Владычица магии

Глава 15

С тех пор как Моргейну привезли на Остров, она покидала Авалон лишь два или три раза, и то для недолгих поездок по окрестностям Летнего моря, чтобы изучить расположенные неподалеку места, сохранившие, даже будучи заброшенными, былую силу.

Теперь время и место утратили для нее всякое значение. В рассветном безмолвии ее забрали с Острова, закутанную в плащ, под покрывалом, дабы ничей кощунственный взгляд не осквернил ненароком посвященной, и усадили в плотно занавешенные носилки, чтобы даже луч солнца не коснулся ее лица. Путешествие продлилось почти целый день, покинув огороженный двор священного острова, девушка очень скоро потеряла всякое ощущение времени, пространства и направления, погрузилась в медитацию, смутно сознавая, что впадает в магический транс. Бывали времена, когда она противилась накатывающему экстазу. Теперь она охотно отдавалась ему, полностью открывалась Богине, мысленно приглашая войти в свое сознание, овладеть ею, и телом и душою, дабы она, Моргейна, орудие и средство, во всем поступала как сама Богиня.

Настала ночь, за занавесями носилок тускло засияла почти полная луна. Носильщики остановились, и девушка почувствовала, как ночное светило омывает ее холодным светом, и голова у нее закружилась в преддверии экстаза. Моргейна не знала, где она, да о том и не задумывалась. Она ехала туда, куда ее везли, — покорная, незрячая, одурманенная, — зная лишь, что едет навстречу судьбе.

Ее ввели в дом и поручили незнакомой женщине, что принесла ей хлеба и меда, — к еде Моргейна не притронулась; следующий раз она утолит голод только в ходе ритуальной трапезы; дали ей и воды, и девушка жадно напилась. Обнаружилась там и кровать, поставленная так, что на нее падал лунный луч, незнакомка хотела уж было закрыть деревянные ставни, но Моргейна властным жестом остановила ее. Большую часть ночи она пролежала в трансе, ощущая лунный свет точно зримое прикосновение. Наконец она забылась беспокойным сном, то и дело просыпаясь, точно одержимый тревогой путник, и в мыслях ее рождались странные образы: мать — она склонялась над светловолосым надоедой Гвидионом; вот только ее белая грудь и медно-рыжие волосы заключали в себе не ласковый привет, но угрозу; Вивиана — вот только отчего-то она, Моргейна, была жертвенным животным; Владычица Авалона вела ее куда-то на веревке, и девушка словно со стороны услышала свой недовольный голос: «Незачем меня тащить, иду я, иду», и беззвучно кричащая Врана. Гигантская, увенчанная рогами фигура — наполовину мужчина, наполовину зверь — внезапно отдернула занавеску и ворвалась в ее комнату; Моргейна проснулась и села на постели — рядом никого не было, лишь в окно струился лунный свет да незнакомая женщина мирно спала у нее под боком. Девушка поспешно улеглась вновь и заснула, на сей раз крепко, без снов.

Разбудили ее где-то за час до рассвета. Теперь, по контрасту с бездумной отрешенностью транса предшествующего дня, сознание ее прояснилось, и она с обостренной чуткостью воспринимала все окружающее — холодный свежий воздух, и туманы, пронизанные розовым отсветом там, где вскорости взойдет солнце, и резкий запах маленьких смуглых женщин в одеждах из плохо выдубленной кожи. Все было четко очерчено и переливалось яркими красками, словно только что созданное рукою Богини. Смуглые женщины зашептались промеж себя, не смея обеспокоить чужую жрицу, Моргейна их слышала, но из их языка знала лишь несколько слов.

Спустя какое-то время старшая из них — та, что встретила девушку, ввела ее в дом накануне вечером и разделила с нею постель, — подошла к Моргейне и принесла ей свежей воды. Моргейна поклонилась, благодаря за услугу, — так жрица приветствует жрицу — и тут же задумалась, с какой бы стати. Женщина была стара; волосы ее, длинные, спутанные, скрепленные костяной заколкой, почти полностью поседели; на смуглой коже проглядывали поблекшие синие пятна. Платье ее из той же плохо прокрашенной кожи ничем не отличалось от одежды прочих, однако поверх платья она носила плащ из оленьей кожи, раскрашенный магическими символами; волосы липли к нему даже теперь; а на шее ее красовалось два ожерелья, одно — из чудесных янтарных бусин — даже у Вивианы не нашлось бы украшения роскошнее, — а второе — из кусочков рога, перемежающихся брусочками золота, покрытыми тонкой резьбой. Держалась она не менее властно, чем Вивиана; и Моргейна поняла: это Мать племени и жрица своего народа.

Своими руками женщина принялась готовить Моргейну к обряду. Она раздела девушку донага, раскрасила подошвы ее ног и ладони рук синей краской и заново выписала синий полумесяц на лбу, на груди и животе она обозначила контур полной луны, а над полоской темных волос — темную луну. Быстро, почти небрежно, она раздвинула девушке ноги и чуть надавила; Моргейна, уже не подвластная смущению, знала, что та проверяет. Для этого обряда жрица должна быть девственницей. Жрица племени ничего неподобающего не обнаружит, Моргейна — и впрямь нетронутая дева, однако ж она испытала не лишенный приятности страх и в то же мгновение осознала, что изнывает от голода. Ну что ж, забывать о голоде ее научили, так что спустя какое-то время он прошел сам по себе.

Солнце вставало, девушку вывели за двери, закутанную в такой же плащ, как у старой жрицы, с начертанными на нем магическими знаками — луной и оленьими рогами. Раскрашенное тело цепенело точно деревянное; некая часть сознания Моргейны, словно издалека, с изумлением и легким презрением глядела на эти символы таинств куда более древних, нежели мудрость друидов, коей ее столь досконально обучали. Но это мимолетное ощущение тотчас же и прошло, верования древних поколений, ныне канувших в неизвестность, придали обряду свою силу и свою святость. Позади нее остался круглый каменный домик, напротив стоял еще один, оттуда вывели юношу. Моргейна не могла разглядеть его как следует — встающее солнце било ей в глаза, — видела лишь, что он высок, крепко сложен, с копной светлых волос. «Выходит, он — не из их народа?» Но вопросов ей задавать не подобало. Мужчины племени, в частности, старик с шишковатыми, вздутыми мускулами кузнеца, раскрасили тело юноши с головы до ног синей вайдой, накрыли его плащом из невыдубленных сырых шкур, умастили кожу оленьим жиром. На голове его закрепили рога, по тихому слову старика юноша помотал головой, убеждаясь, что рога не свалятся на бегу. Моргейна, подняв взгляд, проследила гордый поворот головы, и все существо ее встрепенулось, словно пробуждаясь; икры ее свело судорогой, откликнулись и ожили самые сокровенные тайники тела.

«Это — Увенчанный Рогами, это — Бог и супруг Девы-Охотницы…»

В волосы ее вплели гирлянды алых ягод и увенчали ее первыми весенними цветами. С шеи Матери племени благоговейно сняли бесценное ожерелье из золота и кости и надели его на девушку, она ощутила его тяжесть, точно бремя магии. Глаза ее слепило восходящее солнце. В руки ей что-то вложили — барабан из тугой, натянутой на обручи кожи. И, словно со стороны, девушка услышала, как собственная ее рука ударила по нему.

Они стояли на склоне холма с видом на долину, доверху заросшую густым лесом, — долину безлюдную и безмолвную, однако Моргейна чувствовала: лес полон жизни — меж деревьев беззвучно ходят тонконогие олени, в ветвях живут всевозможные зверьки, птицы вьют гнезда, носятся туда-сюда, везде бурно вскипает жизнь в преддверии первого весеннего полнолуния. На мгновение она обернулась через плечо. Над ними, вырезанная на меловом склоне, красовалась огромная чудовищная фигура, не то человек, не то зверь, — в глазах девушки по-прежнему все расплывалось, так что с точностью сказать было трудно: бегущий ли это олень или шагающий человек, чье мужское естество напряглось, пробудилось к жизни под воздействием весенних токов?

Стоящего рядом юношу она не видела, лишь чувствовала, как бьется в нем жизнь. Над холмом царила торжественная тишина. Время перестало существовать, вновь сделалось прозрачным, Моргейна свободно вошла в него, окунулась, шагнула вперед. Барабан снова оказался в руках у старухи, девушка понятия не имела, как именно. Глаза ее слепило солнце, она обняла ладонями голову Бога, благословляя его. Было что-то такое в его лице… ну, конечно же, еще до того, как воздвиглись здешние холмы, она знала это лицо, этого мужчину, ее супруга — знала еще до сотворения мира… Своих собственных ритуальных слов она не слышала, ощущала лишь пульсирующую в них мощь: «Ступай и победи… беги с оленями… стремительный и могучий, как сами токи весны… благословенны ноги, приведшие тебя сюда…» Смысла речи она не сознавала, чувствовала лишь ее силу… руки ее дарили благословение, и сила перетекала из ее тела, сквозь ее тело — точно сама сила солнца изливалась сквозь нее на стоящего перед нею мужчину. «Ныне власть зимы сломлена, жизнь молодой весны да пребудет с тобою и да приведет тебя к победе… жизнь Богини, жизнь мира, кровь нашей Матери Земли, пролитая ради ее детей…»

Она воздела руки, призывая благословение на лес, на землю, чувствуя, как потоки силы изливаются из ее ладоней, точно зримый свет. Тело юноши сияло в солнечных лучах под стать ее собственному; никто из стоящих вокруг не смел произнести ни слова, но вот, резко отведя руки назад, она почувствовала, как сила хлынула и на них, даруя свободу напевному речитативу. Слов она не слышала, но лишь пульсирующую в них мощь:

«Жизнь вскипает по весне, олени мчатся через лес, наша жизнь — в них. Увенчанный Рогами их сокрушит, Увенчанный Рогами, благословленный Матерью, одержит победу…»

Моргейна дошла до высшего предела напряжения, точно туго натянутая тетива лука — стрела силы так и рвалась в полет. Девушка легонько коснулась Увенчанного Рогами, и сила выплеснулась на волю и словно захлестнула всех неодолимым потоком, и все быстрее ветра бросились вниз по холму, мчась во весь дух, точно подхваченные весенним ветром. Моргейна осталась на месте, чувствуя, как убывает в ней сила, она немо распростерлась на земле, чувствуя, как по телу ее разливается промозглый холод. Но что ей до этого: погруженная в транс, она пребывала во власти Зрения.

Она лежала, словно мертвая, но некая часть ее бежала и мчалась вместе с остальными, неслась вниз по склону холма, обгоняла мужчин Племени, преследующих Увенчанного Рогами. Им вдогонку летели лающие вопли, точно след взяла свора гончих, и некая часть ее поняла: то кричат женщины, подбадривая охотников.

Солнце поднялось выше — великое Колесо Жизни катилось по небу, безуспешно пытаясь догнать своего божественного супруга, Темного Сына…

Жизнь земли, пульсирующие токи весны разливались и стучались в сердцах бегущих. А затем, как отлив следует за приливом, залитый солнцем склон остался позади, и над ними сомкнулась тьма леса и поглотила их, и те, что еще недавно бежали во всю мочь, теперь двинулись вперед стремительно и бесшумно, подражая осторожной поступи оленей; они и были оленями, и следовали за Увенчанным Рогами, облаченные в плащи, подчиняющие оленей чарам, и ожерелья, обозначающие жизнь как бесконечную цепь, — жить, питаться, производить потомство, умирать, в свою очередь послужить едой и накормить собою детей Матери.

«… Сдержи своих детей, Матерь, твой Король-Олень обречен умереть, чтобы дать жизнь Темному Сыну…»

Тьма, внутренняя жизнь леса сомкнулась вокруг них, безмолвие, безмолвие оленей… Моргейна, ощущая ныне лес как жизнь, а оленей — как сердце леса, направила свою силу и свое благословение сквозь лес и над лесом. Часть ее распростерлась на залитом солнцем склоне холма, измученная, в трансе, пропуская сквозь себя жизнь солнца — сквозь тело, и кровь, и внутреннее бытие, а часть ее мчалась с оленями и охотниками, пока и те и другие не смешались, не слились воедино… всплески жизни — это бесшумные олени, что прячутся в чаще, и миниатюрные оленихи, хрупкие, изящные; жизнь струится сквозь них, как по ее собственным жилам; всплески жизни — мужчины, что беззвучно и сосредоточенно крадутся в полумраке…

Моргейна почувствовала, как где-то в лесу Король-Олень вскинул голову и понюхал ветер, почуяв запах врага, врага из числа его родичей, врага из чуждого ему племени жизни… она не знала, четвероногий ли это Король-Олень или увенчатый рогами двуногий, тот, которого она благословила, — в жизни Матери Земли они были едины и участь их пребывала в руках Богини. Рога гордо вскинулись в ответ рогам, сопящее дыхание вбирало в себя жизнь леса, выискивая чужака, добычу, хищника, соперника там, где быть ему не должно.

А, Богиня… они рванулись вперед, с треском продираясь сквозь подлесок: по пятам за ними мчались охотники, не отставая, но более бесшумно, бежали, бежали, бежали… бегите, бегите, пока сердце не застучит, так и норовя выскочить из груди, бегите, пока жизнь тела не затмит все знание и все мысли, — проворные, быстроногие, ищущие и те, кто ищет, бегите с преследуемыми оленями и с преследующими охотниками, бегите вместе со стремительно кружащейся жизнью великого солнца и приливом весенних токов, бегите вместе с потоком жизни…

Она лежала недвижно, прижавшись лицом к земле, чувствуя, как разливающее свет солнце обжигает ей спину; время то замедлялось, то пускалось вскачь; и вот Моргейна начала видеть — откуда-то издалека пришла смутная мысль о том, что все это ей уже открывалось в видении, когда-то, где-то, бесконечно давно… высокий, мускулистый юноша, крепко сжимающий нож, падает, падает среди стада оленей, под безжалостные копыта… Моргейна знала, что закричала вслух, и в тот же миг поняла, что голос ее зазвенел отовсюду, так что даже атакующий Король-Олень, заслышав пронзительный вопль, остановился на скаку, точно устрашившись. В следующее мгновение все замерло, и в этот жуткий миг безмолвия она увидела, как юноша поднялся на ноги и, задыхаясь, нагнув голову, бросился вперед и, сцепившись с противником рогами, принялся раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь пересилить недруга, борясь с оленем при помощи сильных рук и всего своего молодого тела… вверх взметнулся нож; на землю брызнула кровь; и сам он, Увенчанный Рогами, был весь в крови: кровь пятнала его руки, кровь текла из длинной раны в боку, кровь капала на землю — возлияние для Матери, чтобы жизнь напиталась ее кровью… а в следующий миг его потоком окатила кровь Короля-Оленя, ибо лезвие ножа вонзилось в сердце, и со всех сторон к зверю бросились охотники с копьями…

Моргейна видела, как юношу унесли прочь, залитого кровью своего близнеца и соперника, Короля-Оленя. Повсюду вокруг маленькие смуглые охотники полосовали и резали, сдирая шкуру, чтобы, еще теплую, набросить на плечи юноше. Вот они торжественно двинулись назад, и в сгущающихся сумерках заполыхали костры; когда же женщины подняли Моргейну, она, ничуть не удивившись, обнаружила, что солнце садится. Она пошатывалась, точно и сама тоже весь день бегала с охотниками и оленями.

Ее вновь оделе в алое — цвет победы. Увенчанный Рогами предстал перед нею, весь в крови, и Моргейна благословила его и помазала его лоб оленьей кровью. Голову с рогами унесли прочь: эти рога сокрушат следующего Короля-Оленя; а те, что Увенчанный Рогами носил нынче, разбитые в щепы, швырнули в огонь. Очень скоро запахло паленым мясом, интересно, плоть ли это оленя или человека, подумала Моргейна…

Их усадили бок о бок и подали им первые куски, еще сочащиеся кровью и жиром. Голова у Моргейны закружилась, после долгого воздержания вкус сочного мяса оказался для нее не по силам, на мгновение она испугалась, что ее опять затошнит. А юноша, сидящий рядом с ней, ел с жадностью, в свете пламени она разглядела, что руки у него красивые и сильные… девушка заморгала, вдруг, в одно-единственное непостижимое мгновение двойного видения, ей показалось, что запястья эти обвивают змеи… а в следующий миг змеи исчезли. Повсюду вокруг мужи и жены Племени, сотрапезники на ритуальном пиру, распевали победный гимн на древнем языке, из которого Моргейна понимала разве что половину:

Он восторжествовал, он убил…

… кровь Матери нашей пролилась на землю…

… кровь Бога хлынула на землю…

… и восстанет он, и воцарится навеки…

… он восторжествовал, и торжеству его длиться вечно, до конца мира…

Старуха-жрица, что утром наряжала ее и раскрашивала, поднесла серебряную чашу к ее губам; крепкое питье обожгло Моргейне горло и опалило внутренности: жидкий огонь, с сильным привкусом меда. Моргейна и без того уже опьянела от привкуса крови — за последние семь лет мясо ей доводилось вкушать пару раз, не более. Голова у нее шла кругом, но вот ее увлекли прочь, сорвали с нее одежды, украсили ее нагое тело новой росписью и гирляндами, умастив соски и чело кровью убитого оленя.

«Богиня ждет супруга, коего вновь убьет на исходе времен; она родит Темного Сына, что повергнет Короля-Оленя…»

Маленькая девочка, с ног до головы покрытая синей краской, с широким блюдом в руках побежала через вспаханное поле, разбрызгивая темные капли; позади нее поднялся громкий крик:

— Поля благословлены, накорми нас, о Матерь!

На долю мгновения некая ничтожная часть сознания Моргейны, потрясенная, одурманенная и телу принадлежащая лишь отчасти, холодно отметила, что она рассудка лишилась, не иначе; она, цивилизованная, образованная женщина, принцесса и жрица, принадлежащая к королевскому роду Авалона, обученная друидами, размалевана как дикарка, пахнет от нее свежей кровью, и она терпит это варварское фиглярство…

… Но в следующий миг мысль эта исчезла, едва над облаками, закрывавшими ее от взгляда, поднялась в безмятежной надменности полная луна. Нагая, омытая лунным светом, Моргейна чувствовала, как свет Богини изливается на нее, и сквозь нее… она уже не Моргейна, она — безымянная жрица, дева и мать… бедра ей опоясали гирляндой алых ягод; от этой грубой символики девушка внезапно преисполнилась страха и в полной мере ощутила силу девственности, что струилась и текла сквозь нее точно весенние токи. В глаза ей полыхнул факел, и ее повели во тьму пещеры, где над головою и повсюду вокруг гуляло гулкое эхо. Насколько хватало глаз, стены были покрыты священными символами, начертанными от начала времен: олень, рога, мужчина с рогами на голове, округлившийся живот и полные груди Той, что Дарит Жизнь…

Жрица уложила Моргейну на ложе из оленьих шкур. Девушка задрожала от холода и страха, и старуха сочувственно нахмурилась; она привлекла Моргейну к себе и поцеловала ее в губы, Моргейна же на мгновение прильнула к жрице и порывисто обняла ее, борясь с накатившим ужасом, точно в объятиях родной матери… но вот старуха улыбнулась ей, поцеловала еще раз, благословляющим жестом коснулась ее грудей и ушла.

Моргейна лежала на шкурах, ощущая, как земля вокруг дышит жизнью; она словно росла, заполняя собою всю пещеру, так, что крохотные грубо процарапанные рисунки теперь украшали ее груди и живот, а над нею вздымалась гигантская меловая фигура, человек либо олень с напрягшимся фаллосом… Незримая луна за пределами пещеры заливала ее светом, в ней, и в душе, и в теле, воспряла Богиня. Она простерла руки, она знала, что по ее повелению за пределами пещеры, в свете плодотворящих костров, мужчины и женщины, влекомые друг к другу пульсирующими токами жизни, слились воедино. Покрытая синей краской девочка, что разбрызгивала животворную кровь, досталась мускулистому старому охотнику. Сопротивлялась она недолго, вот она вскрикнула, он навалился на нее всем телом, и ноги ее разошлись, повинуясь неодолимому закону природы. Видела она не глазами, ибо зажмурилась, словно отгородившись от света факелов и пронзительных криков.

А он уже стоял у входа в пещеру, рога с него сняли, волосы растрепались, тело — в синих разводах краски и в потеках крови, белая кожа — точно великана, нависающего над пещерой… Увенчанный Рогами, супруг Богини. Он тоже шел, пошатываясь, нагой, если не считать гирлянды вокруг чресел вроде той, что на ней; Моргейна чувствовала, как в напрягшемся мужском естестве его пульсирует жизнь — под стать меловому гиганту. Он опустился на колени рядом с нею, и в слепящем свете факела Моргейна разглядела, что перед нею — всего лишь мальчишка, причем не из этого низкорослого, смуглого племени, но высокий и светловолосый… «С какой стати они избрали короля не из своего народа?» Мысль лунным лучом промелькнула в ее сознании и исчезла, после того она уже ни о чем не думала.

«Пробил час Богине встречать Увенчанного Рогами», — он стоял на коленях перед ложем из оленьих шкур, раскачиваясь и щурясь в свете факела. Моргейна потянулась к нему, сжала его руки, притянула к себе, ощущая приятное тепло и тяжесть его тела. Ей приходилось направлять его. «Я — Великая Мать, которой ведомо все на свете, она — и дева и мать, она бесконечно мудра, она наставляет девственницу и ее возлюбленного…» Оглушенная, во власти восторга и ужаса, едва не теряя сознание, она почувствовала, как жизненная сила захватывает их обоих, без участия ее воли приводит в движение тело, подчиняет и юношу, властно принуждая войти в нее, и вот уже оба они задвигались, сами не зная, что за стихия ими владеет. Словно издалека Моргейна услышала собственный крик, а потом — его голос, такой высокий и срывающийся в тишине, но слов разобрать ей так и не удалось. Факел зашипел и погас во тьме, и все свирепое неистовство его юной жизни забило струей и хлынуло в ее лоно.

Он застонал и повалился на нее, словно мертвый, — тишину нарушало лишь его хриплое дыхание. Она осторожно уложила его на шкуры, принялась укачивать, не размыкая рук, прижимая его к себе — измученного, разгоряченного. Вот он поцеловал ее обнаженную грудь. А затем, медленно и с трудом, дыхание его выровнялось, еще мгновение — и Моргейна поняла, что юноша так и заснул в ее объятиях. С какой-то исступленной нежностью она поцеловала его в волосы и в мягкую щеку и тоже задремала.

Проснулась она, когда ночь была уже на исходе, в пещеру просачивался лунный свет. Она чувствовала себя безмерно усталой, все тело ныло, она пощупала у себя между ног и поняла, что идет кровь. Моргейна отбросила назад влажные волосы и в лунном свете пригляделась к раскинувшемуся рядом бледнокожему юноше, что по-прежнему крепко спал, исчерпав все свои силы. Он был высок, силен и хорош собой, хотя при луне толком рассмотреть черты не удавалось, а магическое Зрение жрицу оставило, ныне в воздухе мерцало лишь лучистое сияние луны, а не властный и строгий лик Богини. Девушка вновь была Моргейной, а не тенью Великой Матери, она вновь стала самой собою, и со всей ясностью сознавала, что произошло.

На мгновение Моргейне вспомнился Ланселет, которого она так любила и которому мечтала вручить этот дар. И вот час пробил, и дар вручен не возлюбленному, но безликому незнакомцу… нет, не след ей так думать. Она — не женщина, она — жрица, и она отдала силу Девы Увенчанному Рогами, как было предопределено для нее еще до того, как возвели стены мира. Она приняла свою судьбу так, как подобает жрице Авалона, и теперь чувствовала, будто здесь минувшей ночью случилось нечто сокрушительно важное.

Озябнув, она прилегла и накрылась одеялом из оленьей кожи. Чуть наморщила нос — пахло от кожи не лучшим образом, впрочем, ложе усыпали пахучими травами, так что блох по крайней мере можно не опасаться. Да рассвета оставалось около часа: время дня и ночи Моргейна определяла безошибочно. Мальчик, спавший рядом с нею, почувствовал, как она заворочалась, и сонно уселся на ложе.

— Где мы? — спросил он. — Ах, да, помню. В пещере. Эй, да уже светает. — Он улыбнулся и потянулся к Моргейне, не сопротивляясь, она позволила вновь уложить себя на шкуры и, оказавшись в кольце сильных рук, охотно уступала поцелуям. — Прошлой ночью ты была Богиня, — прошептал он, — но вот я проснулся и вижу: ты — женщина.

Моргейна тихо рассмеялась.

— А сам ты — не Бог, но человек?

— Кажется, ролью Бога я сыт по горло, кроме того, сдается мне, для человека из плоти и крови это непростительная дерзость, — проговорил он, прижимая к себе Моргейну. — Мне достаточно быть просто смертным, не больше.

— Может статься, есть время для Бога и Богини, и есть время для человека из плоти и крови, — промолвила она.

— Прошлой ночью я тебя испугался, — признался он. — Я думал, ты — Богиня, огромная, как мир… а ты такая маленькая и хрупкая! — Он вдруг изумленно заморгал. — Да ты же говоришь на моем языке… я и не заметил… значит, ты не из этого племени?

— Я — жрица со Священного острова.

— Жрица — значит, женщина, — промолвил он, ласково поглаживая ее груди, что под прикосновениями его пальцев вдруг пробудились к жизни и жажде.

— Как думаешь, Богиня рассердится на меня за то, что женщина мне нравится больше?

Моргейна рассмеялась.

— Богиня мудра, ей ли не знать мужчин?

— А как насчет ее жрицы?

Моргейна внезапно смутилась.

— Нет… до того я вообще не знала мужчины, — промолвила она, — да и теперь то была не я, а Богиня…

В полумраке он притянул ее ближе.

— Раз уж Бог и Богиня изведали наслаждение, не должно ли мужчине и женщине получить свое? — Ласки его становились все более дерзкими, Моргейна заставила его лечь рядом.

— То более чем уместно, — заверила она.

На сей раз, в полном сознании происходящего, она сполна изведала все, как есть, чувствуя, как он ласков и мягок и в то же время тверд, как сильны эти молодые руки и что за удивительная нежность скрывается за его дерзким натиском. Моргейна рассмеялась, радуясь нежданному наслаждению, открываясь ему навстречу всем своим существом, переживая его удовольствие как свое. В жизни своей она не была так счастлива. Изнуренные, лежали они, не размыкая объятий, лаская друг друга в сладостной истоме.

Постепенно светало. Наконец юноша вздохнул.

— Скоро за мной придут, — промолвил он, — ведь на этом все не кончится: меня куда-то там отведут, дадут мне меч и много чего другого. — Он сел и улыбнулся ей. — А мне страх как хочется вымыться, надеть одежду, подобающую человеку цивилизованному, и избавиться от всей этой крови и синей краски… как все проходит! Вчера ночью я даже не заметил, что весь в крови — гляди, на тебе тоже оленья кровь, там, где я тебя касался…

— Думаю, когда придут за мной, меня вымоют и дадут мне свежую одежду, — отозвалась она, — да и тебя в проточной воде искупают.

Он вздохнул — и во вздохе этом послышалась легкая мальчишеская грусть. Его голос, этот неустойчивый баритон, как раз ломался; ну, как он может быть настолько юн, этот молодой великан, что сразился с Королем-Оленем и убил его кремневым ножом?

— Не думаю, что мне суждено тебя снова увидеть, — промолвил он, — ведь ты — жрица и посвятила себя Богине. Но я вот что хочу сказать тебе… — Он наклонился и поцеловал ее между грудей. — Ты для меня — самая первая. И неважно, сколько еще женщин у меня будет, всю свою жизнь я стану вспоминать тебя, и любить, и благословлять всем сердцем. Обещаю тебе это.

На щеках у него блестели слезы. Моргейна потянулась за одеждой и ласково утерла ему лицо, привлекла его голову к себе на грудь и принялась убаюкивать. И дыхание у юноши перехватило.

— Твой голос, — прошептал он, — и то, что ты сейчас сделала… почему мне мерещится, будто я тебя знаю? Потому ли, что ты — Богиня, а в ней все женщины — едины? Нет… — Он напрягся, приподнялся, обнял ее лицо ладонями. В светлеющих сумерках она видела, как мальчишеские черты обретают силу и четкость, превращаясь в лицо взрослого мужа. Она лишь начинала смутно подозревать, отчего юноша кажется ей настолько знакомым, как он хрипло вскрикнул:

— Моргейна! Ты — Моргейна! Моргейна, сестра моя! Ох, Господи, Дева Мария, что мы содеяли?

Моргейна медленно закрыла лицо руками.

— Брат мой, — прошептала она. — Ах, Богиня! Брат! Гвидион…

— Артур, — глухо поправил он.

Моргейна судорожно обняла его, а в следующее мгновение он зарыдал, по-прежнему прижимаясь к ней.

— Неудивительно, что мне казалось, будто я знаю тебя от сотворения мира, — в слезах твердил он. — Я всегда любил тебя, и это… ах, Господи, что мы наделали…

— Не плачь, — беспомощно проговорила она, — не плачь. Мы — в руках той, что привела нас сюда. Это все неважно. Здесь мы не брат с сестрой, перед лицом Богини мы — мужчина и женщина, не более того.

«А я тебя так и не узнала. Брат мой, мой маленький, малыш, что льнул к моей груди, точно новорожденный. Моргейна, Моргейна, я велела тебе позаботиться о малыше, бросила она, уходя, и скрылась, а он плакал на моей груди, пока не уснул. А я ничего не знала».

— Это ничего, — повторила Моргейна, укачивая его в объятиях. — Не плачь, брат мой, любимый мой, маленький мой, не плачь, все хорошо.

Она утешала брата, а сама терзалась отчаянием.

«Почему ты так поступила с нами? Великая Матерь, Госпожа, почему?»

Моргейна сама не знала, взывает ли к Богине или, может статься, к Вивиане.