Александр Киричек
Водоём
Мистическая сага-трилогия
Погасшая звезда
Москва – Монино
2012
Александр Киричек
Водоём
Мистическая сага-трилогия
Часть 1.
Погасшая звезда
Москва – Монино
2012
УДК 82 – 3
ББК 84 (2Рос – Рус) – 44
К 14
Киричек А. В.
К 14 Водоем: мистическая сага-трилогия. Часть 1. Погасшая звезда. –
Москва - Монино: Издательство «Немезида», 2012. – 295 с.
Главный герой романа – офицер и философ Сергей Костров -- против своей воли оказывается вовлечен в череду мистических событий, которые начались в утро трагической гибели его отца, генерала Кострова. В то же время двоюродная сестра Сергея, Елена, узнав о гибели дяди, начинает борьбу за богатое наследство генерала. За помощью она обращается к древним языческим богам, нисколько не подозревая о тех опасных последствиях, к которым приводят подобные действия…
В первой части читатель познакомится с загадочным магом по имени Загрей и странным монахом Харитоном, совершит путешествие на гору Киферон и в таинственное Междумирье, а также узнает, какую семейную тайну долгие годы хранила бабушка Сергея и Елены, отчего родные братья в одночасье стали врагами и что случилось с юной звездой Святогорского театра оперы и балета…
УДК 82 – 3
ББК 84 (2Рос – Рус) – 44
К 14
© Киричек А. В., 2012
Светлой памяти
Ольги Купцовой (1969 – 1991)
ПОСВЯЩАЕТСЯ
Пролог
Ранним утром тысяча девятьсот девяносто какого-то года по блестящему нуару свежевымытого тротуара, купаясь во встречных лучах молодого июньского солнца, мимо спящих окон элитной многоэтажки, спешила на трамвайную остановку пара белоснежных босоножек. «Тин-тин-тон, тин-тин-тон», – отстукивали ритм стальные подковки на высоких каблучках. «Динь-динь-дон, динь-динь-дон», – вторили им эхом то ли ещё холодный асфальт, то ли красно-песочного цвета кирпичные стены, то ли евроокна первых этажей. Дважды в неделю, восемь раз в месяц по одной и той же невидимой путеводной ниточке проносили они и тесно прижатые ухоженные пальчики, спеленутые кожаным ажуром, и розовые пяточки под цепким надзором ремешков, и устремленные к небу, готически тонкие и стройные ножки, и размеренно, словно черноморский прибой, волнующиеся бедра, и тонкую талию, подобную горлышку античных амфор, и едва заметные, но упругие и задиристо вздернутые вверх груди, и длинную беломраморную шею, и милое, с улыбкой наивности, ангельское личико, обрамленное водопадом вьющихся льняных волос и украшенное бирюзово-лазуревыми глазами. И вся эта божественная красота, способная соблазнить любого мужчину, а многих и свести с ума, прикрытая лишь короткой, немного не достающей до колен, прямой юбкой цвета сгущенного молока и сочно-розовой маечкой, проходила, скользила, летела, никем в этот момент не замечаемая.
До остановки оставалось еще метров триста, а до последнего подъезда элитного дома всего шагов пять, когда сзади внезапно навалился злой, жесткий, будто вынырнувший из-за угла, пронизывающий звук пожарной сирены. Девушка инстинктивно вздрогнула, обернулась, стала вглядываться, обождала с десяток секунд, но так ничего и не увидела, а звук также внезапно умер, как и появился. «Странно, очень странно», – подумала она, и в то же мгновение что-то влажное и теплое прикоснулось к тыльной стороне обнаженной голени, запустив по телу едва ощутимую дрожь. Обернувшись, красавица увидела перед собой средних размеров чудовищно лохматого пса: глаза его горели надеждой, а язык, свисавший из пасти, придавал мордочке выражение умильной радости. Из-за угла дома показались еще две собаки сомнительной наружности и с еще более сомнительными намерениями. «Стая. И чего им надо в такую рань?» – девушка никогда не боялась собак, умела находить с ними общий язык, ласково уговаривать, но в этот раз её охватило какое-то странное предчувствие… И она не ошиблась. Не добежав какого-то метра до её заскучавших босоножек, собаки разом сели и истошно завыли, а ближняя – та, что была самая лохматая, – внезапно сменила улыбку на оскал, подняла зад, вытянула взъерошенный хвост параллельно тротуару… Девушка невольно сделала шажок назад, затем вправо, еще один, который и оказался роковым – кончик каблука застрял между бордюрными камнями, пяточка не успела среагировать и вовремя высвободиться из-под опеки ремешка, а потому увлекла за собой по инерции не только туфельку, но и все тело хозяйки… «Хруп!» – надломился каблук, поджавшись под подошву. «Блин! – вскрикнула в сердцах девушка. – Эти подлые собаки!» Но собаки уже были далеко, убежали, возможно, испугавшись крика.
Девушка села и заплакала. Тихо заплакала, всхлипывая и коря то ли себя, то ли собак, но больше судьбу. «Мои любимые босоножки. Ведь им нет еще и двух месяцев. Ползарплаты за них отдала. А толком и не носила. А на новые – денег нет, просто нет денег, а до получки еще десять дней. Может, можно отремонтировать? Это выход… Но в чем же идти на работу? И что делать сейчас – бежать домой или ковылять так? Ладно, пойду так, скажу, что в трамвае сломала – мол, оступилась при выходе», – ей почему-то казалось, что рассказав про собак, она покажет окружающим свою слабость, уязвимость. Вытерла скупые слезки, сломанный каблук положила в нежно-кремовую сумочку, взяла босоножки за хлястики – по одному в каждую руку, и босиком пошла по высыхающему асфальту…
«Девушка по городу шагает босиком… – говорила она себе, – так романтично… Может быть, кто-нибудь когда-нибудь придумает продолжение и положит эти строчки на музыку? А меня сделают героиней клипа. На гонорар куплю себе новую обувку… А ведь могло быть и хуже, могла бы и ногу сломать или удариться головой о бордюр… Все, что ни делается – к лучшему. Спасибо Тебе, Господи, за то, что я живу под этим небом, под этим солнцем, что сыта, одета, обу… М-да… Стоп, а я ничего не выронила?» Она вернулась, оглядела снова место «катастрофы», но ничего не нашла, кроме маленькой блестящей вещицы, сиротливо лежавшей в траве на обочине тротуара. «Наверное, кто-то вчера вечером или ночью обронил. Что ж, пусть остается у меня как память, как компенсация, а, быть может, и как амулет… Только будет ли он счастливым?» – и положила вещицу в сумочку. Вдали задребезжал трамвай, и девушка ускорила шаг, быстренько-незаметно перешедший в легкий бег – она уже опаздывала...
Часть первая. Погасшая звезда
Всякий, кто любит, умирает.
Марсилио Фичино
Глава 1. Водоем
Берег, обрамленный среднерослым кустарником; вода, закованная в каменный обруч; почти идеально круглая форма зеркальной глади; пушистые облака на фоне голубого неба и шумящей листвы берез… Он стоял у самой воды, лихорадочно припоминая, где и когда видел все это, а то, что видел – в этом сомневаться было нельзя – и даже не единожды видел… Одно воспоминание детства сменяло другое, набегая не третье, торопя четвертое, возбуждая пятое, предвкушая шестое, но ни одна картинка не подходила, и он снова и снова, перетряхивая образы прошлого, старался отыскать в калейдоскопе представлений одно-единственное, способное завершить гештальт и успокоить душу… Но тщетно – не сходилось… не клеилось… Память буксовала…
– Привет! Любуешься?
Она подошла незаметно, неслышно, словно соткалась из сырого предрассветного воздуха… Как роса… Стала рядом, взяла за руку… Точнее, положила свою ладонь на предплечье, у самого локтя. Её вопрос не удивил – будто бы он заранее его ждал.
– Любуюсь, но… никак не могу вспомнить, где и когда видел этот пруд раньше.
– А вспоминать – надо? Может – и не стоит? Здесь так красиво, а ты мучаешься, роешься в мозгах вместо того, чтобы просто наслаждаться видом.
– Ты в чем-то права, но я чувствую, что должен вспомнить, что это важно, от этого зависит…
– Чья-то жизнь, судьба?
– Возможно…
– Может быть, твоя?
Последние слова она произнесла как-то совсем иначе, чем предыдущие, новым, более уверенным, настойчивым тоном.
– Не знаю, – ответствовал он, – может быть… быть может…
Солнечные блики играли, бегали, искрились, задорно и весело плясали по водному простору, придавая зелени дерев, облакам и даже самому небу какую-то изысканную, вычурную барочную нарядность и торжественность. Вода источала туманную нежность, манила своей прозрачностью, обещала смыть пыль забот и освежить чувства… Ветерок возбуждал и… развевал её волосы, длинные, пушистые, ароматные, они ласкали его шею, но он не видел даже какого они цвета – какая-то сила – жесткая, властная, неодолимая – заставляла смотреть лишь перед собой, запрещая поворачивать голову в сторону собеседницы.
– Обними меня… Пожалуйста!
– …
Кисть его руки робко и неуверенно, после недолгого колебания, легла на её талию. И тут же снова встрепенулась память, откуда-то из юности приплыло ощущение «дежа вю» – та же хрупкость, тонкость, незащищенность…
Она была вожатой, не слишком красивой, но доброй и понимающей, с хорошей фигурой. Он – четырнадцатилетним подростком, с пушком и прыщами на лице, на которого, увы, не положила глаз ни одна девушка. И это не укрылось от вожатой – к сожалению, спустя годы её имя он забыл твердо и навсегда – и тогда она пригласила его на танец. Его и только его! Никогда раньше ни одна девушка, ни одна женщина, в общем, ни одна особа женского пола не приглашала его танцевать. Но зато сколько отказывались от его приглашений! А она заметила, проявила чуткость, пожалела… Взрослая женщина, едва не перешагнувшая рубеж 30 лет, уже не девственница, и в его, еще детских руках!!! Неудивительно, что тело впитывало и её запах, и каждое движение, каждую интонацию её дыхания… Но больше всего повезло его ладоням, скорее даже пальцам – они не лежали, нет, а бродили, перемещались по спине партнерши, щупая, изучали, исследуя, осязали, а открывшееся передавали по нервным волокнам-проводам в мозг – как оказалось, на вечное хранение.
И вот теперь тактильные образы встретились, опознали друг друга – тот, из пионерского лагеря, и этот, актуальный, нынешний, – признали друг в дружке «братьев-близнецов» и слились в едином чувстве восхищения. Наверное, так же радуются при встрече закадычные друзья, бывшие в многолетней разлуке… И так же, как и десять лет назад, его рука не просто покоилась на изгибе девичьего тела, а скользила своими пальчиками вверх-вниз, влево-вправо, скользила и гладила, скользила и стремилась постичь, понять, запомнить…
– Нравится? – спросила девушка.
– Да, очень! – откровенно ответил юноша.
– Что ты чувствуешь? Расскажи, мне интересно знать…
– Разве это можно выразить словами, описать неописуемое, поведать неведанное…
– И все же… я прошу…
– Твое тело божественно, восхитительно, просто бесподобно!
– А конкретнее, твои ощущения – какие они? – продолжала допытываться девушка.
– Твоя талия – гармония хрупкости и упругости, сплошная утонченная прочность, влекущая теплая нежность, соблазнительная нега, сладчайшая амброзия для рук… Но главное… главное…
– Что главное? Ты меня интригуешь?
– Главное в том, что она иная, не такая, как у нас, мужчин, и потому я завидую тебе – тому, что твоя красота всегда при тебе, всегда с тобой…
– Хочешь меня поцеловать?! – скорее предложила, нежели спросила девушка.
– Разве можно этого не хотеть?!!
– А может, ты предпочтешь сначала обнять мою сестру, а потом выберешь из нас лучшую и поцелуешь именно её?
– Какую сестру? О чем это ты?
– Она справа от тебя, и ей тоже нужно тепло твоих рук. Обними её, прошу, это важно!
Действительно, справа оказалась еще одна девушка, как и первая, появившаяся из ниоткуда, из туманного марева, из дымки, ненадолго выползшей из пруда. Вторая девушка молчала и, кажется, совсем не собиралась говорить. Просто ждала.
– Пожалуйста, обними сестру точно так же, как и меня, но меня не отпускай! – настойчиво приказывала первая девушка.
– Зачем?
– Так надо, скоро поймешь!
– Ну, раз ты просишь…
Теперь обе его руки лежали на восхитительных талиях сестер и уже не просто исследовали и получали удовольствие, но…
– Что теперь, милый? Как тебе с этим… новым… чувством?
– Я… теряюсь…
– Что-что? Отчего же… теряешься? Разве удовольствие не удвоилось, разве его не стало больше?
– Стало как-то не так...
– Говори, дорогой, продолжай… ЧТО не так?
– Оно уплывает… улетучивается… испаряется… уходит…
– Оно – это УДОВОЛЬСТВИЕ?
– Да, и я не могу его удержать, я его теряю… БЕЗВОЗВРАТНО…
– Почему ТАК?
– Не знаю… не знаю…
– Может, беда в том, что ты не можешь сосредоточиться на чем-то одном, на одной из нас?
– И начинаю сравнивать, чье тело лучше, приятнее, а сравнение уничтожает чувство… Понимаешь, рефлексия, размышление, анализ убивает ощущение счастья, вырывает чувства из рук… в буквальном смысле…
– Понимаю, родной мой…
– Но зачем, зачем ты это сделала?
– Потом поймешь. Лучше посмотри-ка на воду. ЧТО изменилось?
И в самом деле, солнечный светлый день стал тускнеть: по краю глади водоема показались серые тучки – предвестники ненастья…
– Облака стали темнее, – послушно отвечал на поставленный вопрос юноша. – Они чернеют прямо на глазах. Кажется, скоро пойдет дождь… и сильный.
– И гроза будет, и молния тоже будет непременно. Боязно, любимый мой?
– Да нет, совсем не страшно, ни капельки. Я люблю и дождь, и грозу – в буре лишь крепче руки и парус…
– Парус?
– А что?
– Нет, ничего, продолжай, ты ведь не договорил, Солнце мое…
– Я хотел только сказать, что в грозу легче дышится, природа обновляется…
– Твоя жизнь тоже скоро обновится и очень сильно!!! – эти слова были произнесены так уверенно, так четко и твердо, будто бы девушка только и выжидала момент, чтобы огорошить его этой новостью.
– Как именно… обновится? – спросил он заискивающе.
– Я же сказала: сильно! А конкретнее: ты сможешь увидеть настоящее небо, настоящие облака и деревья, а не их жалкие копии на воде! – выговорила она тоном, не допускающим никаких сомнений.
– Но эти копии так прекрасны!
– Иллюзия, мой дорогой, подделка, суррогат, тень бытия, как и многое, что нас окружает. Вот и первые капли… Ну, нам пора. До встречи, милый!
Она высвободилась из его объятий, ту же самую процедуру проделала и её сестрица, и обе оказались у него за спиной.
– Куда же вы? – подобострастно, но без особой надежды их задержать пролепетал он.
– Нам пора, но мы вернемся… или хотя бы одна из нас… Только не оглядывайся, не смотри нам вслед, смотри на воду, внимательно смотри… Это важно!
Юноша почему-то не ослушался, хотя ему безумно хотелось понять, куда идут прелестные созданья, рассмотреть, во что они одеты, какие у них наряды, какого цвета волосы, оценить грацию их походки, ведь до сих пор он имел возможность только осязать их тела, а видеть мог лишь весьма туманно, какими-то жалкими остатками бокового зрения. Но какая-то сила, более могущественная, неизмеримо более мощная, чем его мужская воля, заставила обратить взор на воду, а не назад, куда ушли недавние спутницы-соблазнительницы.
Дождь прекратился, поверхность пруда успокоилась, вода стала прозрачной, и вдруг, у берега, на мелководье, он явственно различил силуэты своих родителей, затем и их одежду, потом и лица. Они спокойно плавали, распластавшись под водой, взявшись за руки, будто маленькие детки; их довольно улыбающиеся глаза восторженно глядели в небо, внезапно проглянувшее солнечным светом сквозь пелену мрачных туч. Сергей стал кричать, но вместо чаемых «папа» и «мама» его рот прохрипел что-то невнятное, сиплое, беспомощно-дистрофичное и нечленораздельное – в самый неподходящий момент голос изменил, предал, покинул его. «Сынок, – спокойно проговорил отец, – не беспокойся, все хорошо. Мы видим небо, настоящее, прекраснейшее из всего, что может быть на свете! Посмотри наверх, подними голову! Там такое чудо! Ну, давай же!» Но поднять голову Сергей не смог – шея обратилась в камень. Он хотел подойти к воде и протянуть руку родителям, но все тело сковал невидимый стальной обруч, парализовавший суставы и мышцы. Он снова попробовал закричать, но вместо этого… проснулся.
Вся постель – простыня, пододеяльник, подушка, одеяло – все было мокрым от холодного пота. Такое с ним случалось регулярно, но редко, предыдущий раз – года полтора назад, когда болел гриппом. Но сейчас гриппа не было. Напротив, он ложился спать в прекрасном расположении духа и тела, конечно, прекрасном настолько, насколько позволяло его в целом пессимистичное мироощущение. А теперь был полностью разбит. Но худшее было впереди, и не просто худшее, а еще и прежде небывшее. Тело, его тело, которым он привык управлять и хладнокровно владеть, которое его никогда не подводило, вдруг стало дрожать. Сначала медленно завибрировали кисти и стопы, затем голени и локти, за ними – бедра и плечи и, наконец, волна дрожи охватила голову, и неприятно заскрежетали зубы: нижние задолбили по верхним и с каждой секундой все сильнее и сильнее… Через пару минут все тело тряслось, подпрыгивало, скакало, но неприятнее и болезненнее всего ощущалась зубная дрожь. В какой-то момент ему показалось, что зубы сейчас раскрошат друг друга, расколят один другой, растолкут сами себя в костную муку…
Однако, дрожь, достигнув апогея, быстро пошла на нет. Отчего она внезапно началась, почему так же резко закончилась – было совершенно не ясно. Но теперь он мог, наконец, подумать о смысле сна. Сон был редкостной красоты, яркий, насыщенный светом словно полотна импрессионистов, а эти девушки так пленительны и в то же время таинственны. Ясно, что раз он не увидел их лиц, раз ему не было позволено провожать их глазами, то они символизировали архетипическую фигуру Анимы. Но раньше Анима всегда являлась в одиночестве, откуда и зачем теперь возникла её немая сестра-соперница?
Сон, без сомнения, предвещал большие перемены, но какие? И, конечно, родители приснились нехорошо. Очень нехорошо. Раньше так они не снились… Интересно, а они уже приехали к бабушке? Он решил выкурить сигаретку на балконе – зачинался десятый час, значит, июньское солнце уже прогрело воздух, и он не замерзнет. А для гарантии неповторения приступа неплохо и сто грамм принять… Так он и сделал… Свежий воздух, теплая нега, распространившаяся по телу после рюмки коньяка, аромат «Кэмела», слегка затуманивший сознание, заставили переключиться на позитивные мысли – было утро субботы, впереди весь уик-энд и можно поехать на дачу, на Жуковское водохранилище, склеить там герлушку приятной наружности, охмурить её цитатами из Ницше, опьянить крымским «Мускатом»…
Звонок… Телефонный…
– Алло, слушаю вас! – не подозревая ни о чем плохом, стандартно произнес Костров-младший.
На другом конце линии замялись, повисла пауза…
– Я вас слушаю, говорите! – с долей раздражения требовал вестей Сергей.
– Это старший лейтенант Костров? – наконец-то оборвалась пауза на противоположном конце.
– Да, это я! Что-то случилось?... Кто вы?
– Это подполковник Чижиков, дежурный по институту. По поручению полковника Свешникова… Просили передать… Ваш отец, генерал Костров… попал в аварию…
– …Он жив?
–…
– Он жив? А мама? Его жена? Да не молчите же!!!
– …к сожалению, погибли на месте. Подробностей не знаю. К вам выехал полковник Свешников, он все расскажет. Примите мои соболезнования…
Короткие гудки.
В первые минуты в голове Сергея все смешалось, тело вновь перестало слушаться, точнее зажило отдельной от души жизнью – куда-то ходило, бесцельно и бессмысленно бродило, плавно перетекая из одной комнаты в другую, руки брали, тискали, подносили к глазам и обратно клали какие-то вещи, мысли же блуждали еще быстрее и хаотичнее, но он не ловил их, ибо та часть души, что ловит, сама пребывала в смятении. Но прошло время… Наконец, он оказался на кухне, взгляд упал и – о, чудо – задержался на лежавшей на столе записке: «Сыночка! У бабушки пробудем до завтрашнего обеда. В холодильнике котлеты и картошка – поешь. Поедешь на дачу – полей хотя бы огурцы. Если что – звони. С любовью, мама».
Он перечитал текст раз пять, но не обнаружил в нем ничего странного, ничего, что предвещало бы близкую смерть. Неужели она не чувствовала? Через минуту он оказался в родительской спальне. Постель аккуратно заправлена, на тумбочке две книги: папина «дежурная» – по психологии управления и вторая – мамина… Он не поверил своим глазам – вместо очередного дамского романа, которыми мама увлеклась с год назад и глотала их по штуке за неделю, на её тумбочке лежала его, Сергея, «Энциклопедия искусства». Странно, уж к живописи у неё не было мало-мальски заметного интереса. Он взял в руки толстый том, развернул на странице, где мамины пальчики оставили закладку. Интересно, про что она читала вчера вечером…
Боже мой, что же это? Как он мог не узнать? Как мог не вспомнить? Перед ним на блестящей лакированной бумаге предстали две девушки в причудливых позах, за ними – круглый пруд, окаймленным малахитовой зеленью кустов и деревьев, в пруду отражались барашки облаков, а выше всех и глубже всего была тонкая ультрамариновая полоска неба, прекрасного, далекого и недоступного как души тех, чьи тела забрала смерть…
Глава 2. Падение
Генерал Костров относился к той малочисленной когорте советских военачальников, которые торили себе путь наверх, к вершинам армейской иерархии, сами, точнее сказать, за счет собственного интеллекта, характера, целеустремленности, организаторских талантов, а не благодаря искусству лести, подхалимажа, подсиживания или помощи «волосатой лапы» кого-то из близких родственников. Богом ему было дано многое – и дар убеждения, и искусство командования, и талант ладить с людьми – управлять ими, не унижая, подчиняться, не унижаясь самому. Костров умел видеть вперед и просчитывать будущее развитие событий на несколько ходов дальше, чем это было свойственно рядовому советскому командиру, чья креативность загонялась в тайники подсознания, размывалась или даже ломалась ещё в юности опытом жизни в казарме (впрочем, как и в любой армии). Костров же сумел остаться самим собой, смог отстоять себя благодаря силе духа, дарованной свыше харизме, и не только отстоять, но и сделать карьеру, хоть и не стремительную, но далеко и не рядовую, о которой обычный офицер «без связей» мог бы только мечтать в своих самых смелых фантазиях. Но именно эта харизма, эта самобытность и независимость, стали причиной не только взлета, но и падения генерала с вершины армейской пирамиды.
Высшая власть по возможности использует одаренных людей – это было, есть и будет всегда, но позволяет им подняться не высоко, зайти не слишком далеко, поскольку прекрасно понимает, что стоит им приблизиться к ней, Высшей Власти, вплотную, на расстояние вытянутой руки, то тогда жди беды – ведь от таких людей, автономных и мужественных, умных и уверенных, можно ожидать чего угодно, даже самого страшного – покушения на незыблемость основ Государства.
Незаинтересованному, неангажированному наблюдателю, далекому от тонкостей подковёрных политических игр, могло бы показаться, что причиной краха карьеры Ивана Тимофеевича Кострова стал августовский путч 1991 года и последовавший за ним развал Советского Союза. Однако, это была лишь видимость, иллюзия восприятия. На самом деле тучи над генералом сгущались давно, продвижение с каждым годом службы замедлялось, отношение со стороны высшего генералитета становилось все более настороженным – день ото дня росла зависть со стороны тех, кто ощущал свою неполноценность рядом с такой неординарной личностью. И крах СССР стал лишь удобным поводом, чтобы подрезать крылышки опасному конкуренту…
Костров не был, да и не мог быть, как каждый совестливый и неглупый человек, сторонником советского строя, но и капитализм отнюдь не казался ему раем, как это виделось большинству населения страны, одурманенному перестроечной пропагандой демороссов. В душе он верил, что есть третий путь – социализм с «человеческим лицом», о котором постоянно втолковывал сыну еще на заре перестройки. Но от веры одного человека, даже если он облачен в генеральский мундир, история вряд ли может кардинально изменить свое течение. Да ладно бы только эта вера в обновление социализма! На свою беду Костров слишком хорошо знал от своих друзей и однополчан, служивших в Уральском военном округе, кто такой Ельцин, чем он занимался на посту секретаря Свердловского обкома, как относился к людям. Поэтому перспектива установления капитализма с «ельцинским лицом» казалась ему самой ужасной для России среди всех возможных альтернатив. В июне 1991 года, будучи депутатом Верховного Совета России, Костров не просто проголосовал против Ельцина, когда того демократы упорно проталкивали в кресло Президента Российской Федерации, но и агитировал колеблющихся не голосовать за этого «популиста» и «пьяницу». Разумеется, это заметили, и впоследствии – не простили…
В сентябре 1991 года Кострова вызвали к министру обороны, однако с самим Шапошниковым ему встретиться не довелось – того просто не было в Москве. Зато очень любезно и приветливо его принял один из новоназначенных с подачи демократов заместителей министра, «отличившийся» бездействием и неповиновением приказам Язова в ночь с 19-го на 20-е августа. Замминистра, не вдаваясь в подробности, объяснил Кострову, что в Белом доме принято решение освободить его от занимаемой должности по причине, «о которой генералу хорошо известно самому», и предложил ему выбрать новое место службы из списка, состоявшего из четырех должностей, «достойных его знаний и опыта». Список был составлен так, что три варианта были абсолютно неприемлемыми, и только один не выглядел позорным и оскорбительным. Это была должность начальника Святогорского авиационного училища, именно того училища, которое Костров закончил с золотой медалью четверть века назад, которое было расположено в его родном краю на границе Урала и Сибири. Да, это была ссылка, но ссылка почетная, и Костров с радостью её принял – ведь он ожидал худшего, но, видимо, новый министр, будучи человеком честным и помня о заслугах своего подчиненного, сумел добиться для него минимально возможного «наказания» за участие в анти-ельцинской агитационной кампании…
Без сомнения, генерал-лейтенант Костров был самым выдающимся выпускником Святогорского летного училища, его гордостью и славой, поэтому возвращение генерала в родные пенаты было воспринято личным составом как праздник – с надеждой, любовью и верой. Все понимали, что это опала, что впереди нелегкие времена, что само существование училища будет стоять под жирным знаком вопроса, и, тем не менее, надеялись, что под водительством такого умелого организатора и человека с незапятнанной репутацией училище не только выживет, но и будет развиваться, превратится в одно из образцовых учебных заведений вооруженных сил. Перевод из Москвы в провинцию Иван Тимофеевич воспринял стоически – если суждено вернуться на родину, то, значит, так и должно быть, это к лучшему. В эпоху перемен, возможно, лучше оказаться вдали от столичных разборок, в тихой зауральской заводи, где люди и проще, и чище, и наивнее. Здесь можно попробовать воплотить в жизнь известный принцип Эпикура: «Живи незаметно» – с той оговоркой, что слово «незаметно» относится не к местным жителям, а к тем, кто остался в Москве. Пусть столичные недоброжелатели поскорее забудут об одаренном военачальнике, успокоятся в своей зависти и ненависти, а он будет исполнять свой долг, конечно, не забывая о себе, своей жене и сыне.
Да-да, не стоит думать, что Костров был «ангелом во плоти», что ему был чужд собственнический инстинкт, что карьеру он делал из чистого альтруизма и ради одной любви к дальним – людям, партии, Отчизне. У него были свои представления о должном и недолжном, допустимом и запретном, правильном и ложном. Он твердо верил, что наше государство не обеднеет, если он, используя свое служебное положение, воспользуется теми или иными сомнительными с точки зрения морали, но вполне допускаемыми законом (точнее, «дырками» в законодательстве) возможностями для обогащения. Поэтому он искренне считал, что брать взятки и воровать ужасно и никак не допустимо, а «помогать» «хорошим людям» в обмен на те или иные «услуги» или же «покупать, а потом перепродавать вдвое дороже» – нормально и незазорно. Нет, он не продавал наше оружие душманам, когда служил в Афганистане, не строил себе коттеджи силами подчиненных солдат, не заключал по завышенным ценам договора на поставку продуктов с дельцами, обещавшими хорошие «премиальные» ему лично. Зачем заниматься «этим», когда есть легальные пути обеспечения достойного настоящего для себя и светлого будущего для единственного наследника?
Особенно широко открылись такие пути в смутное время перестройки. Волею благой судьбы Костров оказался в Западной группе войск, в Восточной Германии, готовившейся выйти из Варшавского договора, покончить с социализмом и слиться с цивилизованной Европой и своей западной соседкой-матерью. Открытие в 1989 году границы между восточной и западной частями Берлина позволило Кострову неограниченно вывозить в Союз и продавать втридорога не только подержанные «Опели», «Фольксвагены» и «Мерседесы», но и новую оргтехнику, начиная с видеомагнитофонов и заканчивая ксероксами. На вырученные рубли генерал поначалу покупал вагонами на оптовых базах отечественные телевизоры, морозильники, гладильные машины, велосипеды и прочее барахло, которое неплохо продавались на польских рынках за американские доллары. Когда же начался широкий обмен восточногерманских марок на западные дойчемарки по суперпривлекательному курсу 2 к 1, то генерал быстро сориентировался и оперативно наладил канал по обмену рублей на восточные марки, а последних – на твердую западную валюту. Разумеется, он действовал не в одиночку, делился с теми, кто стоял выше, но именно ему принадлежали сами финансовые идеи, ибо, как оказалось, он обладал даром выстраивать сложные бизнес-схемы и тщательно просчитывать их будущую рентабельность.
В результате к осени 1991 года Костров сколотил солидное по советским меркам состояние в несколько сот тысяч «зеленых», и новая должность предоставляла ему возможность это состояние пустить в рост, а заодно и отыскать новые пути обогащения, которые день ото дня только множились. Конечно, можно было бы послать к чертям эту армию с её дубовой дисциплиной и создать свой бизнес не только в столице, но и за границей. Но Костров интуитивно чувствовал, что этот путь не для него, что в тихом провинциальном Святогорске он сможет не только зарабатывать немногим меньше, но, главное, будет чувствовать себя спокойно. «Поспешай медленно! – говорил он себе. – Не гневи судьбу, довольствуйся малым и будешь доволен!».
В Святогорск новоназначенный начальник прибыл в середине октября, осмотрелся, принял дела у прежнего и.о., обустроил двухкомнатную служебную квартиру для себя и жены – сын в то время продолжал учиться в Москве, – купил сразу два гаража для своих «Мерседеса» и «Ауди», познакомился с местным градоначальником, руководителями нескольких крупных заводов, прокурором города и главой милиции. С последним – полковником Сизовым – они оказались не только ровесниками, но и почти что земляками – их родные деревеньки располагались в каких-то 15 километрах друг от друга. Неудивительно, что между ними быстро завязалась и окрепла ровная мужская дружба: каждый не особенно старался углубляться в душевный мир своего визави, но они не раз вместе выезжали на охоту, справляли праздники по очереди на дачах друг у друга – весной 1992 года Костров купил недостроенный кирпичный особняк в самом престижном дачном месте – на берегу Жуковского водохранилища. Разумеется, здесь же были дачи и всей местной элиты, образовавшие небольшой «кооператив», окруженный двухметровой кирпичной стеной и охраняемый не хуже режимных оборонных заводов.
Через год с небольшим Костров как «не имеющий жилья на территории России» получил роскошную пятикомнатную квартиру в Святогорске в новом доме, выстроенном для старой чиновничье-промышленной и молодой коммерческо-торговой элиты: первые получили жилье почти бесплатно, вторые – по рыночной стоимости.
Служба молодого амбициозного генерала в зауральской провинции распадалась на две стороны, подобно двум граням монеты, существовавшим нераздельно, но и неслиянно. Большинство подчиненных Кострова видели лишь показную, официальную сторону его деятельности, в которой он представал справедливым и тактичным начальником, умеющим выслушать и посочувствовать, вникающим во все вопросы жизни училища и – главное – эти вопросы обычно успешно решающим. Другая, темная сторона, была известна лишь нескольким доверенным лицам, которых Костров быстренько, в течение первого года службы в Святогорске, расставил на ключевых постах. В этот узкий круг входили заместитель по кадрам, давний афганский друг Кострова полковник Свешников, зам по тылу полковник Цыбин, с которым они вместе реализовывали бизнес-схемы в Германии, ну, и конечно начальник финансового отдела майор Колесниченко, которого Костров некогда спас от уголовного преследования за хозяйственные преступления, совершенные не им, а его начальником с «широкими связями».
Иван Тимофеевич принял училище в бедственном виде – с разрушенной дисциплиной, главным бичом которой было повальное пьянство офицеров, уставших от безденежья и жизни на съемных квартирах, с разваленной хозяйственной частью – половина автопарка годилась лишь на металлом, стены коридоров и аудиторий были ободраны, полы и трубы прогнили, столовая погрязла в антисанитарии, а учебно-аэродромная база располагала лишь двумя годными для летной подготовки чешскими истребителями-альбатросами L-39, срок эксплуатации которых уже давно истек. Но уже через три года все радикально изменилось: ремонт помещений был практически закончен, парки автомашин и самолетов пополнились новыми машинами, полученными из сокращаемых училищ и авиационных частей, офицеры получили 15 квартир, из которых лишь две оплатило министерство обороны, а остальные генерал «выпросил» у градообразующих предприятий, главным из которых был металлургический комбинат. Избавившись в первый же месяц властвования от пяти офицеров, застигнутых в пьяном виде на территории училища, Костров быстро и надолго отбил у остальных охоту «нажираться» на рабочем месте.
Успехи Кострова были оценены и руководством военного округа, и командованием Военно-воздушных сил. Главком Дейнекин, прибыв в училище неспокойным, дождливым летом 1993 года, остался не просто доволен, но и добился по завершении инспекции от министра Грачева награждения Кострова очередным, уже третьим по счету, орденом Красной Звезды. Именно умелая как «внутренняя», так и «внешняя» политика начальника спасла училище от расформирования и закрытия – судьбы, постигшей в первой половине девяностых десятки авиационных училищ страны. Все разрушительные военные реформы, инициированные Ельциным и реализованные Грачевым, прошли мимо Святогорска, если не считать того, что в начале 1994 года училище было переименовано в авиационный институт.
Но на фоне этих показных успехов разворачивалась и другая, теневая сторона жизнедеятельности генерала, известная в подробностях лишь немногим. Увидев, что его порядочность властью и обществом не востребована, Костров быстро стал себя «перевоспитывать» в духе протестантской морали утверждающегося капитализма. Конечно, эту мораль он трактовал на свой лад – не просто как требование трудиться, не покладая рук, но, прежде всего, как императив, повелевающий использовать по максимуму все легальные возможности для обогащения. Костров зарабатывал на всем, начиная со сдачи в аренду помещений и территории училища и заканчивая прокручиванием бюджетных денег в сомнительных структурах. В течение первого же года своей «опалы» он организовал на территории своей «вотчины» платную автостоянку, при поддержке Сизова создал частную охранную фирму, работая в которой офицеры зарабатывали не только для себя, но и для своей альма-матер. При авиационной базе было организовано еще одно частное предприятие, благодаря которому все желающие могли покататься на самолете, прыгнуть с парашютом, получить первоначальные навыки управления воздушным судном. Разумеется, Костров зарабатывал не только и не столько для себя, сколько для училища, которое надо было как-то поднимать, ремонтировать, обустраивать, модернизировать. Но про себя он, конечно, не забывал, помнил и о сыне, которого после окончания университета пристроил на преподавательскую работу под свое «теплое крылышко» в соответствии с полученным тем красным дипломом, где в графе квалификация значилось: «философ, преподаватель философии».
Одним словом, к концу пятого десятка пройденных лет жизнь Ивана Кострова выглядела вполне налаженной, успешной и состоявшейся, что у большинства людей приравнивается к емкому понятию жизненного счастья. Казалось, что так может продолжаться еще долго, не один десяток лет, что Кострова и его красавицу-супругу ждут достаток и относительно спокойная жизнь в кругу сына, невестки и внуков… Но судьба, безжалостная и слепая, решила иначе… Будто где-то наверху кто-то могущественный и всевидящий решил, что в жизни Костровых и так было достаточно счастья, что больше им и не надо, а потому надо уравновесить мировые весы, весы справедливости – пожили в свое удовольствие и хватит, дайте теперь и другим вкусить радости и успеха…
Глава 3. Зеркало
За пять лет учебы в столице в Третьяковке ему довелось побывать лишь однажды. Кажется, на третьем курсе был организован спецкурс по русской иконе и, пользуясь случаем, он на него записался. Но был лишь на первом занятии – ездить на последующие оказалось лень: зачем таскаться через пол-Москвы, когда нужное количество зачетов без особого труда можно было набрать и так, не выходя за стены первого ГУМа – так в просторечии именовался первый гуманитарный корпус Московского университета, под крышей которого на последнем, одиннадцатом этаже разместился философский факультет.
Зал русской иконописи показался тогда ему чересчур мрачным, за исключением «Троицы» Рублева и еще двух-трёх красочных изображений Спасителя, с которых Господь, казалось, строго наблюдал за соблюдением необходимого порядка и почтительной дисциплины в столь священном месте. В тот вечер, впрочем, как и во все другие, он никуда не спешил, потому перед самым окончанием часовой лекции незаметно откололся от группы и отправился бродить по залам музея, благо до его закрытия оставалось еще больше часа.
Конечно, он заметил, увидел, остановился, даже на пару минут задержался у той картины – так необычно она выделялась на фоне сотен других живописных шедевров. Выделялась, конечно, не только размером, но, прежде всего, игрой красок, цвета и света, гармонией небесно-голубого и сочно-зеленого, состязанием десятков аквамариновых тонов с не меньшим числом их изумрудных оттенков-конкурентов. Краски будто боролись за внимание зрителя, словно просили: «Посмотри на меня, поддержи меня, искупайся во мне, ведь я – такая очаровашка, так нежно-трепетно освежаю твои очи, так ласково грею сердце, уставшее жить без любви!» Но наслаждение дарила не столько гармония красок, сколько нечто иное, более глубокое, не поддающееся выражению в языке, то, что рождало в душе ощущение загадочной тайны, таинственной загадки, способной впоследствии мучить годами любого, кто к ней приобщился.
Узнав фамилию художника, Сергей удивился тому, что раньше о нем ничего не слышал – в школе такого не изучали, в университете в рамках недавно родившегося курса «История и теория мировой культуры» о художниках вообще не было принято говорить, а изучение эстетики начиналось только через год, на четвертом курсе. Тогда он не успел вникнуть ни в смысл картины, ни в жизненную историю автора, успел лишь огорчиться тому, что тот так мало прожил. Позднее удалось навести биографические справки, оказавшиеся довольно грустными: детство, омраченное трагическим падением с лошади, из-за которого у мальчика начал расти горб; трудная нищая жизнь во Франции, где молодой художник приобщался к новейшим тенденциям в искусстве; несчастная любовь… и только в конце жизни судьба улыбнулась, подарив счастливый брак, насладиться которым живописец по-настоящему даже не успел… Но несмотря на недолгую жизнь, художник оказал колоссальное влияние на искусство предреволюционной России, уже после смерти был признан крупнейшим русским символистом в живописи, а его последователи организовали первые модернистские творческие объединения в Москве и Петербурге…
А вот поразмыслить о философии, об идейно-духовном содержании его главного произведения Сергей не успел. «Картина как картина, – говорил он себе, – красивая, красочная, изящная, романтичная, впрочем, как и другие полотна автора…» До вдумчивого ли анализа полотен столетней давности было тогда? В стране творилось невесть что. Цены то держали, то отпускали, и они, как взбесившиеся куры, то взлетали, сокращая очереди, то замирали на месте, и очереди вновь росли. Страна медленно, но верно разваливалась, погрязая в этнических конфликтах – последовательно возгорались Карабах, Таджикистан, Приднестровье, Абхазия, Осетия… Рестораны и бары заполонили «братки», вытеснившие оттуда бывшую советскую элиту – военных, ученых, художников, писателей, профессоров... А потом разразился августовский путч, добивший израненное тело Советского Союза…
События лета 1991 года внесли некоторый хаос и в университетскую жизнь. Особенно непросто было приноровиться к переменам философскому факультету, который всегда считался кузницей кадров для партийных органов. Пока преподаватели находились в замешательстве, студенты взяли инициативу в свои руки и под шумок громогласных ельцинских заявлений сумели добиться отмены марксистско-ленинской философии как отдельного предмета, отстранения от преподавания некоторых одиозных педагогов. Глупые, как они тогда радовались запрету КПСС и развалу КГБ, свободе слова и праву на самоопределение после окончания вуза. То, что стипендия, на которую раньше можно было целый месяц безбедно питаться в университетской столовой, теперь скукожилась до стоимости «Сникерса», что сигареты приходится покупать поштучно, а обедать – через день, – эти мелочи их нисколько не огорчали, казались краткосрочными неизбежными симптомами трудного времени – ведь духовное многое важнее того, что у тебя в желудке – какая разница, хлеб ли это с водой или колбаса с сыром. То, что теперь со своими «пятерками» они никому не нужны, им, наивным, придется понять позже – через год, а то и через два, когда будут стучаться в разные двери, тряся своими красными дипломами лучшего вуза страны, а им будут говорить и здесь, и тут, и там только одно: «Спасибо, но нам такие не требуются…» Но это будет потом, а пока…
Пока же на жутком, но обнадеживающем фоне всеобщей политической неразберихи университет, ласково именовавшийся студентами «школой», казался оазисом культуры и духовности, оазисом процветающим, наполняющимся новыми идеями, дисциплинами, образовательными структурами. Наиболее бурное возрождение переживал философский факультет, соблазнявший все новыми спецкурсами, именами выдающихся академиков и член-коров, которым в доперестроечные времена доступ к кафедре был закрыт. А тут еще внезапно открылся Французский колледж, набор студентов в который был жестко ограничен, но для Сергея попасть в число этюдьянтов-счастливчиков было вопросом чести, а потому он туда, конечно же, попал – нет, не благодаря знанию языка, а воспользовавшись хаосом и бардаком, которые всегда случаются при организации принципиально нового, ранее не бывшего.
Еженедельно по линии Французского колледжа приезжали из самой Сорбонны знаменитые историки, филологи, правоведы, философы, политологи. Сидя на лекциях, наслаждаясь грамотной французской речью, любуясь соседними незнакомыми девушками, Костров и думать забыл не только о картине русского символиста, но и о самой Третьяковке со всем её великолепным достоянием. Даже изучение эстетики не напомнило ему про музейное чудо – до архаичного ли символизма было тогда, когда на Западе царствовал непонятный, странно-страстно влекущий мир постмодерна, который надо было увидеть, изучить, понять и сделать своим… И Сергей окунулся с головой в мир зарубежной литературы – еженедельно он проглатывал по толстенному журналу «Иностранная литература», меньше чем за год прочитав-проштудировав от корки до корки все номера последних четырех лет…
Вроде бы совсем недавно это было, какие-то три-четыре года назад, а Сергею казалось, будто бы прошло лет десять – так изменилась страна, изменились люди, и его частная единичная жизнь также претерпела радикальные перемены… И вот теперь, сквозь бурные годы юности, из далекого-далёка вернулась к нему эта чудесная картина, точнее, воспоминание о ней, пришедшее во сне… И не только к нему, но и к маме. Отчего и к ней тоже? Как тут не вспомнить любимого Юнга с его неподвластной научному разуму идеей синхронистичности – совпадения причинно не связанных, но тождественных по смыслу событий. И все же, что заставило её взять книгу, прежде её не интересовавшую, почему она оставила закладку именно там, где грустно красовался изумрудно-лазуревый отблеск шедевра русского символизма, и, в конце концов, зачем она…
Странно, но несмотря на то, что известие о гибели родителей он получил меньше часа назад, что не знал ни причин, ни места, ни обстоятельств происшествия, он был абсолютно уверен, что его родители мертвы, мертвы окончательно и бесповоротно. Из-за этой, непонятно откуда взявшейся уверенности, ему даже не пришла в голову очевидная, сама собой разумеющаяся идея перепроверить и уточнить полученную скорбную информацию. Напротив, прилипла к сознанию стихотворная строчка: «К чему борьба, исход которой ясен, к чему слова, они не воскресят…», – крутившаяся в голове как заезженная грампластинка. Больше того, с каждой минутой всё случившееся казалось ему чем-то давно ожидаемым, изначально запрограммированным, предопределенным свыше и будто бы где-то когда-то уже виденным и пережитым…
Поэтому-то Костров прекрасно понимал, что на свои «что?» и «почему?» он не получит ответов уже никогда, но оставалось «зачем?», которое, как ему подсказывал внутренний голос, совсем не безнадежно, что рано или поздно оно откроет себя – надо лишь поднажать, заставить мозг работать, анализировать и сопоставлять, а потом позволить мыслеобразам остановиться, сознанию замолчать, и тогда придет Она – царица ученых и поэтов, художников и философов – богиня по имени Интуиция, для которой не существуют такие наречия, как «невозможно», «нельзя», «никогда»…
И вот теперь, вглядываясь в посредственную репродукцию, он силился запустить маховик рефлексии, с помощью которой для начала хотел выявить и прояснить первый, самый явный и поверхностный, смысл картины, который по цепочке рано или поздно приведет его к конечноискомому «Зачем?». Сравнивая утреннее зубодробильное сновидение с изображением в книге, Сергей надеялся найти значимые отличия, чтобы через них перекинуть мост к первосмыслу полотна, быть может, даже к архесмыслу, неведомому самому автору-художнику. Но различий не находилось – тот же пруд, то же небо, такие же облака… И девушки почти те же – та же хрупкость линий, мягкость рук, гибкость стана, тонкость талий… И все же какое-то важное различие было, оно смущало, напрягало, терзало, но не хотело выплывать из подсознания и запечатлеваться в словесной материи языка…
Как бы Сергей не придирался к изображению, на какие бы мелкие кусочки его не делил, как не напрягал память, восстанавливая последовательность сцен в сновидении, ничего не получалось – смысл не приближался, а уходил все глубже и глубже в подсознание. «Всё, баста! Так нельзя. Это тупик!» – наконец-то сказал он себе, поняв бесперспективность атаки на смысл скальпелем рассудка. «Надо расслабиться, отпустить сознание, освободить поток мыслеобразов из кандалов разума, позволить им погулять, побродить по ментальному мицелию… Знать бы еще, каково значение этого модного словечка «мицелий», увиденного в новейшей статье из журнала «Вопросы философии»… А для начала надо продышаться, лучше всего на балконе… а потом и покурить…»
Свежий и влажный, еще не успевший зарядиться жаром солнца, утренний воздух, тянувшийся к окнам со стороны речки Смородинки, настолько внезапно заполонил легкие и кровь, вместе с последней так споро ворвался в клетки мозга, что Костров на несколько мгновений потерял сознание, а когда оно вернулось, то на месте тягучего и ровного потока мыслей уже плясал калейдоскоп мгновенно возгорающихся и затухающих образов, прыгающих картинок, резвящихся фотографий, в туманной череде которых внезапно вспыхивали ясным светом то отдельные воспоминания детства, то черно-белые мрачно-готические иллюстрации юнговских архетипов из недавно вышедшей книги Станислава Грофа, то обрывки давнишних сновидений и фантазий… Он снова начал глубоко и мерно дышать, быстрехонько уселся на мягкий пуфик, на котором обычно сиживал отец, постарался сосредоточиться на безоблачной голубизне небосвода… Душа стала медленно успокаиваться, сознание – растуманиваться, дикая пляска образов перешла в размеренно-медленное вальсирование… Перед глазами застыла пачка «Кэмела», начатая отцом – он никогда не забирал с собой сигареты, которые курил на балконе. Рядом же оказалась и зажигалка… Сладко закурив, Сергей с первым же глотком дыма на несколько секунд вновь отправил душу в только что пережитую круговерть, но усилием воли тут же заставил «лентяйку» урезонить своих непослушных «бесенят».
Зажмурившись, он старался прочувствовать вкус каждой затяжки, распознать и запомнить аромат каждой порции дыма… Накатилось умиротворение, его волны поэтапно освобождали внутреннее пространство, смывая в неведомые глубины сначала самые страшные, наиболее мрачные, а затем и все остальные картины и образы… Казалось, вот-вот придет полный покой, душа растворится в безмятежной нирване, но вдруг посреди целомудренной чистоты появилась малюсенькая черная точка, она пульсировала в одном ритме с сердцем, быстро росла в размерах и издавала до боли знакомый, но не узнаваемый мелодичный звук: ти-ли – ти-ли – ти-ли – ли, ти-ли – ти-ли – ти-ли – ли… Сначала звук был тихим, ютился на самом ободке сознания, но с каждым повтором он подрастал, крепчал, двигаясь все ближе и ближе к центру…
– Что-то знакомое… – сказало одно Я другому.
– Точно, знакомое… Но что? – вопросительно ответствовало второе Я первому.
– Что?... Кажется… наверное… похоже… это… дверной… звонок? – более уверенно, но все же с долей робости предположило третье Я.
– Точно! Конечно, это звонок! Давай-ка, Серега, шевелись, вставай и впускай гостей! – императивно закончило четвертое и, пожалуй, самое наглое Я.
Но гость оказался только один. Это был полковник Свешников, боевой товарищ отца, а в последние два года – его заместитель по кадрам. Сергей никогда ранее не видел его таким хмуро-серьезным, напряженным и предельно мобилизованным, будто внутри угнездилась до предела сжатая пружина, готовая в одно мгновение развернуться и выплеснуть наружу, в мир, ядовитую смесь гнева, боли, раздражения и отваги. Попадись в эту минуту ему на глаза виновник гибели его лучшего друга – пощады, скорей всего, не было.
– Здравствуй, крестничек, – угрюмо вполголоса произнес Свешников, переступая порог квартиры, где он был частым и всегда радостным гостем. Произнес и, не дожидаясь ответа, протянул руку.
– Здравствуйте, дядя Володя! – принимая знакомую крепкую кисть, отвечал Костров.
– Ну, как ты? Чего так долго не открывал? Минут пять уже трезвоню. Хотел дверь ломать, думал, что случилось… с тобой… Задумался, что ли?
– Да, есть немного… Тут задумаешься…
Свешников замялся – больше всего он не любил эти мгновения взаимного неудобства, когда оба знают о главном, но каждый боится первым сказать первое слово о том, о чем говорить не хочется, о том, что табуировано культурой, о чем принято шептаться с опущенными глазами… И сейчас, не поднимая глаз, Свешников, тот самый легендарный полковник, который прошел Афган, который видел смерть десятки раз, который ежемесячно «грузом 200» отправлял товарищей на родину, стоял и подбирал верное слово, которое не обидит, не покажется ни легким, ни тяжелым, ни высоким, но и не низким, а единственно нужным и уместным.
Но Сергей, похоже, успел это слово найти раньше.
– Помянем их, дядя Вова? Коньяка или водочки?
– Давай коньячку, но по чуть-чуть… Сегодня будет непростой день…
– Да… Ведь надо все организовать. А я даже и не знаю, как да что.
– Это моя проблема, Сережа. Но все же тебя попрошу поехать со мной… Давай по 50 грамм, и поедем…
– Куда?
– Там посмотрим, это до обеда, а потом тебя освобожу, если хочешь. Ну, давай, чокаться не будем… Пусть земля им будет пухом…
– Да, не будем… Пусть… Мне надо к бабушке съездить. Она, наверное, еще не знает. Да и я тоже подробностей не знаю. А вы?
– В машине расскажу.
– Может, покурим, и вы расскажете? Это всего-то пять минут…
– Пять минут… М-да … – Свешников посмотрел в окно, по его лицу было ясно, что он то ли что-то просчитывает, то ли старается припомнить. – Порой пять минут кажутся целой вечностью, за них можно не одну жизнь прожить, особенно на высоте… Ну, да ладно, давай еще по 50, покурим и по коням…
– Вы, дядя Вова, прямо Достоевского цитируете. У него в «Идиоте» князь Мышкин почти слово в слово то же самое говорит…
– Быть может… А чего это ты Достоевского вспомнил? Любишь его?
– Не особенно. Только отдельные места…
– Ну, давай… Пусть их души попадут в рай, пусть им там будет тепло и уютно.
– Да… Пусть…
Вышли на балкон. Закурили. Утренняя свежесть потихоньку начала рассеиваться. Зачинался день, обещавший быть жарким. Быть может, даже знойным – на небе ни тучки, ни ветерка. «Небо свободно, путь открыт, – подумал Сергей, – вот бы и мне туда, вслед за ними, в занебесный платоновский мир, где обитает настоящая красота, где покой и радость навеки! Стоит только наклониться вперед…» Голову наполняла приятная легкость, все кружилось в вальсе, но уже не было понятно, что именно кружится – ни образов, ни воспоминаний – просто кружение, а чего – неведомо. И от этого было легко и спокойно, снова приближалась нирвана, но все испортило чье-то потряхивание…
– Сережа, ты меня слушаешь или нет?
– Да… А что?… – возвращаясь обратно, в грустную «реалите», откликнулся Костров.
– Я говорю, что надо жить, понимаешь? – во весь свой командный голос произнес Свешников. – Надо жить! У тебя все впереди. Поначалу будет тяжело, но поможем. Женишься вот…
– Да, разве я против… Конечно, буду жить. Все в порядке.
– Ну, и хорошо… А то смотришь наверх, будто там мёдом намазано, а ногами все к перилам тихонько продвигаешься… Не хорошо это, не по-христиански!
– Ну, дядя Вова, вам надо следователем работать с такой проницательностью… Но за меня не беспокойтесь, от суицида мне сделали прививку и мне эта болезнь не грозит… Вы лучше расскажите про аварию…
– Прививку? Что-то я про такие прививки впервые слышу. Это ты о чем, крестничек?
– Да это я о философии, конечно. Это так уж иногда выражаюсь… образно, так сказать… Мы ведь все философы любим поразмышлять, подумать о том, о сем… И вот когда я однажды спросил себя, – наверное, с год назад это было, – в чем состоит самое важное и главное из всего того, что я получил на филфаке МГУ, то с удивлением обнаружил, что это истина о любви к жизни. Она так примерно звучит: «Как бы не было тяжело – надо жить, жить во что бы то ни стало! А самоубийство ничего не меняет, ничего не решает!»
– Неужели там, в Москве, вас и этому учили?
– Учили, но не прямо, как бы между строк, и не столько педагоги, сколько сама философия…
– А я читал – кажется, в «Московском комсомольце» была статейка пару лет назад, – что среди студентов-философов уровень самоубийств в пять раз выше, чем в среднем по студенчеству. Почему-то тогда сразу о тебе подумал – ты тогда только-только на службу пришел…
– Да вранье всё это, дядь Вова! Поверьте мне – за пять лет, что я учился, у нас на факультете ни одного самоубийства, ни единой попытки суицида, особенно на нашем курсе!
– Ладно, верю-верю. Тебе – верю! Ну что, поехали?
– А как же про аварию? Не расскажете?
– Хорошо… Но только буду краток… Извини, если что… – Свешников набрал в легкие побольше воздуха и начал излагать. – Все случилось на 19-м километре Северного шоссе, около восьми утра. Водитель встречного «Камаза», дальнобойщик – мать его раздери – молодой к тому же… заснул он за рулем, ну, и вывернул на встречную в тот самый момент. А может и не заснул… Что-то верится с трудом, что именно заснул… Ни секундой раньше, ни секундой позже, а вот надо было ему именно… – и полковник смачно, с хлопком вдарил кулаком правой руки по раскрытой ладони левой, негодующе замотал головой, сплюнул и только потом добавил пару крепких нецензурных эпитетов.
– Понятно… Вы думаете, что это не случайно все? Все подстроено?
– Нет, не похоже. Но… поглядим… Так все нелепо, глупо… Такое стечение обстоятельств… Дорога-то почти пустая была!
– Раз стечение обстоятельств, значит, все было предопределено… И у меня были знаки…
– Знаки?!
– Да, были знаки… точнее, один знак, но пока об этом рано…
– Ну, говори, раз уж начал, – заинтриговался Свешников. – Говори, и поедем.
– Это долго и сложно объяснять. Сон я видел, и потом мама еще книгу читала…
– Что за книга?
– По искусству. Энциклопедия.
– По искусству? И что там про… – полковник снова замялся и вместо неприятного словечка из шести букв после секундной паузы только и спросил: – … про… это?
– Да как сказать… Ну, не совсем… не то, чтобы… скорее наоборот… Как бы про иной мир… В этой энциклопедии картина одна есть: облака, небо, пруд, девушки… еще кусты зеленые и деревья… И вот именно вчера вечером мама эту картину, похоже, и рассматривала – закладка как раз на этой странице лежала…
– Ну, понятно… И чего же в этой картине особенного? Кто автор? Не Левитан, часом? Случаем, это не та, где про омут?
– Нет, там, где про омут, там нет девушек. Это совсем про другое.
– Про другое?
– Да я и сам не понимаю, но сейчас… кажется… понял… Да, точно, понял, хотя это лишь первый, самый простой смысл…
– Ну, и…?
– Понимаете, вся соль в том, что почти все пространство полотна занимает пруд, его зеркальная гладь, а небо, деревья, всё, кроме девушек, изображается на поверхности этого пруда – как в зеркале. И художник как бы говорит, что наш мир – есть зеркало, а мы принимаем его за реальность. Ну, как у Платона, что мы живем в мире теней, а истинного мира не видим, а видим лишь тени идей, их отражение вот в этой зеркальной глади пруда. Иными словами, что мы живем в иллюзорном мире…
– И какое это имеет отношение к тому, что случилось? Разъясни мне, дилетанту.
– Хорошо, я вам сейчас книгу процитирую, и вы поймете.
– Не, это долго, давай в следующий раз.
– Нет-нет, это быстро, одна минута! – и Костров скрылся в глубине комнаты, чтобы через несколько секунд вернуться с толстым фолиантом в руках. – Вот, послушайте: «От картины к картине чувство «мира иного» нарастает»… Тра-там-пам… Это пропускаем… Вот, дальше… «Мы видим уже целое многофигурное таинство, где умершую сопровождают её астральные двойники…» Вот еще про предчувствие приближающихся роковых событий… И в конце… «ранняя смерть мастера усилила восприятие его образов как лирического реквиема…»
– Ну, понятно, все о… смерти. – наконец-то Свешников не без внутренней борьбы выцедил это противное словечко. – Ты это хотел сказать?
– Ну, да, примерно, почти… Точнее, зов из иного мира…
– Ну-ка, дай-ка я сам взгляну на неё, – Свешников чуть ли не вырвал книгу у Сергея, вгляделся внимательно и ровно через 7 секунд вынес свой вердикт: – Да, возможно. Только девчонки-то в этом мире остались. Их в пруду не видно. И одежды на них совсем не траурные… Одна и вправду похожа на призрака или на этого… астрального… близнеца – так что ли ты сказал, а вот вторая крепко сидит на земле, не находишь?
– Я сказал: «астрального двойника». Да и не я это, так в книге написано… Ладно, поехали что ли?
– Да, вперед. Хватит лирики, надо делать дело, а философия в лес не убежит.
– Это точно, – нехотя согласился Костров.
Глава 4. Госпиталь
– Ну, и куда мы сейчас, дядь Володь? – поинтересовался Костров, разместившись в одиночестве на заднем сиденье черной служебной «Волги», едва машина отъехала от подъезда.
Это был «самый представительный» автомобиль всего училища – почти новый «тридцать первый газон» – так его чаще всего именовали офицеры. Костров-старший «заполучил» его из губернаторского гаража в результате несложной трехходовки с участием бизнесмена-посредника, когда «мода» на отечественные авто внезапно-безвозвратно канула в глубокую-преглубокую речку Лету (есть такая в Греции). Однако сам генерал, будучи любителем иномарок и собственного водительского мастерства, крайне редко пользовался услугами как служебного автомобиля, так и своего полуштатного шофера – солдата-срочника из роты обслуживания. Поэтому автомобиль этой марки, отличающийся, как известно, крайней любовью к бензину (иными словами, повышенным аппетитом к оному) и «высокой надежностью» (следовало бы это слово взять в кавычки не один раз, а хотя бы дважды!), возведенной в квадрат (или в куб?) «высококачественной» постперестроечной сборкой, большую часть времени стоял на приколе. Неудивительно, что Сергей оказался в салоне «газона» всего лишь во второй раз, первый был тогда, когда приобретение «обмывали» прошлой весной. Как и ожидалось, после «обмывона» на повышенных скоростях полетел бензонасос, и «газон» отправился в свой первый (но, конечно же, далеко не последний) недельный отпуск в связи с необходимостью поправки собственной «кровеносной системы». Вспоминая ту историю, Костров невольно улыбнулся и на несколько сладких мгновений забыл о том, что случилось в жизни его семьи – теперь уже бывшей – сегодня утром на Северном шоссе…
– Я так полагаю, что в училище нам ехать пока нет смысла, – вытолкнул Сергея из сладкой неги воспоминаний в неуютную реальность посттрагических забот стальной баритон Свешникова. – Похороны будут только во вторник – так принято, чтобы все успели прибыть, чтобы не было спешки, да и хоронить в понедельник – сразу после выходного дня – как-то нехорошо. Согласен?
– Да, конечно.
– Потому поедем мы сейчас в наш госпиталь – я договорился, что их туда привезут, да и все равно бы к нам повезли, раз у нас свой…
– … морг? – вопросительно дополнил с заднего сиденья вновь запнувшегося «крестного отца» Костров-младший.
– Да… У меня это слово что-то вылетело из памяти, – попытался оправдаться Свешников. – Это, кажется, вытеснением называется, верно?
– Да, забывание имен – один из видов ляпсусов по Фрейду, а, по сути, конечно, вытеснение неприятных мыслей. Я тоже скоро начну и забывать, и оговариваться, и описываться…
– Как-как?
– Ну, описки делать.
– А что это?
– Ну, дядя Вова, ну когда пишешь…
– А-а… А я и не понял сразу…
– Да знаю, что вы про другое подумали. Я специально решил приколоться, а вы и купились…
– Да, меня тоже в Афгане на черный юмор тянуло постоянно… Видимо, так у многих…
– Ну, конечно, так легче все это выносить…
– Так вот. Мне надо с начмедом договориться, чтобы всё сделали хорошо, чтобы он лучшую бригаду вызвал. Сам понимаешь, до вторника времени много, да и жара еще, а в цинк же не…
– упакуешь… – вновь взялся дополнять Костров.
Свешников, сидевший на переднем сиденье рядом с тем самым полуштатным водителем, от этого очередного неуместного слова резко обернулся назад, чтобы убедиться, что с его попутчиком все в порядке. Опыт его научил, что такие «словечки» молодые люди нередко произносят аккурат в преддверии истерической реакции в форме безудержного смеха. А привезти в госпиталь своего «крестника» в таком состоянии он, разумеется, совсем не горел желанием.
– Сережа, с тобой все в порядке? Может, еще коньячку – у меня есть с собой?
– Да не беспокойтесь, дядя Вова. Кондратий меня не хватит и в буйство я не впаду. Просто вот несу всякую чушь, говорю, что первое приходит на ум, надеясь, что так будет легче – и мне, и вам. Не обращайте внимания, ладно?
– Хорошо, не буду. Итак… В общем, надо все организовать. А то ведь у нас в стране всё надо по десять раз объяснять, втолковывать, перепроверять.
– Это точно.
– Поэтому потом заедем в училище: хоть я и распределил функции между замами, дал распоряжения начфину, начальнику общего отдела, начальникам факультетов, но надо посмотреть, прибыли ли они, что делают. Ведь как запустишь процесс, так и пойдет дело. Ты пока подумай, кого из ваших родных нам надо оповестить, кому можно позвонить, а кому и телеграмму надо послать, можешь даже фамилии выписать на листочке.
– Но я не взял с собой адресов! Да и телефонов тоже!
– Ничего, нам все равно надо будет снова к вам заехать – взять одежду для твоих родителей… отцу надо парадный мундир, а матери какое-то платье подобрать…
– Так что же мы сразу не взяли?
– Да я только сейчас вот об этом подумал…
– Сколько бензина перерасходуем…
– Сереж, перестань, а? Нельзя быть таким циником.
– Прости, дядя Вова… Меня что-то куда-то заносит… Кстати, киники, то есть циники – мои любимые философы, особенно Кратет и его жена Гиппархия.
– Не слыхал про таких…
– Я потом расскажу, при случае… Интересная была парочка…
– Хорошо. Но мы уже почти приехали. Давай последние две минуты помолчим.
– Молчу.
Начальник святогорского госпиталя, которого военные в разговорах между собой для краткости называли «начмедом», занимал свою почетную должность больше двадцати лет. Это был невысокий, не столько полный, сколько коренастый мужичок с густыми черными усами и вьющейся, уже наполовину седой, шевелюрой. Своим обликом, манерами он настойчиво напоминал шолоховского Григория Мелихова, имея в виду тот классический образ, который в кино реализовал Петр Глебов. Поэтому совсем не удивительно, что почти ни у кого, кто знал Дмитрия Николаевича, не возникало сомнений в его казацких корнях. Спорили лишь о том, из каких он казаков – донских или яицких. Сам же «начмед» эти сомнения не рассеивал, но о своих предках говорить не любил – в советское время это было небезопасно, а при Ельцине стало выглядеть хвастовством на фоне моды на возрожденное казачество.
Как бы там ни было, но бравый внешний вид Сенцова, излучаемая всем его телом, каждым его жестом и взглядом уверенность, перемежаемая шутками и прибаутками, всегда служили важным терапевтическим фактором, оказывающим дополнительное целительное действие на больных. Если добавить, что «начмед» был еще и трудоголиком, что он не только каждый день обходил всех «жильцов» своего заведения, не только вникал в самые трудные истории болезни, но в свои без малого шестьдесят продолжал оперировать, то станет понятным, отчего госпиталь считался лучшим во всем военном округе, почему, несмотря на мизерные зарплаты, врачи, медсестры, санитарки и даже уборщицы не спешили искать себе новое место работы.
Так что визит Свешникова во «владения» «начмеда» был продиктован не недоверием, не боязнью недобросовестности Сенцова, а простым и понятным человеческим желанием увидеться с «хорошим человеком», получить от него заряд оптимизма, уверенности, иными словами, погреть душу в лучах его безоблачной ауры, подпитаться энергией его светлой харизмы, чтобы хватило сил на организацию проводов своего друга и начальника.
Несмотря на субботнее утро, Сенцов уже четвертый час работал – именно работал, а не просто «был на работе». К началу одиннадцатого он уже завершил обход, разобрал бумаги, поступившие в течение предшествующих полусуток из вышестоящих контролирующих организаций, подготовил два проекта очередных приказов, сделал несколько важных звонков в городское медуправление… Казалось, что гибель единственного на весь город генерал-лейтенанта никак не повлияла на жестко-упорядоченный поток его служебного существования. Единственное, что он успел сделать по этому «делу» – вызвать из отпуска своего самого компетентного патологоанатома и сообщить дежурному по училищу и в окружное армейское медуправление о том, что тела генерала и его супруги «поступили в госпитальный морг в 9.45».
Когда «Волга» мягко подкатила к главному входу административного корпуса, Сенцов находился у себя в кабинете, нежно распекая молоденькую медсестру за очередное опоздание и слишком фривольное одеяние:
– Светочка, радость моя, ты красива – это знают все, но у нас же здесь не модельное агентство и даже не театр, а серьезное медицинское заведение. Нашим пациентам нужен покой, а глядя на твои ноги, на твое декольте, они этого покоя лишаются. Надеюсь, что не навсегда… Но кто знает, на какие поступки их может толкнуть сексуальное возбуждение, но то, что эти поступки скорее всего будут деструктивными – в этом я почти не сомневаюсь. А с точки зрения физиологии – ты уж извини меня за откровенность, но ты уже не девочка, верно? – а замужняя молодая женщина, – так вот, с точки зрения физиологии, молодым парням вредно пребывать в перманентном сексуальном напряжении, а разрядки его им здесь получить неоткуда и не у кого. Это-то ты как будущий врач должна понимать?
– Должна, Дмитрий Николаич… Но я ведь поверх фривольной одежды – так вы, кажется, ее назвали – халат надеваю, а он у меня такой же, как у всех – не я его шила, мне его выдали! Не могу же я в такую жару ходить в брюках или длинной юбке из толстой ткани! Я и так уже по вашей просьбе перестала краситься! – стремилась оправдаться девушка.
– Ладно, Светуля, не обижайся. Но что-то можно сделать, ведь уже весь госпиталь – я имею в виду наших мальчиков – только про тебя и говорит. Неправильно это, нехорошо как-то…
– Я понимаю, но разве я виновата, что Бог мне дал то, что дал? Я подумаю, Дмитрий Николаич, как можно изменить имидж… И за опоздание простите… – и глаза девушки заблестели нарождающимися слезами, сделав их еще прекраснее, еще неотразимее.
– Ну, будет, будет. Лучше скажи, как там твой Виталий?
– Да, ничего, служит. Все нормально. В августе собирается в отпуск, – и первая слезинка, выскользнув из угла глаза, стала медленно сползать вниз по щеке, оставляя за собой блестящую борозду, отчего-то напомнившую Сенцову белую полосу, оставляемую самолетом на фоне бирюзового небосвода, и его так и не сбывшуюся мечту о небе…
Ему внезапно захотелось, безумно захотелось прижать к себе эту девчонку, успокоить её потоком нежных слов, покрыть её лицо поцелуями, а затем встать перед ней на колени и выпросить прощения, но не словами, а только поцелуями – целовать ее ноги, пальчики на ногах, вылизывать каждый квадратный миллиметр её восхитительной жемчужной кожи до тех пор, пока она не простит ему его жесткие и не совсем справедливые упреки… «Действительно, – думал Сенцов, – при такой красоте, разве имеет значение длина юбки, ширина декольте? Чтобы она ни одела – все равно будет приводить в смущение, вызывать желание, манить и дразнить…»
Но вместо того, чтобы пойти на поводу своей самости, вместо объятий и слов извинения, «начмед» неожиданным для себя приниженным тоном снова спросил:
– А как дела в училище? Как сессия?
– Теперь у нас не училище, а медицинский колледж.
– Ну, конечно-конечно, коллéдж! И как там в коллéдже или в кóлледже?
– В кóлледже, конечно. Да все хорошо. Остался последний экзамен – по философии.
– По философии???
– Да, а что?
– Да нет, ничего. Раньше философию только в вузах изучали, а теперь, значит, и в колледжах?
– Да, наш курс – первый, который по новой программе учится. И вообще раньше в медучилищах не было очно-заочной формы, так что мы и в этом первые.
– Да знаю-знаю. Ну, и как, к экзамену готова или, может, Наталье Семеновне позвонить, подстраховать, так сказать?
– Не, не стоит звонить. Вы же знаете, я все сама сдаю. А философия мне легко дается, так что проблем не должно быть.
– А другие экзамены как сдала?
– Нормально. По всем круглые автоматы. Только одна «четверка» – по «инфекционным болезням»… Правда, это был не экзамен, а дифференцированный зачет, промежуточный, в диплом не идет…
– Все равно жалко. Небось, какая-нибудь «старая дева» принимала?
– Да… Такова уж моя судьба: испытывать благосклонность мужчин и черную зависть женщин! – сказала она с какой-то гордо-стоической интонацией, и глаза снова заблестели предчувствием плача.
– Ладно, Светлана, иди уж, а то ко мне, кажется, важные гости подъехали, – закончил грустно-прекрасную беседу «начмед», увидев в окно, как к главному входу подкатил черный «газон», на котором два-три раза в неделю в «епархию» Сенцова привозили какого-нибудь незадачливого курсанта – то с переломом, то с аппендицитом, то с расстройством кишечника, а нередко просто с температурой, причины которой надо было еще уточнять.
Светлана тоже краем глаза увидела автомобиль и тут же вспомнила скорбную новость, которая прилетела в госпиталь вместе с телами погибших и уже завершала свой быстротечный облет. Девушка узнала о случившемся каких-то полчаса назад и приняла беду в некоторой степени и как свою собственную – она имела непосредственное отношение и к летному институту, ибо именно его заканчивал ее муж, и к военной авиации в целом, в которой служил её отец. Поэтому в тот самый момент, когда она увидела выходящих из автомобиля мужчин, один из которых был в новенькой, еще непривычной, синей форме, точнее, синими были только брюки, а рубашка – сочно-голубой, некий внутренний голос заставил её повременить с уходом, намекнув, что для неё сейчас очень важно остаться. И она осталась, так как привыкла подчиняться своему голосу, который никогда её не подводил.
– Дмитрий Николаевич, можно мне остаться? – с весьма решительной интонацией обратилась она к начальнику, глядя ему прямо в глаза.
– Остаться? Зачем? – пожал плечами «начмед», хотя в глубине души ему хотелось вообще никогда не расставаться с этой прелестной дéвицей.
– Как вы не понимаете! Ведь мой муж учился в этом училище! Мой отец… И вообще, мало ли что может случиться, может этому полковнику станет плохо… и…
Она говорила настолько жестко, почти гневно, что Сенцов понял, что ей действительно очень надо остаться, и в словах её был резон, была настоящая правда, но позволить сопливой девчонке, пусть и красавице, давить на себя, собой управлять, повелевать, он не мог и, прекрасно понимая, что совершает ошибку, что делает ей больно, – в некоторой степени неожиданно даже для себя самого, – вдруг резко гаркнул:
– Медсестра Копылова, идите на свое рабочее место и выполняйте свои прямые обязанности!!!
Девушка наградила его заслуженно жестоким, почти ненавидящим взглядом, затем глубоко вздохнула, расправила плечи, всем своим телом как бы говоря: «Ну, что же, это вам так даром не пройдет!», и молча выскочила из кабинета.
«И зачем я так с ней сегодня? – сказал себе Сенцов. – Хорошая девчонка, добросовестный работник, больные её обожают, обожают потому, что у нее кроме телесной красоты есть еще и доброе сердце, а я в него нагадил! Ну, и скотина же я. И что со мной, куда меня несет?... А ведь я хотел ей сделать больно. Но почему? Потому что она молода и красива, а я стар и невысок ростом? Возможно так, но лишь отчасти. Потому что она никогда не будет моей? Да, конечно, но все же и не это главное. А что главное?...»
Но ответить на вопрос «начмед» так и не успел – в этот кульминационный момент дверь кабинета распахнулась, и вошли они – те, кто приехал на черно-траурном «газоне».
– Привет, Дмитрий Николаевич! – пробаритонил Свешников.
– Здравствуйте, – грустно прошептал Костров.
– Приветствую вас, други мои, заходите, рассаживайтесь, – Сенцов двинулся навстречу гостям, приветственно-двусмысленно протягивая руки – то ли для объятий, то ли для рукопожатий. Но в результате обнял он только Свешникова, а едва знакомому генеральскому сынку только пожал руку.
– Мои соболезнования, мезами, – продолжил «начмед». – Такие люди, гордость города, всей страны и так нелепо нас покидают. Ну, давайте по существу. Докладываю. Тела привезли, сразу скажу – состояние не ахти. Авария есть авария. Но все сделаем как надо – не беспокойтесь. Загримируем, залатаем, подкрасим, оденем. Однако сначала надо будет вскрытие сделать. Так положено с людьми такого ранга, даже если причины смерти очевидны. Петр Васильевич все сделает как надо – аккуратно, быстро. Вы уж извините за деловой, несколько циничный тон, но иначе и не скажешь…
– Да все нормально, Дмитрий Николаич! К цинизму нам не привыкать, верно, Сергей, – словно ища поддержки, Свешников обратился к Кострову-младшему, но тот ничего не ответил – сейчас ему было уже совсем не до юмора.
– Когда и во сколько будут похороны? – осведомился Сенцов.
– Во вторник. Думаю, что часа в три, а до того надо организовать прощание, думаю, что часов с 10-11 утра, – продолжил уже вполне деловую беседу Свешников.
– Ясненько. Значит, часов в 9 будете забирать. Так-с, что еще… Гробы сами закажете и привезете или нам поручите?
– Сами, все сами, Дмитрий Николаич. Вы только их оденьте. Когда надо привезти одежду и какую именно?
– Генералу надо парадный мундир. Это ясно. А вот супруге – платье. Лучше темненькое и свободное, с длинными рукавами. А уж платочек на голову и саваны мы сами найдем…
С этого мгновения Сергей, уже до того терявший ощущение реальности и впадавший в легкий транс, окончательно отключился от происходящего. Он слышал, но не слушал, помнил, что случилось что-то страшное, но не помнил, что именно. Из тела что-то начало рваться наружу, настойчиво и неотвязно. Это была тошнота, но Костров не понимал и этого. Мир физический стал уплывать, растворяться, но новой реальности на его месте не оказалось… И вот, когда его должна была настигнуть рвота, вдруг все стихло. Отпустило…
Полковники же были настолько увлечены беседой, что на время забыли о Кострове и просто не заметили, что с ним что-то не так. Когда же о нем вспомнили, то все уже закончилось.
– Сергей, ну, что, мы пойдем с Николаичем в морг, посмотрим, что да как, а ты останешься или с нами? – окончательно вывел его из тошнотворного состояния Свешников.
– А мне нужно с вами? – не совсем понимая, что ему предлагается, отвечал Костров.
Мужчины понимающе переглянулись, и после секундной паузы вступил с разъяснениями Сенцов:
– Понимаете ли, молодой человек, хоть я и часто встречался с вашим отцом, но вот опознать его права не имею. А уж вашу родительницу – и тем более – простите, не был знаком с ней лично, – зачем-то лукавил «начмед», прекрасно помнивший и саму Веру Сергеевну, и то, как пользовал её в своей вотчине несколько лет назад, когда… Впрочем, это совсем другая история…
– К сожалению, – продолжал методично разъяснять суть дела Сенцов, – все наши действия определяются вышестоящими приказами и инструкциями, и вот согласно одной из них, утвержденной самим министром обороны СССР, но продолжающей действовать и поныне, все высшие военачальники, погибшие в результате… ну, неважно, чего… и их родственники тоже должны быть опознаны как минимум двумя лицами, близко их знавшими – будь то родственники или сослуживцы, о чем затем составляется и подписывается соответствующий протокол… Я понятно говорю?
– Да, вполне, – чувствуя приближение грустной перспективы встречи с телами родителей, отвечал Костров.
– Конечно, в принципе мы можем вызвать кого-то из училища, – продолжал начальник госпиталя, любивший поговорить и показать свою компетентность и добросовестность, – или даже взять вашего водителя, но все же будет лучше, если вы сами, ведь вы, если не ошибаюсь, их единственный сын?
– Да, конечно. Я согласен. Пойдемте?
– Да, время – деньги, – пробаритонил Свешников, и только спустя мгновение осознал, что сам невольно говорит как циник, хотя четвертью часа ранее осуждал за это молодого парня, оставшегося сиротой.
На свежем, еще сохранившем остатки утренней прохлады, воздухе Сергей окончательно вернулся в этот мир и спокойно-увереннно последовал за своими визави. Сколько раз он бывал в госпитале, а вот где находится морг, оказывается, даже не знал. Знал, что он есть, но даже не интересовался, где именно. Как водится, морг находился в самом медвежьем углу – видимо, чтобы не травмировать психику еще живых пациентов. Поэтому брести до него пришлось целых пять минут – через всю территорию небольшого госпитального парка, мимо поликлиники и больничного корпуса, мимо инфекционного отделения.
У дверей их встретил старенький, уже изрядно потрепанный жизнью, насквозь проспиртованный и до костей прокуренный, жилистый санитар.
– Давай, Семеныч, отпирай свое хозяйство – будем генерала с супругой смотреть, – начальственным тоном приказал Сенцов.
– Как скажешь, Николаич. А парнишка тоже с вами? Чай не сын будет? – не по годам бодро ответил старичок.
– Да, сын. Вот тоже хочет взглянуть, попрощаться…
– Может, не стоит ему, а? Пущай здеся подождет?
– Ну, ты за него-то не решай, Семеныч, – и, обернувшись к Кострову, «начмед» спросил: – Может, он прав, и не стоит тебе глядеть? А то ты и так бледноват, парень…
– Раз уж пришли, то и я зайду. Вы же сами говорили, что инструкция требует… К тому же я всё-таки офицер, – храбрясь ответил Костров.
– Ну, и ладно. Ай-да с нами… – уже спускаясь по ступенькам, позвал Сенцов, который считал, что для воспитания характера этому молодому пареньку визит в «царство мертвых» будет как нельзя кстати.
Сергей же только в этот момент и понял, что никогда не бывал в морге. И его туда никогда не тянуло. Никакой тайны, загадки в этом месте он не видел, быть может, в отличие от некоторых своих сокурсников. Он тут же припомнил своего друга, ныне ставшего преуспевающим московским бизнесменом, который приглашал его устроиться на работу в морг, когда они были еще студентами-второкурсниками, якобы для получения нового необычного опыта, способного приблизить к проникновению в тайну смерти. Тогда эта идея ему показалась бессмысленной, и поэтому он вполне искренне радовался, когда эта затея с треском провалилась в виду занятости всех вакансий в трех-четырех московских моргах, которые они обошли. Но тогда их не пустили далее порога, и вот теперь придется «наверстывать» упущенное… Конечно, госпитальный морг был небольшим, компактным, предназначавшимся только для своих. И все же в нем не переводились «постояльцы», стекавшиеся не только из всех воинских частей города, но и из соседних гарнизонов. А с началом ельцинских реформ в него все чаще стали привозить и гражданских, чьи состоятельные родственники по тем или иным причинам не доверяли муниципальным моргам и ритуальным службам.
Первым ощущением Кострова был холод, показавшийся ему необычным, пронизанным чем-то непонятным. Сначала он подумал, что дело в запахе, в этом сладковатом трупном аромате, с которым ему пришлось столкнуться несколько лет назад, когда хоронили дедушку, отца матери. Но все же ему казалось, что здесь, поверх запаха, а может и под ним, таится что-то еще, возможно, какая-то негативная энергетика, которую его чувствительная натура ощущала как давление некоего невидимого обруча, стянувшего голову и заставлявшего внутри нее развиваться, шириться и усиливаться странному пронзительному звуку… Но несмотря на все эти болезненные ощущения, Сергей послушно шел по коридору, послушно проследовал за старшими товарищами в комнату, послушно подошел к некоему подобию стола, на котором лежали два тела, укрытые серыми простынями… Кто-то отбросил сначала одну, а через мгновение и другую простынь, обнажив несколько помятые, но довольно хорошо уцелевшие лица мужчины и женщины…
– Господи, зачем я здесь? – тупо глядя на лица трупов, вопрошал себя Костров, силясь сохранить равновесие тела и остатки хладнокровия души. – Разве это мои родители? Мои родители уже совсем в другом месте, а эти безжизненные гримасы не имеют к ним никакого отношения…
Звук внезапно исчез, исчезло и давление обруча, подступила внезапная легкость, и тут же все поплыло – на этот раз уже окончательно. То, что не удалось на балконе и в кабинете «начмеда», с третьей попытки получилось здесь. И в последнюю секунду перед падением Сергей понял, что пришел он сюда именно за этим – за этим состоянием транса-нирваны, парения сознания в никуда, за невыносимой легкостью бытия… и привела сюда его Самость, которая, как он недавно понял, много лучше него самого знает, кто он и для чего пришел на эту землю…
Глава 5. Менада
В то самое время, когда одна половина святогорцев уже давно предавалась активному садово-дачному отдыху, а другая занималась торгово-закупочной деятельностью либо на местном рынке, либо в центральных магазинах, компактно вытянувшихся вдоль обеих сторон проспекта Ленина, в небольшой комнатке, лежа на уютной тахте, нежила в лучах полуденного солнца свой носик и щечки 20-летняя молодая особа. Она носила то же самое гордое имя, что и жившая три тысячи лет назад спартанская царевна, красота которой стала причиной самой затяжной и упорной войны древности, да и фамилия своя девушке тоже нравилась – в ней она чувствовала особую энергетику, постоянный призыв к деятельности. Еще в выпускных классах школы Лена Кострова заинтересовалась биографиями своих знаменитых тезок, начиная с Елены Троянской и заканчивая фигуристкой Еленой Водорезовой. Ей казалось, что приобщившись к подробностям их жизненных историй, разобравшись в хитросплетениях судеб и характеров, проникшись движениями их душ, а потом обобщив все полученные результаты, она сможет лучше понять себя, свои возможности и способности, сильные и слабые стороны своей натуры. Но, как обычно бывает, начав с гомеровой «Илиады», но так и не дочитав её даже до середины из-за неудобоваримого слога, Лена заинтересовалась античностью в целом, её историей и мифологией, богами и героями. В её восприятии это была такая же образцовая, идиллическая эпоха, как и в представлении деятелей культуры Ренессанса, а именно эпоха героических судеб и сильных характеров, эпоха настоящих мужчин и прекрасных женщин, когда человек осмеливался бросать вызов самим богам, когда мужчины могли ради женщин свернуть горы не в переносном, а что ни на есть в самом прямом смысле слова.
Книжные полки медленно, но верно пополнялись литературой по истории античной культуры. Особенно ценила она те издания, что были украшены иллюстрациями античных статуй и росписями амфор. Дошло до того, что героями не только её грез и фантазий, но и большинства сновидений, стали мускулистые греческие атлеты, а с недавних пор – после знакомства с поэзией Сафо – к своему собственному изумлению ей стали сниться и полуобнаженные девушки, напоминавшие то скромных античных кор, то мужественных амазонок, то статуи языческих богинь в подпоясанных полупрозрачных пеплосах, оставлявших открытыми плечо и одну из грудей наподобие Ники скульптора Пеония.
Но больше всего ей нравилась «Вакханка» Скопаса. Эта пляшущая менада настолько её очаровала, что полгода назад она потратила немало времени и сил, ходя от одной фотомастерской к другой, торгуясь и прося, зло хмурясь и ласково улыбаясь, на то, чтобы ей сделали полутораметровой высоты точную фотокопию шедевра эллинского мастера. Правда, вспоминая те мытарства, Лена не уставала себя хвалить за находчивость, с которой ей удалось заполучить искомое почти даром. Когда молодой фотограф после долгих уговоров согласился на эту работу, то она тут же потребовала назвать цену, сколько бы это могло стоить «по максимуму». Парень не без смущения запросил 300 тысяч, что по тогдашнему курсу тянуло ни много, ни мало на полсотни баксов. Такие деньги Лене отдавать было жалко, поэтому, ничуть не стыдясь, она предложила «мастеру» вместо денег себя, добавив, что это будет «выгодная сделка», так как стоит она «как минимум вдвое дороже». Пока парень приходил в себя от такой откровенной наглости, Лена быстренько сунула в руку ему свой телефон и испарилась.
 |
| Скопас. Менада |
Парень, как и ожидалось, позвонил уже вечером следующего дня, сказав, что заказ выполнен и она может подъехать хоть завтра, но отметил, что на работе «этим» не занимается, и если она не против, то он может сразу после окончания рабочего дня пригласить её в квартиру своего временно отсутствующего друга… Возвращаясь после «ночи платной любви» домой на такси, оплаченном «принимающей стороной», Лена в душе удивлялась-потешалась над наивным «кавалером»: «Это ж надо! И квартиру нашел, и шампанское купил, и удовольствие какое-никакое доставил, и в такси посадил, и «Вакханку» добросовестно увеличил! И все ради секса, ради него одного!... Да, какие же они глупые, эти мужики! А ведь я ему, похоже, еще и самооценку слегка понизила, когда попросила в третий раз, а он так и не смог кончить. Другой бы попросил взять в рот, а этот лох постеснялся и так и остался неудовлетворенным. Ну, и бог с ним. Хотя у него ласковые руки… и губы вкусные. Может, еще пригодится…»
За полгода «потрет» возбужденной менады в облегающем хитоне, со вздернутой грудью, откинутой назад головой, красовавшийся рядом с зеркалом на боковой стене комнаты, не только не надоел девушке, но нравился с каждым днем все больше, все настойчивее, притягивая к себе неизъяснимой тайной. Теперь она мечтала, что как только представится случай – а то, что он представится и представится скоро – она была уверена, ведь вокруг столько богатых и щедрых мужчин, – она первым делом отправится в Афины, к стенам Парфенона, чтобы вдоволь надышаться воздухом Эллады, а вот затем непременно заглянет в Дрезден, где в художественном музее хранится вырезанная из паросского мрамора миниатюрная фигурка «Вакханки».
Одеваясь, любуясь своим молодым упругим телом, она намеренно сравнивала себя с каменным изваянием «жрицы культа Диониса», оригинал которого, послуживший образцом для античного ваятеля, уже давно растворился в природе, превратившись в новые предметы – в землю, в растения, в животных, людей. «Может и во мне живет её частичка, пусть только одна молекула, один атом её тела, а может и не только атом, но ген или даже несколько её генов! – вопрошала Елена, а потом начинала грустно сетовать. – Вот так же и я когда-нибудь сольюсь с природой. Но сначала состарюсь, а может до того еще и располнею. Как быстротечна жизнь, молодость, девичья красота! А значит, надо спешить жить, торопиться все успеть! Но что я должна успеть – эх, если бы знать…».
Незаметно она стала беседовать не только с собой, но и с «портретом» танцующей менады. «Ну, как я тебе? – спрашивала Лена свою немую собеседницу всякий раз, когда заканчивала утренний макияж. – Как тебе моя новая помада? Это французская, настоящая, от самого Диора – мой парень подарил на Восьмое марта. Нравится? Мне тоже… А вот лифчик я сама купила, правда, на папины деньги. Как ты считаешь, мне идет бордовый цвет? Да, мне тоже кажется, что ярко красный был бы лучше, но и этот ничего, согласна?» Лена не только «советовалась» с «мраморной подругой», но полуосознанно отождествляла себя с ней, хотела походить на неё, правда, сама не знала, в чем именно. Нет, она не собиралась учиться танцевать, не хотела становиться язычницей, даже и не думала поклоняться Бахусу ни в прямом, ни в переносном смысле слова, и все же ей хотелось быть похожей на менаду, хотелось быть такой же энергичной, смелой, мужественной, страстной, необузданной…
Утренние мгновения выходных летних дней Лена не просто любила, а впитывала всем телом, каждым квадратным сантиметром кожи, стараясь подольше их продлить, подольше понежиться под ласковыми струями-отблесками, отлетавшими от спиц инкрустированной бриллиантами золотой колесницы вечно юного Гелиоса. Вот и сейчас она не спешила открывать глаза, стараясь хорошенько подпитаться энергией космоса. Но на этот раз идиллию нарушил телефонный звонок. Понимая, что родители уехали в сад – в Святогорске именно так называли шестисоточные участки земли, окаймлявшие окраины города со всех сторон, – и трубку поднять может только она, девушка все же надеялась, что упорный абонент успокоится и прекратит трезвон. Действительно, на несколько секунд телефон замолчал, но потом вновь, казалось, с новой силой, еще более звонко и надрывисто продолжал требовать сатисфакции. «Блин, ну, откуда у людей столько упорства! И совсем нет совести, неужели нельзя потом позвонить!? Наверняка, это или Андрюха, или Танька, и знают же, что я в это время сплю, но нет же, надо им меня позлить с утра пораньше!» – тихо и почти беззлобно ругалась про себя Лена, но все же встала и успела взять трубку до того, как её положили на другом конце провода.
– Алло! Я вас слушаю! – уже совсем не злясь, но все же недовольно произнесла Кострова-младшая.
– Привет, соня! Все спишь, совунья моя? – раздался в трубке мужской голос, окрашенный явно предвкушающей интонацией.
– Ну, конечно, Андрюшенька, сплю как сурок. А что случилось-то?
– Так проспишь всю жизнь, радость моя. Давай, включай телек, РТР, там сейчас городские новости будут.
– И что?
– Как что? – недоумевал оппонент на другом конце сети. – Это тебя, милая моя, непосредственно касается. А я умолкаю. Но через 15 минут перезвоню. Жди.
Заинтригованная не столько предстоящей новостью, сколько волнительным тоном, с каким ей об этом сообщил её парень, в общем-то не склонный к драматизации окружающей действительности, Лена быстренько включила новенький 20-ти дюймовый «Фунай» малазийской сборки. И вовремя – выпуск местных новостей только-только собирался начаться. Через несколько секунд молодая женщина в малиновом пиджаке, надетом поверх розовой маечки – Лена успела мгновенно оценить и запомнить сочетание цветов, – грустно-настороженным голосом поведала:
– Трагическая новость пришла из Святогорского летного института. Сегодня, в 8 часов 15 минут на 19-м километре Северного шоссе произошла авария, в результате которой погибли начальник Святогорского авиационного института генерал-лейтенант Костров и его супруга. Автомобиль «Мерседес», управлявшийся генералом Костровым, столкнулся с рефрижератором «Камаз», выехавшим на встречную полосу. Генерал и его супруга скончались до приезда скорой помощи. По предварительной информации, виновником аварии стал водитель «Камаза». Это молодой мужчина 1968 года рождения, водитель челябинского автопредприятия «Трансюжуралавто». Автопоезд был гружен мясом и направлялся транзитом через наш город из Омской области в Нижний Тагил. Как сообщил представитель ГАИ, водитель не был пьян, он просто заснул за рулем. Водитель задержан. Похороны генерала и супруги состоятся во вторник, время и место траурной церемонии мы сообщим позднее. Подробнее о случившемся мы расскажем в нашем вечернем выпуске… Теперь к другим новостям. В понедельник с рабочим визитом в Святогорск прибывает вице-премьер правительства России, член политсовета партии «Наш дом – Россия» Анатолий Борисович Чубайс. Как сообщил пресс-секретарь мэра нашего города, целью визита является…»
Лена нервно-порывистым движением выключила телевизор – она так и не успела сесть в кресло. «Да, вот это новость так новость!» – рефлексировала она, ставя разогревать чайник. По утрам она пристрастилась пить кофе и без чашечки «Нескафе» уже не могла представить себе начало нового дня. Теперь же кофе ей было просто необходимо, чтобы собраться с мыслями. «Кто бы мог ожидать, кто бы мог подумать!? Ведь ему, кажется, нет еще и пятидесяти, а жена и того моложе. Что же делать, что же делать?... Интересно, а мои знают? Вот папаня-то обрадуется! Наверняка, скажет, что вот, наконец, справедливость восторжествовала! Может и не скажет, но так подумает – это точно… Нет, все же, кто бы мог подумать!?»
«Да, а про сынка ихнего ничего не сказали, – продолжала Лена беседу с собой. – Раз не сказали, значит, его там не было. Иначе бы обязательно сказали. Сколько же ему сейчас?... Так-так, посчитаем… Да, должно быть уже лет двадцать пять или около того. В самом соку, братишка. Наверное, озабоченный и «маменькин сынок» к тому же. И теперь – наследник всего состояния. Что там у них есть? Так, про что папаня рассказывал… Ну, квартирка нехилая – это раз, дачка не чета нашей – двухэтажная, кирпичная, три машины… Нет, теперь, наверное, уже две… Так, что еще… Что-то там батяня, помнится, про московскую квартирку распространялся… Наверное, и деньжат немерено, раз в Германии служил… Ну, так им и надо. Не будут жировать, когда народ месяцами без зарплат сидит… А этому-то как подфартило. Двадцать пять лет, а уже все есть. И куда ему столько, одному-то? Не лопнет ли мальчик?... Так, надо что-то делать, что-то надо делать…», – пыталась найти «юная менада» путеводную нить, способную внести порядок в сумятицу мыслеобразов и вывести к правильному решению.
Но была выпита первая чашка кофе, за ней быстрехонько и вторая, а решения задачи не находилось, хотя задача была ясна изначально – заполучить хотя бы часть дядиного наследства. «Конечно, можно поискать законные пути, попытаться отсудить часть имущества, все же мой папаня ему брат, – никак не могла остановить запущенный маховик мышления «добрая» племянница. – Что-то ему наверняка положено, какая-то доля или долечка, если, конечно, тот завещание не составил. Нет, не должен был составить или должен… Блин, и не узнаешь так просто… А если составил все же, что тогда? Надо к юристу идти… Потом судиться… А вдруг этот еще и киллеров наймет, денег-то у него немерено… А если его заказать, единственного наследничка? Хлоп-хлоп, и все… Нет, опасно это… Сразу будет ясно, кому это выгодно, кто мог бы желать его смерти… Да и нехорошо это – грех такой брать на себя – всё-таки родная кровь…»
И когда ей уже казалось, что она окончательно запутала и себя, и свои мысли, что «света в окошке» не разглядеть, вдруг встрепенулся до того молчавший динамик городского радио: «Уважаемые радиослушатели! Начинаем наш традиционный субботний концерт по вашим заявкам. Сергей Лапиков просит поздравить с совершеннолетием свою подругу Анастасию Воскресенскую и передать для нее песню в исполнении её любимой рок-группы «Настя». Уважаемая Анастасия, мы присоединяемся к поздравлениям вашего друга и дарим вам наш скромный подарок – песню «Ариадна» в исполнении екатеринбургской группы «Настя», солистка – ваша тезка Настя Полева…»
«Да, песенка как раз в тему, к тому же по «античным мотивам»… Надо послушать…», – не зная, где и как искать решения задачи, схватилась за «соломинку» Кострова-младшая.
А из динамика стал доноситься тоненький, но высокий и чистый голос певицы: «Рано ли, поздно ли, там иль тут, тропочку-ниточку оборвут… Но пока есть еще время…»
– А есть ли оно? – вступила Лена, неожиданно ставшая внимательной слушательницей, в воображаемый диалог с певицей.
«…я могу сохранить нить, в лабиринт я войду смело…»
– Да, смелости мне не занимать, но тут одной смелости мало, нужно еще и мозги иметь, – продолжала свои размышления-комментарии девушка.
«…нить в пальцах…»
– Да нет же, нету этой нити, не ври!
«Дам я нить тебе в руки, вместе слов и кольца…»
– Ну, давай же, гони эту нить, да побыстрее!
«У нее два значенья, у нее два конца…»
– Два? Это уже что-то. А я думала ты один конец мне предложишь…
Но певица не стала развивать тему про «концы», а начала новый куплет, нарочито растягивая слова: «Мо-жешь жда-а-ть воз-ле вхо-да не-пре-станно…»
– Это точно, ждать нельзя, ждать бесполезно, надо действовать!
«Золота, серебра тусклый свет…»
– Это точно, золотишка у них навалом, и деньжат тоже.
«Может быть, выхода вовсе нет…»
– Как нет? Не шути так, Настюха!
«Но пока есть еще время, я должна протянуть путь…»
– Ну, давай-же, протягивай, кидай свою нить!
«Дам я нить тебе в руки…»
– Ну, опять заладила одно и то же по второму кругу, – начиная шутливо злиться, не уставала комментировать девушка.
Песня уже подходила к концу, когда певица решилась, наконец, сказать что-то новое: «За-вя-жи два конца узлом на память, мо-жет быть, нить твоя прочнее станет, крепче станет».
– Ну, это уже другое дело. Это дельный совет, только как его понять? – что-то подсказывало ей, что в этих словах есть отгадка, что не случайно она их услышала именно сейчас, что надо только правильно понять эту «рекомендацию» про два конца.
Продолжение радиопрограммы Лену уже не интересовало – она прицепилась к этим последним словам песни. Но информации было недостаточно, и тогда её осенило: надо обратиться к смыслу имени певицы. Она хорошо помнила, что ее звали Настей, но вот что означает это имя? Лена бросилась к книжному шкафу, стала вытаскивать и небрежно бросать на пол книги, приговаривая про себя: «Ну, где же эта книга? Такая маленькая, синенькая… Она же была здесь… А, вот она! Ура! Сейчас все будет понятно…» – и девушка воодушевленно принялась листать книгу, за которую в этот момент – если бы она не нашлась, – не задумываясь, расплатилась бы не только деньгами, но и своим телом.
«Так… вот… Анастасия – значит, воскресшая, воскрешенная… Да, и фамилия у той девицы, которую поздравляли, кажется, была тоже из этой оперы… Да, вспомнила, Анастасия Воскресенская… Что ж, теперь все понятно, все сходится… Два конца связать узлом и воскреснуть!»
Лена довольно потирала руки, хваля себя за настойчивость и смекалку, но более всего за свой ум: «Ай, да Ленка, ай, да молодец!»
Снова зазвонил телефон.
– Да, слушаю! – не скрывая своей радости, чуть-ли не кричала в трубку торжествующая, предвкушающая победу, юная барышня.
– Лен, ну, как, посмотрела!? – это снова был Андрей.
– Посмотрела! Спасибо, что позвонил! – продолжая ликовать, отвечала Кострова-младшая.
– Ну, и что скажешь!? – допытывался Андрей.
– А что я должна говорить? Ты же знаешь, мы с ними как Монтекки с Капулетти. Так что по большому счету мне все равно! – успокаиваясь и стараясь скрыть ликование, переходила на равнодушный тон Елена.
– Понимаю тебя. Значит, на похороны не пойдешь?
– Еще чего? Что я там забыла?... И никто пока не звал, а даже если и позовут, то не пойду. Они мне – чужие люди. Понимаешь, чу-жи-е!!!
– Ладно. А какие планы на сегодня?
– Да пока никаких. Предки в сад уехали ковыряться…
– Слушай, давай сгоняем на Жуки. Мне батя ключи оставил от тачки.
– А тачку оставил?
– Да, конечно. Ну, что поедем? Погода – класс, и водичка уже теплая – вчера Михась ездил, рассказывал.
– Нет, ты знаешь, не могу. Голова что-то, и эти дела у меня начались, – схитрила девушка, которой в этот ответственный момент не столько хотелось побыть наедине с собой, сколько не хотелось встречаться со своим парнем, имевшим привычку отвлекать её пустыми разговорами.
– Ты имеешь в виду «месячные»? – удивленно продолжал собеседник. – Не рано ли?
– Не, в самый раз. Сегодня вот только начались, – продолжала привычно врать юная «хищница».
Однако терять парня она не собиралась – все же он был потрясающим любовником, хоть и немного ограниченным и простоватым, а потому, чтобы его не оттолкнуть, примирительно предложила:
– Андрюш, давай вечерком встретимся, часиков в девять. Мои будут в саду, так что приезжай ко мне. Идет?
– А как же «эти дела»?
– Ну, это же мои «дела», не твои. Могу я хоть раз в месяц подарить любимому мужчине «незабываемую ночь орального секса». Или ты откажешь мне в этом маленьком счастье?
– Аленка, ты – супер! Конечно, приеду.
– Только не пей много, если поедешь на пляж с ребятами, ладно?
– Хорошо, не буду, радость моя.
– Обещаешь?
– Ну, конечно. Я же за рулем!
– Ладно, до вечера, любимый!
– До вечера, котенок мой!
«Уф, наконец-то можно снова подумать. Нет, что-то мне не думается в такой духоте», – увещевала себя начинающая авантюристка, подсознательно мечтавшая о лаврах Великого Комбинатора.
Время подходило к астрономическому полудню, а это означало, что скоро тепло, обильно отданное солнцем бетонным стенам и черной крыше хрущевской пятиэтажки, через час-другой начнет заполнять внутреннее пространство комнат, и будет уже не до выстраивания схем и продумывания действий – мозги начнут плавиться от духоты и жары. Прекрасно это понимая, Лена, не долго думая, собрала свою пляжную сумку, побросав в нее только самое необходимое – подстилку-полотенце, бутылку воды, расческу, запасные трусики, быстренько натянула на себя свое любимое «подсолнуховое» бикини, как ей казалось, наиболее полно выражавшее её двустороннюю – солнечно-жаркую и в то же время темно-таинственную – натуру, надела темные очки, кремовую соломенную шляпу и купленное лишь на прошлой неделе обтягивающее короткое белое платье без рукавов, усыпанное красно-алыми розами…
Через десять минут она уже сидела на переднем сиденье старенькой «копейки», которая везла её к вожделенной глади водохранилища, сулившей прохладу и новые впечатления. Седовласый пенсионер, с удовольствием согласившийся подвезти миловидную особу, призывно махавшую рукой на перекрестке, радостно рассказывал ей о своем холостом сыне, уже «дослужившемся до должности начальника цеха, и это в каких-то 36 лет». Лена, понимая, что «бесплатный сыр бывает только в мышеловке», играла роль внимательной слушательницы, через равные интервалы времени поддакивая деду: «Да что вы говорите!... Никогда бы не подумала!... Как интересно!...» А про себя зачем-то считала, сколько раз в течение получасового вояжа пенсионер посмотрит на её оголенные коленки… Получилось тринадцать… «Это к счастью, – подумала она, выходя из машины. – А все же он славный, этот дед. Жаль, что у меня не было ни одного дедушки. Может быть, тогда я была бы добрее, человечнее!» И в это мгновение ей захотелось отблагодарить этого старичка-шофера, который бесплатно её вёз на своей «тарахтелке», стараясь в меру своих знаний и опыта развлечь беседой, аккуратно объехать все выбоины. Она обошла машину, подошла к водителю, который заботливо протирал от пыли лобовое стекло своего «стального друга» и, нежно улыбаясь и глядя сияющими очами прямо в удивленные глаза пенсионера, предложила: «Можно я вас поцелую?»…
Глава 6. Обещание
«Разве может быть зрелище красивее и прекраснее этого? Если рай есть, то он должен непременно включать в себя и березовую рощу, и это небо, и солнце! В нем не должно быть серых туч, не должно быть затяжных дождей, не должно быть ни зимы, ни слякотной ранней весны и поздней туманной осени, а только вечное ясное лето», – таковы были первые мысли Кострова по возвращению «оттуда», где ему было так легко и беззаботно, но откуда он не вынес ни единого воспоминания, ни одного образа, никакого значимого чувства. Распластавшись под позолоченной солнцем, издающей едва слышный шепот, ветрено дрожащей на фоне небесной лазури изумрудной листвой берез, Сергей медленно-постепенно начинал припоминать события сегодняшнего утра, попутно возвращая себе ощущение собственного тела. Сначала вспомнил про морг, затем про «черный газон», про аварию, одновременно осознавая, что лежит он на мягкой травке, что под голову у него подложено что-то твердое и прямоугольное… Наконец, припомнил и свое сновидение… «Боже, ведь там было такое же небо, такая же листва и ещё были… девушки», – и в этот самый момент, когда он представил себе, как обнимал свою ненаглядную незнакомку-Аниму, его рука, та самая левая рука, внезапно почувствовала, что не одинока, что не лежит свободно на земле, откинувшись в сторону как её напарница, а греется в плену чьей-то теплой и мягкой ладони, как бы под её защитой…
Сергей закрыл глаза и постарался сосредоточиться на ощущении чужого, но приятного тепла… Через несколько секунд он понял, что это, скорей всего, чья-то ладонь, и ладонь узкая, легкая, по-видимому, женская, что она не просто равнодушно лежит на границе его кисти и запястья, а через равные полусекундные интервалы времени то слегка сжимает, то вновь отпускает его руку… «Вот бы и в Раю было бы то же самое – женское тепло, ласка, нега», – думал он, наслаждаясь и совсем не собираясь открывать глаза, не говоря уж о том, чтобы что-то сказать или пошевелиться…
– Ну, как он, живой? – раздался твердый мужской голос откуда-то сзади, со стороны, противоположной той, куда были вытянуты ноги юноши.
– Так точно, Дмитрий Николаевич! Живой! Пульс ровный, стабильный, – отозвался совсем рядом звонкий и молодой девичий голосок.
Костров мгновенно оценил, что голосок ему нравится, что принадлежит он юной особе, и что даже если она и не слишком хороша собой, то за одно только право наслаждаться её голосом он согласился бы отдать… но он так и не назначил цену, решив подумать об этом после…
– А чего же тогда лежит? Спит что ли? – требовательно допытывался мужской голос, приближавшийся все ближе и уже начинавший раздражать Сергея.
– Без сознания, товарищ полковник, – отвечал женский голосок.
– Так что же ты сидишь, Копылова? Давай, реанимируй больного!
– Есть, товарищ начмед! Какой способ первой помощи прикажете избрать? – потихоньку проникаясь смехом, весело отвечала медсестра.
– Тебе лишь бы шутить, Копылова, лишь бы не идти на процедуры! Давай-ка, быстренько приводи парня в чувство, а то товарищу полковнику надо ехать, и вперед на свое рабочее место!
– Есть, товарищ полковник! Разрешите начать?
– Копылова, не зли меня! – усиливаясь и сердясь, но оставаясь наполовину еще несерьезным, требовал голос «начмеда». – А то накажу, ей-Богу накажу! Вот лишу тебя квартальной премии, тогда попляшешь у меня…
– Не лишите, Дмитрий Николаевич!
– Это почему же не лишу?
– Потому что я… просто… ну, просто потому, что я вам… что вы… вы в меня влюблены! – наконец-то, собрав свою отвагу, уже вполне серьезно, но по-прежнему игриво и с заметным облегчением выдохнула девушка.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ