Вихрь

Глава 24 РАССКАЗ ТУРКА

До запланированной даты нашего побега Айзек Двали навещал нас еще несколько раз. Как и раньше, он отключал невидимые датчики Сети, но меня беспокоил один датчик, против которого даже он был бессилен, — мой собственный «узел». Если «Корифею» понадобится узнать о происходящем, что мешает ему воспользоваться моими глазами?

— Принимать «Корифея» за личность — это ошибка, — успокоил меня Айзек. — Он не сделает того, чего ты боишься.

— Но он засел в моей голове.

— Да, но не с целью за тобой шпионить. Бдительность — функция Сети. «Корифей» пытается управлять твоими чувствами и подсознанием, но полного подсоединения еще нет. Пока что он может действовать только через других людей. Чтобы с тобой заговорить, он должен воспользоваться чьим-то голосом.

— Ты думаешь, он может ко мне обратиться?

— Думаю, он сделает все, что в его власти, чтобы не дать вам сбежать.

Наш план был готов во всех мелочах. Он был нехитрый. Эллисон и я порознь поднимемся на верхний ярус к военным судам. Чтобы попасть в Индийский океан и прошмыгнуть сквозь Арку без дозаправки, нам придется выбрать одну из самых крупных машин. Охраны на взлетной площадке не будет — в обществе, подсоединенном к Сети, охрана излишня, но нам могут помешать гражданские лица и техники, особенно если в наши намерения проникнет «Корифей». На борту я попытаюсь справиться с системой управления аппаратом и покинуть на нем стоянку. Если это получится, то в полете можно будет изолировать сам аппарат и мой «узел» от сигналов, посылаемых из Вокс-Кора.

Все это время Айзек будет отвлекать на себя внимание «Корифея». Хватит ли ему сил, чтобы обеспечить наше бегство, станет ясно по ходу дела. По крайней мере его участие должно было повысить наши шансы.

Айзек встал, чтобы уйти. Перед дверью остановился в нерешительности — хрупкое дитя и одновременно просветленный монстр… Он с грустью спросил, нет ли у нас каких-то вопросов. Я ответил отрицательно, Эллисон покачала головой.

— Будьте осторожны, — сказал он, пытливо глядя на меня. — Чем глубже укоренится «узел», тем больше будет знать о тебе «Корифей». В некотором смысле он уже за тебя взялся и рано или поздно предложит что-то, чего тебе самому хочется. Тебе будет трудно сказать «нет».

В оставшиеся часы я тренировался с сетевыми «игрушками», предоставленными Оскаром, чтобы убедиться, что могу с ними сладить хотя бы девять раз из десяти. Я уже уверенно владел обычными сетевыми панелями управления в квартире (видеоустройствами, контролем температуры и так далее). Летательный аппарат представлял собой гораздо более сложное устройство, но от пилота ему требовалась только четкая передача намерения. Похоже, я смогу с этим справиться.

Затем я поспал часок-другой, пока Эллисон не отрываясь смотрела новостную передачу. Убийство фермеров повергло ее в глубокое уныние. Сообщалось об отдельных вспышках насилия в разных местах. Женщина покончила собой, спрыгнув с высокого яруса вниз, мужчина пырнул малолетнюю дочь кухонным ножом. Волны противоречивых чувств распространялись так быстро, что «Корифей» не успевал их распознавать и гасить. И это были еще не самые плохие новости. Эллисон растолкала меня и потребовала идти за ней.

Я выполз из спальни. В потоке новостей фигурировала свежая съемка машин гипотетиков. В начале сюжета машины гипотетиков ползли по ледяной равнине к берегу моря Росса. Несомненно, они были ближе к нам, чем накануне, но в остальном изображение было обычным. Потом угол съемки стал меняться, беспилотник продолжил облет, не покидая безопасной зоны. Я сперва не понимал, что он нам показывает, а потом увидел. Внезапно все машины гипотетиков одновременно стали менять форму и пропадать из виду.

Уже через мгновение там, где они только что находились, остался только густой серый туман. Камера сделала приближение, пока весь экран не залил туман, неожиданно оказавшийся густым роем мелких гранул. Я прибег к своим «сетевым» навыкам, поменял шкалу на метрические единицы и обнаружил, что все эти гранулы имеют одинаковый размер, причем довольно внушительный — больше сантиметра в поперечнике.

Что только подтвердило мою догадку: это были те же самые кристаллические бабочки, что напали на авангард экспедиции на Земле Уилкса, только в неизмеримо большем количестве. Получалось, что машины гипотетиков не исчезли, а перевоплотились.

Необъятный рой кристаллов принял форму стрелы, нацеленной на море.

— Они вот-вот будут здесь, — проговорила Эллисон и выразительно посмотрела на меня. Я понял, что она хочет сказать: НЕМЕДЛЕННО БЕЖИМ!

Мы заранее решили добираться до взлетной площадки поодиночке. Эллисон проложила себе маршрут в обход населенных кварталов и ушла до того, как освещение в коридоре включилось полностью, имитируя дневной свет. Согласно нашему плану, я должен был последовать за ней спустя несколько минут и не догонять ее, а соблюдать интервал на случай, если у «Корифея» зародились какие-то подозрения.

Но почти сразу после ухода Эллисон в дверь позвонили. Явился Оскар с взволнованной улыбкой на лице.

— Можно войти? — спросил он. Пришлось его впустить.

Дома на Земле, — на той Земле, где я рос, — я слышал про глубоководных морских рыб, которые светятся во мраке: называлось это «биолюминесценция». Похожей на них мне показалась воспринятая с помощью Сети физиономия Оскара: он лучился эйфорией, при этом я улавливал вспышки усталости и подавляемого сомнения, а под всем этим бился синий пульс подозрения, четкий, как сердечный ритм.

Естественно, он тоже видел меня насквозь. Это было чтение настроения, а не мыслей, но он был способен поймать меня на лжи. Мне оставалось надеяться, что он примет смятение чувств, которого я не мог скрыть, за естественную реакцию на кризис.

— Трэя здесь? — спросил Оскар.

— Нет. Я не знаю, когда она вернется.

— Жаль. Я явился с приглашением для вас обоих. Добро пожаловать ко мне в гости, мистер Файндли. И Трэю приводите. Моя семья будет вам рада. — В словах его чувствовалась искренность, но не чувствовалось жара, как в печи, которую топят дровами. — Приближается кульминация пятисотлетней истории. Негоже вам быть одним, когда это произойдет.

— Спасибо, Оскар, но я не могу.

Он посмотрел на меня изучающе.

— Жаль, что вы так поздно решились присоединиться к Сети. Вы уже прошли длинный путь, но до сих пор, кажется, не понимаете своего счастья, нашего счастья: мы становимся очевидцами исторического события!

— Очень даже понимаю, — возразил я. — И благодарен вам за приглашение. Но я предпочитаю пережить его в одиночку.

Вранье! Хуже того, ошибка. И он знал, что я ему лгу, поэтому озарился особенным светом.

— Можно с вами поговорить? Это недолго.

Я не мог отказать ему и предложил сесть. Пока он собирался с мыслями, я говорил себе, что все равно мне не провести его (и «Корифея»), что наглая ложь не пройдет, лучше даже не пытаться. Наилучшим выходом была выборочная правда.

— У некоторых из нашей менеджерской братии сомнения относительно вас, — заговорил он. — Когда вы согласились на операцию, эти голоса почти смолкли.

Теперь, когда остаются считанные часы до… до финала, этот спор утратил актуальность. Но я стал считать вас своим другом. — (Пока что он говорил искренне.) — И по-дружески радовался, что вы готовы по-настоящему породниться с Боксом. Вы почти достигли этой цели, это не вызывает сомнений. Но при этом не перестаете колебаться, можно подумать, что вы нас боитесь. — Он склонил голову набок. — Боитесь?

«Говори правду!» — приказал я себе и утвердительно кивнул.

— Вокс — не государство, а внутреннее состояние. Вы это наверняка чувствуете.

Он проводил различие между пониманием и чувством, между фактом и тем, как я его ощущаю.

— Да, чувствую, — снова ответил я правду. То, что творилось у меня в голове, заставляло это чувствовать. Как объясняли врачи, участок мозга под названием «средняя переднелобная кора» не является частью лимбической системы. Она отвечает за нравственные оценки, и туда «узел» внедряется в последнюю очередь.

— Это как… — Я задумался. — Это как стоять на пороге дома зимним вечером. Внутри дома люди, это как бы твоя семья…

Оскару понравились мои слова: он расплылся от удовольствия.

— Но я не могу отделаться от мысли, что если я войду, то придусь не ко двору. Потому что там меня знают, как облупленного.

— Как это?

— Там знают, что я другой. Чужой. Уродливый. Ненавистный.

— У вас просто другая биография, но это не имеет никакого значения.

— Ошибаетесь, Оскар.

— Неужели? Вы не можете быть уверены в этом, пока не откроетесь нам.

— Я не хочу открываться.

— Что бы вы от нас ни скрывали, я обещаю, что для Вокса это неважно.

— Поймите, Оскар, я не невинная овечка.

— Все мы не без греха.

— Я убийца! — выпалил я. Он требовал правды — и он ее получил.

Синие языки пламени, горящий заживо человек.

Я убил его, потому что вышел из себя, потому что меня унизили, а может, просто потому, что рекордная жара вдруг сменилась в Хьюстоне грозой и потопом. Возможно, бессмысленно спрашивать меня о причине.

В темноте, под масляным дождем, под потоками, хлещущими с крыш и наполняющими до краев сточные канавы, я шагал по безлюдному проулку с канистрой метилового спирта в пластиковом пакете. В правом кармане у меня лежал коробок спичек, дома завернутый в целлофан, а также на всякий случай газовая зажигалка — продавец сказал, что ей нипочем вода.

Мне было восемнадцать лет. Я приехал на автобусе, сделав три пересадки, из пригорода, где жил с родителями. В последнем автобусе ехало всего несколько мрачных работяг из ночной смены, и я надеялся, что выгляжу таким же промокшим неудачником, довольствующимся мизерной зарплатой. Автобус кружил по промзоне, тоскливой, как тюремный двор. Сойдя, я немного постоял в одиночестве на остановке. Автобус свернул за угол, выпустив синий дизельный дым. На улице было пусто. До склада, где мой папаша обделывал свои темные делишки, оставалась пара кварталов.

О том, чем он занимается, я почти ничего не знал, только всю жизнь слышал его ругань с матерью по этому поводу. Часть своего детства, шесть лет, я провел в Стамбуле, поэтому приятели прозвали меня «Турком». В Стамбуле, как и позднее в Хьюстоне, мы жили в приличном квартале, хотя отец всегда работал в районах с дурной репутацией. Моя мать выросла в семье баптистов из Луизианы и так и не привыкла к мечетям и к чалмам, хотя Стамбул — космополитический город, и жили мы в его европейской части. Сначала я думал, что ссорятся они из-за этого. Но после переезда в Штаты ссоры не прекратились. Хоть они и старались скрыть все это от меня, я в конце концов понял, что мать удручает не то, что отец подолгу задерживается на работе и часто ездит за границу, а то, чем он занимается.

Ее стыд и возмущение проявлялись в мелочах. На телефонные звонки она отвечала только тогда, когда высвечивался знакомый номер. Мы редко бывали в гостях у родни с обеих сторон и редко принимали гостей сами. С годами мать притихла, стала замкнутой. Подростком я старался проводить как можно больше времени вне дома. Лучше улица, чем всегда задернутые занавески и разговоры шепотом.

Может быть, все было не столь уж плохо. Наша жизнь была довольно удобной, у нас были деньги, я ходил в приличную школу. Возможно, бизнес отца был незаконным, зато вполне успешным. Он часто спорил с кем-то по телефону и чаще всего добивался своего. Иногда к нам в дом наведывались мужчины в тщательно выглаженных костюмах, беседовавшие с ним вежливо, даже почтительно. Порой меня посещало подозрение, что мой отец может быть преступником, но я отвергал это как явную нелепость. Я предполагал, что он просто использует лазейки в законах, обходя налоговые платежи и тарифы на импорт, а телевидение и Интернет внушали нам, что такие действия иногда заслуживают одобрения и даже, если посмотреть на них в правильном свете, могут показаться героическими. Годы Спина научили нас, что когда исчезают всякие правила, остается трудиться не поднимая головы, иначе пропадешь; в те времена люди шли на все, лишь бы сохранить и накормить семью.

Я любил своего отца. Я убеждал себя в этом — и сам в это поверил. Но позже я столкнулся с его презрением ко всякой морали, с его патологической потребностью в доминировании.

Проливной дождь был удобным прикрытием. Отец обделывал свои дела в здании, построенном в двадцатом веке, еще до Спина: стены из кирпича, высокие узкие окна с зеленоватыми стеклами. Фасадом оно выходило на унылую улицу, вся работа кипела на заднем дворе, куда доставлялись грузы. Отец дважды брал меня туда вопреки возражениям матери и устраивал для меня облегченный тур по складу — надеялся, наверное, когда-нибудь подключить меня к своему бизнесу. Два дня назад, составляя план, я побывал там сам. На задний двор можно было попасть по узкому проходу между двумя соседними корпусами. Когда-то здесь проходила узкоколейка. Рельсы давно заасфальтировали, но кое-где они все равно проглядывали из асфальта, поблескивая в дымчатом оранжевом свете уличных фонарей. Как ни хлестал дождь, мне было слышно, как в моей канистре плещется горючая жидкость.

Год назад я влюбился в Латишу Филипс, как влюбляются семнадцатилетние: глупо, по уши. Латиша была на дюйм выше меня и такая хорошенькая, что я просыпался по утрам в страхе: вдруг она решит, что Турк Файндли ее недостоин? Голова у нее была что надо, если бы не урезанное финансирование образования в тяжелые времена после Спина, она наверняка поступила бы в престижный колледж. Она мечтала стать морским биологом, чтобы спасать океаны от окисления, участвовала в демонстрациях против выбросов в атмосферу серных аэрозолей.

Семья ее была не бедной, но и не сказать, чтобы богатой. Они жили по соседству в одном с нами районе, где отец купил дом. Свой дом они, кажется, снимали. Я ничего не говорил о Латише своим родителям, поскольку знал, что отец не одобрит мой выбор. Род Файндли существовал в Техасе и в Луизиане еще до вхождения этих штатов в США, и отец был прирожденным расистом, хотя и научился скрывать это в приличном обществе. Жизнь в Стамбуле далась ему нелегко, но и в Хьюстоне ему многое претило. Дома он избавлялся от налета терпимости, как от жмущих ботинок. Мир захватили метисы, твердил он, точно зная, на ком лежит вина за это. Не знаю, разделяла ли его взгляды моя мать, но если и разделяла, то никогда этого не показывала: как и я, она научилась пропускать тирады отца мимо ушей, делая вид, что слушает.

Его расизм был почти антикварным, ядовитым, но, как я считал, беззубым. В любом случае меня не тянуло знакомить его с Латишей, девушка была темнокожей. С ее родителями я познакомился: отец был фармацевтом, мать переехала в Хьюстон из Доминиканской Республики двадцать лет назад и работала в магазине «Уолмарт». Они относились ко мне осторожно, но с искренней сердечностью.

По старой железнодорожной ветке я дошел до погрузочной платформы отцовского склада и юркнул в просвет между двумя бетонными опорами. Там меня никто бы не заметил — хотя кому было меня искать? Склад был на замке, и хотя отец иногда задерживался на работе, в тот вечер он уже поужинал дома и уселся на диван с пивом, выбрав канал круглосуточных новостей и тупо уставившись на экран. Ливень не прекращался, я промок насквозь и продрог, хотя еще недавно подыхал от жары: потоки воды низвергались на эти неуютные задворки с высоких холодных небес с особенным неистовством.

Целых полчаса я внимательно наблюдал за складом. Из своих прежних разведывательных вылазок сюда я уяснил, что после полуночи мне может встретиться здесь разве что ночной сторож — тощий бродяга, которого отец нанял прямо на автобусной станции в центре города. Глядя в окна склада, я понял его график: раз в час он проводил пятнадцатиминутный обход верхнего и нижнего этажей, а остальное время находился в комнатушке с забранным решеткой и замазанным краской окном. Судя по бликам, у него был там видеоплейер.

Я знал, что с отцом возникнут проблемы, но относился к Латише вполне серьезно. Мы даже говорили о браке — о том, чтобы удрать куда подальше, чтобы отец уже не мог вмешаться и нарушить наши планы. Срок мы еще не назначили, потому что Латиша должна была попытаться поступить в колледж. Но наши планы не были фантазиями — во всяком случае, по моим понятиям.

И однажды в кухне я все выложил матери. Она выслушала меня внимательно, не перебивая, потом откинулась на стуле и сказала:

«Я уже сама не знаю, что хорошо и что плохо. Но если ты так поступаешь, то лучше вам уехать отсюда подальше. — И добавила жалобно: — Мне бы хотелось как-то познакомиться с Латишей. Пока что я ничего не скажу твоему отцу».

Уверен, она собиралась сдержать обещание. Но летом отец что-то заподозрил — не знаю уж, что его насторожило: нестертое сообщение в электронной почте, подслушанный телефонный разговор… Меня он ни о чем не спрашивал, но на мать насел, и она не выдержала и рассказала ему все, что знала.

Отец предпочитал действия словам. Я не знал, что он что-то предпринял, пока мои звонки и сообщения Латише не стали возвращаться без ответа. Я отправился к ней, но ее родители меня не пустили, сказав, что она решила положить конец нашим отношениям. Я отказывался этому верить, пока сам с ней не поговорю. Я наблюдал за их домом, но Латиша почти перестала выходить одна, только пару раз появилась вместе с мамашей.

Потом наша общая знакомая передала мне от нее записку с безопасным электронным адресом, и я написал ей, ничего не говоря родителям. Уже вечером я получил от нее ответ, короткий и неумолимый:

«Прости, Турк, твой отец говорил с моим и сделал предложение: он оплачивает мне учебу в колледже при условии, что мы расстанемся, я в тоске, но мои родители настаивают — это единственная возможность выучиться и т. д., не надо задирать нос, лучше поживиться за счет расиста и все такое. Я бы послала их к черту, но, правда, что бы у нас была за жизнь, мы нищие и так молоды + хотя я тебя люблю, пройдет немного времени и мы начнем друг друга ненавидеть, из-за того, чего стоила нам любовь. Я никого не виню, только себя. Знаю, у меня есть выбор, и я, возможно, делаю ошибку, но это моя жизнь и я должна думать о будущем. Сейчас я плачу. Пожалуйста, больше мне не пиши».

Этот приземистый кирпичный уродец давал отцу деньги на наш дом, на бассейн во дворе, на мою одежду, на предательство всех моих надежд. Этот склад и связанный с ним бизнес отца стал причиной несчастья моей матери, моих унижений. Поэтому я решил, то есть меня прямо осенило, что его надо спалить дотла. Это будет и месть, и очищение в пламени. Я читал где-то, раненые в бою иногда прижигают раны, чтобы остановить кровотечение. Я истекал кровью — и моей раной было это здание.

Бурная дождевая вода в сточной канаве у моих ног несла клочки бумаги, окурки, использованный презерватив — бесцветный и дряблый, как медуза. Ночной сторож нес свою тоскливую службу: я видел, как луч его фонарика скользит по окнам то в одном помещении, то в другом. Когда он (по моим расчетам) ушел в дальний конец здания, я забрался на погрузочную платформу и занялся железной дверью, выкрашенной под цвет хаки и служившей запасным выходом. У двери было два замка: один можно было открыть ключом, второй был цифровой. Ключ я стащил из ящика стола в отцовском кабинете, а код запомнил в нашу последнюю экскурсию по складу (как было не запомнить комбинацию цифр — год его рождения!)

Сколько бы отец ни заплатил за учебу Латиши, он наверняка считал, что дешево отделался. Он никогда не кичился богатством, но мне случалось слышать в его телефонных переговорах намеки на оффшорные счета и на дороговизну адвокатов, помогавших успешно пройти налоговый аудит. Прояви я рвение к учебе, он мог бы дважды отправить меня в Йельский университет. Но на свой склад лишних денег он не тратил. Его коридоры были покрашены дешевой желтой эмалью, пол застелен серым линолеумом, по потолку тянулись тусклые флуоресцентные трубки. Справа находились складские помещения и грузовая площадка, лестница слева вела на этаж, где помещалась отцовская контора.

Я намеревался опорожнить канистру в коридоре, устроить пожар, дернуть рычаг пожарной тревоги на выходе (чтобы предупредить сторожа) и дать деру. Я не знал, быстро ли погасят огонь, или он успеет охватить весь склад, большим окажется ущерб или пустяковым, поймают меня и накажут — или я куплю билет, укачу из города и поменяю имя… Я даже не думал обо всем этом, так меня душила злоба, таким невыносимым было мое унижение. Я вынул из пакета канистру с метанолом, поставил ее на пол, отвинтил крышку, наклонил.

Пол за долгие годы стал неровным, спирт сначала собрался в лужицу, потом потек внутрь здания. Вонь была такая, что я ослеп от слез. Мерзкая жижа растеклась по трещинам в линолеуме, образовывая озерца тут и там. Я и не подозревал, что два галлона — это так много.

Затем я достал из кармана спичечный коробок и снял с него непромокаемую обертку. Он не промок, но моя рука была влажной, и я испортил две спички, и только третья загорелась. Мне бы полагалось испугаться, как бы не вспыхнули пары в коридоре, как бы мне самому не стать жертвой собственной мести. Но мне было все равно.

Я уже собирался бросить спичку в вонючую лужу, когда дверь справа от меня открылась, и передо мной предстал ночной сторож.

Возможно, где-то была установлена камера наблюдения, а я ее не заметил, возможно, меня выдала сигнализация на двери. Или сторож покинул свой пост просто с целью помочиться. Так или иначе, он вдруг появился в паре ярдов от меня с разинутым от удивления ртом — тощий парень в джинсах и потной рубахе с расстегнутым воротом, башка у него была здоровенная и нескладная, с коротким ежиком волос. Он был не намного старше меня. От неожиданности он выпучил глаза. Его потертые коричневые башмаки выглядели островками в луже горючей жидкости.

Он хотел что-то мне сказать, но я уже бросил спичку. Она, дымясь, описала в воздухе дугу. От испуга я шарахнулся назад, а бедняга ночной сторож так и остался стоять с разинутым ртом. Скорее всего, он не понял, что сейчас произойдет.

Жидкость вспыхнула синим пламенем, и оно разбежалось по всей поверхности и достигло башмаков сторожа! Затем последовал хлопок, от которого я еле устоял на ногах. Взорвались пары, и я выскочил за дверь, под дождь. Из двери вырывался огонь, проем заволокло дымом, но я успел увидеть, как горит, корчась, сторож. Он хотел было убежать, и это могло бы его спасти, но в следующее мгновение он поскользнулся и рухнул прямо в горящий спирт. Сухой пол вокруг пылал, как хворост. Мне показалось, что он кричит, но до моего слуха доносился только рев бушующего пламени.

Я представил, как Эллисон идет к взлетной площадке. Возможно, она была уже на месте и ждала меня. Весь Вокс тоже застыл в ожидании пропуска на тот свет.

— Вы не должны нести груз вины в одиночку, — изрек Оскар, снисходительный и невозмутимый, как пастор в баптистском храме, куда водила меня мать, когда я был ребенком. — Мы разделим его с вами, мистер Файндли. Часть его взвалит на себя «Корифей», помогите только заработать «узлу».

Лимбический имплантат делал свое дело. Я был близок к тому, чтобы принять это предложение спасения, — как тогда, в церкви, когда мои грехи еще и грехами толком не были. Сними груз с души, дитя мое, сложи его к ногам Спасителя. Даже ребенком я понимал, почему столько израненных душ толпятся у алтаря. «Корифей» знал меня, мои слова и дела, изнутри и снаружи. Мои грехи были его грехами.

Оскар пристально наблюдал за мной.

— Но вы еще не готовы к этому завершающему шагу, к безусловному прощению, исходящего от общества равных вам… Вы жаждете его, но не готовы принять.

Прощение может оказаться коротким — пока не нагрянут гипотетики. Или я и здесь ошибаюсь? А если Вокс спасется и обретет вечную жизнь? Кто-то чужой у меня в голове подсказывал, что так оно и будет.

— Не уверен, что любой грех заслуживает прошения, — сказал я.

— Убитый вами мертв уже десять тысяч лет. Напрасно вы цепляетесь за свою единственную трагическую оплошность.

— Я имею в виду не только свой собственный грех.

— Вот как? Чей же еще?

— Как вам уничтожение фермеров, Оскар? Это ведь не убийство, а форменный геноцид.

Оскар увидел в моем лице нечто, заставившее его вздрогнуть. Я увидел растерянность в его глазах и изменение цвета ауры.

— Фермеров гипотетики все равно не приняли бы… Их смерть всегда считалась нами неизбежностью.

— Они находились здесь только потому, что Вокс поработил их и притащил сюда.

— Они оказались здесь по необходимости.

— Кто-то принял это решение.

— Его приняли мы все!

— И все себе простили этот грешок.

— Нас простил «Корифей». «Корифей» — наша коллективная совесть.

— Не хочу вас обижать, Оскар, но не кажется ли вам, что с совестью, оправдывающей геноцид, что-то не так?

Он смотрел на меня во все глаза, весь в лиловых сполохах ярости и обиды. Потом он пожал плечами.

— Вы мало прожили со своим «узлом». Ничего, скоро вы все поймете.

«Эти меня и пугает», — пронеслось у меня в голове.

— Теперь все это уже не важно, — сказал он. — Идемте со мной.

Как же мне этого хотелось! Всю свою взрослую жизнь я провел в ответах пламени, пожравшего живую человеческую плоть. Пусть теперь с моим грехом разбирается «Корифей»! Если за это придется заплатить забвением или смертью, то не будет ли это запоздалым торжеством справедливости? Во всяком случае, я умру с легкой душой.

Но заслужил ли я это?

— Я бы предпочел быть в этот решающий час с Эллисон, — признался я.

— Почему тогда она не здесь? Знаю, вы чувствуете ответственность за нее, но она — отклонение, пустой сосуд. Даже ее преданность вам искусственна. Теперь, когда вы подключились к Сети, вы должны были разглядеть в ней это.

Мне не хотелось говорить ему, что я в ней разглядел.

— Возвращайтесь к семье, Оскар, — сказал я.

Он стал возражать, потом осекся и покорно кивнул. Может, увидел, как глубоко я ему завидую, а может, был слишком добр, чтобы продолжать препираться.

Он поднялся.

— Что ж… Прощайте, мистер Файндли.

Дверь за ним закрылась. Я ждал, пока он удалится по коридору, говоря себе, что и мне пора. С другой стороны, было бы гораздо легче остаться, дать произойти тому, что должно было произойти. Что за глупость, что за приступ тщеславия — вся затея с этим побегом! Оскорбительным для миллионов, живших и умерших в Вокс-Коре, как и для тех, чьи надежды пылали сегодня ясным пламенем у меня на глазах…

Напоследок я огляделся. Мои мысли были заняты заждавшейся Эллисон. Я поспешил к взлетной площадке.