Вихри Мраморной арки

ЗАУПОКОЙНАЯ СЛУЖБА[28]

«Не нужно было здесь появляться», — в который раз подумала Анна, нервно теребя платье затянутыми в перчатки руками.

В церковь она пришла рано: хотелось занять местечко в глубине, подальше от прохода. Впрочем, не слишком рано — чтобы не привлекать к себе внимания. У входа она задержалась на пару минут, глубоко вздохнула, расслабилась… Тут на нее налетел мистер Финн, подхватил под локоть и повлек по проходу. Перед ней заколыхались ленты черного крепа на скамье, отведенной скорбящим членам семьи погибшего.

«Зря я одна явилась, — подумала Анна. — Лучше бы с отцом пришла». Перед мысленным взором промелькнула картина: она завязывает под подбородком ленточки черной шляпки, а рядом стоит отец, хмурится, и лицо его медленно покрывается пятнами.

— Ты все-таки пойдешь на похороны? — спрашивает он.

— Да, отец. — Шляпные ленточки завязаны, все пуговицы на серой мантилье застегнуты, из-под подола выглядывает серое платье.

— И даже не наденешь черное?

Она спокойно натягивает перчатки.

— Черная накидка совсем износилась.

В ту ночь она вернулась домой, промокнув насквозь: несколько часов простояла под ледяным дождем. С черной шерстяной накидки ручьем текла вода, подол темного платья отяжелел от налипшей грязи. Уже тогда отец решил, что Элиота убила именно она. Если бы отец, краснея и бледнея, вел ее по проходу между рядами церковных скамей, это убеждение было бы написано у него на лице. Зато он пристроил бы ее где-нибудь в безопасном уголке, уберег бы — если не от мыслей присутствующих, то хотя бы от их сплетен. Наверное, все считали, что она убила Элиота. А может, просто шептались о том, что она утратила последнюю гордость. И в этом, пожалуй, были правы.

Последние крупицы гордости Анна потеряла в ту ночь, когда согласилась встретиться с Элиотом на острове. Готовясь к свиданию, она ни на мгновение не задумывалась о том, что повлечет за собой ее согласие. Она хотела защититься от ноябрьского дождя: надела черное мериносовое платье, теплую накидку и сапожки. Простояв под ледяными струями несколько часов, она поняла, на какой ужасный поступок решилась. Шляпка не выдержала зимней непогоды. Анна не двигалась с места, представляя себе, как он придет и услышит ее твердое «нет».

Он никогда не бросит очаровательную Викторию: миниатюрную, честную, с приличным приданым. Свадьба назначена на Рождество. На роль шафера пригласили брата Виктории — послали ему на корабль весточку о предстоящем торжестве.

Элиот даже не потрудился поставить ее в известность. Новость сообщил отец. «Нет, не может быть», — сказала Анна, и тут же подумала, что все это — правда. Именно потому, что ни разу за все то время, что она любила Элиота, она не могла сказать ему «нет».

И не потому ли она согласилась встретиться с ним на острове, что так и не научилась говорить «нет»? Потому что не умела ему отказать, несмотря на позор и падение, грозившие ей после этой ночи…

Все терзания оказались напрасными: он не пришел. Она прождала его почти всю ночь, а когда добралась до дома, промерзнув до костей, то поняла: если бы он пришел, она бы ему не отказала. Ведь не нашла она сил разозлиться, когда Элиот бросил ее; не нашла она сил расплакаться, когда нашли его разбитую лодку. Она вообще ничего не чувствовала — потому и шла под руку с мистером Финном по центральному проходу, глаза ее были сухи, а бледные щеки не покрылись стыдливым румянцем.

«Надо уходить, иначе придется встретиться с Викторией лицом к лицу, — подумала Анна. — Она не сделала мне ничего плохого».

Возвращаться было поздно. Неподалеку Анна заметила дверцу, через которую обычно входил священник. Дверца вела в коридор, откуда шел проход в ризницу и в помещение, где переодевался церковный хор. Дверь за ризницей выходила в боковой дворик. Если поторопиться, то удастся сбежать перед тем, как преподобный Спрейг введет семью погибшего.

Бегство. Как это будет выглядеть со стороны? Убийца не совладала с виной? Брошенная любовница не в силах справиться с раскаянием? со стыдом? с болью? «Не важно, что подумают, — решилась Анна. — Я не могу так поступить с Викторией».

Ее затянутая в перчатку рука легла на спинку скамьи. Сзади закашлялся мужчина, тщетно пытаясь унять несвоевременный приступ. Анна дважды кашлянула, вытащила из муфты платок и прижала его ко рту. Затем встала и быстро прошла в боковую дверь. Захлопнув ее, Анна почти побежала по коридору, вздрагивая от холода: легкое шелковое платье и мантилья не спасали от сквозняков.

Вдруг совсем рядом раздался голос преподобного Спрей-га: «…а теперь давайте помолимся». Анна едва не столкнулась с родными Элиота. Они сбились в кучку и слушали священника, скорбно опустив головы: Виктория, ее отец, отец Элиота… Старик тяжело опирался на трость, его взгляд бессмысленно блуждал по стене напротив, лицо посерело и осунулось.

Анна поспешила назад по коридору, в сторону комнаты, предназначавшейся для хора. Дверь была заперта. Анна повернула торчавший из замочной скважины увесистый ключ и замок с громким скрежетом поддался. «Аминь», — донеслось из-за спины. Она быстро вытащила ключ, нырнула в комнату и захлопнула за собой дверь, очутившись в полной темноте. Пошарила руками, пытаясь нащупать свечу или лампу. Сделала шаг, споткнулась и упала на пол. Тяжелый железный подсвечник оказался совсем рядом с дверью. На подставочке лежали две фосфорные спички. Анна зажгла свечу и, не вставая с колен, осмотрелась.

Похоже, комната давно пустовала. Преподобный Спрейг не одобрял всякие «папистсткие штучки», поэтому хор облачался в парадные одеяния не чаще раза в год, на Рождество. Висевшие вдоль стен черные ризы покрывал толстый слой пыли. Рядом со стоявшими в углу двумя черными лакированными скамьями были свалены в кучу несколько стульев.

Анна медленно поднялась с колен, не выпуская свечу из рук, отряхнула подол и сделала шаг к двери. В церкви заиграл орган.

Задув свечу, Анна воткнула ее в запыленный подсвечник и, прислушиваясь к звукам, доносившимся из церкви, ощупью двинулась к двери. Орган смолк, потом зазвучал снова. Послышался тихий говор прихожан, неизбежно сопровождающий любую службу. Анна приоткрыла дверь и выглянула в коридор: там было пусто. Выскользнув из комнаты, она вставила ключ в замочную скважину и бросилась к выходу. Орган грянул громче.

Спиной к ней, у самого выхода стоял незнакомец. Он только что вошел и пытался тихо прикрыть за собой дверь. Из-под черной шляпы с мягкими полями выбивались темно-рыжие кудри. На нем был короткий сюртук темного сукна и тяжелые сапоги. «Брат Виктории», — решила Анна.

С дверью что-то не ладилось — в зазор упрямо пробивалась тонкая полоска света.

Незнакомец обернулся.

— Элиот, — сказала Анна.

— Ты что, призрак увидела? — с обезоруживающей улыбкой произнес он. — Я тебя напугал? — Слова были, сказаны таким тоном, будто сама мысль забавляла его.

Вновь зазвучал орган.

— Элиот, — повторила Анна.

Он словно не слышал ее, пристально глядя на дверь церкви. Из-под сюртука выглядывали белая шелковая рубашка и черный парчовый жилет. Анна вдруг вспомнила о своей вымокшей накидке. Он так и не пришел, а она всю ночь простояла под ледяным дождем. Элиот всех обманул, заставил их поверить в свою смерть.

— Где ты был? — прошептала она.

— Там, — беспечно ответил он. — Ты не пришла на свидание, вот я и решил отправиться в Хартфорд. А что происходит? Похороны?

— Твои похороны. — Громко она говорить не могла, поэтому отвечала шепотом. — Мы думали, ты утонул. Всю реку истыкали баграми.

Он словно не слышал ее.

— Всегда любил похороны. Всхлипывающая невеста, убитый горем отец… Священник, в красках расписывающий, каким замечательным человеком был почивший. А цветы есть?

— Цветы? — глупо переспросила она. — Элиот, они нашли лодку. Вдребезги разбитую лодку.

— Конечно, куда же без цветов. Садовые лилии. Привезли из самого Нью-Йорка, по специальному заказу отца Виктории… Да, уж он-то может себе такое позволить. Скажи мне, а очаровательные серые глазки малышки Виктории покраснели от безутешных рыданий?

Анна не нашлась, что ответить. Он резко отвернулся.

— Ну, раз ты ничего не хочешь мне рассказывать, я сам посмотрю.

Тяжелые сапоги загремели по дощатому полу коридора. Казалось, их слышит вся церковь.

— Элиот, тебе туда нельзя, — она потянулась было к его плечу, но отдернула руку. Он обернулся.

— Сначала ты не соизволила прийти на свидание, а теперь не пускаешь на мои собственные похороны? Ты же ни разу не сказала мне «нет» за все время наших встреч на острове. На нашем острове, прошлым летом, помнишь? Помнишь, милая Анна?

— Но я же пришла… — сбивчиво пробормотала она. — Всю ночь тебя дожидалась… Элиот, твой отец потерял сознание, как только узнал, что… У него сердце…

— У него сердце… Что? Разорвется, если я появлюсь в церкви? Интересно посмотреть. Вот видишь, милая Анна, еще одна причина для того, чтобы я туда пошел. Впрочем, может быть, ты хочешь, чтобы я принадлежал тебе, только тебе — и никому больше? В этом все дело, правда? Жалеешь, что не пришла на свидание?

Она стояла, как вкопанная, и думала только о том, что не сможет остановить его. Она вообще никогда и ничего ему не запрещала.

Он подошел к двери.

— Подожди! — Анна решительно направилась к нему. Она так торопилась, что задела плечом дверь, ведущую в подсобное помещение, откуда только что вышла. Звякнул ключ, дверь распахнулась. Элиот задумчиво посмотрел на ключ, что упал на пол, между ним и ею.

— Хочешь запереть меня в укромном местечке, чтобы я принадлежал тебе и только тебе?

— Тебе туда нельзя, — бесстрастно повторила Анна, представив себе его отца, тяжело опиравшегося на трость, и склоненную голову Виктории: Элиот войдет к ним с легкомысленной улыбкой на губах. «Вы что, призрак увидели?» — скажет он, и лицо его отца зальет мертвенная бледность.

— Я не позволю, — сказала она.

— И как ты меня остановишь? — спросил Элиот. — Закроешь в этой клетушке, станешь приходить по ночам, как приходила на остров прошлым летом? Я не в силах противиться твоей страсти. Хорошо, милая Анна, запри меня.

Он вошел в комнату и, беспечно улыбаясь, остановился на пороге.

— Что ж, придется пропустить собственные похороны, но ради тебя, Анна, я готов на все.

Орган умолк. В наступившей тишине Анна подняла ключ с пола.

— Элиот… — неуверенно окликнула она. Он скрестил руки на груди.

— Ты хочешь, чтобы я всецело принадлежал тебе. Да будет так! Никто, даже Викки, не узнает, что я здесь. Сохраним нашу маленькую тайну, милая Анна. Я стану твоим пленником, и ты будешь меня навещать. — Он кивнул на дверь. — Давай же, запри меня. Похороны скоро закончатся.

Тяжелый ключ лежал у нее на ладони. Из залы донеслись новые волны музыки и говора. Она тревожно оглянулась на дверь, что вела в церковь. Преподобный Спрейг вот-вот выйдет оттуда.

— Ты вернешься, Анна? — Элиот стоял, прислонившись к косяку. — Не забудешь?

— Там, в подсвечнике, есть свеча. — Анна захлопнула дверь у него перед носом, повернула ключ, сунула в муфту и в полном замешательстве бросилась вон из церкви.

Слишком поздно — служба уже закончилась. Лужайка перед главным входом быстро заполнялась людьми. Порывистый зимний ветер громко хлопнул дверью, через которую вышла Анна. Все обернулись.

Она пробиралась сквозь толпу, высоко держа голову, не думая, как со стороны выглядит ее серая мантилья и предательская траурная шляпка. Она не расслышала легких шагов за спиной. Ее тихо окликнули:

— Мисс Лоуренс? Пожалуйста, подождите…

Анна обернулась. Красивые серые глаза Виктории Тэтчер покраснели от слез. В руках она сжимала маленький черный молитвенник.

— Я хотела поблагодарить вас за то, что вы пришли.

Внезапно Анну охватила злость. «Он тебя не любит! Той ночью он хотел встретиться именно со мной! Он позвал, и я пошла. А сейчас он заперт в подсобке! Меня дожидается… Он не умер, а жаль! И тебе должно быть жаль…»

— Ваше участие так много для меня значит, — сбивчиво заговорила Виктория. — Я… мой отец уехал в Хартфорд, закончить какие-то дела, связанные с Элиотом. А у меня здесь совсем нет друзей. Отец Элиота бесконечно добр ко мне, но он плохо себя чувствует, и я… Спасибо вам, что пришли. Пожалуйста, не откажите мне в еще одной любезности: приходите как-нибудь на чай.

— Я…

Виктория закусила губу, на мгновение запнулась и уверенно посмотрела Анне в глаза.

— О смерти Элиота ходят всякие слухи, но я им не верю. Я знаю, что вы не… — она запнулась и снова опустила голову. — Я знаю, что вы, как и я, молитесь о спасении его души.

«У него нет души, — подумала Анна. — Лучше молись о душе его отца, да и о своей собственной. И во что, интересно, ты не веришь? В то, что я убила его? Или в то, что я была в ту ночь на острове?»

Глаза Виктории наполнились слезами.

— Я прошу вас… Если вы любили Элиота, то для нас это повод подружиться. Теперь, когда его с нами нет…

«Но он здесь! — в отчаянии подумала Анна. — Он сидит в комнатушке и смеется над нами, представляя наш разговор. Как жаль, что он не умер… Ради твоего же благополучия. Ради нашего общего благополучия».

— Спасибо за приглашение, — сдержанно ответила Анна и быстро удалилась.

После ужина она вернулась в церковь с пакетом из коричневой бумаги, в который были завернуты несколько кусков ветчины и пирога. Элиот сидел в темноте.

— Все поужинали, — сказала Анна, зажигая свечу, — и я сбежала. Тайком.

— Тебе не привыкать, — усмехнулся Элиот.

Она аккуратно положила пакет с едой рядом с подсвечником.

— Тебе нельзя здесь оставаться.

Он развернул пакет.

— Почему это? Тут, по крайней мере, сухо. Холодновато, конечно, но в остальном — очень уютно. Голод мне не грозит, а ты исполнишь любой мой каприз. Если я воскресну, вряд ли прольются счастливые слезы. Мне и здесь хорошо.

— Твой отец слег.

— От радости? А что, безутешная невеста тоже слегла? Кстати, в мою постель она «слечь» не захотела…

— Виктория ухаживает за твоим отцом. Ее отец отправился в Хартфорд, устраивать какие-то твои дела. Ты не можешь обманывать их и дальше…

— Еще как могу. Даже должен. По крайней мере, пока отец Виктории не расплатится со всеми моими долгами. И пока ты, милая, не заплатишь мне за то, что не пришла на свидание.

— Элиот, так нельзя. Я всем расскажу правду.

— Не выйдет! Я объясню, что ни тебя, ни меня на реке не было; что мы просто сбежали и спрятались вместе. И что станет с моим бедным слегшим отцом и с богатенькой Викторией? Ты даже не представляешь…

— Я больше не вернусь сюда, — твердо сказала Анна. — Не буду носить тебе еду.

— И священник обнаружит мои истлевшие кости? О нет, ты вернешься, милая Анна!

— Нет. Не вернусь.

Надеясь, что Элиот передумает, она не стала запирать дверь, но ключ взяла с собой. «На всякий случай», — подумала она, не совсем представляя, на какой именно случай. Просто на случай, если понадобится.

В дверь постучали, и отец пошел открывать. Анна застыла на середине лестничного пролета. Отец вздрогнул всем телом, уши и шея стремительно покрылись алыми пятнами.

«Элиот!» — подумала Анна.

Третий день подряд она тайком бегала в церковь, носила «пленнику» еду и свечи, а накануне отнесла шаль, потому что Элиот беспрестанно жаловался на холод. Ее неубедительные увещевания он пропускал мимо ушей. Отец Виктории провел утро в банке и снова уехал. Сама Виктория каждый день навещала отца Элиота и таяла, таяла на глазах. От ее брата по-прежнему не было вестей. На третий день после похорон она прислала Анне записку, напомнив свое приглашение на чай.

Анна показала записку Элиоту.

— Отчего ты к ней так жесток?

— Говори, что думаешь. Я жесток по отношению к тебе. Приглашение, насколько я понимаю, принято? Забавное будет чаепитие…

— Я отказалась. Элиот, подумай, что ей придется пережить!

— А что пришлось пережить мне? Утлая лодчонка посреди бурной реки, ночью, в ужасный шторм! Не помню, как добрался до берега. Полдороги до Хэддама брел пешком, пока на постоялом дворе не разжился лошадью. Только представь, что я перенес по твоей милости, Анна! И все потому, что ты не захотела со мной встретиться. Что ж… а теперь я не хочу встречаться с ними.

Он неловко прикрыл колени шалью.

Спорить с Элиотом не было никаких сил. Анна молча положила сверток с едой на скамью рядом с подсвечником и отвернулась.

— Дверь оставь открытой, — попросил Элиот. — Мне не нравится сидеть взаперти, как в склепе. Да, и дай знать, когда отец Виктории вернется, оплатив все мои долги.

Анна пришла в отчаяние. «Он никогда не выйдет из этой комнатушки», — решила она. Но сейчас, стоя на лестнице и глядя на напряженную спину отца, ей показалось, что Элиот передумал и покинул пределы своей темницы.

Анна сбежала к подножью лестницы. Отец обернулся и тоном, в котором явственно сквозило осуждение, изрек:

— Мисс Тэтчер пришла с визитом.

И, не прибавив ни слова, оставил их наедине.

— Мне не следовало приходить. Мое появление; здесь неуместно, — сказала Виктория. — Теперь ваш отец сердит на меня.

— Нет, он сердит на меня. В вашем появлении в этом доме нет ничего дурного. Доброта и отзывчивость не бывают неуместными.

С улицы дул ледяной ветер.

— Может, зайдете? — предложила Анна. — Я приготовлю чаю.

Виктория осторожно коснулась ее руки.

— Я не с визитом пришла. Я… я хотела попросить вас об одолжении.

Перчаток на Виктории не было, и сквозь рукав шерстяного платья Анна почувствовала холод ее ладони.

— Входите же, — повторила Анна. Элиот, должно быть, покинул свое убежище, и речь пойдет о нем. Гостья прошла в холл, отказалась снять черное пальто и шляпку, и собралась с силами.

— Я не могу остаться. Меня ждет доктор Сойер. Он… его… В реке нашли тело. Недалеко от Хэддама. Надо удостовериться… Возможно, это Элиот.

Злоба на Элиота сжала горло железными тисками. Анна хотела сказать: «Он жив! Он сидит в подсобном помещении при церкви!», но Виктория, похоже, не могла остановиться.

— Отец уехал в Хартфорд. Говорят, после Элиота остались карточные долги, которые нужно оплатить. Брат в море. О его корабле ничего не известно. А отец Элиота слишком болен и слаб. Собственно, он собирался ехать в Хартфорд, но в его состоянии… И на опознание… некому пойти. Я не сказала отцу Элиота про найденное тело. Это убьет его… Я хотела обратиться к вашему отцу за помощью, но, кажется, он на меня сердит, и не осталось никого, кто бы…

— Я пойду с вами, — решительно перебила Анна, накидывая серую мантилью. В такой холодный день, конечно, следовало надеть что-нибудь потеплее, но Анна боялась, что Виктория не дождется и убежит: бедная девушка пребывала в полном смятений.

«Хватит! Я не позволю Элиоту шутить с невестой такие жестокие шутки, — думала Анна. — Я все ей расскажу».

Но сказать правду по дороге к доктору ей так и не удалось. Виктория шла быстро, Анна с трудом поспевала за ней. Слова лились из безутешной невесты болезненным, пульсирующим потоком, будто кровь из вспоротой вены:

— Странно, что брат до сих пор не приехал. Из Нью-Лондона, где должен был пришвартоваться его корабль, по-прежнему нет вестей. В порту его задержать не могли. Море так часто штормит… Страшно за корабль! Я написала брату, как только пропал Элиот. Я Знала, что мой любимый погиб, знала с первой минуты… Отец уговаривал меня не беспокоиться, уверял, что Элиот где-то задержался, что не следует терять надежды… А теперь пропал и мой брат, Роджер, и рядом никого не осталось…

Они подошли к дому доктора Сойера. Виктория постучала в дверь, и Анна вновь поразилась, какие у бедняжки красные замерзшие руки. Доктор открыл почти сразу же. Он не предложил им снять пальто, коротко бросив «там холодно», и повел их мимо кабинета, в глубь дома. Девушки поспешили за ним.

— Жаль, что вашего отца нет в городе, — проговорил доктор. — Не пристало юным леди заниматься такими вещами.

«Если они остановятся хотя бы на секунду, я им все расскажу», — думала Анна. Но они не останавливались, и она покорно последовала за ними.

Доктор открыл дверь в большую квадратную комнату, которую Анна вначале приняла за кухню. Всю середину помещения занимал большой стол, покрытый свисавшей до пола простыней. Виктория побелела.

— Поверьте, Виктория, мне самому все это очень не нравится, — доктор говорил все быстрее и сбивчивее. — Ваш отец… Весьма неприятная процедура…

«Сейчас она увидит, что это не Элиот, и я все ей расскажу», — подумала Анна. Доктор Сойер сдернул простыню.

Время, которое до сих пор неслось, как сумасшедшее, разом остановилось. Мужчина на столе был мертв уже несколько дней. «Он утонул в шторм», — подумала Анна. Грязный, промокший сюртук, белая шелковая рубашка… Из кармана черного парчового жилета торчал вымокший серый шелковый платок. Труп… Холодный как лед.

Виктория протянула руку к телу, но тут же отдернула ее.

— Примите мои соболезнования, — сказал доктор Сойер. На столе лежал труп Элиота.

— Давно пора.

Анна вошла в комнату. Элиот лежал на скамье, подложив Под голову свернутый сюртук. Рубашка и жилет был и расстегнуты, из кармана выглядывал серый шелковый платок.

— Я весь истосковался. — Он поднялся навстречу Анне. Она протянула ему сверток с едой: хлеб, ветчина и яблоки.

— Ходила на чай к Викки? — спросил Элиот, пытаясь развернуть пакет. Узлы бечевки не поддавались. — Что, утешила несостоявшуюся вдовушку? Забавно!

— Нет. — Анна наблюдала за ним. Ждала. Он так и не справился с бечевкой и отложил сверток на скамью. — Мы ходили к доктору Сойеру.

— Зачем? Неужели мой досточтимый отец занемог? Или, может быть, помутилось в голове у красавицы Викки?

— Мы ходили опознавать тело.

— Фи. Не слишком приятное занятие. Наша милая Викки, разумеется, хлопнулась в обморок при виде утопленника. А тут и доктор Сойер с нюхательными солями…

— Элиот, это было твое тело.

Она ждала потрясения, лукавства, страха. Элиот спокойно откинулся на скамью, заложил руки за голову, взглянул на нее и улыбнулся.

— Милая Анна, как такое возможно? Или у тебя тоже в голове помутилось?

— Элиот, ты так и не рассказал мне… Как ты добрался от реки до Хэддама?

Он даже не шелохнулся.

— Там, на берегу, паслась лошадь. Я, как заправский наездник, вскочил на нее и направился к тебе.

— Ты же сказал, что лошадь нашел на постоялом дворе.

— Не хотел тебя смущать рассказом о том, как я украл кобылу. Похоже, я тебя недооценил, потому что в данный момент ты обвиняешь меня… Кстати, а в чем ты меня обвиняешь? В том, что я убил невинного прохожего и напялил на него свою одежду? Нелогично. Как видишь, я не переодевался.

— Моя накидка насквозь промокла, — медленно проговорила Анна, — сапоги покрылись толстым слоем грязи. Подол платья испачкался и изорвался… Как тебе удалось проскакать от реки до самого Хэддама в ветреную дождливую ночь и появиться в безупречно чистом сюртуке, в начищенных до блеска сапогах?

Элиот неожиданно сел и схватил ее за руки. Она невольно отшатнулась.

— Анна, ты пошла на это ради меня? — воскликнул он. — Ты дожидалась меня на острове, вымокла и замерзла? Неудивительно, что ты сердишься. Но, милая, зачем же меня так наказывать: запирать меня в пыльной комнате и вести речи о призраках? Хочешь, я куплю тебе новую накидку…

— Почему ты ничего не ешь? Ты же умирал от голода, а теперь вот уже сколько дней ничего не ешь…

Он выпустил ее руки.

— А как я все это съем, если ты постоянно стоишь у меня над душой и изводишь глупыми вопросами? Сейчас поем.

Он взял пакет загорелыми руками, совсем не похожими на обесцвеченные рекой руки трупа.

Анна следила, как Элиот возится со свертком.

— Пироги и милая Анна… Чего еще желать мужчине? Однако пакет он так и не развернул и положил его на скамью.

— Поем, как ты уйдешь, — раздраженно бросил он. — Россказнями о мертвецах ты мне весь аппетит испортила.

На следующий день Элиот был полностью одет и готов к выходу: черный сюртук, серый платок аккуратно выглядывает из жилетного кармана.

— Во сколько похороны? — весело спросил он. — Вторые похороны, разумеется. Интересно, а сколько мне вообще предстоит похорон? И еще интереснее, придется ли мне платить за многочисленные венки и букеты, если я воскресну?

— Похороны состоятся вечером, — ответила Анна, тут же спросив себя, а следовало ли вообще говорить правду.

Все утро она раздумывала над тем, не опасно ли приходить сюда в такой день. На этот раз она оделась как можно теплее, вычистила и привела в порядок мериносовую накидку, сунула руки в муфту… Анна нащупала ключ и поняла, что не сможет не прийти. Ей на ум пришло странное сравнение: в ночь, когда она готовилась к свиданию на острове, холод волновал ее меньше всего. Единственное, что ее беспокоило — это как проскользнуть незамеченной, не привлекая внимания, поэтому она остановила выбор на черном платье, черной шляпке и черной накидке. В ту ночь она оделась, как на похороны, но поняла это только сегодня утром.

— Вечером, — задумчиво повторил Элиот. — Значит, отец Виктории вернулся из Хартфорда?

— Да.

— А как мой отец? Поправился? Он в состоянии постоять на кладбище, опираясь на трость и бормоча под нос: «Я всегда знал, что он плохо кончит…» Ведь церемония будет проходить на кладбище, у могилы?

Элиот взял в руки шляпу.

— Да, — ответила Анна, с тревогой за ним наблюдая. — Куда ты собрался?

— Я пойду с тобой, разумеется. Первые похороны я ведь пропустил.

— Тебе туда нельзя, — сказала она, медленно отступая к двери и сжимая в муфте ключ.

— По-моему, эта игра слишком затянулась, — холодно ответил он. — Зря я тебя послушал. Зря ты отговорила меня появляться на первых похоронах. Я не собираюсь повторять эту ошибку дважды. Сегодня я пойду, и ты мне не помешаешь.

Анна замерла в испуге.

— Ты убьешь отца, — пролепетала она.

— Что ж, отлично. Вам же надо будет кого-то хоронить, кроме этого несчастного незнакомца, который притворяется мной.

— Элиот, мы хороним тебя, — сказала Анна. В лице его что-то промелькнуло.

— Элиот… ты ведь знаешь, что умер, правда? — прошептала она.

Он надел шляпу.

— Посмотрим, что скажет моя невеста. И ее отец. Он обрадуется, увидев меня живым и невредимым, да к тому же избавленным от долгов! Да он встретит будущего зятя с распростертыми объятиями! А красавица Викки… ведь она невеста, а не вдова!

Анне вспомнилась Виктория: ласковый взгляд серых глаз, маленькая ручка, так крепко сжимавшая ей ладонь там, у доктора. Вспомнился жесткий, непреклонный взгляд отца Виктории, его готовность защитить дочь любой ценой.

— Элиот, за что? Зачем ты так? — спросила Анна.

— Я не люблю гробы. Там тесно, душно и пыльно. И холодно. Совсем как в этой комнатке. Я не дам замуровать себя в гробу, как ты замуровала меня здесь.

Анна резко втянула воздух.

— Все так обрадуются; увидев меня, что забудут, зачем вообще пришли на кладбище, — обезоруживающе улыбнулся он. — Никто и не вспомнит, что пришли меня хоронить.

Анна отступила в сторону двери еще на шаг.

— Я помешаю тебе, — сказала она.

— Милая Анна, как ты меня остановишь?

Ей вспомнились последние дни. Она заперла его всего раз, в день похорон. После этого она ни разу не воспользовалась ключом: надеялась, что он образумится и уйдет. Выходя из комнаты, Анна просто прикрывала за собой дверь, несмотря на то, что Элиот неизменно кричал ей в спину: «Оставь открытой!» Вернувшись на следующий день, она заставала все, как оставила накануне — дверь прикрыта; Элиот сидит будто взаперти.

— Я запру тебя, — сказала Анна, сжимая спрятанный в муфте ключ.

Элиот рассмеялся.

— К чему? Если я действительно призрак, то без труда пройду сквозь стены и появлюсь на кладбище, медленно плывя по воздуху и протягивая к тебе руки, милая Анна.

— Нет, — глухо повторила она. — Я не позволю тебе…

— Нет? — Он снова рассмеялся. — Назови мне хоть один случай, когда ты сказала бы мне «нет» и не хотела бы того, от чего отказывалась. Вот и сейчас ты себе лжешь.

Он шагнул ей навстречу.

— Пойдем. Пойдем вместе.

— Нет! — Анна резко развернулась и выскочила за дверь. Все произошло в мгновение ока. Она изо всех сил потянула на себя дверную ручку, вставила ключ в замочную скважину и повернула его. С другой стороны за ручку дергал Элиот.

— Анна, не валяй дурака, выпусти меня, — полусмеясь, полусердито воскликнул он.

— Нет, — ответила она.

Положив ключ в муфту, Анна сделала несколько шагов в сторону церкви и обессилено опустилась на скамью — ту самую, на которой сидела в день первых похорон. Она положила руки на спинку скамьи перед собой и уронила на них голову. Судорожно сжатые пальцы не выпускали ключа.

— Мисс Лоуренс, вам помочь? — вежливо спросил кто-то. Она подняла голову и увидела преподобного Спрейга в тяжелом черном облачении. В руках он держал сборник заупокойных молитв.

— Да, — твердо ответила Анна, оперлась на руку священника и отправилась на кладбище.

Гроб уже опустили в могилу. По краям глубокой ямы лежала твердая земля, такая же сухая и бледная, как трава, что росла на кладбище. Низкие тучи будто вмерзли в серое небо и теперь всей тяжестью давили на землю. Было очень холодно. Виктория вышла навстречу преподобному Спрейгу и его спутнице.

— Я так рада, что вы пришли. — Она взяла Анну за руку. — Мы только что узнали…

Ее серые глаза наполнились слезами. У Анны мелькнула мысль, что Элиот уже побывал здесь.

Отец Виктории подошел к ним и обнял дочь за плечи.

— Мы получили печальное известие из Нью-Лондона, — сказал он. — Корабль, на котором находился, мой сын, числится без вести пропавшим вместе со всеми, кто на нем находился.

— Не может быть! — воскликнула Анна, обращаясь к Виктории. — Ваш брат…

— Мы не теряем надежды и молимся о том, чтобы он вернулся, — перебил отец Виктории. — Даже если произошло крушение… корабль находился совсем недалеко от берега.

— Он не пропал, — задумчиво проговорила Анна, будто разговаривая сама с собой. — Он придет сегодня, — добавила она, хотя сама точно не знала, кого имела ввиду.

— Давайте помолимся, — раздался голос преподобного Спрейга.

«Да-да, — думала Анна. — Поторопитесь…» Люди придвинулись ближе к могиле, словно стараясь укрыться от серого неба.

— В расцвете жизни мы объяты смертью, — читал преподобный Спрейг. — К кому, как не к Творцу, взывать нам?

Анна закрыла глаза.

— Все мы предстанем перед судом Господним…

Пошел снег. Преподобный Спрейг на секунду оторвался от чтения, взглянул на белую порошу, и потерял то место, на котором остановился.

— Прошу прощения, — сказал он и начал сначала. — В расцвете жизни…

«Скорее, — думала Анна. — Ради всего святого, скорее…»

Далеко-далеко, на другом конце кладбища, за бесчисленными рядами коричневых холмиков и серых крестов показался человек. Священник замешкался.

«Только не останавливайся, не останавливайся…» — взмолилась про себя Анна.

— И каждому воздастся по деяниям его, благим и дурным…

Мужчина с темно-рыжими волосами держал в руке шляпу. Отвороты его темного сюртука пестрели снежинками. Анна опустила голову, стараясь не смотреть в его сторону. Преподобный Спрейг наклонился и подобрал горсть земли:

— Мы вверяем эту душу Господу Богу, небесному Отцу нашему, а тело его предаем земле. Прах к праху… — священник замер на полуслове, так и не разжав ладонь.

Анна подняла голову. Мужчина быстро шагал по дорожке между могилами. Отец Виктории взглянул в его сторону и побледнел.

— Мы вверяем эту душу Господу Богу… — повторил преподобный Спрейг и умолк, уставившись на приближавшегося незнакомца.

— Нет, — сказала Анна. И ткнула кончиком сапога в холмик земли, лежавший на краю могилы. Несколько комьев сорвались вниз и забарабанили по крышке гроба. Преподобный Спрейг покраснел от негодования.

«Он считает, что это я убила Элиота, — в отчаянии подумала Анна. — Но нет же!»

Она крепко сжала бесполезный ключ, посмотрела вниз, на забытый всеми гроб.

«Я пыталась, Виктория. Ради тебя. Ради всех нас. Я пыталась убить Элиота».

Виктория со сдавленным криком сорвалась с места, ее отец кинулся следом. Преподобный Спрейг сердито захлопнул книгу.

— Роджер! — Виктория кинулась на шею к мужчине. Анна подняла глаза.

Виктория целовала нежданного гостя и плакала, ее отец радостно хлопал мужчину по спине. Маленькой, затянутой в перчатку рукой Виктория взяла большую ладонь Роджера и подвела его к Анне.

— Это мой брат! — радостно воскликнула она. — Роджер, познакомься с мисс Лоуренс! Все это время она была удивительно добра ко мне.

Мужчина пожал Анне руку.

— Ваш корабль пропал без вести, — промолвила Анна как во сне.

— Да, — ответил он и заглянул в зев открытой могилы.

Анна крепко сжала ключ онемевшими пальцами и с трудом вставила его в замочную скважину.

В церкви никого не было. Преподобный Спрейг, приглашенный на чай к Виктории, отправился к ней вместе с ее отцом и братом.

— Умоляю, приходите и вы, — настаивала Виктория Анне при расставании, держа ее за руку. — Я так хочу, чтобы вы и Роджер подружились.

С этими словами Виктория отвернулась и скрылась за пеленой снега. Наступили сумерки. К концу похорон Элиота началась настоящая метель. Преподобный Спрейг дочитал заупокойную мессу, все склонили головы, и мистер Финн закопал могилу. Затем все отправились к Виктории, а Анна пришла сюда, в церковь.

Она медленно повернула ключ. Скрип раздался такой, что, казалось, по коридору пролетело эхо. На секунду Анне представилось, что Элиот стоит наготове с той стороны, сжимает в руках дверную ручку и вот-вот рванется ей навстречу, проскочит через нее насквозь. Она распахнула дверь.

Комната была пуста. Она поняла это сразу, даже не зажигая свечи. В последнюю неделю здесь никого не было, кроме нее самой. Шаль брошена в угол скамьи, под которой рядком лежат пакеты, завернутые в коричневую бумагу — должно быть, Элиот их прятал. На одном из свертков мышь перегрызла веревку, и содержимое высыпалось наружу: кусок ветчины, несколько яблок, высохший кусок пирога. Все, что она принесла сюда в первую ночь.

Будто школьник устроил пикник… Анна решила оставить все как есть. Если преподобный Спрейг найдет все это, он подумает… да пусть думает что угодно о следах на полу, об оплавленной свече и о разбросанной еде. Пусть сам ищет объяснения, ей все равно. В конце концов, что бы он ни придумал, все будет правдой. Она убила Элиота.

В комнате было очень холодно.

— Мне пора. Виктория пригласила меня на чай. — Анна задула свечу, подобрала брошенную шаль и уронила ключ на пол. Дверь она оставила широко открытой.

— Я остался совсем один. Вокруг бушевал шторм, бились ледяные волны. Рубашка примерзла к спине, мои товарищи исчезли из виду… И тут я увидел шлюпку.

Роджер выжидающе замолчал. Анна, не снимая с плеч теплой шали, протянула руки к огню.

— Хотите чаю? — ласково спросила Виктория. — Роджер, нам всем не терпится услышать твою историю, но надо как-то отогреть бедную Анну. Она так продрогла на кладбище!

— Спасибо, мне уже намного теплее. — От чая Анна отказываться не стала и с удовольствием взяла в озябшие руки хрупкую фарфоровую чашку.

Роджер прервал свой рассказ и неловко потыкал в камин кочергой. Над углями заплясало пламя.

— Что ж, — сказала Виктория, — продолжай.

Роджер сидел на корточках у камина, рассеянно сжимая кочергу большими обветренными руками.

— А дальше рассказывать нечего, — сказал он, взглянув на Анну. — В шлюпке оказались весла, и я погреб к берегу.

У него были серые глаза — такие же, как у Виктории, а волосы в неверном свете камина казались темнее, чем у сестры. Почти такие же темные, как у Элиота.

— Я добрел до первого постоялого двора, одолжил там лошадь и прискакал сюда. Мне сказали, что, все вы собрались на кладбище. Я даже испугался, что вы потеряли всякую надежду и хороните меня.

Улыбка у него была шире, чем у Элиота, и глаза смотрели добрее. Загорелые руки казались сильными и полными жизни, но кочергу он держал так, будто пальцы у него задеревенели и ему неловко ухватиться за нее. Анна положила шаль на колени.

— Ты ничего не ешь, — сказала Виктория. — А я-то думала, что, проведя столько часов в лодке, в открытом море, ты будешь умирать от голода.

Роджер аккуратно отложил кочергу. Сестра протянула ему чашку с чаем, и он осторожно принял ее обеими руками. Чашку он держал крепко, но не сделал ни глотка.

— Я поел на постоялом дворе, там, где одолжил лошадь, — ответил он.

— Где вы взяли лошадь? — переспросила Анна, как будто не расслышав, и протянула ему кусок пирога на тонком фарфоровом блюдечке.

— Я одолжил ее на постоялом дворе. Хозяин и одеждой со мной поделился. Ведь я насквозь промок, да и сапоги мои утонули. Я постучался к нему среди ночи в таком жалком виде… Бедолага, должно быть, решил, что к нему явился призрак. — Роджер улыбнулся Анне, и в глазах у него сквозила такая нежность, какой она никогда не видела в глазах Элиота. — Да и ваши лица были не лучше. Я подумал, что заявился на собственные похороны.

— Нет.

Анна улыбнулась ему, но в глазах ее не было и тени улыбки. Он взял в руки кусок пирога, и она ждала, когда он его надкусит.

ДУША НАЙДЕТ РОДНУЮ ДУШУ Вторжение и отторжение: хронологическая реинтерпретация двух стихотворений Эмили Дикинсон по Г. Дж. Уэллсу[29]

До недавнего времени считалось, что поэтическая деятельность Эмили Дикинсон завершилась с ее смертью в 1886 году. Однако стихотворения 186В и 272(?) говорят об обратном: поэтесса не только творила в более поздние годы, но и принимала активное участие в «великих и ужасных событиях»[30] на рубеже веков.

Интересующие нас поэмы увидели свет в 1991 году,[31] когда их обнаружил под забором[32] на заднем дворе дома Дикинсон Натан Фальшмахер, работавший в то время над докторской диссертацией. Фальшмахер определил, что найденные им стихотворения принадлежат к Раннему, или Чуточку эксцентричному, периоду творчества Дикинсон; впрочем, результаты недавних исследований[33] требуют совершенно иной трактовки событий, которые привели к написанию стихотворений.

Бумага, на которой написаны поэмы, обожжена по краям, а лист с произведением 272(?) прожжен еще и посередине. Марта Ходж-Бэнкс утверждает, будто следы горения — свидетельство того, что «некий дилетант пытался подделать рукописи, состарить их, но забыл вовремя извлечь бумагу из духовки».[34] Обилие тире в текстах, напротив, доказывает авторство Дикинсон, так же как и практически полная невозможность прочесть стихи; нечитабельность почерка Дикинсон засвидетельствована рядом ученых, в том числе Эльмо Спенсером (см. «Криптологические аспекты изучения почерка Эмили Дикинсон») и П. Р. Описью, которая утверждает: «У Дикинсон все „а“ похожи на „с“, „е“ — на „2“, да и в целом она писала как курица лапой».[35]

Обугленные места свидетельствуют о том, что тексты писались либо во время курения,[36] либо в самый разгар какой-либо катастрофы. Я решила искать ключ к разгадке в самих текстах.

В интерпретации Фальшмахера, стихотворение номер 272(?) начинается так: «Я беса не видела этого — / Я ту не видела бомбу…», однако в таком случае смысл теряется полностью.[37]

При более тщательном анализе выяснилось, что на самом деле стихотворение следует читать:

Данное прочтение наиболее аутентично, поскольку слова «зьбу» и «гробу» рифмуются, а рифма не свойственна творчеству Дикинсон. Поэтесса предпочитала рифму графическую, такую, как, например, «лес — утёс», «смелый — веселый» и проч., и проч.

Вторую строфу прочесть оказалось совершенно невозможно, поскольку именно она полностью уничтожена огнем. Сохранилась комбинация из четырех букв «улла».[38] Фальшмахер предполагал, что «улла» — это часть большего слова, например «булларий» (собрание папских булл),[39] «мулла» или же имени доктора Лемюэля Гулливера.[40]

Я, в свою очередь, моментально распознала в «улла» то самое слово, которое Г. Дж. Уэллс описывал как «непрерывное жалобное чередование двух нот[41] […] нечеловеческий плач», издаваемый умирающими марсианами.

«Улла» явно отсылает нас к марсианскому вторжению 1890 года, когда инопланетяне высадились в Англии, в Миссури и в Парижском университете.[42] Фрагмент стихотворения 272(?) вместе с 186В ясно свидетельствует, что пришельцы напали также и на Амхерст, где вступили в контакте Эмили Дикинсон.

На первый взгляд версия абсолютно неправдоподобная — учитывая как нравы марсиан, так и самой Эмили Дикинсон, которая при жизни слыла затворницей. Даже с соседями, приходившими к ней в дом, она общалась посредством записок.[43] Такому добровольному затворничеству находилось в свое время множество объяснений, включая брайтову болезнь, несчастную любовь, проблемы с глазами и кожей… Простейшую догадку высказал У. М. Ник: все прочие жители Амхерста страдали кретинизмом.[44]

Ничего из вышеперечисленного не дает основания полагать, что марсиане пришлись по душе Дикинсон больше, чем амхерстцы. Есть еще одно затруднение: умерев в 1886 году, Дикинсон к моменту вторжения должна была порядком разложиться в могиле.

В плане исследования марсиане сами по себе также представляют проблему, поскольку вели себя достаточно шумно (в противовес затворничеству Дикинсон): едва приземлившись, тут же выказали агрессивное поведение по отношению к землянам и привлекли к себе внимание прессы. Нет ни одного документального доказательства пребывания инопланетян в Амхерсте, однако жители городка отметили в дневниках необычайно громкий шум, как при грозе.[45] Луиза Мэй Элкотт из соседнего Конкорда оставила в своем журнале такую запись: «Ночью пробудилась от сильного грохота, шедшего с запада. Переволновалась и больше уснуть не смогла. Надо бы поженить Джо и Лори. Взять на заметку: в следующем романе Эми умирает, и поделом — нечего жечь рукопись».

Существует косвенное свидетельство того, что Амхерст, который часто путают с Лейкхерстом, вдохновил Орсона Уэллса на создание радиопостановки «Война миров», где вторжение происходит в Нью-Джерси.[46] К тому же энное количество каменных надгробий оказалось повалено или сильно наклонено, из чего становится ясно: марсиане приземлялись не столько в самом Амхерсте, сколько на западном кладбище, недалеко от могилы Дикинсон.

Уэллс так описывает падение на Землю марсианского снаряда:[47] «Блеснул ослепительный зеленый свет […] затем последовал такой удар, какого я никогда не слыхал ни раньше, ни после». Он пишет, что земля «вдруг точно расплескалась», в образовавшейся воронке стали видны сточные трубы и фундаменты домов. Такой удар вполне мог вырыть из земли несколько гробов, а вспышка и грохот — поднять мертвых, включая почившую Дикинсон.

То, что она восприняла приход марсиан как вторжение на частную территорию, становится понятно из стихотворения 186В, первая строфа которого звучит так: «Едва почила я в гробу — Пришли они — непрошеные гости — Что в крышку гроба колотили — Ах, Гады — Господи, прости — Во прахе».[48]

За ответом на вопрос, почему же «непрошеные гости» не причинили Эмили Дикинсон никакого вреда[49] и как она сумела их победить, следует обратиться к Г. Дж. Уэллсу.

Сразу после приземления марсиане становились беззащитны из-за земной гравитации, которая выше марсианской, и оставались таковыми, пока не были построены их боевые машины. Угрозу для Дикинсон они представляли разве что в качестве посетителей.[50]

Во-вторых, тела марсиан представляли собой, судя по описанию Уэллса, в основном только голову. Они имели глаза, мясистый клюв, щупальца, а сзади на этих головах находилась «тугая перепонка […] соответствующая нашему уху». Согласно теории Уэллса, марсиане произошли «от существ, в общем похожих на нас, мозг и руки которых […] постепенно развились за счет остального организма».

В заключение Уэллс приходит к выводу, что при отсутствии чувств и уязвимого тела мозг, то есть мышление, приобретает эгоистичные и злобные характеристики и в конце концов отдает предпочтение занятиям математикой.[51] Однако воздействие творчества Дикинсон на марсиан показывает: их сверхразвитая кора головного мозга больше соответствует поэтическому типу. Серьезным контраргументом этой теории служит тот факт, что пришельцы сжигали землян тепловыми лучами, высасывали у людей кровь, распыляли над городами облака ядовитого черного дыма… Но давайте рассмотрим поведение поэтов как данность: первая жена Шелли утопилась в пруду Серпантин, потому что Шелли ушел к девице, которая писала романы о чудовищах. Байрон — положительно о нем отзывались исключительно его собаки.[52] А уж Роберт Фрост…[53]

Теория поэтического характера мышления марсиан подкрепляется тем, что семь их снарядов упало на Великобританию, три — на Лейк-Дистрикт,[54] и ни одного — на Ливерпуль.

Эта же теория вполне объясняет, для чего они высадились в Амхерсте.

Марсиане не учли только двух вещей: характера Дикинсон и ее литературной техники. Это ясно[55] следует из 186В, вторая строфа которого выглядит так:

«Просила просто я в письме» — явное преувеличение, однако Дикинсон совершенно точно посылала марсианам записку с определенным требованием, что очевидно из следующей строки: «В смятении и страхе [слишком неразборчиво написано] его они…»[56]

Дикинсон либо продекламировала требование вслух, либо швырнула послание в воронку, либо же сама спустилась в яму, вскрыла цилиндр марсиан и бросила записку внутрь, как ручную гранату.

Способ доставки послания, впрочем, не важен. Важно то, что марсиане потом, как говорится в следующей строке:

Бежали — очень — быстро…

Предвижу возражения, якобы в могиле Дикинсон не имела под рукой письменных принадлежностей, однако следует учитывать викторианскую моду: поэтессу похоронили в типичном белом одеянии, а все викторианские платья снабжались кармашками.[57]

Во время похорон Лавиния, сестра Дикинсон, вложила покойной в руки два гелиотропа, шепотом напутствуя родственницу вручить цветы Господу. Тогда же она тайком поместила в гроб карандаш и набор листочков-самоклеек (или же Дикинсон с ее привычкой писать и рассылать записки сама заблаговременно запаслась канцелярскими принадлежностями).[58]

В дополнение следует отметить, что исключительно серьезный подход к проблемам смерти[59] не чужд литературной поэтической традиции. Данте Габриель Россетти в приступе скорби по умершей Элизабет Россетти вплел листки со стихами в рыжие локоны возлюбленной — после того, как ее положили в гроб.[60]

Как бы то ни было, письменные принадлежности под рукой у Дикинсон оказались. Она нашла им быстрое и эффективное применение, написав несколько строф и отправив их марсианам. Те, ознакомившись с творчеством покойной, расстроились настолько, что вынуждены были прервать миссию и вернуться на Марс.

Выдвигалось множество версий относительно того, что погубило марсиан. Уэллс утверждал, что якобы вторжение остановили земные бактерии — они убили марсиан, приземлившихся в Англии. У пришельцев попросту не было иммунитета. Однако прошла бы не одна неделя, прежде чем зараза подкосила всех пришельцев, а потому причиной их поражения стала не дизентерия, а именно поэзия Дикинсон.

Спенсер предположил, что из-за неразборчивого почерка марсиане неверно прочли послание, приняв его за некий ультиматум. А. Деффис высказался иначе: по его мнению, марсиане, как ярые сторонники правильной пунктуации, пришли в дикий ужас от непомерного использования тире и бессистемного написания слов с заглавной буквы. В свою очередь, по утверждению Ю.-З. Лаббока, марсиан якобы возмутило то, что все стихи Дикинсон запросто ложатся на мелодию «Желтой розы Техаса».[61]

Наиболее логичной представляется версия о том, что марсиан до глубины души оскорбила графическая рифма, к которой все более или менее развитые цивилизации уже давно питают дикое отвращение. Особенно яркие, просто вопиющие примеры графической рифмы можно видеть в номере 186В: «отечество — одиночество» и «гости — прости». Боюсь даже предположить, что скрывает дыра, прожженная в листе стихотворения 272(?).

Теория о графической рифме, как причине поражения захватчиков, подтверждается свидетельством Уэллса об ущербе, причиненном Лондону, где, как известно, «правил» Теннисон, а также дневниковой записью Мюриель Аддлсон о приземлении пришельцев в районе городка Онг (штат Небраска):

Немаловажно, что читался стих 214, содержащий рифму[64] «огонь — алкоголь».[65] Таким образом Дикинсон избавила Амхерст от марсиан, а после, как она сама пишет в последних двух строках 186В, «опять легла под дерн сырой — Закрыв глаза — Ушла».

Она не объясняет, как именно записки со стихами с кладбища переместились под забор на заднем дворе ее дома, и нам этого не узнать наверняка,[66] равно как и была ли поэтесса безмерно храброй или же просто осталась верна себе — побрезговала обществом.

Без тени сомнения говорить можно лишь о том, что упомянутые стихотворения Дикинсон вкупе с рядом других[67] документально подтверждают марсианское нашествие на Амхерст. Стихи номер 186В и номер 272(?) следует отнести к Очень позднему, или Постжизненному, периоду творчества автора — не только с тем, чтобы придать им законный статус последних и наиболее важных, но еще и затем, чтобы символизм, заложенный в их названиях, проявился в полной мере. Правильная нумерация будет выглядеть следующим образом: 1775 и 1776 соответственно; тут ясно прослеживается отсылка Дикинсон к праздникам 4 июля[68] и второго Дня независимости (в честь изгнания[69] марсиан из Амхерста).

ПРИМЕЧАНИЕ: Прискорбно, что Уэллс не знал о смертельном эффекте, который поэзия Дикинсон оказывает на марсиан. Он мог бы вооружиться парой-тройкой стансов, подойти к краю воронки и продекламировать их над кораблем захватчиков, сэкономив тем самым массу времени, сил и жизней.[70]