Вложения Второго Порядка

Андрей Сердюк

Вложения Второго Порядка

интеллектуально

облегчённый текст

для факультативного чтения

Анонс

Текст, который от уничтожения спас философ Александр Кончеев. А в

общем-то, - интеллектуальный боевичок для чтения в метро через плечо

соседа.

Использование в тексте всех известных букв официального русского алфавита осуществлено концептуально.

Все совпадения значений слов с их общепринятыми смыслами случайны.

Отказ автора от копирайта мотивирован его глубоким убеждением в том, что кто-то до него уже складывал слова в таком порядке.

Не умничай!

Мак Сеннет.

1.

Вы не поверите, но до этого был апрель.

2.

И действительно, всё это произошло в конце мая, хотя теперь, по прошествии времени, не представляется возможным установить, - приключилось ли это всё тогда на самом деле...

3.

Если одним словом, то - обида.

И широким плакатным пером, обмакнув его небрежно в чёрную густую тушь, из угла верхнего левого в нижний правый угол, а затем, так же размашисто, - из левого нижнего в правый верхний.

Вот так вот. И на листе бумаги формата А-четыре. И на собственной жизни. И... да на всём!

Обида, одним словом.

Зотов лежал на верхней полке двухместного купе в позе кунсткамерного эмбриона. Пропахший корейской лапшёй поезд волок его по бескрайним просторам родины из ниоткуда в никуда. Из дали в даль вдоль электрических крестов...

Вдох.

Тупо наблюдая за маятниковой амплитудой алюминиевой вешалки, покачивающейся с мерзким дребезжанием в такт ламбадоподобному движению поезда, Зотов прибывал в гипнотической дрёме.

Выдох.

Вдох.

Мозг настырно запускал сознание на очередной адский круг поиска ненужного ответа на праздный вопрос: отчего со мной так поступили? - и принципиально не желал засыпать.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

Обида набухала.

Обида на Мироздание, которое почему-то не рухнуло после всего произошедшего. Казалось, что равнодушное Слово вообще ничего не заметило. А что, собственно, для него, Безграничного, какой-то Дима Зотов? Неудачник, везущий свои обломы и провалы с востока на запад. И только? И только.

Несомненно, если у Вседержащего есть продуманный план великих свершений, то в графу "Зотов" жирно вписано дьявольски аккуратным почерком дежурного ангела "выбыл".

И... Да что там говорить!

Будучи уже большим - тридцатичетырёхлетним - мальчиком, он прекрасно понимал, что из жизненной передряги, вывернувшей его на изнанку, не так уж и много выходов. Пожалуй, два.

Два выхода.

И два пути. Онтологических. Он-то-ло?... Ага, - мировоззренческих. Ну, в смысле, парадигмообразующих.

Обозлиться на этот гнусный нехороший мир, посчитав его несовершенство за причину всех своих бед, и тут же, с ходу, обратить обиду в ненависть стенобитную машину, способную сокрушить всё живое и неживое; до пены обозлиться, и сгинуть в битве роковой, испив сполна сладостный разрушительный кураж! Это, выходит, - первый путь.

А можно трусливо обвинить во всём себя, раскормить обиду - зубастого зверька, сидящего внутри, - в крысу огромного размера, и дать ей на съедение ту нежную субстанцию, которую непуганые апологеты Веры кличут душой. Сровнять себя. Лечь под каток. Стать нулём. И это, загибаем, - путь второй.

Раз. Два.

Раз-два. Два пути.

И оба - два ведут в тупик.

Н-да...

Зотов, хотя и понимал умом, к какому саморазрушительному финалу такие размышленья могут привести, и как серьёзно может навредить его психике небрежение одним из полезнейших советов практического дзена - "живи, не оглядываясь", увы, не мог остановиться. Не получалось у него. Не выходило. И мучая себя таким манером и, даже - не побоимся этого слова - макаром, вдруг ярко и отчётливо представил он себе жирную, отвратную, омерзительную крысищу-крысяру с в-о-о-о-т такой жёсткой щетиной, торчащей из всех складок и фалд серых её телес.

Представил. Явственно.

И тут же - с пугающей натуралистичностью - улицезрел в своём индивидуальном кинозале, как этот, - пожалуй, самый гадкий, - инструмент инквизиторских пыток, смачно отобедав его розовой зефирообразной душой, растерзав бедняжку в клочья и зачавкав все её ошмётки без остатка, с сытой ленцой, не торопясь, цепляясь упитанными боками за неровные края отверстия, с трудом протиснулся в свою вонючую нору.

Последовав за кровожадной тварью посредством (на беду - хорошо развитого и, что уж тут скрывать, чересчур богатого) воображения в притягивающую плотной чернотой и, - одновременно, пугающую своей неизвестностью, - дыру, Зотов моментально ощутил удушающую клаустрофобичность затхлого пространства, подземельную сырость и холод могильный. И запах слизи. И ещё этих... мокриц... убегающее шуршание...

В общем, захотел обзавестись кафкианской норой, и, кажется, получилось удачно.

Ну а потом замшелая тишина крысиной берлоги обволокла его со всех сторон; и там, в вязкой темноте, потеряв хвостатую мерзость из виду, он - наконец-то! пал в забытьё.

4.

Примерно всё так и было. Или пусть так будет. Пусть-пусть. Можно, конечно, и по другому начать. А смысла?

И так всё ясно: вот себе едет молодой майор запаса в скором поезде дальнего следования и что-то худо ему. Муторно у него на душе. Нехорошо... Да, к тому же, мыши в голове гнездятся. И нет никого рядом, чтобы дератизацию провести.

А проводник включил кондишен. А мужика уморили ментальные муки. А уснул он.

Ну и пусть поспит солдатик, потому что скоро уже всё потихоньку, вразвалочку и начнётся... пожалуй.

Кстати, а вы-то случайно не считаете, что смакование собственных обид является, хотя и патологическим, но удовольствием? Нет? Ну и, слава Богу. Тогда можете дальше буковки в слова складывать.

И советую, как это делаю обычно я, продолжить, пролистнув, не глядя, первый десяток-другой страниц.

Чтобы сразу в гущу жизни.

А не юзом по её жиже.

Хотя на вкус и цвет, - сами знаете.

5.

Разбудили Зотова сторонние звуки, подчёркнутые неподвижностью поезда. Суетливый до потности проводник, пуская (точнее было сказать, - спуская) похотливые слюнки, заселял в купе даму в красной шляпке и того же - вызывающего - цвета дорожном костюме.

Даже спросонья было понятно - эксклюзивную дамочку заселял...

И вот меньше всего хотелось Зотову иметь сейчас попутчика, а тем более попутчицу, и тем паче - в шляпке. Не то настроение, даже для минимального - на уровне "извините - ничего-ничего" - общения. А тут! Как там, у Зощенко-то, было: "Дама в шляпке, чулки фильдекосовые - не баба, а ..." Нужным продолжить.

Но живот подобрал.

И не только не высказал ни единым рецептором своей досады (тут навалились мамино воспитание и общая культура, - куда от них денешься?), но и с лицемерной готовностью помог определить на место чёрный пластиковый чемодан, изготовленный, судя по лейблу, на фирме Nicolay Pidario.

А внутри-то, под шрамом у левого соска, уже начали расползаться кругами волны тревоги. Пошла, пошла лёгкая рябь волнения. Ещё бы!

Тут такое дело: раз перед глазами красное на чёрном и чёрное на красном, то в ассоциациях: рок, фатум и судьбина, а также, чёрт возьми, - инферно, вамп и психо. Классика. Понятное дело...

Но, впрочем, сказал себе: "Фиолетово!" - и отпустило.

А дама, сняв шляпку, с места в карьер принялась рыться - в изготовленном всё тем же дезориентированным Николя - пухлом саквояжике. Начала она сортировать свои многочисленные бабьи аксессуары на "необходимые сейчас" и "те, что, может быть, понадобятся когда-нибудь потом". Пришлось Зотову выйти в коридор, предоставив ей возможность немного освоиться и переоблачиться в сообразное месту и времени одеяние.

Там, в коридоре, разглядывая в иллюминатор уже пришедший в движение пейзаж страны бичей и офицерских жён, он отчего-то принялся рассуждать о превратном характере общественной морали.

Ну действительно, кому в голову придёт мысль: подселить женщину в гостиничный номер к мужчине? Идиоту. Но то же самое действо в поезде - совершеннейшая норма.

Девушка в трусиках на людном пляже - само естество. Та же девушка в тех же влажных трусиках в полупустом салоне трамвая - дичайший разврат.

Странно как-то.

Простому уму не дано понять давних истоков нынешних целомудренных запретов и не выступить с разоблачением пуританского фарисейства. Всё это - для наивного и не обременённого нравственными императивами ума - запредельно.

А для ума integer vitae scelerisque purus - погибельная западня.

В процессе возведения пустых сентенций раздражение почти рассосалось, а вместе с ним - и остатки ватной дорожной дремотности.

Продолжая всматриваться в толстое, заляпанное неспешными провинциальными дождями, техстекло, он долгим и удивлённым взглядом проводил портрет Иосифа В. Сталина, любовно выложенный белым слюдянистым камнем на высоком, ни в чём не виноватом, косогоре.

Под профилем дженералиссимуса и лучшего друга всех радянских физкультурников из таких же блескучих булыжников было - явно без всякого там второго смысла простодушно составлено:

СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!

Ну что же, - большое вам спасибо.

Без всякой там иронии...

Но время вышло, и Зотов спартаковской морзянкой по пластику двери испросил высочайшего позволения на присутствие. Таможня дала добро. Зотов вернулся в логово, вознёсся и затих.

Каждый кубический миллиметр купе уже был пропитан тревожным и в тоже время призывным ароматом откутюрного - как показалось Зотову излишне жёлтого парфюма.

Всколыхнуло.

Будучи голимым натуралом и, к тому же, пребывая в том славном возрасте, когда ещё волнует живо волнообразность женских форм, за время восхождения на верхнюю полку он успел заценить все впадины, холмы, изгибы и излучины прилёгшей на своё ложе соседки.

И, не смотря на, в общем-то, не свойственный его природе, детерминизм дурного расположения духа, остался доволен кратким предварительным осмотром. Ровесница, аккуратная фигурка, ухоженные руки, короткая стильная стрижка баклажанновых волос, мягкие черты лица, умело - не крикливо - подчёркнутые дорогой (имеющей способность маскироваться под своё отсутствие) косметикой. И вот только...

Взгляд серых глаз, которым она отбила его взор ярмарочного покупателя, был воистину стальным. Об такой взгляд, господа, можно в кровь порезаться! И услышать по себе перезвонницу.

Осмысление новой - достаточно будоражащей и где-то даже возбуждающей визуальной информации слегка отвлекло Зотова от лилеяния, тетешкания и убаюкивания собственной обиды в область робких эротических переживаний, которые служат благодатной почвой для небогатой фантазии суровых русских мужиков.

6.

Через несколько минут, а может быть, часов, - ну, в общем, в тот момент, когда до той грядущей и судьбоносной драки на чужом перроне оставался по времени какой-то, право, сущий пустячок, - проводник осчастливил кипятком.

И соседка наладила кофе.

These selected beans are blended and specially roasted to give coffee rich and full-bodied taste, - так подло не по нашему было писано на её блестящих заморских пакетиках. Переведём же близко если и не к смыслу, то к сути: густой аромат колониального продукта способен растормошить уснувшую память.

И Зотов вспомнил. Вспомнил, что уже сутки почти в клюве не было ни маковой росинки, ни конопляной крупинки. К тому же ноги-руки так затекли от прокрустова ложа, сконструированного то ли под заблудившихся в России пигмеев, то ли под кочующих с каким-то цирком лилипутов, что никакие потягушки-выростушки уже не помогали.

По всему созрел культпоход в вагон-ресторацию, где он и отужинал вроде бы салатом и как бы котлетой, продезинфицировав их тремя колпачками дурного коньяка.

И четвёртым.

Контрольным.

Но лишним.

Возвращение в свой вагон сопровождалось воздействиями по тангажу и рысканию, в результате которых Зотов выстроил дли-и-и-нную, как железнодорожный состав длинную, вот какую длинную, цепь ассоциаций.

В первом пункте этой вереницы он представлялся себе шейкером - серебристым сосудом для взбивания коктейлей - в руках гигантского метафизического бармена-проведения, а в последнем (через Гегеля с его "истинно лишь целое", в смысле неотделимости формы от содержания) обнаружил себя натуральным балбесом, который никак не мог вспомнить: кому - Заболоцкому или Багрицкому? - принадлежат строчки, содержащие вопрос о сущностной природе красоты. Тот самый: сосуд она, в котором пустота или, всё же, - огонь, мерцающий в сосуде?

Помнится, что в нежном возрасте он постоянно путал жирафа со страусом, а сейчас - вот дожился! - заплутал в хрестоматиях известных отечественных пиитов.

Если так всё пойдёт и дальше, то скоро сольются под коркой во что-то одно Гегель с Бебелем, пупковый пирсинг с вечерним фиксингом, фермуар с фероньеркой, уж не говоря о таких тонких - для различия на слух и вкус - вещах, как, к примеру, тыры и пыры, а тем более, - фигли и мигли.

Свой вагон он не нашёл - вагона не было!

Что за чёрт!? А?

Что, - уже началось?

Постоял, прокачал ситуацию. Прокачав, понял: шёл-то, оказывается, от вагона-ресторана не в ту сторону.

Вот что значит, Зотов, жить цивильной жизнью - без курвиметра-то и компаса! Как-то неопределённо стало всё кругом без топографической карты с грифом "совсекретно". Расплывчато стало. Зыбко...

Но - Р-р-равня-я-яйсь! Смирна! Кр-у-у-у-гом! - развернулся неуклюже, и упрямо двинул восвояси.

И - во как странно вселенная-то устроена! - пока прошёл эти двести метров назад, вперёд проехал пятнадцать километров. Экая закавыка!

А сколько в ней, во вселенной нашей, ещё всякого такого... готовит просвещенья дух...

Шагал Зотов назад по затоптанным дорожкам разночинных вагонов, будто боцман по палубе фрегата, - балансируя. Да не просто так шагал, - не праздно, а вслушивался, как колёса поезда, выбивая традиционный ритм, настойчиво подсказывают ему какое-то нужное и, видимо, важное, по их мнению, слово, слово-ниточку для нанизывания будущих рифм.

Напрягся и таки распознал, расслышал, расчухал, - и поколотил, и побарабанил совковой лопатой языка в пустой и гулкой бочке рта - грена-да, дада-дада, грена-да, дада-дада... Именно такой, испанский, вытанцовывался легированными колёсами поезда рефрен.

Странно... Гренада. Правда, странно.

Искренне удивился, - товарищ Светлов зачем-то вспомнился в компанию к Заболоцкому и Багрицкому. И почему это у него сегодня не Мандельштам, да не Пастернак с Северянином вспоминаются? Может потому, что четверг нынче? Неизбывный рыбный день. Или Северянин, Пастернак и Мандельштам ещё впереди?

Ну и пусть Светлов. Что тут такого? Михаил Светлов. С убойным кавалерийским шлягером о гибели мечты целого поколения...

Цигаль-цигаль, ай-лю-лю! "Михаил Светлов" - пароход и человек. А в детстве, когда он ещё Мишей Шейнкманом был, думал ли, что вот так вот, что пароходом... Трава молодая... Степной малахит. Ну и - Вива Испания! Испания - Россия. И связанный с ними по рифмованному цветаевскому смыслу Гарсия.

И вдруг почувствовал Зотов, что вот прямо сейчас, под кастаньеты рельсовых стыков, выйдет у него импровизация а ля канте хондо в форме солеа или саэта, н-н-н... нет, - не солеа выйдет, и даже не саэта, а, конечно, сегирийя прощальный вздох уходящего поколения, печальный всхлип по затоптанному новыми обстоятельствами доброму времени, ноющее послевкусье на губах от той любви, что губила нас под иной луной и иным ветром.

И - да! - за то время, пока он неверной иглой сшивал чужие вагоны, успел сочинить (а Зотов, ко всем остальным своим недостаткам, был к тому же поэтом, тоже поэтом, если, вообще-то, существуют живые поэты) такой вот заполошный манифест:

Чем дышит кто, тем и беремен,

Ай-Кю мою душу ети!

В. Ленин - Д. Леннон - Пелевин

Этапы крутого пути.

Что нужно и что нам не надо

Ответствовать я не берусь.

Запала братишке Гренада

И точит испанская грусть.

Отряд не заметил потери,

А он им - и парус и киль,

А он им навешивал двери,

А он им балконы стеклил,

А он им из крынки водицы...

Они ж его - гниды! - под зад.

Ну, дяди, исчо возвратится

В Болгарию русский солдат!

И ещё шептал что-то он там, в продолжение к этому, но уже как-то не очень связно. Ну и кулаком погрозил - конечно - невидимому врагу - мол, ужо мы вам, к-а-а-злины неблагодарные.

Вот так вот иногда мелкотравчатая личная обида оборачивается волчьим воем геополитического масштаба. Эх, как нас кидала молодость. Пьяный базар... Лохмотья времени... Обрывки пространства... Поезд...

Давай, давай, Зотов, развлекайся пока своим советским бэкграундом (в Болгарию? за йогуртом? привет Цветане!), - скоро, где-то через пару авторских листов, когда сюжет под горку покатится, тебе уже не до этого будет.

Нет, до своего вагона он всё-таки дошёл.

Вот же! Вот! - всё тот же мужик в тамбуре стоит, нервно курит, являя собой яркую иллюстрацию к ещё никем не написанному жестокому дорожному романсу: "Судьба подряд играет мизера, а у меня горы три тыщи двести..." Разрешите. Пардон.

Потом бычком и бочком добрался Зотов и до родного купе, а когда слегка шумнул роликами входной двери, то оказался невольным свидетелем тому, как соседка испугано закрыла нервным и неэлегантным движением пухлую голубую папку, содержимое которой осваивала в его отсутствии.

Вот, вот, вот - с этих-то папочек всё всегда нехорошее и начинается...

"Чего дёргаешься, подруга, - мысленно обратился подвыпивший Зотов соседке. У меня, милая, от своих дел голова чугунная, чтоб ещё в чужие расклады вляпываться". И ещё: "Все беды от баб". Тут он как в воду глядел.

Короче, высказался, ну и залез наверх, - подальше от чужих энигм.

Залез и набычился.

Энд со, - мужчина и женщина. На одной территории. Значит, вместе. Друг другом не интересуются. Значит, нет. Нет? Нет. А почему же воздух наэлектризован? А? Отчего возникло такое напряжение в противоестественной тишине? Хотя, никакая, собственно, не тишина: в купе гул стоит, как в трансформаторной будке, - шум тока молодой беспокойной крови не оставляет в покое барабанные перепонки.

Что за дела? Идёт из глубин неконтролируемое притяжение противоположностей, доказанное и передоказанное? Природное естество пробивает бетон общественной морали, подобно ростку, пробивающему дурно уложенный асфальт?

Если так, то всё дело лишь в сроках и в стабильности предлагаемых обстоятельств. Ничего не меняй, - и всё непременно случится. Неизбежность консервативна.

Как консервативна сама жизнь.

А поезд тем временем трудолюбивым червяком, пожирая время и пространство, пересёк очередной часовой пояс. Закончился день. И случилась ночь.

Зотов объявил по войскам отбой.

И на тёмном окне, над фирменной хрустящей занавеской, ещё долго был виден оставленный торопливо взлетевшей луной неряшливый серебристый блик, - как след от долгого поцелуя на ночь...

7.

Сон Зотова, - тот самый сон, провидческий характер которого станет очевиден очень нескоро, да и то не всем, - состоял из образов, трудно переводимых на вербальный уровень. Какой-то... Какой-то беспредельный поезд с монотонным (а значит выводимым за скобки) грохотом бесконечно нёсся по нескончаемому железнодорожному мосту.

Позиция наблюдателя сна было не ясна. Была она какой-то плавающей: то, вроде бы, находился он внутри вагона - вон, мелькают в окне стальные конструкции моста, усеянные могучими заклепками; то, будто бы, был он вне поезда - и пробегала по лицу за светом из окна междуоконная тень (во времена курсантской юности точно так же изображал осветитель в каком-то из их студийных спектаклей проходящий мимо состав: тень - свет - тень - свет - тень - свет направленным лучом из мощного прожектора по фигурам актёров, стоящих на условной линии "перрона").

Ну вот, - а по крыше поезда в направлении противоположном движению бежал человек. И был он одет в момент включения, как будто бы, в смокинг (или фрак), а тут, вдруг, чики-пики, и уже - в полосатую робу. И выглядело всё поначалу как экс, как налёт на почтовый вагон, а зарябило на поверхности подсознания и уже замерещилось это суматошное действо побегом из вонючего арестантского жэдэ-зака. Сбежал человек. Бежал человек...

И только Зотов (кто как не он) знал, что бегущий тот человек - никто иной, как (кто-кто? - кон в палто!) - тсс! - Сталин, Иосиф Виссарионович Сталин. И был Зотов в курсе, что сон его вовсе не сон, а секретная съёмка нового фильма, не блокбастера конечно (откуда такие деньги!), но B-movies. Не вестерна - истерна. Снящаяся такая съёмка. Да. По заказу Гостелерадио и Министерства тяжёлого приборостроения. Можете не верить, но товарищ Сталин (за кадром, но в рамках сна) прямо так и сказал: "Ви что? Думаэтэ товарищ Сталин сам ни в сас-таянии виполнить этот элэ-мэнтарный трюк?" А трюк включал в себя безрассудный - о, Господи! - прыжок в чёрную бездну, в пучину протекающей под мостом реки. Но нет, никто не возражал. Да, в общем-то, и некому было.

И товарищ Сталин прыгнул. Прямо с крыши вагона прыгнул товарищ Сталин, но нарвался на сталь и свалился в мясорубку колёс, рельс и щебёнки. На тебе, сука! - за репрессированного деда...

Со второй попытки угодил товарищ Сталин туда же.

Но вновь восстал он из праха, благодаря 3D-технологиям активной фазы зотовского сна.

Третья попытка - не пытка! - оказалась удачной. И вот он - уже летит, смешно ногами-руками машет... Монтаж кадров с трёх камер. Плюхнулся глыбой и вошёл в воду, подняв фонтан разнокалиберных брызг. Нет, Зотову не понравилось: брызг много - оценка низкая. Как-то ловко получилось у него перемотать плёночку назад. Стукнул хлопушкой: кадр такой-то, дубль сякой-то. Мотор! - и дал отмашку. Товарищ Сталин послушно оттолкнулся от крыши вагона, взмахнув руками, ловко пролетел между двух, стоящих андреевским крестом металлических балок, на одно мгновение завис в воздухе и, совершив тройное сальто вперёд, гвоздём - ноги прямые, носочки оттянутые - вошёл в воду. Вот теперь - то!

Вынырнув, товарищ Сталин погрёб одной рукой - вторая-то сухонькая - супротив течения, то есть, зачем-то, совершенно вдоль реки, а ни как не поперёк. И тут:

- Держись, Васианыч! - раздался с правого берега, пробиваясь сквозь сухое щёлканье винтовочных выстрелов и стрёкот пулемётных очередей, голос ординарца Петьки. - Врёшь - не возьмёшь!

- Врёшь - не возьмёшь, - вторил Исаеву раненый комдив, геройски сражавшийся с золотопогоньем бело-мутного теченья и анархией зелёноватых волн.

И вот - гребёт он... гре-бёт он... гре-бёт ... в холодной-то воде! Но силы тают уже. Уже на исходе силы Чапая. А вокруг него - льдины. И здоровой рукой вцепился в одну, а сам с головой под воду уходит. И тело уже коченеет. Совсем коченеет... Ноги судорогой свело... И всё, - соскользнула героя рука в холодную воду... И тут - "КОНЕЦ ФИЛЬМА"... Ну, а дальше, естественно, - титры...

Жаль, - не успел увидеть Чапай, как с запоздалой помощью - эври найт ин май дрим - спешит на встречу ему ледокол "Фауст Гёте" (хотя, на самом деле, посильнее будет) - махина с атомным сердцем внутри.

И уже никогда не увидеть герою, что на носу той махины двое стоят - Рабочий со своею Крестьянкой; в известной позе стоят, свои лица подставив хлёсткому ветру. И как прежде Небу грозят. Но Небу грозят отчего-то не как обычно молотом и серпом, а голубою папкой, которую толи держат вместе, толи вырывают друг у друга, - не понять, потому, как - остановись, мгновение, ты...

И тенью... Огромною тенью вплывает громада на Красную площадь. У щербатой кремлёвской стены уже ждут её... Маршал... Блестящий Маршал - весь с ног до головы в орденах, аксельбантах, лампасах и эполетах - парад принимает на белом коне.

Бьёт конь копытом в испуге по древней брусчатке... Заходится конь, встаёт на дыбы, да так, что кажется, вот-вот навзничь упадёт и всаднику грудь седельною лукой пробьёт. Но нет, удержался Маршал в седле, коня приструнил. Тут-то зверь левым передним копытом о камень как раз и прибил случайную бабочку. И ... да и только.

Пыльца с её ярких, но нежных крыльев облаком, тихим облаком, словно споры из старого гриба-дождевика, разлетелась по древней площади.

И взлетели, и взмыли ввысь мириады летучих пёстрых созданий, заполонив всеми цветами-переливами пространство безумного сна...

8.

Пробуждение, как всякий выход из пограничного состояния, ставит перед человеком окаянные вопросы: кто я? и - где я? А, при успешном ответе на первые два, третий - что мне с этим счастьем делать?

С трудом определившись, Зотов обнаружил, что Красная Шапочка, шебурша своим невеликим скарбом, активно готовится завершить свой краткосрочный дружественный визит в его купе. Готовится унести в иные дали аромат цветка иланг-иланг.

Что ж, представительница прекрасного пола с воза, - гужевому транспорту заметное облегчение. К сожалению...

Ладно, проехали, вперёд, - полотенце на плечо и занять очередь.

Ну ты, парень, даёшь! Долго спал-ночевал. Уже подъезжаем.

Поезд со скоростью ползущей к смертному одру тартилы уже действительно въехал в санитарную зону грязно-серого Города, канареечный небосвод над которым зрел на сыром западе нутряным ячменём, засаливался и гнил, не потухая.

Не имеющая начала замшелая стена хвойных пород ловко перешла в череду бесконечных унылых заборов, чья невзрачность перебивалась яркими проявлениями человеческого гения, выраженного заборными надписями. Из всех Зотову запали две.

Одна разъярённо призывала:

SOUL FOREVER

ЧУБАЙС - MAZZOLATO!!!

Эту, видимо, вывел очкастый умник, не сумевший свою грамотность использовать при дележе общенародной собственности.

Второе граффити констатировало:

ВСЁ КОНЧЕНО.

Такое гнилое пораженчество мог проявить только действительно конченый пессимист, ибо умеренный (даже очень умеренный) оптимист на этом же месте и по тому же поводу наверняка радостно сообщил бы:

Я КОНЧИЛ!

Вид окраины погрязшего в весенней аритмии Города, - города, который находился в ожидании того, когда всё, что гнило до апреля под не стираным снегом, расцветёт, наконец, тяжёлыми, невнятного цвета ветками майской сирени, - грел сердце воинствующего урбаниста пейзажем из заводских цехов, обнимающих землю на фоне дымящихся труб, подпирающих небо.

"Фабричные трубы - леса второго порядка", - всплыло у Зотова как родное чьё-то чужое. "Нет, трубы заводов - фаллические символы прогресса", - легко легло на дно как чужое своё. И озаботило: "Фаллический символ или символический фаллос, - кто матери-Истории более ценен?"

Вот чем хорош был Зотов, так это тем, что скудность мысли компенсировалось у него её лихостью.

И сублимация, конечно, - целый день ещё будет мстить ему - за трусливую пассивность - бездарно проведённая ночь.

Общую картину городского хаоса не портила рассекающая ландшафт города река, невдалеке от берега которой приладился находящейся в стадии перманентного ремонта вокзал.

Станция, кряхтя и охая, приняла поезд на третий путь. И пошла суета. Стоянка по расписанию. Не забывать свои вещи. И всё прочее. И всё такое. И - эй, женщина, пожалуйста, заберите свой билетик.

Зотов вызвался добровольцем и потарабанил чемодан соседки на выход. Решил совместить неосознанное с полезным - поджентльменствовать и прикупить упаковку с йогуртом.

А вот саквояж свой она осторожно, как молодой сапёр противотанковую мину, несла сама. Не доверяла. И не доверила.

Зотов сопроводил её до входа в подземный переход, где - "Выход в город", и, получив в качестве чаевых "огромное спасибо", заспешил к ближайшему киоску, над которым висела несуразная, но исчерпывающая все смыслы, вывеска:

"ПИЩА ДЛЯ ЕДЫ"

Провожающие, приезжающие, встречающие и отъезжающие, выполнив каждый свою миссию, оттолкались на узкой полоске перрона. Куда надо залили крикливые тётки железнодорожную воду. Мужик с пафосом настройщика роялей обстучал длинным молотком колёса состава. Глухонемая мафия сняла свой навар с печатного продукта. Транзитные пассажиры прикупили прогорклые чебуреки и просроченное пиво. И проводники, наконец-то, радостно замахали октябрятскими флажками, приветствуя маралий рёв начальника поезда: "Хватай мешки! Вокзал отходит!" Пора. По коням!

Зотов с охапкой кисломолочных продуктов уже собрался влезть в чрево вагона, когда чей-то вскрик остановил его.

На свою беду он обернулся. И запеленговал умоляющий взгляд своей давешней соседки.

Два обалдуя бортовали её, - грубо применив хоккейный приём "коробочка", - на том месте, где была она Зотовым оставлена. Видимо в этом городе ученицам младших (а тем более - старших) классов строго настрого запрещалось появляться на вокзале, особенно в часы, когда проходит электро-дизель поезд.

Второй пункт кодекса чести пацанов дома N 17 по Второму Проезду Строителей требовал за девушку вступиться.

По тому, как во рту появилась кислинка, спина над задницей вспотела, и ноздри зачастили, он понял, - за девушку вступится.

А говорил, - фиолетово.

Обманчива и ненасытна бездна, в которую падают наши первые порывы.

Через пару мгновений он уже был на пяточке, где происходила вся эта нехорошесть.

История приключилась банальная: мадам отчего-то не хотела расставаться со своим чёрным баулом, в котором, как догадывался Зотов, находилась заветная папочка, а красны молодцы настойчиво пытались его экспроприировать, - в общем, восемнадцатый год, первая волна эмиграции, погромы на российско-польской границе.

Третье драгоценное мгновение ушло у него на рекогносцировку. Справа - поезд, спереди - идущие вниз ступени перехода, а слева - голые, как правда, рельсы.

И по быстрому провёл кастинг: один гадёныш, с запавшими глазёнками, был явно для массовки - его откровенно глючило. А вот второй, крупный детина с монголоидным фейсом, потребует на свою нейтрализацию изрядное количество калорий. Но блокировки были сняты, код совпал, и подтверждение приказа на пуск введено в систему управления.

Короче, отступать было поздно, - уже пошло трагическое время необратимых операций.

- Господа, вам не помочь? - приступил к дипломатической фазе спасения Зотов.

- Ходи, мужик, - не раскрывая рта, чревовещнул "монгол".

- Слушайте, уроды! Видя в сколь затруднительное положение попала эта милая дама, я ведь могу и нарушить первый пункт кодекса чести двора, в котором провёл своё босоногое и бородавчаторукое детство, - выверив каждое слово, честно предупредил Зотов.

- Какой бля на пункт йоп, - визгливо тявкнул уколотый.

- Пункт номер раз: не бить первым, - объявил Зотов и принял стойку гунбу.

- После чего положил ладонь левой руки на запястье правой и тут же - а чего ждать-то? - нанёс болезному с разворота удар правым локтём в чахоточную его грудину. "Лапа опускающегося дракона" называют промеж себя этот удар шаолиньские монахи. Паренёк, обречёно хлюпнув, отлетел метра на полтора, рухнул на зашарканный асфальт и затих. Забыл на время, как люди дышат.

- "Передозировка", - диагностировал Зотов.

- "Монгол" был поражён завораживающей красотой полёта подельника, - не без этого, - но быстро пришёл в себя и, свирепо зарычав, ринулся вперёд. Вот здесь Зотов, похоже, прочувствовал то же самое, что и троицкий инок Пересвет, когда на него ломанулся на своём вороном жеребце печенег Челубей. Басурманин не раздумывая, швырнул свой правый кулак в голову Зотова. Но - Бог нам щит! - тот, не меняя стойки, уже поднял левую руку вверх, и приготовил блок, расположив её спереди над головой. Когда волосатый кулак агрессора, на костяшках пальцев которого красовалось фиолетовое тату "МИТЯ", достиг угрожающей близости, он отбил его вниз...

Кстати, проделывал Зотов все эти мёбиусы, как сказал бы брат Пушкин, автоматически.

Тело-то его да, было здесь. Билось на смерть. Сошлось с врагом в рукопашной. А вот душа...

Душой стоял он на освещённой обнищавшим осенним солнцем эстраде городского парка отдыха от культуры. Зрителей на давно не крашенных скамейках было немного. Какие-то старички-шахматисты, влюблённая парочка, мамаша с коляской на выгуле, две старушки-подружки, пьяный дембель... Действительно, не так уж и много было слушателей. Но, впрочем, Зотову это было и не важно. Совсем не важно...

Он глядел, запрокинув голову, наверх, - на верхушки немолодых уже деревьев, которые, лопухнувшись, променяли в холодной темноте вчерашней ночи валюту на медь и в горе своём качают теперь головами. И раскачивая свой голос в такт движению их шершавых стволов, Зотов заунывно читал:

Приманю своё счастье.

Но поздно.

Но поздно.

Глаза не кричат. И губы глухи.

Это кино. Это прибытие

Поезда.

Поезда.

Всё уже было. Однажды.

И эти стихи.

Утро на озере. Лодка.

Весло.

И весло.

Берег событий. И берег безтемья.

Мне известны два гения.

Мне повезло.

Мне везло.

Доктор Чехов - один.

И другой доктор - Время.

Что есть гений? Смесь

Генов и спеси.

Не смейся.

Не смейся.

В чём приманка не знаю,

Но закон мне знаком:

Рвётся ниточка,

Ниточка,

Ниточка, если

Нечто такое

Случилось

В чём-то таком...

Он закончил. И поклонился.

Дембель хмыкнул. Старушки перекрестились. Ребёнок в коляске заорал. Влюблённые слились в поцелуе. Шахматисты согласились на ничью. Деревья вежливо зааплодировали, осыпая листву. И мир наполнился всяческим значением.

Ну а в то же самое время...

Не дожидаясь новой атаки, Зотов прыжком перевёл себя в стойку мабу, завёл левую руку под правый локоть и оттуда нанёс удар со звучным названием "Монах ударяет в колокол" в удивлённое лицо супостата. Тёзка свалился в партер.

И тут чувство племени понесло на врага, - что не в жилу им, то нам в масть! Зотов, войдя в раж, схватил урну, стоявшую у распахнутых дверей перехода, зашёл за спину бугая и опустил чугунную, и приложил родимую к его хребту. Вражина прилёг и, видимо, надолго.

Тонюсенькой иголочкой кольнула Зотова совесть, - он не знал: распространяется ли на этот город международная конвенция о запрещении использования в уличных драках мусорных урн, переплавленных в сорок восьмом из танков Гудериана.

И как на это всё посмотрят гуманисты-гуманоиды из Парламентской Ассамблеи Совета Европы, - тоже не знал.

Но точно знал, что в анналах шаолиньского монастыря нет названия этому приёму. Да и самого такого приёма сокрушающего нечестивых, честно говоря, тоже нет. По праву первоприменителя Зотов решил назвать его подобающе: "Обиженный тракторист опускает ржавый коленвал на голову вепря в тихую лунную ночь". Получалось витиевато, но, в общем-то, по сути.

Не ведомо, какими артистическими способностями обладал "монгол", но показ коматозного состояния ему удавался. "Верю, верю", - наверняка сказал бы Константин Сергеевич, увидев его талантливый этюд, и простил бы полное отсутствие какой-либо сверхзадачи. "Актёр должен уходить от себя как можно дальше", - говорил, помнится, великий реформатор театра. Этот актёр ушёл от себя так далеко, что возникали сомнения - а вернётся ли? Полное погружение в образ. Но нет, - дышит.

А тот другой, задозированный, выходя из шока, уже даже тихо постанывал. Правда, тихо-тихо так. И жалостливо. "Как лицемерны эти вечные ламентации болящих на врачующих", - с укоризной посетовал Зотов, покачав головой, и оценивающе оглядел поле боя.

Враг был повержен и не был обращён в бегство лишь по причине внезапно наступившей у него тяги к родной земле.

А хорошая драка вышла!

Как у взрослых.

Покидая место ристалища, пленных решил не брать.

И, проходя через воображаемую Триумфальную арку, подумал гордо и заносчиво, что враг будет разбит всегда и неизменно победа будет за нами... если... если, конечно, за кулисами не будет стоять антрепренёр - пройдоха и плут.

Тем временем, неожиданно быстро пришедшая в себя дамочка, не проявляя видимого участия в происходящем и обхватив одной рукой свою драгоценную ношу, второй прижимала мобильник к уху. И выговаривала в него что-то суровое кому-то неведомому.

Это всё? Война закончена? Её исток забыт? Её итог уже не важен? Так, что ли? Вот тебе и раз! За что ж тогда боролись? Стоит в сторонке, как будто ни причем. Впрочем, чего ты, Зотов, ещё хотел? Бог с ней.

Стоп, а где же поезд?

Сколько времени прошло, сказать было трудно, но до отъехавшего поезда было уже на вскидку метров этак двести. И уже бесполезно было догонять состав, в котором без хозяина продолжали своё увлекательное путешествие на Запад вещи, деньги, документы, а самое главное - заброшенный в рабочий тамбур йогурт, продукт, так животворно влияющий на организм.

И тут же мелькнула мысль-хабалка: "Ну, и на хрена мне всё это было нужно!" Правда, за очевидной неактуальностью - мачо не плачет! - была она моментально забита пинками в тёмный угол подсознанья.

Но на лице Зотова всё же застыло выражение растерянности, густо замешанное на удивлении, и даже скупая мужская слеза хотела было пролиться, да заблудилась в трёхдневной щетине.

Что поделать, судьба последовательно продолжала оставаться безжалостной сукой.

9.

Не только не умея объяснить словами связь между причиной и последствием происходящего, но и не имея возможности увидеть - в силу ограниченности своей более земной нежели небесной природы - хотя бы второе звено этой связи, бесстрашно бредёт по жизни человек.

Бесстрашно, ибо не ведает.

Но как не навредить, не видя и не ведая, естественному ходу событий? Как угадать мэйнстрим Божьего Промысла и оказаться не в самых худших Его учениках? На что уповать, когда Творец-хитрец врубает свой небесный лохотрон? Нет ответа. Но отсутствие ответа вовсе не означает отсутствия права задавать вопрос. Ведь если...

- Как вас зовут? - вернула Зотова на грешную землю вызволенная, которая, как оказалось, никуда не ушла, не исчезла. И мало того, - подошла поближе.

- В миру - Дмитрием, - удивлённо отозвался Зотов.

- Спасибо Вам, Дима.

- Не мне спасибо, а учителю Бодхидхарма, который стал великим, потому что не хотел быть великим, да Борьке Баркасу, который меня этим фокусам обучил, потому что хотел обучить меня этим фокусам.

- Им тоже спасибо. Меня зовут Ириной. Ириной Эдуардовной. Возьмите, Дима, чемодан и идите за мной.

Сказала голосом, не привыкшим к возражениям. Давала бизнес-леди. Мол, вот стою я перед вами - простая русская женщина. Мужем битая. Рэкетирами стрелянная. Живучая.

Ну, и что оставалось делать Зотову - человеку без паспорта, без определённого места жительства, без жизненных целей и, в конце концов, без йогурта? Лечь на волны потока бытия равно отдаться ветру перемен в надежде, что куда-нибудь да вынесет? Реальный выход.

- Идёмте-идёмте, Дима. У меня нет времени на общение с представителями органов правопорядка, - поторопила Ирина.

- А у меня для общения с ними нет желания, - определился Зотов.

Она, кстати, так и сказала - "органов правопорядка". Н-да... С этим её доводом, глядя на два лежащих и временно нетрудоспособных тела, Зотов не мог ни согласиться. Поэтому скоренько покатил вниз по ступенькам, вслед за всё уже решившей за него Ириной, дорожный чемодан, успевая, впрочем, с лёгким трепетом коситься на манящее движение её ладных бёдер.

Сильная, нужно сказать, вещь. Завораживающая. Можно смотреть, не отрываясь, вечно.

Как на огонь.

И пропади всё пропадом!

Ну, всё, - пусть события теперь сами крутятся, как связка ключей на пальце привокзального таксиста.

На выходе в город к ним прыжками взволнованного кенгуру подскочил запыхавшийся яппёныш. С розовым букетом в зубах

- Ирина Эдуардовна, простите, Бога ради. Пока цветы покупал, какой-то шакал колесо проколол, - заверещал оплошавший молодой человек.

- Здравствуй, Виталий. Потом разберёмся. Знакомься. Это Дмитрий. Он сейчас очень меня выручил. И у него теперь из-за меня проблема. Он едет с нами.

Когда загружались в вылизанное красное вольво, Зотов заметил, что запаска в багажнике, куда засунул он чемодан, закреплена канолевая. Абсолютно девственная. "Прокувыркался, видимо, парнишка с подружкой, - вот и припоздал децел", - решил про себя Зотов.

- Куда? - спросил Виталий.

- Сначала на двадцать девятый. Определим Диму. А после - в офис.

- А правление?

- Во сколько назначили?

- В двенадцать.

- Успеваем.

По дороге все были при деле. Зотов с любопытством рассматривал Город, в который закинули его странноватые перипетии обезумевшей судьбы. Ирина отдавала Виталию распоряжения, - завтра она организует вечеринку для друзей по случаю своего рождения, и ей, - что вполне естественно, - хотелось, чтобы всё прошло на должном уровне. Виталий всасывал указания и старался соблюдать правила движения.

Хорошо когда все при деле.

Когда не все при деле, может случиться беспределье.

И тогда может зазвенеть на пределе первой струной всё сущее...

10.

Райский уголок, куда привезли Зотова, представлял собой посёлок, состоящий из нескольких небедных коттеджей, расположенных на берегу, образованного рекой и лесом, залива.

Один из особнячков предназначался Зотову.

В качестве ночлега для бродяги? Постоялого двора для странствующего ваганта? Обители для одинокого монаха?

Это уж, как фишка ляжет.

В трёхэтажном доме с мансардой, множеством комнат, лоджией по периметру второго этажа, подземным гаражом, спутниковой антенной и прочим, входящим в обязательное меню подобного рода сооружений, не хватало нарисованного над входом герба, на котором Зотов предложил бы вывести девиз: "Всё как у людей". Waw!

Впрочем, многого в этом доме не хватало.

Ведь согласно "Корзине послушания", всякая хармия должна иметь: спальни, конюшни, башни, строения с одним заострённым верхом, склад, лавку, трапезную, этажное здание, аттик, пещеру, келью, помещение с очагом, кладовку с вечнозелёным помидором в глиняном горшочке, залу для сочинения уложений и залу для написания толкований, кухню, личные внутренние покои, помещение для прогулок, балкон для поедания мандаринов, закуток для чтения "СПИД-инфо", кладовку для хранения кисточек, каморку ожидания вдохновения, музыкальную шкатулку, вечный источник, встроенный шкаф для скелета, купальню с горячими ваннами, лотосовый пруд и павильон, из которого должны выходить четыре туннеля, с восьмью большими выходами и шестьдесят четырьмя дверьми в каждом. А ещё: на каждой стороне каждого из этих туннелей должно быть по сто одному помещению для воинов. А в каждом помещении должна стоять статуя обнажённой женщины. Так и где статуи? А?

Виталий, который в качестве гида знакомил Зотова с пахнущим большими деньгами хозяйством, так пыжился от своей причастности к чужому богатству, что Зотов не удержался и спросил:

- А павлины где?

- Какие павлины? - удивился Виталий.

- Птица такая румяная, с веером в заднице, - объяснил Зотов.

- Нет, павлинов здесь нет, - смутился Виталий.

- Значит, есть над чем ещё здесь поработать, - с видом знатока, покачал головой Зотов.

Путешествуя по дому, они пару раз прошли мимо кабинета, где Ирина, сидя за столом, оснащённым всяческим оргжелезом, кому-то настойчиво телефонировала.

Собственно, управились за каких-то полчаса.

И когда ознакомительный инструктаж был закончен, а Зотов узнал главное - как запустить самурайский дизель-генератор, в случае аварии на электросети, прошли в гостиную - угоститься соком.

Туда же спустилась и хозяйка.

- Дима, вопрос решён, но нужно немного подождать. Ваш багаж прокатится в столицу. За ним присмотрят. Ну, а пока, я вас очень прошу, поживите в этом доме в качестве гостя, - "обрадовала" Ирина. - Вы не против?

- Да, в общем-то, нет, - сдержал себя Зотов. - Всё лучше, чем в гостинице. Да и куда в открытый космос без скафандра.

- Ну, и славно. Сторожа я предупрежу. Хозяйничайте и не скучайте. Поехали, Виталий.

Знать, разостанюшки наступили. Зотов вышел проводить. Прощание было недолгим - его даже в щёчку не чмокнули. А жаль.

"Я буду ждать тебя у отеля "Калифорния". Этой полночью. Ты слышишь, - этой полночью!" - крикнул он в сторону оседающего облака просёлочной пыли.

Эх, как хорошо бы было, если б Виталий-бой уехал порожняком.

Зотов был готов смиренно принять удивительною холодность Ирины, как предельную форму сексуальной раскрепощённости. Уж он бы очень постарался, и нашёл способ уткнуться в одну из её тёплых ложбинок, чтоб затаиться в ней, в ожидании сладостного забвения. А, дождавшись, - примириться со всем и вся.

И примирить её.

Хотя бы на время.

Хотя бы на чуть-чуть...

Но! - в России, как известно, секса нет, как нет его и выше...

Впрочем, и без того всё радовало: запах смолы, фитонциды хвои, дробь дятла-самоубийцы. И золото на голубом. И эти бакланящие - туда-сюда, сюда-туда дурные чайки. И плеск воды, неудержимой в своём вечном желании размыть своей энергичной и перенасыщенной синевой одряхлевшие берега. И нагловатый ветер, загоняющий сардины облаков в записные книжки лысеющих графоманов. И воля, что означает лишь одно - я никому и ничего не должен.

Ну так да здравствует фестиваль тотальной расслабухи!

Зотов спустился к реке, вышел на самый край высокого дебаркадера и, схватившись одной рукой за кнехт, коснулся мутных вод. Желание побродить, яко по соху улетучилось. Арктика с Антарктикой! Пингвинизм дрейфующий!

Но с любопытством дипломированного технаря, осмотрел шикарный катер, застывший на высоком лафете в ожидании желающих испытать силу мотора в битве с могучим течением реки - проверить, кто круче: дурные силы ума или слепые силы природы? Восьмиметровый "Four - чего-то там - 258" или полноводная сибирская река?

При случае, может быть. Может быть..

Когда вернулся Зотов в дом, в холле ему встретился мужик похожий на него, только с родинкой на правой щеке. Да фиолетовый принт на его футболке был уж совсем какой-то абракадабристый:

ИАМИООМ

Зотов, не задумываясь, показал незнакомцу средний палец.

И в этот момент вдруг явственно ему почудилось, что где-то совсем рядом, чуть ли не над ухом, - усталый женский голос со вздохом тихо произнёс: "Как же я ненавижу эти зеркала... Они, лядины, множат сущности".

Он огляделся, - никого. Только где-то что-то скрипнуло. Наверху будто ребёнок пробежал. Зановесочки вот так вот сделали своими крыльями... И сквознячком протянуло.

Странно... Рано... Но...

"Да брось ты, - сегодня хоть и пятница, но - восемнадцатое", - заставил он себя успокоиться.

И развернулся к зеркалу спиной.

Потусторонний клон тут же состроил ему рожу.

Зотов этого уже, конечно, не увидел, и беззаботно направился в душ, где нагретая электротенами вода смыла с него дорожную грязь. И, заодно уж, - следы давнишних огорчений.

Не обошлось без быта. Постирушки, - ой-ля-ля! Но здесь о низком мельком: с хозяйственной предусмотрительностью трижды холостяка Советского Союза, простирнул - пардон! - исподнее. Копайся, мол, теперь в моём белье любой, кто хочет. Моё бельё не грязно.

Аккуратно развесил сушиться "все флаги в гости будут к нам", и ох как пожалел, что надел в дорогу подвернувшиеся под руку Lee, а не любимые Levi's. Ведь, когда натягиваешь штаны на голые - э-э-э-э - нервы, желательно, чтобы гульфик был на безопасных пуговках, а не на пугающей своим гильотинным свистом молнии. Ну, да ладно.

И полегчало ему, Рыбе по горескопу, от воды. .

Нахально развалившись на жёлтом кожаном диване в комнате для дорогих (sic!) гостей, ещё влажный Зотов потянулся к телевизионному пульту.

Как-то пару лет назад его озарило, что в эфирно-эфемерном мире телевидения, где хорошие новости неликвидны, абсолютно не действуют законы диалектики - те, что со скрипом действуют в реальном мире. Который, впрочем, и существует, видимо, лишь для производства дурных breaking-news. Во всяком случае, за последние две тысячи лет здесь была только одна хорошая весть - Благая.

С тех пор, как Зотов это понял, он и не ждал откровений от ящика. Но к пульту потянулся.

По поводу этого общего места можно долго дискуссировать, но кто будет спорить, что один из философских законов в трёхцветном мире вакуумной трубки уж точно не фурычит: количество телевизионных каналов упорно не желает переходить в их качество. Хоть три тарелки подключи. Можно насиловать пульт до кровавых мозолей на большом пальце, но - ничего для души и для ума - ничего.

Сплошняком - по всем сорока восьми (ста сорока восьми! тысяча ста сорока восьми!) каналам - информационный мусор, отделённый тонкими прокладками рекламы от бесконечных сериалов.

Останкинское шило безустанно транслирует своё мыло. И эти ещё - через спутники.

Хотя телевизионных дел мастера утверждают, что эстетика их продукта коррелирует со спросом.

Им виднее.

Они на башне.

Правда, вот про зверюшек у них - это... да! И вот ещё этот японский канал, где по экрану все двадцать четыре часа плавают аквариумные рыбки...

Читатель, не обращай внимания. Обычный белый шум. Между делом. Всякий из нас любит (белым шоколадом не корми) отметиться по поводу нищеты духа родного телевидения.

Да что-то никто при этом телевизор свой постылый на помойку не выкидывает.

А? А-а-а! А потому что боимся.

Ох, как, на самом деле, все мы боимся остаться наедине со своими собственными мыслями. Пустыми мыслями. Мерзкими

И глядим, смотрим... всматриваемся в это омертвляющее мерцание - прямую трансляцию Конца Света. Не из-за того, что там что-то интересное, а потому что мы сами себе стали неинтересны...

А с широкого экрана телевизора уже дышал, разнежась и заголясь, жаркий июльский полдень - пора загара, канун покоса, самое время резать веники для банных экзекуций.

Фатаморганил горячую взвесь неподвижного воздуха безмятежный пахучий денёк, что поднялся в розовой пелене утренней зари вместе с журавлиным клёкотом в безупречное родное небо, и теперь со своего высокого - взявшего ноту си диез зенита глядит с любопытством, по-кошачьи жмурясь от ярких софитов, на то, как устало шагает куда-то по звенящему налитому лугу до смерти уставший Зотов добровольный невольник-печальник среднерусской широты души и конституционной долготы перед Родиной. Воин Бездонного Окопа. Стражник Корявых Пределов. Защитник Всего, Чему Не Бывать. Солдат Всех Проданных Армий.

Он именно шагал, а не шёл, ибо каждый шаг требовал от него усилий, и с каждым шагом - всё больших. Но всякий раз, тем не менее, он твёрдо ставил в траву кованные армейские ботинки, выбивая из её сочной зелени фонтаны брызг, состоящих из саранчи, кузнечиков, цикад и прочей попрыгучей дряни.. Что говорится, - шагал твёрдой поступью.

Но промок здорово, - пот бежал по всему организму. А по желобу на спине, за которым зачехлён меч позвоночника, так вообще журчал в три ручья. До самого хвоста.

Просто одет был Зотов явно не по сезону. Зачем-то в зимний камуфляж. А ещё вот что. На его спине, был прилажен неподъёмный, огромных размеров вещевой мешок, чем-то - сволочь! - туго набитый.

Ну, а помимо этого мешка-горба, а также вёрст, звёзд, репейника и цветочной пыли, примостилось на Зотове и свисало со всех сторон, как с коренастой новогодней ёлки, всё то, что делало русского офицера непобедимым. А именно: противогаз в походном положении, полевая сумка, общевойсковой защитный костюм, фляга с водой, сигнальные флажки в чехле, фонарик на ремешке, бинокль в футляре, пистолет в кобуре, плащ-накидка на лямке, радиостанция Р-147 в комплекте, защитного цвета каска, танковый шлемофон, сапёрная лопатка и ещё торчал из-за пазухи - план личной работы на месяц о сорока восьми листах.

В общем, сплошная портупея. Или сбруя? (Тут Гамлет угадал, что нам ещё придётся заглянуть в примечания.)

Куда нужно идти, Зотов не знал. Поэтому решил - вон до той вот берёзы, что поникла в ожидании вечерней прохлады на холмике у перебегающего через овражек края луга - и баста! Хватит! Навоевались!

И шаг за шагом... шаг, ещё шаг, ещё и... ещё - ну, вот и она - родимая. Как там, в песне-то, поётся: "А мне б колодезной водицы, сестрица, из ведра напиться; к берёзке белой прислонится, скатиться наземь и не встать". Вот именно!

Зотов облегчёно, как тяжёлоатлет рекордного веса штангу, скинул мешок, присел у дерева, вяло отмахнулся от двух стыда незнающих стрекоз, пытавшихся трахнуться прямо на его носу, и вытащил флягу. Сделал несколько - кадык заходил - туда-сюда - как поршень насоса - жадных глотков. С трудом встал, скинул и снял с себя всё это бара... военное имущество, да обмуда... об-мун-ди-ро-ва-ни-е. И взял в руки сапёрную лопатку...

Яма получилась не очень большой, но достаточно вместительной - достаточной, чтоб всё в неё поместилось, да ещё и место осталось. Присыпав свои армейские шмотки, весь этот скорбный скарб, землёй, он аккуратно пристроил на место вырезанный квадратами дёрн. Получился опрятный холмик. Холмик на холме. Сосок на сиське.

И вот уже стоит Зотов абсолютно голый.

Стоит голый Зотов в этом всеми богами забытом заповедье, где природа-дикарка не знает никаких имён. Стоит жалким детёнышем шалого века, который не жаловал и не жалел все их, продолжающих движенье на Зов, желающих во что бы то ни стало укутаться в шаль созвездия Загнанных Псов.

Стоит, как Маугли, - в состоянии, которому нет названия. Стоит, задрав голову вверх, высматривая что-то, чему не придуман образ и не подобранна рифма. Стоит-олицетворяет, цветёт и пахнет, да вдруг - ой! - как взметнёт свою ручонку, другой срам прикрывая, к небу, да затрясёт кулачком, да завопит истошно так: "А ну - прекрати немедленно! Я - не такой!"

А в ответ ему на лазурном полотнище неба вдруг вспыхнули огненные буквы: "Мне-то лучше знать".

И тогда обиженный Зотов проорал, будто не в себе был: "И слова подбираешь ты рыхлые, и стиль твой неряшлив, и сам ты дурак!"

А в ответ - огнём по небу - спокойно так загорелось: "Никому не дано писать так, чтоб всякая его фраза была вменена в качестве цитаты. Конец цитаты".

Зотов очнулся, отвёл глаза от лампочки standby и включил телевизор.

Концептуально остановился на местном канале: на провинциальных телекомпаниях денег крутится меньше, а значит меньше в их продуктах консервантов, ароматизаторов, красителей и прочих вредоносных медиадобавок. Понатуральней как-то. Пусть серенько и пресно, зато не траванёшься.

Выбрал, - и концепт не подвёл.

Передавали чёрно-белую запись драматического спектакля: по сцене, которую незатейливо украшал сухостой, стилизованный искусственными бумажными цветами под цветущую вишню, бродили три мужика в пыльных сюртуках начала века.

Мужики вели неспешный диалог, - ту обычную российскую беседу, что можно слушать с любого места, прокручивать с конца и прерывать на середине:

-- ...и всё скользко как, когда мысль лишь о голой пользе. Тотальный "Вишнёвый сад", какой-то, Митя.

-- Да не вишнёвый был тот сад, Поликарп Егорыч, а вишневый. Плодоносил он. И плодоносит! А значит, варенье, варенье варить нужно. В сезон варить. И с банкой варенья на перевес уйти, к чёртовой матери, из Истории в Биографию! Уйти, как учил один могучий старик. Не услышали. Всё веруем, что главные мы здесь... Интеллигенция! Тьфу1 Прожектёры... Нет, не главные мы здесь, - последние!

-- Что ж вы так жутко интеллигенцию-то не любите?

-- А есть, за что любить? Жалкие рабы своей вялости, трусости и вековой лени. Боимся жизни и надеемся, что без пота и крови снизойдёт на нас благодать, лишь за смирение наше, чрезмерное умствование и боголюбие.

-- Ну, вот и явились апостолы практической пользы...

-- И со звероподобным усердием принялись за дела божьи.

-- Считаете меня неправым?

-- Кто мы, чтобы судить?

-- Так к чему спорите?

-- А мы и не спорим. Это вы, батенька, сами с собой спорите. Хотите через нас, себя в чём-то убедить... Шли мимо, шли. Мы рядом стояли. Заискрило... На всё воля божья.

-- Не верю я.

-- В бога?

-- Богу.

-- И на то Божья воля.

Ну, всё ясно: двое, которые постарше (отцы), вяло оппонируют тому, что помоложе (детёнышу). Лишние люди...

И эти, до мурашек на зубах вечно лишние, продолжали выдавать реплики на гора с мужеством шахтёров, оставленных в забое по решению парткома ещё на одну смену:

-- Из пустого всё, да в порожнее... А ведь и нет иного пути, Митенька, как уповать на постепенное смягчение нравов людских... Лишь через богоискательство, лишь через возвышения духа человеческого... Только таким образом и возможно установление мира социального... На то и уповаем! Тем и промышляем... И в том видим своё подвижническое предназначение... А что не хочешь принять этого, так то - по горячности своей молодой, да максимализму, так свойственному неокрепшим в вере юным душам...

-- И сколь же ждать? А, господа? Век? Три века? До Страшного Суда? А жизнь-то, господа, у каждого одна! Разве ж можно себя всю жизнь разговорами одними тешить... когда всё вокруг требует энергичности, практического риска, и хватки! Да, да, господа, - хватки! Ждать нового человека глупо, когда всяк может сам стать сим новым человеком. Упустим шанс, и посмеётся над нами...

Тут на сцену из-за кулис бочком вышло ещё одно... действующее лицо - крепкий высокий мужичонка в малиновой народной рубахе, кушаком подвязанной, да полосатых штанах, по-простецки заправленных в начищенные до пошлого генеральского блеска сапоги. И окладистая бородка. И шапокляк на голове...

В его зажатых движениях было что-то такое, что показалось Зотову знакомым. И в интонациях голоса (вспоминай теперь!) тоже:

-- Я, господа, премного извиняюсь... я поблизости живу... Егор Кузьмич Клюквин - я... Может слыхивали? - Клюквин и братья... мясобойня на паях и... по торговой части... Я тут... как сказать... э-э-это самое... милостиво повелеть соизволил... Как же это... В общем, по всему выходит, я тапереча ваш, с позволения сказать, сосед... Прикупил, знаете ли, по случаю у вдовы статского советника Полушкина дом... Точнее... не буду лукавствовать, - за долги он мне отошёл...по закладной... с садом, знаете ли, и с лугом, и с лесом... до реки... Так, что уж...А что зашёл, так это... отсыпьте по-соседски соли четверть фунтика... с отдачей... знаете ли, с этим переездом...

-- Вот, господа, смотрите! Живой пример моим словам. Пока мы тут заходимся в разговорах о судьбах отечества, народец дело делает. И пока люди нашего круга будут рассуждать о своём предназначенье, и плутать в трёх соснах нравственного поиска, этот народец всё скупит на корню - сады, леса, поля, горы, долы и даже эти самые три пресловутые сосны! И под себя выстроит жизнь общества, - такую жизнь, где не будет места не вам, не мне, не, к сожаленью, мадам Полушкиной. Задумайтесь, господа! Опомнитесь!

-- Эй, - я что-то вас не понял, кексы... Вы мне что, - соли, что ли, не дадите?

Кто предсказал, что всё главное начинается, когда опускается занавес? Тенеподобные мужики растворились - на экране, после душераздирающей отбивочки, образовалось голова. С лицом, конечно. И это лицо тоже показалось знакомым.

Как сообщили титры, было это большое лицо маленького человека, лицом государственного мужа. Выходит, что не маленький был человек, а как раз большой. Шишка. И она напомнила согражданам о тех великих свершениях, которых добилась на посту губернатора за истекший срок. И завлекала их величайшими проектами, которым сбыться суждено, если, конечно, сограждане не будут раскрашивать носорога, а вновь проголосуют за неё достойную.

Зотов припомнил. Вокзальная площадь. Огромный агитплакат. Фамилия губернатора (оказывается, - Золотников) объясняла дурацкий слоган в нижней части постера:

МАЛ ЗОЛОТНИКОВ, ДА! ДОРОГ

Он ещё подумал тогда, глядя на холёное, да мордатое, лицо этого карлика, о сомнительности использования двусмысленного понятия "дорог" в пропагандистских целях.

Но, впрочем, никто не может быть назван дорогим, в монетарном смысле, конечно, как только по решению суда. Презумпция недороговизны - основополагающий принцип современного права. Права быть избранным. Так что: прочь, прочь, прочь грязные сомнения!

Что радует? Радует то, что отработанной чертой человеческой коммуникации является способность человека выключаться из информационного процесса в одностороннем порядке, а в последние годы - выключаться дистанционно. Зотов спас себя от бесполезной информации, нажав красную кнопочку.

Вот как легко нынче переключить внимание с внешней вселенной на внутреннюю! Если у кого есть она.

Чёрная коробка SONY послушно затихла.

Глядя в её чёрную бездну, Зотов лениво подумал, что пульт дистанционного управления, в некотором смысле, - символ абсолютной власти. Как президент иной сверхдержавы может вырубить шебуршание на этой планете нажатием пресловутой кнопки на ядерном пульте, так и всякий обыватель может кнопкой на своём пульте... А для начала - удачный маркетинговый ход! - делать бы пульт формой, имитирующей пистолет. Мужикам - "беретту", дамам - "люгер", детям... мороженное...

Но эту мысль Зотов не додумал, потому что начал размышлять о том, что, судя по всему, наличие импортных телевизоров в каждом доме является единственным итогом российских реформ.

Вся финансовая помощь Запада, за период от брошюры Александра Исаевича "Как нам Её обустроить" до брошюры спекулянта Сороса "Кто Её потерял" ушла на замену старого парка телеприёмников на новый тиви-парк.

И к моменту, когда некто С.В.Кириенко объявил стране, что овсянка с кефиром гораздо дешевле, чем мюсли с йогуртом, дело, как казалось, было сделано.

Уже можно было не суетиться, и не трясти своей мошной всяким хитромудрым международным организациям, всем этим вечно озадаченным инвестиционным портмоне, а просто показывать русским обломовым и маниловым сочную рекламную морковку в плюмаже на экране с диагональю в четырнадцать и выше дюймов - в надежде, что испытуемые сами зашевелятся.

Наивные люди командуют на Западе!

11.

Часа через два по уникальному сочетанию ментальных и физиологических признаков, Зотов угадал в себе нарастающее желание выпить.

Повода не искал, поскольку всяк знает, что пятница сама по себе является прекрасным поводом.

Он спустился в гостиную, где предусмотрительно был оборудован на всякий (в том числе, видимо, и такой) случай небольшой бар. И легко убедил себя, что выпивка сегодня должна быть за счёт заведения.

На полках за стойкой из красного дерева стояла пёстрая коллекция разнокалиберных бутылей всевозможных форм. Но напитков для поцарапанных жизнью мужчин, знающих в этом деле толк, было не много.

Из крепких присутствовали: коньяк Philippe de Prelippe, - перегнанное за два приёма в традиционном шарантском кубе белое вино "фоль блажи"; виски Black Label от Johnnie Pizhonie, - отстоянный в дубовых бочках и разбавленный дистиллированной водой спирт из шотландского ячменя; текила Don Julio-Hulio, мексиканская самогонка из сока голубой агавы - ну, пожалуй, и... И всё.

Остальные бутылки содержали в себе низкоградусную чушь для милых дам и нездешних эстетов.

Но для любимого Зотовым коктейля "Окровавленная Машка", который отличается от "Кровавой Мэри" обратной пропорцией основных ингредиентов, всё это категорически не годилось. Нужна была родная русская пшеничная. Её не было.

К Зотову пришло пронзительное осознание того, что совершенно случайно в этом доме он обнаружил, - нет, не следы, а глубокие необратимые последствия антирусского заговора.

В поисках родимой побродил по комнатам.

Пусто, пусто, пусто...

Прав был старик Киплинг: нет ничего хуже, чем отсутствие живительной влаги, ведь мы ждём, что она сохранит для нас обманчивый смысл существования, и до сих пор она осуществляла это своё высокое призвание. А здесь...

Подошёл к полкам с книгами - тоже ещё та трясина.

Выковырял сборник стихов со смурным названием "33. Россия. Версия", стоявший между "Simulacra @ Simulation" и "Занимательной гинекологией".

Открыл наугад:

Пройдя, зажмурившись, искус

У ближних что-нибудь оттяпать,

Считаю главным из искусств

Искусство пережить октябрь

Зудит настырно мелкий бес.

Его, мой ангел, урезоньте

Пусть край земли и свод небес

Сливаются. На горизонте.

На зыбкой линии огня,

Где молний ломаные спицы,

Где грациозный круп коня

Под Всадником засеребрится,

Где трудно угадать луну

Над озером, в листвы ажурье.

Она утонет. Я тону.

В листе. В пятне под абажуром.

Час волка. И мои глаза

Слипаются. Ничто не будит.

Октябрь. Поздняя гроза.

Ещё всё будет.

Зотов не очень хорошо относился к глагольным рифмам, считая их низшим пилотажем. Поэтому, слегка напрягся и вытащил из себя другой вариант последних строк:

Лизнула всполоха слеза

Тумана пудинг.

Октябрь. Поздняя гроза.

Ещё всё будет.

И поставил книгу на место. Он любил ставить книги на место. Впрочем, как мы сейчас увидели, - и их авторов тоже.

А желание выпить не прошло, скорее наоборот.

И тут ему вновь, как давеча перед зеркалом, показалось, что кроме него находится здесь, в этом чужом ему доме, кто-то ещё. Оглянулся - а! - так и есть! Монитор компьютера был повернут к нему своим экраном.

Жалкий зародыш мозга, исполненный на кусочке кремния умельцами из Intel, обученный колдунами из Microsoft источать квазиразумные флюиды, и всунутый в IBM-совместимую голову профессора Доуэля - вот кто на него всё это время нагло пялился!

Компьютер был включен. На экране висела заставка звёздного неба. Он сел за стол и тронул мышь. Экран ожил, в редакторе была набрана незаконченная статья:

Белла Рудевич.

Анализ принципа избыточности в поэтической практике.

(Тезисы)

Исхожу из двух посылок: а) русский язык избыточен на 30 % и б) поставлена гипотетическая задача - пропустить все художественные тексты через "чёрный ящик", работающий по принципу устранения избыточности (т.е. он отсекает в этих текстах 30% слов в произвольном порядке).

Вопрос: каковы будут последствия этого странного эксперимента?

Попробуем найти ответ.

Итак, - язык есть логическое отображение всех фактов мира, а элементарное предложение есть отображение атомарного факта.

Таким образом, прозаическое произведение, являясь простейшей формой речи, представляет собой последовательность логических высказываний, которые могут быть истинными или ложными.

Сохранение первоначальной истинности или ложности текста является в прозаическом произведении основной задачей.

Возможна ли смена логического знака при пропускании такого произведения через наш "чёрный ящик"? Маловероятно. Предложения в прозе так плотно подпирают друг друга, так основательно дублируют друг друга, что смысловой инверсии просто негде разгуляться.

(Надо обязательно посмотреть материал о "глубоких истинах" Нильса Бора. Кажется, у него, "глубокая истина" - это истина, отрицание которой, введённое в определённый контекст, тоже истинно)

Посмею предположить, что при заданной нами обработке, прозаический текст выстоит и не претерпит катастрофических изменений.

Перед поэтическим произведением, как наивысшей формой речи, стоят иные задачи. И решаются они иным инструментарием.

В отличие от прозы, где основной рабочей единицей является предложение, состоящее из слов, в поэзии такой единицей является само слово, впитавшее в себя смысловую нагрузку целого предложения.

Слово в поэзии - это другое слово.

Предложение - отображение. Оно пассивно.

Живое поэтическое слово само выбирает предмет или явление для описания, а значит, является активным началом. Предложение обслуживает смысл, а слово в поэзии - само смысл.

Значит, в поэзии каждое слово самоценно. Потеря любого и каждого - трагедия, ибо сказано: в начале было Слово, и Слово было Бог.

Потеря Слова в стихотворении корреспондируется, таким образом, с потерей человеческой душой Бога. Ни больше, но и ни меньше.

(не загнула ли я тут?)

Структуру прозаического текста определяет сюжет, но и поэзия не аморфна: её структуру определяет ритм. Соединение звука и ритма в поэзии создаёт эффект, подобный тому, каким на человека, пробиваясь к его подсознанию, воздействует музыка.

(найти тезу о том, что всякий вид искусства в наивысшей своей форме стремится стать музыкой)

И если человек способен войти в резонанс с музыкой слова, происходит попадание в волшебные сети Поэзии. Утрата же одного (даже одного!) слова ломает ритм и разрушает Гармонию. И мы лишаемся возможности Озарения. Увы, навсегда.

(не много ли трагического пафоса?)

Смотрите, как удаляемся мы от подсознательного понимания базовых философских категорий, к которому подталкивает нас, раскрепощая наш разум своим поэтическим талантом, Томас Элиот, если в отрывке из его "Four Quartets" убрать 30% слов, в соответствии с числами выпавшими в третьем туре последнего розыгрыша "Вахнакского лото" (18, 46, 2, 84, 39, 23, 4, 12, 47, 83, 38, 24, 15, 32, 79, 6, 9, 16, 81, 14, 48, 29, 80, 10, 25, 49, 11, 26, 33).

(объяснить, что в данном случае лотерейный тираж и является тем самым, необходимым для моего литературного эксперимента, "чёрным ящиком")

Исходный фрагмент текста:

Музыка слов движется

Только во времени, но выше жизни

Умеет быть смерть. Слова, отзвучав,

Сливаются с тишиной.

Формой и ритмом

Стремятся слова достичь

Спокойствия вазы китайской

Вечного двигателя неподвижности.

Не статичности скрипки в миг

Звучанья последней ноты, но совмещенья

Конца и за ним последующего начала.

Конец и начало всегда существуют

До начала и после конца.

Всё всегда сейчас. А слова,

С треском ломаясь под ношей,

Поскальзываясь и падая,

Не могут стоять на месте

Им просто не устоять: визги и ругань,

Грубая брань и насмешка

Преследует их постоянно. Слово в пустыне

Осаждают гласа искушенья.

Плачет Тень в своём танце предсмертном,

Громко рыдает и безутешно стенает Химера.

Смотрите теперь, как разрушается ритм, как мы начнём вязнуть в болоте кастрированного текста, полученного путём обработки исходного материала "чёрным ящиком":

музыка движется во времени

выше жизни слова отзвучав

стремятся слова достичь спокойствия

неподвижности не статичности

в миг звучанья но совмещенья

конца и начала конец и начало

всегда существуют всё всегда сейчас

а слова, с треском ломаясь под ношей

поскальзываясь и падая

не могут стоять на месте

им просто не устоять визги и ругань,

грубая брань и насмешка

преследует их постоянно Слово в пустыне

плачет в танце предсмертном

громко рыдает и безутешно стенает Химера

Вы видите

На этом месте текст прерывался, и только чуть ниже было набрано:

Проба пера Проба пера Проба пера Проба пера и топора пора ets.

Чудны дела твои, Господи! Одни для расширения сознания жрут мухоморы, другие - смакуют Элиота.

Но славная, наверное, девочка, отличница. Вон, как пишет всякие слова умненькие про умненькие слова.

Только разъяснить бы ей, что, на самом деле, основой великого и могучего являются, нет, не слова, а промежутки между ними.

Перегляды-перемиги, похохатывания-покашливания, вздохи-предыхания - вот что выдаёт смысл, а не искусственные звуки, чья единственная цель - обман.

Эх, взять, - где она? - да и втолковать бы ей натуральненько, что глубокомысленные паузы, многозначительная тишина, всеобъемлющее безмолвие и всё объясняющее молчание - вот, собственно, то, что выражает суть положения вещей, а вовсе не слова-погремушки, придуманные для сокрытия истины от другого!

Зотов приписывал эту мысль себе, хотя во времена князя Вяземского её приписывали Тайлерану. Было же парадоксально сказано тем: "Речь есть искусство прикрывать свою мысль".

Как известно, ускользающий от понимания смысл этого высказывания заключается в следующем... Хотя, чего ж тут разжёвывать, - в наше время этот парадокс стал общим местом. У нас уже давно слова впадают в ложь, как Волга в Каспийское море...

А что касается собственно Элиота, то Зотов в необразованности своей, в своей темноте, не очень осознавал: к пониманию какой такой истины он, этот, в прошлом не очень удачливый банковский клерк, нас толкает?

В этом препарированном отрывке только и уловил Зотов стремление западного широко образованного, но глубоко религиозного, человека совместить понятия интуитивно нащупанного дзена и христианские образы последнего искушения.

Похвальное стремление.

Но всё сведётся, как всегда, к повальному язычеству. И к свальному греху... Ну, в лучшем случае, к сжиганию автомобильных шин на берегу Темзы в ночь перед Ночью Всех Святых!

Но, впрочем, источником всякой хорошей поэзии и является эта гремучая смесь, состоящая из каких-нибудь плохо совместимых обстоятельств.

И потому-то настоящая поэзия - всегда взрыв. Всегда - акт индивидуального террора.

Что же в отношении излишеств разнообразных и вычурных красот, то тут Зотов был нынче по-азиатски неукротим. Не удержался, - имея в последнее время непреодолимую тягу к малым формам - и, работая, как ятаганом, послушной мышью, быстро и кардинально сократил элиотовский текст процентов этак на девяносто, достигнув скупости древнекитайского афоризма:

Стремятся слова достичь конца и начала до начала и после конца.

Потом подумал, восстановил текст и предложил столь же короткий, но, как он посчитал, вобравший всё, что Элиот, собственно, и хотел сказать, вариант:

Движется во времени и преследует их постоянно Химера.

Стихам, как и водке не должно быть разбавленными.

Удовлетворившись, Зотов оставил прибор и продолжил, прерванные на поэтические экскурсы, поиски.

Кто ищет тот...

8.

Кто ищет, тот обрящет.

Но.

Как всегда не то.

В одном из многоуважаемых шкафов Зотов обнаружил большой изящный коричневый пенал со значком Cosmi, а в нём - ружьишко.

Titanium Model: откидной ствол из стали бёлер-антимит, ореховый приклад, восьмизарядный магазин внутри приклада - обалденная игрушка двадцатого калибра. Какая жалость, что нет при нём патронов!

Ведь, если на сцену вынесли ружьё, оно всенепременно обязано бабахнуть. Какая жалость, что нет при нём ... хотя.

Зотов покосился на сейф, закреплённый в углу кабинета. Сейф как сейф. Железяка с кодовым замком в специальной нише.

Всего три цифры.

Германну три карты открыла Графиня, Зотову три цифры - житейская логика. День рождения у хозяйки сейфа случится, как он краем уха слышал, завтра, а завтра девятнадцатое мая. И это означает: один, девять и пять. Попробовал. Смешно, - но дверка сейфа открылась.

Ах, женщины, женщины! Как неудержимо тянет вас на QWERTY.

Внутри, среди бумаг, он таки нашёл патроны и взял одну распечатанную пачку.

И не удержался (рука-зараза сама потянулась) - вытащил вдогонку ту самую, простите, голубую папку, из-за которой, собственно, здесь тосковать и остался. "Сама сказала: хозяйничайте", - почти краснея, оправдал он своё глубинное, звериное, порочное, аморальное и безнравственное любопытство.

И ещё немотивированное, к тому же.

Во двор вышел, прихватив ружьё, папку и бутылку шампанского.

Бутылку поставил на аккуратно сложенные под навесом и просушенные для банных услад поленья. Хотел вскрыть по-гусарски, но попал только с пятого раза и насмерть! Осколки и брызги оправдали игристый замысел бутылки.

- Ты чего, родной? - спросил у него подошедший на шум какой-то старик в зелёном дождевике, судя по всему, местный сторож.

- Тоскую я, - честно признался Зотов

- Зачем?

- Выпить хотца, а нечего.

- Так мы это мигом. Тебя как кличут?

- Зотов я, Дмитрий.

- Меня Михаилом Парамоновичем, а по-простому - Парамонычем кличут. Я сторож местный. Будь, Дима, тут. А я за профессором сгоняю... Я мигом... Без него никак. Никак без профессора нельзя. А ты давай ходи в беседку... Ходи... Мы сейчас!

И старик подался на всех парах.

А Зотов прежде направился в дом за какой-нибудь снедью. Чем чёрт не шутит, может и на самом деле старик организует, - и закусить чем-то тогда будет нужно. Ведь так? Не ханыги какие-нибудь, чтоб без закуси лакать. Тем более что к тому часу тропинку в хозяйский холодильник он уже протоптал.

12.

Парамоныч не обманул, - действительно привёл какого-то высокого поджарого мужчину. Солидного. В летах. И престранно, кстати, одетого - в накрахмаленный до хруста белый халат. В длинный такой такой. До самых пят.

Мужчина этот в одной руке держал походную корзинку и бутылку "Столичной" в другой.

- Журавлёв Александр Михайлович, - первым представился он первым. - Ваш сосед слева. А вы, позвольте узнать, родственником Ирины Эдуардовны будете?

- Буду, - нагло спрогнозировал Зотов и протянул Журавлёву руку. - Зотов Дмитрий Александрович, можно просто - Дмитрий.

- Погостить приехали? - поставил аккуратно бутылку на лавку и крепко пожал протянутую руку Журавлёв.

- Ага, вроде того... Отслужил в стратегических ракетчиках, теперь на пенсию вышел. Весь вышел... А здесь, у вас... проездом.

- Такой молодой и на пенсию, - ахнул Парамоныч.

- Бывает, - не удивился Журавлёв и начал выгружать содержимое корзины.

- Ну, мужики, вы пока погуторьте, - у меня картошка доходит на плите. Сейчас доставлю, - поковылял в свою сторожку Парамоныч.

- А вы отдыхаете здесь или постоянно живёте, - поинтересовался у Журавлёва Зотов для затравки разговора.

- Я здесь работаю, Дима. У меня в подвале небольшая лаборатория имеется. Небольшая, но хорошо оборудованная.

- Химия или биология?

- И химия, и биология.

- А что исследуете, если не секрет?

- Да какой там секрет, но только ... Как бы так объяснить-то попроще... попонятнее-то, - задумался профессор, приступив, при этом, к разделке копчёной колбасы. - Ну, в общем, если вам так интересно, изучаю в данный момент то, какие цитогены дрожжей получаются в результате вариаций в экспрессии хромосомных генов, приводящих к альтернативным вариантам складывания полипептидных цепей. Ничтоже сумняшеся надеюсь, что это приведёт меня к пониманию новых молекулярных механизмов регулирования действия белков путём длительно сохраняющейся настройки их активности без изменения первичной структуры закодированных в ДНК генов... Приблизительно так.

- Просто - песня какая-то, - Зотов давно не слышал такого количества новых слов одновременно. "Дрожжи" - было, собственно, единственным словом, которое он понял, поэтому покосился на бутылку и спросил: - А это случайно не самогонка?

- Бог с вами, голубчик. Что ни на есть казённая. Мы с Парамонычем грустим по правилам. Ни какой катанки, палёнки и прочих самопалов. Только из магазина и только одну поллитру, если третьего разыщем.

- Отчего такие самоограничения? - поинтересовался Зотов, нарушив вакуум упаковки с морскими гребешками.

- Осторожное отношение к любой выпивке, - принялся серьёзно объяснять Журавлёв. - То есть, Дима, отношение к выпивке, как к действу сугубо сакральному, требующему особых знаний. Знаний, раскрывающих тайну Числа Зверя.

- Ого! Прям таки, - Числа Зверя?!

- Да, да. Слышали, Дима, что-нибудь о пророчествах Иоанна Богослова?

- А как же! Конец света, Армагеддон, Брюс Виллис и Арнольд Шварценеггер.

- Да, верно, Битва у города Магеддон, - кивнул Журавлёв. - И не знаю, как насчёт названных вами бойскаутов - числятся ли они в последнем воинстве или нет, - но про Всадника Апокалипсиса и про Число Зверя там, в Откровении, ярко сказано.

- Странно, я уже сегодня... Всадник Апокалипсиса, говорите?

- Ну да, - конь бледный, и на нём всадник, которому имя Смерть. Один из образов самого знаменитого пророчества.

- И грациозный круп коня под Всадником засеребрится, - задумчиво продекламировал Зотов.

- Может и засеребрится, - не стал спорить с этим утверждением Журавлёв. Он почти уже закончил раскладывать на одноразовой тарелке ловкие кружочки колбасы.

Но не успел закончить он с этим блюдом, - помешал ему раздавшийся телефонный звонок. Зотов, озираясь по сторонам, не поверил собственным ушам, а Журавлёв спокойно достал со дна корзинки трубку сотового телефона:

-- Алло, слушаю... А-а-а, Лёнь, привет! Что у тебя?... Что, говоришь?... Тушёнка. И сколько?... А цена?... А у нас-то она почём идёт?... Это белорусская?... Так... По всему, рубль шестьдесят с банки выходит... Минус жэдэ тариф... А сколько мест?... В вагон сколько банок входит, говорю?... Хорошо... Ну-ка, перемножь... Сколько?... Т-а-а-к... Пожалуй, будем брать... Да... А когда у нас будет, если сегодня отправят?... Послезавтра утром?... В воскресенье значит, - не очень, конечно... Но ладно... Хорошо. Ты вот что, - давай, пробей тариф, уточни по сертификатам, и пусть они договор по факсу скинут, - и если всё в порядке, то проплачивай. А потом на станцию смотайся - телеграмму о готовности принять вагон отбей, - не забудь... Да, и ещё - Николаю дай команду, пускай проработает вопрос реализации... Ну, там, конечно, как получится, но лучше, чтобы не разбивать партию, а прямо сразу, - вагоном... И мне потом отзвонись. Лады?.. Всё. Давай, трудись. Солнце ещё высоко.

Журавлёв положил телефон обратно в корзину и пояснил, разведя руками, лукаво улыбающемуся Зотову:

- Простите, Дима, но, как видите, наука нынче у нас на самофинансировании... Итак, на чём мы с вами остановились?

- На Всаднике, чьё имя Смерть.

- Ну да...

- Вы хотели мне объяснить, профессор, какое отношение имеет видения, открывшиеся святому Иоанну, к такой прозаичной вещи, которой является водка, откупорил Зотов банку с маслинами, как оказалось, фаршированными - брр! анчоусами.

- Да- да- да... Видите ли, Дима, я рассматриваю повествование о Последней Битве воинства Антихриста с воинами земных царей не как описание свершившегося или предопределённого в будущем, а как иллюстрацию к перманентно происходящему, то есть происходящему всегда и всюду, - всё же закончил Журавлев с колбасой и приступил к буханке "Дарницкого".

- Не ждите Вечного Суда. Он происходит каждый день, - эхом отозвался Зотов.

- Вы то же так считаете? - обрадовался такому совпадению мыслей профессор.

- Это не я, - честно признался Зотов. - Француз один. Камю. Альбер. Но я с ним согласен.

- Одними, значит, тропами мы от Сатаны все по жизни бегаем, - констатировал Журавлёв, пристроив ломти хлеба посреди стола. - Стараемся избежать искушения. Ибо устоять трудно... И зачастую, - невозможно. А вы, кстати, знаете, Дима, в чём главная хитрость Князя Тьмы?

- В чём? - с характерным хлопком вскрыл Зотов банку с болгарскими крюшонами, неудачно облив, при этом, левый свой мокасин пахучим маринадом.

- А в том, что он, в отличие от Всевышнего, не говорит: делайте так-то и то-то. Заповеди всякие - не его стиль. Н-е-е-т! Он в смущение вводит. В искушение. В состояние выбора. В каком-то смысле, он честен... Дьявольски честен. Он всегда предупреждает: вот вам плод - вкушайте, но не забывайте ребятушки, что лишитесь свой кормушки. Благости лишитесь. Выбирайте! И всё, что будет в результате выбора, - это ваши, ребята, проблемы... Но только ведь, Дима, согласитесь, человек и стал человеком, только когда появились у него проблемы. И если нам нравится быть людьми, в современном смысле этого слова, тогда мы должны быть благодарны и Господу нашему, создавшего нас по образу и подобию своему, и, прости меня, Господи, Сатане, предложившему нам альтернативу в качестве испытания. Так я думаю.

- Ведь край земли и свод небес сливаются на горизонте?

- Да- да, но тут всё дело... Я бы сказал, в ответственности, что ли... Точно... точно, ответственность - вот ключевоё слово! И тут уж... Если хочешь богатства несметного, власти абсолютной, славы всемирной, жизни вечной или какой другой дряни, - пожалуйста. Но только давай-ка вот тут, в накладной, черкани-ка собственноручно и лучше, образно говоря, кровушкой, да гони душу свою бессмертную, и всё - право имеешь! А то, что без неё, без души-то этой самой, надежда твоя и вера твоя, дружба и любовь твои... Да другие благолепия всякие, по жизни так... без которых, собственно, жизнь и не жизнь вовсе... обнуляться, на нет сойдут, - это твои, старичок, проблемы. Хочешь быть порядочным человеком, не подписывайся. Не хочешь, - вот тебе топор и вот тебе адресок старухи-процентщицы. Твой выбор: жить лучше или быть лучше? А может ещё пронзительней: вообще, - быть или не быть? В принципе... Понимаете?

- Понимаю. Отчего ж... Вы, как и некоторые, считаете Сатану со-продюсером Создателя. Оно, может быть, и так, если, конечно... Если только не считать Люцифера частью самого Создателя, - ведь есть такие спецы, которые считают, что ада нет, поскольку нет такого места, где нет Бога, а значит, нет и отдельной такой персоналии как Дьявол. Но тогда... Всё, - я уже боюсь сейчас запутаться... Лучше помолчу.

- Ад, - он в пояснице, Дима, когда дуют северные ветры. А, впрочем, может быть, весь ужас ада, и вправду, заключается в его невозможности...

- А вы не боитесь, что кровожадные ортодоксы примут вас за сатаниста и закидают каменьями... или палками побьют?

- Пустое... Не боюсь. Я не афиширую... - не понял иронии профессор. - И кто в глушь эту найдёт дорогу... Да и потом, Миша-Лом меня в обиду не даст... И кому я нужен, вообще-то говоря...

- А кто такой Миша-Лом?

- Михаил Парамоныч.

- А почему - Лом?

- Узнаете, Дима, - он сам расскажет.

- Ясно... Значит, по-вашему так выходит. Если честно, Александр Михайлович, я читал, конечно, Откровение Иоанна, - вопрос об этом деле был в горкомовском перечне, когда я в комсомол вступал.

- Вы в этом уверены, Дима?

- Не знаю... Кажется был... Но не уверен... Впрочем, всё равно, я когда-то где-то читал этот текст, да только мало чего в нём, откровенно говоря, понял. Уж больно он перенасыщен различными образами и, прямо таки, кишит всяческими мифическими тварями, обозначающими невесть что.

-- Это - да! Если прислушаться к Эху в том, что всякий хороший текст обязательно должен быть генератором интерпретаций, то послание Иоанна в этом отношении - своего рода, образец.

-- Точно... Вот взять, хотя бы, этого молчаливого Всадника на коне бледном в одном месте имя ему Смерть, - так? А чуть позже вроде тот же по всем приметам Всадник, да только имя его уже - Слово Божье.

-- Думаю, Дима, что это всё же разные Всадники. В первом случае это, видимо, всё же Сатана, а во втором, - архангел Михаил. Кстати, только вчера в вечерних "Вестях" передавали, что по своим повадкам они схожи, только вот внутреннее содержание их действий глубоко различно... Н да... А я вот сейчас подумал, что кооперация их проявлений почти полностью соответствует функционалу десятой аватары Вишну - Калки, чья пантеональная задача, если я точно помню и ничего не перепутал, в том как раз и состоит, что, сидя на белом коне, истреблять сверкающим мечом злодеев, восстанавливая дхарму и подготавливая грядущее возрождение...

- Интересно... очень интересно... Всадник на коне белом... он же - Архангел Михаил, он же - Калки, он же - Воланд, он же - граф Монте-Кристо, он же Георгий Победоносец, он же - Георгий Жуков... он же - Сергей Доренко на вздыбленном мотоцикле... Прямо таки, эскадрон гусар могучих! Интересно. Очень даже интересно.

- Всё может быть... Но, чтобы прояснить все эти вопросы, я бы рекомендовал, конечно, обратиться к специалисту - к более-менее толковому богослову. Без знатока теолога, без толмача, здесь, сами понимаете... Всё же, не нам дилетантам в толкования таких вещей пускаться. Тонкостей всяких много в этом деле... А люди всё это веками изучают.

- Но, согласитесь, профессор, там, где появляется специалист, там ваш генератор интерпретаций не фурычит. Там всё однозначно. Там жизни нет...

- Пусть так, но всё же я считаю, что во всём должен быть профессионализм... Богу - богово, как говориться, а слесарю - соответственно. Простите. Ну а вот, что касается различных чудовищ ползущих по всему повествованию Откровения... Знаете, Дима, не смотря на их мифичность и метафизичность, для меня, как для учённого, интересен тот факт, что в реальной природе действительно встречаются случаи, так называемого, мозаицизма. Это когда в тканях растений и животных присутствуют клетки с различной наследственной структурой. К примеру, химера частный случай такого изменения...

- Химера? О, Господи!

- Да, Дима, в биологии так и называют организмы, состоящие из наследственно различных клеток, полученные в результате естественных мутаций и нарушений в генных структурах. Хотя в настоящее время химеры могут быть получены, понятное дело, и искусственным путём.

- Значит, вполне вероятно, что я могу однажды, чудным солнечным деньком, увидеть, как из волны и пены выползет на брег морской зверь о семи головах и десяти рогах, с лапами медведя и пастью льва?

- Теоретически - да, конечно, - подтвердил вероятность такого факта профессор, и достал из корзинки три белых одноразовых стаканчика. - Мало того, есть вероятность, что при определённом стечении обстоятельств, вы сами можете превратиться....

- Не надо!

- Как хотите.

- Да уж... Откровение... Лошадь моя белая, что же ты наделала. Что это за Всадник на твоей спине?

- Что, Дима, говорите?

- Да это не я. Это так ребята одни бедовые, рокеры из славного Градобурга, поют... И всё-таки, Александр Михайлович, какое отношение имеет водка-то к тексту Апокалипсиса?

- О! - здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти Число Зверя, это число человеческое, число его шестьсот шестьдесят шесть... Сатана, Дима, своими шестёрками, как собака кустики, пометил опасные для человеческой природы вещи. Вот возьмите, Дима, к примеру, золото - металл, за который люди гибнут. Учили, Дима, химию в школе? О Менделееве слышали?

- Тесть русского поэта Блока. Ночь, улица, фонарь и, так сказать, аптека...

- Да, но он, кроме своей дочери, ещё и периодическую таблицу родил. И в ней, как вы, наверняка, помните, раскидал все химические элементы по их атомным массам... Так, кажется, всё. Что-то Парамоныч тормозит, - Журавлёв выставил бутылку и взглядом художника, положившего последний мазок на холст, оценил приготовленную к трапезе "полянку". - О чём мы? Ну да! Атомная масса есть штука неизменная. Каким способом её не определяй, - используя ли закон Авогадро, метод ли Каннцаро, или закономерность Дюпона-Пти, - всегда получишь одно и тоже число, которое даёт элементу право на законное его место в упомянутой таблице. Так вот, Дима, атомная масса золота... Секундочку.

Журавлёв достал из широкого кармана халата блокнот, что-то быстро написал синим маркером, и показал Зотову. На листе было аккуратно выведено:

196,966

- Хитро. Ну, и ...

- А взять, к примеру, реакцию распада в чреве водородной бомбы.

- Что и здесь без Лукавого не обошлось?

- А как же! И здесь предупреждение... При превращении - прости, Господи, шести - не более шести, но и не менее шести - грамм-атомов водорода в гелий выделяется энергия составляющая, если взять в калориях... вот посмотрите.

И Журавлёв вновь размашисто написал на чистом листе:

11

6,66 * 10

- Ну, вы вероятно, как ракетчик должны про это знать.

- Как устроена ракета, нам не нужно знать про это, - стратегическим гимном отшутился Зотов, не уточняя у профессора, почему это он взял для объяснения всей этой байды именно шесть грамм-атомов водорода, а не, к примеру, семь. - Здесь всё понятно, а насчёт водки что? И её Гость Непрошеный загадил?

- А как же. Всё, всё пометил Лукавый, к чему человек ручонки свои шаловливые тянет. Вот, смотрите, формула этилового спирта...

В блокноте профессора появилась новая запись:

С2Н5ОН 26 46,096

- Вот это вот - сумма атомных номеров элементов, составляющих этиловый спирт, известная химическая формула которого здесь мной воспроизведена, а рядом - сумма атомных масс. И вот они - все эти проклятые шестёрки.

- Вот фигня-то! Умеете вы, учёные люди, всю малину огорчить, - театрально всплеснул руками Зотов.

- Заждались? - появился Парамоныч с дымящейся картошкой в обгорелой кастрюле, и с ходу отдал приказ: - Р-р-разливай, профессор!

- Как же её родимую кушать? - посетовал Зотов. - Она ж теперь, после вашей установочной лекции, в горло не полезет.

- Вот тут, Дима, и надо соблюдать традиции. Только бутылку и только на троих! В полулитре русской сорокоградусной где-то грамм двести спирта. Так? Делим на троих. Получаем - шестьдесят шесть целых и шесть десятых на брата. Что составляет величину ровно в десять раз меньшую, чем Число Зверя. Вместо яда получаем вакцину. Прививочку от озверения. Что, собственно, и erat demonstrandun!

Тут у Зотова мелькнула крамольная мысль, что сейчас он в очередной раз убедился в том, как легко и непринуждённо образованный человек способен под своё желание выпить подвести научно обоснованную базу. Но вслух произнёс только то, что произнёс:

- Сатана, получается, своими метками знающему человеку спиться не даёт.

- Конечно, ведь он - часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо.

- Стремится Свет во Тьму, стремящуюся к Свету.

- За это грех не выпить.

- Хотя, и выпить за это - тоже грех.

- Со свиданьицем, - резюмировал Парамоныч, прервав словесный пинг-понг своих шибко учённых собутыльников.

Чокнулись. Опрокинули. Крякнули. Закусили. Журавлёв колбаской, Зотов маслинкой, Парамоныч рукавом бушлата.

Помолчали... Хорошо так помолчали.

Внутри потеплело. Колокольчики зазвенели. И теперь пришёл черёд Парамоныча. Журавлёв напрягся. Зотов понял, что сейчас услышит следующую часть ритуала: тысяча первую русско-народную историю о погубленной судьбе. И Парамоныч не подвёл:

-- Вот вы о Зле говорите, о Добре, а я вот что вам сейчас расскажу... и

Рассказал про то, как был дальнобойщиком

Как груз гонял аж в саму Монголию

И деньжищи имел немалые.

Что жену имел раскрасавицу.

Распрекрасную, разлюбимую.

И что грустила она днями долгими

Обошёл стороной их боженька:

Ни сыночка не дал, ни доченьки.

От тоски такой неприкаянной

Завелись у неё два хахаля.

Два брательника, братья Глыбовы

Глыбов Глеб и Бориска Глыбов.

Оба - пьяницы беспросветные.

Сбичивала жена его милая,

Превратилась в пьянчугу синюшную.

Сколь не бился с ней, а всё - без толку.

Не вернуть уже счастья прошлого.

Был однажды он в рейсе сызнова,

А вернулся - узнал про страшное:

Шла от Глыбовых его жёнушка.

Шла пьянющая ночью тёмную.

Да упала лицом прямо в лужицу.

Где её нашла её смертушка.

Как узнал про то - сразу к Глыбовым.

А в руках монтировка верная.

Глыбов Глеб помереть сподобился,

Был Бориска моложе - склеили.

Прокурор просил десять строго.

Дал судья только восемь общего,

Знать учёл его членство в партии,

Да ходательство коллективное.

А в колонии пять добавили

Там зашиб одного беспредельщика.

Пригвоздил на повале ломиком.

А как выше,л - не то здоровьишко,

Руки слабые руль не выправят.

Хорошо хоть Иришка Томилова

Его к делу да приспособила.

Знал её совсем ещё девочкой.

За её, да не выпить за здравие?

Люди понимающие собрались - выпить за здоровье Ирины Эдуардовны не отказались...

Закругляться начали лишь тогда, когда природа стала подавать недвусмысленные знаки.

Утомлённое призором за всем солнце, как огромный воздухоплавательный шар, в котором уже подстыл державший его до сих пор в подвешенном состоянии оранжевый воздух, начало плавное снижение, - верхушки деревьев на западной стороне горизонта дружно вспыхнули сигнальными кострами; бледные нетренированные животы потучневших облаков окрасились в нежно-розовые буржуйские тона; пичуги - датчики разлуки, чуя скорую мгу, защебетали в голос - тревожно, обречёно, прощально.

И не было в этой последнем горячечном всплеске уходящего навсегда дня ничего, что сулило бы хоть какую-нибудь надежду. Напротив, всё вокруг шло к тому, что неотвратимо, где-то через полчаса, должно светило рухнуть в то потаённое место, откуда еженощно выбивает оно всей своей гигантской массой борца-сумоиста мерцающие брызги инфернального света давно не существующих звёзд...

Расходились долго.

Сначала профессора провожали.

Потом он провожал Зотова.

Рассуждали об изящных материях, о различных аспектах бытия, о принципиально новых возможностях для страны и для личности. Восхищались неисчерпаемостью природы в её новых проявлениях. Делали моральные выводы из несводимых в одномерную сентенцию житейских ситуаций. Давали ответы на проклятые вопросы: что делать? - а на фига? - ты меня уважаешь? Хвалили и ругали. Смеялись и плакали. И, конечно, тихоструйно спели а капелла про море тайги, о чём-то шумящем под крылом, уже много-много лет летящего над ней, самолёта.

Но всему есть предел, - в конце концов, притомились.

Зотов в дом не пошёл, а залёг на дне кратера - тьфу! - катера, подложив под голову папку, которую, как оказалось, повсюду таскал с собой. И обняв конечно же ружьишко. Так вот бессознательно срабатывает у служивых железобетонная привычка: в любых условиях обстановки помнить про сохранность боевого оружия и секретных файлов (приказ министра два нуля какой-то).

И долго ещё лежал Зотов с открытыми глазами, удивляясь звёздному небу над собой. И погружался в сон с надеждой обнаружить при пробуждении нравственный закон внутри себя... И - ба! - удивиться ему.

Нет, не кантовать.

.

13.

Jeep нежно массажировал ночное шоссе шинами Bridgestone.

Рулил худощавый бурят.

Хотя европейцы и не способны определять возраст азиатов, но этому было около сорока. Или около сорока пяти. И что-то было в его обветренном лице такое, от чего черный английский костюм смотрелся на нём смешно. Неуловимое что-то. Пушкинские ли бакенбарды придавали ему глуповатый вид. Может быть. Излишняя ли расслабленность нижней губы, отчего та казалась слегка раскатанной. Может и так.

Может.

Важно ли?

- А как съездил, Жека? - спросил бурят у пассажира.

- Ништяк, - ответил румянощёкий здоровяк, достав из внутреннего кармана такого же чёрного с иголочки костюма, перетянутый резинкой рулончик сотенных купюр. - Паша, а прикинь, как хохлы позы называют?

- Какие позы?

- Ну, типа, эти ваши бурятские пельмени, - пояснил Жека и выкинул деньги в окошко, оставив резинку в руке.

- Как?

- Вареники.

- Шутишь?

- Бля буду... Во лохи-то, чисто конкретно. Да, Паша? - опустил хохлов Жека и собрал соломенные волосы сзади в хвост, закрепив резинкой.

- Уроды нерусские, - согласился Паша Бурят.

- Зацени, если не в падлу, - попросил Жека, закончив с причёской.

- Ослабь резинку, глаза выпучивает.

- Тупо шутишь, Паша, в натуре. Ну-ка, лучше тормозни, - отлить нужно. Туборг, зараза, назад просится.

Паша аккуратно притормозил возле столба с каким-то дорожным знаком. Под него Жека и отструил.

Знак освещался касательным светом фар, и Жеке было видно, что пластик разбит, а в образовавшеюся полынью всунут картон с маркерной надписью. "Welcome to the rout 666", - прочитал Жека.

- Я не понял, что за знак-то был? - спросил Паша, когда они уже набрали крейсерскую скорость.

- Добро пожаловать в ад.

Водила вздрогнул, - об лобовое стекло разбилась огромная ночная бабочка. Брезгливый Паша, чертыхаясь, убрал её бархатные останки равнодушными дворниками.

- Жека, ты знаешь, о чём я подумал, когда ты про позы спросил?

- О чём, типа, подумать можно, если базар чисто конкретно о жратве.

- Я о тёлках подумал.

- А! Принять положение лёжа, ноги врозь, - типа такие позы. Встань звездой. Базара нет, то же - ништяк. Кстати, об этих позах, - как там Милка поживает? Папик её ещё не турнул под зад, курву жаренную?

- Нет, у них с папиком любовь. Со страстями и... с пристрастиями.

- Не бакланишь? Чтобы вот так вот из простых клафелинщиц-то приподняться, - и под папиком пыхтеть, и у Золотникова в первых ледях-бледях.

- Гошу помнишь?

- Метронома?

- Ну.

- Как не помнить, мы же с ним в прошлом году китаёз разводили на шанхайке. Без базара... Измучились тогда на хрен, -. им же пока что-нибудь по-русски втемяшил, - уже закарешился...

- Схоронили Гошу... За два дня до твоего приезда.

- Гонишь!

- Гадом буду.

- И как было? Мусора прихватили? Или кто из залётных учудил?

- Не-а... Тут другое. Пацаны бакланят, что был он с папиком на Хуторах. Папик с важными хорьками из администрации на толковище в хате сидел, а Гоша и ещё двое поляну секли. Милка загорала, пузо своё блядское грела. И всё путём было... А потом Милка-дура в воду попёрла. Поплескаться у берега решила сука... А там же обрыв сразу... Пока пацаны то-сё, глядь, - Милки уже нет. Ну, Гоша в воду, Милку нашарил, на берег выволок. А та уже ласты клеит. Гоша давай ей в нос-рот дыхалку пробивать. Милка оклемалась, а тут папик вышел на крыльцо - почесать себе что надо. И видит папик такую картинку на бережку: Милка на спине, Гоша на ней. Дастиш фантастиш! Папику как серпом.

- Так он же её типа спасал, в натуре.

- А папик - что? Разбираться что ли стал? Ты же Мякиша знаешь! Вида не подал, а через два дня Гошу рыбачки выловили в камышах. Утонул, как бы, Гоша. Вот такая распальцовка...

- Типа сразу насмерть?

- А как можно утонуть не насмерть? Думай, что гундосишь.

- Не грузи, а... Я-то за свой базар по любому отвечу... Эх, Гоша, Гоша... Правильный пацан был... А это... Я вот о чём. Помню, батя мне мой рассказывал, что типа у них на заводе, при Брежневе ещё, профсоюзники сорганизовали культурную поездку на Озеро. Чисто конкретно: бухалово, жорево, порево... активный отдых на всех парах. Автобус забашляли, с утра выехали всем шалманом. Два дня квасили, баб по кустам морзянили. Смотри, поворот не пропусти.

- Не пропущу. Не нервничай.

- Я не нервничаю... Так вот, два дня квасили, на второй, под вечер грузиться стали. Глядь, а одного баклана, из сборочного, нет ни хрена. Туда-сюда метнулись, только шмотьё нашли в кучку скиданное.

- Утонул?

- Вот и они всей кодлой решили: всё - отнырялся мужик. Ну, чё делать? Свернулись. Утром начальству пошли сдаваться, расклады рисовать. Типа, образовался, господа хорошие, в сборочном натуральный жмурик. Профорга за водолазами отправили, деньги на венки собрали, мамане в деревню телеграммку отстучали.

- Ну, и?

- Ну, что... Баклан этот в кустах дрых, под утро холодать стало, - проснулся. С бодуна не врубится: где и что. Вокруг не души. Шмоток нет. Кое-как до тракта голиком добрался. Там его гаишники подобрали. Мент тогда ещё не озверевший был, - до города довезли. Он после обеда на завод и припёрся. Извините, говорит, опоздал. Все так на жопу и сели.

- Да, фигня, выходит, вышла.

- Фигня, не фигня, но веночки-то пригодились. Когда он маманю на вокзале встретил, она на радостях и представилась, горемычная. Так-то. А вот Гошу жаль... Схоронили значит, говоришь... Косяк какой-то... И, замечу, блядь, - не в первый раз. Что-то, знаешь, - не нравится мне всё это... Гниль какая-то в последнее время от Мякиша попёрла... Ну... Перетереть бы эту темку с пацанами... А? Нужно-нужно... Я те говорю. Точно.

А Паша промолчал. О своём подумал. И нет, не стал огорчать Жеку тем, что уже слышал эту его историю про псевдоутопленника от ста девяноста пяти человек. А он слышал эту историю именно от такого количества людей. Причём, сто девяносто из них говорили, что это произошло с их родственниками, друзьями и сослуживцами, а пятеро несчастных утверждали, что эта беда приключилась именно с ними, при этом били себя пяткой в грудь и зуб давали. Нет, Паша не стал огорчать Жеку. Лишь горестно и со значением вздохнул:

- Да, такая вот с Гошей трагедия приключилась.

- Фильтруй базар, - вдруг неожиданно завёлся Жека, - не говори при мне такого слова.

- Какого?

- Трагедия.

- Почему?

- Потому что - потому. В переводе с греческого, Паша, трагедия - козлиная песня.

- Да ты что?!

- А вот то! Греки своим богам козлов в жертву приносили, при этом песни-пляски всякие непотребные устраивали, - оттуда и пошло. В театр... А ты сейчас Гошу с этими козлами... Вот откинется он с того света, - за козла-то в момент ответишь.

- Ну откуда же я знал-то. А ты, кстати, сам, откуда об этом знаешь?

- Братками не рождаются...

- Ясно... А ты, кстати, не знаешь, отчего у Гоши такое погоняло-то было?

- Метроном-то?

- Ну.

- А он когда волновался, икать начинал. Причём, с постоянной частотой, рояль можно было по нему настраивать... Ты что, не замечал?

- Не-а... Вот, значит, оно как... Смотри, подъезжаем.

Свет фар высветил шлагбаум. Паша затормозил, Жека, прихватив кусачки с гидрорычагом, вышел из джипа. Поверженная цепь упала в дорожную пыль, и он отпихнул её ногой на обочину, как дохлую змею. Полосатая доска была тихо поднята вверх.

Подъехали к объекту на цырлах. Двигатель глушить не стали, - всё планировалось по-тихому и по-скорому.

- Паша, я туда, ты - на стрёме. Волыну приготовь на всякий.

- Давай- давай.

Пять-шесть минут - и Жека уже волочит, пыхтя, небольшой сейф. Из металлического этого ящика грустно торчали беспомощные культяпки крепежа. Приспособили добычу на заднем сидении. Аккуратно, чтобы обшивку не порвать. Вот и всё. Можно было чалить. Паша снял с ручника.

- Стой, Паша, - прервал его манёвр Жека, и пояснил: - Кусачки в доме забыл, мать твою! Я сейчас. А ты пока развернись.

- Зачем?

- Так будет круче.

Жека побежал назад, а когда вышел с инструментом, тут его и попытался остановить крик, раздавшийся со стороны реки: "Стоять!"

- Кто там, бля, орёт? - наехал Паша на темноту.

- Сон, летящий на крыльях ночи, - услышал Жека не совсем то, что ответила ему темнота.

А дальше закалейдоскопило.

Жека выстрелил на голос. На шум подтянулся Паша. В этот момент по ним вдруг лупанули из ружья. Они ответили в унисон из двух стволов. Придурок отозвался ещё два раза. И затих. Решили, что у гада подсос с патронами. Пашу дёрнуло подсветить. На свет пашиного фонарика неожиданно саданули тульским дуплетом с другой стороны, а потом вновь со стороны реки - немерено. Пашу переклинило. Что фонарь нужно бросить, он не врубался. Тогда Жека схватил его за полу клифта и, отстреливаясь, потащил к машине. Затолкал в салон, сам прыгнул за руль, и утопил педаль газа.

- Что это было, - километров через пять, спросил Паша.

- В смысле?

- По мне стреляли раз десять и ... ни одной дырки... смотри, даже не царапнуло.

- Бывает. Повезло тебе, Паша. Подфартило. Дело это рулеточное.

- Нет, это - не повезло. Это по-другому называется. Останови машину.

- Обалдел?

- Останови. Гал Дулмэ предупредил меня. Всё, Жека, завязываю я.

- С ума сошёл?

- Наоборот. Всё! Всё...Это знак мне был. Аминдынш газар - алтан шара наран, шаража байна - ахманад дуунэршни хулеэже байна.

- Чего?

- Место смерти, Жека, - зольная пыль, место жизни греет золотое жёлтое солнце. Всё! К своим я возвращаюсь.

- Кончай грузить. Ну налажали слегка, но не обсифлячились же. С кем не бывает? Чего ради соскочить-то решил?

- Не понял ты ни хрена. Останови.

- Эко как тебя, Паша, торкнуло-то! Хорошо, что дальше? - остановил Жека машину. - Что, Паша, люди-то скажут, когда узнают? Вон, скажут, идёт, скажут, Павел не пожелавший остаться Савлом. Вот что, Паша, люди-то скажут.

- Плевать... Мне теперь всё равно. Передай папику и прощай, - Паша бросил ствол на сиденье, вылез из джипа, и зашагал в обратную сторону.

- Так суками нас делает раздумье, и так решимости природный цвет хиреет под налётом мысли бледным, и начинанья, взнёсшиеся круто, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия. Да к чёрту! - кинул ему в спину Жека и резко газанул.

Машина послушно рванула на запах города.

14.

Зотову снился Великий Писатель Земли Русской.

Писатель сидел, склонившись в сопящем молчании над чистым листом бумаги, за широким столом из морёного беловежского дуба. Его седовласая борода окладистой ниагарой пушисто падала под стол.

Вэпэзээр время от времени опускал левую руку вниз, оттягивал бороду и оголял гладко выбритый вялый подбородок. Затем, в глубокой задумчивости своей, не замечая присутствия постороннего, отпускал он бороду на волю, и та с тугим шлепком возвращалась на место. "На резинке от трусов", - догадался Зотов.

Писатель вдруг, медленно с трудом подняв свою тяжёлую, наполненную плодами многолетних раздумий, голову, остановил на незваном посетителе проницательный свой взор и хорошо поставленным гулким баритоном спросил:

- Чего тебе, мой друг?

- Автограф, если можно, - подрастерявшись, ляпнул Зотов первое, пришедшее на ум.

- Можно, - ответствовал добрый Писатель.

И обмакнул перо в чернила. Несколькими быстрыми штрихами на упомянутом чистом листе нарисовал он дверь, а на двери табличку, и ужо на ней - поставил подпись хитрым ажурным вензельком. Зотов с благодарностью, подобострастием и почтением принял протянутый ему лист. И тут же взглянул на рисунок. Не удержался.

Рассматривая его, моргнул. И этого пустячка оказалось достаточно, чтобы очутиться в двухмерном пространстве хорошо выбеленного, пахнущего хлоркою листа перед нарисованной писателем дверью.

Не устояв перед мощной волной любопытства, Зотов толкнул её. Она со скрипом приоткрылась. За дверью оказалась кабинет, всё пространство которого занимал широкий дубовый стол. За столом, склонившись над чистым листом, сидел Великий Писатель Земли Русской.

- Чего тебе ещё, друг мой? - спросил Писатель.

- Давно хотел спросить: чему нас может научить литература? - на этот раз нашёлся Зотов.

- Не может ни чему, - ответствовал Писатель.

- Но как же так?!

- Что, друг, тебя смущает?

- Но разве книги не должны учить?

- Послушай, милый юноша, когда-то, - когда светило ярче солнце, - на свете жило племя мудрецов. В причины явного и скрытого они имели доступ, благодаря могучему пытливому уму. И, исчерпав действительность событий и предметов, предначертали Путь Свершений для будущих неведомых племён. Всю мудрость конвертировали в Книгу, где будничными ясными словами потомкам рассказали обо Всём. Но высказанная мысль правдивой быть не может. Слова теряют суть, а Книга смысл. И, обратившись к Ней, мы видим фигу, и тени толкователей Её, давно погибших в бесконечных смутах. Над Памятью владычествует Время. И в том безрадостный Истории итог... Там, под обложкой, милый юноша, лишь буквы...

- Зачем же книги пишут?

- По меньшей мере, это ритуал, традиция и дань Великомудрым, по большей жажда заработать денег. Ведь книга, не являясь ни водой, ни хлебом, не может утолить ни голода, ни жажды, а потому - есть роскошь. Излишество! А за излишества здесь принято платить. Чего лукавствовать, - писатель суть стяжатель.

- Не более?

- Не более того.

- Но есть же те, кого смущает дух, кто мечется и пишет не за ради монеты звонкой?

- Да, есть такие, кто пишет не за деньги, - за желанье хоть на мгновение, но избранным прослыть. Так разве же Тщеславие не входит во мрачный свод Грехов? Семи Грехов, семи падений смертных? Конечно, входит. В облике Гордыни. По мне, Тщеславие премного хуже обыкновенной жадности людской. Писатель элитарный помещает книгу в дурацкий Пантеон Понтов. И книга обращается в божка уродливого в Храме Крутизны. А это есть Добро? Вот то-то. Литература по сему - базар, а если нет, то - Ярмарка. Тщеславья. Нет, если уж писать, - писать за деньги! И чтоб их было больше, должно книге понятней быть для большего количества людей. Текст должен быть таков, чтоб мысли совпадали с суждением читателя его. Такое совпаденье вводит в паренье ум, в блаженство самомненье и душу заливает Дух елеем. Читатель начинает ощущать себя частицей Целого, вибрировать с Единым. И благодарностям его тогда не счесть числа... И в этом кайф, а...

- Выходит так - великой будет книга, в которой все листы пусты, где авторской нет строчки ни единой, где всякий может написать своё? Такую книгу мог бы написать и... я?

- Ты прав, конечно, друг. Ведь Пустота есть то, что жаждет наполненья, а, став наполненным, стремится к пустоте. И этот Путь имеет имя - Вечность. Иди, пиши. Когда напишешь, обложку фолианта под золото покрась.