марии, отдала все лучшее, что было в неизвестном ей костровском роду, именно ее сыну, любимому Ванечке…

А в роду этом было намешано всякого, о чем Маша и не догадывалась, и только когда Ваня стал взрослеть, превращаться из малыша в мальчика, отчетливо поняла, какого талантливого сорванца родила на свет! А после случайно увиденного эпизода, когда в свои семь лет Ваня выказал себя одновременно и мужчиной, и воином, задумалась о силе костровской крови!

В тот летний вечер она возвращалась домой уверенной и энергичной походкой, в прекрасном расположении духа, вызванном удачным рабочим днем и хорошей погодой, но за несколько десятков метров от дома вдруг увидела что-то непривычное. Маша остановилась и стала ждать развития событий, и хотя из-за расстояния она не слышала слов, ей и без них стало ясно, что ее сын вступил в неравную схватку с двумя соседскими пацанами, которые были на голову выше его! Она и раньше замечала, что ее Ваня всегда впереди – будь то налет на чужой палисадник за овощами или катание на крышах вагонов местных поездов, но вот чтобы так!!! Ее сын, которого она привыкла видеть послушным и добрым, в этот раз неистовствовал, будто и не мальчик был перед ней, а волчонок, точнее, настоящий волк! В какой-то момент ей показалось, что более сильные противники подомнут его под себя, и она даже сделала несколько шагов вперед, чтобы спасти, защитить свое чадо, но нет, тут же Ванечка сбросил сначала одного, потом ударил другого, да так, что тот, схватившись за живот, беспомощно присел… Наконец, битва была закончена – «враги» ее сына позорно улепетывали с поля боя под залихватское улюлюканье тех, кто поддерживал ее наследника.

Только потом, спустя годы, наведя справки, найдя родных Тимофея, разбросанных по всей стране, Маша поняла, что все дело в крови, в костровской крови, которая имеет одно свойство – дремать до поры до времени, но в самые важные роковые минуты вскипать так, что способна смыть на своем пути любые стены, любые препятствия и преграды! Выяснилось, что отец Тимофея, сгинувший в Гражданскую войну неведомо где и как, на фронтах Первой мировой не раз отличился сначала неумеренной отвагой, граничащей с безрассудством, за что получил Георгиевский крест, а затем, в начале семнадцатого года, увел, подобно легендарному Чапаеву, свой полк в тыл, расстреляв попутно нескольких запротестовавших офицеров. Мало того, вернувшись к себе на Полтавщину, отец Тимофея сподвиг крестьян на экспроприацию нескольких помещичьих хозяйств, сопровождавшуюся сожжением двух или трех дворянских усадеб, а затем возглавил местный ревком. Но его «любовь» к «красным» длилась недолго – весьма скоро он понял, куда они ведут страну, потому его уход к махновцам выглядел довольно понятным и логичным… А вот дальше следы Федора Кострова затерялись, остались лишь его жена и двое сыновей, одним из которых был Тимофей, а другим – Петр, тоже участник Великой Отечественной, трижды раненый кавалер трех орденов Славы, продолжавший жить в Малороссии, – он и просветил Машу по поводу особенностей костровской крови…

Выяснилось и то странное обстоятельство, что если у одного из братьев эта кровь проявляла себя во всей красе, то у другого текла много медленнее, кипела много реже и вообще едва ли напоминала истинную костровскую кровь. Так было с отважным Федором и его безвестным братом, ничем себя не проявившим, то же самое случилось с храбрецом Петром и вполне заурядным Тимофеем, и вот, наконец, эту особенность Маша во всей полноте лицезрела у своих сыновей, впрочем, истинным сыном был лишь Иван, а вот Виктор формально оказывался братом, что ее премного удивляло…

Действительно, Витя мало того, что был нелюбим, он и по природе своей, по своему существу был замкнутым, нелюдимым, временами робким и тихим, но иногда злым и мстительным. Ваня же был открыт, смел, решителен и, несмотря ни на что, любил брата, относился к нему хотя и свысока, но при случае всегда стоял за того горой, а со временем стал даже бороться с его дискриминацией со стороны матери… Тем не менее, Витя продолжал чувствовать себя чужаком, пасынком, байстрюком, продолжал спрашивать себя, почему все лучшее, вся полнота материнской любви, все тепло ее сердца достается Ване, а ему – только жалкие крохи, и, не находя ответа, скупо плакал по ночам…

Но слезами горю не поможешь, и однажды, в поисках истины, руки двенадцатилетнего мальчугана раскрыли метрику, в которой к своему удивлению в графе «мать» он прочитал неведомые ему имя и отчество – Анфиса Спиридовна! Сначала он подумал, что мать могла сменить имя, потом решил, что это ошибка, но когда, наконец, нашел свидетельство о рождении брата, где матерью значилась Мария Еремеевна, понял, почему к нему так относились, почему отравили неприязнью все его детство, единственное и навеки омраченное дефицитом любви!

Маша не стала ничего скрывать и на вопрос сына о различии в метриках откровенно пояснила, что его мать умерла во время родов и что она, Маша, ее дочь, а он, Витя, приходится ей, Маше, родным братом, пусть и сводным, и таковым же он приходится и Ване, но не по матери, а по отцу. На следующий день после такого шокирующего признания Витя не вернулся из школы, но он не сгинул, просто пропал… Как выяснилось позже, он сел на поезд и отправился в ближайший крупный город, где бесцельно бродил по улицам несколько дней, ночуя неизвестно где, питаясь непонятно чем, пока не был схвачен с поличным во время кражи на рынке и только после этого в сопровождении милиционера вернулся под крышу родного дома.

Закончив семь классов, Витя поступил в политехнический техникум в соседнем Святогорске и с тех пор появлялся в Мамонове только раз в несколько месяцев, обычно по праздникам. Внешне он, казалось, простил свою мать-сестру, стал более весел, более общителен и терпим, но внутри, как ни старался, простить не мог. Мало-помалу в голову его стали приходить крамольные, но близкие к правде мысли о том, уж не поспособствовала ли Мария Еремеевна кончине его матери, уж не из-за любви ли к его отцу случилось то, что он остался сиротой, пусть формально и имел мать? И чем больше он об этом думал, тем сильнее уверял себя, что именно так и есть, и желание справедливой мести все глубже вонзалось в его сердце, все плотнее окутывало его душу… Скоро желание стало страстью, стало требованием его самости, и, уступив его напору, Виктор сказал себе, что как только появится момент, он накажет тех, кто отравил его единственное детство…

Но годы шли, а подходящего случая все не представлялось. Вот уже и завершилась его учеба в техникуме, в тот же год брат Ваня закончил школу и поступил в летное училище, а у него, Вити, начались трудовые серые будни в должности мастера на вагоноремонтном заводе… Через год он встретил девушку, но она почему-то оставила его уже через два месяца… Работа нравилась все меньше, а водка все больше… Но однажды в дверь его комнаты постучали… Открыв дверь, Витя увидел своего брата Ивана! Тот был в синем парадном офицерском мундире, на плечах горели золотом лейтенантские погоны, а рядом с ним скромно стояла ухоженная и красивая девушка… И оба просто сияли счастьем! От похотливых глаз Виктора не укрылась и та пикантная подробность, что девушка была уже на сносях, и срок беременности, судя по плавному овалу живота, заметно проступащему под простеньким платьем, похоже, был приличным. И в тот самый момент, когда Витя увидел все это, кто-то из глубин подсознания сказал ему: «Час мести пробил! Действуй, Витёк!»

Иван же пожаловал в общагу, где жил Виктор не просто так, а для того, чтобы пригласить брата на свою свадьбу, справлять которую молодые решили в родном доме Марии Еремеевны, в недалеком Мамонове! А через две недели после торжества они уже должны были отправиться к месту службы молодого офицера – в далекую Латвию, на берега холодной Балтики…

Глава 18. Преступление

Вопреки ожиданиям Виктора свадьба его брата оказалась довольно малолюдной. Вместо полусотни гостей – всего 15 человек: молодые, он с матерью, три однокашника Ивана, три его же друга детства, пара подружек невесты, да три соседки-приятельницы Марии Еремеевны. Как и ожидалось, стол был скромненьким, а подарки и того проще – блестящий серебром электрический чайник, полутораспальное байковое одеяло, набор постельного белья и даже миксер! Самым дорогим презентом, купленным вскладчину сокурсниками Ивана, оказался новенький пылесос «Уран» – двусоставная стальная машина серо-серебристого цвета, в верхней части которой располагался мотор, а в нижней – мешок для мусора.

Но Виктора менее всего заботили подарки, а больше всего – миловидная русоволосая невеста брата. И пусть сейчас она едва ли замечает его, пусть его пламенные взоры остаются без всякого ответа, он знает, точно и доподлинно знает: она не просто станет его, но и навсегда его запомнит! А пока… пока Виктор старался быть как можно более общительным и веселым, перебарывая изо всех сил собственную замкнутость и зажатость с помощью изрядных доз «Русской водки» – пожалуй, самой популярной марки тех лет. К удивлению матери он не только сумел выжать из себя короткий, но вполне приличный тост, но также успел затанцевать всех подруг невесты, сойтись с одним из однокашников Ивана и даже сделать комплимент самой невесте, точнее, ее густым и ровно-красиво уложенным волосам.

Всё было именно так, как всегда бывает в таких случаях: сначала тихое и спокойное начало, потом бурное веселье с танцами, переходящими в залихватскую пляску и всеобщее братание, после чего наступил спад, связанный с чаепитием и усмирением одного из внезапно заявившихся соседей-алкашей, а к полуночи все уже заснули – большей частью непонятно где и с кем, разумеется, кроме невесты и жениха, которым была выделена отдельная комната и лучший диванчик.

Наутро праздник продолжился – мужской половине надо было опохмелиться – но после обеда гости стали собираться домой: местные жители – к себе в хаты, ведь в понедельник всем надо было спозаранку отправляться на труды праведные во славу социалистической родины, а сокурсники Ивана и подруги его невесты – теперь уже, конечно, жены, – в Святогорск. Только Виктор никуда не торопился, к радости матери сегодня он почти не пил, отчего выглядел мрачноватым, что, в общем-то, никого не удивило – похмельный синдром.

По ходу обеда выяснилось, что не только однокашникам Ивана, но и ему самому завтра надо быть в училище для получения какого-то важного и таинственного документа, имени которого никто не называл, но, как понял Виктор, имеющего непосредственное отношение к предстоящему месту службы каждого из них. Засобиралась было в город вместе с мужем и русоволосая красавица Надя, жена-невеста Ивана, но внезапно девушка почувствовала себя неважно, что никого не удивило – ведь она была уже на шестом месяце, о чем всех оповещал ее выпуклый животик. Надю стало мутить, тошнить, что все приняли скорее за симптом токсикоза, чем за признак отравления. В итоге то ли еще будущая, то ли уже настоящая свекровь уговорила ее остаться – все равно молодые собирались погостить-пожить в Мамонове еще недельку, а Ванечка завтра к вечеру уже будет здесь.

Эх, если бы рано созревшая и выросшая, много перенесшая и пережившая Мария Еремеевна Клюшева наряду с жизненной мудростью обладала бы еще и психологическими познаниями! Тогда бы, возможно, она разглядела, опознала бы у своего старшего сына шизоидную акцентуацию, а опознав, поняла бы, что шутки с ним плохи! Плохи потому, что обладатели оного характера отличаются не только эмоциональной холодностью, замкнутостью, погруженностью в себя, но также и мстительностью, нередко доходящей до беспощадной жестокости! Если бы она знала, что шизоиды способны помнить обиды сквозь десятилетия, что они не склонны прощать, но склонны мстить всем тем, кто где-то и когда-то перешел им дорогу, не говоря уж про тех, кто лишил их счастья, кто отравил им существование. И не просто мстить, а мстить жестоко, мстить злобно, мстить коварно, но не сразу, а спустя годы, и не абы как, а хладнокровно и расчетливо, планируя каждое действие заранее!

Знала бы она, что внезапная тошнота Нади – совсем не случайна, как не случайно и то, что ее старшенький «тихоня» не просто так сегодня необычайно трезв и молчалив.

Остальное описывать страшно, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, а правду в мешке не утаишь, даже если эта правда ужасна и омерзительна.

Следующим актом операции «Возмездие» – как ее называл Виктор – стало усыпление матери, случившееся через пару часов после того, как все гости разъехались, и почти сразу после того, как Мария Еремеевна предложила попить чаю… Некоторая доза снотворного порошка попала и в стакан Нади, которую также стало клонить в сон… Но уснуть ей не пришлось ни в этот вечер, ни в эту ночь…

Сначала он обещал, что ему нужно лишь «немного приятного», а в обмен за удовольствие он оставит в покое её лоно, пощадит её ребенка. И Надя поверила – а что ей оставалось, – и послушно встала на колени и до изнеможения сосала, обливаясь поочередно то слезами, то потом… Но он обманул, и потребовал новых наслаждений, обещая, что будет осторожен, что не позволит ему проникнуть глубоко… И она снова согласилась и безропотно позволила все, что он хотел… Но ему было все мало и мало и, наконец, отбросив конвенансы, он откровенно заявил, что пока она не родит, не родит здесь и сейчас, пока не освободится от бремени у него на глазах, он не успокоится, а в награду за послушание – дарует ей жизнь! Но ночь приближалась к концу, а плод все цеплялся за жизнь, несмотря на старания Виктора, который всем своим телом налегал на живот несчастной девушки, входя в нее все агрессивнее, все глубже… Когда же он понял, что более не способен возбудить своего «дружка» и он теперь ему не помощник, начался последний акт трагедии… Он просто стал бить ее по животу – сначала кулаками, потом ногами, все более входя в раж… И через пятнадцать минут к его омерзительной радости начались схватки… А еще через полчаса все было кончено…

Мария Еремеевна проснулась с ужасной головной болью, когда уже было светло… Она почти сразу поняла, что уже утро – солнце светило в окна ее комнатушки всегда сразу после рассвета… Пошатываясь, дошла она до рукомойника, ополоснула лицо, поставила на плиту чайник… И только потом стала вспоминать вчерашний день… Как же она так вырубилась? И отчего разваливается на куски голова? Она зашла в комнату молодых и… сначала не поняла, что же перед ней – так неожиданно было зрелище, а когда поняла – истошный крик огласил не только дом, но все окрестности… На том самом лучшем диванчике на некогда белоснежной простыне в луже крови лежала ее сноха, лежала совсем голая, связанная бельевыми веревками по рукам и ногам, с окровавленной тряпкой во рту, вся в ссадинах, синяках, кровоподтеках… Мария прикоснулась к ее плечу – просто хотела убедиться, что та жива, – и тут же девушка вздрогнула, повернула лицо и… Такого взгляда Маше никогда не приходилось встречать! В глазах девушки она прочла всё – и унижение, и боль, и отчаяние, и ненависть!

– Витя? – только и спросила Мария.

– Да, – беззвучно, одним кивком головы подтвердила Надя.

В Прибалтику, к новому месту службы Иван уехал во время, но один, без жены… Надя пролежала месяц в Святогорском госпитале, где за ней ухаживала только свекровь – как оказалось, у Нади не было родителей и воспитывала ее бабушка, а у последней, стоило ей только узнать о беде, постигшей единственную внучку, тут же отнялись ноги… Возможно, совместная жизнь Ивана и Нади наладилась бы, пусть не сразу, пусть с трудом, но наладилась бы, во всяком случае Ивану и в голову не приходило отказаться от любимой жены… Но то ли судьба, то ли сама Надя рассудила иначе… Как бы там ни было, а факт заключается в том, что через неделю после выписки из стационара её раздавленное тело нашли почти на том же самом месте, где за двадцать лет до того обнаружили окоченевший труп её свекра…

После всего случившегося Мария Еремеевна почти сразу поседела, за несколько месяцев превратившись из молодой женщины – ей в том году исполнилось ровно сорок лет, – в осунувшуюся бабулю. Она навеки прокляла своего «старшенького», пообещала себе и Богу, что никогда его нога не ступит на порог ее дома, что никогда не заговорит с ним, что для нее он навсегда – самый заклятый враг!!!

И только тогда, когда через полгода Виктора, отправившегося в бега, наконец арестовали где-то на севере Тюменской области, когда еще через полгода состоялся суд, где она была главным свидетелем, когда объявили приговор – «восемь лет колонии строго режима» – только тогда Мария Еремеевна немного успокоилась и стала возвращаться к нормальной жизни, снова стала радоваться, пусть уже не так, как раньше, но все же радоваться, радоваться солнцу, небу, встречным коровкам и, прежде всего, успехам своего единственного родного сына…

Иван же перенес потерю Нади много спокойнее своей матери. Через год он женился на не менее красивой девушке с модным тогда именем Вера, а еще через год у них родился их первый и, как оказалось, единственный ребенок… Но и он не простил брата, да и как ему было прощать того, на совести которого лежали жизни двух любимых Иваном людей – его первой жены и его первого ребенка, даже тельца которого так и не нашли…

А что же Виктор? За примерное поведение его освободили на два года раньше положенного, а на свободе уже ждала его скромная и тихая девушка Аня, решившаяся однажды на свой страх и риск ответить на письмо несчастного заключенного, которое случайно показала ей коллега по работе, чей муж недавно вернулся с зоны… Разумеется, Витя сделал всё, чтобы его невеста, а потом и жена, не узнала об истинной причине судимости… Нет, он не раскаялся в преступлении, он продолжал себя считать правым, но мстить дальше не собирался – он был вполне удовлетворен содеянным… Виктор продолжал следить за судьбой брата, тихо его ненавидя, огорчаясь каждому его успеху, радуясь любой неудаче… Сам же он не сделал никакой карьеры – да и какая ему светила карьера с таким-то «послужным списком»! Он тихо влачил каждодневное ярмо токаря на одном из оборонных заводов Святогорска. Тут же в заводской столовой работала и его жена. И все же в его жизни была надежда, было радостное и великое достижение, единственная его удача, единственный источник оптимизма, источник света в череде серых будней его тусклой жизни, источник, которого он, пожалуй, и не заслуживал, и имя ему было – Елена, что означает: «Светоносная»…

Глава 19. Предсказание Анфисы

Когда Мария Еремеевна закончила свое повествование, уже светало. По огороду то тут, то сям были разбросаны ветки, дорожки стояли все затопленные водой, а две яблони из пяти оказались покорежены, как бы расколоты на двое пронесшимся холодным фронтом вместе со шквалистым ветром в его авангарде и обильным ливнем в арьергарде. Но Сергей как-то не заметил ни урагана, ни дождя, а если и заметил, то не обратил никакого внимания, как не обратил внимания и на то, что по сути в одиночку осушил бутылку «Распутина». Он был действительно шокирован, но, как ни странно, не столько преступлением своего дяди и ужасной кончиной первой супруги своего отца, но в большей степени особенностями биографии бабушки – ему казалось, что в то далекое военное время люди любили иначе, менее страстно, более спокойно и целомудренно, а уж в сексе едва ли были способны на какие-то изыски, но еще более его удивила та искренность, обстоятельность, с которой бабушка поведала ему историю своей жизни, своей семьи, в правдивости каждого слова, каждого момента которой он ни капельки не сомневался. Именно в благодарность за эту искренность и открытость он со всей возможной теплотой и нежностью обнял бабушку, которую до того едва ли воспринимал как женщину, а теперь, гладя ее по спине, содрогавшейся от редких, но глубоких то ли всхлипываний, то ли рыданий, чувствовал не только душой, но всем своим существом, как под этим постаревшим телом бьется молодое, до сих пор жаждущее любви и ласки, сердце, сердце, на долю которого выпала одна-единственная, но всепоглощающая любовь, и которое ради этой любви пожертвовало всем, а взамен получило лишь краткий год счастья, омраченный смертью хоть и нелюбимой, но все же родной матери, смертью, в которой Мария чувствовала и частицу своей вины.

– Ты напрасно винишь себя, бабушка. Ты не виновата, ни в чем не виновата. Так сложилось и никто не виноват, – успокаивал он свою прародительницу.

– Всегда кто-то виноват, Сереженька. Ничего просто так не происходит, мой родной. На всех нас первородный грех лежит, а мы его умножаем.

– Получается, что все виноваты? Чего же тогда себя винить? Вот и мама твоя далеко не ангелом была, а уж отец, который тебя бросил, – и подавно.

– Но отвечать придется нам в одиночку, каждому за свои грехи, а мне нет прощения… Вот и Тимошу я не уберегла, и Аню с дитём загубила, и Ваня, сыночек, ко мне ехал… Нет, нет мне прощения…

Костров понял, что сейчас переубеждать бабушку, стремиться освободить ее от всегда деструктивного чувства вины – дело пустое, а потому предложил вздремнуть, чтобы после полудня, ближе к вечеру, отправиться в город…

Сергей проснулся, когда на часах было уже восемь вечера. Бабушка, освобожденная собственной исповедью и поддержкой внука от значительной части чувства вины, напевала знакомую мелодию из репертуара Аллы Пугачевой, перебирая какие-то вещички в древнем платяном шкафу.

– Нам пора ехать, бабушка, – полусонным голосом, поднимаясь с дивана, проинформировал Сергей.

– Проснулся? Ну, слава Богу, а то я думала-гадала, будить тебя али нет…

– Голова раскалывается, – пожаловался Сергей. – Ох уж этот дважды обезображенный «Распутин»…

– Сейчас дам анальгинчика и полегчает, – успокоила внука Мария Еремеевна. – Вот, кажется, это подойдет. Как ты думаешь? – бабушка приложила к телу темно-синее длинное платье.

– А черного нет?

– Увы, нет… Думаю, со старухи какой спрос? Умный не скажет, а дурак… Он дурак и есть…

– Я так тоже думаю, что ничего страшного. У меня тоже нет черного костюма, придется форму надевать…

– Ладно, подымайся, засоня! Попьем чайку и поидем! – бодро скомандовала бабушка.

На всем протяжении недолгой дороги до города бабушка ни разу не вспомнила ночную исповедь, предпочтя последней вещание о местных мелких происшествиях и пересказ деревенских сплетен. Её мерный ровный голос говорил о том, что она уже успокоилась, почти окончательно приняла новый печальный факт в истории своей семьи и смирилась с потерей любимого чада… Но когда они уже подъезжали к дому вдруг ненадолго умолкла, а в тот самый момент, когда Сергей припарковывал машину на стоянку во дворе, вдруг упавшим голосом произнесла:

– Сегодня сон видела.

– И что в нем? – Сергей, озадаченный интонацией, затормозил движение руки, собиравшейся уже отворить дверь, и вернул ее на рулевое колесо.

– Да так… Недолго и мне осталось – скоро встречусь с Ванечкой…

– Б-а-а-б, ты что? – протянул Сергей, переведя пристальный взгляд на глаза прародительницы.

– Я то пожила свое… А вот тебе жениться надо, да поскорее… И главное – прошу тебя, будь осторожней, Сереженька! Очень прошу!!!

– Да что приснилось-то? – Сергей хоть и был специалистом в области методологии науки, но в вещие сны верил не меньше, чем в технический прогресс, а потому действительно заволновался.

– Анфиса мне снилась, матушка моя блудная…

– И?

– Обещала изничтожить всё мое семя, говорит, что и Тимошу, и Ваню она прибрала, а теперь, молвила, и тебя, доченька, а потом и внучка твоёго на тот свет заберу…

– И всё? – Сергей не очень-то испугался, но все же решил выяснить подробности.

– Почти… Сказала ещё, что подошлёт из Иномирья за тобой молодую девицу красоты неописуемой и через неё ты и получишь смерть лютую…

– Лютую?

– Да, внучек, так и сказала, – подтвердила Мария Еремеевна.

– Из Иномирья? – Сергей, кажется, впервые слышал это красивое и завораживающее неизъяснимой тайной слово.

– Да, из Иномирья или… погоди… может, и через Иномирье – сейчас не упомню, – посетовала бабушка.

– И когда это случится? Хотя бы примерно? – поинтересовался внучек.

– Не хотела я тебе говорить, ну, да ладно, скажу, может, это тебя спасет. В ночь на Ивана Купалу!

– Так и сказала? И в каком году? В этом?

– В этом, Сереженька, именно в этом годе – в ентом-то вся и беда!

Глаза бабушки и внука вновь встретились – в первых сквозь слезы горел страх, а во вторых – искреннее удивление…

Почему-то в этот момент Сергею вспомнилась повесть Эльдара Рязанова «Предсказание», несколько лет назад опубликованная в «Юности» и так глубоко поразившая его душу. Там все начиналось именно с предсказания смерти, которое мимолетно делает главному герою цыганка на вокзале, но все же тому удается избежать незавидной участи, правда, ценой гибели своего двойника из прошлого – себя молодого, перенесшегося в будущее… Но ведь ему, Сергею, только 25 лет, и его более молодой клон вряд ли ему поможет, да и не верит он в такие чудеса – синергетика, современная теория самоорганизации сложных систем, настаивает, что время необратимо, а потому… Ну, нет! Даже всевидящая Ванга ошибается как это было, например, с ее бредовым пророчеством об оккупации советскими войсками Чили… Хотя, если на грядущих выборах победит Зюган, то тогда, в принципе, возможно и восстановление Союза, и… но все же вероятность оккупации далекой южноамериканской страны – это чистая фантастика… А еще болгарская старушка предсказывала, что целый город в центре России в одну ночь внезапно будет затоплен морскими водами! Ладно бы предсказала, что под воду уйдет Питер или, например, затопит какой-нибудь иной морской порт – в эпоху глобального потепления это весьма вероятно… А она – город в центре России…

– А, вспомнил, что за город! – сказав эти слова вслух, Сергей виртуально стукнул себя по виртуальному лбу.

– Ты о чем, внучек? – бабушка удивилась странной фразе, выпавшей из ниоткуда, то есть не относящейся к их разговору.

– Да так… Вспомнил Вангу… Она предсказывала много такого, что не сбылось или не может вообще сбыться. Например, в какой-то газетке читал недавно, она якобы сказала, что в 2000 году в одну ночь морские воды затопят Курск! Представляешь, баб, целый город на равнине, в тысяче километров от ближайшего моря, уйдет одномоментно на морское дно! Это же бред!

– Ну, не знаю, внучек, тебе виднее…

– Это я к тому, – с напускным спокойствием увещевал Сергей, – что даже такие авторитеты, как Ванга или там Нострадамус, нередко ошибаются, а порой всякий бред пророчат. Так что нельзя всему верить! Доверяй – но проверяй!

Сергей снова поглядел на бабушку в надежде, что его слова ее успокоят… Но бабушка лишь скептически едва заметно скривила рот и немного приподняла плечи, как бы говоря: «Эх, молодо-зелено! Хорошо бы как бы так, но если бы ты знал, внучек, что в жизни еще не такое бывает возможно!»

Молодому философу, конечно, не потребовалось много времени, чтобы переварить новую информацию и понять всё. «Так вот ты какая, красавица Ариадна! Вот кто тебя послал и с какой целью! Вот откуда твоя соблазнительная прелесть, змея подколодная! – рассуждал сам с собой Сергей накануне предстоящих похорон, лежа в теплой уютной постели. – Но ничего, мы еще посмотрим, кто кого, ой как посмотрим!» Будучи воспитанным в духе неонеклассической парадигмы, юноша хоть и верил в мистику, но еще более верил в то, что мир до конца непредопределен, что свободы никто не отменял, а, значит, любой рок, каким бы он ни был, можно если не отменить, то хотя бы перехитрить, что удавалось немалому числу людей, например, тому же Ивану Грозному... К счастью, до «часа Х» еще есть время, без малого три недели, а потому всё возможно. Как в ту, так и в другую сторону. «Но почему она не покончила со мной сразу, еще вчера, ведь для этого была возможность, может даже не одна? Ну, конечно, раньше нельзя! Конечно-конечно, меня надо принести в жертву не раньше, не позже, чем в этот сакральный день, когда активизируются нечистые силы! Интересно, что же она задумала? Какой лютой кончиной хочет меня наградить? Ну, в любом случае так просто я не дамся, нет, не дамся! М-да, интересно получается: и дед Тимофей, и первая жена отца почили таинственной смертью, причем, на одном и том же месте! В первом случае Анфиса, похоже, сама отомстила за измену, во втором – в качестве орудия возмездия выбрала своего сына, интересно, чем он сейчас занимается? Не причастен ли он к гибели отца с матерью? Надо бы посоветовать расследовать эту версию полковнику Сизову… Ладно, Ариадна, мы с тобой еще поборемся, ой как поборемся… Эх, похоже, прав был Клещёв, прав в том, что эта девица пришла за моей жизнью! Интересно, вышел ли он на её след, нашел ли, установил ли личность? Ой, боюсь, что не вышел, что не нашел… Ну, ладно, поживем – увидим!»

Погружаясь в сон, Сергей, как ни странно, не испытывал страха, если он и боялся, то только за жизнь бабушки, своей же ему не было особенно жалко, да и какое-то внутреннее чувство говорило ему, что еще рано, очень рано хоронить себя…

Глава 20. Светлана

«Зачем же я так вчера нажрался! – именно с этого неприятного сетования началось утро среды для Сергея Кострова. – Ладно бы, с друганами или с корешами на кафедре… А тут при всем народе… Мрак… Куда меня понесло… Хорошо, что главком не прилетел – прислал только одного своего зама… Да, конечно, простительно, но все же… все же неудобно… Ой, бедная моя головушка… Опохмелиться что ли? Или ограничиться рассольчиком, если он найдется в холодильнике, конечно… И перед Светкой неудобно… Сам ее пригласил и как свинья наклюкался… Что она подумает теперь? Что я алкаш? И верно – надо смотреть правде в глаза – я стал что-то много пить… Надо с этим завязывать… Но как?»

Сергей стал поэтапно, двигаясь от утра к обеду и вечеру вчерашнего дня, воскрешать в сознании события траурного вторника… Утро он помнил хорошо: два гроба, окаменевшие лица родителей, рукопожатия и кислые физиономии соболезновавших… Потом… Кажется, он хорошо принял еще до кладбища – Осинин, начальник кабинета кафедры, постарался… Но все же он вполне хорошо стоял на ногах и во время отпевания в церкви, и во время панихиды на кладбище… И пальбу из автоматов – нужное количество ружей так и не смогли раздобыть – он помнил довольно сносно… А потом… Последующее все скрылось в плотном тумане, ставшем к вечеру полностью непроницаемым… И все же сейчас он у себя в постели! Значит, кто-то помог ему добраться не только до дома, но и постель постелил, и раздел, и… Интересно, кто же это был? Осинин? Вряд ли, он наверняка сам напился до потери пульса… Филиппыч? Возможно, но… Или, скорее, это бабушка, хотя… Ну, конечно, это Свешников, ведь он никогда не пьянеет! Надо ему позвонить и поблагодарить…

В одних трусах, шатаясь, опираясь то на стены, то на косяки дверей, Сергей пополз на кухню – очень хотелось пить, хотелось холодной, ледяной водички… А вот опохмеляться не хотелось – значит, он все же еще не совсем алкоголик, а только пьяница…

Но за несколько метров до кухни, до вожделенного источника влаги, Сергей понял, что он в квартире не один: по синтезу вкусного запаха с легким шипением чего-то жарящегося на сковороде юноша легко догадался, что кто-то готовит завтрак, а может уже и обед… Ну, конечно, это бабушка – кто же еще…

Но это была не бабушка! И даже не Свешников…

Сергей стоял в проходе и любовался стройной фигурой девушки, которую прикрывала только короткая кремовая юбочка и розовая маечка, а сама девушка, совсем не замечая скользящих по ее обнаженным ножкам глаз парня, спокойно мыла посуду… По золотистым вьющимся волосам, по идеально ровным ногам, которые раньше он уже лицезрел, но не сзади, а спереди и в согнутом виде, он сразу понял: это Светлана! Но откуда она здесь? Зачем? Почему не на работе? Но какое же это счастье, какой чудный и неожиданный подарок – её присутствие!!!

– Привет! – ласково произнес Сергей, начисто забыв и про то, что он в одних трусах, и про свою помятую физиономию, и про жгучую жажду.

– Доброе утро! – обернулась девушка, одарив Сергея лучезарным сиянием лазоревых глаз.

– Какими судьбами? – Костров не скрывал ни своей радости, ни своего удивления.

– Меня Свешников попросил за тобой приглядеть до утра – а ему я не могла отказать – он столько сделал для меня и нашей семьи! – объяснила Светлана свое присутствие, и это объяснение скорее огорчило, чем порадовало Сергея – значит, она тут не ради него, а просто по просьбе полковника.

– Кажется, я вчера принял лишнего! – стал оправдываться Костров. – Ты уж прости меня, Светочка…

– Да ничего, я все понимаю… – успокоила его девушка, стараясь не смотреть на едва прикрытое одеждой тело парня.

Похоже, Сергей заметил ее замешательство, тут же вспомнил, что он в одних трусах и, попросив извинения, отправился в ванную…

Постояв под горячим душем минут пятнадцать, Сергей смыл почти начисто остатки вчерашнего опьянения, подправил свою мордашку так, что она стала выглядеть вполне пристойно, даже нашел в себе силы аккуратно побрить её, а также помыть увенчивающую макушку не слишком густую темно-русую шевелюру…

– Завтрак готов! – прокричала Светлана в тот самый момент, когда Сергей выходил из ванной…

И только тогда, когда они начали, сидя напротив друг друга, нехитрую трапезу, состоящую из яичницы с ветчиной и чая, Сергей вспомнил про…

– А где бабушка? – спросил он, резко прервав затянувшееся молчание.

– Уехала еще утром, часа три назад! – равнодушно проинформировала девушка.

– Как уехала? Почему? – удивился Костров.

– Сказала, что у нее там куры и поросенок, и их надо срочно кормить! – Светлана спокойно продолжала свои разъяснения, казавшиеся ей весьма простыми и вполне очевидными.

– Какой поросенок? Какие куры? – Сергей аж подпрыгнул. – Она уже лет пять не держит кур, а последнего поросенка забили еще раньше, еще при Советском Союзе!

– Да? – девушка наконец удивилась. – Тогда, действительно, странно… Но она именно так сказала…

– А ты сегодня не работаешь? – задал очередной вопрос Сергей после минутной паузы, не переставая думать о странном поведении бабушки и ее неожиданном обмане.

– Мне дали недельный отпуск, точнее, начмед освободил от сегодняшнего дежурства, чтобы я подготовилась к первому и последнему экзамену, – пояснила Светлана.

– А что за экзамен? Когда? – поинтересовался Костров.

– По философии. В пятницу, – скупо просветила своего визави девушка.

– Надо же! – удивился Сергей. – Могу проконсультировать! Все же я профессиональный философ! – с искренной гордостью предложил юноша свои услуги.

– Спасибо! Но я сама справлюсь, – не менее гордо отказалась от помощи девушка.

И снова повисла тишина. Беседа явно не клеилась, а почему – не понимали оба… И обоим начало казаться, что те радостные минуты понимания и близости, бывшие с ними всего четыря дня назад, в утро их первой встречи, были только сладким сном, обманчивой грезой, простой случайностью…

Завтрак подходил к концу, и чем ближе было окончание трапезы, тем сильнее волновался Сергей – все-таки не часто он имел счастье побыть в квартире наедине с девушкой, а уж с такой красивой – точно впервые в жизни! И что делать дальше, что ей предложить? К своему ужасу этого он не знал!!!

Но Светлана неожиданно пришла на помощь, если, конечно, это можно назвать помощью…

– Мне пора, Сергей, – произнесла она, вставая из-за стола.

– Как пора? – выпускать на волю неожиданно свалившееся счастье он не хотел, но еще менее мог найти способ его задержать.

– У меня в два часа консультация, а сейчас уже половина двенадцатого! А мне еще ехать до училища почти час! И переодеться надо! – Светлану неожиданно захлестнула волна многословия.

– Понятно, – обескураженно протянул Костров. – Может, тебя отвезти?

– Нет, не стоит. Как-нибудь в следующий раз… – продолжала равнодушно вещать девушка, парализуя все ухищрения Сергея, направленные на то, чтобы ее остановить, задержать, просто не потерять.

– А мы еще увидимся? – наконец осмелился задать крамольный вопрос юноша.

– Зачем? – ответила все так же равнодушно Светлана.

– Я понимаю, я тебе не нравлюсь, но, может быть, мы могли бы дружить… Мне кажется, хорошие люди должны помогать друг другу… – старался донести до прекрасной собеседницы свою позицию Костров.

– Отчего же ты мне не нравишься? – Светлана, наконец, снова улыбнулась. – Если ты действительно хороший человек, то я буду рада дружбе с тобой! – проговорила она так, будто и не было ее обещания дружить, высказанного четыре дня назад.

– Честно? – Сергей, не избалованный вниманием красивых женщин, не верил своему счастью.

Да-да, теперь ему казалось счастьем просто дружить с этой девушкой, видеть ее хотя бы иногда, а ведь в субботу он предлагал ей замуж! Но как давно это было!!! Да и тогда он не мог до конца разглядеть всей полноты ее красоты…

– Абсолютно, – уверенно подтвердила девушка. – Но мне действительно пора…

– А вечером мы увидимся? – все больше возвращая уверенность в себе, спросил Костров.

– Пока ничего не могу обещать! Позвони мне часиков в семь – там будет видно!

– Но я не знаю твоего телефона!

– В самом деле? Извини… Тогда неси ручку и бумагу…

Сергей бросился в свою комнату, едва не снося на поворотах косяки дверей и выступающие углы предметов мебели…

– Вот! – возвратившись так же стремительно, он протянул девушке лист бумаги и карандаш.

Светлана снова улыбнулась, быстрехонько накалякала шесть цифр, но, немного подумав, подписала под номером телефона еще несколько слов и протянула исписанный листок Сергею:

– Ну, я пошла! – она стояла в прихожей, стройная как березка, прекрасная и фигурой, и лицом, казалось, не решаясь сделать то, что было вроде бы положено в такой ситуации – ситуации прощания двух разнополых друзей.

Сергей стоял перед ней и виновато улыбался, правда, в чем его вина он не понимал отчетливо, но какую-то вину чувствовал, и это чувство вины не позволяло обрести нужную уверенность в себе. И поэтому ему оставалось только ждать…

– Я пошла? – теперь Светлана скорее спрашивала, чем утверждала.

И тут из рук Сергея выскользнул карандаш, выскользнул и покатился прямо к ногам девушки… Она попыталась наклониться первой, чтобы поднять, но не успела – он опередил её… Опередил, обогнал и, нащупывая карандаш, невольно заметил, что оконечности её прекрасных лапок обуты в дешевые полотняные тапочки, один из которых на конце – именно там, где ютится большой палец, – протерт до дырочки… То, что не открылось ему тогда, на территории военного госпиталя, стало очевидным сейчас. Правда, тапочки на этот раз были другие, немного поновее и поприличнее, но лишь немного…

Не поднимаясь, он вопросительно посмотрел на неё… Она поняла, что он заметил бедность ее убогой обувки, и тут же слегка порозовела, не сумев скрыть смущение… А Сергея внезапно накрыла волна нежности, слегка пропитанная жалостью, и в одно мгновение Света стала ему много ближе и роднее, чем раньше. Она казалась ему уже не чужой, а родной – как сестра, если и не родная, то, по меньшей мере, двоюродная… И повинуясь этому теплому чувству, он, встав на колени, стал нежно-трепетно, едва касаясь, целовать ее ноги, продвигаясь по ним все выше… Света вздрогнула, но не отступила назад. Минуту она терпела прикосновения губ юноши, а потом, когда те стали уж совсем неприлично близкими к самому интимному месту девичьего тела, все-таки произнесла:

– Прошу тебя, Сережа, не надо! Встань, пожалуйста…

Он повиновался… Оказалось, что Светлана даже без каблуков ниже его всего-то сантиметров на пять… И впервые их глаза оказались так близко напротив друг друга, и впервые он почувствовал ее запах, и он ему показался чудесным, близким, будто с детства давно знакомым…

Девушка резко, но так же нежно и легко чмокнула его в щеку, развернулась и пошла к двери… Но Сергей, не желая отпускать красавицу, обхватил ее сзади за талию и прильнул щекой к ее лебединой шее…

– Не надо, Сережа! Не сейчас! Прошу тебя, не сейчас! – не оборачиваясь проговорила она более жестким тоном, не оставлявшим сомнений в истинности ее нехотения.

Сергей убрал руки и сделал шаг назад… Легко справившись с задвижкой железной двери, Светлана выпорхнула на свободу.

«Как будто её и не было!» – в сердцах проговорил Сергей, после чего вышел на балкон, чтобы посмотреть, в какую сторону направится девушка, обернется или нет… Нет, не обернулась… Сергей достал сигарету, наполнил легкие свежим, пьянищим дымком, печально проводив глазами силуэт новообретенной приятельницы… «А ведь она красива даже более, чем Ариадна! – пришла в голову логичная для мужчины мысль. – Да, очень хороша! А что если… Нет, не может быть!» Он вспомнил страшное пророчество давно почившей прабабки… «Вдруг, Ариадна – лишь ложный ход!? А истинная опасность, как водится, приходит оттуда, откуда её не ждешь? Нет, не может быть, ведь Светлана пришла не из Иномирья, а давно жила по соседству, просто… просто они раньше не встречались, все же Святогорск немалый город, так что ничего удивительного… Нет, конечно, нет! Светка тут ни при чем, совсем ни при чем…» – убеждал себя Сергей, вкушая то ли аромат «Кэмела», то ли уходящую свежесть умирающего в полудне утра.

Глава 21. Коллекция генерала Кострова