Весь Кен Фоллетт в одном томе

Пролог

Однажды они встретились все вместе.

Это произошло много лет назад, еще до описываемых событий. Если быть точным, в первое воскресенье ноября 1947 года: именно тогда все собрались в одном доме и даже ненадолго оказались в одной комнате. Кто-то сразу же забыл имена и лица; у кого-то выветрился из памяти целый день. Двадцать один год спустя, когда это вдруг стало важным, им пришлось притворяться и узнавающе кивать, глядя на выцветшие снимки: «Как же, помню-помню…»

В той случайной встрече нет ничего особенного. Судьба уготовила им, молодым и талантливым, роль сильных мира сего, влияющих — каждый по-своему — на будущее страны. Оксфордский университет — типичное место, где можно наткнуться на подобных персонажей. Более того, тех, кто изначально не был замешан в этой истории, затянуло в водоворот событий лишь потому, что они познакомились здесь с остальными.

И все же тот день никак нельзя назвать судьбоносным: они собрались на очередной коктейльной вечеринке, которые тогда устраивали в избытке (а вот коктейлей, по мнению студентов, как раз недоставало). Словом, ничем не примечательный день. Ну, почти…

Ал Кортоне постучал в дверь и замер.

За последние три года подозрение, что его друга нет в живых, переросло в уверенность. Дошли слухи, будто Нат Дикштейн попал в плен. К исходу войны распространились жуткие истории о евреях, угодивших в нацистские лагеря, — страшная правда вышла наружу.

Призрак по ту сторону двери скрипнул стулом и зашаркал через всю комнату.

Внезапно Кортоне занервничал. А вдруг Дикштейн стал калекой, обезображенным уродом? Или вовсе сошел с ума? Кортоне терялся, если приходилось общаться с инвалидами или душевнобольными. Они с Дикштейном тесно сблизились в те дни 1943-го, но кто знает, что стало с ним сейчас?

Дверь открылась, и Кортоне произнес:

— Здорово, Нат.

Дикштейн уставился на него и выпалил в своей простецкой манере:

— Вот те раз!

Кортоне с облегчением улыбнулся в ответ. Они обменялись рукопожатием, похлопали друг друга по спине и от души отпустили пару крепких солдатских словечек, после чего вошли внутрь.

Дикштейн обитал в старом, обветшавшем доме, расположенном в самом захудалом районе города. В комнате с высоким потолком мебели было немного: узкая, по-армейски тщательно заправленная кровать, массивный шкаф темного дерева с таким же комодом и столик у окна, заваленный книгами. Кортоне показалось, что здесь как-то пустовато: не хватало мелочей, придающих жилью уют. Если бы здесь жил он, то развесил бы семейные фотографии, расставил бы сувениры с Ниагарского водопада и Майами-Бич или футбольный кубок за победу в университетском матче.

— Как же ты меня нашел? — спросил Дикштейн.

— Ну, доложу я тебе, это было непросто! — Кортоне снял форменную куртку и бросил на кровать. — Весь день вчера угробил! — Он покосился на единственное кресло: подлокотники неестественно изогнулись, из полинялой обшивки сиденья торчала пружина, а ножка покоилась на томе платоновского «Теэтета». — Живой человек тут сможет усидеть?

— Разве что чином не выше сержанта. Но эти…

— …за людей не считаются.

Они засмеялись — то была старая армейская шутка. Дикштейн вытащил из-под стола деревянный стул со спинкой и оседлал его. Оглядев друга с головы до ног, он вынес вердикт:

— А ты раздобрел.

Кортоне похлопал себя по намечающемуся брюшку.

— Да, мы во Франкфурте не бедствуем. Зря ты демобилизовался — такие возможности упустил! — Он наклонился и понизил голос, словно хотел сообщить что-то по секрету. — Я нажил целое состояние! Драгоценности, фарфор, антиквариат — и все за мыло и сигареты: немцы же голодают. И главное — за конфеты девчонки готовы на все!

Кортоне выпрямился, ожидая веселой реакции, но приятель смотрел на него молча, с непроницаемым лицом. Ему стало неловко, и он сменил тему:

— Зато тебя толстяком не назовешь.

Поначалу Кортоне обрадовался тому, что Дикштейн жив-здоров и даже ухмыляется по-прежнему. Теперь же, присмотревшись внимательнее, он заметил, как исхудал его друг. Нат Дикштейн всегда был невысокого роста и худощавого телосложения, но теперь он стал похож на скелет. Из-под брючины виднелась тонкая лодыжка, похожая на спичку; мертвенно-бледная кожа и огромные карие глаза за пластиковой оправой очков лишь усиливали впечатление. Четыре года назад это был загорелый, мускулистый парень, жесткий, как подошва армейских ботинок. Частенько вспоминая о своем английском приятеле, Кортоне отзывался о нем так: «Самый крутой сукин сын из тех, кто спас мне жизнь, — и я не вешаю тебе лапшу на уши!»

— Толстяком? Вряд ли, — ответил Дикштейн. — Наша страна до сих пор на голодном пайке, дружище. Ничего, перебиваемся.

— Ну, ты-то знавал всякое.

Дикштейн улыбнулся.

— И знавал, и едал…

— Говорят, ты попал в плен?

— В Ла-Молине.

— Как же им удалось тебя зацапать?

— Легко. — Дикштейн пожал плечами. — Меня ранило в ногу. Пуля перебила кость, и я вырубился; очнулся уже в немецком грузовике.

Кортоне покосился на его ноги.

— Зажило нормально?

— Мне повезло — в поезде оказался врач.

Кортоне понимающе кивнул.

— А потом — лагерь, да? — Наверное, не стоило спрашивать, но ему хотелось знать.

Дикштейн отвернулся.

— Все было нормально, пока они не узнали, что я еврей. Может, чаю? Виски мне не по карману.

— Нет, не надо. — Кортоне пожалел, что не сдержал язык за зубами. — Да я и не пью больше по утрам.

— Они решили выяснить, сколько раз можно сломать ногу в одном и том же месте.

— Господи…

— Это еще цветочки, — произнес Дикштейн бесцветным голосом и снова отвернулся.

— Скоты! — воскликнул Кортоне. По правде говоря, он не знал, что сказать. На лице Дикштейна застыло странное, незнакомое выражение, похожее… на страх. Но почему? В конце концов, все уже позади.

— Зато мы победили, черт возьми! — Он ткнул Дикштейна кулаком в плечо. Тот ухмыльнулся.

— Это да. Так каким ветром тебя занесло в Англию? И как ты меня нашел?

— По пути в Буффало мне удалось сделать остановку в Лондоне. Я заглянул в Военное министерство…[238] — Кортоне запнулся: он отправился туда, чтобы выяснить, где и как погиб Дикштейн. — Они дали мне адрес в Степни. Когда я туда добрался, оказалось, что от целой улицы остался один дом. Там, под слоем пыли, я откопал того старикана.

— Томми Костера.

— Ага. Ну вот, после двадцати чашек слабого чая и пересказа своей биографии он отправил меня по другому адресу, за углом. Там я познакомился с твоей мамой, выпил еще чая и выслушал еще одну биографию. Когда я наконец выяснил твой адрес, ехать было уже поздно, так что пришлось ждать до утра. Но у меня всего несколько часов — мой корабль отплывает завтра.

— Демобилизуешься?

— Через три недели, два дня и девяносто четыре минуты.

— И что собираешься делать дома?

— Продолжу семейный бизнес. За последние пару лет выяснилось, что я — прирожденный делец.

— А что за бизнес? Ты никогда не рассказывал.

— Грузоперевозки, — коротко ответил Кортоне. — А ты-то как сюда попал? И как тебе вообще пришло в голову поступить в Оксфорд? Что изучаешь?

— Иврит.

— Шутишь!

— Я немного умел писать на иврите, еще до школы, разве я тебе не говорил? Мой дедушка был настоящим грамотеем. Он жил в вонючей каморке над булочной на Майл-Энд-роуд. Я приходил к нему каждые выходные, с тех пор как себя помню; но я не жаловался — наоборот, было здорово. Да и потом, что еще можно изучать?

Кортоне пожал плечами.

— Ну, не знаю… Атомную физику или экономику, например. Зачем вообще учиться?

— Чтобы стать умным, счастливым и богатым.

Кортоне покачал головой.

— Ты не меняешься — все такой же чудик. А девчонки тут есть?

— Очень мало. К тому же я занят.

Кортоне заметил, что Дикштейн покраснел.

— Враки! Да ты влюбился, чучело! Кто она?

— Ну, если честно… — Дикштейн помолчал. — Шансов у меня все равно нет. Профессорская жена экзотична, интеллектуальна и безумно хороша собой.

Кортоне скептически поджал губы.

— М-да, звучит безнадежно.

— Я знаю, но все же… Да ты сейчас сам увидишь.

— Я? Где?

— Профессор Эшфорд устраивает коктейльную вечеринку, и я приглашен. Как раз собирался выходить, когда ты заявился, — объяснил Дикштейн, надевая куртку.

— Коктейльная вечеринка в Оксфорде, — протянул Кортоне. — Будет что порассказать дома, в Буффало!

Утро выдалось солнечным, но холодным. Бледные лучи омывали желтоватую каменную кладку старых зданий. Приятели шли в уютном молчании, засунув руки в карманы, чуть сгорбившись от напора ледяного ноябрьского ветра, завывающего в переулках. Кортоне бормотал себе под нос: «Дремлющие шпили[239], мать твою…»

На улицах было почти пустынно. Заметив на противоположной стороне верзилу в шарфе с эмблемой колледжа, Дикштейн указал на него.

— Смотри, вон русский идет. Эй, Ростов!

Тот поднял голову, помахал им и перешел через дорогу. Он оказался длинным, нескладным, в костюме не по росту. Кортоне уже начало казаться, что в этой стране все тощие.

— Ростов учится со мной в Бейллиоле[240]. Познакомьтесь: Давид Ростов — Алан Кортоне. Мы с Алом вместе воевали в Италии. Идешь к Эшфорду?

Русский энергично кивнул.

— Как не выпить на дармовщинку!

— Вы тоже изучаете иврит? — спросил Кортоне.

— Нет, я изучаю буржуазную экономику, — ответил Ростов.

Дикштейн расхохотался. Кортоне не понял юмора.

— Ростов из Смоленска, — объяснил Дикштейн. — Он у нас член КПСС — Коммунистической партии Советского Союза.

Кортоне все еще не улавливал сути.

— А я думал, из СССР никого не выпускают.

Ростов пустился в долгие, запутанные объяснения про отца, служившего дипломатом в Японии, когда началась война. Выражение его лица было серьезным, но временами в уголках губ пряталась хитроватая усмешка. Несмотря на весьма средний английский, он умудрялся разговаривать в снисходительной манере. Кортоне отключился и стал думать о том, как бывает в жизни: полюбишь человека, словно родного брата, сражаешься с ним бок о бок — и вдруг он пропадает и принимается учить иврит, и ты понимаешь, что на самом деле никогда его толком и не знал.

— Ну, ты решил насчет Палестины? — спросил Ростов у Дикштейна.

— А что с Палестиной? — встрял Кортоне.

Дикштейн нахмурился.

— Пока не знаю.

— Ты должен поехать! — убеждал Ростов. — Только создав свою национальную территорию, евреи помогут разбить останки Британской империи на Ближнем Востоке[241].

— Такова линия партии? — поинтересовался Дикштейн, слегка улыбаясь.

— Да, — серьезно ответил Ростов. — Ты же социалист…

— В некотором роде.

— …а новое государство должно быть социалистическим!

Кортоне не верил своим ушам.

— Да ведь там же бойня! Господи, Нат, ты только вырвался от нацистов!

— Я еще не решил. — Дикштейн раздраженно тряхнул головой. — Пока не знаю, что буду делать. — Похоже, ему не хотелось об этом говорить.

Они шли быстрым шагом. У Кортоне замерзли щеки, хотя в зимнем обмундировании было жарко. Остальные двое начали обсуждать свежий скандал: некоего Моузли — имя ни о чем не говорило Кортоне — уговорили въехать в город на грузовике и произнести речь у памятника святым мученикам. Как выяснилось, Моузли был фашистом. По мнению Ростова, инцидент доказывал, что социал-демократия куда ближе к фашизму, чем к коммунизму. Дикштейн же видел в этой истории обычный студенческий выпендреж.

Кортоне молча наблюдал за спорящими. Странная это была пара: высоченный Ростов, шагающий широко, словно на ходулях; слишком короткие штанины полоскались на ветру, как флаги, полосатый шарф напоминал повязку; и миниатюрный Дикштейн с огромными глазами в круглых очках, похожий на семенящего скелета. Кортоне интеллектом не блистал, но пустой треп различал с ходу на любом языке. Ни один из них не верил в то, что говорил: Ростов заученно повторял расхожую догму, а за показным равнодушием Дикштейна скрывались совсем другие, более глубокие чувства. Смеясь над Моузли, Дикштейн походил на ребенка, который смеется над своим ночным кошмаром. Спор велся аргументированно, но без огонька, словно дуэль на тупых мечах.

Наконец Дикштейн осознал, что Кортоне не участвует в разговоре. Сменив тему, он стал рассказывать о хозяине дома, куда они направлялись:

— Стивен Эшфорд — личность примечательная. Большую часть жизни провел на Ближнем Востоке; говорят, нажил там небольшой капитал и тут же потерял его. Он пускался в разные авантюры, например, пересекал Аравийскую пустыню на верблюдах.

— Это, пожалуй, самый разумный способ передвижения по пустыне, — заметил Кортоне.

— У него жена-ливанка, — добавил Ростов.

Кортоне взглянул на Дикштейна.

— Та самая…

— Совсем молодая, — поспешно перебил Дикштейн. — Эшфорд привез ее в Англию перед началом войны и устроился здесь преподавателем семитских языков. Если он начнет угощать тебя марсалой вместо хереса, значит, ты злоупотребил гостеприимством.

— Их тут различают? — удивился Кортоне.

— Вот мы и пришли.

Кортоне ожидал увидеть чуть ли не мавританскую виллу, но дом Эшфорда оказался имитацией стиля Тюдор; само здание было окрашено в белый цвет, а двери и наличники — в зеленый. Сад перед домом больше походил на джунгли. К центральному входу вела дорожка из кирпича; приятели вошли в открытую дверь и оказались в тесном квадратном холле. Откуда-то доносились отголоски смеха — вечеринка уже началась. Внезапно распахнулась внуренняя дверь, и к ним навстречу вышла ослепительно красивая женщина.

Кортоне замер, словно загипнотизированный. Послышался голос Дикштейна: «Познакомьтесь, это мой друг, Алан Кортоне», и ему позволили пожать изящную кисть цвета шоколада, сухую и теплую.

Женщина повернулась и повела их за собой в гостиную. Дикштейн тронул Кортоне за плечо и ухмыльнулся: он догадывался, какие эмоции терзают друга. Кортоне обрел дар речи и тихонько воскликнул:

— Вот это да!

Крошечные рюмки с хересом чинно выстроились на маленьком столике, как на параде. Хозяйка подала одну из них Кортоне и улыбнулась.

— Кстати, меня зовут Эйла Эшфорд.

Он жадно рассматривал ее, пока она занималась гостями. Эйла выглядела совершенно естественно — без малейших следов макияжа на изумительном лице, с прямыми черными волосами, в простом белом платье и сандалиях, тем не менее все вместе производило потрясающий эффект наготы. Кортоне стало жарко от внезапно нахлынувших животных фантазий.

Усилием воли он заставил себя отвернуться и принялся разглядывать помещение. Судя по обстановке, хозяева жили не по средствам: на всем лежал налет элегантной небрежности. Из-под роскошного персидского ковра выглядывал облупившийся серый линолеум; на журнальном столике валялись детали радиоприемника, который кто-то пытался чинить; на стенах бросались в глаза более темные прямоугольники обоев в том месте, где раньше висели картины; некоторые рюмки были явно из другого набора.

В комнате собралось около дюжины человек. У камина араб в жемчужно-сером европейском костюме хорошего покроя разглядывал деревянную резную облицовку. Эйла Эшфорд подозвала его.

— Познакомьтесь, это Ясиф Хасан, друг нашей семьи. Он учится в Вустере.

— Я знаком с Дикштейном, — сказал Хасан, пожимая руки остальным.

Весьма хорош собой для черномазого, подумал Кортоне, и держится высокомерно — все они задирают нос, когда наскребают деньжат и белые господа пускают в свой дом.

— Вы из Ливана? — спросил Ростов.

— Из Палестины.

— Ага! — оживился Ростов. — И что вы думаете о плане ООН по разделу Палестины?

— Плевать на план, — лениво ответил араб. — Англичане должны уйти, а в моей стране создадут демократическое правительство.

— Но ведь тогда евреи будут в меньшинстве, — возразил Ростов.

— Так они и в Англии в меньшинстве. Что ж теперь, устроить им национальный дом в Суррее?

— Суррей никогда не был их родиной — в отличие от Палестины.

Хасан изящно пожал плечами.

— Ну да, в те времена, когда Англия была родиной валлийцев, Германия — англичан, а норманны жили в Скандинавии. — Он повернулся к Дикштейну: — У тебя есть чувство справедливости, что скажешь?

Дикштейн снял очки.

— Справедливость здесь ни при чем. Я просто хочу, чтобы у меня был свой дом.

— Даже если для этого придется выгнать меня из моего? — спросил Хасан.

— Можешь забрать себе весь Ближний Восток.

— Он мне не нужен.

— Что и требовалось доказать, — вставил Ростов. — Раздел просто необходим.

Эйла Эшфорд предложила гостям сигареты. Кортоне взял одну и помог ей прикурить. Пока другие спорили о политике, Эйла спросила Кортоне:

— А вы давно знаете Дикштейна?

— Мы познакомились в 1943-м, — ответил он, глядя, как шоколадные губы смыкаются вокруг сигареты — Эйла даже курила сексуально.

Аккуратно сняв табачную крошку с кончика языка, она сказала:

— Ваш товарищ вызывает мое любопытство.

— Почему?

— Нат — совсем еще мальчик, но какой-то… опытный, зрелый. И, хоть он и кокни, нисколько не смущается в присутствии всех этих господ из высшего общества. К сожалению, он никогда о себе не рассказывает.

Кортоне кивнул.

— Я тоже начинаю понимать, что мало знаю его.

— Муж говорит, у него большие способности.

— Однажды он спас мне жизнь.

— Бог ты мой! — Эйла пристально взглянула на Кортоне, словно прикидывая, не слишком ли тот драматизирует. — Расскажите мне.

К ним подошел лысеющий мужчина среднего возраста в мешковатых вельветовых брюках. Коснувшись ее плеча, он спросил:

— Милая, как тут дела?

— Все хорошо, — ответила она. — Мистер Кортоне, познакомьтесь — мой муж, профессор Эшфорд.

— Очень приятно, — пробормотал Кортоне. Он ожидал увидеть по крайней мере Лоуренса Аравийского[242]. Может, у Ната все-таки есть шанс?

— Мистер Кортоне рассказывал мне, как Нат спас ему жизнь.

— Да что вы! — удивился Эшфорд.

— История довольно простая, — сказал Кортоне. Он оглянулся на Дикштейна — тот был погружен в разговор с Хасаном и Ростовым. Их позы выдавали отношение каждого к теме обсуждения: Ростов стоял, широко расставив ноги, тряся указательным пальцем, словно учитель, уверенный в своей догме; Хасан курил, прислонившись к книжному шкафу, сунув руку в карман, притворяясь, будто спор о будущем его страны ведется из чисто теоретического, праздного интереса; Дикштейн скрестил руки на груди, вздернул плечи и склонил голову в напряжении; его поза противоречила бесстрастному тону реплик. До них донеслась фраза «Британцы обещали Палестину евреям» и ответная реплика «Бойтесь даров от воров».

Кортоне повернулся к Эшфордам и принялся рассказывать:

— Дело было на Сицилии, в местечке под названием Рагуза — холмистый такой городок. Я сопровождал отряд «Подразделения Т»[243]. Так вот, к северу мы наткнулись на немецкий танк в крохотной ложбине, у самой рощицы. В нем никого не было, но я на всякий случай кинул туда гранату. Когда мы проезжали мимо, раздался выстрел — всего один, — и с дерева свалился немец с пулеметом. Оказалось, что он там прятался, дожидаясь нас; его-то Нат и подстрелил.

Глаза Эйлы заблестели от восторга, а вот ее муж изрядно побледнел. Видимо, желудок профессора не был готов к теме жизни и смерти. «Ну, старичок, надеюсь, Дикштейн не станет посвящать тебя в свои «приключения», раз ты такой нежный», — подумал Кортоне.

— В это время англичане обходили город с другой стороны, — продолжил он. — Нат, как и я, заметил танк и почуял ловушку. Он засек снайпера и как раз ждал, не появится ли еще кто-то, — а тут мы. Так что если бы не Нат, я бы сейчас тут не стоял.

Какое-то время все молчали. Наконец Эшфорд произнес:

— Мы склонны слишком быстро забывать, а ведь это было так недавно…

Эйла вспомнила об обязанностях хозяйки.

— Мы обязательно еще поговорим с вами перед уходом, — сказала она Кортоне и отошла в другой конец комнаты, где Хасан пытался открыть стеклянную дверь, выходящую в сад.

Эшфорд нервно провел пальцами по тонким прядям за ухом.

— Нам, гражданским, обычно рассказывают о крупных сражениях, но сами солдаты, наверное, больше помнят вот такие локальные случаи.

Кортоне кивнул, думая о том, что Эшфорд явно не имеет ни малейшего представления о войне. Интересно, вправду ли молодость профессора была такой уж полной приключений, как расписывал Дикштейн?

— Ну а потом я привез его в гости к родне — наша семья как раз из Сицилии. Те закатили в честь Ната пир. Мы провели вместе всего несколько дней, но сблизились, как братья — ну, вы понимаете.

— Конечно.

— Когда я узнал, что его взяли в плен, то потерял надежду увидеть его живым.

— Вам известны подробности? — спросил Эшфорд. — Он не любит об этом говорить.

Кортоне пожал плечами.

— Он пережил лагеря.

— Ему повезло.

— Вы так думаете?

Эшфорд пристально посмотрел на Кортоне, смутился и, отвернувшись, обвел взглядом присутствующих.

— Знаете, не совсем типичное сборище для Оксфорда. Дикштейн, Ростов и Хасан выбиваются из общей массы. Вот, например, Тоби — классический образчик студента. — Он привлек внимание краснощекого юноши в твидовом костюме и широком галстуке в «огурцах». — Тоби, иди сюда! Познакомься, это мистер Кортоне — боевой товарищ Дикштейна.

Тоби пожал ему руку и отрывисто спросил:

— Каковы шансы, что Дикштейн выиграет? Стоит на него ставить?

— О чем речь? — спросил Кортоне.

— Дикштейн будет играть играть в шахматы с Ростовым, — пояснил Эшфорд. — Говорят, оба чертовски хороши. Видимо, Тоби хочет поставить на победителя, вот и выпытывает у вас информацию из первых рук.

— А я думал, в шахматы только старики играют, — удивился Кортоне.

Тоби поперхнулся и залпом осушил бокал. Их с Эшфордом явно огорошил этот комментарий.

Из сада вышла девочка лет четырех-пяти, держа на руках старого серого кота. Эшфорд представил ее с умильной гордостью позднего отца:

— Это Суза.

— А это Езекия, — сказала девочка. Кожу и волосы она унаследовала от матери и обещала стать такой же красавицей. Кортоне усомнился, вправду ли Эшфорд ее отец: между ними не было ни малейшего сходства.

Малышка взяла кота за лапку и протянула Кортоне. Тот услужливо пожал ее.

— Здравствуй, Езекия.

Суза подошла к Дикштейну.

— Доброе утро, Нат. Хочешь погладить Езекию?

— Какая миленькая! — сказал Кортоне Эшфорду. — Извините, мне надо поговорить с Натом.

Присев на корточки, Дикштейн гладил кота; похоже, они с Сузой были давними приятелями.

— Это Алан, мой друг, — представил он Кортоне.

— Мы уже познакомились, — сказала девочка, кокетливо дрогнув ресницами. Научилась у матери, подумал Кортоне.

— Мы вместе воевали, — уточнил Дикштейн.

Суза взглянула на Кортоне.

— Ты убивал людей?

Тот поколебался, но все же ответил:

— Конечно.

— Тебе стыдно?

— Не очень. Я убивал плохих людей.

— А вот Нат не любит говорить об этом, потому что переживает.

Похоже, ребенок понял про Дикштейна больше, чем все взрослые, вместе взятые.

Кот неожиданно выпрыгнул из ее рук; Суза побежала за ним. Дикштейн выпрямился.

— По-моему, шансы у тебя все же есть, — тихо сказал Кортоне.

— Ты думаешь?

— Ей никак не больше двадцати пяти; он лет на двадцать старше — и явно не орел. Если они поженились перед войной, ей тогда было около семнадцати. И что-то не чувствуется между ними пылкой любви.

— Твоими бы устами да мед пить, — пробормотал Дикштейн без особого интереса. — Пойдем, я покажу тебе сад.

Они вышли через застекленную дверь. Солнце уже стояло высоко, и воздух немного прогрелся. Буйная зелень кустов простиралась до самой реки.

— Тебе вся эта братия не по душе, да? — спросил Дикштейн.

— Война закончилась, — сказал Кортоне. — Судьба разнесла нас с тобой по разным полюсам. Профессора, шахматы, коктейли… Я словно на другой планете. У меня в жизни все просто: заключить сделку, обойти конкурентов, накопить немного деньжат. Я хотел было предложить тебе работу, но, похоже, зря потрачу время.

— Алан…

— Погоди, послушай! Мы, наверное, потеряемся — я не мастер писать письма. Но я никогда не забуду, что ты спас мне жизнь. Однажды, может быть, понадобится вернуть долг — ты знаешь, где меня найти.

Дикштейн открыл было рот, чтобы ответить, но тут до них донеслись чьи-то голоса.

— Нет… не надо… не здесь… — слабо протестовала женщина.

— Я хочу! — властно возразил мужчина.

Дикштейн с Кортоне стояли возле густой самшитовой изгороди, отделяющей угол сада: кто-то начал обустраивать здесь лабиринт, да так и не кончил. В нескольких шагах виднелся небольшой проход; дальше изгородь поворачивала направо, к реке. Голоса явно доносились с той стороны изгороди.

— Перестань, а то закричу! — повторила женщина хриплым голосом.

Приятели шагнули в проход.

Увиденное навсегда впечаталось в память Кортоне. С трудом отведя взгляд, он обернулся к другу. Лицо Дикштейна посерело от шока; открыв рот, он смотрел на парочку с ужасом и отчаянием.

Платье Эйлы было задрано до пояса; раскрасневшись от удовольствия, она жадно целовала Хасана.

Глава 1

Раздался мелодичный звон, и система оповещения каирского аэропорта на четырех языках объявила о прибытии рейса «Аль-Италии» из Милана. Тофик эль-Масири покинул буфет и вышел на смотровую площадку. Надев солнечные очки, он вгляделся в знойное марево. «Каравелла» уже приземлилась и выруливала на стоянку.

Тофика привела сюда шифрованная телеграмма, полученная утром от «дяди» из Рима. В сфере бизнеса часто использовались шифры — большей частью для экономии денег, нежели для передачи секретной информации. Телеграмма «дяди», расшифрованная согласно кодовому словарю, сообщала детали завещания его покойной жены. Однако у Тофика имелся еще один ключ. Воспользовавшись им, он прочел следующее:

ОБЪЕКТ НАБЛЮДЕНИЯ: ПРОФЕССОР ФРИДРИХ ШУЛЬЦ. ПРИБЫВАЕТ ИЗ МИЛАНА В КАИР В СРЕДУ 28 ФЕВРАЛЯ 1968 ГОДА НА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ. ВОЗРАСТ: 51 ГОД. РОСТ: 1,80 М. ВЕС: 68 КГ. ВОЛОСЫ: СЕДЫЕ. ГЛАЗА: ГОЛУБЫЕ. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ: АВСТРИЕЦ. СПУТНИКИ: ЖЕНА.

Пассажиры уже спускались по трапу. Тофик засек свою цель почти сразу: на борту оказался лишь один высокий худощавый седовласый мужчина в светло-синем костюме, белой рубашке и галстуке; в руках он нес полиэтиленовый пакет из «Дьюти-фри» и фотоаппарат. Рядом с ним шла его жена: намного ниже ростом, в модном платье-мини и блондинистом парике. Пересекая летное поле, они оглядывались и вдыхали сухой жаркий воздух пустыни, как и большинство людей, впервые оказавшихся в Северной Африке.

Один за другим пассажиры просачивались в зал прибытия. Тофик дождался разгрузки багажа, вошел в здание и смешался с небольшой толпой встречающих возле стойки таможенного контроля.

За первые полгода обучения Тофик узнал, как обращаться с оружием, запоминать карты, вскрывать сейфы и убивать людей голыми руками; но никто не читал им лекций по искусству терпения, не устраивал практикумов на тему мозолей или семинаров по скуке. Ему уже на€чало казаться… что-то не так… на€чало казаться… внимание, внимание…

В толпе был еще один агент.

Сигнал тревоги сработал в подсознании в тот момент, когда Тофик размышлял о терпении. Люди, ожидавшие родственников, друзей и деловых партнеров, излишне суетились: они курили, переминались с ноги на ногу, вытягивали шеи и ходили туда-сюда. Их было немного: семья среднего достатка с четырьмя детьми, двое мужчин в традиционных полосатых галабиях[244], бизнесмен в темном костюме, молодая белая женщина, шофер с табличкой «Форд» и…

…и абсолютно невозмутимый человек.

Темнокожий, как и Тофик, с короткой стрижкой, в костюме европейского покроя, он стоял рядом с многодетной семьей, и на первый взгляд казалось, будто они вместе. Тофик и сам пристроился к бизнесмену тем же манером. Заложив руки за спину, агент неподвижно стоял лицом к выходу из багажного отделения и ничем не выделялся из толпы. Вдоль его носа тянулась бледная полоска кожи, похожая на старый шрам; он коснулся ее нервным жестом и тут же снова убрал руку за спину.

Тофик повернулся к бизнесмену и сказал:

— И почему всегда так тянут, не понимаю. — Он произнес эту фразу тихим тоном и улыбнулся, так что бизнесмен наклонился ближе, стараясь расслышать, и невольно улыбнулся в ответ; со стороны они смотрелись как давние знакомые.

— Формальности занимают дольше, чем сам полет, — поддакнул тот.

Тофик украдкой покосился на агента. Тот продолжал спокойно наблюдать за выходом, не делая попыток замаскироваться под кого-то другого. Может, он и не заметил Тофика? Или, наоборот, решил перехитрить его, специально не прибегая к маскировке, чтобы не выдать себя?

Наконец появились пассажиры. Выхода не было — оставалось лишь ждать и надеяться, что агент встречает кого-то другого.

Шульц с женой появились одними из первых. Агент подошел к ним и обменялся рукопожатиями.

Ну да, конечно.

Он ждал именно Шульца.

Подозвав носильщиков, агент проводил чету Шульцев наружу. Проследив за ними, Тофик вышел через другую дверь и направился к своей машине. Прежде чем сесть, он снял пиджак и галстук, надев взамен солнечные очки и полотняную белую кепку: теперь его не так просто будет узнать.

Решив, что машина агента, скорее всего, стоит у главного входа, Тофик поехал туда. Он оказался прав: носильщики загружали чемоданы Шульцев в багажник серого «Мерседеса». Тофик проехал мимо, вывел свой пыльный «Рено» на шоссе, ведущее из Гелиополя в Каир, и занял правый ряд, двигаясь со скоростью 60 км/ч. Спустя две-три минуты его обогнал серый «Мерседес». Тофик прибавил газу, чтобы не упускать его из виду, и на всякий случай запомнил номер.

Небо постепенно затягивалось тучами. Слегка сбросив скорость на прямой автостраде, обсаженной пальмами, Тофик принялся обдумывать имеющуюся информацию. Сведения, почерпнутые из телеграммы, были довольно скудными: род занятий, национальность, описание внешности. Встреча в аэропорту, напротив, говорила о многом: профессора принимали как ВИП-персону, но тайно. Агент, судя по всему, был местным. На это указывало все: его одежда, машина, манера ожидания. Значит, Шульц здесь по приглашению правительства, но либо он сам, либо пригласившие не желают предавать визит огласке.

Пока что данных маловато. В какой области специализируется профессор Шульц? Он может быть банкиром, производителем оружия, экспертом в области ракетной техники или закупщиком хлопка. Или даже членом ФАТХа[245].

В Тель-Авиве Шульца явно не считали важной птицей, иначе не послали бы за ним молодого и неопытного Тофика. Не исключено даже, что вся эта затея лишь очередная тренировка.

Въехав в Каир, Тофик сократил расстояние между ним и «Мерседесом»; теперь их разделяла лишь одна машина. Серый автомобиль повернул направо на Корниш-аль-Нил и пересек реку по мосту имени 26 Июля. В тихих респектабельных кварталах движение транспорта заметно поредело, и Тофик забеспокоился, как бы агент его не заметил. Однако через пару минут «Мерседес» миновал клуб офицеров и остановился возле многоэтажного здания с палисандровым деревом в саду. Тофик резко свернул направо и скрылся из вида прежде, чем распахнулись дверцы. Он выскочил из машины и бегом вернулся на угол. Шульцы вместе с агентом уже входили в здание; за ними шел привратник в галабии, волоча за собой багаж.

Тофик осмотрелся: на улице не было подходящего места для слежки. Он вернулся к «Рено», доехал до угла и припарковался на той же стороне улицы, что и «Мерседес».

Полчаса спустя агент вышел один, сел в машину и уехал.

Тофик приготовился ждать.

Два дня все шло нормально. А потом ситуация вышла из-под контроля.

До этого Шульцы вели себя как обычные туристы, приехавшие отдыхать и расслабляться. Вечером первого дня они ужинали в ночном клубе и смотрели шоу восточных танцев. На следующий день — обязательные пирамиды и сфинкс, обед в «Гроппи» и ужин в отеле «Найл Хилтон». Утром третьего дня гости встали рано, вызвали такси и поехали в мечеть ибн-Тулуна.

Тофик оставил свою машину возле музея Гайер-Андерсона и последовал за ними. Бегло осмотрев мечеть снаружи, пара отправилась гулять на Шари-аль-Салиба. Они шли не торопясь, рассматривая дома и фонтаны, заглядывая в крошечные темные лавочки, наблюдая за местными женщинами, покупающими лук и перец с уличных лотков. На перекрестке Шульцы остановились и зашли в чайную. Тофик подошел к крытому куполообразному фонтану, обрамленному ажурной решеткой, и принялся изучать барочный рельеф на стенах. Затем он неспешно двинулся вверх по улице, не выпуская из вида чайную; возле овощного лотка задержался, покупая огромные помидоры причудливой формы у босоногого продавца.

Шульцы вышли из чайной и направились к уличному рынку. Здесь Тофику было проще следить за ними, чуть отставая или забегая вперед. Фрау Шульц купила шлепанцы и золотой браслет; полуголый мальчик всучил ей веточку мяты. Тофик порядком обогнал их и присел выпить чашечку несладкого крепкого кофе по-турецки под навесом кафе «У Насифа».

Тем временем пара добралась до крытого рынка и оказалась в шорном ряду. Шульц взглянул на часы, что-то сказал жене — тут Тофик впервые насторожился, — и они прибавили шагу, пока не вынырнули у ворот Баб-Зувейла, ведущих в старый город.

На какое-то время их заслонила тележка, нагруженная кувшинами в стиле Али-Бабы с заткнутыми бумагой горлышками. Когда телега проехала, Шульц уже прощался с женой и садился в серый «Мерседес».

Тофик шепотом выругался.

Дверцы захлопнулись, и машина тронулась; фрау Шульц помахала вслед. Тофик успел заметить номера — это был тот самый автомобиль, за которым он следовал из Гелиополя. «Мерседес» повернул налево, на Шари Порт-Саид.

Забыв о фрау Шульц, Тофик повернулся и бросился бежать.

Они гуляли около часа, но прошли не больше пары километров. Тофик рванул через шорный ряд и уличный рынок, лавируя между палатками, натыкаясь на мужчин и женщин; столкнувшись с мусорщиком-нубийцем, он выронил пакет с помидорами. Добежав до своей машины, упал на сиденье, тяжело дыша и морщась от боли в боку, завел мотор и поехал в сторону Шари Порт-Саида на перехват.

Машин было мало — наверняка удастся догнать «Мерседес» на шоссе. Перебравшись с острова Рода по мосту Гиза, Тофик взял курс на юго-запад.

Вряд ли профессор намеренно пытался избавиться от «хвоста». Будь он профессионалом, ушел бы от Тофика раз и навсегда. Нет, Шульц действительно прогуливался по рынку перед встречей в условленном месте, но все это было запланировано агентом заранее.

Вероятнее всего, они поехали за город, иначе Шульц взял бы такси у Баб-Зувейла; к тому же их выбор пал на крупную магистраль, ведущую на запад. Тофик выжал газ до предела. Вскоре пейзаж стал довольно однообразным: прямая, как стрела, дорога, желтый песок и голубое небо.

Показались пирамиды, но «Мерседеса» и след простыл. Здесь дорога раздваивалась: либо на север, в Александрию, либо на юг, в Файюм. С того места, где агент подобрал Шульца, в Александрию ехать нелогично — слишком большой крюк; значит, Файюм.

Наконец Тофик их увидел: они свернули с трассы. К тому времени, как он съехал на боковую дорогу, «Мерседес» ушел вперед на пару километров. Это было уже небезопасно: узкое шоссе могло вести куда угодно — в глубь Ливийской пустыни или даже к нефтяным месторождениям Каттары. Здесь мало кто ездил; сильный ветер временами засыпал асфальт толстым слоем песка. Водитель «Мерседеса» наверняка уже понял, что его преследуют; если он — опытный агент, то, скорее всего, даже припомнит «Рено», примелькавшийся на пути из Гелиополя.

На этом этапе все, чему учили Тофика, летело к черту: тщательная маскировка и прочие тонкости профессии становились бесполезны. Сейчас ему оставалось лишь держаться «на хвосте» — неважно, засекли его или нет: нужно любой ценой выяснить, куда они едут.

Итак, отбросив всякую осторожность, Тофик погнался за ними — и потерял след. «Мерседес» — машина мощная; им понадобилось лишь несколько минут, чтобы скрыться из виду. И все же Тофик продолжал ехать вперед, надеясь догнать их или хотя бы понять конечную цель.

Спустя шестьдесят километров, когда стрелка бензиномера начала угрожающе склоняться к нулю, в глубине пустыни он наткнулся на крошечную деревушку-оазис. Кучка костлявых животных паслась на скудном клочке земли вокруг грязного пруда. Возле хижины на самодельном столике стояла тарелка конских бобов и три банки «фанты» — судя по всему, местное кафе. Тофик вышел из машины и заговорил со стариком, который поил костлявого буйвола:

— Здесь не проезжал серый «Мерседес»?

Крестьянин уставился на него, словно на марсианина.

— Вы не видели, здесь проезжала серая машина?

Старик согнал большую черную муху со лба и кивнул.

— Когда?

— Сегодня.

Пожалуй, более точного ответа ждать не стоило.

— Куда они поехали?

Старик указал на запад, в пустыню.

— Где тут можно заправиться?

Старик указал на восток, в сторону Каира.

Тофик дал ему монету и вернулся в машину.

Он завел мотор и снова взглянул на датчик топлива — оставалось в обрез до Каира; если продолжать погоню, на обратный путь не хватит.

Что ж, делать нечего. Развернувшись, он устало направился в город.

Тофику не нравилась его работа. Рутина угнетала, стрессовые ситуации пугали. Однако ему сказали, что в Каире ждет сложное, опасное дело; что у него есть все качества профессионала; что в Израиле сложно найти еврея-египтянина столь же высокого уровня. Пришлось согласиться. Он рисковал жизнью ради своей страны не из идеалистических побуждений, а, скорее, из личного интереса: уничтожение Израиля означало бы его собственный крах; сражаясь за Израиль, он сражался за себя самого, рисковал жизнью ради спасения своей жизни. Это было вполне логично. Тем не менее Тофик с нетерпением ждал, когда все закончится. Однажды — лет через пять? десять? двадцать? — когда он будет слишком стар для активных операций, его отпустят домой, на спокойную бумажную работу; он найдет себе славную еврейскую девушку, женится и осядет на земле, за которую боролся.

А пока что, потеряв след профессора Шульца, Тофик принялся за его жену.

Она продолжала осматривать достопримечательности; теперь ее сопровождал молодой араб, которого египтяне выделили для этой цели в отсутствие мужа. Вечером он повел ее ужинать в египетский ресторан; проводив домой, поцеловал в щеку под жакарандой.

На следующее утро Тофик зашел на почту и отправил «дяде» шифровку:

В АЭРОПОРТУ ШУЛЬЦА ВСТРЕТИЛ МЕСТНЫЙ АГЕНТ. ДВА ДНЯ — ОСМОТР ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ. ДАЛЕЕ ВЫШЕУПОМЯНУТЫЙ АГЕНТ ЗАБРАЛ ЕГО И ОТВЕЗ В НАПРАВЛЕНИИ КАТТАРЫ. СЛЕЖКА ПРЕРВАНА. НАБЛЮДАЮ ЗА ЖЕНОЙ.

Он вернулся в Замалек к девяти утра. В одиннадцать тридцать фрау Шульц вышла на балкон выпить кофе; теперь можно определить, где находятся апартаменты Шульцев.

К обеду салон «Рено» раскалился от духоты. Тофик съел яблоко и выпил теплого пива из бутылки.

Ближе к вечеру вернулся профессор. Он выглядел усталым и немного помятым, как человек в возрасте, которому пришлось далеко ехать. Выбравшись из «Мерседеса», Шульц вошел в здание, не оглянувшись. Зато агент, проезжая мимо «Рено», посмотрел Тофику прямо в глаза. С этим уже ничего нельзя поделать.

Но куда же ездил Шульц? Он добирался туда почти целый день и провел там больше суток. Безводная впадина Каттара, являющаяся частью Ливийской пустыни, лишь одно из возможных направлений: по этой дороге можно доехать до самого Матруха на Средиземноморском побережье или свернуть к долине Каркур Талх далеко на юге; могла состояться встреча даже на границе с Ливией — если сменить машину и нанять проводника по пустыне.

В девять вечера Шульцы вышли снова, одетые к ужину; профессор выглядел отдохнувшим. Они немного прогулялись и взяли такси. Тофик принял решение не следовать за ними. Он покинул машину и занял позицию в садике, за кустом, откуда через открытую дверь просматривался холл. Привратник-нубиец сидел на низкой скамеечке, ковыряя в носу.

Тофик ждал.

Через двадцать минут нубиец встал и исчез в задней части здания.

Тофик проскочил через холл и неслышно взбежал по лестнице.

У него были заготовлены три отмычки для американского замка, но ни одна из них не подошла. Наконец ему удалось открыть дверь с помощью куска пластика, отломанного от школьной линейки.

Тофик вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

Снаружи уже стемнело. Сквозь незанавешенные окна проникал слабый свет с улицы. Тофик вытащил из кармана фонарик, но включать не стал.

Просторные апартаменты с белыми стенами были обставлены в колониальном стиле и выглядели неуютно, как и любое необжитое помещение. Квартира состояла из большой гостиной, столовой, трех спален и кухни. Бегло оглядевшись, Тофик принялся за тщательный осмотр.

В маленьких спальнях было пусто. Перейдя в большую, он проворно обыскал все шкафы и комоды. В гардеробе висели довольно безвкусные платья стареющей женщины: в блестках, с пестрыми узорами, в розовых, оранжевых, бирюзовых тонах; судя по этикеткам, куплено все это великолепие в Америке. В телеграмме говорилось, что Шульц — уроженец Австрии; возможно, он живет в Штатах. Тофику так и не удалось услышать его речь.

На тумбочке у кровати лежали путеводитель по Каиру, «Вог» и какие-то тексты по изотопам.

Значит, Шульц — ученый.

Тофик наскоро пролистал распечатку, но почти ничего не разобрал. Наверняка Шульц — выдающийся химик или физик. Если он приехал сюда для участия в разработке оружия, Тель-Авиву это будет небезынтересно.

Личных документов обнаружить не удалось; скорее всего, Шульц носил паспорт и бумажник с собой. Бирки авиалиний с чемоданов уже убрали.

В гостиной на журнальном столике остались два пустых бокала с запахом джина: судя по всему, перед выходом Шульцы пили коктейли.

В ванной Тофик нашел одежду, в которой Шульц ездил в пустыню. В туфлях было полно песка; в отворотах брюк виднелись следы какой-то серой грязи, похожей на цемент. В нагрудном кармане мятого пиджака обнаружился крошечный пластиковый контейнер: в нем оказался светонепроницаемый конверт, в каких обычно хранят фотопленку.

Тофик сунул контейнер в карман. Багажные бирки отыскались в прихожей, в мусорной корзине. Шульцы жили в Бостоне; возможно, профессор преподавал в Гарварде, МТИ или в менее престижном университете поблизости. Тофик наскоро прикинул: во время Второй мировой Шульцу было под тридцать — он вполне мог оказаться немецким экспертом по ракетной технике, переехавшим в США.

Или нет. Необязательно быть нацистом, чтобы работать на арабов.

Одно ясно наверняка: профессор — тот еще скупердяй: мыло, зубная паста, крем после бритья — все прихвачено из отелей.

На полу возле ротангового кресла валялся линованный блокнот формата А3: верхняя страница чистая, рядом карандаш. Возможно, Шульц, потягивая коктейль, набрасывал заметки о своей поездке. Тофик обшарил квартиру в поисках оторванных листов и вскоре обнаружил их останки на балконе, в большой стеклянной пепельнице.

Ночь была прохладной; скоро воздух потеплеет и наполнится благоуханием цветущей жакаранды. Издалека доносился приглушенный гул машин; это напомнило Тофику квартиру отца в Иерусалиме. Интересно, скоро ли он увидит Иерусалим?

Так, здесь больше делать нечего. Надо еще раз взглянуть на блокнот — возможно, на втором листе остались следы от нажима карандашом, и ему удастся разобрать слова. Тофик подошел к балконной двери и уже собирался войти в гостиную, как вдруг услышал голоса.

Он замер.

— Прости, дорогой, я больше не могла видеть эти пережаренные стейки!

— Ну надо же было хоть что-нибудь поесть!

Шульцы вернулись.

Тофик лихорадочно восстановил в памяти свой путь: спальни, ванная, гостиная, кухня… Он вернул на место все, к чему прикасался, кроме пластикового контейнера. Пусть Шульц думает, что где-то обронил.

Если удастся выбраться незамеченным, они даже не поймут, что здесь был посторонний.

Тофик перевалился через перила и повис на кончиках пальцев, силясь разглядеть землю в кромешной тьме. Он прыгнул наугад, мягко приземлился и неспешно вышел из сада.

Тофик был доволен собой: первое проникновение в чужое жилье прошло как по маслу — не хуже, чем на практических занятиях, включая внезапное возвращение хозяев и отступление по заранее продуманному маршруту. Он ухмыльнулся в темноте. Ничего, еще доживем до бумажной работы!

Тофик сел в машину, завел мотор и включил фары.

Из тени возникли двое и встали по обеим сторонам «Рено».

Это еще кто?!

Раздумывать некогда. Он врубил первую передачу и нажал на газ. Двое поспешно отступили в сторону.

Они не пытались его остановить. Тогда зачем… Проследить, чтобы он не выходил из машины?..

Тофик резко ударил по тормозам и оглянулся на заднее сиденье. В тот же миг сердце пронзила щемящая боль: он понял, что больше никогда не увидит Иерусалим.

Высокий араб в темном костюме улыбался, сверкая дулом маленького револьвера.

— Поехали, — приказал он на арабском. — Только помедленнее, пожалуйста.

В: Имя и фамилия.

О: Тофик эль-Масири.

В: Опишите себя.

О: Двадцать шесть лет, рост — метр восемьдесят, вес — восемьдесят два, глаза карие, волосы черные, черты лица семитские, кожа светло-коричневая.

В: На кого вы работаете?

О: Я — студент.

В: Какой сегодня день недели?

О: Суббота.

В: Кто вы по национальности?

О: Египтянин.

В: Сколько будет двадцать минус семь?

О: Тринадцать.

Данные вопросы предназначены для калибровки детектора лжи.

В: Вы работаете на ЦРУ?

О: Нет. (правда)

В: На немцев?

О: Нет. (правда)

В: Значит, на Израиль.

О: Нет. (ложь)

В: Вы действительно студент?

О: Да. (ложь)

В: Что вы изучаете?

О: Я изучаю химию в университете Каира. (правда) Специализируюсь на полимерах. (правда) Хочу стать инженером-нефтехимиком. (ложь)

В: Что такое полимеры?

О: Сложные органические соединения, состоящие из цепочек молекул; самый распространенный — полиэтилен. (правда)

В: Как вас зовут?

О: Я уже сказал — Тофик эль-Масири. (ложь)

В: К вашей голове и груди прикреплены датчики, измеряющие ваш пульс, сердцебиение, дыхание, потоотделение. Когда вы лжете, вас выдает метаболизм — учащается дыхание, появляется испарина и так далее. Прибор нам подарили русские друзья; если вы говорите неправду, он это фиксирует. Кроме того, мне известно, что Тофик эль-Масири мертв. Так кто вы?

О: (молчит)

В: К головке вашего пениса прикреплен провод; он подключен вот к этой кнопке. Если я нажму на нее…

О: (кричит от боли)

В: …вас ударит током. Мы поместили ваши ноги в ведро с водой, чтобы усилить действие. Как вас зовут?

О: Абрам Амбаш.

Электрошок создает помехи в работе детектора.

В: Можете закурить.

О: Спасибо.

В: Хотите верьте, хотите нет, я ненавижу эту работу, а от тех, кому она нравится, толку мало, вот в чем беда. Здесь нужна тонкость восприятия, понимаете? Я — человек чувствительный, мне неприятно смотреть, как люди страдают. А вам?

О: (молчит)

В: Сейчас вы пытаетесь придумать способ противостоять мне. Не надо, не тратьте время зря. Против современных технологий… м-м… опроса защиты нет. Как вас зовут?

О: Абрам Амбаш. (правда)

В: Кто ваш босс?

О: Не понимаю, о чем вы. (ложь)

В: Бош?

О: Нет, Фридман.

В: Это Бош.

О: Да. (ложь)

В: Нет, не Бош — Кранц.

О: Пусть будет Кранц — как угодно. (правда)

В: Как вы выходите на связь?

О: С помощью радиопередатчика. (ложь)

В: Вы говорите неправду.

О: (кричит)

В: Как вы выходите на связь?

О: Через почтовый ящик в пригороде.

В: Вам кажется, что показания детектора будут неверными, когда вы ощущаете боль, и значит, пытки — ваше спасение. Вы правы лишь отчасти. Это очень умная машина; я потратил многие месяцы на ее изучение. После удара током понадобится лишь несколько секунд для перенастройки прибора на ваш ускоренный метаболизм, и тогда я снова пойму, что вы лжете. Как вы выходите на связь?

О: Через почтовый… (кричит)

В: Али! Он слишком сильно дергается — ноги высвободил. Привяжи его получше. Подбери ведро и налей побольше воды.

(пауза)

Так, очнулся. Ты свободен. Тофик, вы меня слышите?

О: (неразборчиво)

В: Как вас зовут?

О: (молчит)

В: Придется немножко…

О: (кричит)

В: …простимулировать…

О: Абрам Амбаш.

В: Какой сегодня день недели?

О: Суббота.

В: Что вам давали на завтрак?

О: Конские бобы.

В: Сколько будет двадцать минус семь?

О: Тринадцать.

В: Кто вы по профессии?

О: Я — сту… нет, не надо, ну пожалуйста! Агент! Да, агент, только не нажимайте, бога ради!

В: Как вы выходите на связь?

О: С помощью шифрованных телеграмм.

В: Можете закурить. Держите… а, губы не слушаются… Давайте я помогу… вот так…

О: Спасибо.

В: Постарайтесь успокоиться. Не забывайте: пока вы говорите правду, больно не будет.

(пауза)

Вам лучше?

О: Да.

В: Мне тоже. Теперь расскажите о профессоре Шульце. Зачем вы за ним следили?

О: Мне приказали. (правда)

В: Тель-Авив?

О: Да. (правда)

В: Кто в Тель-Авиве?

О: Не знаю. (промежуточные показания)

В: А вы предположите.

О: Бош. (промежуточные показания)

В: А может, Кранц?

О: Может. (правда)

В: Хороший парень этот Кранц, надежный. Кстати, как там его жена?

О: Отлично; я… (кричит)

В: Его жена умерла в 1958-м. Зачем вы заставляете меня причинять вам боль? Чем занимался Шульц?

О: Два дня осматривал достопримечательности, затем уехал в пустыню на сером «Мерседесе».

В: А вы влезли в его квартиру.

О: Да. (правда)

В: И что удалось выяснить?

О: Он — ученый. (правда)

В: Еще?

О: Американец. (правда) Это все. (правда)

В: Кто был вашим инструктором?

О: Эртл. (промежуточные показания)

В: Но на самом деле его зовут не так.

О: Не знаю. (ложь) Нет! Не нажимайте! Сейчас вспомню, погодите… Кажется, кто-то говорил, что его зовут Мэннер. (правда)

В: А, Мэннер… Жаль. Он из старой гвардии — считает, что агенты на допросах должны держаться до последнего. Вот из-за него вы теперь и страдаете. А ваши коллеги? Кто учился вместе с вами?

О: Я не знаю их настоящие имена. (ложь)

В: Точно?

О: (кричит)

В: Фамилии.

О: Не всех…

В: Назовите тех, кого знаете.

О: (молчит)

(кричит)

Заключенный потерял сознание.

(пауза)

В: Как вас зовут?

О: М-м… Тофик. (кричит)

В: Что вы ели на завтрак?

О: Не знаю.

В: Сколько будет двадцать минус семь?

О: Двадцать семь.

В: Что вы передали Кранцу о профессоре Шульце?

О: Достопримечательности… Ливийская пустыня… слежка прервана…

В: Кто учился вместе с вами?

О: (молчит)

В: Кто учился вместе с вами?

О: (кричит)

В: Кто учился вместе с вами?

О: «Если я пойду и долиною смертной тени…»[246]

В: Кто учился вместе с вами?

О: (кричит)

Допрашиваемый скончался.

Каваш назначил встречу, и Пьер Борг отправился на нее, не раздумывая. Место и время не обсуждались: Каваш — непревзойденный двойной агент, а это дорогого стоит.

Они условились встретиться на станции Оксфорд-Сёркус линии Бейкерлоо. Дожидаясь Каваша, глава «Моссада»[247] стоял в дальнем углу платформы и читал объявление о курсе лекций по теософии. Он понятия не имел, почему араб выбрал Лондон, как объяснил своим боссам необходимость поехать туда и, наконец, почему Каваш был предателем. Однако именно этот человек помог израильтянам выиграть две войны и избежать третьей, и Борг в нем нуждался.

Тем более он догадывался, о чем хочет поговорить Каваш.

Его очень беспокоило дело Шульца. Все началось со стандартной слежки — как раз то, что нужно для новенького, еще совсем «зеленого» агента: выдающийся американский физик, находясь на отдыхе в Европе, неожиданно решает отправиться в Египет. Первый тревожный звонок прозвучал, когда Тофик упустил Шульца; тогда Борг решил повысить приоритет проекта. Внештатный журналист из Милана, иногда наводивший справки для немецкой разведки, выяснил, что билет на самолет до Каира Шульцу купила жена египетского дипломата в Риме. Затем ЦРУ передало «Моссаду» спутниковые снимки района Каттары, где были замечены следы строительства. Тут Борг припомнил: именно туда направлялся Шульц, когда Тофик его потерял.

Что-то за всем этим скрывалось, и неизвестность не давала ему покоя.

Он беспокоился постоянно: не из-за египтян, так из-за сирийцев или фидаев[248]; не из-за врагов, так из-за друзей — а вдруг предадут? Такая у него была работа — беспокойная. Мать однажды сказала ему: «Работа ни при чем; таким уж ты уродился — весь в отца. Будь ты хоть садовником, все равно переживал бы». Может, она и права… И все же паранойя — единственное разумное состояние для главы шпионской организации.

А теперь еще Тофик прервал связь — и это было самым тревожным знаком.

Оставалась надежда, что ситуацию прояснит Каваш.

На станцию с грохотом влетел поезд. Борг разглядывал афишу, на которой преобладали еврейские фамилии. Надо было стать кинопродюсером, подумал он.

Поезд отошел, и на Борга упала тень. Он поднял голову и увидел спокойное лицо Каваша.

— Спасибо, что пришел, — как всегда, сказал араб.

— Что нового?

— В пятницу пришлось взять одного из твоих ребят в Каире.

— Пришлось?!

— Военная разведка сопровождала ВИП-персону; парень висел у них на хвосте. Оперативников в городе нет, вот они и попросили мое управление снять его.

— Вот черт! — выругался Борг. — И что с ним стало?

— Стандартная процедура: допросили и ликвидировали, — печально ответил Каваш. — Его звали Абрам Амбаш; рабочий псевдоним — Тофик эль-Масири.

— Он назвал тебе настоящую фамилию? — нахмурился Борг.

— Пьер, он мертв.

Борг раздраженно дернул головой: Каваш любил заострять внимание на эмоциях.

— Как же вы его раскололи?

— Мы используем русское оборудование — комбинацию электрошока с детектором лжи. К такому вы их не готовите.

Борг усмехнулся.

— Если б мы их об этом предупреждали, кто бы к нам пошел?.. О чем еще он проговорился?

— Ничего нового. Он не успел — я вовремя заставил его умолкнуть.

— Ты?!

— Я проводил допрос — нужно было проследить, чтобы он не сказал лишнего. Теперь все записывается на пленку и протокол подшивается к делу — учимся у русских. — Карие глаза подернулись грустью. — А ты предпочел бы, чтобы кто-то другой убивал твоих ребят?

Борг пристально посмотрел на него и отвернулся. Опять сантименты!

— И что же он накопал на Шульца?

— Некий агент повез его в Ливийскую пустыню.

— Да, но зачем?

— Не знаю.

— А кто знает? Ты в разведке или где?!

Борг подавил раздражение. Ладно, пусть все идет своим чередом; если у Каваша есть информация, он ею поделится.

— Я не в курсе — для этого дела создали особую группу, — ответил Каваш. — Мое управление не проинформировали.

— И это все, что Тофик успел сделать?

В мягком голосе араба неожиданно зазвучали гневные нотки:

— Мальчик умер за тебя.

— Я поблагодарю его на небесах. Значит, эта смерть была напрасной?

— Вот что он забрал из квартиры Шульца. — Каваш сунул руку во внутренний карман пальто и достал маленькую квадратную коробочку из синего пластика.

Борг взял ее.

— Откуда ты знаешь, что из его квартиры?

— На ней обнаружены отпечатки Шульца. Кроме того, мы взяли Тофика сразу после того, как он залез в квартиру.

Борг открыл коробочку и достал светонепроницаемый конверт; в нем оказался фотонегатив.

— Мы проявили пленку, — сказал араб. — Пусто.

С чувством глубокого удовлетворения Борг собрал коробку и сунул ее в карман. Теперь все встало на свои места; теперь он знает, что надо делать.

Подошел поезд.

— Уже поедешь? — спросил Борг.

Каваш слегка нахмурился и кивнул. Двери открылись, и он шагнул внутрь.

— Понятия не имею, для чего эта коробочка.

«Я тебе не по душе, — подумал Борг, — но все равно ты — отличный парень». Он тонко улыбнулся в закрывающиеся двери.

— Я знаю для чего.

Глава 2

Молодой американке нравился Нат Дикштейн.

Они мотыжили и пололи сорняки бок о бок на пыльном винограднике, обдуваемые легким бризом с Галилейского моря. Дикштейн работал в шортах и сандалиях, сняв рубашку с пренебрежением к солнцу, свойственным лишь городским жителям.

Карен тайком поглядывала на него в перерывах — что она делала частенько, хотя он почти не отдыхал. Тощий — узкие плечи, впалая грудь, узловатые локти и колени, — но крепкий: жилистые мышцы завораживающе перекатывались под смуглой кожей в шрамах. Как всякой чувственной женщине, Карен хотелось прикоснуться к этим шрамам и спросить, откуда они.

Иногда он поднимал голову, ловил ее взгляд, улыбался в ответ, ничуть не смущенный, и продолжал работу. Темные глаза скрывались под очками в дешевой круглой оправе, как у Джона Леннона — среди поколения Карен это считалось модным. Темными были и волосы, слишком короткие на ее вкус. Угловатая улыбка делала его моложе, однако лагерная татуировка на запястье говорила о том, что ему никак не меньше сорока.

Нат прибыл в кибуц[249] летом 1967 года, вскоре после Карен. Она приехала сюда, прихватив дезодоранты и противозачаточные таблетки, в поисках места, где можно жить по заветам хиппи и при этом не «балдеть» круглыми сутками. Его привезли на «Скорой». Она предположила, что его ранили на Шестидневной войне[250]; соседи по кибуцу не отрицали такой возможности.

Карен приняли дружелюбно, но настороженно; Ната Дикштейна встретили, как долгожданного блудного сына. Все столпились вокруг него, хлопоча, кормили супом и утирали слезы при виде его ран.

Если Дикштейн был их сыном, то Эстер, старейший член кибуца — матерью. Карен как-то заметила: «Она похожа на мать Голды Меир»[251], на что кто-то ответил: «Скорее уж на отца», и все засмеялись. Эстер расхаживала по деревне, опираясь на палку, и раздавала непрошеные советы, большей частью весьма мудрые. Она стояла на страже возле комнаты больного Дикштейна, отгоняя шумную детвору, размахивала палкой и обещала задать всем взбучку, хотя никто ее не боялся. Раненый оправился довольно быстро. Через несколько дней он уже сидел во дворе, чистил овощи для кухни и травил пошлые байки ребятам постарше. Две недели спустя Дикштейн вовсю работал на поле, уступая в сноровке лишь самым молодым.

Его прошлое было туманным, хотя Эстер однажды рассказала Карен историю его прибытия в Израиль в 1948-м, во время войны за независимость.

Для Эстер сорок восьмой год был чуть ли не вчера. В двадцатых годах, до эмиграции в Палестину, она жила в Лондоне и активно участвовала в нескольких леворадикальных течениях, от суфражизма до пацифизма, но память ее уходила еще глубже, в смутные ночные кошмары русских погромов. Она сидела под смоковницей, покрывая лаком стул, сделанный ее же заскорузлыми руками, и неторопливо рассказывала; Дикштейн в ее интерпретации походил на смышленого проказливого мальчишку.

— Ну вот, собралась компания — человек восемь или девять; кто из университета, кто — простые работяги с Ист-Энда. Денег ни у кого не оказалось, иначе они бы все прогуляли, не доезжая до Франции. До Парижа добрались на попутках, там вскочили на товарняк до Марселя. Оттуда чуть ли не большую часть пути до Италии прошли пешком, потом украли немецкую штабную машину, «Мерседес», и доехали до самого мыска «сапога». — Лицо Эстер лучилось улыбкой, и Карен подумала, что та была бы не прочь поучаствовать в приключениях. — Нат уже бывал в Сицилии и вроде как знался с мафией. С войны у них осталась куча оружия, которое пригодилось бы Израилю — но откуда взять деньги? Так он что сделал: уговорил сицилийцев продать арабам целое судно, груженное автоматами, и сообщить евреям место погрузки. Те сразу смекнули, в чем дело, и поддержали идею! Сделка состоялась, сицилийцы получили денежки, а Нат с друзьями выкрал судно вместе с грузом и уплыл на нем в Израиль!

Карен громко рассмеялась; пасущаяся рядом коза неодобрительно покосилась на нее.

— Погоди, это еще не все, — продолжила Эстер. — Кто-то из мальчиков-студентов занимался греблей, один из рабочих оказался докером — но на этом их знания о морских путешествиях и заканчивались. И вот плывут они на судне водоизмещением в пять тысяч тонн бог знает куда… Ладно, надо как-то осваивать навигацию. Начали с азов: у судна есть карты и компас. Нат вычитал в книжке, как завестись, но не нашел, как остановиться. Так они на всех парах ворвались в Хайфу, словно банда шалопаев; кричали, махали, бросали кепки в воздух — и врезались прямо в причал! Конечно, их тут же простили — оружие было буквально на вес золота. С тех пор его и прозвали Пиратом.

Сейчас, в мешковатых шортах и простеньких очках, он мало похож на пирата, подумала Карен, и все же хорош собой. Как бы его соблазнить? Она явно ему нравится и не раз давала понять, что не против; однако он не спешил этим воспользоваться. Может, она для него слишком молода и невинна? Или он вообще не интересуется женщинами…

Его голос внезапно прервал поток мыслей:

— Пожалуй, на сегодня хватит.

Она взглянула на солнце — да, пора домой.

— Ты сделал вдвое больше меня!

— Сила привычки. Я ведь здесь уже лет двадцать с перерывами — тело помнит нагрузку.

Они возвращались в деревню; небо над ними играло пурпурно-желтыми красками.

— А чем ты занимаешься в перерывах?

— Да так, по мелочи… Отравляю колодцы, похищаю христианских младенцев.

Карен засмеялась.

— Ну и как тебе тут по сравнению с Калифорнией?

— Здесь чудесно, — ответила она. — Хотя до настоящего равноправия женщин еще далеко; предстоит немало работы.

— Об этом сейчас много говорят.

— Ты-то больше помалкиваешь.

— Знаешь, по-моему, лучше самим отвоевать свободу, чем получить ее на блюдечке.

— Звучит как оправдание, чтобы ничего не делать, — заметила Карен.

Дикштейн рассмеялся.

— Я собираюсь почитать Мотти.

— А можно мне с тобой?

— Почему бы нет. — Он взглянул на часы. — У нас как раз есть время ополоснуться. Приходи через пять минут.

Они разошлись, и Карен отправилась в душевые. Кибуц — лучшее место для сироты, подумала она, снимая одежду. Оба родителя Мотти погибли — отец подорвался в атаке на Голанских высотах в последней войне, а мать убили годом раньше в перестрелке с фидаями; оба были близкими друзьями Дикштейна. Конечно, для ребенка это трагедия, но все-таки он спит в той же постели, ест за тем же столом, и главное, вокруг сотня любящих взрослых, готовых о нем заботиться. Мальчика не скинули на стареющую бабушку, или равнодушную тетку, или, что хуже всего, в приют. А еще у него есть Нат.

Смыв пыль, Карен переоделась в чистое и пошла в комнату Дикштейна. Мотти уже сидел у него на коленях, посасывая палец и слушая «Остров сокровищ» на иврите. Прежде Карен ни разу не слышала, чтобы на иврите разговаривали с акцентом кокни. Сейчас его речь звучала еще более странно, поскольку Нат читал за разных персонажей: то высоким голосом за Джима, то утробным рыком за Джона Сильвера, то полушепотом за Бена Ганна. Карен наблюдала за ними в желтом свете электрической лампы: Дикштейн больше смахивал на мальчишку, а Мотти — на взрослого.

Закончив главу, они проводили Мотти в спальню, поцеловали на ночь и перешли в столовую. «Если мы и дальше будем повсюду ходить вместе, люди решат, что мы уже любовники», — подумала Карен.

После ужина Эстер рассказала анекдот, блестя глазами, словно молодая девушка.

— Когда я впервые приехала в Иерусалим, в ходу была поговорка: если у тебя есть пуховая подушка, можно купить дом.

Дикштейн с готовностью заглотил наживку.

— Как так?

— Смотри: за хорошую подушку можно выручить фунт. С этими деньгами ты вступаешь в кредитный кооператив и берешь взаймы десять фунтов. Дальше находишь небольшой клочок земли. Хозяин участка примет твои десять фунтов в качестве задатка, а на остальное выпишет вексель — вот ты уже и землевладелец! Теперь идешь к застройщику и говоришь: «Постройте дом на моем участке. Мне ничего не надо — только выделите скромную квартирку для моей семьи».

Все рассмеялись, и вдруг Нат обернулся. Карен проследила за ним взглядом: в дверях стоял незнакомый коренастый мужчина лет сорока с мясистым грубым лицом. Нат встал и подошел к нему.

— Не забивай себе голову, деточка, — тихо сказала Эстер. — Он никогда не женится.

Карен взглянула на нее и вновь обернулась к двери, но там уже никого не было. Несколько мгновений спустя послышался звук отъезжающей машины. Эстер положила большую, грубую ладонь на нежную руку девушки и сжала.

Свет фар черного «Ситроена» рассекал непроглядную темноту. На заднем сиденье устроились Нат Дикштейн и Пьер Борг. Телохранитель Борга вел машину; рядом с ним лежал пистолет.

Дикштейну никогда не удавалось увидеть себя со стороны, таким, каким его видели другие: компетентным, даже блестящим агентом, способным выжить в любой ситуации. Позднее, когда ему придется напрячь все силы, лавируя в лабиринте ситуаций и сражаясь с людьми и обстоятельствами, для страха не останется места; но сейчас, когда Борг еще только собирался ввести его в курс дела, не было ни планов, ни прогнозов, ни данных для анализа. Он понимал лишь одно: придется забыть о покое, о солнце, о простой работе на свежем воздухе; его ожидали страшный риск, реальная опасность, ложь, боль, кровавая резня и, возможно, даже смерть. Нат сидел нахохлившись в углу машины, плотно скрестив руки на груди, поглядывая на тускло освещенное лицо Борга и ощущая отвратительную пустоту в желудке от страха перед неизвестностью.

В слабом, неверном свете Борг походил на великана из сказки. У него были грубые черты лица: толстые губы, широкие скулы и глаза навыкате под густыми нависшими бровями. Еще в детстве его считали уродливым — таким он и вырос. Когда Борг нервничал, как сейчас, то постоянно трогал себя за лицо: прикрывал рот, потирал нос, почесывал лоб в бессознательной попытке скрыть свою неприглядность. Как-то в расслабленной обстановке Дикштейн спросил его:

— Почему ты вечно на всех орешь?

— Потому что рожи у них больно смазливые, — ответил Борг.

Они всегда затруднялись в выборе языка общения. Борг был франкоканадцем и на иврите не говорил. Дикштейн отлично знал иврит, но по-французски объяснялся весьма посредственно. Как правило, останавливались на английском.

Дикштейн работал на Борга уже десять лет, но до сих пор относился к нему неприязненно. Он понимал его тревожную натуру и уважал за профессионализм и маниакальную преданность израильской разведке, но, с точки зрения Дикштейна, для нормальных человеческих отношений требовалось нечто большее. У Борга всегда находились веские причины лгать ему, однако от этого ложь не становилась менее противной.

Дикштейн отыгрывался той же монетой: не говорил, куда направляется, или врал; будучи на задании, никогда не выходил на связь по расписанию — просто звонил или посылал сообщения с безапелляционными требованиями. Иногда он даже скрывал от Борга часть плана или весь план действий, что лишало последнего возможности вмешиваться и навязывать свои схемы. Кроме того, так безопаснее — Борг мог посчитать необходимым передать какую-то информацию политикам, а от тех она просочилась бы к противнику. Дикштейн знал, что он в выигрышном положении — Борг был обязан ему своей успешной карьерой, — и выжимал из этого максимум возможностей.

«Ситроен» с рычанием пронесся через опустевший арабский город Назарет — видимо, наступил комендантский час — и вновь нырнул в темноту, устремляясь в сторону Тель-Авива. Борг закурил тонкую сигару и начал разговор:

— После Шестидневной войны один из умников в Министерстве обороны написал доклад под названием «Неизбежный крах Израиля». Аргументы его были таковы: во время войны за независимость Израиль покупал оружие у Чехословакии. Когда страны соцлагеря перешли на сторону арабов, мы обратились к Франции, а позже — к Западной Германии. Как только арабы прослышали об этом, немцы отменили все сделки. Франция наложила эмбарго после Шестидневной войны. Штаты и Великобритания упорно отказываются снабжать нас оружием. Таким образом, наши источники отпадают один за другим.

Предположим, нам удастся восполнить потери, если мы найдем новых поставщиков и создадим свою военную промышленность; но даже тогда Израиль останется позади в гонке вооружений на Ближнем Востоке. Нефтедобывающие страны всегда будут богаче нас. Наши расходы на оборону уже и так давят на госбюджет тяжким грузом, тогда как врагам некуда девать свои миллиарды. У них десять тысяч танков — значит, нам понадобится шесть тысяч; у них двадцать тысяч — нам нужно двенадцать, и так далее. Всего лишь удваивая затраты на вооружение каждый год, они развалят нашу экономику, не сделав ни единого выстрела.

Наконец, в новейшей истории Ближнего Востока прослеживается некий алгоритм краткосрочных войн, повторяющихся раз в десятилетие. Логика данного алгоритма работает против нас. Арабы могут позволить себе проигрывать время от времени, мы — нет: наше первое поражение будет и последним.

Вывод: для того чтобы выжить, нам необходимо вырваться из замкнутого круга, в который нас загнал противник.

Дикштейн кивнул.

— Эта мысль не нова. Стандартный аргумент для лозунга «Мир любой ценой». Наверняка того умника уволили из министерства.

— Ошибаешься — и в том, и в другом. Вот что он говорит дальше: «В следующий раз, когда на нас нападут арабы, мы должны нанести — или иметь возможность нанести — в ответ сокрушительный удар. Нам необходимо ядерное оружие».

Дикштейн замер на секунду, затем протяжно присвистнул. Будучи озвученной, невероятная прежде мысль казалась теперь совершенно очевидной. Да ведь это разом все изменит! Он помолчал, переваривая информацию; в мозгу роились десятки вопросов. Помогут ли американцы? Одобрит ли правительство? Не ответят ли арабы тем же?

— Значит, умник из министерства, говоришь? Наверняка Моше Даян[252].

— Без комментариев, — ответил Борг.

— И что, кабинет министров одобрил?

— Поначалу устроили долгие прения. Кое-кто из представителей старшего поколения возражал: мол, не для того они жизнь положили, чтобы потом сидеть и смотреть, как Ближний Восток сотрут с лица Земли в ядерной катастрофе. А оппозиция привела такой аргумент: если мы раздобудем бомбу, арабы тоже подсуетятся, и баланс сил останется прежним. Как выяснилось, они ошибались.

Борг сунул руку в карман, достал маленькую пластиковую коробочку и передал Дикштейну. Тот включил боковой свет и принялся ее рассматривать. Она была синего цвета, плоская и умещалась на ладони; внутри лежал конверт из плотной светонепроницаемой бумаги.

— Что это?

— В феврале в Каир прибыл некий Фридрих Шульц, физик. По национальности — австриец, работает в Штатах. Судя по всему, отдыхал в Европе; его билет в Каир оплачен египетским правительством.

Я назначил слежку, но он ускользнул от нашего мальчика и на двое суток исчез в Ливийской пустыне. Судя по спутниковым снимкам из ЦРУ, в том районе разворачивается какое-то масштабное строительство. Когда Шульц вернулся, у него в кармане обнаружили вот такую штуку. Это индивидуальный дозиметр; в конверте — кусок обычной фотопленки. Его можно положить в карман, прикрепить к отвороту пиджака или на пояс. Если ты подвергся облучению, при проявке пленка будет частично засвечена. Такие дозиметры носят все, кто работает на атомной станции или посещает ее.

Дикштейн выключил свет и отдал контейнер.

— Иными словами, арабы уже делают атомные бомбы, — тихо сказал он.

— Вот именно! — Борг зачем-то повысил голос.

— Значит, правительство дало добро на изготовление собственной бомбы?

— В принципе да.

— То есть?

— Имеются некоторые сложности практического характера. Сам «часовой механизм», так сказать, довольно прост. Любой, кто может смастерить обычную бомбу, справится и с атомной. Проблема в том, чтобы достать взрывчатое вещество — плутоний. Его можно получить из атомного реактора как побочный продукт выработки. Реактор у нас есть в Димоне, в пустыне Негев. Ты в курсе?

— Да.

— В нашей стране это, похоже, секрет Полишинеля. Однако для извлечения плутония из отработанного топлива необходимо соответствующее оборудование. Мы могли бы построить перерабатывающий завод, но у нас нет своего урана, чтобы прогнать через реактор.

— Погоди-ка, — нахмурился Дикштейн. — Разве мы не используем уран для обычной работы реактора?

— Нам поставляют его из Франции — при условии, что мы возвращаем использованное топливо обратно на переработку, а плутоний они извлекают сами.

— Другие поставщики?

— Навяжут те же условия — это часть договора о нераспространении ядерного оружия.

— Но ведь рабочие на реакторе могут оставить немного отработанного топлива себе — так, чтобы никто не заметил.

— Не могут. Исходя из объема поставляемого урана рассчитывается точное количество плутония на выходе; учитывают все тщательно, поскольку вещество очень дорогое.

— Значит, проблема в том, как раздобыть уран?

— Ага.

— И решение?..

— Ты его украдешь.

Дикштейн посмотрел в окно. Взошла луна и осветила стадо овец, сгрудившееся в углу поля; за ними, опираясь на посох, присматривал пастух-араб — готовый библейский сюжет. Значит, вот оно что: нужно украсть уран для Земли Обетованной. В прошлый раз это было убийство лидера террористов в Дамаске; до того — шантаж богатого араба в Монте-Карло, финансировавшего фидаев.

Пока Борг говорил о политике и ядерных реакторах, Дикштейн слушал с интересом, забыв о себе. Теперь же он вспомнил, что все это касается его напрямую. Вновь нахлынули тошнотворный страх и воспоминания. После смерти отца семья отчаянно бедствовала; когда приходили кредиторы, Ната посылали отвечать: «Мамы нет дома». Те знали, что это ложь, и он это понимал; они смотрели на мальчика со смешанным чувством жалости и презрения, пронзавшим его насквозь.

Он никогда не забудет то ощущение невыносимого унижения… И вот оно вернулось, запульсировало, словно маяк из подсознания: «Натаниэль, пойди-ка укради немножко урана для своей родины».

Матери он всегда отвечал: «Ну почему я должен?»

И сейчас он спросил Борга:

— Если мы все равно собираемся красть, почему бы тогда просто не купить уран, а потом отказаться вернуть на переработку?

— Потому что так все узнают о нашей затее.

— И?

— Экстракция займет несколько месяцев. За это время могут случиться две вещи: во-первых, египтяне ускорят свою программу, во-вторых, на нас надавят американцы и заставят отказаться от идеи атомного оружия.

— А… — Это ухудшало положение. — Значит, украсть надо так, чтобы никто на нас не подумал.

— Даже больше того. — Голос Борга был резким и хриплым. — Никто не должен догадаться, что это кража. Все должно выглядеть как недоразумение. Владельцы и прочие международные организации будут настолько обескуражены пропажей, что сочтут нужным ее замять. А когда обнаружат правду, будет поздно — они сами себя скомпрометируют замалчиванием.

— Рано или поздно все откроется.

— Но сперва мы получим бомбу.

Они ехали вдоль побережья; справа в лунном свете поблескивало Средиземное море. Дикштейн заговорил и с удивлением отметил нотки усталой покорности в своем голосе:

— О каком объеме идет речь?

— На двенадцать бомб понадобится около сотни тонн желтого кека — урановой руды.

— Значит, незаметно положить в карман не удастся. — Дикштейн нахмурился. — И сколько она стоит?

— Около миллиона долларов.

— Думаешь, они вот так просто возьмут и замнут скандал?

— Если все сделать по уму.

— Но как?

— А это уже твоя работа, Пират.

— Боюсь, задача невыполнима.

— А надо выполнить. Я уже сказал премьер-министру, что мы справимся. Нат, моя карьера висит на волоске.

— Да пошел ты к черту со своей карьерой!

Борг нервно закурил еще одну сигару. Дикштейн приоткрыл окно, чтобы проветрить. Внезапная вспышка злости не имела отношения к неуклюжей попытке Борга воззвать к его чувствам — Пьер никогда не отличался способностью к эмпатии. На самом деле из колеи его выбили неожиданно возникшие в голове картины ядерных облаков над Иерусалимом и Каиром; хлопковые поля у берегов Нила и виноградники возле Галилейского моря, выжженные радиоактивными осадками; весь Ближний Восток, превращенный в мертвую пустыню; поколения генетических уродов…

— И все же мирное урегулирование было бы лучшим выходом.

Борг пожал плечами.

— Вот уж не знаю. Я в политику не лезу.

— Ага, конечно!

— Слушай, раз у них уже есть бомба, что нам остается? — вздохнул Борг.

— Если б все было так просто, мы бы созвали пресс-конференцию, объявили, что египтяне изготавливают бомбу, — и пусть мировое сообщество их останавливает. Мне кажется, наши в любом случае хотят ее заполучить, а все остальное — лишь повод.

— А если они правы? Сколько можно воевать? Однажды мы проиграем.

— Надо заключить мир.

Борг фыркнул.

— Ты такой наивный, это что-то!

— Мы могли бы в чем-то уступить: оккупированные территории, Закон о возвращении[253], равные права для арабов в Израиле…

— У арабов и так равные права.

Дикштейн невесело усмехнулся.

— Ты такой наивный, это что-то!

— Послушай! — Усилием воли Борг взял себя в руки. Дикштейн понимал его чувства, разделяемые многими израильтянами: они считали, что, если подобные либеральные идеи распространятся в обществе, это будет начало конца — уступка последует за уступкой, пока всю землю не подадут арабам на тарелочке; такая перспектива больно била по национальному самосознанию. — Послушай, — повторил он. — Может, нам и стоило бы продать право первородства за чечевичную похлебку, но в реальности граждане нашей страны не станут голосовать за «мир любой ценой». Да ты и сам в глубине души понимаешь, что арабам мир тоже не особо нужен. Нам все равно придется с ними воевать; а раз так, то мы должны победить — а для этого нам нужен уран.

— Вот что меня в тебе особенно бесит — ты почти всегда прав, — сказал Дикштейн.

Борг опустил стекло и выбросил окурок, рассыпавший искры, словно маленькая шутиха. Впереди виднелись огни Тель-Авива: они почти приехали.

— Знаешь, обычно мне не приходится спорить с агентами о политике, — сказал Борг. — Они просто выполняют приказы, как и подобает.

— Не верю, — ответил Дикштейн. — Мы нация идеалистов.

— Возможно.

— Был у меня один знакомый, звали его Вольфганг. Он тоже любил повторять: «Я всего лишь выполняю приказ», а потом ломал мне ногу.

— Да, ты рассказывал.

Когда предприятие нанимает бухгалтера, тот первым делом говорит, что у него слишком много работы по распределению финансовых ресурсов компании, а для ведения учета нужно нанять младшего бухгалтера. Нечто подобное происходит и у тайных агентов. Государство создает службу разведки с целью выяснить, сколько танков у соседа и где он их прячет; но не успеете вы произнести «МИ-5», как они заявят, что слишком заняты слежкой за подрывными элементами на родине, поэтому для нужд военной разведки требуется отдельное подразделение.

Так было и в Египте в 1955 году. Недавно созданную спецслужбу разделили на два управления: военная разведка занималась подсчетом израильских танков, а Департамент общих расследований снимал все сливки.

Во главе обоих подразделений стоял руководитель службы общей разведки — видимо, чтобы еще больше все запутать; формально он подчинялся непосредственно министру внутренних дел. Однако контролировать разведку непременно пытается и глава государства. На то есть две причины. Во-первых, агенты постоянно разрабатывают совершенно безумные проекты убийств, шантажа или захвата территории; если их воплотить в жизнь, может выйти ужасный скандал, так что президенты и премьер-министры считают необходимым лично присматривать за этими инстанциями. Во-вторых, служба разведки — источник власти, особенно в странах с нестабильной обстановкой, а глава государства всегда стремится прибрать эту власть к рукам.

Таким образом, на практике руководитель службы общей разведки в Каире подчинялся либо президенту, либо его довереннному лицу.

Каваш — тот самый араб, который допрашивал Тофика и передал дозиметр Пьеру Боргу, — работал в Департаменте общих расследований, более светской части системы. Он был человеком умным и целостным, но при этом глубоко религиозным. Его крепкая вера, доходящая порой до мистицизма, порождала самые невероятные убеждения. Он принадлежал к той ветви христианства, которая считала, что возвращение евреев в Землю Обетованную предписано Библией и является предвестием конца света. Следовательно, препятствовать возвращению значило совершить грех, а способствовать — богоугодное дело. Именно поэтому Каваш стал двойным агентом.

Работа заменяла ему все. Следуя своей вере, Кавашу мало-помалу пришлось свести на нет общение с друзьями, соседями и даже — за некоторым исключением — с семьей. Из личных амбиций осталось лишь желание попасть в рай после смерти. Он вел аскетический образ жизни; единственным земным удовольствием для него стало интеллектуальное превосходство над противником. Каваш во многом походил на Пьера Борга, кроме одного: он был счастливым человеком.

Однако сейчас его тоже беспокоило дело профессора Шульца: пока что в этой игре он терял очки. Проблема заключалась в том, что проект «Каттара» вел Департамент военной разведки. Наконец, после длительного поста и медитации, бессонной ночью Каваш разработал план внедрения.

В Главном управлении разведслужбы, координировавшем оба департамента, работал его троюродный брат Ассам. Каваш был младше его, но отличался куда большей хитростью и сообразительностью.

Жарким днем братья сидели в задней комнате маленькой грязной кофейни на улице Шерифа Паши, пили тепловатый лаймовый кордиал и отгоняли мух, выпуская клубы табачного дыма. Они походили на друг друга — в одинаковых легких костюмах, с тонкими усиками а-ля Насер[254]. С помощью Ассама Каваш намеревался разузнать о Каттаре; для этого он продумал убедительную стратегию поведения, на которую тот должен купиться. Однако дело следовало вести очень тонко и деликатно. Внешне Каваш сохранял обычное хладнокровие, ничем не выдавая внутреннего волнения.

Для начала он выбрал тактику прямолинейности:

— Брат мой, ты знаешь, что происходит в Каттаре?

Красивое лицо Ассама приняло скрытное выражение.

— Если ты не в курсе, я ничем не могу помочь.

Каваш покачал головой.

— Никто и не требует от тебя раскрытия секретов; к тому же я и сам догадываюсь, о чем речь, — солгал он. — Проблема в другом: мне не нравится, что дело ведет Мараджи.

— Почему?

— Я беспокоюсь о твоей карьере.

— Мне нечего волноваться…

— А стоило бы. Имей в виду — Мараджи метит на твое место.

Хозяин кофейни принес блюдо олив и две питы. Каваш молча наблюдал за выражением лица Ассама: от природы закомплексованный, тот явно заглотил наживку.

— Я так понимаю, Мараджи отчитывается непосредственно перед министром?

— У меня есть доступ ко всем документам, — возразил Ассам, оправдываясь.

— Ну, мало ли что он там может шепнуть на личной аудиенции. Сейчас у него очень сильная позиция.

Ассам нахмурился.

— А ты-то откуда узнал об этом деле?

Каваш прислонился к прохладной бетонной стене.

— Один из людей Мараджи сопровождал кое-кого в Каире и засек «хвоста»: им оказался израильский агент по кличке Тофик. У Мараджи в городе нет своих людей, поэтому запрос телохранителя передали мне.

Ассам презрительно фыркнул.

— Мало того, что допустил за собой слежку, так еще и обратился не по адресу. Ну куда это годится!

— Все можно исправить, брат мой.

— Продолжай, — сказал Ассам, почесывая нос рукой, унизанной перстнями.

— Расскажи своему руководству о Тофике. Объясни, что Мараджи, при всех его несомненных талантах, не умеет подбирать людей, поскольку молод и неопытен — по сравнению с тобой, например. Настаивай на том, чтобы тебя назначили ответственным за кадры на проекте «Каттара», и посади туда своего человека.

Ассам кивнул.

— Понимаю.

Каваш почувствовал вкус успеха. Он наклонился ближе и понизил голос:

— Руководство будет тебе признательно за выявление слабого места в деле повышенной секретности, а ты будешь в курсе всего, чем занимается Мараджи.

— Отличный план; сегодня же поговорю с начальником, — сказал Ассам. — Спасибо тебе, брат.

Оставалось добавить еще одну вещь — самую главную, но нужно выбрать правильный момент. Пожалуй, стоит выждать пару минут. Каваш поднялся и сказал:

— Ты всегда был моим покровителем!

Рука об руку они вышли в зной городских улиц.

— Сразу же займусь поиском нужного человека, — сказал Ассам.

— Ах да, кстати, — протянул Каваш, будто бы внезапно вспомнив незначительную деталь. — У меня есть на примете идеальный кандидат: умный, находчивый, осмотрительный — племянник моей покойной жены.

Ассам подозрительно прищурился.

— Значит, он будет обо всем докладывать тебе?

Каваш сделал оскорбленное лицо.

— Нет, ну если я прошу слишком многого… — Он поднял руки, словно сдаваясь.

— Ладно, — уступил Ассам. — Мы ведь всегда помогали друг другу.

Они дошли до угла; здесь их пути расходились.

Каваш с трудом сдерживал ликование.

— Я пошлю его к тебе; вот увидишь, он надежен.

— Быть по сему, — ответил Ассам.

Пьер Борг познакомился с Дикштейном лет двадцать назад. Тогда, в 1948-м, он посчитал, что парень не годится для этой работы, несмотря на выходку с краденым оружием. Тощий, бледный, нескладный, Нат не внушал доверия. Однако приказ спустили сверху, и Боргу пришлось дать ему шанс. Довольно быстро он понял, что мальчик хоть и невзрачен на вид, зато умен как черт. К тому же Дикштейн обладал странной притягательной силой. Кое-кто из женщин в «Моссаде» сходил от него с ума, чего другие — включая Борга — никак не могли понять. Впрочем, сам Дикштейн не выказывал интереса ни в ту, ни в другую сторону; в его досье значилось: «Личная жизнь отсутствует».

С годами он набрался опыта и уверенности в себе; теперь Борг полагался на него больше, чем на любого другого агента. Будь Дикштейн амбициознее, он легко мог бы занять место своего начальника.

И тем не менее Борг не представлял себе, как Дикштейн выполнит задание. Решение, принятое политиками в ходе дебатов, было очередным идиотским компромиссом, от которых страдают рядовые госслужащие: они согласились на кражу урана только при условии, что об этом никто не узнает, по крайней мере в ближайшие годы. Борг возражал: он стоял за отчаянное, лихое пиратство — и к черту последствия! Большинство в кабинете высказалось за более благоразумный вариант, но претворять его в жизнь пришлось людям Борга.

Среди агентов «Моссада» нашлись бы и другие кандидатуры, способные выполнить задание по заготовленной схеме; например, Майк, глава отдела спецопераций, или даже сам Борг. Однако никому из них, кроме Дикштейна, Борг не мог бы сказать прямо: «Вот тебе задача — иди и реши ее».

Они провели день на конспиративной квартире в Рамат-Гане, неподалеку от Тель-Авива. Проверенные сотрудники «Моссада» варили кофе, подавали еду и патрулировали сад. Утром Дикштейн встретился с молодым длинноволосым учителем физики из института Вейцмана в Реховоте. Тот коротко и доступно рассказал ему о химических свойствах урана, о природе радиоактивности и о принципах работы ядерного реактора. После обеда Дикштейн пообщался с сотрудником реактора в Димоне и узнал от него об урановых рудниках, обогатительных установках, производстве, хранении и транспортировке топливных материалов; о технике безопасности и международных нормах; и, наконец, о МАГАТЭ[255], Евратоме[256], Комиссии по атомной энергии США и Управлении по атомной энергетике Великобритании.

Вечером Борг и Дикштейн ужинали вместе. Борг, как обычно, делал вид, что сидит на диете: отказался от хлеба, зато выпил почти всю бутылку израильского красного вина. В качестве оправдания он убедил себя в необходимости успокоить нервы и скрыть волнение от Дикштейна.

После обеда Борг дал ему три ключа.

— Для тебя подготовлены запасные документы в Лондоне, Брюсселе и Цюрихе. Паспорта, водительские права, оружие и наличные хранятся в банковских ячейках. Если понадобится сменить личность, старые документы оставишь в ячейке.

Дикштейн кивнул.

— Кому докладывать — тебе или Майку?

«Как будто ты хоть раз докладывал, паршивец», — подумал Борг.

— Мне, пожалуйста, — ответил он. — При любой возможности сразу звони, используй шифр. Если до меня не дозвонишься, свяжись с любым посольством и передай сообщение через них — я попытаюсь до тебя добраться. В самом крайнем случае шли шифровки с дипломатической почтой.

Дикштейн безучастно кивнул: это были стандартные процедуры. Борг посмотрел на него пристально, пытаясь проследить за ходом его мыслей. Что он сейчас чувствует? Уже придумал, как все провернуть? А может, попытается ради проформы, а потом заявит: мол, нет никакой возможности? И верит ли он в то, что бомба действительно нужна Израилю?

— Я так понимаю, есть какие-то сроки? — уточнил Дикштейн.

— Да, но нам они неизвестны. — Борг принялся выковыривать лук из остатков салата. — Надо опередить египтян; значит, уран должен попасть к нам на переработку до того, как они запустят свой реактор. Ну а дальше все будет зависеть только от химических реакций — ни одна сторона не сможет ускорить субатомные частицы. Кто первый начал, тот первый и придет к финишу.

— Необходим агент в Каттаре, — сказал Дикштейн.

— Я работаю над этим.

— И надежный человек в Каире.

— Ты что, пытаешься выкачать из меня информацию? — сердито спросил Борг; он вовсе не об этом хотел поговорить.

— Просто думаю вслух.

Воцарилось молчание. Борг разминал вилкой лук. Наконец он сказал:

— Я поставил перед тобой задачу, но все решения принимаешь ты сам.

— Да уж… — Дикштейн поднялся. — Пожалуй, пойду лягу.

— Ты уже придумал, с чего начнешь?

— Да, — ответил Дикштейн. — Спокойной ночи.

Глава 3

Нат Дикштейн так и не смог привыкнуть к жизни тайного агента. Больше всего угнетала постоянная необходимость лгать, скрываться, носить маску, тайком красться за людьми, предъявлять фальшивые документы. Он вечно опасался, что его раскроют. Даже посреди бела дня Нату грезились жуткие кошмары: с криком «Попался, шпион!» полицейские волокли его в тюрьму и там ломали ему ногу.

Вот и теперь на душе было неспокойно. Дикштейн сидел у входа в Управление по ядерным гарантиям Евратома в Люксембурге, запоминая лица сотрудников, спешащих на работу. Ему предстояла встреча с пресс-секретарем организации Пфаффером, но он нарочно пришел пораньше с целью высмотреть слабое звено. Недостаток этого плана заключался в том, что персонал тоже мог запомнить его в лицо, однако времени для таких тонкостей уже не оставалось.

Пфаффер оказался неопрятным молодым человеком с потрепанным портфелем коричневой кожи. Он проводил Дикштейна в такой же неопрятный кабинет и предложил кофе. Разговор велся на французском: Дикштейн аккредитовался в парижском филиале малоизвестного журнала «Сайенс интернешнл». Пфафферу он по секрету признался, что хочет получить работу в «Сайентифик американ».

— О чем конкретно вы пишете в данный момент? — спросил Пфаффер.

— Статья называется «Пропавший без вести». Дело в том, что в Штатах постоянно пропадает радиоактивное топливо. Говорят, будто здесь, в Европе, разработана международная система контроля за перемещением подобных веществ.

— Верно, — ответил Пфаффер. — Страны-участницы передают Евратому контроль над расщепляемым материалом. У нас есть полный список всех гражданских предприятий, в которых хранится сырье — начиная от рудников, обогатительных фабрик, заводов по производству топлива, складов, ядерных реакторов и заканчивая перерабатывающими заводами.

— Гражданских?

— Военные находятся вне нашей сферы влияния.

— Продолжайте, пожалуйста. — Дикштейн облегченно вздохнул про себя: Пфаффер разговорился раньше, чем осознал полную неосведомленность собеседника в данных вопросах.

— Возьмем, например, завод, изготавливающий топливные блоки из обычного желтого кека. Поступающее к ним сырье взвешивают и проверяют инспекторы из Евратома. Полученные данные вносят в компьютер и сверяют с информацией, указанной в пункте отправки — в нашем случае это урановый рудник. Если по факту обнаружится разница, мы сразу же узнаем.

Перед отгрузкой с завода также производят количественные и качественные замеры топлива. В свою очередь, эти цифры будут сверять с данными, зафиксированными на АЭС, использующей топливо. Кроме того, ведется строгий учет всех отходов; процесс контроля и двойной проверки распространяется и на их ликвидацию. И наконец, минимум дважды в год на заводах производится инвентаризация.

— Понятно. — Дикштейн был одновременно впечатлен и обескуражен. Конечно, Пфаффер преувеличил безупречность работы системы, но даже если они выполняют хотя бы половину всех этих проверок, то незаметно похитить сотню тонн руды не удастся никак — недостача сразу отобразится в компьютере.

Для поддержания разговора он спросил:

— Значит, с помощью вашего компьютера можно в любой момент отследить местонахождение каждой урановой пылинки в Европе?

— В пределах стран-участниц — Франции, Германии, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. И не только урана — всех радиоактивных материалов.

— А детали перевозки?

— Все должно быть согласовано с нами.

Дикштейн закрыл блокнот.

— Что ж, по-моему, достаточно надежно. А можно увидеть систему в действии?

— Это уже не к нам. Вам нужно обратиться в управление по атомной энергетике любой страны и подать запрос на посещение. На некоторых объектах проводятся экскурсии.

— А вы не могли бы дать мне список телефонов?

— Конечно. — Пфаффер встал и открыл шкаф с документами.

Итак, Дикштейн разрешил одну проблему, чтобы тут же столкнуться с другой. Требовалось выяснить, где хранится информация о запасах радиоактивных материалов. Ответ был найден: в компьютерной базе данных Евратома. Однако все эти запасы подвергались жесткому мониторингу, поэтому кража представлялась практически невозможной. Сидя в захламленном кабинетике и наблюдая за тем, как чопорный господин Пфаффер роется в старых пресс-релизах, Дикштейн подумал: «Если б ты только знал, что у меня на уме, тебя бы удар хватил, бюрократишка». Он подавил ухмылку и немного воспрял духом.

Пфаффер протянул ему копию рукописного листа. Дикштейн аккуратно сложил его и засунул в карман.

— Большое спасибо за помощь, — сказал он.

— Где вы остановились? — спросил Пфаффер.

— В «Альфе», напротив вокзала.

Пфаффер проводил его до двери.

— Надеюсь, что вам понравится в Люксембурге.

— Несомненно, — ответил Дикштейн и пожал ему руку.

Этот прием запоминания Дикштейн освоил еще ребенком в затхлой комнатушке над булочной, пытаясь различить странные закорючки иврита. Хитрость заключалась в том, чтобы выделить одну уникальную черту и запомнить ее, игнорируя все остальное. Именно эту мнемотехнику Дикштейн использовал сейчас, запоминая лица сотрудников Евратома.

Вечером он устроился неподалеку от входа в комплекс «Жан Монне», наблюдая за людьми, выходящими с работы. Секретари, курьеры и прочий обслуживающий персонал, равно как и руководители высшего звена, его не интересовали. Ему нужна была средняя прослойка: программисты, администраторы, начальники небольших отделов, личные ассистенты и заместители. Наиболее подходящих Нат награждал кличками, подмечая особые штрихи: Стекляшка, Жесткий Воротничок, Тони Кертис[257], Безносый, Снежок, Кубинец, Толстозадый.

Стекляшка — пухлая женщина под сорок без обручального кольца — получила свое прозвище за блестящую оправу очков. Дикштейн последовал за ней на стоянку, где она с трудом втиснулась в белый «Фиат». Его арендованный «Пежо» был припаркован неподалеку.

Двигаясь медленно и неуверенно, женщина пересекла мост Адольфа и направилась на юго-восток; конечной целью оказалась деревушка Мондорф-ле-Бен. Въехав в мощенный булыжником двор, она вышла из машины и своим ключом открыла дверь стандартного небольшого домика.

Деревушка была одним из туристических объектов — здесь били термальные источники. Дикштейн повесил на шею фотоаппарат и принялся бродить по округе, как бы невзначай проходя мимо дома Стекляшки. Один раз ему удалось мельком увидеть ее в окне: она подавала ужин какой-то престарелой даме.

После полуночи, когда Дикштейн уезжал, «Фиат» все еще стоял на месте.

Выбор оказался явно неудачный: старая дева, живущая с мамой; достаток средний — дом, скорее всего, принадлежал матери; никаких особенных пороков.

Еще три дня прошли впустую. Кубинец, Толстозадый и Тони Кертис были «пустышками».

А вот Жесткий Воротничок подошел идеально: стройный, элегантный мужчина в темно-синем костюме, скромном галстуке и белой рубашке с накрахмаленным воротником, примерно одних лет с Дикштейном. Темные волосы — чуть длиннее, чем принято в его возрасте, — слегка серебрились у висков; туфли явно ручной работы. Вечером объект вышел из офиса и пешком отправился в старый город. На одной из узких мощеных улочек он свернул к таунхаусу и вошел в подъезд. Через две минуты в мансардном окне зажегся свет.

Около двух часов Дикштейн слонялся поблизости. Наконец Воротничок вышел. На этот раз на нем были светлые обтягивающие брюки, а на шее небрежно болтался оранжевый шарф. Волосы он зачесал на лоб, чтобы выглядеть моложе; походка его стала бодрой и упругой.

На рю Дик Воротничок неожиданно нырнул в какой-то неосвещенный подвал. Дикштейн задержался у входа, оглядываясь. Снаружи не было ни табличек, ни вывесок. Спустя мгновение он услышал слабые звуки музыки.

Двое юношей в похожих желтых джинсах прошли мимо него и стали спускаться внутрь. Один из них обернулся и произнес, ухмыляясь:

— Да-да, сюда.

Дикштейн последовал за ними.

Внизу оказался обычный с виду ночной клуб: столики, маленькая танцплощадка, несколько отдельных кабинок и джазовое трио в углу. Дикштейн заплатил за вход, устроился в кабинке и заказал пиво, держа объект в поле зрения.

Он уже догадался, почему здесь царит атмосфера скрытности: это был гей-клуб. Раньше ему не приходилось посещать подобные заведения, и его удивила неожиданная благопристойность. Правда, на некоторых мужчинах виднелся легкий макияж, возле бара тусовалась парочка трансвеститов, а хорошенькая девушка держалась за руки с женщиной постарше. Однако большинство посетителей выглядели вполне прилично — по европейским павлиньим стандартам, да и явных наркоманов не наблюдалось.

Воротничок сидел рядом со светловолосым юношей в двубортном пиджаке бордового цвета. Дикштейн не испытывал никаких особых чувств на эту тему и даже не обижался, когда люди ошибочно принимали за гомосексуалиста его самого, сорокалетнего холостяка. Главное, Воротничок был работником Евратома, которому есть что скрывать.

Подошел официант.

— Ты один, дорогуша?

Дикштейн покачал головой.

— Я жду друга.

Трио сменил гитарист, исполнявший похабные народные песенки на немецком. Большинства шуток Дикштейн не понял, но аудитория покатывалась со смеху. После его выступления несколько пар вышли на танцплощадку.

Тем временем Воротничок положил руку на колено своего спутника. Заметив это, Дикштейн встал и направился к ним.

— Привет! — весело сказал он. — Это вас я видел на днях в Евратоме?

Воротничок глубоко побледнел.

— Я… я… не знаю…

Дикштейн протянул руку.

— Эд Роджерс, — представился он тем же именем, что и Пфафферу. — Журналист.

— Очень приятно, — пробормотал Воротничок, все же сохранив присутствие духа настолько, чтобы не выдать своего имени.

— Ладно, мне пора бежать, — сказал Дикштейн. — Приятно было познакомиться.

— До свидания.

Он развернулся и вышел из клуба. На данном этапе этого достаточно: Воротничок понял, что его секрет раскрыт, и перепугался до смерти.

Его вели с самой рю Дик.

«Хвост» даже не делал попыток замаскироваться, держась позади на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов. Дикштейн делал вид, что ничего не замечает. Переходя дорогу, он осторожно оглянулся: за ним шел крупный юнец с длинными волосами в потертой кожаной куртке.

Мгновение спустя еще один вышел из тени и загородил ему дорогу. Дикштейн остановился, выжидая. Что все это значит? Кто бы мог за ним следить? И, главное, зачем посылать таких топорных дилетантов?

В свете уличного фонаря блеснуло лезвие ножа. Сзади подошел «хвост».

— Ну-ка, гомик, давай сюда кошелек, — приказал второй.

Дикштейн вздохнул с облегчением: всего лишь воришки, рассчитывающие на легкую добычу из гей-клуба.

— Только не бейте! Я отдам деньги! — Дикштейн достал бумажник.

— Все давай!

Дикштейн не планировал драться с ними, да и наличные можно легко пополнить, однако потеря документов и кредиток значительно осложнила бы жизнь. Он вытащил купюры и протянул им.

— Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я не буду звонить в полицию.

Тот, что зашел спереди, схватил бумажки.

— Забери у него кредитки, — сказал тот, что сзади.

Стоявший перед ним выглядел послабее. Дикштейн взглянул ему прямо в лицо и сказал:

— Не жадничай, сынок, ты уже получил свое.

Он обошел его сбоку и энергично зашагал вперед. Кожаные подметки выбили короткую дробь, и юнец набросился на него сзади.

Выбора не оставалось. Дикштейн резко развернулся, поймал летящую в него ногу и крутанул. Послышался хруст лодыжки; парень взвыл от боли и рухнул наземь. Второй тут же кинулся вперед с ножом. Дикштейн отпрянул, пнул его в голень, снова отпрыгнул и пнул еще раз. Тот сделал выпад; Дикштейн уклонился и пнул его в то же самое место. Снова раздался хруст, и второй улегся рядом с первым.

Дикштейн постоял над ними, чувствуя себя родителем, чьи дети расшалились так, что пришлось их отшлепать. «Вот зачем вы меня вынудили?» — с грустью подумал он. И правда, всего лишь дети: пожалуй, не больше семнадцати. Правда, довольно испорченные, раз охотятся на гомосексуалистов, но ведь и он занимался ровно тем же.

Лучше всего завтра же уехать из города.

Работая на местности, Дикштейн старался как можно реже выходить из отеля, чтобы не попадаться на глаза. Так недолго было и спиться, хотя он себе этого не позволял — алкоголь притуплял бдительность, да и желание возникало не всегда. Большую часть времени Дикштейн проводил, сидя перед мерцающим экраном телевизора или выглядывая из окна. Он не гулял по улицам, не сидел вечерами в баре отеля и даже еду заказывал исключительно в номер. Однако всякой предосторожности есть предел — невозможно превратиться в человека-невидимку. В лобби отеля Дикштейн наткнулся на старого знакомого.

Он собирался выселяться и уже протянул администратору кредитку на имя Эда Роджерса, как вдруг позади него кто-то воскликнул по-английски:

— Кого я вижу! Нат Дикштейн собственной персоной!

Именно этого он всегда и боялся. Всякий агент, работающий под прикрытием, живет в постоянном страхе перед случайной встречей с человеком из прошлого. Отсюда и ночные кошмары с криками полицейских: «Попался, шпион!» И как всякий агент, он был подготовлен к такому повороту событий. Железное правило гласит: «Никогда не сознавайся!» В школе их заставляли отрабатывать этот прием. Тебе говорят: «Сегодня ты — Хаим Мейерсон, студент» и тому подобное; и ты целый день вживаешься в образ. А вечером тебе устраивают случайную встречу с двоюродным братом, или старым учителем, или раввином, знавшим всю твою семью. И в первый раз ты, конечно же, улыбаешься, здороваешься, завязываешь разговор о былых временах, а вечером инструктор говорит тебе: «Все, ты покойник». Мало-помалу ты приучаешься невозмутимо смотреть в глаза старым друзьям и спокойно спрашивать: «А вы вообще кто?»

Дикштейн действовал согласно инструкции. Сперва он поднял глаза на администратора, который в этот момент оформлял его выселение под фамилией Роджерс. Тот никак не отреагировал: то ли не понял, то ли не расслышал, то ли ему было все равно.

Дикштейн натянул на лицо извиняющуюся улыбку и обернулся.

— Боюсь, вы ошиблись… — начал он по-французски.

И осекся.

…Платье Эйлы было задрано до пояса; раскрасневшись от удовольствия, она жадно целовала Хасана.

— Это и правда ты! — сказал Ясиф Хасан.

Под влиянием внезапно нахлынувшего воспоминания двадцатилетней давности Дикштейн потерял контроль над собой и совершил самую большую ошибку за всю свою карьеру. Он растерянно уставился на араба и промямлил:

— Господи, Хасан!

Тот улыбнулся и протянул руку.

— Когда же мы виделись последний раз? Пожалуй, лет двадцать назад!

Дикштейн механически пожал протянутую руку, осознавая свой промах, и попытался сосредоточиться.

— Да, наверное… Что ты тут делаешь?

— Я тут живу, а ты?

— А я как раз уезжаю. — Единственное, что он мог сейчас сделать, — это убраться поскорее, пока не стало еще хуже. Администратор протянул ему счет. Он нацарапал на бумаге «Эд Роджерс» и демонстративно взглянул на часы. — Черт, пора на самолет.

— Моя машина как раз у входа, — сказал Хасан. — Я тебя подвезу. Нам обязательно нужно поговорить.

— Я заказал такси…

Хасан повернулся к администратору и протянул ему мелочь.

— Отмените такси и передайте шоферу за беспокойство.

— Но я и правда спешу… — попробовал возразить Дикштейн.

— Так пойдем скорей! — Хасан подхватил его чемодан и вышел.

Дикштейн последовал за ним, чувствуя себя беспомощным идиотом.

Они сели в потрепанный спортивный автомобиль. Наблюдая за Хасаном, выруливающим из-под знака «Стоянка запрещена», Дикштейн отметил, что тот изменился — и дело не только в возрасте. Седина в усах, расплывшаяся талия, низкий голос — все это, конечно, предсказуемо, однако появилось что-то еще. Хасан из прошлого выглядел как типичный аристократ: вальяжный, хладнокровный, слегка скучающий в среде буйной молодежи. Теперь же его заносчивость исчезла, он стал похож на свою машину: слегка потрепан жизнью, немного суетлив. С другой стороны, Дикштейн еще тогда сомневался, не была ли поза надменного аристократа результатом тщательной работы над собой.

Смирившись с последствиями своего промаха, Дикштейн попытался определить масштабы катастрофы.

— Так ты теперь живешь здесь? — спросил он.

— Тут европейский филиал моего банка.

«Может, он все еще при деньгах», — подумал Дикштейн.

— А что за банк?

— Ливанский банк «Сиде».

— Почему именно в Люксембурге?

— Это крупный финансовый центр, — ответил Хасан. — Здесь находятся Европейский инвестиционный банк и Международная фондовая биржа. А ты-то как?

— Я живу в Израиле. В моем кибуце делают вино, вот я и разнюхиваю возможности европейского экспорта.

— Да им свое девать некуда!

— Начинаю склоняться к той же мысли.

— У меня здесь много связей; если хочешь, могу устроить тебе встречу с кем-нибудь по этой линии.

— Спасибо. Пожалуй, воспользуюсь твоим предложением. — На худой конец можно и правда продать немного вина.

— Значит, вот как все обернулось: твой дом теперь в Палестине, а мой — в Европе, — задумчиво произнес Хасан.

— И как дела у банка? — спросил Дикштейн. Интересно, что Хасан имел в виду, когда сказал «мой банк»? «Банк, которым я владею» или «банк, которым я управляю»? А может, «банк, в котором я работаю»?

— О, дела идут отлично!

Похоже, темы для разговора исчерпались. Конечно, у Дикштейна было много вопросов: что стало с семьей Хасана в Палестине, чем закончилась его интрижка с Эйлой Эшфорд и почему он водит спортивное авто; однако ответы могли оказаться слишком болезненными для них обоих.

— Ты женат? — спросил Хасан.

— Нет, а ты?

— Тоже нет.

— Странно…

— Мы с тобой не из тех, кто торопится взвалить на себя обязательства, — улыбнулся Хасан.

— Ну почему, у меня есть обязательства, — возразил Дикштейн, вспомнив Мотти, с которым они еще не дочитали «Остров сокровищ».

— Но по сторонам посматриваешь, а? — подмигнул Хасан.

— Насколько я помню, это больше по твоей части, — сказал Дикштейн, нахмурившись.

— Да, было время!

Дикштейн усилием воли отогнал мысли об Эйле. Тем временем они прибыли в аэропорт, и Хасан остановил машину.

— Спасибо, что подвез, — сказал Дикштейн.

Хасан повернулся и уставился на него.

— Просто глазам своим не верю, — сказал он. — Ты выглядишь моложе, чем двадцать лет назад.

— Извини, я правда спешу. — Дикштейн пожал ему руку и вышел из машины.

— В следующий раз как приедешь — позвони, не забудь! — напомнил Хасан.

— Пока. — Дикштейн закрыл дверцу и направился к зданию аэропорта.

Теперь можно было отпустить воспоминания на волю…

Все четверо замерли. Казалось, мгновение длится вечность… Руки Хасана скользнули вдоль тела Эйлы… Друзья пришли в себя и поспешно ретировались. Любовники их так и не заметили.

Отойдя на приличное расстояние, Кортоне негромко воскликнул:

— Вот это да! Горячая штучка!

— Давай не будем, — прервал его Дикштейн. Ему казалось, что он с размаху налетел на фонарный столб; его душили боль и ярость.

К счастью, гости уже расходились. Дикштейн и Кортоне покинули гостеприимный дом, не попрощавшись с мужем-рогоносцем; впрочем, тот был слишком погружен в разговор с каким-то аспирантом в дальнем углу.

Они пообедали в «Джордже». Дикштейн почти ничего не ел, лишь выпил немного пива.

— Чего ты так расстраиваешься? — спросил Кортоне. — Зато теперь ясно, что она вполне доступна, разве нет?

— Угу, — пробормотал Дикштейн, чтобы закрыть тему.

Принесли счет. Дикштейн проводил товарища до вокзала, они торжественно пожали друг другу руки, и Кортоне сел в поезд.

Полдня Дикштейн бродил по парку, не замечая холода, пытаясь разобраться в своих чувствах. Он не ревновал к Хасану, не был разочарован в Эйле или обманут в надеждах, поскольку ни на что и не надеялся. Просто мир рухнул…

Вскоре он уехал в Палестину, впрочем, не только из-за Эйлы.

За всю последующую жизнь у него так и не случилось ни одного романа, впрочем, опять же, не только из-за Эйлы.

Ясиф Хасан возвращался из аэропорта вне себя от злости. Перед глазами стоял юный Дикштейн: бледный еврей в дешевом костюмчике, тощий, как девчонка; вечно сгорбленный, словно в ожидании порки; уставившийся с юношеским вожделением на зрелую плоть Эйлы Эшфорд; до хрипоты спорящий о том, что его народ заберет себе Палестину даже против воли арабов. Тогда он казался Хасану смешным, наивным ребенком. А что теперь? Дикштейн живет в Израиле и выращивает виноград; он обрел свой дом, а Хасан потерял.

Собственно, Хасан никогда не был сказочно богат — даже по левантийским меркам, — но всегда имел отличный стол, дорогую одежду и самое лучшее образование, и потому он сознательно перенял манеры арабской аристократии. Его дедушка, успешный врач, назначил старшего сына своим преемником, а младшего — отца Хасана — определил в коммерцию. Тот успешно торговал тканями в Палестине, Ливане и Трансиордании. При англичанах дело процветало, а еврейская иммиграция увеличила рынок сбыта. К 1947 году семья владела магазинами по всему Леванту и родовой деревней под Назаретом.

Война 1948-го разорила их.

После провозглашения Государства Израиль и поражения арабской армии семья Хасана совершила фатальную ошибку: они собрали чемоданы и сбежали в Сирию. Вернуться им было не суждено. Склад в Иерусалиме сгорел дотла, лавки были разрушены или захвачены евреями, земли конфискованы правительством, а в их деревне создали кибуц.

С тех самых пор отец Хасана жил в лагере беженцев. Напоследок он успел сделать важную вещь: написал своим ливанским банкирам рекомендательное письмо для Хасана. У того уже имелся в багаже университетский диплом и отличный разговорный английский: банк предоставил ему работу.

В 1953 году он подал прошение о компенсации согласно вышедшему Закону об экспроприации земель, но ему отказали.

Хасан навестил семью лишь однажды, однако увиденное запечатлелось в его памяти навечно. Они жили в дощатой хибарке среди тысяч таких же беженцев — без дома, без цели, без надежды. Увидев своего умного, решительного отца, прежде управлявшего крупным бизнесом, а теперь стоящего в очереди за едой и убивающего время за игрой в нарды, Хасан был готов кидать бомбы в школьные автобусы.

Правда, женщины, как и прежде, готовили пищу и прибирались, мужчины же бродили из угла в угол в одежде с чужого плеча, дряхлели и тупели без дела. Подростки важничали, задирались как петухи и дрались на ножах — у них тоже не было иной перспективы, кроме как бесцельно прожигать жизнь под горячим южным солнцем.

Лагерь пах нечистотами и безнадежностью. Хасан больше не приезжал туда, хотя регулярно писал матери. Ему чудом удалось избежать этой зловонной западни, и хотя он фактически бросил своего отца на произвол судьбы — что ж, тот сам ему помог, а значит, такова его воля.

Впрочем, карьеру в банке сделать пока не удалось. Хасан был способным и добросовестным служащим, но воспитание не подготовило его для кропотливой счетной работы, включающей перекладывание кучи бумажек и ведение отчетности в трех экземплярах. Да и мысли занимало совсем другое.

Хасан так и не смирился с потерями и нес свою ненависть по жизни, словно тайный крест. Несмотря на все оправдания, сердцем он чувствовал, что покинул отца в нужде, и комплекс вины подпитывал его ненависть к Израилю. Каждый год он надеялся, что арабская армия уничтожит сионистских захватчиков, и каждый раз, когда они проигрывали, боль и злоба становились все сильнее.

В 1957 году Хасан начал работать на египетскую разведку.

Когда ливанский банк начал расширять свой бизнес в Европе, Хасан приноровился вылавливать из сплетен коллег случайные обрывки полезной информации. Иногда ему приказывали выяснить состояние счета какого-нибудь производителя оружия, еврея-филантропа или арабского миллионера; если в банковских документах не удавалось обнаружить эти данные, Хасан выяснял их с помощью друзей и деловых контактов. Кроме того, он должен был держать в поле зрения всех израильских коммерсантов, находящихся в Европе, на случай если они окажутся агентами. Именно поэтому Хасан прицепился к Дикштейну и изобразил радость дружеской встречи.

Сперва ему показалось, что тот говорит правду: в потертом костюме, в тех же дешевых круглых очках, такой же неприметный, Дикштейн выглядел в точности как низкооплачиваемый торговый агент. Однако вчерашнее происшествие на рю Дик настораживало. Через информатора в полиции Хасан выяснил все детали: двоих молодых ребят, промышлявших грабежом, нашли в канаве с серьезными увечьями. Очевидно, они нарвались на неожиданный отпор. Характер повреждений говорил о том, что действовал профессионал: солдат, телохранитель, полицейский… или агент. После такого инцидента любой израильтянин, в спешке покидающий город наутро, выглядел подозрительно.

Хасан вернулся в отель и обратился к администратору:

— Вы помните меня? Я был здесь час назад, когда один из ваших гостей выселялся.

— Да, сэр.

Хасан вытащил из кошелька две сотни франков.

— Скажите, пожалуйста, под каким именем он зарегистрировался?

— Минутку, сэр. — Служащий заглянул в журнал. — Эдвард Роджерс из журнала «Сайенс интернешнл».

— Точно? Не Натаниэль Дикштейн?

Администратор терпеливо покачал головой.

— Проверьте, пожалуйста, не останавливался ли у вас Натаниэль Дикштейн из Израиля?

— Минутку.

Волнение Хасана нарастало. Если Дикштейн зарегистрировался под чужим именем — значит, он вовсе не виноторговец. А кто же тогда, если не агент? Наконец администратор закрыл журнал и поднял голову.

— Нет, сэр, абсолютно точно.

— Спасибо.

Возвращаясь на работу, Хасан ликовал: ему удалось проявить смекалку и обнаружить важную информацию. Сев за стол, он составил телеграмму:

ПОДОЗРЕВАЮ ИЗРАИЛЬСКОГО АГЕНТА: НАТ ДИКШТЕЙН, ДЕЙСТВУЕТ ПОД ИМЕНЕМ ЭДА РОДЖЕРСА. РОСТ МЕТР СЕМЬДЕСЯТ, ХУДОЩАВЫЙ, ВОЛОСЫ ТЕМНЫЕ, ГЛАЗА КАРИЕ, ВОЗРАСТ ОКОЛО СОРОКА.

Хасан зашифровал сообщение, добавил в начало кодовое слово и отправил телексом в головной офис банка в Египте. Разумеется, туда оно не попадет: на почте его перенаправят в Департамент общих расследований.

Сделав дело, Хасан понемногу начал возвращаться с небес на землю. Конечно же, никакой реакции не последует, и благодарности он не дождется. Ничего не оставалось, кроме как выбросить мечты из головы и вернуться к рутинной работе.

И тут ему позвонили из Каира.

Прежде такого никогда не случалось. Порой из центра посылали телеграммы, телексы и даже письма — разумеется, зашифрованные. Раз или два он встречался с людьми из арабских посольств — они передавали устные инструкции. Но ему никогда не звонили.

Звонивший интересовался Дикштейном.

— Необходимо подтвердить личность клиента, упомянутого в вашем сообщении. На нем были круглые очки?

— Да.

— Он разговаривал по-английски с акцентом кокни? Вы смогли бы распознать такой акцент?

— Да и да.

— У него была татуировка в виде номера на предплечье?

— Сегодня я ее не видел, но знаю, что она есть. Мы вместе учились в Оксфорде; я уверен, что это именно он.

— Вы его знаете?! — В голосе собеседника прозвучало изумление. — Эта информация указана в вашем досье?

— Нет, я ни разу…

— А должна быть! — сердито оборвал его собеседник. — Как давно вы работаете с нами?

— С 1957 года.

— Тогда понятно. Дела давно минувшие… Так, ладно, слушайте внимательно. Этот человек — очень важный… клиент. Не отходите от него ни на шаг. Вам понятно?

— Не могу, — печально ответил Хасан. — Он уехал из города.

— Куда?

— Я высадил его в аэропорту, а дальше не знаю…

— Так узнайте! Позвоните в авиакомпанию, выясните, каким рейсом он летел, и перезвоните мне через пятнадцать минут.

— Постараюсь…

— Меня не интересуют ваши старания, — отчеканил голос из Каира. — Мне нужно знать, куда он летит, и как можно скорее — его нельзя упускать. Жду звонка через пятнадцать минут.

— Сейчас же этим займусь, — сказал Хасан, но в ответ раздались короткие гудки. Он положил трубку. Как и ожидалось, благодарности не последовало — да и черт с ней! Вышло даже лучше: внезапно он стал важной персоной, ему дали срочное задание, на него рассчитывали. Наконец-то у него появился шанс нанести ответный удар.

Хасан снова поднял трубку и принялся звонить в аэропорт.

Глава 4

Нат Дикштейн выбрал для посещения французскую АЭС только потому, что из всех европейских языков более-менее сносно говорил лишь по-французски. Англия отпадала, поскольку не была членом Евратома.

На станцию он ехал в автобусе в разношерстной компании студентов и туристов. За окнами проносилась пыльная зелень юга, больше похожая на Галилею, чем на Эссекс — привычную сельскую местность его детства. С тех пор Нат немало помотался по свету; перелеты стали для него так же привычны, как и для любого завсегдатая модных курортов. Однако он еще помнил то время, когда мир ограничивался улицей Парк-Лейн на западе и городком Саутэнд-он-Си на востоке. Горизонты внезапно расширились после бар-мицвы и смерти отца — именно тогда Нат стал воспринимать себя взрослым мужчиной. Его ровесники видели свою дальнейшую жизнь просто: устроиться на работу в порту или в типографии, жениться на местной девушке, найти дом неподалеку от родителей и остепениться. Их амбиции ограничивались разведением породистых борзых, покупкой авто или надеждой, что «Уэст Хэм Юнайтед» выйдет в финал. Мечты юного Ната простирались гораздо дальше: отправиться куда-нибудь на край света — в Калифорнию, в Родезию или Гонконг, стать нейрохирургом, археологом или миллионером — отчасти потому, что он был умнее большинства сверстников, отчасти потому, что иностранные языки казались им загадочным и сложным школьным предметом вроде алгебры. Однако главная разница заключалась в его национальности. Гарри Чизман, партнер Ната по игре в шахматы, обладал умом, талантом и сильным характером, однако считал себя принадлежащим к рабочему классу, и его все устраивало. Дикштейн всегда знал — хотя вряд ли кто-то говорил ему об этом прямо, — что евреи способны пробиться в жизни независимо от того, где они родились: поступать в престижные университеты, создавать с нуля кинокомпании, становиться успешными банкирами, юристами и фабрикантами. Если это им не удавалось в родной стране, они уезжали и начинали все сначала в другом месте. Странно, что веками гонимый и преследуемый народ может так истово верить в успех любых своих начинаний. Вот, пожалуйста: понадобилась им атомная бомба — чего проще, иди и раздобудь.

Вдалеке проступили очертания атомной станции. Подъехав ближе, Дикштейн понял, что недооценивал размеры реактора: он занимал вовсе не маленькую комнату, как ему представлялось, а целое десятиэтажное здание.

Охрана внешнего периметра была организована скорее на промышленном уровне, чем на военном. Территорию окружал высокий забор без электрической защиты. Пока экскурсовод улаживала формальности на КПП, Дикштейн заглянул внутрь помещения: работали всего две камеры. «Сюда можно провести полк солдат посреди бела дня — и никто даже не заметит, — подумал он. — Плохо дело — значит, у них есть куда более надежная защита».

Он вышел из автобуса вместе со всеми и направился к зданию администрации. Благоустроенная территория работала на экологический имидж атомной отрасли: ухоженные клумбы и газоны, свежепосаженные деревья, всюду безупречная чистота и белизна, ни малейших следов дыма. Оглянувшись на пост охраны, Дикштейн заметил подъехавший серый «Опель»; водитель вышел из машины и разговаривал с охранником: судя по всему, тот объяснял ему, как проехать. На мгновение в салоне что-то блеснуло на солнце.

Дикштейн проследовал в холл вместе с группой экскурсантов. В стеклянной витрине хранился кубок регби, выигранный сборной командой станции; на стене висела фотография комплекса, выполненная с воздуха. Дикштейн постарался запомнить все детали, лениво прикидывая возможную схему проникновения, хотя на самом деле его больше беспокоил серый «Опель».

По станции их водили четыре специально обученные девушки в элегантной униформе. Дикштейна не интересовали ни огромные турбины, ни диспетчерская, оборудованная по последнему слову техники, с кучей экранов и датчиков, ни водозаборник с фильтрами, задерживающий рыб и выпускающий их обратно в реку целыми и невредимыми. Его мысли занимали люди из «Опеля». Неужели за ним следят?

В отсеке подачи топлива он оживился и обратился к экскурсоводу:

— А как сюда поступает уран?

— Его привозят на грузовиках, — ответила она, хитро улыбаясь.

Кто-то нервно хихикнул, представив себе машины с радиоактивным веществом, открыто разъезжающие по стране.

— Это вовсе не опасно, — продолжила девушка, получив ожидаемую реакцию. — До попадания непосредственно в реактор топливо не является радиоактивным. Его подают на элеватор и поднимают на седьмой этаж, дальше вся работа автоматизирована.

— А как проверяют количество и качество прибывшей партии? — спросил Дикштейн.

— Этим занимаются на заводе-изготовителе, там товар пломбируют, а здесь проверяют только пломбы.

— Спасибо.

Дикштейн был доволен: значит, система проверки не так уж доскональна, как расписывал Пфаффер. В голове начали вырисовываться кое-какие схемы.

Далее экскурсантам продемонстрировали работу загрузочного устройства: сидя за пультом управления, оператор перенес топливный блок[258] из хранилища, поднял бетонную крышку топливного канала, убрал использованную кассету, вставил новую, закрыл крышку и опустил отработанную кассету в заполненную водой шахту, ведущую в охлаждающий бассейн.

Соблазнительный голос экскурсовода журчал на безупречном французском:

— В реакторе три тысячи топливных каналов; в каждом канале — восемь топливных стержней. Срок службы стержня — от четырех до семи лет. За одну операцию загрузочное устройство обновляет топливные блоки в пяти каналах.

Они перешли к охлаждающим бассейнам. На шестиметровой глубине израсходованные блоки упаковывали в чехлы, затем — охлажденные, но все еще радиоактивные — запечатывали в пятидесятитонные свинцовые контейнеры, по двести штук в каждый, и отправляли на перерабатывающий завод.

Пока экскурсовод подавала кофе и пирожные в холле, Дикштейн переваривал полученную информацию. Раньше ему казалось, что легче всего просто украсть использованное топливо и переработать его в плутоний. Теперь он понял, почему никто не предложил такой план: угнать-то грузовик можно, даже в одиночку — но как протащить через все границы огромный контейнер?

Идея кражи урана непосредственно со станции тоже не вдохновляла. Охрана, конечно, организована слабовато — об этом говорило уже одно то, что ему позволили провести разведку на местности и даже устроили экскурсию. Однако в пределах станции топливо циркулировало в автоматической, дистанционно управляемой системе и выйти наружу могло только после прохождения полного цикла, а значит, все возвращается к проблеме перевозки контейнера в один из европейских портов.

Теоретически можно пробраться в хранилище, перетащить топливо на элеватор, спустить вниз, погрузить на машину и увезти, но тогда придется держать весь персонал станции под дулом пистолета, а по условию задачи операцию нужно провернуть тайно.

Экскурсовод предложила ему еще чашку, и он не отказался — что-что, а кофе французы готовить умеют. Молодой инженер в мешковатом свитере и мятых брюках принялся рассказывать о ядерной безопасности. Ученого или технаря всегда легко распознать, подумал Дикштейн: удобная поношенная одежда, борода, отпущенная из лени. Наверное, в их сфере мозги ценятся гораздо выше внешности, и нет смысла стараться произвести хорошее впечатление с первого взгляда. Хотя, возможно, это всего лишь романтизация науки.

Он пропустил лекцию мимо ушей: физик из Института Вейцмана был куда более лаконичен. «Нет такого понятия, как безопасный уровень радиации. Это все равно что прийти к озеру и сказать: глубина метр — я в безопасности; глубина три метра — я утону. На самом деле уровни радиации можно сравнить с ограничением скорости на шоссе: 50 км/ч безопаснее, чем 130, а 30 — еще лучше, но полную безопасность вы обеспечите, только сидя дома на диване».

Дикштейн вновь мысленно вернулся к проблеме кражи. Проклятое требование соблюдать секретность заваливало на корню все возможные планы. А может, эта затея изначально обречена на провал? В конце концов, выше головы не прыгнешь… Нет, еще рано сдаваться.

Итак, основная цель определилась: груз нужно перехватить в пути. Как выяснилось, топливные блоки здесь не проверяют. Можно угнать грузовик, извлечь уран из топливных стержней, снова запечатать и подкупить либо угрозами принудить шофера доставить на станцию пустые оболочки. В течение следующих месяцев их постепенно установят в реактор, в результате чего выработка незначительно снизится. Начнется расследование, будут проводить тесты. Возможно, никто и не поймет, в чем дело, пока пустые кассеты не отслужат свой срок и их не отправят на переработку. Однако к тому времени — от четырех до семи лет спустя — след, ведущий в Тель-Авив, уже затеряется.

Хотя могут узнать и раньше. Кроме того, остается проблема вывоза топлива из страны.

Ну, по крайней мере, какой-то предварительный план намечен, уже неплохо.

Наконец лекция закончилась. Кто-то задал пару-тройку бессвязных вопросов, и экскурсантов отвели обратно в автобус. Дикштейн занял место в конце салона. Подошедшая женщина средних лет заявила:

— Это мое место.

Дикштейн уставился на нее с каменным выражением лица, и она отошла.

По дороге со станции он периодически поглядывал в заднее окно. Где-то через пару километров из-за поворота выехал серый «Опель» и пристроился за автобусом. Дикштейн помрачнел.

Значит, его все-таки засекли: либо здесь, либо в Люксембурге… Скорее всего, в Люксембурге. Ясиф Хасан? Он вполне мог оказаться агентом. Или кто-то другой… Наверняка за ним следили просто так, из любопытства; откуда им знать о его намерениях? Или?.. В любом случае от «хвоста» надо избавиться.

Целый день Дикштейн разъезжал по городу и окрестностям на автобусе, на такси, на автомобиле, а в промежутках ходил пешком. К вечеру он сумел распознать три машины: серый «Опель», маленький грязный пикап и немецкий «Форд», а также пятерых наблюдателей. Мужчины походили на арабов, хотя в этой части Франции многие криминальные личности были родом из Северной Африки: возможно, кто-то нанял в помощь местных. Теперь понятно, почему он их не заметил раньше: они постоянно меняли машины и людей; их выдала лишь долгая пустынная дорога до атомной станции и обратно.

На следующий день Дикштейн арендовал автомобиль и выехал за город на автостраду. Некоторое время за ним ехал «Форд», затем его сменил серый «Опель». В каждой машине сидело по двое; еще двое — в грузовике, и один остался возле отеля.

Дикштейн остановился на обочине у пешеходного моста; на ближайшие десять километров в обе стороны съездов с шоссе не было. Он вышел из машины, поднял крышку капота и сосредоточенно уставился внутрь. Серый «Опель» уже растворился вдалеке; через минуту мимо проехал «Форд». Согласно правилам слежки, «Форд» будет ждать у следующего съезда, а «Опель» вернется посмотреть, чем он занят.

Дикштейн надеялся, что они будут следовать инструкции, иначе его схема не сработает. Он вытащил из багажника знак аварийной остановки и поставил на дорогу.

Навстречу проехал «Опель».

Значит, будут действовать по инструкции.

Выбравшись с автострады пешком, Дикштейн сел в первый попавшийся автобус и доехал до города. По пути он заметил все три машины и слегка воспрял духом: похоже, они клюнули.

В городе Дикштейн сел в такси и вернулся на шоссе. Он вышел неподалеку от своей машины, но на противоположной стороне дороги. Мимо проехал «Опель»; в паре сотен метров с обочины тронулся «Форд».

Дикштейн бросился бежать. Один из пассажиров «Форда» вышел из машины и последовал за ним.

Работа на виноградниках позволила ему оставаться в хорошей форме. Добежав до пешеходного моста, Дикштейн перебрался на другую сторону шоссе и помчался назад по обочине. Через три минуты он, задыхаясь, добрался до своего автомобиля.

Те уже догадались, что их провели. «Форд» поспешно тронулся, и пассажиру пришлось запрыгивать на ходу.

Дикштейн сел в машину. Теперь преследователи оказались по ту сторону шоссе: чтобы повернуть за ним, им придется проехать до следующего перекрестка. Даже на скорости 100 км/ч весь путь займет у них минут десять; значит, у него будет как минимум пять минут форы — догнать не успеют.

Он рванул с места, держа курс на Париж и напевая себе под нос речевку с футбольных стадионов: «Легче, легче, ле-е-егче».

Когда в Москве стало известно, что арабы готовят атомную бомбу, поднялась настоящая паника.

В Министерстве иностранных дел запаниковали из-за того, что не узнали об этом раньше, в КГБ — из-за того, что не узнали об этом первыми, а в секретариате ЦК — из-за того, что страшно боялись очередного скандала в духе «кто виноват?» между КГБ и МИДом: предыдущий длился одиннадцать месяцев и превратил жизнь в Кремле в сущий ад.

К счастью, способ, который выбрали египтяне для сообщения этой новости, позволил до некоторой степени прикрыть тылы: они всячески подчеркивали, что вовсе не обязаны сообщать союзникам о своем секретном проекте, а просьба о техническом содействии не так уж критична для успеха предприятия. Их посыл, приукрашенный дипломатическими завитушками, звучал так: «Да, кстати, мы тут строим атомный реактор, чтобы изготовить бомбу и стереть Израиль с лица земли — вы нам, случайно, не поможете?» — и был преподнесен как бы невзначай в конце официальной встречи египетского посла в Москве с заместителем начальника отдела Ближнего Востока в МИДе.

Замначальника отдела глубоко задумался. По долгу службы он обязан передать новость начальнику, а тот, в свою очередь, доложит министру. Однако в таком случае вся заслуга достанется шефу, который к тому же не упустит возможности насолить КГБ. Как бы ему самому снять сливки?

Лучший способ продвинуться в Кремле — это оказать кагэбэшникам неоценимую услугу, и сейчас у него на руках козырь. Если предупредить их о просьбе посла, они успеют притвориться, будто давно знают о бомбе и как раз сами собирались сообщить данную информацию.

Замначальника надел пальто, собираясь выйти и позвонить знакомому гэбисту из телефонной будки на случай, если его телефон прослушивается, и тут только сообразил, кто занимается прослушкой. Сняв пальто, он позвонил из своего кабинета.

Его знакомый тоже был тонким знатоком работы системы и тут же поднял шум. Сперва он позвонил секретарю своего начальника и попросил о срочной встрече, тщательно избегая разговора с самим начальником, затем сделал множество телефонных звонков и разослал курьеров по всему зданию с докладными записками. Однако главной его целью стала повестка дня. Случилось так, что повестку дня следующего собрания комитета по Ближнему Востоку напечатали за день до того и как раз в этот момент ее прогоняли в копировальном аппарате. Вытащив листок, он добавил сверху: «Развитие событий в сфере египетского вооружения: специальный доклад», указав в скобках свою фамилию. Сделав копии (со вчерашней датой), он вручную разослал ее в нужные отделы.

И только убедившись в том, что теперь пол-Москвы будет ассоциировать эту новость именно с его фамилией, он отправился к начальству.

В тот же день пришла еще одна новость, гораздо менее значительная. В ходе стандартной процедуры обмена данными между КГБ и египетской разведкой Каир сообщил о том, что в Люксембурге замечен израильский агент Натаниэль Дикштейн, в данный момент объект находится под наблюдением. В силу обстоятельств эта информация прошла почти незамеченной. Лишь один сотрудник КГБ заподозрил возможную связь между двумя событиями.

Звали сотрудника Давид Ростов.

Отец Ростова был дипломатом среднего звена, его карьера не удалась из-за отсутствия связей — в частности, связей в разведке. Поняв это, сын с холодной расчетливостью устроился на работу в КГБ (тогда НКВД).

В Оксфорд он поступил, уже будучи тайным агентом. В те идеалистические времена, когда СССР только что выиграл войну и масштабы сталинской зачистки еще не были оценены в полной мере, крупнейшие английские университеты считались плодородной почвой для вербовки в советскую разведку. Ростов лично нашел пару агентов, один из которых до сих пор работал на них в Лондоне. А вот Нат Дикштейн оказался ему не по зубам.

В те времена юный Дикштейн склонялся в сторону социализма и по характеру отлично подходил для шпионажа: замкнутый, упорный, недоверчивый интеллектуал. Ростов припомнил спор о судьбе Ближнего Востока с Хасаном и Эшфордом в домике у реки. Кстати, победа в том шахматном матче далась Дикштейну нелегко.

Однако он был начисто лишен идейного рвения. Несмотря на твердость своих убеждений, Дикштейн не имел ни малейшего желания навязывать их всему миру — типичная позиция ветеранов войны. «Если ты и вправду готов бороться за социализм во всем мире, надо работать на Советский Союз», — выкладывал приманку Ростов, на что те обычно отвечали: «Чушь собачья».

После Оксфорда Ростов работал в советских посольствах в Риме, Амстердаме, Париже, но на дипломатическую службу так и не перешел. С годами он понял, что ему не стать крупным государственным деятелем, как того хотел отец, — не хватает политической дальновидности. Искренние убеждения юности давно развеялись. По зрелом размышлении он продолжал считать, что социализму, возможно, принадлежит будущее, однако теперь сердце его не было охвачено пламенной страстью слепой веры. Ростов верил в коммунизм примерно так же, как большинство людей верит в Бога: есть — хорошо, нет — нестрашно, а пока надо пользоваться моментом.

В зрелом возрасте Ростов преследовал конкретные цели с куда большей энергией. Он стал превосходным специалистом в своей области, непревзойденным мастером окольных путей и жестоких приемов, и — что особенно важно и в СССР, и на Западе — он научился искусно манипулировать бюрократическим аппаратом, извлекая максимальную выгоду из своих достижений.

Первое главное управление КГБ было чем-то вроде головного офиса, ответственного за сбор и анализ информации. Большинство оперативных агентов работали во Втором управлении — самом крупном подразделении КГБ, которое занималось расследованием диверсий, саботажа, измены, экономического шпионажа и других преступлений, имеющих отношение к политике. Третье главное управление (ранее — СМЕРШ, пока это название не получило скандальную известность на Западе) отвечало за контрразведку и особые операции, там работали самые умные, храбрые и опасные оперативники в мире.

Ростов числился в Третьем управлении и был одним из самых значимых сотрудников.

Он дослужился до звания полковника и получил медаль за освобождение разоблаченного агента из лондонской тюрьмы. С годами Ростов обзавелся женой, двумя детьми и любовницей. Последнюю звали Ольгой. Статная блондинка из Мурманска лет на двадцать моложе оказалась самой восхитительной женщиной в его жизни. Конечно, без полагающихся ему по статусу привилегий она не стала бы его любовницей, и все же ему казалось, что она его любит. Они были похожи, и хотя каждый насквозь видел холодную, амбициозную натуру другого, это лишь добавляло страсти в их отношения. В браке страсть давно угасла, зато остались другие чувства: привязанность, стабильность, привычка, к тому же одна только Маша могла рассмешить его до упаду. Старший сын, Юрий, учился в МГУ и слушал контрабандные пластинки «Битлз», младший, Владимир, считался в семье юным гением и потенциальным чемпионом мира по шахматам. Он подал документы в престижную физико-математическую школу, и отец не сомневался, что его примут: сын заслужил это место по праву, да и влияние полковника КГБ — не пустяк.

Ростов занимал довольно высокое положение в советской интеллектуальной элите, но рассчитывал подняться еще выше. Его жене больше не приходилось стоять в очередях вместе с плебсом — она отоваривалась в «Березке»; кроме того, у них была просторная квартира в Москве и маленькая дача на Балтийском море. Однако Ростов хотел большего: «Волгу» с личным шофером, вторую дачу на Черном море, куда ездить с Ольгой, приглашения на закрытые показы западных фильмов и лечение в кремлевской клинике — возраст начинал сказываться.

В этом году ему исполнялось пятьдесят лет, половину из которых Ростов провел за столом, половину — на оперативной работе со своей небольшой командой. Он был самым старым агентом, все еще работающим за границей. На данный момент перед ним вырисовывались два пути: если замедлить темп и позволить начальству забыть о былых заслугах, можно закончить чтением лекций в школе КГБ где-нибудь в Новосибирске; если продолжить набирать очки, его повысят до административной должности, включат в один или два комитета — словом, его ждет многообещающая и безопасная карьера в разведструктуре; и вот тогда будут и «Волга» с шофером, и дача на Черном море.

Необходимо в ближайшие два-три года провернуть успешное громкое дело. Услышав о Дикштейне, Ростов некоторое время прикидывал, стоит ли рисковать.

Он наблюдал за карьерой Дикштейна с ностальгией учителя математики, чей самый способный ученик вдруг решил податься в художественную школу. Еще в Оксфорде, узнав об истории с украденным оружием, он лично завел на Дикштейна дело. С годами досье пополнялось разными людьми из разных источников: визуального наблюдения, слухов, догадок и, конечно же, старого доброго шпионажа. Из накопившейся информации было ясно: на данный момент Дикштейн — один из самых успешных агентов «Моссада». Если бы удалось принести его голову на блюде, будущее Ростова можно считать обеспеченным.

Однако он не торопился: предпочитал выбирать легкие цели и ловко сливался с пейзажем, когда раздавали рискованные задания. Борьба между ним и Дикштейном была бы слишком равной.

Ростов с интересом читал все последующие отчеты из Люксембурга, но старался не высовываться — именно благодаря политике осторожности он забрался так высоко.

Ситуацию с арабской бомбой рассматривал комитет по Ближнему Востоку. В принципе этим мог бы заниматься любой из двенадцати кремлевских комитетов, поскольку обсуждение было бы везде одинаковым, так как вопрос стоял гораздо шире.

Комитет состоял из девятнадцати членов, двое из которых находились за границей, один был болен, и еще одного сбила машина прямо накануне собрания. Впрочем, это не имело значения. Фактически все решали трое: чиновник из Министерства иностранных дел, сотрудник КГБ и представитель генерального секретаря. Среди второстепенных персонажей присутствовали шеф Ростова, который коллекционировал членство во всех комитетах из принципа, и сам Ростов в качестве советника (из таких мелких штрихов и было ясно, что его планируют повысить).

КГБ выступал против строительства реактора, поскольку наличие бомбы сместит равновесие в более явные сферы, вне зоны их деятельности. Именно по этой причине Министерство иностранных дел высказалось за — бомба прибавила бы им работы и влияния. Представитель генерального секретаря выступал против: если арабы выиграют войну на Ближнем Востоке, то СССР потеряет свой плацдарм.

Собрание началось с чтения доклада «Развитие событий в сфере египетского вооружения». Ростов прекрасно понимал, как можно растянуть один-единственный факт, почерпнутый из телефонного разговора с Каиром, на двадцать минут нудной речи, добавив к нему пространные умозаключения и долив «воды». Он и сам такое проделывал неоднократно.

Затем мелкая сошка из МИДа долго излагал свое видение политики СССР на Ближнем Востоке. Вне зависимости от мотивов сионистских поселенцев Израиль выжил лишь благодаря поддержке западных капиталистов, которые хотели устроить форпост на Ближнем Востоке, чтобы приглядывать за своими нефтяными интересами, заявил он; и если на сей счет еще оставались какие-то сомнения, англо-франко-израильское нападение на Египет в 1956-м окончательно все прояснило. Советскому Союзу следует поддерживать естественное неприятие арабами этой отрыжки колониализма. С точки зрения общемировой политики, инициировать ядерное вооружение арабов было бы неразумно, но раз уж они сами начали, наша задача — помочь им; и так далее…

Всем страшно наскучили эти прописные истины, и последующее обсуждение протекало в более неформальной обстановке — настолько, что шеф Ростова позволил себе заметить:

— Черт возьми, нельзя доверить атомную бомбу психам!

— Согласен, — поддержал представитель генсека, он же — председатель комитета. — Если арабам дать бомбу, они ее взорвут. В ответ на них нападут американцы — тоже, пожалуй, с ядерным оружием; и тогда у нас остается только два варианта: подвести союзников или начать Третью мировую.

— Еще одна Куба, — пробормотал кто-то.

— Можно заключить с американцами соглашение: обе стороны обязуются ни при каких обстоятельствах не использовать ядерное оружие на Ближнем Востоке, — предложил чиновник из МИДа. Если ему удастся запустить такой проект, он будет обеспечен работой лет на двадцать пять.

— А если арабы сбросят бомбу, это будет считаться нарушением договора с нашей стороны? — спросил кагэбэшник.

Вошла женщина в белом переднике, толкая перед собой столик на колесах, и комитет прервался на чайную паузу. Представитель генсека, набив рот пирожным, рассказал анекдот:

— У одного кагэбэшника был глупый сын, который никак не понимал, что такое партия, родина, профсоюз и народ. Тот объяснил ему на примере их семьи, где отец — партия, мать — родина, бабушка — профсоюз, а он сам — народ, но мальчик все равно не понимал. Тогда папа в ярости запер сына в шкафу в родительской спальне, а ночью занялся любовью с женой. Мальчик, подглядывая в замочную скважину, воскликнул: «Теперь я понял! Партия насилует родину, пока профсоюз спит, а народ должен смотреть и страдать!»

Все покатились со смеху. Буфетчица покачала головой в притворном негодовании. Ростов уже слышал эту шутку.

После перерыва комитет неохотно вернулся к работе. Ключевой вопрос задал представитель генсека:

— А если мы откажемся помогать египтянам, они справятся без нас?

— Пока что информации недостаточно, — ответил кагэбэшник, делавший доклад. — Однако я проконсультировался по этому поводу с одним из наших ученых; оказывается, изготовить атомную бомбу технически не сложнее, чем обычную.

— Значит, будем считать, что они смогут изготовить ее и без нашей помощи, хотя и медленнее, — заметил мидовец.

— Выводы я сделаю сам, — оборвал его председатель.

— Да-да, конечно, — смущенно пробормотал тот.

— Единственная серьезная проблема — достать плутоний. Удалось им это или нет, мы не знаем.

Давид Ростов слушал дискуссию с огромным интересом. С его точки зрения, комитет мог принять лишь одно-единственное решение, и сейчас председатель подтвердил его мнение.

— Я думаю так, — начал последний. — Если мы поможем египтянам изготовить бомбу, то упрочим наши связи на Ближнем Востоке и наше влияние на Каир; кроме того, у нас будет возможность ее контролировать — до некоторой степени. Если же мы откажем, то испортим отношения с арабами и уже не сможем ни на что повлиять.

— Иными словами, если уж они собрались заполучить бомбу, пусть лучше на кнопке будет русский палец, — подытожил мидовец.

Председатель бросил на него раздраженный взгляд и продолжил:

— Таким образом, целесообразно рекомендовать секретариату ЦК оказать египтянам техническую поддержку, но так, чтобы контроль над проектом оставался в руках советских кадров.

Ростов позволил себе улыбнуться краешком рта: именно этого он и ожидал.

— Выносим на голосование? — предложил мидовец.

— Поддерживаю, — кивнул кагэбэшник.

— Все за?

Все были за.

Комитет перешел к следующему пункту повестки.

И только после собрания Ростова поразила внезапная мысль: если египтяне на самом деле не смогли бы построить реактор без посторонней помощи — допустим, из-за нехватки урана, — то как же ловко они обвели русских вокруг пальца!

Ростов любил свою семью — в малых дозах. К счастью, работа позволяла отдыхать от семейной жизни — а жизнь с детьми всегда утомительна — в постоянных командировках; к возвращению он соскучивался настолько, что можно было терпеть их присутствие еще несколько месяцев. Он любил старшего сына, несмотря на его вздорные пристрастия к дешевой музыке и поэтам-диссидентам, но зеницей ока был для него младший. С самого детства отец учил малыша логике, разговаривал с ним сложными предложениями, обсуждал географию дальних стран, механику двигателей, принципы работы радио, водопроводных кранов, фотосинтеза и политических партий. Из класса в класс мальчик оставался первым учеником, хотя в новой школе он, пожалуй, найдет себе равных.

Ростов понимал, что пытается привить сыну амбиции, в которых сам не преуспел. К счастью, это не противоречило намерениям юноши: тот с гордостью осознавал свой потенциал и мечтал стать великим человеком. Единственное, против чего Володя возражал, — это работа по комсомольской части: он считал ее пустой тратой времени. Ростов частенько говорил ему: «Может, это все и пустое, но ты ничего не добьешься в жизни, если не будешь продвигаться по партийной линии. Если хочешь изменить систему, доберись до самого верха и переделай ее изнутри». Владимир принял эту аксиому и с тех пор добросовестно посещал комсомольские собрания: он унаследовал железную волю отца.

Пробираясь домой в час пик, Ростов предвкушал тихий скучный семейный вечер: они вместе поужинают, затем будут смотреть сериал о героических советских разведчиках, перехитривших ЦРУ; перед сном он выпьет стопку водки.

Ростов припарковался у подъезда. В его доме жили чиновники высшего звена; у половины из них имелись небольшие легковые автомобили отечественного производства. Квартира считалась просторной по московским стандартам: у каждого из сыновей была своя комната, и никому не приходилось спать в гостиной.

Войдя в дом, Ростов застал нарастающий скандал: гневный голос Маши, какой-то треск, крик и ругань сына. Не раздеваясь, он прошел на кухню и распахнул дверь.

Они стояли друг напротив друга возле кухонного стола: жена — в истерике, готовая заплакать, и сын, кипящий юношеским негодованием; между ними лежала разбитая гитара. Значит, ее разбила Маша, понял Ростов.

Оба повернулись к нему и заговорили одновременно:

— Она сломала мою гитару!

— Он позорит нашу семью своей гнилой музыкой!

— Дура!

Ростов отбросил портфель, шагнул вперед и влепил сыну пощечину. Тот покачнулся, покраснев от боли и унижения. Он был ростом с отца, но шире в плечах; Ростов не бил его с тех пор, как мальчик возмужал. В запале Юра замахнулся, чтобы дать сдачи; Ростов проворно отступил в сторону — долгие годы тренировки — и аккуратно повалил сына на пол.

— Пошел вон из дома, — сказал он тихо. — Вернешься, когда будешь готов просить у матери прощения.

Юрий поднялся на ноги.

— Ни за что! — крикнул он и вышел, хлопнув дверью.

Ростов снял пальто и шляпу и присел за кухонный стол. Подняв сломанную гитару, он аккуратно положил ее на пол. Маша налила ему чаю; он взял чашку дрожащей рукой.

— Что случилось? — спросил он наконец.

— Володя не сдал экзамен.

— А при чем тут Юрина гитара? Какой экзамен?

— Вступительный экзамен в школу — его не приняли.

Ростов тупо уставился на нее.

— Я так расстроилась, — принялась объяснять Маша, — а Юра только смеялся… Ты же знаешь, он ревнует к брату. А потом он стал бренчать свои дурацкие песни, и я подумала: не может быть, чтобы Володя завалил экзамен — наверное, у нашей семьи плохая репутация из-за Юры. Вот я и не сдержалась… Глупо, конечно…

Ростов уже не слушал. Володю не приняли? Не может быть… Мальчик куда умнее своих учителей, в обычной школе ему нечего делать. К тому же он сам сказал, что экзамен несложный и высший балл ему обеспечен…

— Где он? — спросил Ростов жену.

— У себя в комнате.

Ростов прошел по коридору и постучался в дверь спальни сына. Ответа не последовало, и он вошел. Володя сидел на кровати, уставившись в стену, с красным и мокрым от слез лицом.

— Сколько ты набрал баллов? — спросил Ростов.

Володя взглянул на отца — на его лице застыла горестная маска детского недоумения.

— Высший балл, — ответил он и протянул ему кучу листков. — Я помню все вопросы, я помню свои ответы; я проверил все дважды. И я вышел из класса за пять минут до окончания.

Ростов повернулся к двери.

— Ты мне не веришь?!

— Конечно, верю, — мягко ответил Ростов. Он вышел в гостиную и позвонил в школу. Директор еще был на работе.

— Володя набрал высший балл на экзамене, — начал Ростов.

— Мне очень жаль, товарищ полковник, — утешающе зажурчал директор. — Многие талантливые ребята пытаются к нам поступить…

— И они все набрали высший балл?

— К сожалению, эти сведения конфиденциальны…

— Вы знаете, кто я такой, — перебил Ростов резко. — Я и сам могу выяснить.

— Товарищ полковник, я вас очень уважаю и был бы рад принять вашего сына. Не стоит поднимать шум из ничего; прошу вас, не создавайте себе проблем. Если ваш сын соберется поступать к нам в следующем году, у него будут отличные шансы.

Обычно простые смертные не позволяют себе так разговаривать с офицерами КГБ. До него начало доходить…

— Но он набрал высший балл!

— Несколько абитуриентов также получили высшую оценку…

— Спасибо, — перебил его Ростов и повесил трубку.

Хотя в комнате было уже темно, он не стал зажигать свет, углубившись в размышления. Директор вполне мог бы сказать ему, что все поступающие набрали высший балл; однако не так-то просто лгать без подготовки — легче уклониться от ответа. А если он полезет выяснять, то создаст себе проблемы…

Итак, в ход пущены чьи-то связи: менее талантливый юнец занял место сына лишь потому, что у его отца больше влияния. Спокойнее… Не злись на систему — используй ее.

Ничего, у него тоже есть кое-какие связи.

Он поднял трубку и позвонил домой своему шефу, Феликсу Воронцову.

— Феликс, моего сына не приняли в физико-математическую школу.

— Жаль, — ответил Воронцов. — Что поделаешь, на всех мест не хватит.

Такого ответа Ростов не ожидал — теперь он внимательнее прислушался к голосу Воронцова.

— В каком смысле?

— Моего сына приняли.

На мгновение Ростов замер. Он даже не знал, что сын Воронцова поступал в ту же школу. Мальчик был умен, но и вполовину не так талантлив, как Володя. Ростов постарался взять себя в руки:

— Тогда позволь от души поздравить тебя.

— Спасибо, — коротко ответил тот. — Так о чем ты хотел поговорить?

— А… Да нет, ничего особенного, подождет до завтра. Вы, наверное, отмечаете поступление — не буду мешать.

— Ну ладно, тогда пока.

Ростов повесил трубку. Будь то сын какого-нибудь чинуши или политикана, он мог бы что-то предпринять: досье заведено на каждого; но против собственного начальства сделать ничего нельзя.

Конечно, Володя будет поступать в следующем году, однако вполне может повториться та же история. Значит, к тому времени Ростов должен набрать достаточно веса, чтобы никакие Воронцовы не смогли отпихнуть его в сторону. Через год все будет по-другому. Для начала он достанет личное дело директора школы, затем раздобудет полный список всех абитуриентов, выявит потенциальную угрозу и выяснит, кто пустил в ход свои связи, прослушивая телефоны и вскрывая почту.

Но сперва нужно занять весомое положение в системе. Теперь Ростов понял, что зря успокоился насчет своей карьеры: если с ним так поступают, значит, его звезда быстро клонится к закату.

То самое громкое дело, которое он неспешно планировал на ближайшие годы, нужно провернуть прямо сейчас.

Ростов сидел в темной гостиной, просчитывая ходы.

Вошла Маша, неся поднос с ужином. Помолчав, она спросила, не хочет ли он посмотреть телевизор. Ростов покачал головой и отодвинул еду. Вскоре она тихо ушла в спальню.

Юрий явился за полночь слегка под хмельком: вошел в гостиную, включил свет и испуганно отступил, увидев отца.

Глядя на старшего сына, Ростов припомнил свои юношеские кризисы, излишнюю горячность, наивный максимализм, легкую ранимость…

— Юра, прости меня, — сказал он, вставая.

Сын не выдержал и разрыдался.

Ростов обнял его за плечи и повел в спальню.

— Мы с тобой оба погорячились. Мать тоже. Я скоро уезжаю в командировку и постараюсь привезти тебе новую гитару.

Он хотел поцеловать сына, но тот стал слишком взрослым — теперь им было неловко проявлять эмоции. Ростов мягко подтолкнул юношу в спальню и закрыл за ним дверь.

Вернувшись в гостиную, он понял, что за последние несколько минут его планы обрели четкую структуру. Взяв бумагу и карандаш, Ростов принялся набрасывать черновик докладной записки.

На лекциях Пьер Борг любил повторять: «Звоните. Всегда звоните. По возможности каждый день, а не только когда вам что-то нужно. Нам важно знать, чем вы заняты; кроме того, у нас может быть для вас важная информация». Затем курсанты шли в бар, где Нат Дикштейн, подмигивая, учил их по-своему: «Никогда не звоните первыми — это неприлично».

Борг злился на Дикштейна. Он вообще легко выходил из себя, особенно когда не был в курсе дела. К счастью, это не влияло на его решения. Каваш его тоже раздражал. Почему встречу назначили в Риме, еще можно понять — у египтян здесь работала целая команда, так что Кавашу проще найти повод для командировки. Но какого черта нужно обязательно встречаться в бане?!

Сидя в своем кабинете в Тель-Авиве, Борг то беспокоился за Дикштейна, то ждал вестей от Каваша и остальных. А если они не звонят, потому что не хотят с ним разговаривать?.. И он бесился, ломал карандаши и под горячую руку увольнял секретарей.

Римские бани — это ж надо было додуматься! Да там наверняка полно гомиков! К тому же Борг не любил свое тело: спал только в пижаме, не ходил на пляж, не примерял одежду в магазине и никогда не обнажался — кроме как в душе по утрам. И теперь он стоял посреди парной, замотавшись в самое большое полотенце, стыдясь своей молочной пухлости и седеющей поросли на плечах.

Появился Каваш. Тело араба было смуглым и худощавым, почти безволосым. Они встретились взглядом и молча направились в отдельный кабинет с кроватью, словно тайные любовники.

Борг рад был убраться подальше от чужих глаз и с нетерпением ждал новостей от Каваша. Араб переключил настройки кровати на вибрацию, чтобы гудение поглотило возможную прослушку. Они стояли рядом и тихо переговаривались. Борг отвернулся в смущении, так что разговаривать пришлось через плечо.

— Я внедрил своего человека в Каттару, — сказал Каваш.

— Пррревосходно, — с облегчением произнес Борг, грассируя на французский манер. — Ваше управление ведь даже не участвует в проекте?

— У меня брат в военной разведке.

— Отлично. Что за человек?

— Саман Хуссейн, один из ваших.

— Так, хорошо. И что ему удалось нарыть?

— Строительство уже завершено: корпус для реактора, административные здания, квартиры для персонала и даже ВПП — все готово. Они продвинулись гораздо дальше, чем мы ожидали.

— А сам реактор?

— Сейчас как раз на него переключились. Сложно сказать, сколько времени это займет, — работа предстоит тонкая.

— Интересно, у них и правда получится? — размышлял вслух Борг. — Все эти сложные системы управления…

— Насколько я понимаю, управление как раз не должно быть сложным. Просто суешь внутрь металлические стержни, чтобы замедлить процесс ядерной реакции, и все. Интересно другое: Саман говорит — там полно русских.

— Ах ты ж…

— Так что теперь у них будет вся новейшая электроника, какую пожелают.

Борг сел в кресло, позабыв о банях, о вибрирующей кровати и о своем пухлом теле.

— Плохо дело, — сказал он.

— Это еще не самое страшное. Дикштейн засветился.

Борг уставился на Каваша как громом пораженный.

— Засветился? — переспросил он, словно не понимая значения слова.

— Да.

Борг испытал одновременно приливы ярости и отчаяния. Помолчав, он спросил:

— И как его… угораздило?

— Его узнал наш агент в Люксембурге.

— Что он там делал?

— Ну ты-то должен знать.

— Проехали.

— Видимо, случайная встреча. Этот агент, Ясиф Хасан — мелкая сошка, работает на ливанский банк и приглядывает за приезжими израильтянами. Ну и разумеется, наши тут же опознали фамилию Дикштейн…

— Он пользовался настоящей фамилией?! — недоверчиво воскликнул Борг.

— Вряд ли, — ответил Каваш. — Похоже, они давние знакомые.

Борг сокрушенно покачал головой.

— Вот тебе и «избранный народ», с нашим-то еврейским счастьем.

— Мы пустили за ним наружку и сообщили в Москву, — продолжил Каваш. — Разумеется, он быстро ушел от них, но Москва намерена взяться за него всерьез.

Борг подпер рукой подбородок и уставился в стену, не замечая эротических мотивов на кафеле. Это просто какой-то мировой заговор против Израиля и против него лично! Ему страшно захотелось бросить все и уехать в Квебек, или стукнуть Дикштейна по башке чем-нибудь тяжелым, или хотя бы стереть невозмутимое выражение с красивого лица Каваша.

Борг взмахнул рукой.

— Значит, египтяне строят реактор, русские им помогают, Дикштейн засветился, а КГБ собирается устроить на него облаву, — подытожил он. — Ты понимаешь, что мы проигрываем? Теперь у них будет бомба, а у нас — нет. Думаешь, они ее не используют? — Он схватил Каваша за плечи и принялся трясти. — Это твой народ — так скажи мне, сбросят они бомбу на Израиль или нет?! Да конечно, сбросят — даже не сомневайся!

— Перестань орать, — спокойно сказал Каваш, высвобождаясь. — Пока еще ничего не ясно. До окончательного перевеса чьей-либо стороны еще далеко.

— Угу. — Борг отвернулся.

— Надо связаться с Дикштейном и предупредить его, — сказал Каваш. — Где он сейчас?

— Чтоб я знал.

Глава 5

Единственным невинным человеком, пострадавшим в результате этой аферы, стал сотрудник Евратома, которого Дикштейн прозвал Жестким Воротничком.

Уйдя от наружки во Франции, Дикштейн вернулся в Люксембург по шоссе: в аэропорту его наверняка ждала засада. По пути он заехал в Париж, вернул арендованный автомобиль и взял новый, воспользовавшись услугами другой компании.

В первый же вечер в Люксембурге Дикштейн отправился в гей-клуб и, заказав пива, стал дожидаться Воротничка, однако первым пришел его друг-блондин. Молодой — пожалуй, около двадцати пяти — тридцати, широкоплечий; под двубортным пиджаком явно угадывалась хорошая форма. Он прошел в кабинку, которую они занимали прошлый раз; возможно, они встречались здесь каждый вечер. Юноша двигался изящно, словно танцор или вратарь футбольной команды. Он заказал выпить и посмотрел на часы, не замечая пристального внимания Дикштейна. Спустя несколько минут появился Воротничок, одетый в красный свитер с треугольным вырезом и белую рубашку. Как и в прошлый раз, он направился прямо в кабинку. Любовники взялись за руки и, похоже, очень обрадовались друг другу. Дикштейн приготовился разрушить их уютный мирок.

Он подозвал официанта.

— Передайте, пожалуйста, бутылку шампанского мужчине в красном свитере вон за тем столиком. А мне — еще пива.

Официант сперва принес ему пиво, затем вручил сладкой парочке шампанское в ведерке со льдом и указал на Дикштейна. Тот приветственно поднял бокал и улыбнулся. Воротничок изменился в лице.

Дикштейн поднялся и вышел в туалет. Чтобы убить время, он принялся умываться. Через пару минут вошел молодой блондин и начал причесываться, дожидаясь, пока они останутся наедине. Наконец он заговорил:

— Оставьте моего друга в покое.

Дикштейн улыбнулся.

— Пусть он сам меня об этом попросит.

— Вы — журналист? А если ваш редактор узнает, что вы посещаете подобные заведения?

— Я на вольных хлебах.

Юноша подошел ближе. Он был ростом повыше Дикштейна и килограммов на десять тяжелее.

— Оставьте нас в покое, — повторил он.

— Нет.

— Зачем вам это? Что вам надо?

— Малыш, ты мне не нужен. Иди-ка лучше домой, а с твоим другом я сам поговорю.

— Ах ты скотина! — воскликнул юноша и схватил Дикштейна за грудки одной рукой, вторую он сжал в кулак и приготовился нанести удар, но не успел.

Дикштейн резко ткнул его пальцами в глаза; светловолосая голова рефлекторно мотнулась назад и в сторону; поднырнув под занесенную руку, он со всей силы ударил парня в живот. Тот согнулся пополам, задыхаясь. Дикштейн нанес ему еще один прицельный удар в переносицу. Раздался хруст, хлынула кровь; юноша мешком свалился на кафельный пол. Что ж, хватит с него.

Дикштейн быстро вышел, на ходу поправляя галстук и приглаживая волосы. Шоу уже началось: немецкий гитарист пел о «голубом» полицейском. Дикштейн уплатил по счету и вышел. Краем глаза он заметил, что Воротничок с озабоченным лицом направляется в туалет.

Несмотря на теплую летнюю ночь, его била дрожь. Он дошел до ближайшего бара и заказал себе бренди. Здесь было шумно и накурено, на барной стойке работал телевизор. Дикштейн уселся в углу, отвернувшись лицом к стене.

Они не станут сообщать в полицию. Инцидент смахивал на драку из ревности — ни Воротничок, ни руководство клуба не захотят выносить такие вещи на публику.

Юношу отведут к врачу и скажут, что он нечаянно наткнулся на дверь.

Дикштейн выпил бренди и взял себя в руки. Что поделать, шпионам приходится идти и на такое, а без них ни одно государство долго не протянет. Видимо, нет на свете способа жить достойно. Даже если он оставит эту профессию, на его место придут другие. Приходится быть плохим, чтобы выжить. Помнится, доктор Вольфганг в лагере говорил примерно то же самое.

Дикштейн давно уже понял: смысл жизни заключается не в выборе между «хорошо» и «плохо», а в том, победил ты или проиграл, хотя порой эта философия не приносила утешения.

Он вышел из бара и направился к дому Воротничка: нужно ковать железо, пока горячо. Света в мансарде не было, и Дикштейн приготовился ждать.

Начало холодать. Он принялся ходить туда-сюда, чтобы согреться. Все-таки европейская погода действует угнетающе. В это время года в Израиле просто рай: долгие солнечные дни и теплые ночи, здоровый физический труд, разговоры и смех по вечерам. Ему очень захотелось домой.

Наконец они появились. Голова у блондина была забинтована, он шел, держась за руку друга, словно слепой. Остановившись возле двери, Воротничок принялся искать ключи. Дикштейн перешел улицу; они стояли к нему спиной и не слышали, как он подошел. Воротничок открыл дверь, обернулся, чтобы помочь юноше войти, и увидел Дикштейна.

— Господи! — вздрогнул он от неожиданности.

— Что? Что такое? — заволновался блондин.

— Это он.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Дикштейн.

— Звони в полицию! — воскликнул юноша.

Воротничок взял его под локоть и попытался пройти. Дикштейн протянул руку и загородил дверной проем.

— Впустите меня, или я устрою скандал на всю улицу.

— Он не отстанет, пока не добьется своего, — пробормотал Воротничок.

— Но чего ему надо?

— Сейчас объясню, — пообещал Дикштейн. Он вошел в дом и стал подниматься по лестнице.

Поколебавшись, любовники последовали за ним.

Все трое поднялись наверх; Воротничок отпер дверь, и они вошли. Дикштейн огляделся. Квартира оказалась просторнее, чем он себе представлял. Старинная мебель была подобрана со вкусом, обои в полоску, многочисленные картины и цветы в горшках придавали помещению элегантность. Воротничок усадил друга в кресло, помог ему прикурить и присел рядом в ожидании.

— Я — журналист, — начал Дикштейн.

— Журналисты берут у людей интервью, а не избивают их до полусмерти, — перебил его Воротничок.

— Я его не избивал — всего лишь пару раз ударил.

— За что?

— Так он первым набросился — разве он вам не сказал?

— Не верю.

— Вы хотите потратить время на спор?

— Нет.

— Вот и хорошо. Я хочу написать статью о Евратоме, и статью громкую — это важно для моей карьеры. Как вариант, можно выбрать тему преобладания гомосексуалистов на ответственных постах в столь весомой организации.

— Козел вонючий! — не сдержался блондин.

— Как скажешь, — невозмутимо ответил Дикштейн. — Однако я могу и передумать, если найдется тема поинтереснее.

Воротничок провел рукой по седеющим волосам; Дикштейн заметил прозрачный лак на ногтях.

— Кажется, я понял, — протянул он.

— Что? Что ты понял? — заволновался блондин.

— Ему нужна информация.

— Вот именно, — кивнул Дикштейн.

Воротничок немного успокоился. Теперь настало время изобразить дружелюбие, проявить человечность, расслабить их. Дикштейн заметил графин с виски на отполированном до блеска столике.

— Послушайте, я воспользовался вашим уязвимым положением — вы меня за это ненавидите, понимаю, но поверьте — ничего личного, работа есть работа, — сказал он, разливая маленькие порции. — Разве что еще я пью ваш виски.

Он протянул им стаканы и снова уселся.

Повисла пауза.

— И что же вы хотите знать? — спросил Воротничок наконец.

— Так. — Дикштейн сделал крошечный глоток: виски он терпеть не мог. — Евратом отслеживает все перемещения расщепляющихся веществ в пределах и за пределами стран-участниц, верно?

— Да.

— Если кто-то захочет перевезти хоть один грамм урана из пункта А в пункт Б, он должен спросить у вас разрешения.

— Это так.

— И у вас хранятся записи всех выданных разрешений.

— В компьютерной базе.

— Я знаю. И вы можете распечатать список всех запланированных перевозок урана, на которые выдано разрешение?

— Да, мы распечатываем его раз в месяц.

— Отлично, — сказал Дикштейн. — Мне нужен этот список.

На сей раз молчание затянулось. Воротничок выпил немного виски. Дикштейн к своему больше не прикоснулся: два пива и бокал бренди за вечер и без того превышали его двухнедельную норму спиртного.

— А зачем вам список? — спросил блондин.

— Хочу проверить все поставки. Подозреваю, что реальность отличается от цифр на бумаге.

— Я вам не верю, — заявил Воротничок.

А он не глуп, отметил Дикштейн.

— Ну и зачем же мне, по-вашему, список?

— Не знаю. Но вы — не журналист, и вообще, вранье все это.

— А какая разница? Думайте что хотите — у вас все равно нет выбора.

— Есть, — возразил Воротничок. — Я подам в отставку.

— В таком случае, — медленно произнес Дикштейн, — я из вашего друга котлету сделаю.

— Мы обратимся в полицию! — пригрозил блондин.

— А я уеду — скажем, на год. Но потом-то все равно вернусь — и вот тогда тебя мама родная не узнает.

Воротничок в изумлении уставился на Дикштейна.

— Да кто вы такой?!

— Какое это имеет значение? Вы же понимаете, что я сдержу свое слово.

— Понимаю… — Воротничок спрятал лицо в ладонях. До него медленно доходила вся серьезность ситуации: его загнали в угол, выбора действительно нет. Дикштейн умолк, дав ему время осознать это в полной мере.

Наконец он мягко нарушил молчание:

— Распечатка получится объемистая.

Воротничок молча кивнул, не поднимая глаз.

— Ваш портфель проверяют перед выходом из здания?

Тот покачал головой.

— Распечатки хранят где-то под замком?

— Нет. — Воротничок постарался собраться с мыслями. — Нет, — устало повторил он, — это не секретная информация, всего лишь конфиденциальная.

— Хорошо. Значит, завтра надо продумать все детали — какую копию взять, что сказать секретарю и так далее. Послезавтра вы принесете бумаги домой. Я оставлю записку с подробной инструкцией о том, как передать документы мне. — Дикштейн улыбнулся. — После этого мы, скорее всего, больше не увидимся.

— Да уж надеюсь, — пробормотал Воротничок.

Дикштейн встал.

— Отдохните пока от звонков, — сказал он, выдергивая телефонный шнур из розетки.

Блондин уставился на выдернутый провод; кажется, его зрение понемногу восстанавливалось.

— Боитесь, что он передумает?

— Это тебе надо бояться, — ответил Дикштейн и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

В жизни невозможно угодить всем и сразу, особенно в КГБ. Обойдя своего шефа по делу Дикштейна, Давид Ростов приобрел злейшего врага и стал страшно непопулярен среди лояльных к начальству. Отныне Феликс Воронцов был готов на все, чтобы его уничтожить.

Впрочем, Ростов этого ожидал и нисколько не сожалел о своем решении пойти ва-банк. Напротив, он был даже рад и уже планировал покупку стильного английского костюма в спецсекции на третьем этаже ГУМа, как только получит туда пропуск.

Сожалел он лишь о том, что оставил лазейку для Воронцова: реакцию египтян следовало учесть. С этими арабами вечная проблема — толку от них ноль, их никто и не воспринимает всерьез. К счастью, Юрий Андропов, глава КГБ и доверенное лицо Брежнева, сразу понял, что Воронцов пытается перехватить проект, и не допустил этого.

Итак, вследствие собственной оплошности придется работать с чертовыми арабами — что и говорить, приятного мало. Ростов собрал свою небольшую команду: он, Николай Бунин и Петр Тюрин за долгие годы прекрасно сработались. А вот Каир был дырявым как решето: чуть ли не половина информации, проходящей через них, тут же просачивалась в Тель-Авив. Посмотрим, как себя покажет Ясиф Хасан.

Ростов отлично помнил Хасана: богатый баловень, праздный и надменный, умный, но без огонька, с узкими взглядами и обширным гардеробом. В Оксфорд он попал благодаря состоятельному отцу, и сейчас это раздражало Ростова гораздо больше, чем тогда. С другой стороны, знакомого проще контролировать. Нужно сразу дать понять, что его присутствие в команде — всего лишь дань политическим условностям. Однако при нем следует быть предельно осторожным: выдашь слишком мало информации — Каир пожалуется в Москву, слишком много — и Тель-Авив начнет совать палки в колеса.

Все это было чертовски неудобно, а главное — некого винить, кроме себя.

Ростов нервничал всю дорогу до Люксембурга. По пути он сменил три самолета и два паспорта: прибывающих из СССР местные иногда брали на заметку.

Разумеется, в аэропорту его никто не встретил. Ростов взял такси и поехал в отель.

Зарегистрировавшись под именем Дэвида Робертса, он получил от администратора записку. Направляясь к лифту, Ростов вскрыл конверт, на листке бумаги было написано: «Номер 179».

Он дал на чай носильщику, поднял трубку и набрал 179.

— Алло?

— Я в 142-м номере. Через десять минут приходи на совещание.

— Ладно. Слушай, это ведь…

— Заткнись! — оборвал его Ростов. — Никаких имен! Жду через десять минут.

— Да, конечно, извини! Я…

Ростов повесил трубку. Что они там, в Каире, с ума посходили?! Берут на работу кого попало! Это ж надо — называть настоящие имена по телефону! Все оказалось еще хуже, чем он предполагал.

В прежние времена Ростов любил перестраховываться: выключал свет и садился напротив двери с оружием наготове на случай ловушки. Сейчас он считал подобные меры паранойей, годной разве что для сериалов, и даже не брал с собой пистолет — ведь в аэропорту могли проверить багаж. Хотя, разумеется, предосторожность никогда не помешает, и кое-какие «штучки» у него при себе имелись, включая электрическую зубную щетку для глушения «жучков», крошечный «Полароид» и шнурок-гарроту.

Ростов быстро распаковал небольшой чемодан: бритва, зубная щетка, пара немнущихся рубашек и смена белья; затем налил себе шотландского виски из мини-бара — преимущество работы за границей. Ровно через десять минут раздался стук в дверь. Ростов открыл, и Ясиф Хасан вошел в номер, широко улыбаясь.

— Ну, здравствуй!

— Здравствуй, — ответил Ростов, пожимая ему руку.

— Сколько мы не виделись? Лет двадцать? Как жизнь?

— Работаю.

— Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся — да еще из-за Дикштейна!

— Угу… Присаживайся. — Ростов сел, и Хасан последовал его примеру. — К вопросу о Дикштейне: мне нужны последние данные о его местонахождении. Что произошло после того, как ваши люди засекли его в аэропорту Ниццы?

— Он посетил АЭС с экскурсией, а потом ушел от нас.

Ростов недовольно цокнул языком.

— Этого нельзя допускать.

Хасан улыбнулся заискивающе, словно продавец.

— Ну, если бы он не смог засечь слежку и уйти от нее, мы бы им сейчас не занимались, правда?

Ростов пропустил реплику мимо ушей.

— Он был на машине?

— Да, арендовал «Пежо».

— Что тебе известно о его передвижениях до того, в Люксембурге?

— Неделю Дикштейн проживал в отеле «Альфа» под именем Эда Роджерса. — Хасан говорил энергично, переняв деловую манеру Ростова. — При регистрации он указал адрес парижского отделения журнала «Сайенс интернешнл»: такой журнал действительно существует, но адрес в Париже используется только для пересылки; хотя у них числится внештатный сотрудник Эд Роджерс, о нем ничего не слышно уже больше года.

Ростов кивнул.

— Типичная моссадовская легенда — просто и надежно. Что еще?

— В ночь перед его отъездом на рю Дик произошел инцидент: двоих парней жестоко избили. Судя по всему, работал профессионал: характерные переломы — ну, ты понимаешь. Полиция не стала заниматься расследованием — те двое оказались известными грабителями и частенько паслись возле гей-клуба.

— Нападали на гомиков?

— Похоже, да. Короче, явной связи с Дикштейном нет, кроме того, что он был в это время в городе и в принципе способен на такое.

— Этого вполне достаточно. Думаешь, он — гомосексуалист?

— В его досье ничего такого не значится. Видимо, все эти годы он тщательно скрывал свою сущность.

— Ну да, конечно — так тщательно, что, будучи на задании, поперся в гей-клуб. Где логика?

Хасан гневно сверкнул глазами.

— Ну а что он там делал, по-твоему?

— Полагаю, встречался там со своим «голубым» информатором. — Ростов встал и принялся мерить шагами комнату. Он взял верный тон с Хасаном, но лучше не перебарщивать, пора разрядить обстановку. — Давай подумаем. Что ему понадобилось на атомной станции?

— После Шестидневной войны у израильтян с французами испортились отношения: де Голль прекратил поставки оружия. Возможно, «Моссад» планирует ответный удар — например, взорвать реактор?

Ростов покачал головой.

— Нет, они не настолько бесшабашные. Да и кроме того, с чего бы тогда Дикштейну лететь в Люксембург?

— Кто его знает…

Ростов снова сел.

— Что-то тут должно быть такое, ключевое… Почему твой банк открыл здесь филиал?

— Это значимая европейская столица: Европейский инвестиционный банк, несколько институтов ЕЭС…

— Каких институтов?

— Секретариат Европарламента, Совет Европейского союза, Европейский суд. Ах да, и Евратом.

Ростов уставился на Хасана.

— Евратом?!

— Это аббревиатура Европейского сообщества по атомной энергии…

— Я знаю, что это, — перебил его Ростов. — Разве ты не видишь связи? Дикштейн приезжает в Люксембург, где находится главное управление Евратома, и тут же едет на атомную станцию.

Хасан пожал плечами.

— Интересная гипотеза. Что ты пьешь?

— Виски — угощайся. Насколько я помню, французы помогали Израилю строить реактор. Теперь, когда их помощь прекратилась, Дикштейн мог вынюхивать какие-нибудь секретные технологии.

Хасан налил себе виски и присел.

— Как мы с тобой скоординируемся? Мне велено оказывать тебе содействие.

— Моя команда прилетает сегодня вечером, — сказал Ростов. «Оказывать содействие», как же! Будешь выполнять мои приказы как миленький», — подумал он. — У меня два постоянных оперативника — Николай Бунин и Петр Тюрин; они привыкли к моему стилю работы. Ты будешь сотрудничать с ними и выполнять их распоряжения. Они профессионалы, у них многому можно научиться.

— А мои люди…

— Они нам не понадобятся, — перебил его Ростов. — Лучше всего действовать небольшой группой. Итак, первым делом надо засечь Дикштейна здесь, в Люксембурге, если он вернется.

— Мой человек круглосуточно дежурит в аэропорту.

— Он это наверняка учел. Нужно установить наблюдение за другими точками. Дикштейн может пойти в Евратом…

— Это в комплексе «Жан Монне».

— Можно подкупить администратора в отеле «Альфа», но туда тоже вряд ли… И еще — ночной клуб на рю Дик. Так… Ты сказал, что он взял напрокат машину?

— Да, во Франции.

— Ну, теперь-то он наверняка от нее избавился — вам же известен номер. Позвони в эту контору и выясни, где была оставлена машина: хотя бы примерное направление узнаем.

— Хорошо.

— Москва уже разослала его фотографию, наши ребята будут начеку. — Ростов допил свой виски. — Мы его поймаем — так или иначе.

— Ты правда в это веришь? — спросил Хасан.

— Я играл с ним в шахматы и знаю, как работает его ум. Начало стандартное и предсказуемое, затем неожиданный ход — как правило, весьма рискованный. Нужно всего лишь подождать, пока он высунется, — и можно рубить голову.

— Насколько я помню, ты проиграл тот матч, — сказал Хасан.

Ростов оскалился по-волчьи.

— То игра, а то жизнь.

Существует два типа «хвостов»: «уличные художники» и «бульдоги». Первые считают слежку за людьми особым видом науки или искусства — сродни актерскому мастерству, поэзии или молекулярной физике. Это перфекционисты, способные мгновенно превратиться в невидимку. У них специально подобранный скромный гардероб; они тренируют непроницаемое выражение лица перед зеркалом; они знают десятки уловок с дверями магазинов и очередями на автобус, детьми и полицейскими, очками, сумками и изгородями. Они презирают «бульдогов», которые полагают, что «следить» равно «следовать», и тащатся за объектом, как собака за хозяином.

Николай (Ник) Бунин работал по второму методу. Это был молодой головорез из тех, что становятся либо полицейскими, либо преступниками — как повезет. Нику повезло попасть в КГБ, в то время как его брат поставлял гашиш из Тбилиси в Московский университет (где его в числе прочих покуривал и сын Ростова, Юрий). Официально Ник работал шофером, неофициально — телохранителем, и уж совсем тайно — профессиональным бандитом.

Именно он засек Пирата.

В ночном клубе Ник произвел фурор: высокий, широкоплечий блондин с водянистыми зелеными глазами и нежной кожей — несмотря на свои двадцать пять, он все еще не брился и очень смущался по этому поводу.

Он появился в семь тридцать, вскоре после открытия клуба, и просидел всю ночь в углу с мрачным видом, потягивая водку со льдом и наблюдая. Кто-то пригласил его на танец, но Ник на плохом французском велел ему отвалить. На второй вечер завсегдатаи клуба решили, что он чей-то брошенный любовник, поджидающий в засаде. Было в нем нечто грубое, маскулинное: мощные плечи, кожаная куртка, суровое выражение лица — с такими брутальными самцами часто встречаются рафинированные интеллигенты.

Впрочем, сам Ник даже не подозревал о подобных тонкостях. Ему показали фотографию мужчины и велели пойти в клуб его высматривать — он запомнил лицо и отправился на задание. По большому счету ему было все равно куда идти — в церковь или в бордель. Разумеется, он не упускал случая отбить кому-нибудь почки, но в целом его интересовала лишь регулярная зарплата и два выходных в неделю, которые он посвящал своим пристрастиям: водке и книжкам-раскраскам.

Когда появился Нат Дикштейн, Ник и бровью не повел. Ростов считал, что своими успехами тот обязан четкому, бесстрастному выполнению приказов, и чаще всего это было именно так.

Дикштейн сел за столик, заказал себе пива и принялся не спеша прихлебывать. Судя по всему, он тоже кого-то ждал.

Ник вышел в холл и позвонил в отель. Ростов взял трубку.

— Это я. Объект вошел.

— Отлично! Что делает?

— Ждет.

— Хорошо. Один?

— Да.

— Оставайся на месте. Звони, если что.

— Ясно.

— Я сейчас пришлю Петра, он будет ждать снаружи. Если объект выйдет из клуба, иди за ним, по дороге меняйтесь с Петром. Араб заберет тебя на машине… минутку… зеленый «Фольксваген».

— Ладно.

— Возвращайся в бар.

Ник повесил трубку и вернулся за свой столик, не глядя по сторонам.

Через несколько минут в зал вошел привлекательный, хорошо одетый мужчина лет сорока. Оглядевшись, он прошел мимо столика Дикштейна и направился к бару. Последний подобрал со стола какой-то клочок бумаги и положил в карман. Все произошло очень быстро, и лишь внимательный наблюдатель смог бы заподозрить что-то неладное.

Ник снова вышел в фойе.

— К нему подошел гомик и передал какую-то бумажку вроде билета.

— Может, театральный билет?

— Не знаю.

— Они разговаривали?

— Нет, гомик просто бросил бумажку на стол, проходя мимо. Они даже не посмотрели друг на друга.

— Ладно, продолжай наблюдение. Петр дежурит снаружи.

— Погодите… он вышел в фойе! Идет в гардеробную… Передал бумажку… Ах вот это что — номерок!

— Продолжай. — Голос Ростова был совершенно спокоен.

— Гардеробщик выдает ему портфель… Он оставляет чаевые…

— Значит, ему что-то принесли. Так…

— Объект покидает клуб.

— Следуй за ним.

— Вырвать у него портфель?

— Не надо. Нам нельзя светиться, пока не узнаем, что к чему. Просто выясни, куда он идет, и не высовывайся. Давай!

Ник повесил трубку, сунул гардеробщику деньги со словами: «Я спешу, это за выпивку» — и поднялся по лестнице вслед за Дикштейном.

Толпы людей совершали вечерний променад, направлялись в кино или рестораны. Ник повертел головой, оглядываясь: объект двигался по противоположной стороне улицы, метрах в пятидесяти. Он перешел дорогу и последовал за ним.

Дикштейн шел в быстром темпе, глядя прямо перед собой, под мышкой он держал портфель. Пару кварталов Ник плелся следом. Если бы Дикштейн в этот момент оглянулся, то заметил бы парня, который уж мелькал в клубе, и заподозрил бы неладное, но тут Ника догнал Петр, тронул за руку и двинулся дальше. Ник отступил в укромное место, откуда можно было видеть напарника. Теперь, если бы Дикштейн оглянулся, то увидел бы только незнакомого Петра. Такую слежку очень трудно распознать; с другой стороны, чем больше расстояние, тем больше людей понадобится для регулярной смены «хвоста».

Вскоре возле Ника затормозил зеленый «Фольксваген». Ясиф Хасан перегнулся через пассажирское сиденье и открыл дверцу.

— Новое распоряжение, — сказал он. — Запрыгивай.

Ник сел в машину, и Хасан развернулся обратно в сторону Рю Дик.

— Молодец, хорошо сработал, — похвалил Хасан.

Ник промолчал.

— Теперь ты должен вернуться в клуб, найти «курьера» и проводить его домой.

— Так велел полковник Ростов?

— Да.

— Ладно.

Хасан остановился возле клуба. Ник вошел и встал в дверях, внимательно оглядываясь.

«Курьера» уже не было.

Распечатанный список занял больше сотни страниц. Перелистывая с таким трудом добытые листки, Дикштейн пал духом — ему не удавалось разобрать ни слова.

Вернувшись к первой странице, он еще раз вгляделся в нагромождение букв и цифр. Может, это код? Хотя вряд ли: распечатку ежедневно использовали обычные офисные сотрудники, так что все должно быть просто и понятно.

Дикштейн попытался сосредоточиться. Так… «U234» — это изотоп урана. «180КГ» — 180 килограммов. «17Ф68» — скорее всего, дата: семнадцатое февраля текущего года. Постепенно из хаоса начал проглядывать смысл: географические названия стран Европы, слова «поезд» и «грузовик» с указанием расстояния, аббревиатуры «ООО», указывающие на названия фирм. Наконец схема прояснилась: в первой строчке указано количество и тип материала, во второй — фамилия и адрес поставщика и т. д.

Воодушевленный, Дикштейн принялся разбирать дальше. В распечатке содержались данные о шестидесяти поставках товара. Условно их можно разбить на три группы: большие объемы сырой урановой руды поступали из Южной Африки, Канады и Франции на европейские фабрики; топливные элементы — оксиды, металлический уран или обогащенные смеси отправлялись с заводов на атомные реакторы; наконец, израсходованное топливо из реакторов шло на переработку. Кроме того, было еще несколько нестандартных партий плутония и трансурановых элементов, извлеченных из отработанного топлива — их посылали в лаборатории при университетах и исследовательских институтах.

Голова начала раскалываться, а в глаза словно насыпали песка, но все же он нашел то, что искал. На самой последней странице партия товара была помечена как «неядерная». Физик из Реховота вкратце рассказал ему о неядерном использовании урана и его смесей в фотографии, для окрашивания стекла и керамики, а также в роли промышленного катализатора. Разумеется, уран способен расщепляться в любом случае, даже примененный в мирных целях, так что правила Евратома действовали и здесь. Однако вполне возможно, что для промышленного производства меры предосторожности будут менее жесткими.

Объем груза составлял двести тонн желтого кека (оксида урановой руды), товар находился на заводе в Бельгии, недалеко от голландской границы. Завод принадлежал «Сосьете Женераль де ля Шими» — крупной корпорации с головным офисом в Брюсселе. Данную партию у них приобрел немецкий концерн «Ф. А. Педлер» из Висбадена с целью «производства урановых смесей — в частности, карбида урана — в промышленных масштабах». Дикштейн припомнил, что карбид служит катализатором для выработки синтетического аммиака.

Однако, похоже, они не собирались перерабатывать уран самостоятельно — по крайней мере на первой стадии. Как выяснилось, «Педлер» запросил разрешения на транспортировку желтого кека по морю в Геную, где он должен пройти «обработку для неядерного использования» компанией «Анджелуцци э Бьянко».

По морю! Это значит, что через европейский порт груз будет проводить третья сторона.

Дикштейн принялся читать дальше. Так… По железной дороге партию отправят в доки Антверпена, там погрузят на теплоход «Копарелли» до Генуи, а из генуэзского порта до складов «Анджелуцци» — по шоссе.

Перед транспортировкой желтый кек — похожий на песок, только ярче цветом — упакуют в двухсотлитровые бочки общим числом пятьсот шестьдесят штук. Для их перевозки на разных этапах понадобятся одиннадцать вагонов, целое судно и шесть грузовиков.

Внимание Дикштейна привлек морской отрезок пути: через Ла-Манш, Бискайский залив, вдоль атлантического побережья Испании, через Гибралтарский пролив и еще две тысячи километров Средиземного моря.

За это время может случиться все, что угодно…

Сухопутные перевозки просты и управляемы: поезд отходит в полдень и прибывает на следующее утро в восемь тридцать; грузовик перемещается из пункта А в пункт Б по шоссе в потоке других машин, включая патрульные; самолет поддерживает связь с диспетчером на земле. А вот море совершенно непредсказуемо, здесь царят свои законы: путешествие может занять десять дней или двадцать, возможны штормы, столкновения и проблемы с двигателем, незапланированные порты захода и внезапная смена маршрута. Попробуй угнать самолет — через час тебя покажут в новостях по всему миру, а вот судно может исчезнуть на сутки, на неделю или даже навсегда.

Дикштейн почувствовал прилив энтузиазма: кажется, решение совсем близко. Угнать «Копарелли»… А потом что? Перетащить груз в трюм пиратского судна — на «Копарелли» наверняка должны быть подъемные краны. С другой стороны, такая операция на море довольно рискована. Дикштейн нашел предполагаемую дату рейса: ноябрь. Плохо… Поздней осенью штормы — частое явление, даже на Средиземном море.

Дикштейн взглянул на часы: было далеко за полночь. Он принялся раздеваться. Нужно разузнать побольше о «Копарелли»: тоннаж, местонахождение, экипаж, владелец, схема судна. Завтра он поедет в Лондон: в агентстве Ллойда можно навести справки о чем угодно.

И еще одно предстоит выяснить: кто преследует его по всей Европе? Во Франции им занималась целая команда; сегодня из клуба его провожал какой-то мрачный тип. Дикштейн заподозрил было слежку, но тип уже исчез — совпадение или тут работает еще одна группа?

Если его и вправду засекли сегодня, нужно принять меры предосторожности. Даже если тип ему померещился, в аэропорту лучше не светиться.

Он подошел к телефону и набрал номер администратора:

— Разбудите меня в шесть тридцать, пожалуйста.

— Хорошо, сэр.

Он повесил трубку и лег в постель. Наконец-то у него появилась конкретная цель: «Копарелли». Четкий план пока не готов, но общая схема уже вырисовывается. Несмотря на непредвиденные трудности, сочетание неядерного груза с морским путешествием было весьма заманчивым. День прожит не зря, подумал он, выключил свет и закрыл глаза.

«Давид Ростов всегда был заносчивым ублюдком, и с годами он не изменился», — думал Ясиф Хасан. «Ты не учел одну вещь…», «Твои люди больше не понадобятся», «Поезжай за ними и не высовывайся» — и все это свысока, со снисходительной улыбочкой. А теперь еще: «Посиди на телефоне, а я пока съезжу в посольство». Хасан приготовился работать под началом Ростова как полноправный член команды, но, похоже, его статус был еще ниже. Занимать в иерархии место после Ника Бунина по меньшей мере оскорбительно!

Правда, у Ростова имелись некоторые основания: не то чтобы русские умнее арабов, но все же КГБ — объективно более крупная, могущественная и профессиональная организация, чем египетская разведка. Так или иначе, выбора не остается — высокомерие Ростова придется терпеть. Каиру только на руку, что КГБ охотится за их злейшим врагом, и если бы Хасану пришло в голову пожаловаться, отстранили бы скорее его.

Вообще-то Ростову не стоит забывать, что именно арабы первыми засекли Дикштейна. «Без меня и расследования бы никакого не было», — мрачно думал Хасан.

С другой стороны, ему хотелось завоевать уважение Ростова, добиться его доверия, вместе обсуждать планы, делиться мнениями. Он стремился доказать, что ничуть не хуже Бунина или Тюрина.

Зазвонил телефон. Хасан поспешно снял трубку.

— Алло?

— Ростов на месте? — спросил Тюрин.

— Его нет. Что случилось?

Тюрин поколебался.

— А когда вернется?

— Не знаю, — соврал Хасан. — Докладывай.

— Ладно. Клиент сошел с поезда в Цюрихе.

— В Цюрихе? Так, дальше.

— Сел в такси, поехал в банк, спустился в хранилище, к сейфам; оттуда вышел с каким-то портфелем.

— А потом?

— Поехал в автосалон в пригороде и купил «Ягуар», заплатив наличными из портфеля.

— Ясно. — Хасан уже догадался, что за этим последует.

— Выехал из Цюриха на машине, выбрался на трассу Е17 и увеличил скорость до двухсот двадцати километров в час.

— И тут вы его потеряли, — подытожил Хасан, одновременно тревожась и злорадствуя.

— У нас были только такси и посольский «Мерседес».

Хасан мысленно представил себе карту автодорог Европы.

— Он может поехать куда угодно — во Францию, Испанию, Германию, Скандинавию… А если повернет назад, то в Италию, Австрию… Короче, исчез с концами. Ладно, возвращайтесь на базу. — Он повесил трубку, не давая Тюрину времени усомниться в правомочности его приказа.

Итак, великий и могущественный КГБ вовсе не безупречен… Конечно, Хасан был бы рад увидеть, как они коллективно упадут лицом в грязь, однако радость омрачалась страхом — неужели Дикштейн действительно ушел?

Он все еще размышлял о том, что следует предпринять, когда вернулся Ростов.

— Ну, что?

— Твои люди его потеряли, — ответил Хасан, пряча улыбку.

Ростов нахмурился.

— Как?

Хасан рассказал.

— И где они теперь?

— Я велел им возвращаться, наверное, уже едут.

Ростов крякнул с досады.

— Я тут обдумывал, что нам делать дальше, — осторожно начал Хасан.

— Искать Дикштейна, — рассеянно ответил Ростов, копаясь в своем чемодане.

— Само собой, но не только.

Ростов повернулся к нему.

— Короче?

— Нужно взять в обработку нашего «курьера» и выяснить, что он передал Дикштейну.

Ростов замер, обдумывая эту мысль.

— Да, пожалуй.

Хасан воодушевился.

— Надо его найти…

— Нет ничего невозможного. Возьмем под наблюдение ночной клуб, аэропорт, отель «Альфа» и офис Евратома…

Хасан молча рассматривал длинную сухощавую фигуру Ростова, его бесстрастное лицо с высоким лбом и коротко стриженными седеющими волосами. «Я прав, — думал он, — и ты должен это признать».

— Ты прав, — сказал наконец Ростов. — Мне следовало об этом подумать.

Хасан почувствовал прилив гордости. Может, русский — не такой уж и ублюдок, в конце концов?

Глава 6

За двадцать лет Оксфорд не особенно изменился — по сравнению с его жителями. Изменения были вполне предсказуемые: город разросся, появились новые магазины, прибавилось людей и машин на улицах. Тем не менее здесь по-прежнему царил дух старины; сквозь желтоватые арки древних каменных кладок все так же проглядывала яркая зелень прямоугольных дворов колледжей. И призрачный английский воздух — какой контраст с мощным, ярким светом израильского солнца!

А вот нынешнее поколение студентов разительно переменилось. Странствуя по Европе и Ближнему Востоку, Дикштейн и раньше подмечал нестриженых юношей в оранжевых или розовых галстуках, в брюках-клеш и ботинках на высоких каблуках. Разумеется, он и не ожидал, что здесь будут носить твидовые пиджаки и вельветовые брюки, как в сороковых, но все же перемены его шокировали. Молодежь ходила по улицам босиком или в открытых сандалиях без носков. И мужчины, и женщины носили слишком обтягивающие брюки. Бюстгальтеры, судя по всему, тоже вышли из моды — у некоторых девушек грудь свободно колыхалась под просторными пестрыми блузками. Зато джинса приобрела большую популярность — теперь из нее шили рубашки, пиджаки, юбки и даже пальто. А волосы! Мужчины отращивали их чуть ли не до талии! Он даже видел двоих парней с косичками. Другие наворачивали себе какие-то дикие джунгли кудряшек, почти закрывающих лицо: казалось, что они смотрят на мир сквозь дырку в живой изгороди. Третьим и этого было мало, и они щедро добавляли к своему образу библейские бороды, мексиканские усы или бакенбарды. Просто нашествие инопланетян!..

Удивленно оглядываясь по сторонам, Дикштейн миновал центр города и вышел на окраину. Последний раз он был здесь двадцать лет назад, но дорогу помнил хорошо. Мало-помалу к нему возвращались воспоминания прежних дней: как он открыл для себя изумительное звучание корнета Армстронга; как стеснялся своего простонародного выговора; как оставался трезвенником среди разгульной молодежи; как постоянно брал кучу книг в библиотеке — больше, чем успевал прочитывать…

Интересно, сильно ли он изменился за эти годы? Наверное, не очень. Тогда он, напуганный мальчик, искал защиты в надежных стенах; теперь он нашел свою крепость, но не мог спрятаться в ней — приходилось выбираться наружу и защищать ее саму. К тому же он так и остался латентным социалистом — понимал, что общество устроено несправедливо, однако не представлял, как изменить его к лучшему. С возрастом прибавилось опыта, но не мудрости. Пожалуй, теперь он знал куда больше, а понимал куда меньше.

И все-таки ему стало легче: появилась определенность. К сорока годам он познал себя, определился с целями и смыслом жизни, уверился в своей внутренней силе и способности справиться с любой ситуацией, его жизненная позиция почти не изменилась, зато стала прочнее. Правда, юный Дикштейн надеялся обрести совсем другое счастье… Увы, оно обошло его стороной; с годами надежды становились все более призрачными, и город снова напомнил ему об этом. Особенно этот дом…

Дикштейн стоял у забора, осматриваясь. Здесь совсем ничего не изменилось: та же бело-зеленая окраска стен, те же буйные джунгли кустов. Открыв калитку, он подошел к входной двери и постучал.

Конечно, Эшфорд мог умереть, сменить адрес или просто уехать в отпуск. Пожалуй, надо было сперва позвонить в деканат и уточнить. С другой стороны, расспросы лучше вести в неофициальной обстановке, к тому же ему хотелось повидать места своей юности.

Дверь открылась, и на пороге возникла молодая женщина.

— Слушаю вас?

Дикштейн похолодел. Слегка пошатнувшись, он в изумлении ухватился рукой за стену.

Это была она — все такая же юная и прекрасная.

— Эйла?..

Девушка внимательно разглядывала странного посетителя. Он походил на профессора: круглые очки, серый костюм, короткий ежик волос. Незнакомец наверняка пришел по делу, однако, увидев ее, растерялся и побледнел как смерть.

С ней уже было такое однажды, на Хай-стрит: какой-то милый пожилой джентльмен уставился на нее, снял шляпу и пробормотал: «Простите, мы не представлены, но…» Как ни странно, ситуация повторилась, так что она сочла нужным ее прояснить:

— Я — не Эйла, я — Суза.

— Суза! — воскликнул незнакомец.

— Говорят, я вылитая мама в молодости. Вы были с ней знакомы? Входите, пожалуйста.

Он застыл на месте, оправляясь от шока, хотя бледность еще не сошла с его лица.

— Нат Дикштейн, — представился он, слегка улыбнувшись.

— Очень приятно, — ответила Суза. — Не хотите… — И тут до нее дошло. — Мистер Дикштейн! — вскрикнула она, бросилась ему на шею и поцеловала.

— Ты меня вспомнила, — пробормотал он, смущенный и обрадованный одновременно.

— Ну конечно же! Вы нянчили Езекию! Только вам удавалось понять, о чем он говорит.

Дикштейн снова улыбнулся.

— Езекия, старый кот… А я и забыл.

— Входите же скорей!

Закрыв дверь, Суза взяла его за руку и повела за собой.

— Как я рада вас видеть! Пойдемте на кухню, я там вожусь с тестом.

Она подала ему стул. Он уселся и принялся оглядываться по сторонам, узнавающе кивая: все тот же кухонный стол, и камин, и вид из окна.

— Давайте выпьем кофе, — предложила Суза. — Или вы предпочитаете чай?

— Кофе, спасибо.

— Вы, наверное, к папе? У него с утра лекции, он скоро вернется. — Девушка высыпала кофейные зерна в ручную мельницу.

— А мама где?

— Она умерла от рака четырнадцать лет назад.

Суза взглянула на него, ожидая дежурного «Мне очень жаль». Дикштейн промолчал, но лицо не осталось бесстрастным, и это пришлось ей по душе.

— Значит, профессор Эшфорд все еще преподает? — спросил Дикштейн, когда девушка закончила молоть кофе. — Я пытаюсь прикинуть, сколько же ему сейчас.

— Шестьдесят пять, — ответила Суза. — У него небольшая нагрузка.

«Папа вовсе не старый, — подумала она с нежностью, — у него все такой же острый ум. Интересно, чем занимается сам Дикштейн?»

— Вы, кажется, эмигрировали в Палестину?

— В Израиль. Я живу в кибуце, мы выращиваем виноград и делаем вино.

В Израиль… В этом доме принято говорить «Палестина». Что скажет папа? Как он встретит старого друга, если их взгляды диаметрально противоположны? Впрочем, папины политические убеждения никогда не выходили за рамки теории. И все же зачем приехал Дикштейн?

— Вы в отпуске?

— Нет, я здесь по делу. Хотим экспортировать вино в Европу.

— Здорово! И вы, значит, его продаете?

— Пока что анализирую рынок. А ты чем занимаешься? На преподавателя не похожа.

Это замечание ей не понравилось — она даже слегка покраснела. Он, что же, считает ее недостаточно умной?

— Почему вы так думаете? — спокойно спросила Суза.

— Ну, ты такая… живая… — Дикштейн отвернулся, словно жалея, что сболтнул лишнего. — И слишком молода.

Значит, она его неправильно поняла — он вовсе не пытался разговаривать свысока.

— От папы я унаследовала способность к языкам, но у меня ненаучный склад ума. Я работаю стюардессой.

По кухне поплыл аромат кофе. Воцарилось молчание. Исчерпав темы для разговора, Суза покосилась на Дикштейна и обнаружила, что гость пристально смотрит на нее большими карими глазами, погруженный в свои мысли. Она вдруг непривычно смутилась и тут же призналась ему в этом.

— Прости! Уставился на тебя, как баран: все пытаюсь осознать, что ты — не Эйла, а та маленькая девочка с котом на руках.

— Езекия умер вскоре после вашего отъезда.

— Да, много перемен…

— Вы близко знали моих родителей?

— Я учился у твоего отца, а матерью восхищался издали. Эйла… — Дикштейн снова отвернулся, испытывая неловкость. — Эйла была не просто красавицей… Она ошеломляла…

Суза внимательно посмотрела на него. Да ты любил ее!.. Эта мысль пришла к ней чисто интуитивно, и она тут же усомнилась. С другой стороны, это объясняло его странную реакцию на пороге дома.

— Мама была одной из первых хиппи, вы знали?

— В каком смысле?

— Ей хотелось свободы. Она восставала против ограничений, накладываемых на арабских женщин, хоть и выросла в богатом либеральном доме. Она и за отца-то вышла только для того, чтобы вырваться с Ближнего Востока. Правда, как выяснилось, в западном обществе имеются свои способы подавления женщины, вот мама и бунтовала, как могла. — Суза вспомнила, как в юности, еще только начиная постигать науку страсти, вдруг поняла, что ее мать была распутной женщиной.

— И поэтому ты считаешь ее хиппи? — спросил Дикштейн.

— Ну, они же верят в свободную любовь.

— А-а, ясно.

И Суза поняла, что мать не ответила ему взаимностью. Почему-то это ее опечалило.

— Расскажите мне о ваших родителях, — попросила она. С ним было легко, как со сверстником.

— Если нальешь мне чашечку кофе.

Она засмеялась.

— А я и забыла!

— Мой отец был сапожником, — начал Дикштейн. — Он превосходно чинил ботинки, но деловой хваткой не обладал. Правда, в тридцатые годы сапожники в Ист-Энде и без того процветали: люди не могли позволить себе новую обувь, так что им приходилось год за годом латать старую. Конечно, богатыми нас никто не считал, но кое-какие деньжата водились — может, чуть больше, чем у остальных. Семья всегда давила на отца: им хотелось, чтобы он расширял дело, открыл вторую мастерскую, нанял рабочих.

Суза подала кофе.

— Молоко, сахар?

— Без молока, немного сахара, спасибо.

— А дальше? — Это был совсем иной мир, о котором она ничего не знала, ей даже в голову не приходило, что у сапожника во времена Великой депрессии дела могли идти хорошо.

— Поставщики кожи считали моего отца упертым — он всегда покупал только лучшее. Если шкура оказывалась второсортной, они говаривали: «Не-е-е, Дикштейну даже не посылайте — все равно отправит назад». По крайней мере, так мне рассказывали. — Дикштейн снова улыбнулся.

— Он еще жив? — спросила Суза.

— Умер перед самой войной.

— Что случилось?

— Понимаешь, в тридцатые как раз начался расцвет фашизма. Каждый вечер устраивались собрания. Ораторы, респектабельные люди из среднего класса, популярно объясняли безработному отрепью, что евреи по всему миру сосут кровь из трудового народа, после чего люмпены отправлялись бить окна и задирать прохожих. Наш дом был для них отличной мишенью: сами мы — евреи, отец — лавочник, а значит, кровопийца; к тому же в подтверждение пропаганды мы жили чуть лучше, чем все остальные.

Дикштейн замолчал, уставившись в пространство и обхватив себя руками. Съежившись на кухонном стуле, в плохо пошитом костюме мышиного цвета, с торчащими в разные стороны локтями и коленями, он походил на мешок, набитый палками. Суза терпеливо ждала продолжения.

— Мы жили над лавочкой. Каждую ночь я лежал и ждал, когда они появятся. Мне было очень страшно, потому что отец их тоже боялся. Иногда они просто проходили мимо, выкрикивая всякие лозунги. Частенько били окна, пару раз громили мастерскую. Я всё ждал, когда они поднимутся наверх, прятал голову под подушкой, плакал и проклинал Господа за то, что он сделал меня евреем.

— А как же полиция?

— Если оказывались поблизости, то разгоняли толпу; впрочем, в те дни у них и без того работы хватало. Нам могли помочь лишь коммунисты, а отец не хотел принимать от них помощь. Разумеется, все политические партии выступали против фашистов, но только красные раздавали топоры и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, однако меня не взяли, сказали — слишком молод.

— А ваш отец?

— Он как-то сник, пал духом. После второго погрома у нас не хватило денег на восстановление, а у него уже не было сил начинать все сначала в другом месте. С тех пор он жил на пособие по безработице и тихо угасал. Его не стало в 1938-м.

— А вы?

— Пришлось рано повзрослеть. Ушел в армию, вскоре попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил учебу и уехал в Израиль.

— У вас там семья?

— Моя семья — целый кибуц, но я так и не женился.

— Из-за моей мамы?

— Может быть… Ты очень прямолинейна.

Суза снова почувствовала, как краска заливает лицо. Действительно, разве можно задавать подобные вопросы малознакомому человеку? Как-то само собой выскочило…

— Извините.

— Ничего страшного, — успокоил ее Дикштейн. — Я редко говорю о себе. Вообще, знаешь, вся моя поездка навевает воспоминания о прошлом. Кажется, это называется «дежавю».

Повисла пауза. «Какой же он милый, — подумала Суза. — Мне все в нем нравится: как он говорит и как молчит, его огромные глаза, его старый костюм, его воспоминания… Надеюсь, он останется подольше».

Она собрала кофейные чашки и открыла посудомойку. С блюдца соскользнула ложка, упала на пол и закатилась под большой старый холодильник.

— Вот черт! — выругалась Суза.

Дикштейн встал на колени и заглянул под днище.

— Ну все, с концами, — прокомментировала девушка. — Он неподъемный.

Дикштейн поднял холодильник за край одной рукой, пошарил под ним, вытащил ложку и протянул ей. Суза изумленно уставилась на него.

— Вы что, Супермен?!

— Я же работаю в полях. А откуда ты знаешь про Супермена? Он был страшно популярен в моем детстве.

— Да он и сейчас популярен, графика просто изумительная.

— Надо же! — удивился Дикштейн. — Помню, мы покупали комиксы тайком — они считались макулатурой. А теперь, оказывается, это «графика»…

Суза улыбнулась.

— А вы и правда работаете на винограднике? — Он больше походил на конторского клерка, чем на крестьянина.

— Конечно.

— Виноторговец с трудовыми мозолями — редкое явление.

— Ну, мы, израильтяне, немножко… как бы сказать… помешаны на земле.

Суза взглянула на часы и удивилась, как быстро пролетело время.

— Папа будет дома с минуты на минуту. Пообедаете с нами? Правда, сегодня у нас только сэндвичи.

— Спасибо, с удовольствием.

Суза нарезала багет и принялась готовить салат. Дикштейн предложил помочь, и она выдала ему передник.

— О чем вы думаете? — спросила девушка, заметив, что он смотрит на нее и улыбается.

— Вспомнил один смешной случай из твоего детства — хотя тебя это смутит.

— Все равно расскажите.

— Как-то раз я пришел сюда вечером, около шести, — начал Дикштейн. — Твоей мамы дома не оказалось. Ты мылась в ванной, и тут профессору позвонили из Франции — уж не помню зачем. Ну вот, он вышел поговорить, а ты вдруг заплакала. Пришлось мне подняться наверх. Я вытащил тебя из ванны, вытер и надел пижамку. Тебе было годика четыре…

Суза рассмеялась. Внезапно она представила его в клубах пара: вот он наклоняется и вынимает ее из ванны, только она уже не ребенок, а взрослая женщина, и груди ее влажны, и пена едва прикрывает треугольник между ног… У него такие сильные руки — он с легкостью поднимает ее и прижимает к себе…

Дверь кухни открылась, и на пороге появился ее отец. Видение исчезло, оставив лишь легкое послевкусие тайных желаний и странное чувство вины.

С возрастом профессор изменился к лучшему, подумал Дикштейн: почти совсем облысел, не считая монашеского «венчика», слегка располнел, стал двигаться медленнее, но в глазах по-прежнему сверкал живой, пытливый ум.

— Папа, у нас неожиданный гость, — объявила Суза.

Эшфорд взглянул на него и тут же воскликнул:

— Юный Дикштейн! Вот это да! Здравствуй, друг мой!

Дикштейн протянул ему руку, и тот крепко пожал ее.

— Профессор, как вы?

— Прекрасно, мальчик мой, особенно когда приезжает позаботиться обо мне дочь. Ты помнишь Сузу?

— Мы целое утро предавались воспоминаниям, — улыбнулся Дикштейн.

— Я смотрю, она уже и передник на тебя надела. Быстро… Я ей всегда говорю — так она замуж не выйдет. Снимай и пойдем выпьем по глоточку.

Дикштейн сокрушенно улыбнулся Сузе, снял фартук и последовал за Эшфордом в гостиную.

— Хереса? — предложил профессор.

— Спасибо, немножко. — Дикштейн вдруг вспомнил о цели своего визита: ему нужно выудить из Эшфорда некую информацию, но так, чтобы тот ничего не заподозрил. На пару часов он отрешился от дела, сейчас пора возвращаться к работе. Только аккуратно…

Эшфорд протянул ему бокал.

— Ну, рассказывай, чем занимался все эти годы?

Дикштейн глотнул хереса и выдал все ту же легенду о поиске рынков экспорта. Профессор слушал внимательно и задавал вопросы по существу. Правда ли, что молодежь уезжает из кибуцев в большие города? Не выветрились ли еще идеи общинного строя у кибуцников? Правда ли, что европейские евреи вовсю женятся на африканских и левантийских? Дикштейн отвечал коротко: да, нет, не особенно. Эшфорд старательно избегал щекотливой темы политики, но за его расспросами о проблемах жизни в Израиле все же проскальзывало явственное желание услышать плохие новости.

Дикштейн не успел приступить к своему делу — Суза позвала их обедать. Французские сэндвичи были сытными и вкусными, к ним она открыла бутылку красного вина. Теперь понятно, с чего Эшфорд растолстел, подумал Дикштейн.

— Представляете, я тут недавно наткнулся на старого знакомого, и где бы вы думали — в Люксембурге! — осторожно начал он, когда подали кофе.

— Ясифа Хасана? — спросил Эшфорд.

— Откуда вы знаете?

— Мы поддерживаем связь. Я знаю, что он там живет.

— Вы часто с ним видитесь? — Спокойно, Нат, спокойно…

— Да нет, редко. Понимаешь, тебе война дала все, а у него все отняла: его семья разорилась и теперь живет в лагере беженцев.

Дикштейн кивнул. Так-так… Похоже, Хасан все-таки вступил в игру.

— Я не успел с ним толком пообщаться — спешил на самолет. Как он вообще?

Эшфорд нахмурился.

— Какой-то он стал… рассеянный, что ли. Внезапные дела, отмененные встречи, странные телефонные звонки в любое время дня и ночи, таинственные исчезновения. Видимо, это типичное поведение аристократа в изгнании.

— Может быть, — поддакнул Дикштейн. На самом деле это типичное поведение агента, вот теперь он был на сто процентов уверен, что при встрече с Хасаном выдал себя.

— А с кем еще из наших вы видитесь?

— Только со стариной Тоби — он у нас теперь в партии консерваторов.

— Здорово! — воскликнул Дикштейн. — Тоби всегда выступал как лидер оппозиции — напускал на себя важность и в то же время оборонялся. Ему повезло занять свою нишу.

— Еще кофе? — спросила его Суза.

— Нет, спасибо. — Дикштейн встал. — Я помогу тебе убрать со стола, и мне надо уже возвращаться в Лондон. Рад был вас повидать.

— Папа уберется, — лукаво улыбнулась Суза. — У нас договоренность.

— Это правда, — признался Эшфорд. — Она никогда не будет никому прислуживать — особенно мне.

Эта странная ремарка удивила Дикштейна явным несоответствием действительности. Конечно, Суза не была у отца на побегушках, но все же заботилась о нем точно так же, как и любая жена.

— Я пройдусь с вами до центра, — решила Суза. — Только пиджак возьму.

Эшфорд пожал Дикштейну руку.

— Очень рад, мой мальчик, очень рад.

Вернулась Суза, одетая в бархатный пиджак. Эшфорд проводил их до двери и помахал на прощание, улыбаясь.

От матери Суза унаследовала умение одеваться, выгодно оттеняя блестящие темные волосы и смуглую кожу: бархатный пиджак составлял ансамбль с такими же брюками, под ним — свободная блузка цвета сливок. Дикштейн старомодно предложил девушке руку, наслаждаясь ее близостью. Как и мать, она обладала мощным обаянием: было в ней что-то, пробуждавшее в мужчинах не столько страсть, сколько жажду обладания, стремление присвоить это прекрасное произведение искусства. К своему возрасту Дикштейн уже знал, насколько неверными могут оказаться такие порывы, кроме того, он понимал, что связь с Эйлой Эшфорд не принесла бы ему счастья. Однако в дочери чувствовалось то, чего не хватало матери — душевная теплота. Как жаль, что он ее больше не увидит. Будь у него время, кто знает…

Что ж, не судьба.

На станции Дикштейн спросил ее:

— Ты когда-нибудь выбираешься в Лондон?

— Да, конечно, — ответила она. — Завтра, например, поеду.

— Зачем?

— Чтобы поужинать с вами.

Когда умерла мать, отец оказался на высоте. Сузе было одиннадцать: достаточно взрослая для того, чтобы понять сущность смерти, но слишком маленькая, чтобы с ней справиться. Папа умел утешать и оказывать поддержку. Он знал, когда лучше оставить девочку одну поплакать, а когда одеть и вывести погулять; преспокойно объяснил ей про месячные и даже ходил покупать с ней бюстгальтеры. Он назначил ей новую роль в жизни — она стала хозяйкой дома: отдавала распоряжения уборщице, составляла список для химчистки, угощала гостей хересом. В четырнадцать лет Суза уже распоряжалась всеми финансами. Она заботилась об отце даже лучше, чем Эйла: выбрасывала его старые рубашки и подменяла новыми так ловко, что он и не замечал. Оказалось, что без мамы можно жить и чувствовать себя любимой и защищенной.

Папа назначил ей роль — так же, как и ее матери; и так же, как мать, она восставала против этой роли, но продолжала ее играть.

Эшфорд хотел, чтобы дочь осталась в Оксфорде, поступила в колледж, затем в аспирантуру, то есть всегда была рядом и заботилась о нем. Она отвечала, что недостаточно умна для карьеры преподавателя, но все же понимала: это лишь предлог, как и работа стюардессы — возможность не бывать дома неделями. Высоко в небе, за тысячи километров от Оксфорда девушка подавала еду и напитки людям среднего возраста, думая про себя: ну и что изменилось?

Возвращаясь домой со станции, Суза размышляла о своей проторенной колее. Удастся ли ей когда-нибудь сойти с нее?

Последний роман Сузы, как и вся остальная жизнь, протекал по давно известному алгоритму. Сорокалетний учитель философии по имени Джулиан специализировался на досократиках: талантливый, преданный науке и совершенно беспомощный. Он постоянно употреблял наркотические вещества: марихуану — перед сексом, амфетамин — для работы, снотворное — от бессонницы. С женой он развелся, детей не было. Сперва Джулиан показался ей интересным, обаятельным и сексуальным, в постели предпочитал позу наездницы. Он водил ее в экспериментальные театры и на эксцентричные студенческие вечеринки. Однако постепенно все это приелось. Стало понятно, что Джулиану секс не особенно интересен, что он выводит ее в свет лишь потому, что она хорошо смотрится рядом с ним, что ему необходимо ее восхищение. Как-то раз она даже принялась гладить ему одежду, пока он занимался со студентом, но в процессе вдруг очнулась и поняла: пора завязывать.

Иногда она спала с ровесниками или даже с мальчиками моложе себя — просто ради удовольствия, однако рано или поздно все они ей надоедали.

Суза уже пожалела о том, что назначила Дикштейну свидание. Он удручающе точно вписывался в шаблон: на целое поколение старше, явно нуждается в заботе и внимании, да еще — что хуже всего — был когда-то влюблен в ее мать. Словом, типичный прообраз отца.

С другой стороны, Дикштейн отличался от остальных. Во-первых, он был фермером, а не преподавателем, и наверняка прочел книг меньше, чем ее возлюбленные. Далее, он взял и уехал в Палестину, пока остальные сидели в кофейнях и предавались болтовне. А еще он мог одной рукой поднять целый холодильник!.. За это утро Дикштейн не раз удивлял ее, ломая стереотипы.

Может быть, ему удастся разорвать заколдованный круг?

Или она снова себя обманывает…

Прибыв в Лондон, Дикштейн зашел в привокзальную телефонную будку, позвонил в израильское посольство и попросил соединить с кредитным отделом. Такого отдела, разумеется, не существовало: это был код для передачи сообщений в «Моссад». Ему ответил молодой человек с ивритским акцентом. Это порадовало: приятно знать, что есть люди, для которых иврит — родной язык, а не мертвый. Дикштейн знал, что разговор будет записываться, и потому сразу же принялся надиктовывать сообщение: «Бросай все, поезжай к Биллу. Сделка под угрозой срыва — появились конкуренты. Генри». Не дожидаясь подтверждения, он повесил трубку.

С вокзала Дикштейн шел пешком, думая о Сузе Эшфорд. Они условились встретиться завтра вечером; ночевать она собиралась у подруги. Ему не приходилось раньше ужинать с дамами, и он пребывал в легкой растерянности, не зная, с чего начать. В юности он был слишком беден, после войны — слишком робок и неуклюж, так и не сложилось. Разумеется, приходилось обедать с коллегами или с кибуцниками в Назарете, после рынка. Но свидание с женщиной чисто ради удовольствия…

Что вообще принято делать в таких случаях? Кажется, нужно надеть смокинг, заехать за ней на машине и преподнести коробку шоколадных конфет, перевязанную пышной ленточкой. Ни машины, ни смокинга у него не было. И потом, куда ее вести? Он и в Израиле-то не знал приличных ресторанов, не то что в Англии.

Пересекая Гайд-парк, Дикштейн непроизвольно улыбался: как ни крути, забавная получалась ситуация для сорокатрехлетнего мужчины. Он — человек несветский, и она это прекрасно понимает, значит, ей наплевать, раз сама напросилась на ужин, да и в ресторанах наверняка разбирается получше его. Ладно, ничего страшного, будь что будет.

А вот дело дало трещину. Он явно засветился, и сейчас все зависело от Борга: тот решит, стоит ли отменять операцию.

Вечером Дикштейн пошел в кино на французский фильм «Мужчина и женщина» — красивую, незамысловатую историю любви под звуки латиноамериканской мелодии. Посреди сеанса он ушел: ему захотелось плакать. Весь вечер в голове крутился навязчивый мотив.

Утром из телефонной будки неподалеку от отеля он снова позвонил в посольство.

— Это Генри. Ответа не было?

— «Девяносто три тысячи; совещание завтра».

— Передайте: «Повестка дня у стойки информации».

Пьер Борг прилетает завтра в девять тридцать утра.

Смеркалось. Четверо молча сидели в машине, терпеливо выжидая.

Петр Тюрин, коренастый мужичок средних лет в плаще, барабанил пальцами по приборной панели. Ясиф Хасан сидел рядом, Ростов с Буниным — сзади.

Ник нашел «курьера» на третий день, дежуря возле Евратома.

— В костюме уже не так смахивает на педика, но я все равно его узнал, наверняка работает здесь, — доложил он.

— Мог бы и сам догадаться, — с досадой сказал Ростов. — Если Дикштейн охотится за секретной информацией, его осведомители вряд ли будут работать в отеле или в аэропорту. Надо было сразу посылать Ника в Евратом.

Он обращался к Тюрину, однако Хасан услышал и ответил за него:

— Нельзя все предусмотреть.

— Я обязан.

Он велел Хасану раздобыть большую темную машину. Американский «Бьюик» слегка бросался в глаза, зато был черным и вместительным. Ник проследил за объектом до самой квартиры, и теперь они караулили возле дома.

Ростов терперь не мог все эти старомодные шпионские штучки, уместные где-нибудь в Вене или Стамбуле тридцатых годов, но никак не в Западной Европе конца шестидесятых. Хватать гражданского посреди улицы, заталкивать в машину и выбивать из него информацию как минимум небезопасно: прохожие заметят и тут же заявят в полицию. Он предпочитал действовать продуманно и четко, используя мозги, а не кулаки. Однако «курьер» с каждым днем приобретал все большее значение, ведь Дикштейн так и не появлялся, а содержимое портфеля должно многое прояснить.

— Скорей бы уж вышел… — пробормотал Тюрин.

— Нам спешить некуда, — солгал Ростов: он не хотел, чтобы команда начала нервничать и совершать промахи. — Наверняка Дикштейн сделал то же самое: подежурил возле Евратома, нашел подходящую жертву, проследил за ним до гей-клуба и тут же воспользовался его уязвимостью.

— Он уже пару ночей как не появлялся в клубе, — сказал Ник.

— Видимо, понял, что за все надо платить — особенно за любовь, — заметил Ростов.

— Любовь? — презрительно фыркнул Ник.

Ростов промолчал.

Тем временем стемнело, на улице зажглись фонари. В приоткрытое окно машины проникал сырой воздух, в свете ламп была заметна легкая дымка — с реки поднимались испарения. Густого тумана в июне вряд ли можно ожидать.

— Это еще кто? — вдруг подал голос Тюрин.

Блондин в двубортном пиджаке быстрым шагом направлялся в их сторону.

— Тихо! — приказал Ростов.

Юноша остановился у того самого подъезда и позвонил.

Хасан взялся за ручку дверцы.

— Рано! — прошипел Ростов.

В окне мансарды колыхнулась занавеска.

Блондин ждал, слегка притопывая.

— Наверное, любовник, — догадался Хасан.

— Да заткнись ты! — оборвал его Ростов.

Через минуту входная дверь открылась, и гость вошел. На мгновение в проеме промелькнуло лицо «курьера», и дверь тут же закрылась. Они упустили свой шанс.

— Черт, слишком быстро! — досадовал Ростов.

Тюрин снова принялся барабанить, Ник шумно почесался. Хасан раздраженно выдохнул, как бы говоря: «А вот я так и знал! Нечего было высиживать!» Ростов решил, что пора его осадить.

Прошел час. Ничего не происходило.

— Проведут вечер дома, — заключил Тюрин.

— Если у них была стычка с Дикштейном, то теперь они боятся даже нос высунуть, — предположил Ростов.

— Значит, мы пойдем к ним? — спросил Ник.

— Это не так-то просто. Из окна видно, кто стоит под дверью, — они не откроют незнакомым людям, — объяснил Ростов.

— Его дружок может остаться на всю ночь.

— Не исключено.

— Надо вломиться, и все, — сказал Ник.

Ростов проигнорировал предложение. Ника хлебом не корми — дай только вломиться, хотя без команды своевольничать не станет. Пожалуй, теперь придется брать двоих, а это сложнее и рискованнее.

— У нас есть оружие? — спросил он.

Тюрин открыл бардачок и достал пистолет.

— Так, хорошо. Только не стреляй.

— Он не заряжен, — успокоил его Тюрин, засовывая пистолет в карман плаща.

— Если любовник остался на ночь, может, возьмем их утром? — предложил Хасан.

— Ни в коем случае — будет слишком светло.

— А как тогда?

— Я еще не решил.

До полуночи Ростов обдумывал ситуацию, как вдруг проблема разрешилась сама собой.

Он дремал, но сквозь полуопущенные веки успел вовремя заметить открывающуюся дверь.

— Пора!

Первым из машины выбрался Ник, за ним Тюрин. Хасан помедлил секунду, соображая, затем последовал их примеру.

Любовники прощались на пороге, старший, уже в халате, протянул руку напоследок. Услышав подбегающих людей, они встревоженно оглянулись.

— Тихо, не двигайтесь! — вполголоса приказал Тюрин на французском, демонстрируя пистолет.

Ростов отметил, что Ник правильно оценил распределение сил и встал рядом с молодым гостем, чуть сзади.

— О боже, только не это! — выдохнул старший.

— Садитесь в машину, — велел Тюрин.

— Когда ж вы оставите нас в покое, уроды?! — воскликнул младший.

Наблюдая за сценой из машины, Ростов прикинул: вот сейчас они решают, подчиниться или поднять шум. Он быстро оглядел темную улицу — поблизости никого не было.

Поняв, что молодой намерен сопротивляться, Ник схватил его за руки и зафиксировал.

— Не трогайте его, я пойду с вами, — торопливо сказал старший и шагнул на тротуар.

— Никуда ты не пойдешь! — воспротивился молодой.

Ну начинается, подумал Ростов.

Юноша принялся вырываться и даже попытался отдавить Нику ногу. Тот отступил на шаг и врезал ему по почкам.

— Пьер, не надо! — заголосил старший.

Тюрин прыгнул на него и зажал ему рот рукой, но тот высвободился и успел крикнуть:

— Помогите!

Пьер упал на колени и застонал.

Ростов перегнулся через сиденье и скомандовал в открытое окно:

— Поехали!

Тюрин поднял старшего и понес его к машине. Внезапно Пьер оправился от удара и бросился бежать, однако Хасан подставил ему подножку, и юноша распластался на каменном тротуаре.

На верхнем этаже соседнего дома зажегся свет. Пора убираться, не то их всех арестуют, подумал Ростов.

Тюрин запихнул «курьера» на заднее сиденье. Ростов перехватил его покрепче.

— Заводи машину, быстро!

Ник уже тащил младшего к машине. Тюрин сел на место водителя, Хасан открыл пассажирскую дверцу.

— Закрой дверь подъезда, придурок! — рявкнул на него Ростов.

Ник затолкал младшего в машину и сел рядом. Хасан закрыл входную дверь и запрыгнул на переднее сиденье. Тюрин вырулил со стоянки.

— Вот идиоты! Устроили тут… — пробормотал Ростов по-английски.

Пьер все еще стонал.

— Мы вам ничего не сделали, — заявил старший пленник.

— Да неужели? — ответил Ростов. — Три дня назад в клубе на Рю Дик вы передали портфель одному англичанину.

— Эду Роджерсу?

— На самом деле его зовут не так.

— Вы из полиции?

— Не совсем. — Ростов не стал ничего объяснять: пусть думает, что хочет. — Я не собираюсь искать улики, заводить дело и вызывать вас в суд. Меня интересует лишь содержимое портфеля.

Повисло молчание.

— Ну что, поедем за город, в безлюдное место? — спросил Тюрин, полуобернувшись.

— Погоди.

— Я все расскажу, — встрепенулся «курьер».

— Поезжай по городу, — велел Ростов Тюрину и повернулся к пленнику. — Я слушаю.

— В портфеле была распечатка из компьютерной базы данных Евратома.

— А в распечатке?

— Детали санкционированных поставок расщепляемых материалов.

— Расщепляемых? В смысле, ядерных?

— Желтый кек, металлический уран, ядерные отходы, плутоний…

Ростов откинулся на сиденье, глядя на огни, проносящиеся мимо. В висках запульсировало: вот оно что! Поставки расщепляемых материалов… Израильтянам нужно ядерное топливо. Дикштейн будет искать в списке одну из двух вещей: либо владельца урановой руды, который согласится продать ее на черном рынке, либо партию товара, которую можно украсть.

А вот зачем им понадобилось топливо…

Его мысли прервал старший пленник:

— Теперь вы нас отпустите?

— Мне нужна копия этой распечатки.

— Я не могу взять еще одну — и так в прошлый раз был переполох!

— Боюсь, у вас нет другого выхода, — сказал Ростов. — Впрочем, вы можете вернуть ее после того, как мы все сфотографируем.

— О боже, — простонал «курьер».

— У вас нет выбора.

— Хорошо.

Ростов велел Тюрину возвращаться обратно и снова повернулся к «курьеру».

— Значит, так: завтра вечером принесете распечатку к себе на квартиру. Позже кто-нибудь из нас придет и сфотографирует ее.

Большой черный автомобиль лавировал в лабиринте городских улиц. Теперь Ростову казалось, что операция прошла вполне удачно.

— Хватит на меня пялиться! — огрызнулся Ник на Пьера.

Наконец они приехали на место.

— Выпустите старшего, — распорядился Ростов. — Его друг останется с нами.

— Зачем?! — завопил тот как резаный.

— Юный Пьер будет нашим заложником на случай, если вы передумаете и пойдете докладывать начальству. Вылезайте.

Ник открыл дверь, выпустил «курьера», сел в машину, и они отъехали. Мужчина так и остался стоять на тротуаре.

— Думаешь, он все сделает как надо? — спросил Хасан.

— Пока его дружок у нас, он будет выполнять наши требования, — ответил Ростов.

— А потом?

Ростов промолчал. Пожалуй, разумнее всего будет избавиться от них обоих…

Сузе приснился кошмар.

Поздний вечер в домике у реки; она совсем одна: принимает ванную, долго нежась в душистой теплой воде, затем идет в большую спальню, садится перед трехстворчатым зеркалом и пудрится из ониксовой шкатулки, принадлежавшей матери.

Она открывает шкаф, ожидая увидеть мамину одежду, изъеденную молью, однако платья новенькие, чистые, безупречные, разве что слегка пахнут нафталином. Суза надевает ночную сорочку — белую, словно саван, — и ложится в постель.

Долго лежит, дожидаясь, когда же Нат Дикштейн придет к своей Эйле. Наступает ночь. Слышен шепот реки. Внезапно дверь открывается… К ее кровати подходит мужчина и начинает раздеваться. Он ложится сверху, и Сузу охватывает паника: она понимает, что это вовсе не Дикштейн, а ее отец; а сама она, конечно же, давно мертва, и вот уже ее сорочка крошится в пыль, и волосы выпадают, и плоть съеживается, и кожа начинает слезать с лица, обнажая зубы и череп, и она превращается в скелет, а он все не останавливается… И она кричит, кричит изо всех сил, и просыпается, и лежит вся в поту, дрожа и удивляясь, почему никто не прибегает на помощь, и тут понимает, что даже крик ей приснился, и, успокоенная, размышляет, к чему бы этот сон, пока не засыпает снова.

Утром, как обычно, Суза бодра и весела, лишь в подсознании мелькает какое-то смутное беспокойство. Она совсем не помнит свой сон; кажется, было что-то неприятное, но уже прошло. В конце концов, сновидения заменяют нам тревоги наяву.

Глава 7

— Дикштейн намерен украсть ядерное топливо, — заявил Ясиф Хасан.

Ростов рассеянно кивнул. Его мысли были заняты другим: он пытался придумать, как избавиться от самого Хасана.

Они прогуливались по старому городу; по берегам реки Петрус раскинулись живописные газоны и аллеи с декоративными деревьями.

— У них уже есть ядерный реактор в местечке Димона, что в пустыне Негев, — продолжал Хасан. — Французы помогали им со строительством и, видимо, снабжали топливом. После Шестидневной войны де Голль прекратил поставку оружия, а значит, и урана.

Все это было вполне очевидно. Ростов счел нужным поддакнуть, чтобы усыпить подозрения Хасана.

— Да, похоже на «Моссад»: понадобился уран — пойдут и украдут без малейших колебаний, — сказал он. — Они считают — раз их приперли к стенке, то вся международная дипломатия побоку.

На самом деле Ростов видел ситуацию немного шире, чем Хасан, поэтому и стремился поскорее избавиться от него. Ему было известно о Каттаре, а Хасану наверняка нет — кто же станет посвящать мелкую сошку в такие серьезные тайны?

С другой стороны, нельзя забывать, что израильтяне тоже могут быть в курсе египетского проекта благодаря утечке информации из Каира. А чем они на это ответят? Разумеется, начнут изготавливать свою бомбу; для нее-то им и нужны «расщепляемые материалы», как выразился чиновник из Евратома. Значит, Дикштейн намерен украсть уран для израильской атомной бомбы, но Хасан до этого еще не додумался — и не должен, иначе Тель-Авив тут же узнает, как близко подобрался Ростов.

Вечером они получат распечатку; в списке будет возможная цель Дикштейна — и эту информацию от Хасана также лучше скрыть.

Ростов чувствовал, как кровь бурлит в жилах. Он испытывал то знакомое ощущение, когда играешь в шахматы и вдруг ходы противника начинают складываться в определенную партию: логика выстраивается, и ты уже знаешь, как поставить мат. Он не забыл, что заставило его изначально вступить в борьбу с Дикштейном — конфликт между ним и Воронцовым с Андроповым в роли арбитра и местом в физико-математической школе в качестве приза, но теперь это отошло на задний план. Сейчас им двигал азарт погони, и запах добычи уже щекотал ноздри, будя кровожадные инстинкты.

Однако на пути у него стоял араб. Энергичный, обидчивый, неуклюжий дилетант, докладывающий о ходе операции в Каир, был сейчас куда более серьезным врагом, чем сам Дикштейн. Несмотря на все свои недостатки, Хасан далеко не глуп — скорее, наделен типично левантийской хитростью, унаследованной от предприимчивого отца. Он наверняка понимал, что Ростов захочет от него избавиться, значит, нужно дать ему серьезное поручение.

В этот момент они проходили под мостом Адольфа. Ростов остановился, любуясь видом в обрамлении арки, чем-то напоминавшим Оксфорд. Внезапно его осенило: вот оно, решение проблемы!

— Дикштейн знает, что за ним следят, и, возможно, уже связал это с вашей встречей.

— Думаешь? — с сомнением спросил Хасан.

— Сам посуди: он выезжает на задание, наталкивается на знакомого араба, и тут — бац! — за ним вдруг начинается слежка.

— Подозревать он может, однако наверняка не знает.

— Ты прав. — Взглянув на Хасана, Ростов понял, что эти слова ему как бальзам на сердце. «Ты меня недолюбливаешь, голубчик, но тебе жизненно важно мое одобрение. Твоя слабость — гордыня, вот на этом и сыграем», — подумал он. — Так, теперь скажи: на тебя в Тель-Авиве завели дело?

Хасан пожал плечами с ноткой былой аристократической небрежности.

— Да кто их знает…

— Как часто тебе приходилось лично контактировать с агентами из других стран — американцами, англичанами, израильтянами?

— Никогда, — важно ответил Хасан. — Я очень осторожен.

Ростов чуть не засмеялся в голос. На самом деле Хасан был слишком незначителен, чтобы его заметили крупные службы, и никогда не участвовал в серьезных операциях, где мог бы встретить других агентов.

— В таком случае Дикштейн будет искать твоих друзей. У вас есть общие знакомые?

— Нет. Я его вообще с колледжа не видел. Да и не сможет он ничего разузнать — друзья не в курсе моей тайной жизни. Я не имею привычки болтать направо и налево…

— Нет, конечно, — перебил Ростов, подавляя раздражение. — Но ему достаточно задать пару-тройку общих вопросов о твоей жизни: например, бывают ли у тебя внезапные отлучки, таинственные звонки, странные знакомства, — и сразу все сложится в известную схему. А в Оксфорде ты ни с кем не поддерживаешь связь?

— Из сокурсников — ни с кем. — Хасан заметно напрягся, и Ростов понял, что близок к цели. — Разве что с преподавателями… С профессором Эшфордом, например, — пару раз он знакомил меня с людьми, готовыми пожертвовать деньги на наше дело.

— Насколько я помню, Дикштейн знал Эшфорда.

— Да. Эшфорд преподавал на кафедре семитских языков — мы с Дикштейном у него учились.

— Ну вот! Теперь ему достаточно заглянуть в гости к профессору и мимоходом упомянуть о тебе — Эшфорд сам расскажет, где ты и чем занят, тут-то Дикштейн и сложит два и два.

— Это все как-то неубедительно, — с сомнением протянул Хасан.

— Нисколько, — нажимал Ростов, хотя Хасан был прав. — Стандартный метод, я и сам так не раз делал. Работает, поверь мне.

— А если он свяжется с Эшфордом…

— …то у нас появится шанс снова взять след, так что поезжай-ка ты в Оксфорд.

— Э-э… — Такого поворота Хасан не ожидал, он почувствовал, что его загнали в угол. — Но Дикштейн мог просто позвонить по телефону…

— О таких вещах лучше расспрашивать при личной встрече. Мол, я в городе проездом, заглянул просто так, вспомнить былые времена… По телефону задушевной беседы не получится. Вот и тебе лучше поехать туда самому.

— Наверное, ты прав, — неохотно признал Хасан. — Но я собирался докладывать в Каир сразу после того, как мы прочтем распечатку…

Именно этого Ростов и стремился избежать.

— Будет гораздо лучше, если ты доложишь им, что снова напал на след.

Хасан пристально смотрел вдаль, словно пытался разглядеть Оксфорд.

— Давай вернемся, — произнес он отрывисто. — Я устал.

Пора «включать приятеля», решил Ростов и приобнял Хасана за плечи.

— Вы, европейцы, такие нежные.

— Можно подумать, у вас, кагэбэшников, в Москве жизнь суровая.

— Хочешь, расскажу русский анекдот? — предложил Ростов, пока они выбирались на дорогу. — Значит, Брежнев решил показать матери, как он хорошо устроился. Привел ее в свою огромную квартиру, заставленную шикарной мебелью: посудомойка, холодильник, слуги, все дела. Она молчит. Он повез ее на дачу: Черное море, вилла с бассейном, частный пляж, еще больше слуг. Она опять молчит. Тогда он посадил ее в «ЗИЛ» и повез в свои охотничьи угодья: домик в лесу, породистые собаки, коллекционное оружие. Наконец, не выдержал и спрашивает: «Мама, что ж ты молчишь? Разве ты мной не гордишься?» А она ему отвечает: «Сынок, все это хорошо, но что ты будешь делать, если коммунисты вернутся?»

Ростов покатился со смеху над собственной шуткой, однако Хасан лишь вежливо улыбнулся.

— Что, не смешно? — спросил Ростов.

— Не очень, — ответил тот. — Тебя заставляет смеяться чувство вины. У меня его нет, вот мне и не смешно.

Они выбрались на дорогу и теперь стояли, глядя на проезжающие машины, пока Хасан отдувался.

— Кстати, давно хотел спросить: правда, что ты спал с женой Эшфорда? — поинтересовался Ростов.

— Да так, немножко… Всего-то четыре-пять раз в неделю, — ответил Хасан и захохотал.

— Ну и у кого тут чувство вины? — поддел его Ростов.

Дикштейн приехал на вокзал пораньше, но поезд задержался, так что ему пришлось ждать целый час. Впервые в жизни он прочел «Ньюсуик» от корки до корки. Наконец появилась Суза. Широко улыбаясь, она почти бегом преодолела турникет. Как и вчера, девушка порывисто обняла его и поцеловала, но на этот раз поцелуй длился дольше. Он почему-то ожидал увидеть ее в вечернем платье и норковой накидке — так одеваются жены банкиров в ресторанах Тель-Авива. Конечно же, Суза принадлежала к другому времени и поколению: высокие ботинки, юбка ниже колен, шелковая блузка и расшитый жилет из тех, что носят матадоры. Она была без макияжа, с пустыми руками: ни пальто, ни сумочки, ни чемодана. Некоторое время они стояли молча, улыбаясь друг другу. Не совсем понимая, что делать дальше, Дикштейн предложил ей руку, как и вчера; кажется, это ей понравилось. Они направились к стоянке такси.

— Куда пойдем? — спросил Дикштейн, когда они сели в машину.

— А вы не заказали столик?

«Черт, все-таки надо было», — подумал он.

— Я не знаю местных ресторанов.

Суза наклонилась к водителю.

— Кингз-роуд, пожалуйста. — Когда машина тронулась, она взглянула на него и сказала: — Здравствуй, Натаниэль.

Никто никогда не называл его так — это пришлось ему по душе.

Полутемный маленький ресторанчик в Челси был очень стильным. Проходя мимо столиков, Дикштейн заметил одно-два смутно знакомых лица и напрягся, но тут же вспомнил, что это популярные певцы, лица которых он видел на журнальных обложках. Хорошо, что его рефлексы не дремлют, несмотря на столь нетипичный вечер. В ресторане было полно людей самых разных возрастов. Это его успокоило: он немного опасался, что будет выглядеть нелепо среди молодежи.

Они сели за столик, и Дикштейн спросил:

— Ты всех своих кавалеров сюда водишь?

Суза одарила его холодной улыбкой.

— Это первая глупость, которую ты сморозил.

— Виноват. — Дать бы себе подзатыльник!

— Что ты любишь из еды? — спросила она, и момент был упущен.

— Дома я ем простую здоровую пищу. В поездках приходится есть всякую дрянь, которую в отелях выдают за «высокую кухню». На самом же деле я предпочитаю блюда, которых не найти ни там, ни там: жареную баранью ногу, пирог с мясом и почками, рагу по-ланкаширски.

— Вот что мне в тебе нравится — ты не имеешь ни малейшего представления о моде, тебе попросту наплевать, — усмехнулась она.

Дикштейн тронул себя за лацканы пиджака.

— Тебе не нравится мой костюм?

— Очень нравится! — ответила Суза. — Он явно вышел из моды еще до того, как ты его купил.

Дикштейн выбрал ростбиф, а Суза — соте из печени, которое она съела с наслаждением. К мясу он заказал бутылку бургундского: более тонкое вино не подошло бы к печени. Знание вин было единственным светским навыком, которым он владел. Впрочем, большую часть выпила Суза.

Она рассказала ему о своих опытах с ЛСД.

— Незабываемые впечатления… Я словно чувствовала свое тело целиком, изнутри и снаружи, я слышала стук своего сердца, я прикасалась к своей коже… Нереальные ощущения. И все вокруг засияло такими яркими красками… Только вот непонятно: вправду ли наркотик открыл для меня потрясающие новые грани или просто обострил мое восприятие? Было ли это иное видение или просто синтез ощущений, которые человек может испытывать в реальности, глядя на мир по-другому?

— Ты не стала пробовать дальше?

Она покачала головой.

— Мне не хочется до такой степени терять контроль над собой. Но я рада, что попробовала.

— Вот поэтому я не люблю напиваться — из-за потери контроля. Хотя, конечно, нельзя сравнивать. Со мной такое случалось пару раз, но смысл бытия познать так и не удалось.

Она небрежно взмахнула рукой, словно отгоняя что-то. У нее была изящная узкая кисть, совсем как у Эйлы; внезапно Дикштейн вспомнил тот же самый жест ее матери.

— Я не верю в наркотики как ключ к решению мировых проблем, — заявила Суза.

— А во что ты веришь?

Она помедлила, глядя на него, улыбаясь краешком губ.

— Я верю в любовь.

Тон ее был немного вызывающим, словно она ожидала услышать в ответ насмешку.

— Такая философия больше подходит для хиппующего лондонца, чем для воюющего израильтянина.

— Значит, не стоит и пытаться обратить тебя в свою веру?

— Я был бы счастлив.

Суза взглянула ему в глаза.

— Никогда не знаешь, в чем твое счастье.

Он сосредоточенно уставился в меню.

— Где-то тут должна быть клубника.

— Натаниэль, кого ты любишь? — спросила внезапно Суза.

— Старуху, ребенка и призрака, — ответил он без колебаний, поскольку не раз задавал себе этот вопрос. — Старуху зовут Эстер; она еще помнит погромы в царской России. Ребенка зовут Мотти; он обожает «Остров сокровищ». Его отец погиб на Шестидневной войне.

— А призрак?

— Будешь клубнику?

— Да, спасибо.

— Со сливками?

— Без. Про призрака не расскажешь?

— Расскажу, как только сам пойму.

Стоял июнь, и клубника была превосходной.

— А кого ты любишь? — спросил Дикштейн.

— Ну… — Она задумалась на минуту, затем опустила ложку. — Ой, знаешь… Кажется, тебя.

Господи, что со мной?! Зачем я это сказала?

Да какая разница, ведь это правда!

Но как так вдруг?

Она не знала как, зато знала, когда это случилось. Дважды ей удалось заглянуть к нему в душу: когда он рассказывал о фашистах в Лондоне тридцатых годов и когда упомянул про мальчика-сироту; оба раза Нат сбросил маску. Суза ожидала увидеть маленького, испуганного человечка, съежившегося в углу, а Нат оказался цельным, решительным и уверенным в себе. В тот момент от него исходил мощный запах силы, от которого кружилась голова.

Странный, загадочный, манящий… Ей хотелось сблизиться с ним, проникнуть в его мысли, узнать его тайны; она жаждала прикоснуться к его худощавому телу, почувствовать его крепкие объятья, поймать отблеск страсти в его печальных карих глазах. Ей хотелось любви — его любви.

Никогда раньше с ней такого не было.

Дикштейн понимал, что все это неправильно.

Пятилетняя девочка привязалась к доброму дяде, умеющему разговаривать с детьми и кошками, — и теперь он пользуется старой детской привязанностью.

Он любил Эйлу, но она умерла. Отношения с ее дочерью, похожей на нее как две капли воды, выглядели очень нездорово.

К тому же он еврей — и не просто еврей, а израильтянин, да еще и агент «Моссада». Уж кому-кому, а ему никак нельзя связываться с арабкой по крови.

Если красивая девушка влюбляется в тайного агента, он должен тут же спросить себя, на чью разведку она работает. Каждый раз, когда женщины проявляли к нему интерес, Дикштейн пользовался подобными предлогами, чтобы держать их на расстоянии. Рано или поздно они все понимали и уходили, разочарованные. То, что Суза атаковала его быстрее, чем успели сработать защитные механизмы, вызывало еще большее подозрение.

Все это было неправильно.

Но какая разница…

Они взяли такси и отправились на квартиру к ее друзьям. Те как раз уехали на выходные, и она пригласила его войти; с этого и начались все проблемы.

Стоя в маленькой прихожей, он схватил ее за плечи и грубо поцеловал. Она взяла его за руки и положила себе на грудь.

— О боже… — простонал он.

«Ну да, это я уже видела, — цинично подумала Суза. — Сейчас он, якобы ошеломленный моей красотой, возьмет меня почти силой и через пять минут захрапит. — Оторвавшись от его губ, она взглянула в большие карие глаза и поняла: что бы он ни делал, все будет искренне.

Суза повела его в маленькую спальню в задней части квартиры. Она ночевала здесь так часто, что считала эту комнату своей; в шкафу даже лежали ее вещи. Присев на краешек кровати, Суза сняла туфли. Нат стоял в дверях и молча смотрел на нее.

— Разденься, — сказала она, улыбаясь.

Он выключил свет.

Она почувствовала, как в животе запорхали легкие бабочки возбуждения, смешанного с любопытством. Кто же он такой на самом деле? Кокни-израильтянин; сорокалетний подросток; тощий, но сильный, как лошадь; немного робкий и неловкий внешне, но внутри угадывался стальной стержень. Интересно, каков он в постели?

Суза забралась под одеяло, растроганная тем, что он предпочитает заниматься любовью в темноте. Нат лег рядом и поцеловал ее, на этот раз нежно. Она обняла его худощавое, крепкое тело и приоткрыла рот навстречу его поцелуям. Помедлив, он отозвался, и стало понятно, что он уже позабыл — или никогда и не знал, — как это делается.

Нат нежно касался ее кончиками пальцев, словно исследователь; нащупав упругий сосок, удивленно выдохнул. В его ласках не было небрежной уверенности, свойственной ее бывшим любовникам, — он вел себя как… как девственник. Эта мысль позабавила ее, и она улыбнулась в темноте.

— Какая у тебя красивая грудь, — сказал он.

— У тебя тоже, — ответила она, гладя его ладонью.

Волшебство проникало в каждую клеточку тела, и она полностью погрузилась в ощущения, прикасаясь к его шероховатой коже, вдыхая слабый мужской запах.

Внезапно, без всякой видимой причины в нем произошла перемена. Сперва она подумала, что ей показалось, — он продолжал ласкать ее, но теперь уже чисто механически, явно думая о чем-то другом.

Суза уже решила заговорить об этом, как вдруг он отстранился от нее и сказал:

— Я не могу.

Она испугалась, но не за себя — уж на твою-то долю, девочка, выпало немало мужских достоинств — и вялых, и деревянных, — а за него. Что он чувствует сейчас? Стыд, досаду, горечь поражения?

Она обняла его крепко, отчаянно.

— Только не уходи, пожалуйста!

— Я не уйду.

Суза хотела было включить свет и посмотреть ему в глаза, но поняла, что сейчас не время. Она прижалась щекой к его груди.

— Ты женат?

— Нет.

Она легонько лизнула его шею.

— Может, ты испытываешь чувство вины? Например, из-за того, что я — наполовину арабка?

— Вряд ли.

— Или из-за того, что я — дочь Эйлы Эшфорд? Ты ведь любил ее, правда?

— Откуда ты знаешь?

— Я заметила, как ты о ней говорил.

— А… Нет, никакой особой вины я не чувствую. Хотя кто знает, доктор…

— М-м-м…

Он постепенно вылезает из своей раковины, подумала она, целуя его грудь.

— Можно один вопрос?

— Давай.

— Когда ты последний раз занимался любовью?

— В сорок четвертом.

— Не может быть! — воскликнула она с неподдельным изумлением.

— Это первая глупость, которую ты сморозила.

— Я… Да, ты прав, прости. — Она помедлила. — Но почему?

Он вздохнул.

— Я… я не могу об этом говорить.

— Но ты должен!

Суза протянула руку и включила прикроватную лампу. Дикштейн закрыл глаза, защищаясь от яркого света.

— Слушай, — сказала она, приподнимаясь на локте, — мы оба — взрослые люди, на дворе шестидесятые: нет никаких запретов, никаких ограничений, можно пробовать все, что ты хочешь.

— Дело не в этом. — Его глаза все еще были закрыты.

— И не надо замалчивать свои проблемы: если ты боишься, или тебе противно, или тебя возбуждает что-то конкретное, просто скажи! Нат, я ведь впервые в жизни призналась в любви! Поговори со мной, пожалуйста!

Воцарилось долгое молчание. Он лежал неподвижно, не открывая глаз. Наконец он произнес:

— Я не знал, где мы находились — и до сих пор не знаю. Меня привезли туда в фургоне для скота; тогда я еще не умел различать страны по ландшафту. Это был лагерь особого назначения — центр медицинских исследований. Пленники специально отбирались из других лагерей: молодые, здоровые евреи.

Условия там оказались получше, чем в первом лагере: нам давали еду, сигареты, одеяла; никто не крал, не устраивал драку. Сперва я подумал, что мне крупно повезло. У нас брали кучу всяких анализов: кровь, моча, подуйте в трубочку, поймайте мячик, прочитайте буквы на карточке — как в больнице. А потом начались эксперименты.

Я до сих пор не понимаю, был ли во всем этом хоть какой-то смысл. Если бы такие опыты ставили над животными, я бы понял — научный интерес, жажда открытий. С другой стороны, может, они просто сошли с ума? Кто знает…

Дикштейн сглотнул и умолк, нервничая все больше.

— Расскажи мне все как есть, — шепнула Суза.

Он был бледен как смерть и все еще не открывал глаз.

— Меня отвели в лабораторию. По пути стражники подмигивали и подталкивали меня локтями, повторяя, что я glücklich везунчик. В огромной комнате с низким потолком собралось человек шесть или семь с кинокамерой, посередине на кровати лежала женщина, тоже узница. Мне велели трахнуть ее. Она была голая и вся дрожала. Она прошептала мне: «Спасите мою жизнь, а я спасу вашу». И мы сделали то, что нам приказали, но это оказалось лишь началом.

Суза провела рукой по его бедрам и поняла, что он возбужден. Только теперь ей стало понятно почему. Она принялась ласкать его, нежно и бережно, ожидая продолжения.

— Они варьировали. Каждый божий день, месяцами. Наркотики. Пожилая женщина. Один раз — мужчина. В разных позах — стоя, сидя, как угодно; оральный секс, анальный, групповой, мастурбация. Если кто-то не мог участвовать, его пороли или пристреливали. Поэтому после войны никто ничего так и не узнал — оставшиеся в живых испытывали чувство вины.

Ее ласки становились все сильнее, она инстинктивно чувствовала, что именно это ему сейчас нужно.

— Расскажи мне все.

Его дыхание участилось. Он открыл глаза и уставился в потолок отсутствующим взглядом, уйдя в воспоминания.

— Под конец… самое стыдное — монашка… Сперва я подумал, что они ее просто так нарядили, но потом она стала молиться по-французски. У нее не было ног… Они их ампутировали — просто, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Это было ужасно… И я… я…

Он дернулся, словно в конвульсиях. Суза склонилась над ним и обхватила губами головку пениса.

— Нет… нет… нет… — шептал он, двигаясь в такт, и вскоре достиг кульминации.

Она целовала его мокрые от слез глаза, снова и снова повторяя, что все будет хорошо. Постепенно он успокоился и даже заснул на несколько минут. Суза лежала рядом, наблюдая за тем, как его лицо постепенно расслабляется и становится умиротворенным.

Проснувшись, он спросил:

— Зачем ты это сделала?

— Ну… — Тогда она еще не осознавала зачем, но теперь поняла. — Я могла бы прочесть тебе лекцию о том, что нельзя стыдиться, у всех есть тайные фантазии; что некоторые мужчины хотят выпороть женщин, а те мечтают, чтобы их выпороли; что даже здесь, в Лондоне, можно купить порнографические книги с цветными фотографиями о сексе с калеками. Я могла бы сказать тебе, что многие мужчины способны пробудить в себе животное — не хуже, чем в той лаборатории. Я могла бы спорить с тобой, но все это без толку — проще было показать. Да и кроме того… — Она печально улыбнулась. — У меня тоже есть свои демоны.

Он коснулся ее щеки, наклонился и поцеловал в губы.

— Где ты набралась такой мудрости, малыш?

— Это не мудрость, это любовь.

И тогда он крепко обнял ее и поцеловал, шепча нежности; и они занялись любовью — молча, без затей, без диких фантазий, принимая и даря друг другу наслаждение, как давно знакомая пара, после чего заснули, успокоенные и счастливые.

Давид Ростов был страшно разочарован. Они с Тюриным потратили несколько часов, расшифровывая информацию в распечатке, пока не стало ясно, что список поставок слишком длинный и отследить каждую просто невозможно. Оставалось одно — найти Дикштейна.

Теперь миссия Хасана в Оксфорде приобрела куда большее значение.

Они ждали звонка от араба. В десять вечера Ник, считавший сон удовольствием вроде солнечных ванн, отправился спать. Тюрин продержался до полуночи.

Наконец в час ночи зазвонил телефон. Ростов подпрыгнул от неожиданности, схватил трубку и выждал несколько секунд, чтобы успокоиться.

— Слушаю.

Голос Хасана донесся по проводам сквозь сотни километров.

— Он был здесь два дня назад.

Ростов стиснул кулак, подавляя волнение.

— Вот это повезло!

— Что дальше?

Ростов помедлил, прикидывая.

— Так… Он понял, что мы в курсе.

— Да. Мне возвращаться на базу?

— Пока не надо. Профессор не сказал, на сколько Дикштейн собирается задержаться в Англии?

— Нет. Я прямо так и спросил, но он не знает.

— Естественно. — Ростов нахмурился, соображая. — Так, первым делом Дикштейну надо доложить боссу, что его засекли; значит, он свяжется с лондонским отделением.

— А может, уже связался.

— Возможно, ему понадобится личная встреча. Он очень осторожен, а это требует времени. Ладно, я этим займусь. Буду в Лондоне сегодня. Ты где сейчас?

— Я все еще в Оксфорде — приехал сюда прямо с самолета. В Лондон смогу вернуться только утром.

— Ясно. Заселяйся в отель «Хилтон», я появлюсь к обеду.

— О’кей. À bientôt[259].

— Погоди.

— Я тут.

— Ничего больше не предпринимай, дождись меня. Ты все сделал хорошо — не испорти.

Хасан повесил трубку.

Интересно, Хасан и вправду замышляет какую-нибудь глупость или ему просто не понравился назидательный тон? Скорее всего, последнее. В любом случае за несколько часов он не успеет ничего натворить.

Ростов мысленно переключился на Дикштейна. Второго шанса напасть на его след не будет: нужно действовать немедленно. Надев пиджак, он вышел из отеля и поехал в советское посольство.

Пришлось долго ожидать, пока его впустят среди ночи, затем представляться по очереди четырем должностным лицам. Дежурный оператор при виде его вытянулся по стойке «смирно».

— Садитесь, — велел ему Ростов. — Будем работать. Сперва свяжите меня с лондонским отделением.

Тот поспешно сел за шифровальное устройство и принялся звонить в советское посольство в Лондоне. Ростов снял пиджак и закатал рукава.

— Полковник Ростов желает поговорить с высшим руководством службы безопасности, — сказал оператор и указал Ростову на параллельный телефон.

В трубке раздался голос старого вояки:

— Полковник Петров слушает.

— Мне нужна ваша помощь, — заявил Ростов без всякой преамбулы. — Согласно моим данным, в Англии в настоящий момент находится израильский агент Нат Дикштейн.

— Да, нам прислали его фотографию, но о прибытии не сообщили.

— Скорее всего, он свяжется со своим посольством. Я хочу, чтобы вы взяли под наблюдение всех легальных израильтян в Лондоне прямо с утра.

— Ничего себе запросы! — В трубке раздался смешок. — Откуда я возьму столько народа?

— Не говорите ерунду — у вас сотни людей, а тех всего-то десяток-другой.

— Извините, я не уполномочен разворачивать такую операцию по первому вашему слову.

Ростову захотелось его придушить.

— Это срочно!

— Пусть мне отправят приказ по всей форме, и я в вашем распоряжении.

— Да к тому времени его и след простынет!

— Ничем не могу помочь.

Ростов швырнул трубку на рычаг.

— Чертовы русские! Пальцем не шевельнут без одобрения десяти инстанций!.. Так, давайте Москву — пусть найдут мне Феликса Воронцова.

Оператор принялся набирать номер. Ростов нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Петров, наверное, спит и видит, как бы на пенсию поскорее выйти, — остальное его уже не интересует; в КГБ таких полно.

Через несколько минут в трубке возник заспанный голос Воронцова:

— Слушаю. Кто это?

— Ростов на проводе; я в Люксембурге. По моим расчетам, Пират планирует связаться с израильским посольством в Лондоне. Я хочу, чтобы наши проследили за местными израильтянами.

— Так позвони в Лондон.

— Уже звонил. Просят официального указания.

— Тогда подай запрос.

— Я и подаю!

— Посреди ночи ничего не могу сделать. Позвони мне утром.

— Как так — не можешь? Да ведь… — Внезапно Ростов понял, в чем дело. Усилием воли он взял себя в руки. — Ладно, утром так утром.

— До свидания.

— Феликс!

— Да?

— Я это запомню.

В трубке раздались короткие гудки.

— Что дальше? — спросил оператор.

Ростов нахмурился.

— Подождите, дайте подумать. Пока держите линию с Москвой.

Ну конечно, Воронцов не намерен ему помогать — надо было сразу догадаться! Старый козел хочет, чтобы Ростов провалил операцию и тем самым доказал его правоту. Наверняка они с Петровым — приятели, и Феликс лично попросил его тянуть резину.

Оставалось только одно. Затея была опасная, и она могла плохо кончиться: в лучшем случае его отстранят от дела, а то и от работы. Однако ставки слишком высоки — тут уж либо пан, либо пропал.

Пару минут он обдумывал предстоящий разговор, затем скомандовал:

— Соедините с квартирой Юрия Андропова на Кутузовском проспекте, дом 26.

Оператор поднял брови — в первый и, наверное, последний раз в жизни ему велели связаться с главой КГБ, — однако промолчал. Ростов ждал, заметно нервничая.

— На ЦРУ, небось, проще работать, — пробормотал он.

Оператор подал ему знак, и он поднял трубку.

— Слушаю.

— Фамилия и звание! — гаркнул Ростов.

— Майор Щербицкий.

— Говорит полковник Ростов: мне срочно нужен Андропов. Если он не подойдет к телефону через две минуты, ты будешь всю оставшуюся жизнь валить лес на Колыме, понял?!

— Так точно, товарищ полковник. Подождите, пожалуйста.

Вскоре Ростов услышал низкий, уверенный голос Андропова — одного из самых могущественных людей в мире:

— Ну вы нагнали страху на бедного Щербицкого!

— Извините, Юрий Владимирович, у меня не было выбора.

— Ладно, что там у вас? Надеюсь, это серьезно.

— «Моссад» охотится за ураном.

— Ничего себе!

— Имеются основания полагать, что Пират в Англии и собирается связаться со своим посольством. Я обратился к нашим в Лондоне с просьбой взять под наблюдение всех израильтян, но полковник Петров разводит волокиту.

— Я поговорю с ним прямо сейчас.

— Спасибо, Юрий Владимирович.

— Да, кстати — на этот раз прощаю, но больше не звоните среди ночи.

Раздался щелчок — Андропов повесил трубку. Ростов засмеялся, чувствуя, как спадает напряжение. Дикштейн, Хасан, Феликс… Да пусть себе творят что хотят — он с ними со всеми справится!

— Получилось? — улыбнулся оператор.

— Да, — ответил Ростов. — Наша система, конечно, неэффективна и коррумпирована, но в конце концов мы добиваемся своего.

Глава 8

Дикштейну ужасно не хотелось покидать Сузу и возвращаться к работе.

Он оставил сообщение для Борга у стойки информации в аэропорту и теперь сидел в ресторане на Фулэм-роуд, поджидая его, оглушенный событиями прошлой ночи.

Проснувшись в шесть утра, Дикштейн ударился в панику, пытаясь сообразить, где находится. Увидев на подушке смуглую ручку Сузы, похожую на спящего зверька, он вспомнил все и едва смог поверить своему счастью. Он не хотел ее будить, но не удержался и погладил по плечу. Она тут же проснулась, и они шаловливо занялись любовью, улыбаясь, хихикая и глядя друг другу в глаза в момент кульминации. Потом они дурачились на кухне, едва одетые; кофе вышел слабый, а тост вообще подгорел.

Ему хотелось остаться здесь навсегда.

С возгласом ужаса Суза подняла с пола его майку.

— Это что еще такое?!

— Майка.

— Я запрещаю тебе носить такую гадость! Это негигиенично, к тому же они давно вышли из моды, и вообще — мешают трогать твои соски!

Суза состроила такую развратную рожицу, что он покатился со смеху.

— Ладно, больше не буду.

— Вот и хорошо. — Она открыла окно и выбросила майку прямо на улицу, и Дикштейн снова расхохотался.

— Тогда я запрещаю тебе носить брюки, — заявил он.

— Это еще почему?

Наступила его очередь плотоядно улыбаться.

— У всех моих брюк есть молния.

— Не пойдет — нет пространства для маневра.

И все в таком духе…

Они вели себя так, словно первыми открыли секс. Правда, когда она заметила его шрамы и спросила, откуда они, веселье стихло.

— Я прошел три войны в Израиле, — сказал он. Это была правда, но не вся.

— Зачем ты туда поехал?

— Ради безопасности.

— Но там же, наоборот, опасно!

— Речь идет о другой безопасности, — сказал он небрежно, не желая вдаваться в объяснения, однако потом передумал — она должна знать о нем все. — Понимаешь, я хотел жить там, где никто не скажет мне: «Ты не такой, как все, ты — не человек, ты — жид», где никто не будет бить мои окна или проводить надо мной эксперименты лишь потому, что я еврей. Если честно… — Суза внимательно смотрела на него ясными глазами, и он решил говорить всю правду без обиняков, не стараясь приукрасить. — Если честно, мне неважно, Палестина, Уганда или Манхэттен — лишь бы я мог сказать: «Вот мой дом», и я буду готов сражаться за него до последнего. Поэтому я никогда не спорю на тему правомочности создания Государства Израиль: об игре по правилам здесь речи и не было. После войны идея честной игры в международной политике кажется мне дурной шуткой. Я не претендую на благородство помыслов, я просто говорю как есть. Нью-Йорк, Париж, Торонто — где бы ни жили евреи, как бы глубоко они ни ассимилировались, всегда остается страх: рано или поздно разразится новый кризис, вину за который удобно будет возложить на них. А в Израиле — что бы ни случилось, я никогда не стану жертвой такого отношения. Там можно сосредоточиться на простой повседневной жизни нормального человека: сажать и собирать урожай, покупать и продавать, сражаться и умирать. Наверное, поэтому я и уехал туда… Тогда я вряд ли видел всю картину столь ясно и отчетливо, да и сейчас впервые пытаюсь сформулировать эту мысль, но вот как-то так.

Помолчав, Суза сказала:

— По мнению папы, Израиль сам стал расистским государством.

— Так говорит и наша молодежь. Что ж, у них есть на то основания. Если… — Он запнулся.

Она выжидающе смотрела на него.

— Если бы у нас с тобой родился ребенок, они бы отказались считать его евреем, он стал бы гражданином второго сорта. И все же мне кажется, это не будет длиться вечно. На данный момент религиозные фанатики, к сожалению, составляют большинство в правительстве, ведь сионизм изначально был религиозным движением. По мере созревания нации они постепенно отпадут. Расистские законы уже сейчас противоречивы, мы выступаем против них и рано или поздно победим.

Суза подошла к нему и положила голову ему на плечо, они обнялись и постояли молча. Дикштейн понимал, что ее не интересует политика: на самом деле ее тронуло упоминание о ребенке.

Очнувшись от воспоминаний, он вдруг понял: Суза нужна ему всерьез и надолго. Но как быть, если она откажется уехать с ним? Что выбрать: страну или любимую женщину? Вопрос без ответа…

Дикштейн посмотрел в окно. Типичная июньская погода: холод и проливной дождь. Привычные красные автобусы и черные такси сновали туда-сюда, поднимая фонтаны брызг. Своя страна, своя женщина — ему нужны обе.

Я был бы счастлив…

К бару на противоположной стороне улицы подъехало такси. Дикштейн напрягся, пытаясь разглядеть пассажиров сквозь пелену дождя. Из машины вышли двое. Он тут же узнал громоздкую фигуру Пьера Борга в темном плаще и фетровой шляпе, однако второй был ему неизвестен. Они расплатились с водителем и зашли в кафе. Дикштейн быстро оглядел улицу.

Метрах в пятидесяти в запрещенном месте стоял припаркованный серый «Ягуар». Завидев такси, водитель тронулся, сдал задом в боковую улочку и остановился на углу; оттуда вылез пассажир и направился вслед за Боргом.

Дикштейн вышел в холл, к телефонной будке и набрал номер кафе напротив.

— Слушаю.

— Позовите Билла, пожалуйста.

— Не знаю такого.

— Он там должен быть. Спросите, пожалуйста.

— Ладно. Эй, кто тут Билл? — Пауза. — Сейчас он подойдет.

Спустя мгновение в трубке раздался голос Борга.

— Да?

— Что за рожа с тобой?

— Глава лондонского отделения. Думаешь, ему можно доверять?

Дикштейн проигнорировал сарказм.

— Вы зацепили «хвоста»: двое в сером «Ягуаре».

— Мы их видели.

— Избавьтесь от них.

— Естественно. Слушай, ты знаешь город — как лучше всего?

— Отправь своего спутника обратно в посольство на такси — они должны поехать за ним. Выжди минут десять и поезжай на… — Дикштейн помедлил, мысленно подыскивая тихую улицу неподалеку. — На Редклифф-стрит. Я буду ждать там.

— Ладно.

Дикштейн выглянул в окно.

— Твой «хвост» только что зашел в кафе. — Он повесил трубку, вернулся на место и продолжил наблюдение.

Из кафе вышел посольский чиновник, открыл зонт и остановился на тротуаре, ожидая такси. Либо «хвост» узнал Борга в аэропорту, либо он следил за вторым пассажиром. Впрочем, это не имело значения.

Подъехало такси. Следом за ним из боковой улочки тут же вырулил серый «Ягуар». Дикштейн вышел из кафе и тоже подозвал машину. Таксисты на шпионах озолотятся, подумал он.

Доехав до Редклифф-стрит, Дикштейн велел водителю подождать. Через десять минут подъехала машина, из нее вышел Борг.

— Помигайте, — попросил Дикштейн таксиста. — Я жду вон того человека.

Борг заметил сигнал и помахал в ответ. Пока он расплачивался, появилось третье такси и остановилось в ожидании. Борг заметил слежку и неторопливо направился вверх по улице. Дикштейн попросил водителя больше не мигать.

Борг прошел мимо них. «Хвост» вышел из такси, заплатил и последовал за ним. Когда его машина скрылась из виду, Борг поспешно вернулся к машине Дикштейна и сел в нее.

— Поехали, — скомандовал тот водителю.

Они отъехали, оставив «хвоста» на тротуаре в попытках поймать новое такси. В тихом переулке шансов у него было немного, минут десять форы они выиграли.

— Ловко, — сказал Борг.

— Проще простого, — отозвался Дикштейн.

— И что все это значит? — вмешался водитель.

— Все нормально, — ответил Дикштейн. — Мы просто тайные агенты.

Таксист засмеялся.

— И куда теперь? В МИ-5?

— В Музей науки.

Дикштейн откинулся на сиденье и улыбнулся Боргу.

— Ну что, Билл, как делишки, старый пердун?

Борг нахмурился.

— С чего это тебе так весело?

Повисло молчание. Дикштейн вдруг осознал, что не подготовился к встрече — не продумал заранее, чего он хочет от Борга и как этого добиться.

«А чего, собственно, я хочу?» — задумался он. Ответ всплыл из глубин подсознания внезапно и ударил его, словно пощечина: «Я хочу раздобыть бомбу для Израиля и поехать домой».

Он уставился в окно. Дождь бил по стеклу косыми струями, напоминая потоки слез. Хорошо, что в машине не нужно разговаривать. На тротуаре стояли трое хиппи: без пальто, насквозь мокрые, они наслаждались дождем, запрокинув головы и раскинув руки.

Если я выполню задание, то смогу наконец отдохнуть.

От этой мысли Дикштейн испытал острый прилив эйфории. Он взглянул на Борга и улыбнулся.

Наконец они добрались до музея.

— Я подумываю о том, чтобы снять тебя с задания, — сказал Борг, стоя перед воссозданным скелетом динозавра.

Дикштейн кивнул, подавляя тревогу. Так… Значит, Хасан доложил в Каир, а человек Борга в Каире передал информацию в Тель-Авив.

— Меня засекли, — сказал он.

— Это я и без тебя давно знаю, — ответил Борг. — Если бы ты держался на связи, то был бы в курсе раньше.

— Если бы я держался на связи, меня бы вычисляли гораздо чаще.

Борг хмыкнул и двинулся дальше. Он вытащил сигару, но Дикштейн напомнил ему, что здесь курить запрещено.

— Засекли — это ерунда, такое и раньше случалось. Другой вопрос — насколько они в курсе…

— Тебя опознал твой старый знакомый, Хасан. Он теперь работает с русскими.

— Но что им известно?

— Тебя видели в Люксембурге и во Франции.

— И всего-то? Пустяки.

— Я вот тоже знаю, что ты был там, но понятия не имею зачем.

— Значит, я остаюсь на задании, — подытожил Дикштейн и твердо посмотрел на Борга.

— Посмотрим. Так что же ты там делал?

— Ну… — Дикштейн не отрывал взгляда от Борга. Тот беспокойно суетился, не зная, куда девать руки без сигары. Нужно хорошенько обдумать, насколько стоит вводить Борга в курс дела: достаточно, чтобы произвести впечатление серьезных достижений, но не настолько, чтобы он счел возможным поручить выполнение его плана другому агенту…

— В ноябре из Антверпена в Геную отправляется груз урана. Я планирую угнать судно.

— Ни хрена себе! — Борг одновременно обрадовался и испугался дерзости идеи. — И как же ты собираешься провернуть все втайне?

— Работаю пока. — Дикштейн решил подразнить Борга, выдав еще один кусочек информации. — Хочу кое-что выяснить у Ллойда. Надеюсь, что судно окажется одним из серии идентичных: говорят, их обычно выпускают партиями. Если мне удастся купить такое же судно, я смогу их поменять где-нибудь в Средиземном море.

Борг растерянно провел ладонью по ежику волос, дернул себя за ухо.

— Но как…

— Я еще не проработал детали.

— Продолжай.

— Ты ведь намерен снять меня с дела.

Борг склонил голову набок.

— Если я заменю тебя опытным агентом, его тоже могут засечь.

— А если неизвестным, то у него не будет нужного опыта.

— Да и вряд ли кто-то, кроме тебя, способен справиться с такой задачей. И потом, есть еще один момент.

Они остановились перед макетом ядерного реактора.

— Ну? — поторопил Дикштейн.

— Из Каттары сообщили, что им теперь помогают русские, поэтому надо спешить. Задержка недопустима, а изменение планов неизбежно ее вызовет.

— Ноябрь подойдет?

Борг прикинул в уме.

— В самый раз. — Похоже, он принял решение. — Ладно, пока остаешься. Главное, избавься от слежки.

Дикштейн радостно ухмыльнулся и шлепнул Борга по спине.

— Вот и умница! Не волнуйся — я их сделаю, как щенят.

Борг нахмурился.

— Да что с тобой такое? Лыбишься, как полоумный.

— А это я рад тебя видеть, дружище. Твое лицо бодрит и тонизирует, от тебя так и веет оптимизмом. Стоит тебе улыбнуться, и весь мир улыбается вместе с тобой.

— Псих ненормальный, — пробормотал Борг.

Пьер Борг был человеком грубым, бесчувственным и нудным, но отнюдь не глупым. Про него говорили: «Может, он и мерзкий тип, но далеко не дурак». Возвращаясь в израильское посольство, Борг обдумывал поведение Дикштейна. Сомнений нет: в жизни последнего произошло важное событие. За те двадцать лет, что они знакомы, он почти не менялся — вечно тихий, сдержанный, похожий на безработного банковского служащего; лишь иногда наружу прорывались отблески циничного остроумия. В целом же Дикштейн оставался холодным и замкнутым.

До сегодняшнего дня.

Сперва он вел себя как обычно: разговаривал отрывисто, почти невежливо, однако к концу встречи разболтался, словно типичный лондонский кокни, какими их изображают в голливудских фильмах.

Необходимо выяснить причину.

За эффективную работу Борг прощал своим агентам многое: они могли быть невротиками, агрессорами, садистами, могли не подчиняться приказам — до тех пор, пока повиновались и держали его в курсе. Можно закрывать глаза на недостатки, но не на белые пятна в биографии.

Итак, за Дикштейном надо установить наблюдение. Для этого потребуются две машины и три команды, работающие по восемь часов посменно. Глава лондонского отделения наверняка будет недоволен.

Ну и черт с ним!

Правда, необходимость прояснить ситуацию являлась лишь одной из причин, почему Борг решил оставить Дикштейна в деле. Вторая причина была куда важнее: Дикштейн набросал лишь часть схемы и потому сейчас незаменим; у него блестящий аналитический склад ума — как раз для таких масштабных операций. А вот когда он разработает весь план в деталях, выполнить его вполне может кто-то другой. Борг собирался снять Дикштейна с задания при первой же возможности. Тот, конечно, будет в ярости.

Ну и черт с ним, опять же.

Майор Петр Алексеевич Тюрин не питал к Ростову дружеских чувств. Ему вообще не нравились начальники: по его мнению, продвинуться выше звания майора в КГБ могли только «крысы». Тем не менее он испытывал что-то вроде благоговения перед своим умным боссом. Тюрин и сам обладал значительными способностями, особенно в области электроники, зато не умел манипулировать людьми. Его повысили до звания майора лишь потому, что он был членом блестящей команды Ростова.

— Говорит Абба-Аллон: мы у выхода на Хай-стрит. Пятьдесят второй, девятка? Вы где?

— Пятьдесят второй на связи: мы рядом, возьмем его. Как он выглядит?

— Плащ из синтетики, зеленая шляпа, усы.

Ростов и другом-то был неважным, а уж врагом… Полковник Петров прочувствовал это на своей шкуре: после разговора с Ростовым его разбудил посреди ночи телефонный звонок от самого Андропова, передавали, будто он побледнел как смерть. С тех пор Ростов имел все, что душа пожелает: если он чихал, пятеро агентов кидались покупать носовые платки.

— ОК, это Рут Дэвиссон; направляется… минутку… на север…

— Девятнадцатый на связи: мы можем ее снять…

— Расслабьтесь, ложная тревога. Это секретарша, сходство чисто внешнее.

Ростов забрал себе лучших «уличных художников» Петрова и большую часть автопарка. Территория вокруг израильского посольства так и кишела агентами — как кто-то выразился, «красных тут больше, чем в Кремле», но в глаза они не бросались, рассредоточившись в машинах, фургонах, мини-такси, грузовиках и даже в замаскированном автобусе городской полиции. Пеших было еще больше: кто-то прогуливался по улицам и дорожкам парка, кто-то засел в прилегающих зданиях. Один даже прочно обосновался в посольстве, выясняя на ломаном английском, как ему эмигрировать в Израиль.

Расположение израильского посольства идеально подходило для подобных экзерсисов: на окраине Кенсингтонских садов так много прелестных старинных зданий, принадлежавших дипломатическим миссиям, что в народе район прозвали Посольским.

— Девятнадцатый, вот теперь точно Рут Дэвиссон… Девятнадцатый, как слышно, прием.

— Девятнадцатый на связи.

— Вы все еще на северной стороне?

— Да. Мы знаем, как она выглядит.

Ни один из агентов не следил за самим зданием, лишь Ростов наблюдал за входной дверью в мощный цейссовский телескоп с двадцатого этажа отеля в километре от посольства. Из некоторых высотных зданий в Уэст-Энде открывался хороший вид на Посольскую улицу. В некоторых отелях даже задирали цены за номера, из которых, по слухам, были видны апартаменты принцессы Маргарет в Кенсингтонском дворце. В одном из таких люксов и засел Ростов, вооруженный телескопом и радиопередатчиком; у каждой группы наблюдателей имелась портативная рация. Петров отдавал приказы на русском, используя сложные коды; частоты приема и передачи во всех приборах автоматически менялись каждые пять минут. По мнению Тюрина, система функционировала отлично — это было его изобретение; правда, иногда где-то в цепи происходил сбой, и всем приходилось минут пять слушать «Би-би-си».

— Восьмой, переходите на северную сторону.

— Вас понял.

Если бы израильское посольство находилось в Белгравии, среди более представительных дипкорпусов, Ростову пришлось бы труднее. В этом тихом, респектабельном районе почти нет магазинов, кафе или общественных зданий — негде спрятаться, к тому же полиции проще засечь подозрительную активность. Любые стандартные приемы слежки — фургон электриков или дорожные рабочие — тут же привлекли бы толпу полисменов. В Кенсингтоне, напротив, было множество магазинов, несколько колледжей и четыре музея.

Тюрин сидел в пабе на Кенсингтон-Черч-стрит. Местные резиденты рассказывали, что сюда часто приходят детективы из спецслужбы — так называемой политической полиции Скотланд-Ярда. Четверо молодых ребят в стильных костюмах потягивали виски у барной стойки, похоже, это были именно они. Тюрин не представлял для них никакого интереса. Даже если бы он подошел к ним и сказал: «А вы знаете, что в данный момент КГБ отслеживает перемещение каждого израильтянина в Лондоне?», они бы, скорее всего, ответили: «Что, опять?» — и заказали бы по второму кругу.

В любом случае Тюрин знал, что не привлекает к себе внимания. Это был маленький пухлый человечек с большим носом и лицом, испещренным прожилками, как у алкоголика; дождь давно стер следы отутюженных складок на его черных брюках. Поверх зеленого свитера он надел серый плащ. В кармане рубашки лежал радиопередатчик, связанный с наушником тонким проводом телесного цвета, и все устройство походило на слуховой аппарат.

Устроившись в углу с бокалом пива и пакетиком чипсов, Тюрин искоса поглядывал на сыщиков, попивающих виски, и думал о том, что у местных спецслужб представительские расходы явно выше: ему дозволялась лишь пинта в час, а чипсы уже приходилось покупать за свой счет. Одно время агентов заставляли ограничиваться полупинтами, пока финансовому отделу не объяснили, что человек, пьющий в пабе полупинту, так же подозрителен, как и русский, потягивающий водку маленькими глотками.

— Тринадцатый, поезжайте за зеленым «Вольво»: двое мужчин, Хай-стрит.

— Вас понял.

— И еще один пешком… Кажется, это Игаэль Мейер… Двадцатый?

Это были позывные Тюрина. Он склонил голову набок и сказал:

— На связи. Опишите его.

— Высокого роста, седые волосы, зонтик, пальто с поясом. Проходит через арку на Хай-стрит.

— Понял, выхожу, — ответил Тюрин, допил остатки пива и покинул паб.

Мокрые тротуары были запружены покупателями. Возле светофора Тюрин заметил зеленый «Вольво»; за ним, через три машины, ехал «тринадцатый» на «Остине».

— Еще одна машина. Пятый, ваша очередь. Синий «Фольксваген Битл».

— Вас понял.

Дойдя до Пэлис-гейт, Тюрин на ходу просканировал взглядом выход на Пэлис-авеню и нашел мужчину, подходящего по описанию. Рассчитав нужное время, он остановился у края тротуара, делая вид, что собирается переходить улицу, и как бы невзначай посмотрел по сторонам: объект повернул на Хай-стрит.

Тюрин последовал за ним.

По Хай-стрит фланировали толпы народа, так что ему проще было оставаться незамеченным, но потом пришлось свернуть в лабиринт боковых улочек, и Тюрин слегка занервничал. Впрочем, израильтянин, похоже, и не подозревал о слежке. Он продолжал целенаправленно идти вперед сквозь пелену дождя, ссутулившись под зонтом.

Далеко идти не пришлось: объект свернул к небольшому отелю возле Кромвель-роуд. Проходя мимо, Тюрин бросил быстрый взгляд через стеклянные двери: израильтянин направлялся к телефонной будке в лобби. Немного погодя Тюрин разминулся с зеленым «Вольво»; судя по всему, за отелем наблюдали Мейер и его коллеги в машине.

Тюрин перешел дорогу и вернулся к отелю с противоположной стороны улицы на случай, если объект снова выйдет. Он поискал глазами синий «Фольксваген Битл»: машины в поле зрения не было, но она наверняка где-то рядом.

— Говорит Двадцатый. Мейер и зеленый «Вольво» следят за отелем «Якобинец».

— Двадцатый, вас понял. Пятый и Тринадцатый мониторят машины. Где Мейер?

— В лобби. — Тюрин оглядел улицу и увидел «Остин», следующий за зеленым «Вольво».

— Оставайтесь с ним.

— Вас понял.

Тюрину предстояло сделать сложный выбор: если идти сразу в отель, Мейер его заметит; если искать задний вход, тот успеет уйти.

Он решил рискнуть в пользу второго варианта: на крайний случай поблизости дежурят еще две машины. Свернув на боковой въезд, Тюрин нашел незапертый пожарный выход; внутри оказалась бетонная лестница. Поднимаясь по ступенькам, он снял плащ, свернул и оставил на площадке первого этажа на случай быстрого отступления. Дойдя до второго этажа, вошел в лифт и спустился в холл: в свитере и брюках его вполне можно было принять за постояльца отеля.

Израильтянин все еще оставался в телефонной будке.

Тюрин подошел к стеклянной двери, выглянул наружу, озабоченно посмотрел на часы и вернулся в холл, делая вид, будто кого-то ждет.

Похоже, сегодня не его день. Целью всей этой беготни был поиск Ната Дикштейна. Расчет делался на то, что он встретится с кем-то из местных израильтян, потому русские и взяли их под наблюдение. В свою очередь, израильские агенты явно съехались сюда по другому поводу, хоть и с той же целью, впрочем, вряд ли они следили за своими.

Наконец объект вышел из телефонной будки и направился к бару. Интересно, просматривается ли оттуда холл? Вряд ли — через несколько минут израильтянин вернулся с бокалом, сел напротив Тюрина и раскрыл газету.

Он не успел допить свое пиво.

Двери лифта с шипением разъехались, и оттуда вышел Нат Дикштейн.

Тюрин так опешил, что уставился прямо на него. Дикштейн поймал его взгляд и вежливо кивнул. Тюрин слабо улыбнулся и взглянул на часы. Мелькнула призрачная надежда: может, Дикштейн и не примет его за агента, ведь профессионалы так не пялятся.

Однако времени на размышление не оставалось. Пружинистой походкой Дикштейн подошел к стойке регистрации, бросил ключ на стол и быстро вышел на улицу. Мейер отложил газету, встал и последовал за ним. Когда стеклянная дверь закрылась, Тюрин тоже встал, думая про себя: я — агент, преследующий агента, преследующего агента. Ну, по крайней мере, мы обеспечиваем друг друга работой.

Он подошел к лифту и нажал на кнопку первого этажа.

— Говорит Двадцатый. Засек Пирата.

Ответа не последовало — стены здания блокировали передачу. Тюрин вышел из лифта и сбежал вниз по пожарной лестнице, подобрав на ходу плащ. Выбравшись наружу, он повторил:

— Говорит Двадцатый. Засек Пирата.

— Ясно, Двадцатый. Тринадцатый его тоже ведет.

Тем временем объект пересек Кромвель-роуд.

— Следую за Мейером, — доложил Тюрин.

— Пятый и Двадцатый, слушайте внимательно. Слежка отменяется. Все поняли? Пятый?

— Да.

— Двадцатый?

— Вас понял, — ответил Тюрин. Он остановился на углу, наблюдая за тем, как Мейер с Дикштейном исчезают в направлении Челси.

— Двадцатый, возвращайтесь в отель. Выясните номер его комнаты и снимите такой же рядом. Позвоните мне по телефону.

— Вас понял.

Тюрин вернулся в отель, репетируя по дороге: «Простите, тут сейчас был мужчина — такой, знаете, небольшого роста, в очках. Мне показалось, что это мой старый знакомый, но я не успел его догнать — он уже сел в такси. Не подскажете, в каком номере…»

Впрочем, легенда не пригодилась — ключ Дикштейна по-прежнему лежал на стойке регистрации. Тюрин запомнил цифры.

К нему подошел администратор.

— Чем могу помочь?

— Я хотел бы снять номер.

Он целовал ее долго, не отрываясь, словно утолял жажду; он наслаждался запахом ее кожи и легкими движениями губ, гладил ее по лицу, бормоча: «Маленькая моя…» Они смотрели друг другу в глаза, и каждый видел другого насквозь. «Я могу делать все, что захочу», — понял он. Эта мысль звучала в мозгу снова и снова, как волшебное заклинание. Его пальцы жадно проникали в самые потайные уголки ее тела. Алые губы чуть приоткрылись — он почувствовал ее жаркое, учащенное дыхание и вдохнул его. «Если я могу делать что захочу, то и она тоже». Словно прочитав его мысли, она расстегнула на нем рубашку и обхватила губами сосок. Задохнувшись от внезапного прилива удовольствия, он осторожно взял ее голову в ладони и принялся легонько покачивать, усиливая ощущения. «Все, что захочу», — повторял он мысленно, поднимая ее юбку и упоенно разглядывая белые трусики, облегающие соблазнительные изгибы и резко выделяющиеся на фоне длинных смуглых ног. Правой ладонью он приподнял ее грудь, левая скользнула по бедрам, пробираясь все глубже. Это было упоительно; ему не хватало рук, чтобы ласкать ее всю, целиком. Внезапно ему захотелось посмотреть ей в лицо: он схватил ее за плечи и выпрямил со словами: «Я хочу видеть тебя». Ее глаза наполнились слезами, и он понял, что это от остроты ощущений. И снова они смотрели друг другу в глаза, и необузданная страсть хлестала мощными потоками. Он опустился на колени, словно умоляя о чем-то, и прижался лицом к ее бедрам, чувствуя тепло тела сквозь одежду. Запустив обе руки под юбку, он медленно снял с нее трусики и придержал туфли, пока она переступала через них. Они занялись любовью прямо там, где стояли, на маленькой кухне. Она чуть прикрыла глаза, на ее лице застыло умиротворенное выражение. Он двигался медленно, стремясь продлить удовольствие, но тело не желало ждать, принуждая ускорять темп. Чувствуя, что теряет равновесие, он слегка приподнял ее и, не отрываясь, перенес к стене. Она рывком вытащила его рубашку из брюк и погрузила пальцы в твердые мускулы спины. Он поднял ее, держа на весу; она крепко обхватила его ногами, и он почувствовал, что проникает еще глубже. Он вдруг ощутил себя заводным механизмом: каждое ее движение туже закручивало пружину. Вот ее глаза расширились, в них заплескался дикий животный страх — это подстегнуло его; он понял, что близок к финалу. Сейчас произойдет чудо, нужно дать ей знать. «Суза, я всё», — прошептал он. «Я тоже…» Она вонзила ногти в его спину и царапнула сверху донизу; он дернулся, как от удара током, и разрядился горячей волной. Ее тело содрогалось от спазмов; она открыла рот, прерывисто дыша. Пик оргазма накрыл их с головой, и она закричала.

— Мы следим за израильтянами, а они, в свою очередь, следят за Дикштейном. Осталось только Дикштейну начать следить за нами, и мы все будем ходить по кругу до бесконечности, — сказал Ростов, меряя шагами коридор отеля.

Тюрин поспешно семенил за ним на своих коротких пухлых ножках.

— А почему, собственно, ты решил прекратить наблюдение?

— Ну это же очевидно! — раздраженно отозвался Ростов, но тут же спохватился — преданность Тюрина дорогого стоила — и решил объяснить: — В последние недели за ним ведется плотное наблюдение, причем он уже несколько раз замечал нас и уходил на дно. Для него слежка — дело привычное, неизбежное. Но если речь идет о конкретной операции, то чем больше за ним следят, тем выше шанс, что он выйдет из игры и передаст дело кому-то другому — и нам не удастся выяснить кому. Слишком часто проект сливали, если обнаруживалась утечка информации. Поэтому мы и прекратили наблюдение — чтобы не спугнуть. Теперь мы про него знаем, а он про нас — нет.

— Ясно, — кивнул Тюрин.

— Своих он заметит в два счета, — добавил Ростов. — Сейчас у него должна быть повышенная бдительность.

— А зачем они следят за ним?

— Не понимаю. Сегодня утром Борг явно встречался с Дикштейном — об этом свидетельствует его маневр с такси. Возможно, Борг снял его с дела и теперь проверяет, послушался ли он. — Ростов сокрушенно покачал головой. — Нет, неубедительно. Есть еще другой вариант: Борг больше не доверяет Дикштейну, но это тоже маловероятно… Так, тихо!

Они подошли к номеру Дикштейна. Тюрин достал мощный карманный фонарик и осмотрел дверной проем.

— «Сторожков» нет, — доложил он.

Ростов молча кивнул, не вмешиваясь: Тюрин знал свое дело. Маленький толстячок был одним из лучших технических специалистов в КГБ. Тюрин вытащил из кармана отмычку, заранее опробованную на двери собственного номера, медленно открыл дверь и осторожно заглянул внутрь.

— Ловушек нет, — вынес он вердикт через минуту и вошел в номер, Ростов последовал за ним, прикрыв дверь. Эта часть работы не доставляла ему ни малейшего удовольствия: он предпочитал наблюдать, анализировать, планировать. Если сейчас войдет горничная или менеджер отеля или даже сам Дикштейн незаметно обойдет «часового» в лобби, это будет так унизительно…

— Давай-ка поторопимся, — сказал он.

Номер был стандартной планировки: при входе — маленький коридор с ванной и гардеробом по обе стороны, квадратная комнатка с односпальной кроватью и телевизором, напротив двери — широкое окно.

Тюрин поднял телефонную трубку и принялся откручивать микрофон. Ростов огляделся, пытаясь составить впечатление о постояльце. Зацепиться было особо не за что. Комната убрана, кровать заправлена, на тумбочке — книжка о шахматных головоломках и вечерняя газета. Никаких следов алкоголя или сигарет, корзина для мусора пуста. В маленьком черном чемодане лежала пара сменного белья и чистая рубашка.

— Всего одна запасная… — пробормотал Ростов.

Он заглянул в ванную: зубная щетка, электробритва с комплектом штепселей и — единственная зацепка личного характера — упаковка таблеток от несварения.

Ростов вернулся в спальню.

— Готово, — доложил Тюрин, возвращая телефон на место.

— Установи еще один за спинку кровати.

И тут зазвонил телефон.

На случай возвращения Дикштейна «часовой» в лобби должен был позвонить в номер, дать два длинных гудка и повесить трубку.

Звонок прозвучал во второй раз. Ростов с Тюриным замерли в ожидании.

Третий звонок.

Они облегченно выдохнули.

Телефон замолчал лишь после седьмого гудка.

— Жалко, что у него нет машины, — сказал Ростов.

— У меня есть пуговица.

— Что?

— «Жучок» в виде пуговицы от рубашки.

— Я даже не знал, что такие бывают.

— Это новинка.

— Найдется иголка с ниткой?

— Разумеется.

— Тогда за дело.

Тюрин подошел к чемоданчику и, не вынимая рубашку, отрезал вторую пуговицу сверху и быстро пришил «жучок» на ее место; его толстые пальцы двигались с удивительной проворностью.

Ростов машинально наблюдал за сотрудником, но мысли его витали далеко. Предпринятых мер недостаточно, крайне важно знать, о чем Дикштейн говорит и что делает. «Жучки» в телефоне и за спинкой кровати можно найти, а рубашку он не будет носить постоянно. Требуется гарантированный результат, а Дикштейн скользкий как угорь — ни малейших зацепок.

— Готово. — Тюрин продемонстрировал свою работу: обычная нейлоновая рубашка со стандартными пуговицами, новая ничем не отличалась от остальных.

— Отлично. Закрой чемодан.

Тюрин повиновался.

— Что еще?

— Посмотри еще раз, нет ли все-таки «сторожков». Не может такого быть, чтобы Дикштейн ушел и не принял никаких мер предосторожности.

Они обыскали номер еще раз — быстро, молча, бесшумно, не выказывая спешки. Существует множество способов установить «сторожок»: волос на ручке двери — самый простой вариант; клочок бумажки, засунутый между боковой стенкой ящика, выпадет при движении; кусочек сахара под толстым ковром будет бесшумно раздавлен под ногой; монетка за подкладкой чемодана съедет вниз, если его открыть…

Они ничего не нашли.

— Все израильтяне — параноики. С чего бы ему быть иным? — рассуждал вслух Ростов.

— Может, его и правда сняли с дела?

— С чего бы еще он вдруг стал таким небрежным?

— Влюбился, — предположил Тюрин.

— Ага, конечно, — засмеялся Ростов. — А Сталина в Ватикане причислили к лику святых. Пойдем отсюда.

Он вышел, и Тюрин поспешил за шефом, тихо прикрыв за собой дверь.

Значит, все-таки женщина.

Пьер Борг был шокирован, изумлен, заинтригован, озадачен и крайне взволнован.

У Дикштейна никогда не было женщин!

Борг сидел на скамейке под зонтом. В посольстве невозможно сосредоточиться: постоянно звонят телефоны, задают кучу вопросов… Пришлось выйти в парк, несмотря на плохую погоду. Дождь лил сплошной стеной, залетавшие капли то и дело гасили сигару, и приходилось зажигать ее заново.

«Уличные художники» довели Дикштейна до квартиры в Челси, где он встретился с женщиной. «Они занимались любовью, — доложил один из агентов. — Я слышал, как она кричала». Опросили консьержа, но тот ничего не знал о женщине, кроме того, что она близко дружила с владельцами квартиры.

Напрашивался вывод: Дикштейн снял квартиру (и подкупил консьержа) для свиданий с женщиной из противоположного лагеря, он спал с ней и выбалтывал ей все секреты.

Это было бы похоже на правду, узнай Борг о свиданиях иным способом. Однако Дикштейн слишком умен: если бы он вдруг переметнулся на сторону врага, то замел бы все следы и уж никак не позволил бы «хвостам» довести его прямо до квартиры. Нет, его поведение говорило о полной невиновности. На встрече с Боргом он выглядел как кот, налакавшийся сливок, либо он этого не осознавал, либо ему было все равно, на прямой вопрос «в чем дело» отшучивался. Ничего не оставалось, кроме как взять его под наблюдение. Не прошло и пары часов, как он уже трахал какую-то девчонку, да так задорно, что даже на улице было слышно! Все так наивно и примитивно, что похоже на правду.

Так, ладно. Значит, какая-то женщина пробила оборону Дикштейна и соблазнила его, а тот ведет себя как подросток в пубертате: ведь ему пришлось рано повзрослеть, и теперь он наверстывает упущенное. Главный вопрос — кто она?

У русских наверняка заведено досье на Дикштейна: они так же, как и Борг, могли предположить, что последний неуязвим по части секса. С другой стороны, кто им мешал его прощупать?

И снова инстинкт подсказывал Боргу немедленно отстранить Дикштейна от дела, и снова он колебался. Будь то любая другая ситуация и любой другой агент… Здесь мог справиться только Дикштейн. Оставалось лишь придерживаться первоначального плана: подождать, пока он полностью продумает всю схему, а потом снять его.

По крайней мере, нужно выяснить, что это за женщина, — пусть этим займутся местные. Борг все же надеялся, что у Дикштейна хватит здравого смысла не трепать языком.

Да, времена предстоят тяжелые.

Сигара потухла, парк совершенно опустел. Ничего не замечая, Борг застыл на скамейке как статуя, не в силах справиться с тревогой.

Всё, хватит развлекаться — пора за работу, сказал он себе.

Вернувшись утром в номер отеля, Дикштейн вдруг осознал, что не оставил никаких «сторожков». Впервые за двадцать лет он забыл принять элементарные меры предосторожности! Стоя в дверях и оглядываясь, Дикштейн думал о том, какой опустошительный эффект произвела на него Суза. Вернуться к прежней жизни после нее — все равно что сесть в старую машину: нужно вспомнить все забытые инстинкты и привычки, включить предельную осторожность.

Дикштейн вошел в ванную и открыл краны. Сегодня Суза возвращалась к своим обязанностям, так что он получил своего рода эмоциональную передышку. Она работала в авиакомпании, осуществляющей рейсы по всему миру, и назад ее можно было ожидать не раньше чем через три недели. Он понятия не имел, куда его занесет к тому времени и когда они снова увидятся, но встреча состоится непременно — если он доживет.

Внезапно и прошлое, и будущее предстали в ином свете.

Последние двадцать лет жизни казались теперь скучными и унылыми, несмотря на то что он стрелял в людей и уворачивался от пуль, путешествовал по всему миру, прятался под разными личинами и проворачивал немыслимые тайные операции. Сейчас это все ощущалось таким банальным…

Сидя в ванной, Дикштейн размышлял о своей дальнейшей жизни. С карьерой тайного агента пора завязывать — но кем тогда быть? Для него открыты все дороги: можно стать депутатом Кнессета, начать свой бизнес или просто остаться в кибуце и делать вино. Жениться на Сузе? Если да, то где они будут жить? В Израиле? Неопределенность сладко будоражила его, как ребенка, который гадает, что ему подарят на день рождения.

«Если доживу», — подумал Дикштейн и вдруг понял, что ставка слишком высока. Раньше смерть была всего лишь неким условным фактором, обстоятельством, которого следовало избегать, поскольку это означало проигрыш. Теперь же ему отчаянно захотелось жить: спать с Сузой, обустроить для нее дом, узнать о ней все — ее привычки, ее тайны, ее причуды, какие книги она любит, как относится к Бетховену, храпит ли во сне.

Было бы глупо умирать после того, как она спасла ему жизнь.

Он вылез из ванны, вытерся насухо и оделся. Чтобы остаться в живых, надо выиграть этот бой.

Итак, следующий шаг — телефонный звонок. Дикштейн подошел к телефону в номере, но вовремя вспомнил, что надо соблюдать осторожность, и отправился на улицу в поисках телефона-автомата.

Погода переменилась: было тепло и солнечно, от вчерашнего дождя не осталось и следа. Дикштейн миновал телефонную будку возле отеля и зашел в следующую. Нашел в справочнике «Ллойд» и набрал номер.

— Страховая корпорация «Ллойд», доброе утро.

— Мне нужна информация о судне.

— Обратитесь в наш пресс-центр, сейчас я вас соединю.

Ожидая ответа, Дикштейн разглядывал уличное движение. Интересно, удастся ли ему получить нужную информацию? Он серьезно рассчитывал на это — других вариантов нет.

— Корпорация «Ллойд», пресс-центр, слушаю вас.

— Доброе утро. Мне нужна информация о судне.

— Информация какого рода? — спросил голос — как показалось Дикштейну — с ноткой подозрения.

— Я хотел бы узнать, был ли это серийный выпуск, и если да, то мне нужны названия всех судов этой партии, фамилии их владельцев и текущее местоположение. Да, и чертежи, если можно.

— Боюсь, я ничем не могу вам помочь.

Дикштейн пал духом.

— Почему?

— У нас нет чертежей, они хранятся в Регистре, а те выдают их только владельцам.

— Ну а остальное?

— И тут ничем не могу помочь.

— А кто может?

— Такого рода информацией владеем только мы.

— И вы храните ее в тайне?

— Мы не сообщаем ее по телефону.

— Минутку… То есть это по телефону вы не сможете ничем помочь?

— Именно.

— А если я напишу или зайду к вам?

— М-м-м… Да, подобный запрос не займет много времени.

— Диктуйте адрес. — Он записал. — И вы сможете все подготовить к моему приходу?

— Думаю, да.

— Хорошо, тогда запишите название: «Копарелли». — Дикштейн продиктовал по буквам.

— А ваши имя и фамилия?

— Эд Роджерс.

— Место работы?

— «Сайенс интернешнл».

— Отправить счет вашей компании?

— Нет, я заплачу чеком.

— Не забудьте документы для подтверждения личности.

— Разумеется. Буду через час. До свидания.

Дикштейн повесил трубку, зашел в кафе через дорогу и заказал себе кофе и сэндвич.

Конечно же, он солгал Боргу — схема операции была давно продумана: надо купить одно из судов этой партии — если таковые найдутся — и выйти в море навстречу «Копарелли». Совершив захват, он утопит свое судно и, вместо того чтобы рисковать и перегружать уран прямо в море, просто перенесет все судовые документы на «Копарелли», закрасит название, сверху напишет название своего затопленного судна и спокойно поплывет на нем в Хайфу.

Все это хорошо, но план готов лишь наполовину. Что делать с командой «Копарелли»? Как объяснить исчезновение судна? Как избежать международного расследования в результате пропажи двухсот тонн урановой руды?

Чем больше он об этом думал, тем труднее казалась последняя задача. Любое пропавшее судно повлечет за собой масштабные поиски, а с ураном на борту вся история еще быстрее станет достоянием общественности. А если они найдут судно-подменыш?

Дикштейн обдумывал ситуацию так и этак, однако ответа не нашел. В этом уравнении слишком много неизвестных. Да еще желудок заболел, словно в нем что-то застряло — то ли нерешенная проблема, то ли сэндвич; пришлось пить таблетку от несварения.

Нельзя забывать и про наблюдение. Успел ли он замести следы? Один лишь Борг был в курсе его планов. Даже если его номер прослушивается, все равно о его интересе к «Копарелли» не мог знать никто — он соблюдал предельную осторожность.

Дикштейн сделал глоток, в этот момент какой-то посетитель случайно толкнул его под локоть, и кофе пролился на рубашку.

— «Копарелли», — взволнованно произнес Ростов. — Где же я слышал это название?

— Да, мне тоже почему-то знакомо, — добавил Хасан.

— Давай-ка посмотрим распечатку.

Они расположились возле отеля в грязном темно-синем фургончике, нашпигованном мощными устройствами прослушки; лишь за передними сиденьями оставалось небольшое местечко, куда Хасан с Ростовым смогли втиснуться. Тюрин остался за рулем. Из больших динамиков над их головами доносился приглушенный разговор и звяканье посуды. Судя по всему, кто-то извинялся, а Дикштейн уверял, что ничего страшного, после чего наступило молчание.

Ростов был весьма доволен наконец-то реализованной возможностью — радость его омрачалась лишь присутствием Хасана. После успешного обнаружения следов Дикштейна в Оксфорде тот возомнил себя профессионалом. Он настоял на участии в слежке, угрожая в противном случае пожаловаться в Каир. Ростов уже подумывал было махнуть рукой на его пустые угрозы, но это могло означать еще одно столкновение с Воронцовым, а ему не хотелось снова обращаться к Андропову. Поэтому он выбрал компромиссный вариант: взял Хасана с собой при условии, что тот не будет докладывать в Каир о ходе операции.

Хасан передал распечатку Ростову. Пока тот проглядывал список, из динамиков послышался уличный шум, затем чей-то диалог:

— Куда едем, шеф?

Голос Дикштейна:

— Лайм-стрит.

Ростов поднял голову и обратился к Тюрину:

— Это тот самый адрес, который ему продиктовали по телефону. Поехали!

Тюрин завел машину и направился в сторону Сити. Ростов вернулся к распечатке.

— У «Ллойда» ему наверняка дадут информацию в письменном виде, — пессимистично заявил Хасан.

— «Жучок» работает на совесть… пока еще, — сказал Тюрин. Он вел машину и одновременно грыз ногти.

Наконец Ростов нашел то, что искал.

— Вот оно! «Копарелли»! Есть! — Он стукнул себя по колену в возбуждении.

— Покажи, — попросил Хасан.

Ростов замешкался было, но понял, что выхода нет, и, притворно улыбаясь, ткнул пальцем в последнюю страницу.

— Вот, в графе «Неядерные»: две сотни тонн желтого кека отправят из Антверпена в Геную на судне «Копарелли».

— Теперь понятно, что он задумал!

— Если ты доложишь об этом в Каир, он может переключиться на другой объект…

Лицо Хасана потемнело от гнева.

— Ты уже говорил.

— Ладно, — примирительно отозвался Ростов. Черт, нельзя забывать о дипломатии! — Теперь мы знаем, что и у кого он собирается украсть, — это уже прогресс.

— Только не знаем, когда, где и как, — возразил Хасан.

Ростов кивнул.

— Это должно быть как-то связано с судами той же серии.

— Но каким образом?

— Два шиллинга шесть пенсов, шеф.

— Сдачу оставьте себе.

— Припаркуйся поблизости, — велел Ростов Тюрину.

— Да тут негде, — возразил тот.

— Просто остановись, и все. Ну выпишут штраф — какая разница! — нетерпеливо воскликнул Ростов.

— Доброе утро, меня зовут Эд Роджерс.

— Ах да. Минутку, пожалуйста… Вот интересующие вас данные, а это счет.

— Спасибо, весьма оперативно.

— Ну вот, я так и знал! — пробормотал Хасан.

— Благодарю вас.

— До свидания, мистер Роджерс.

— Он не очень-то разговорчив, — заметил Тюрин.

— Запомни — хорошие агенты никогда не болтают попусту, — назидательно ответил Ростов.

— Понял.

— Черт, теперь мы не узнаем, что ему там ответили, — расстроился Хасан.

— Неважно, — успокоил его Ростов. — Нам известны вопросы — значит, мы можем точно так же задать их сами. Тихо! Он опять вышел на улицу. Петя, поезжай вперед — вдруг удастся его заметить.

Фургон тронулся, но не успели они объехать квартал, как уличные звуки снова пропали.

— Чем могу помочь, сэр?

— Зашел в магазин, — прокомментировал Хасан.

Ростов покосился на него. Когда араб забывал о своей гордыне, то вел себя как ребенок, взбудораженный приключениями: фургон, «жучки», слежка… Возможно, он будет держать язык за зубами, если ему позволят и дальше играть с русскими в шпионов.

— Мне нужна новая рубашка.

— Только не это! — простонал Тюрин.

— Вижу, сэр. Чем это вы так?

— Кофе.

— Надо было сразу замочить — теперь уже пятно не отойдет. Вам такую же?

— Да, если можно. Белую, нейлоновую, на пуговицах, 37-й размер.

— Пожалуйста. Тридцать два шиллинга шесть пенсов.

— Подходит.

— Наверняка запишет в представительские расходы, — вставил Тюрин.

— Спасибо. Желаете сразу надеть?

— Да, пожалуйста.

— Примерочная вон там.

Шаги, пауза.

— Положить старую рубашку в пакет, сэр?

— Не могли бы вы ее выбросить?

— «Жучок» стоит две тысячи рублей! — воскликнул Тюрин.

— Разумеется, сэр.

— Ну все, — уныло констатировал Хасан. — Больше мы ничего не узнаем.

— Две тысячи! — повторил Тюрин.

— Ничего, эти деньги окупились, — успокоил его Ростов.

— Куда теперь?

— Назад, в посольство. Я хочу размять ноги — левая совсем затекла. Зато мы неплохо поработали!

— Нужно выяснить, где сейчас «Копарелли», — задумчиво произнес Хасан.

— «Белки» этим займутся, — отозвался Ростов.

— «Белки»?

— Канцелярские крысы в Москве. Сидят целый день на заднице, ни черта не делают, а получают больше, чем оперативники. — Ростов решил воспользоваться ситуацией и пополнить образование Хасана: — Запомни: агент никогда не должен тратить время на поиск информации, доступной для всех. Книги, отчеты, досье — в этом пусть роются «белки». Всегда используй «белок», и никто не подумает, что ты ленишься.

Хасан улыбнулся небрежно, словно припомнив свою старую роль томного аристократа.

— Дикштейн так не работает.

— У израильтян другой подход. К тому же подозреваю, что он просто не любит работать в команде.

— И сколько времени это займет?

— Примерно день. Я направлю запрос, как только приедем в посольство.

— А можно и мне заодно подать заявку? — полуобернулся Тюрин.

— Что тебе нужно?

— Еще шесть пуговиц.

— Шесть?!

— Если пришлют такие же, как в прошлый раз, то пять из них не будут работать.

Хасан фыркнул.

— И это деловые способности коммунистов?

— Коммунисты тут ни при чем, — ответил Ростов. — Просто русские не умеют работать.

Фургон свернул на Посольскую улицу, и полисмен махнул рукой, пропуская их.

— А что мы будем делать, когда найдем «Копарелли»? — спросил Хасан.

— Внедрим на борт своего человека, конечно же.

Глава 9

У дона выдался тяжелый день.

Все началось с самого утра: за завтраком ему сообщили, что ночью арестовали его людей. В Олбани полиция остановила и обыскала грузовик с двумя тысячами пар меховых тапочек и пятью килограммами разбавленного героина, следовавший из Канады в Нью-Йорк. Наркотик конфисковали, а водителей упрятали за решетку.

Груз не принадлежал дону, но шайка, перегонявшая товар, платила ему дань и ожидала взамен покровительства. Теперь он должен вызволить и людей, и героин, что было практически невозможно. Если бы в облаве участвовала только полиция штата, еще куда ни шло; с другой стороны, тогда и облаву не стали бы устраивать.

И это было только начало. Из Гарварда телеграфировал старший сын, требуя денег: он проиграл свое содержание за семестр еще до начала занятий. Все утро дон выяснял, почему его сеть ресторанов приносит убыток, после обеда объяснял любовнице, почему не сможет вывезти ее в Европу в этом году. И наконец, доктор сообщил ему, что он снова заразился гонореей.

Дон посмотрелся в зеркало, поправляя галстук-бабочку, и пробормотал себе под нос:

— Ну и дерьмовый же денек…

Оказалось, что арест — дело рук нью-йоркских копов: они слили информацию полиции штата, стремясь избежать разборок с мафией. Конечно, они могли бы закрыть глаза на это дело, но, судя по всему, на них нажали сверху, возможно, даже из Управления по борьбе с наркотиками. Дон назначил адвокатов, отправил людей навестить семьи шоферов и начал переговоры по поводу выкупа героина у полиции.

Он надел пиджак — всегда любил переодеваться к ужину. Что же делать с Джонни? Почему паршивец не приехал домой на каникулы, как все нормальные студенты? Надо бы послать кого-нибудь к нему, но тогда мальчик подумает, что отец беспокоится только о деньгах. Похоже, придется ехать самому.

Зазвонил телефон, и он поднял трубку:

— Да?

— Охрана ворот, сэр. Тут какой-то англичанин вас спрашивает, фамилию не назвал.

— Так гони его в шею, — ответил дон, все еще думая о сыне.

— Он говорит, что вы дружили в Оксфорде.

— Я не знаю никого из… Погоди-ка. Как он выглядит?

— Маленький такой, в очках, похож на бродягу.

— Да ты что! — Лицо дона расплылось в широкой улыбке. — Впускайте скорей — и расстелите красную дорожку!

Год выдался урожайным на встречи старых друзей, однако изменения в наружности Ала Кортоне поражали больше всего. С послевоенных времен он так и продолжал поправляться, и сейчас его вес перевалил за сотню. На одутловатом лице появилось выражение сладострастия, едва намечавшееся в далеком сорок седьмом году и начисто отсутствовавшее в годы войны. А еще он совершенно облысел, что, по мнению Дикштейна, было совсем нехарактерно для итальянца.

Он помнил тот день так отчетливо, словно это было вчера. Тогда ему пришлось на себе испытать психологию зверя, загнанного в угол: когда бежать некуда, ты готов драться до последнего. Один в чужой стране, отрезанный от своей части, пробираясь по незнакомой местности с одной лишь винтовкой, Дикштейн вдруг обнаружил в себе новые запасы терпения, хитрости и жестокости. В течение получаса он лежал в той рощице, наблюдая за брошенным танком, инстинкт подсказывал ему, что это ловушка. Он уже засек одного снайпера и высматривал другого, когда появились американцы. Тут-то Дикштейн и решил воспользоваться удобным моментом: если бы в засаде оставался второй снайпер, то он наверняка выбрал бы более явную мишень, американцев.

Таким образом, думая лишь о себе, Дикштейн невольно спас жизнь Алу Кортоне.

Кортоне был еще более «зеленым» новобранцем, чем Дикштейн, но тоже схватывал на лету. Дети улицы, они учились применять ее законы в новых условиях. Какое-то время они сражались бок о бок, хохотали, сквернословили и трепались о женщинах. После захвата острова друзья воспользовались передышкой, улизнули и поехали в гости к сицилийским кузенам Кортоне.

Именно они и представляли сейчас для Дикштейна наибольший интерес.

Они уже помогли ему однажды, в 1948-м. Тогда им это было выгодно: сицилийцы получили свою прибыль. Теперь же дело обстояло совсем иначе: он хотел просить об одолжении, но ничего не мог обещать взамен. Поэтому Дикштейн и решил поехать к Алу и предъявить долг двадцатичетырехлетней давности.

Он вовсе не был уверен в том, что это сработает. С тех пор много воды утекло, за это время Кортоне сказочно разбогател. Теперь у него огромный дом — в Англии его бы назвали особняком — с лужайками, окруженный высокой стеной с охраной у ворот, три машины у подъезда и бессчетное количество слуг. Преуспевающий американец средних лет вряд ли захочет лезть в политические интриги — даже ради человека, который однажды спас ему жизнь.

Судя по всему, Кортоне искренне ему обрадовался. Они хлопали друг друга по спине, совсем как в ноябре сорок седьмого, и повторяли: «Ну, как делишки?»

Кортоне оглядел Дикштейна с ног до головы.

— А ты не изменился! Я вот, видишь, облысел и набрал лишних пятьдесят кило, а ты даже не поседел. Ну, чем занимался все эти годы?

— Уехал в Израиль, горбочусь на земле, а ты?

— Да все тем же, знаешь, бизнес. Пойдем-ка ужинать!

Ужин протекал в странной атмосфере. Миссис Кортоне сидела на дальнем конце стола, не участвуя в разговоре. Два дурно воспитанных юнца заглотили еду и поспешно удалились, вскоре послышался рев спортивного авто. Кортоне поглощал солидные порции жирной итальянской пищи, запивая их красным калифорнийским вином. Однако самым загадочным персонажем оказался хорошо одетый мужчина с хищным лицом, он вел себя то как друг, то как советник, то как слуга: раз Кортоне назвал его консультантом. За столом о делах не говорили, вместо этого травили военные байки — в основном сам хозяин дома. Он также упомянул ту историю с арабами в 1948-м, о которой узнал от своих кузенов и от которой был в полном восторге, в его пересказе она обросла дополнительными подробностями.

Дикштейн пришел к выводу, что Кортоне и вправду рад его видеть. Наверное, ему было скучно. Хотя чего ожидать, если каждый вечер приходится ужинать в компании молчаливой жены, угрюмых сыновей и мерзкого типа. Дикштейн старательно поддерживал атмосферу дружелюбия и непринужденности: Кортоне был ему нужен в хорошем расположении духа.

После ужина они перешли в кабинет и уютно устроились в кожаных креслах. Дворецкий принес бренди и сигары, Дикштейн отказался и от того, и от другого.

— А раньше ты умел пить, — заметил Кортоне.

— Так то война была, — отозвался Дикштейн. Наблюдая за тем, как Кортоне прихлебывает бренди и затягивается сигарой, он отметил, что тот ест, пьет и курит чисто автоматически, словно надеется, что рано или поздно это начнет доставлять ему удовольствие. Вспоминая веселые деньки, проведенные на Сицилии, Дикштейн засомневался, остались ли в жизни боевого товарища нормальные человеческие отношения.

Неожиданно тот рассмеялся.

— Я прекрасно помню тот день в Оксфорде!.. Кстати, у тебя получилось тогда с той арабкой, женой профессора?

— Нет. — Дикштейн криво улыбнулся. — Она умерла.

— Извини.

— Знаешь, произошло странное… Я вернулся туда и встретился с ее дочерью. Она страшно похожа на Эйлу.

— Да ты что! — Кортоне плотоядно ухмыльнулся. — И у тебя с ней срослось?! С ума сойти!

Дикштейн кивнул.

— У нас срослось во многих смыслах. Я собираюсь сделать ей предложение.

— И она согласится?

— Не знаю. Надеюсь… Я ведь старше ее.

— Возраст не имеет значения. Но тебе стоило бы поправиться. Женщины любят, когда есть за что подержаться.

Разговор начал раздражать Дикштейна, и теперь он понял почему: Кортоне намеренно придерживался банальных тем. Возможно, тому виной многолетняя привычка держать язык за зубами, или тот факт, что его «семейный бизнес» на самом деле был криминальным (о чем Дикштейн давно уже догадался), или же он просто пытался скрыть какое-то глубокое внутреннее разочарование. Прежний веселый рубаха-парень бесследно исчез в усталом, обрюзгшем теле. Дикштейну очень хотелось спросить его: что тебя радует? Кого ты любишь? Как ты живешь на самом деле?

Вместо этого он сказал:

— Помнишь, что ты обещал мне тогда, в Оксфорде?

Кортоне затянулся сигарой.

— Конечно, помню. Я сказал, что обязан тебе жизнью и за мной должок.

Ну, по крайней мере, это осталось неизменным.

— Мне нужна твоя помощь.

— Весь внимание.

— Ты не против, если я включу радио?

Кортоне улыбнулся.

— Кабинет проверяют на «жучки» раз в неделю.

— Это хорошо, — отозвался Дикштейн, но все же включил радио. — Ладно, Ал, карты на стол — я работаю на израильскую разведку.

Кортоне удивленно поднял брови.

— Мог бы и сам догадаться…

— Я готовлю операцию на Средиземном море в ноябре. Серьезную. — Дикштейн прикинул, насколько стоит посвящать Кортоне в суть дела, и решил ограничиться общими местами. — Возможно, нам удастся покончить с войнами на Ближнем Востоке. — Он помедлил, припоминая любимую фразу Кортоне. — И я не вешаю тебе лапшу на уши.

Кортоне рассмеялся.

— Если б ты собирался вешать мне лапшу, то приехал бы сюда раньше.

— Очень важно, чтобы это дело не смогли связать с Израилем. Мне нужна база для развертывания операции: просторный дом на побережье с причалом для небольших катеров и якорной стоянкой для крупного судна неподалеку. На то время, пока я буду там — пару недель, может, больше, — мне нужно, чтобы полиция и прочие любопытные представители власти не доставали расспросами. Есть только одно такое место и лишь один человек, который сможет мне это устроить.

Кортоне кивнул.

— Я знаю, о чем ты говоришь, — заброшенный дом на Сицилии. Там, конечно, не курорт — отопления нет, связи нет, но, в целом, подойдет.

Дикштейн улыбнулся во весь рот.

— Здорово! Вот за этим я и пришел к тебе.

— Шутишь! — воскликнул Кортоне. — И все?!

По всему корпусу цвели огромные пятна ржавчины. Дождь, ветер и волны давным-давно стерли краску с надводной части. Планшир по правому борту, возле носа, погнулся из-за давнего столкновения, и никому не пришло в голову его выправить. На трубе налип слой сажи десятилетней давности. Шероховатую заляпанную палубу драили часто, но не слишком тщательно, так что повсюду оставались следы прошлых грузов: зерна, щепки, куски гнилых овощей, клочки мешковины. В теплые дни палуба воняла нечистотами.

В длину судно было метров шестьдесят, в ширину — около десяти, водоизмещением — две с половиной тысячи тонн. На туповатом носу торчала радиомачта. Большую часть палубы занимали два люка, ведущие в главные грузовые трюмы, а также три крана: перед люками, в кормовой части и посередине. Рулевая рубка, каюты, камбуз и кубрик лепились на корме, вокруг трубы. Единственный гребной винт приводился в движение шестицилиндровым дизельным двигателем мощностью в 2450 лошадиных сил, обеспечивающим рабочую скорость в тринадцать узлов.

При полной загрузке судно ужасно качало; груженная балластом, оно имело привычку дьявольски отклоняться от курса. В кубрике было тесно и душно, камбуз часто заливало, а машинное отделение явно проектировал сам Босх.

Команда состояла из тридцати одного человека, и каждый считал свое суденышко корытом. Привязаны к нему были лишь колония тараканов на камбузе, несколько мышей и сотни крыс.

Таков был «Копарелли».

Глава 10

Нат Дикштейн прибыл в Нью-Йорк, чтобы заделаться судовым магнатом.

Пролистав телефонный справочник Манхэттена, он нашел юриста, проживающего в нижнем Ист-Сайде, и отправился по указанному адресу. К его удовлетворению, офис представлял собой комнатку над китайским рестораном.

Юриста звали мистер Чанг.

Далее они поймали такси и поехали на Парк-авеню, в офисы компании «Регистрация корпораций в Либерии», где можно открыть либерийскую фирму, избежав необходимости ехать за тридевять земель в саму Либерию. Никто не просил у клиента рекомендаций, ему не пришлось доказывать свою честность, платежеспособность или вменяемость. За пятьсот долларов наличными они зарегистрировали либерийское акционерное общество «Сэвильская судоходная компания». Тот факт, что у Дикштейна не было даже весельной лодки, никого не интересовал. Офис компании находился по адресу: 80, Броуд-стрит, Монровия, Либерия; директорами значились П. Сатья, Е. К. Нугба и Дж. Д. Бойд, граждане Либерии.

Мистер Чанг попросил гонорар в пятьдесят долларов и оплату такси. Дикштейн заплатил ему наличными и велел ехать на автобусе.

Таким образом, не предоставив никакой личной информации, Дикштейн создал полностью легальную судоходную компанию, которую никоим образом невозможно было связать ни с ним, ни с «Моссадом».

Как и положено, двадцать четыре часа спустя Сатья, Нугба и Бойд подали в отставку; в тот же день нотариус либерийского графства Монтсеррадо удостоверил аффидевит о том, что контроль над «Севильской судоходной компанией» переходит к некоему Андрэ Папагопулосу.

К тому времени Дикштейн уже ехал из цюрихского аэропорта на встречу с Папагопулосом.

Он и сам был поражен сложностью своего плана, количеством кусочков, которые должны сложиться в единую головоломку, количеством людей, которых нужно уговорить, подкупить или принудить к определенным действиям. Пока что ему везло: Воротничок, Кортоне, «Ллойд», Либерия… Но что будет дальше?

Силой характера, уклончивостью и отсутствием слабостей Папагопулос не уступал самому Дикштейну. Он родился в 1912 году в деревушке, которая переходила то к туркам, то к болгарам, то к грекам. Отец его был рыбаком. В отрочестве он занялся контрабандой, а после Второй мировой всплыл в Эфиопии, где по дешевке скупал груды оружия: винтовки, пулеметы, противотанковые орудия и боеприпасы к ним. Затем он связался с еврейским агентством в Каире, продал оружие подпольной израильской армии и доставил товар по морю в Палестину — здесь его контрабандистское прошлое оказалось неоценимым, — поинтересовавшись, не нужно ли им еще.

Так он познакомился с Натом Дикштейном.

Вскоре Папагопулос переехал в Каир, а оттуда — в Швейцарию. Его израильские сделки перешли из категории абсолютно нелегальных в разряд сомнительных, а затем и безупречных. Желающим с ним связаться он оставлял с полдюжины телефонных номеров по всему свету, но никогда не отвечал на звонки сам: кто-то принимал сообщения, и Папагопулос перезванивал позже. Многие ему доверяли, особенно в судовом бизнесе — он никогда никого не подводил, однако доверие основывалось скорее на его репутации, чем на личном общении. Папагопулос жил с комфортом, тихо, не привлекая к себе внимания. Нат Дикштейн был одним из немногих, кто знал о его единственной слабости: он очень любил групповой секс, причем группа должна была быть большой — девушек десять или двенадцать. Кроме того, ему недоставало чувства юмора.

Дикштейн вышел из автобуса на вокзале, Папагопулос уже ждал: крупный мужчина с оливковой кожей, маленькими темными глазками и тонкими волосами, зачесанными на лысину. На нем был темно-синий костюм, бледно-голубая рубашка и галстук в полоску.

Они обменялись рукопожатием.

— Ну, как бизнес? — спросил Дикштейн.

— Так, знаешь, по-разному. — Папагопулос улыбнулся. — В целом неплохо.

Они шли по чистеньким, опрятным улицам и со стороны смотрелись как главный директор и его бухгалтер. Дикштейн с удовольствием вдохнул прохладный воздух.

— Нравится мне этот город.

— Я забронировал столик в ресторане, — сказал Папагопулос. — В отличие от тебя я неравнодушен к хорошей кухне.

— Ты был на Пеликан штрассе? — спросил Дикштейн.

— Да.

— Хорошо.

На Пеликан штрассе находилось цюрихское отделение компании «Регистрация корпораций в Либерии». Дикштейн попросил Папагопулоса зарегистрироваться в качестве президента и генерального директора «Сэвильской судоходной компании». За эту услугу последний должен был получить десять тысяч долларов, переведенные со счета «Моссада» в швейцарском банке на его личный счет в том же отделении того же банка; подобную транзакцию отследить практически невозможно.

— Я ничего не обещаю, — уточнил Папагопулос. — Возможно, ты зря потратил деньги.

— Это вряд ли.

Они дошли до ресторана. Дикштейн ожидал, что Папагопулоса сразу узнают, но официант был бесстрастен. Ну конечно же, он старается нигде не светиться, понял Дикштейн.

Заказали еду и вино. Дикштейн с сожалением отметил, что швейцарское белое вино по-прежнему лучше израильского.

За обедом Дикштейн объяснил Папагопулосу его обязанности в качестве президента «Сэвильской судоходной»:

— Первое: купи маленькое быстроходное судно водоизмещением в тысячу-полторы тонн с небольшой командой и зарегистрируй в Либерии. Для этого потребуется еще один визит на Пеликан штрассе и гонорар в пересчете по доллару за тонну. — При покупке учти свои маклерские проценты. Пусти судно в оборот и не забудь проценты со сделок. Мне все равно, в каких торговых операциях оно будет задействовано — главное, чтобы к седьмому октября судно стояло пришвартованным в Хайфе, после чего распусти экипаж. Не надо записать?

Папагопулос улыбнулся.

— Нет.

От Дикштейна не ускользнул намек: Папагопулос слушал внимательно, однако согласия пока не дал.

— Второе: купи любое судно из этого списка. — Он протянул листок бумаги с названиями четырех судов из той же партии, что и «Копарелли», с указанием владельцев и сведениями о последнем местонахождении — именно эту информацию он получил у «Ллойда». — Предлагай любую цену. Возьми свои проценты, доставь в Хайфу к седьмому октября, распусти экипаж.

Папагопулос с непроницаемым лицом ел шоколадный крем. Отложив ложку, он надел очки в золотой оправе и просмотрел список.

Дикштейн протянул ему еще один листок.

— Третье: купи вот это судно — «Копарелли», причем строго в определенное время. Оно отплывает из Антверпена в воскресенье, семнадцатого ноября. Так вот, нужно оформить покупку после отплытия, но до того, как оно пройдет Гибралтарский пролив.

Папагопулос явно колебался.

— Ну…

— Подожди, дай закончить. Четвертое: в начале 1969-го ты продаешь судно номер один и судно номер три; получаешь от меня сертификат о том, что судно номер два продано на металлолом, отправляешь сертификат «Ллойду» и ликвидируешь «Сэвильскую судоходную компанию». — Дикштейн улыбнулся и отпил кофе.

— Надо, чтобы судно бесследно исчезло?

Дикштейн кивнул. Ум Папагопулоса всегда был острым как бритва.

— Как ты понимаешь, — продолжил тот, — все это довольно просто, за исключением покупки «Копарелли». Стандартная процедура приобретения судна такова: стороны договариваются о цене и подготавливают документы. Затем судно направляется в сухой док для осмотра. Если его состояние признается удовлетворительным, стороны подписывают документы, покупатель платит деньги. Покупка судна, находящегося в плавании, противоречит общепринятым правилам.

— И все же это возможно?

— Да, возможно.

Дикштейн внимательно наблюдал за Папагопулосом. Тот сосредоточенно уставился куда-то вдаль, явно обдумывая ситуацию. Наконец он сказал:

— Значит, нужно будет начать торги, договориться о цене и назначить осмотр на дату после отплытия, после чего мы скажем, что покупателю необходимо срочно потратить деньги, например, из-за налоговых осложнений. Далее покупатель оформляет страховку на случай любых крупных ремонтных работ, которые могут оказаться необходимыми после осмотра, однако продавца это уже не касается. Его куда больше заботит собственная репутация грузоотправителя: ему нужны будут железные гарантии, что новый владелец «Копарелли» доставит груз по назначению.

— А его устроит твоя репутация в качестве гарантии?

— Разумеется. Но с чего мне давать такие гарантии?

Дикштейн пристально посмотрел ему в глаза.

— Я тебе обещаю — владелец судна жаловаться не будет.

Папагопулос развел руками.

— Ты явно затеваешь какую-то аферу, и я нужен тебе в качестве солидного прикрытия. Хочешь, чтобы я рисковал своей репутацией и притом поверил тебе на слово, что она не пострадает?

— Да. Слушай, вот ответь мне на один вопрос. Однажды ты уже доверился израильтянам, помнишь?

— Конечно.

— Не пожалел?

Папагопулос улыбнулся, вспоминая прежние деньки.

— То было лучшее решение в моей жизни.

— Так как, доверишься нам еще раз? — Дикштейн затаил дыхание.

— Ну, сейчас мне есть что терять. Тогда мне было тридцать пять. Помню, мы здорово повеселились. Уже лет двадцать, как мне не поступало подобных предложений… А, была не была, согласен.

Дикштейн протянул руку через стол, и Папагопулос пожал ее.

Официантка принесла чашку с швейцарскими шоколадками к кофе. Папагопулос взял одну, Дикштейн отказался.

— Так, теперь детали, — сказал он. — Откроешь счет в своем банке для «Сэвильской судоходной». Посольство будет переводить деньги по мере необходимости. Для связи со мной оставляй сообщения в банке — посольские их заберут. Если понадобится встретиться, созвонимся.

— Договорились.

— Я рад, что мы опять ведем дела вместе.

Папагопулос задумался.

— Судно номер два — из той же партии, что и «Копарелли». Кажется, я догадываюсь, что ты затеял… Правда, одно непонятно, хоть ты мне и не скажешь… Что это ты такое собрался перевозить — уж не уран ли?

Петр Тюрин мрачно смотрел на «Копарелли».

— Мерзкая старая посудина, — резюмировал он.

Ростов не ответил. Они сидели в арендованном «Форде» на причале кардиффских доков. «Белки» сообщили им, что сегодня «Копарелли» заходит в порт, теперь они наблюдали за швартовкой. По плану, судно должно было выгрузить шведскую древесину и взять на борт кое-какое оборудование и хлопчатобумажные изделия: это займет несколько дней.

— Хорошо хоть столовая не на баке, — пробормотал Тюрин себе под нос.

— Ну, оно не настолько древнее, — отозвался Ростов.

Тюрин покосился на него с удивлением: босс частенько выказывал неожиданную осведомленность в разных вопросах.

Ник подал голос с заднего сиденья:

— А это у него перед или зад?

Ростов с Тюриным с умешкой переглянулись.

— Зад, — ответил Тюрин. — Корма называется.

Моросило. Валлийский дождь еще хуже английского — холодный, долгий, монотонный. Тюрину стало тоскливо. Так получилось, что в армии он два года отслужил на флоте, к тому же был экспертом в области радио и электроники, поэтому именно его Ростов планировал внедрить на борт «Копарелли». Однако ему совершенно не хотелось возвращаться к морской жизни. На самом деле Тюрин для того и пошел служить в КГБ, чтобы не остаться на флоте. Он ненавидел холод, сырость, скудную пищу, муштру. Дома, в Москве, его ждала уютная жена, и он ужасно скучал по ней.

Разумеется, Ростову он отказать не мог.

— Мы внедрим тебя в качестве радиста, не забудь взять свое оборудование, — сказал Ростов.

Интересно, как им удастся пристроить его в команду? В голове возник безумный план: он находит действующего радиста, бьет его кирпичом по голове, бросает в воду, поднимается на борт и говорит: «Я слышал, вам нужен новый радист». Наверняка Ростов придумает что-то более изящное — на то он и полковник.

Тем временем активность на палубе замерла, двигатели затихли. Пятеро или шестеро матросов спустились по трапу, смеясь и выкрикивая что-то, и направились в город.

— Сходи посмотри, в какой паб они зайдут, — велел Ростов Нику. Тот послушно вылез из машины.

Тюрин помрачнел. Да уж, не самое приятное окружение: силуэты в плащах с поднятыми воротниками на мокром бетонном причале, гудки буксиров, крики людей, громыхание якорных цепей, штабеля грузовых поддонов, длинные шеи подъемных кранов, запах машинного масла, корабельных канатов и соленых брызг. Перед глазами встала его московская квартира, кресло перед обогревателем, килька с черным хлебушком, водка и пиво в холодильнике, тихий вечер с телевизором… Он никак не мог разделить энтузиазм Ростова. Дикштейна они опять потеряли — точнее, добровольно дали ему уйти: такое решение принял полковник, опасаясь спугнуть вражеского агента, если они подберутся слишком близко.

— Мы проследим за «Копарелли», и он сам объявится рано или поздно, — сказал тогда Ростов. Хасан тщетно попытался оспорить это решение. Тюрин, не имевший права голоса в таких важных вопросах, мысленно поддержал Ростова, но все же не видел повода для уверенности.

— Итак, первым делом ты должен подружиться с командой, — прервал его мысли Ростов. — Запоминай легенду: на борту твоего последнего судна «Роза Рождества» произошел несчастный случай — ты сломал руку, и тебя списали на сушу здесь, в Кардиффе. Ты получил крупную компенсацию от владельцев судна и теперь тратишь ее в свое удовольствие. Упомяни так, невзначай, что начнешь подыскивать новую работу, когда деньги закончатся. Ты должен выяснить две вещи: кто у них сейчас плавает радистом и каковы предположительные дата и время отплытия.

— Хорошо, — ответил Тюрин, хотя не видел в этой ситуации ничего хорошего. Как так взять и подружиться? Актер из него никудышный… Неужели придется играть роль рубахи-парня, своего в доску? А если они поймут, что он — скучный тип, пытающийся примазаться к веселой компании? Или он им просто не понравится?

Тюрин бессознательно расправил плечи. Чего зря париться — или у него получится, или нет. Он мог лишь обещать, что приложит все усилия.

Вернулся Бунин.

— Садись назад, пусти Ника за руль, — скомандовал Ростов.

Тюрин вышел из машины и придержал дверь для Ника. По лицу юноши струились потоки дождя.

Когда они тронулись, Ростов повернулся к Тюрину.

— Здесь сотня фунтов, — сказал он, протягивая ему пачку. — Особо не экономь.

Ник остановил машину возле маленького паба на углу. На вывеске можно было прочесть название: «Пивоварня Брейна». За матовыми стеклами мерцал желтоватый свет, мутный от табачного дыма. «Все лучше, чем торчать на улице в такую погоду», — подумал Тюрин.

— Откуда родом члены экипажа? — неожиданно спросил он.

— Шведы, — ответил Ник.

По документам Тюрин значился австрийцем.

— И на каком языке мне с ними разговаривать?

— Все шведы говорят по-английски, — сказал Ростов.

Возникла пауза.

— Еще вопросы есть? А то мне надо возвращаться к Хасану, пока он не натворил глупостей.

— Нет вопросов. — Тюрин открыл дверцу машины.

— Обязательно свяжись со мной, когда вернешься в отель — в любое время.

— Да, конечно.

— Удачи.

Тюрин захлопнул дверцу и направился к пабу. Дверь открылась, и его обдало запахом пива и табака.

Паб оказался убогой комнатушкой с деревянными скамьями и пластиковыми столами, прибитыми к полу. Четверо матросов играли в дартс, пятый сидел возле стойки и подбадривал их.

Бармен кивнул Тюрину.

— Доброе утро.

— Пинту светлого, большую порцию виски и сэндвич с ветчиной.

Тот, что сидел у бара, повернулся и приветливо кивнул. Тюрин улыбнулся ему.

— Только пришвартовались?

— Ага. «Копарелли», — ответил моряк.

— «Роза Рождества», — представился Тюрин. — Ушла без меня.

— Повезло.

— Я сломал руку.

— Ну и что? — ухмыльнулся швед. — Стакан поднимешь и другой рукой.

— И то верно, — одобрил Тюрин. — Давай я тебя угощу. Что пьешь?

Два дня спустя пьянка все еще продолжалась. Состав понемногу менялся: кто-то возвращался на дежурство, кто-то сходил на берег. Правда, был небольшой перерыв — с четырех утра и до открытия паба в городе нигде нельзя было купить выпивку, в остальном жизнь превратилась в непрерывную попойку. Тюрин и забыл, как моряки умеют пить. С другой стороны, хорошо хоть не пришлось связываться с проститутками: шведы интересовались женщинами, но не шлюхами. Тюрину никак не удалось бы убедить жену в том, что он подцепил венерическую болезнь на службе отечеству. Зато у шведов имелась иная страсть: азартные игры. Тюрин уже проиграл около пятидесяти фунтов в покер. Он так сдружился с командой «Копарелли», что прошлой ночью они взяли его с собой на борт, где он отключился и проспал до восьми склянок.

Однако сегодня все будет иначе. «Копарелли» отплывал с утренним отливом, а значит, к полуночи экипаж в полном составе должен находиться на борту. В десять минут двенадцатого хозяин паба собирал пустые кружки и вычищал пепельницы, а Тюрин играл в домино с Ларсом, радистом. Они давно бросили играть по-настоящему и теперь соревновались, кто выстроит стенку из костяшек, не уронив их. Ларс здорово набрался, зато Тюрин лишь притворялся пьяным. Он страшно боялся того, что случится через несколько минут.

— Господа, мы закрываемся! — объявил бармен.

Тюрин сшиб свои костяшки.

— Да ты не умеешь пить! — сказал Ларс.

Остальные матросы уже покидали паб. Тюрин обнял Ларса за плечи, и они, спотыкаясь, вывалились на улицу.

Ночь была сырой и холодной. Тюрин продрог. С этого момента нельзя отходить от Ларса ни на шаг. Надеюсь, «Ник успеет вовремя и машина не сломается, — подумал он. — Господи, лишь бы обошлось!»

Он принялся расспрашивать Ларса о семье, стараясь держаться в нескольких метрах позади основной группы.

Они прошли мимо женщины в мини-юбке. Она погладила себя по груди и сказала:

— Привет, мальчики, не хотите пообниматься?

«Не сегодня, крошка, — подумал Тюрин, продолжая идти. — Нельзя позволять Ларсу останавливаться и болтать — время рассчитано по минутам. Где же ты, Ник?»

Они приблизились к темно-синему «Форду Капри», припаркованному у тротуара. Внутренний свет на секунду вспыхнул и тут же погас, но Тюрин успел опознать за рулем Ника. Он достал из кармана белую кепку и надел ее — это был сигнал для Ника начинать операцию. Когда матросы прошли мимо, машина завелась и тронулась в противоположном направлении.

Осталось совсем недолго.

— У меня есть н-невеста… — произнес Ларс.

Только не начинай…

— Горячая штучка, — хихикнул швед.

— Собираешься жениться? — Тюрин пристально вглядывался вперед, поддерживая разговор лишь для того, чтобы не отпускать его от себя.

— А зачем? — ухмыльнулся Ларс.

— Она тебе верна?

— Пусть только попробует изменить — глотку перережу!

— А я думал, шведы верят в свободную любовь. — Тюрин нес первое, что придет в голову.

— Это да. Но пусть только попробует!

— Понятно.

— Сейчас объясню…

Ну давай же, Ник…

Один из моряков остановился, чтобы отлить в канаве. Остальные окружили его, смеясь и отпуская похабные шуточки. Да быстрей же, время идет!

Наконец они двинулись дальше.

Послышался звук мотора. Тюрин напрягся.

— Ч-что такое? — спросил Ларс.

— Ничего.

Машина неуклонно приближалась, и моряки переместились на тротуар. Все не так, план рушится!.. Внезапно Тюрина охватила паника, но, увидев силуэт машины в свете уличного фонаря, он понял, что это всего лишь полицейский патруль, спокойно проехавший мимо.

Улица выходила на широкую, пустую площадь, машин поблизости не было.

Пора.

Давай…

Они прошли уже половину площади.

Скорей же!

Из-за угла выскочил «Форд Капри», резко виляя и слепя фарами. Тюрин крепче сжал плечо Ларса.

— Пьяный водила, — пробормотал Ларс.

Машину занесло на повороте, и она чуть было не врезалась в толпу матросов, те бросились врассыпную, выкрикивая ругательства. Визжа тормозами, она развернулась и понеслась прямо на них.

— Берегись! — закричал Тюрин.

В последнюю секунду, буквально под колесами, он дернул Ларса на себя, сбивая с ног, и прыгнул в сторону. Раздался глухой, тошнотворный стук, отчаянный крик и звон битого стекла. Машина промчалась мимо.

Ну всё…

Тюрин вскарабкался на ноги и огляделся.

Швед валялся посреди дороги, в нескольких метрах от него, в свете фонаря блестела кровь.

Он застонал.

Слава Богу, жив…

Машина притормозила. Одна фара не горела: видимо, разбилась при столкновении. Некоторое время она ехала медленно, словно водитель колебался, затем набрала скорость и исчезла в ночи.

Тюрин склонился над Ларсом. Остальные сгрудились вокруг, переговариваясь на шведском. Он тронул его за ногу, и тот взвыл от боли.

— Похоже, у него нога сломана. — К счастью, остальное цело…

В домах на площади начал зажигаться свет. Старпом отдал команду, и матрос побежал к ближайшему дому — вызывать «Скорую». Последовал еще один быстрый диалог, и второй поспешил в сторону доков.

Рана кровоточила, но не сильно. Старпом склонился над Ларсом, не позволяя никому прикасаться к его ноге.

Через несколько минут подъехала «Скорая». Тюрину этот срок показался вечностью: он никогда прежде не убивал людей, и ему совсем не хотелось начинать.

Ларса положили на носилки. Старпом забрался в машину и обернулся к Тюрину.

— Вам лучше поехать с нами.

— Хорошо.

— Похоже, вы спасли ему жизнь.

— Э-э…

Они помчались по мокрым улицам, синяя мигалка бросала на здания зловещие отблески. Тюрин не знал, куда девать глаза. На службе родине и полковнику Ростову ему приходилось делать много неприятных вещей: записывать разговоры любовников с целью шантажа, учить террористов изготавливать бомбы, ловить людей, которых будут пытать… Но никогда еще ему не приходилось сопровождать в карете «Скорой помощи» свою жертву. Это было ужасно.

В больницу приехали быстро. Санитары унесли носилки; им велели подождать. Внезапно суета стихла, оставалось лишь волноваться. Тюрин взглянул на простенькие электрические часы на стене и поразился тому, что еще нет полуночи. Казалось, прошло несколько часов с тех пор, как они вышли из паба.

Наконец после долгого ожидания к ним вышел доктор.

— Сломана нога и небольшая кровопотеря. — Врач выглядел очень усталым. — В его организме слишком много алкоголя — это, конечно, минус. Но он молод, здоров и силен, так что выправится. Нога заживет через несколько недель.

Тюрина охватило облегчение.

— Наше судно отплывает завтра.

— Ну, он точно останется здесь, — сказал доктор. — Где ваш капитан?

— Я послал за ним.

— Хорошо. — Доктор повернулся и ушел.

Капитан прибыл одновременно с полицией. Он заговорил со старпомом на шведском, пока молоденький сержант снимал путаные показания Тюрина.

Капитан подошел к Тюрину.

— Вы спасли Ларса, — сказал он.

Когда же это закончится…

— Я попытался его оттащить, но он упал, похоже, был слишком пьян.

— Хорст сказал, что вы временно списаны на берег.

— Да, сэр.

— Вы ведь квалифицированный радист?

— Да, сэр.

— Бедному Ларсу нужна замена. Сможете отплыть с нами завтра?

— Я отстраняю тебя от дела, — сказал Пьер Борг.

Дикштейн побелел и уставился на шефа.

— Вернешься в Тель-Авив и будешь руководить операцией из офиса.

— Да пошел ты!

Они стояли на берегу Цюрихского озера. Разноцветные паруса многочисленных яхт весело полоскались на швейцарском солнышке.

— Нат, не спорь, бесполезно.

— Вот именно, Пьер, спорить бесполезно. Я остаюсь в деле. Точка.

— Я тебе приказываю!

— А я тебе говорю — иди на!..

— Послушай… — Борг сделал глубокий вдох. — Твой план готов. Ты допустил единственную оплошность — позволил себя засечь, и теперь по твоему следу идет враг. Работу можешь продолжать, только уйди в тень.

— Нет. Операция предстоит очень сложная, в ней слишком много переменных — тут не получится нажимать на кнопочки, сидя в кресле. Я должен сам во всем участвовать, чтобы иметь возможность быстро принимать решения. — Дикштейн умолк и задумался. А и правда — почему ему так важно все сделать самому? Неужели он считает, что никто, кроме него, не способен провернуть это дело? Или ему просто хочется славы?

Борг словно прочитал его мысли.

— Нат, не пытайся геройствовать, это глупо. Ты профессионал, а значит, подчиняешься приказам.

Дикштейн покачал головой.

— Забыл, как евреи относятся к людям, которые «просто выполняют приказ»?

— Ну да, ты был в концлагере — и что теперь? Думаешь, это дает тебе право делать все, что в голову взбредет?!

Дикштейн развел руками.

— Ты можешь меня остановить, перекрыть снабжение, отрезать… но тогда ты не получишь уран, потому что я не стану никого посвящать в свой план.

Борг пристально посмотрел на него.

— Ах ты сволочь…

Дикштейн наблюдал за выражением лица шефа. Однажды он стал свидетелем неловкой сцены: Борг поскандалил со своим сыном-подростком, пытаясь объяснить ему, что ходить на марши мира — значит предавать отца, мать, страну и Господа. Дэн спокойно слушал его, замкнувшись в угрюмом молчании, пока Борг не захлебнулся в бессвязной ярости. Мальчик, как и Дикштейн, не позволял на себя давить, а Борг не умел справляться с такими людьми.

Теперь шеф должен побагроветь и завизжать… Внезапно Дикштейн понял, что этого не случится: как ни странно, Борг оставался спокойным, а на его лице проступила злобная усмешка.

— Я подозреваю, что ты спишь с агентом противника.

У Дикштейна перехватило дыхание. Этого он никак не ожидал. Его захлестнуло иррациональное чувство вины, как подростка, застуканного за онанизмом: смущение, стыд и ощущение чего-то непоправимо испорченного. Суза была частью его личной жизни, а Борг вытащил ее наружу, на всеобщее обозрение: гляньте-ка, что Нат вытворяет!

— Нет, — произнес он бесцветным тоном.

— Я напомню тебе основные моменты. Итак: она арабка; у отца проарабские взгляды; благодаря работе девушка путешествует по всему миру и имеет возможность контактировать с агентами; и наконец, Ясиф Хасан, засекший тебя в Люксембурге, — друг семьи.

Дикштейн повернулся к Боргу и с холодной яростью взглянул ему в глаза, чувство вины сменилось негодованием.

— И всё?

— Что значит «и всё»? Да ты бы сам пристрелил любого на основании этих улик!

— Не тех, кого я знаю лично.

— Она уже выведала что-нибудь?

— Нет! — крикнул Дикштейн.

— Ты злишься, потому что допустил ошибку.

Дикштейн отвернулся, глядя на озеро и пытаясь успокоиться: негоже ему поддаваться приступам гнева, как Боргу. Помолчав, он ответил:

— Да, я злюсь, потому что допустил ошибку. Надо было сразу рассказать тебе о ней. Я понимаю, как это выглядит со стороны…

— «Выглядит»?! Ты хочешь сказать, что веришь в ее невиновность?!

— А ты связывался с Каиром? Проверил ее?

Борг фальшиво хохотнул.

— Ты так говоришь, как будто я руковожу египетской разведкой! Я не могу просто взять и позвонить им: ребята, поищите-ка мне досье, а я пока повишу на линии.

— У тебя есть хороший двойной агент в Каире.

— Какой же он хороший, если все про него знают?

— Кончай мозги пудрить! Со времен Шестидневной войны даже в газетах пишут, что у тебя в Египте свои люди. На самом деле ты ее просто не проверил.

Борг примирительно поднял руки.

— Ладно, проверю, но это займет какое-то время. Ты же пока напишешь отчет с детальным изложением своего плана, а исполнять его будут другие.

Дикштейн подумал о Кортоне и Папагопулосе: ни один из них и пальцем не пошевелит ради постороннего человека.

— Нет, Пьер, так не получится, — сказал он спокойно. — Тебе нужен уран, и никто, кроме меня, его не раздобудет.

— А если Каир подтвердит, что она — агент?

— Я уверен: ответ будет отрицательным.

— А если нет?

— Тогда, наверное, ты ее убьешь.

— И не надейся! — Борг выставил указательный палец прямо в лицо Дикштейну и протянул с неприкрытой злобой: — Не-е-ет, милый мой. Если она окажется агентом, ты сам ее убьешь!

Нарочито медленно Дикштейн взял его за запястье и отвел в сторону.

— Да, Пьер, я сам ее убью, — сказал он чуть дрогнувшим голосом.

Глава 11

Они сидели в баре аэропорта «Хитроу». Ростов повторил заказ и решил сыграть с Хасаном в открытую. Проблема оставалась все та же: как помешать ему передать информацию двойному агенту в Каире. Они с Хасаном оба возвращались домой для подробного доклада, поэтому решение требовалось принять незамедлительно. Ростов собирался все выложить и воззвать к его профессионализму (ведь тот всерьез считал себя профессионалом). Портить отношения не стоило: сейчас Хасан ему нужен в качестве союзника, а не соперника.

— Читай, — сказал он, передавая Хасану расшифрованное сообщение.

— Как они докопались до всего этого? — спросил Хасан, возвращая шифровку.

Ростов принялся методично рвать листок на мелкие кусочки.

— Все зафиксировано в документах. Акт продажи «Стромберга» зарегистрирован у «Ллойда». Кто-нибудь из нашего консульства в Либерии отыскал записи о «Сэвильской судоходной» в публичных реестрах. Нью-йоркские оперативники нашли адрес Чанга в телефонном справочнике, а на Папагопулоса в Москве уже было заведено досье. Информация находится в общем доступе — кроме досье Папагопулоса, разумеется. Вся хитрость в том, чтобы знать, кому и как задать вопрос, — вот этим и занимаются «белки».

Ростов сложил клочки в большую стеклянную пепельницу и поджег.

— Вашим они тоже не помешали бы, — добавил он.

— Наверное, мы уже работаем над этим.

— А ты возьми и предложи сам — вреда не будет. Может, тебя даже назначат руководить процессом — неплохое подспорье в твоей карьере.

Хасан кивнул.

— Пожалуй.

Подали напитки: водку для Ростова, джин для Хасана. Ростов был доволен: пока что Хасан положительно реагировал на его мягкое зондирование.

— Думаешь, за «Сэвильской судоходной компанией» стоит Дикштейн? — спросил Хасан.

— Да.

— Так что будем делать со «Стромбергом»?

— Ну… — Ростов опорожнил стакан и поставил его на стол. — Я думаю, «Стромберг» ему нужен как точная копия «Копарелли».

— Дороговатый «чертеж» получается.

— Ему ничто не мешает продать его снова. Правда, тут есть еще одна вероятность: он может использовать «Стромберг», чтобы угнать «Копарелли» — правда, пока не вижу, каким образом.

— Ты внедришь своего человека на борт «Стромберга», как Тюрина?

— Нет смысла. Дикштейн наверняка избавится от старого экипажа и наймет израильских матросов. Нужно придумать что-то еще…

— А нам известно, где сейчас «Стромберг»?

— Я послал «белкам» запрос, ответ получу уже в Москве.

Объявили рейс Хасана, он встал.

— Ну, до встречи в Люксембурге?

— Пока не знаю. Я с тобой свяжусь. Слушай, я еще кое-что хотел тебе сказать. Сядь-ка.

Хасан присел.

— Когда мы начинали работать вместе, я относился к тебе враждебно. Сейчас я сожалею об этом, но на то была веская причина. Понимаешь, Каир очень ненадежен. Нам точно известно: в аппарате египетской разведки работают двойные агенты. Я опасался — и до сих пор опасаюсь, — что все твои отчеты сразу отправятся в Тель-Авив, и тогда Дикштейн узнает, как близко мы подобрались, и примет контрмеры.

— Ценю твою откровенность.

Ценишь, ага… Да ты просто счастлив, подумал Ростов.

— Но теперь ты полностью в курсе дела, и нам нужно обсудить, как предотвратить утечку информации.

Хасан кивнул.

— Что ты предлагаешь?

— Тебе, конечно, придется обо всем доложить, однако будь как можно более уклончив, избегай деталей. Никаких имен, адресов, дат. Если припрут к стенке — вали на меня: мол, я нарочно скрывал от тебя информацию. Ни с кем не разговаривай, кроме тех, перед кем обязан отчитываться непосредственно. Ни слова о «Сэвильской судоходной», «Стромберге» и «Копарелли». Про Тюрина на борту «Копарелли» вообще забудь начисто.

— А о чем же тогда докладывать? — встревожился Хасан.

— Да куча всего осталась: Дикштейн, Евратом, уран, встреча с Боргом. И половины этого достаточно, чтобы ты вышел героем.

Хасан еще сомневался.

— Я тоже буду с тобой откровенен: если я тебя послушаю, то мой отчет будет не столь впечатляющим, как твой.

Ростов криво усмехнулся.

— И ты считаешь, что это несправедливо?

— Нет, — уступил Хасан. — Ты заслужил.

— Да и никто, кроме нас, не будет знать, что отчеты различаются, а после завершения операции твои заслуги будут признаны по достоинству.

— Ладно, — сдался Хасан. — Буду уклончив.

— Отлично! — Ростов махнул официанту. — У тебя есть немного времени — выпей на посошок.

Он довольно откинулся в кресле и скрестил ноги.

— Эх, скорей бы домой…

— Что собираешься делать?

— Возьму отгулы и поеду отдыхать с Машей и ребятами — у нас дача на Рижском взморье.

— Неплохо.

— Хотя, конечно, там не так жарко, как у вас. А ты куда — в Александрию?

Объявили о завершении посадки, и араб встал.

— Если бы! Наверное, придется всю дорогу торчать в этом чертовом Каире.

Внутреннее чутье подсказало Ростову, что Хасан лжет.

После Второй мировой жизнь Франца Альбрехта Педлера потерпела крах. Пятидесятилетний кадровый офицер вермахта внезапно оказался бездомным, нищим и безработным. И, как миллионы немцев, начал все с нуля.

Он устроился торговым агентом к французскому производителю краски: без зарплаты, на мизерные комиссионные. В 1946-м покупателей было немного, но к 1951-му немецкая промышленность начала возрождаться, и Педлер сумел воспользоваться новыми возможностями. Он открыл контору в Висбадене, что на правом берегу Рейна: этот городок обещал развиться в крупный индустриальный центр. Список продукции постепенно рос, равно как и список клиентов: вскоре Педлер продавал не только краску, но и мыло и даже сумел обеспечить рынок сбыта на американских военных базах, дислоцировавшихся в то время на оккупированной территории Германии. За эти нелегкие годы он научился быть приспособленцем: если офицер-снабженец желал получить дезинфицирующее средство в бутылочках емкостью пол-литра, Педлер покупал его в пятилитровых канистрах, переливал в бутылки в арендованном для этого амбаре, клеил на них этикетку «Улучшенный дезинфектант Педлера» и перепродавал с большой выгодой.

От покупки оптом и переупаковки до покупки ингредиентов и производства рукой подать. Первую канистру «Промышленного очистителя Педлера» смешали в том же амбаре и продали ВВС США для авиационных нужд. С тех пор дело пошло.

В конце пятидесятых Педлер прочел книгу о химической войне и добился крупного оборонного подряда на разработку растворов для нейтрализации различных видов химического оружия. Амбар постепенно разросся в небольшой комплекс одноэтажных зданий. Педлер снова женился — первая жена погибла под бомбежкой в 1944-м, вскоре у него родился ребенок. Однако в душе Педлер оставался конъюнктурщиком: прослышав о дешевой партии урановой руды, он нюхом учуял грядущую прибыль.

Уран принадлежал бельгийской компании «Сосьете Женераль де ля Шими», которая располагалась в Конго, колонии, известной богатыми месторождениями полезных ископаемых. После вывода войск в 1960 году «Шими», понимая, что скоро и их вышвырнут, постаралась отправить домой как можно больше сырья, прежде чем ворота захлопнутся. Между 1960-м и 1965-м на перерабатывающем заводе возле датской границы скопился порядочный запас желтого кека. К несчастью для «Шими», за это время был ратифицирован договор о запрещении испытаний ядерного оружия, так что спрос на сырье оказался невелик.

Педлеру не требовались большие объемы урана в производстве красителей, но он решил рискнуть: цена невысока, на очистке можно немного заработать, и если рынок улучшится — а все к тому и шло, — ему удастся получить солидную прибыль.

Бодрый семидесятитрехлетний немец с пышной гривой волос и блеском в глазах Дикштейну сразу понравился. Они встретились в субботу. Педлер был одет в яркую спортивную куртку и светло-коричневые брюки. Он угостил посетителя бокалом зекта, местного шампанского. Сперва они держались настороженно: в конце концов, когда-то они воевали по разные стороны баррикад. Однако Дикштейн всегда понимал, что истинный враг — не Германия, а фашизм, и опасался, что Педлер будет чувствовать себя неловко. Последний, видимо, боялся того же.

Дикштейн позвонил ему из отеля в Висбадене и назначил встречу. Его звонка ожидали с нетерпением: местный израильский консул заранее известил Педлера о том, что к нему едет мистер Дикштейн, старший офицер-снабженец, с крупным списком покупок. Педлер предложил краткую экскурсию по фабрике субботним утром, а затем обед у него дома.

Если бы Дикштейн был тем, за кого себя выдавал, его постигло бы разочарование: фабрика оказалась вовсе не образцом немецкой аккуратности, а кучкой бараков на захламленной территории, над которыми витал стойкий омерзительный запах. Просидев полночи над учебником по химической технологии, Дикштейн подготовил несколько вопросов о миксерах, лотках, обработке, контроле качества и упаковке. Он уповал на то, что языковой барьер скроет технические ошибки; похоже, это сработало.

Ситуация была непростая: Дикштейну надлежало играть роль сомневающегося, уклончивого покупателя, которого обхаживает продавец, тогда как на самом деле он надеялся заманить Педлера в отношения, которые тот не сможет или не захочет разорвать. Ему нужен уран, но он не собирался его просить — ни сейчас, ни потом. Вместо этого он намеревался поставить Педлера в зависимое положение.

После экскурсии Педлер посадил желанного посетителя в новенький «Мерседес» и привез в свое шале на склоне холма. Они устроились в гостиной перед огромным окном, потягивая зект, пока фрау Педлер, приветливая миловидная женщина за сорок, хлопотала на кухне. Приглашение потенциального покупателя к себе домой на обед смахивает на еврейский стиль ведения дел, отметил Дикштейн. Интересно, понимает ли это Педлер?

Окно выходило на долину. Внизу неспешно текла широкая река, вдоль нее бежала узкая тропинка. По берегам лепились серые домики с белыми ставнями, виноградники взбирались вверх по склону до самого дома Педлера и дальше. «А здесь было бы неплохо — если бы я вдруг решил жить в прохладном климате», — подумал Дикштейн.

— Ну и что вы думаете? — спросил Педлер на приличном английском с американским акцентом.

— Про вид из окна или про фабрику?

Педлер улыбнулся и пожал плечами.

— И про то, и про другое.

— Вид просто великолепен. Фабрика меньше, чем я ожидал.

Педлер зажег сигарету. Он был заядлым курильщиком — странно, что протянул так долго.

— Меньше?

— Пожалуй, мне стоит объяснить, что я ищу.

— Сделайте одолжение.

Дикштейн выдал заранее подготовленную легенду:

— В данный момент армия закупает чистящие средства у разных поставщиков: стиральный порошок — у одного, мыло — у другого, растворители — у третьего и так далее. Мы пытаемся снизить расходы, поэтому ищем единого производителя всех этих товаров.

Педлер поднял брови.

— Это… — Он замешкался, подбирая слова. — Это трудная задача.

— Да, пожалуй, для вас сложновата.

Только не соглашайся!

— Необязательно. На данный момент у нас небольшой объем выработки лишь потому, что к нам не поступали запросы такого масштаба. Разумеется, мы обладаем необходимым техническим и административным потенциалом: благодаря заказам от крупной фирмы можно было бы расширить производство. Все зависит от конкретных цифр.

Дикштейн поднял с пола портфель и открыл его.

— Вот спецификации, — сказал он, передавая Педлеру список, — а также требуемые объемы и сроки. Вам понадобится время, чтобы посоветоваться с вашими специалистами и выполнить подсчеты…

— Я — хозяин, — улыбнулся Педлер. — Мне не нужно ни с кем советоваться. Дайте мне два дня на подготовку цифр и визит в банк. Во вторник я позвоню вам и назову цены.

— Мне говорили, что с вами приятно иметь дело, — сказал Дикштейн.

— У небольшой компании есть свои преимущества.

Из кухни вышла фрау Педлер.

— Обед готов.

Во вторник утром Дикштейну позвонил секретарь Педлера и назначил встречу с боссом.

Они обосновались в скромном ресторанчике на Вильгельм штрассе и заказали пиво вместо вина, поскольку предстояли деловые переговоры. Дикштейн сдерживал нетерпение, ведь это Педлер должен добиваться его расположения, а не наоборот.

— Ну что ж, думаю, мы сможем удовлетворить ваши запросы, — начал немец.

Дикштейн мысленно закричал «ура!», сохранив на лице бесстрастное выражение.

Педлер продолжил:

— Цифры, которые я хочу вам показать, весьма условны. Нам нужен пятилетний контракт. Мы гарантируем фиксированные цены в течение первого года, после этого они могут колебаться в зависимости от индекса цен на сырье на мировом рынке. Кроме того, предусматривается штраф за отмену заказа на сумму до десяти процентов от стоимости годовой поставки.

Дикштейну захотелось сказать «по рукам!» и побыстрее закончить разговор, но он напомнил себе, что нужно доиграть роль до конца.

— Десять процентов — это много.

— Ну, не слишком, — возразил Педлер. — Ведь эта сумма не возместит наши потери в случае отмены. При этом она должна быть достаточно большой, чтобы удержать вас от подобного шага — за исключением чрезвычайных обстоятельств, разумеется.

— Понимаю. И все же хотелось бы обсудить несколько меньший процент.

Педлер пожал плечами.

— Обо всем можно договориться. Вот взгляните на цены.

Дикштейн внимательно изучил выкладки.

— В принципе что-то подобное мы и ищем.

— Так что, заключаем сделку?

Да, да!

— Пока нет, но я думаю, что мы сможем договориться.

Педлер просиял.

— В таком случае давайте выпьем как следует. Официант!

Принесли вино, и Педлер поднял бокал.

— За долгосрочное сотрудничество!

— Да, за сотрудничество, — сказал Дикштейн. Поднимая бокал, он подумал: «Смотри-ка, у меня опять получилось!»

Морская жизнь, конечно, не сахар, но все вышло не так плохо, как ожидал Тюрин. В советском флоте служба состояла из бесконечной тяжелой работы, жесткой дисциплины и отвратительной еды. На «Копарелли» все обстояло иначе. Капитан Эриксен требовал лишь соблюдения мер безопасности и хороших навыков мореплавания. Временами драили палубу, однако никто не занимался покраской или полировкой. Пища оказалась вполне съедобной, к тому же Тюрину повезло делить каюту с поваром. Теоретически его могли вызвать в радиорубку в любое время дня и ночи, но на практике по ночам им никто не встречался, так что ему удавалось даже высыпаться. Словом, образ жизни сложился довольно комфортный, а Тюрин высоко ценил комфорт.

К сожалению, само судно нельзя было назвать комфортабельным: оно отличалось прескверным характером. Как только они обогнули мыс Рат, началась безумная качка, «Копарелли» вращало во все стороны, словно игрушечный кораблик в бурю, и Тюрина одолел приступ морской болезни. Пришлось скрываться, ведь по легенде он был опытным моряком. К счастью, повар в это время находился на камбузе, а его присутствие в радиорубке не требовалось, так что он отлеживался у себя на койке.

Кубрик плохо проветривался и чрезмерно отапливался, на потолке скапливалась сырость, да и столовая была вечно завешана мокрой одеждой, что отнюдь не улучшало атмосферу.

Рацию Тюрин держал в вещмешке, надежно укутав полиэтиленом, обмотав сверху брезентом и свитерами. Однако ее нельзя было установить в каюте, куда любой мог войти. Он уже провел пробный сеанс радиосвязи с Москвой, воспользовавшись судовой рацией и моментом относительного затишья.

Тюрин любил домашний уют и всегда старался по возможности «угнездиться». Если Ростов перемещался между посольством, номером в отеле и конспиративной квартирой, не замечая никакой разницы, то Тюрину требовалась постоянная база, где он мог чувствовать себя в безопасности. Если планировалось стационарное наблюдение за объектом (именно такие задания он предпочитал), Тюрин обязательно находил большое удобное кресло, ставил его перед окном, наводил подзорную трубу и спокойно просиживал часами, удобно устроившись с пакетом бутербродов и бутылкой газировки. Здесь, на «Копарелли», ему тоже удалось найти свое «гнездо».

Исследуя судно при свете дня, он обнаружил на баке маленький лабиринт складов. Судя по всему, архитектор разместил их там, только чтобы заполнить пространство от носа до трюма. К главному складу вела дверь, спрятанная в нише, там хранились инструменты, канистры со смазкой для кранов и — что совсем уж необъяснимо — ржавая газонокосилка. Из главного склада можно было попасть в крошечные каморки, где валялись веревки, запчасти, разваливающиеся коробки с гайками и болтами; в некоторых водились лишь тараканы. Сюда никто не заходил: все нужное держали на корме, под рукой.

В сумерках, когда большая часть экипажа собралась за ужином, Тюрин зашел в свою каюту, достал вещмешок и поднялся с ним на палубу. Из рундука под капитанским мостиком достал фонарик. По календарю ночь предполагалась лунная, но небо было затянуто тучами. Тюрин осторожно пробирался вперед, стараясь держаться планширя, чтобы его силуэт не выделялся на фоне светлой палубы. На капитанском мостике и в рулевой рубке горел свет, но дежурные наблюдали за морем и вряд ли смотрели вниз.

Временами палубу заливало, и тогда вода попадала в ботинки. Тюрин горячо надеялся, что никогда не узнает, как ведет себя судно в настоящий шторм. Добравшись до склада, он почувствовал, что совершенно вымок и весь дрожит. Тщательно закрыв за собой дверь, Тюрин включил фонарик и направился в один из отсеков, пробираясь через груды разного хлама. Закрыв и эту дверь, он снял штормовку и потер руки о свитер, чтобы высушить их и хоть немного согреть, затем достал из вещмешка рацию, поставил в угол, прикрепил к переборке проволокой, протянутой сквозь кольца в полу, и прижал картонной коробкой.

Подошвы у его ботинок были резиновые, но он надел еще и резиновые перчатки, готовясь к следующему этапу. Кабель, ведущий к радиомачте, проходил в трубе, прикрепленной на подволоке. С помощью ножовки, стащенной из машинного отделения, Тюрин выпилил кусок трубы сантиметров пятнадцать длиной, обнажив провода. Запитав рацию от силового кабеля, подсоединил антенный фидер с мачты в соответствующее гнездо, включил устройство и принялся вызывать Москву.

Исходящие сигналы не создавали помехи судовому радио, поскольку Тюрин был единственным радистом — вряд ли кто-то другой, кроме него, воспользовался бы радиостанцией. Однако и входящие сигналы в радиорубке никто не смог бы принять, пока он работал со своей рацией. Сам он тоже ничего не услышал бы — его приемник был настроен на другую частоту. Конечно, можно все подключить таким образом, чтобы обе радиостанции работали на прием одновременно, но тогда ответные сигналы из Москвы примет и судовая рация — кто-нибудь заметит… В принципе нет ничего подозрительного в том, что маленькое судно не сразу принимает сигналы. Главное — не пользоваться рацией днем, чтобы избежать контакта со встречными судами.

Наконец соединение с Москвой было установлено, и он передал сообщение, зашифрованное стандартным кодом КГБ:

Проверка второго передатчика.

Ждите сигнала.

На связи, но поторопитесь.

Не высовывайся, пока не случится что-нибудь экстренное. Ростов.

Понял, конец связи.

Не дожидаясь завершения сеанса, Тюрин отсоединил провода и восстановил кабель. Процесс скручивания и раскручивания голых проводов, даже при помощи пассатижей, был делом довольно трудоемким и не вполне безопасным. В радиорубке имелись запасные клеммы: надо будет прикарманить пару-тройку и в следующий раз принести их сюда.

Он был доволен проделанной работой: обустроил «гнездо», наладил связь и даже не попался. Оставалось только выжидать, а это самое приятное.

Решив достать еще одну коробку, чтобы понадежнее прикрыть рацию от посторонних взглядов, Тюрин открыл дверь, посветил фонариком и замер в ужасе.

Он был не один.

Включенный верхний свет отбрасывал беспокойные тени. В центре хранилища, привалившись к бочке, сидел юный матрос. Он испуганно поднял голову, также застигнутый врасплох неожиданным свидетелем.

Тюрин узнал его. Юношу звали Равло, ему было около девятнадцати — пепельный блондин с узким бледным лицом. Он не участвовал в ночных попойках на берегу, но частенько выглядел словно с похмелья — темные круги под глазами, отсутствующий взгляд.

— Что ты тут делаешь? — спросил Тюрин и тут же понял.

Левый рукав мальчика был закатан выше локтя. На палубе, между его ног, стоял пузырек, часовое стекло и водонепроницаемый мешочек, в правой руке он держал шприц.

Тюрин нахмурился.

— Ты диабетик?

Лицо Равло исказилось, и он издал сухой, безрадостный смешок.

— Наркоман, — догадался Тюрин. Он не очень-то разбирался в таких делах, но знал, что за это могут списать на берег в следующем же порту захода. Его немного отпустило: кажется, не все потеряно.

Равло смотрел куда-то мимо него, в маленький отсек. Тюрин обернулся и понял, что рация вся на виду. Они понимающе взглянули друг на друга — обоим было что скрывать.

— Я никому не скажу, и ты держи язык за зубами, — нарушил молчание Тюрин.

Равло криво улыбнулся и снова издал безрадостный смешок, затем отвел взгляд и вонзил шприц под кожу.

Обмен сигналами между Москвой и «Копарелли» перехватила военно-морская разведка США. Поскольку на сеансе связи использовался стандартный код КГБ, они смогли его расшифровать, но полученная информация мало что давала: кто-то на борту неизвестного судна проверял свою рацию, а второй, некий Ростов (фамилия в их картотеке не значилась) советовал ему не высовываться. Никто ничего толком не понял, поэтому на Ростова завели досье, приложили расшифровку и забыли об этом.

Глава 12

Отчитавшись о проделанной работе, Хасан запросил разрешения на поездку в Сирию — навестить родителей в лагере беженцев. Ему дали четыре дня. Он полетел на самолете в Дамаск, оттуда взял такси до лагеря, но к родителям не пошел.

В лагере он навел кое-какие справки, и один из беженцев на автобусах с пересадками отвез его через иорданскую границу, в Дару и далее в Амман. Оттуда еще один проводник доставил его к Иордану.

На вторую ночь Хасан в сопровождении двух автоматчиков переправился через реку. К тому моменту он уже сменил европейский костюм на традиционную арабскую одежду. Они молча продвигались по Иорданской долине. Один раз пришлось укрыться за кактусами: метрах в пятистах замелькали фонари и послышались голоса солдат.

Хасан чувствовал себя беспомощным, и не только. Сперва ему казалось, что все из-за проводников — ведь от их ловкости и храбрости зависела его жизнь. Однако позднее, когда его оставили одного ловить попутку на сельской дороге, Хасан вдруг понял, что это путешествие — словно шаг назад. Много лет он прожил в Европе: у него была приличная работа, машина, квартира, холодильник и телевизор. А теперь он шагает в сандалиях по пыльным палестинским дорогам своей юности — ни дать ни взять арабский крестьянин, гражданин второго сорта на собственной родине. Приобретенные с годами навыки здесь не сработают: не получится решить проблему, подняв телефонную трубку, вытащив кредитку или вызвав такси. Он ощущал себя одновременно ребенком, нищим и беженцем.

Километров восемь Хасан шел по пустой дороге, затем его обогнал фруктовый фургон, немилосердно дымя и чихая, и остановился в нескольких метрах.

— До Наблуса подвезете?

— Запрыгивай.

Водитель — грузный мужчина с мощными бицепсами — беспрестанно курил и вел машину так залихватски, словно был уверен, что навстречу никто не попадется. Хасану хотелось спать, но шофер болтал без умолку. Он рассказал, что евреи — неплохие правители и что со времен оккупации бизнес процветает, но, конечно же, землю нужно освободить. От его слов веяло неискренностью, хотя в какой именно части, Хасан так и не понял.

На рассвете въехали в Наблус. Алое солнце вставало из-за вершины самарийского холма, город еще спал. Фургон с ревом вылетел на рыночную площадь и замер. Хасан попрощался с водителем и медленно побрел по пустынным улицам, с наслаждением вдыхая свежий воздух, любуясь низкими белыми домиками, впитывая каждую деталь, нежась в волнах ностальгии.

Следуя указаниям, он отыскал дом без номера на улице без названия в бедном квартале, где крошечные каменные постройки лепились друг к другу, а тротуар никто не подметал испокон веков. Снаружи паслась привязанная коза; интересно, что она ест, если трава здесь не растет?

Дверь оказалась не заперта.

Хасан помедлил у порога, справляясь с нахлынувшим волнением. Его слишком долго не было, он слишком долго ждал возможности отомстить за то, что они сделали с его отцом. Он пережил изгнание, стойко перенося боль, он долго вынашивал в себе ненависть — пожалуй, слишком долго…

На полу комнаты спали четверо или пятеро. Какая-то женщина проснулась, увидела его и резко села, сунув руку под подушку.

— Чего тебе надо?

Хасан назвал имя человека, командовавшего фидаями.

После Второй мировой, когда Ясиф отправился в Оксфорд, Махмуд пас овец вместе с отцом, дедом, дядьями и братьями. Если бы не война 1948-го, их жизни так и не пересеклись бы. Отец Махмуда, как и отец Хасана, принял решение бежать. Сыновья — Ясиф был на несколько лет старше Махмуда — встретились в лагере беженцев. На соглашение о прекращении огня Махмуд отреагировал куда острее, чем Хасан, как ни парадоксально — ведь последний потерял куда больше. Однако ярость захватила Махмуда целиком и полностью, он не мог думать ни о чем, кроме освобождения своей родины. Прежде политика его совершенно не интересовала, поскольку пастухам она ни к чему — теперь же он задался целью познать суть вещей. Правда, пришлось сперва научиться читать.

В следующий раз они встретились в пятидесятых в Газе. К тому времени Махмуд значительно вырос, если можно так выразиться. Он прочел Клаузевица, «Республику» Платона, «Капитал» Маркса, «Майн кампф», Кейнса, Мао, Гэлбрейта и Ганди; историю, биографии, классические романы и современные пьесы; прилично говорил по-английски, худо-бедно по-русски и немного по-кантонски. Махмуд возглавлял небольшую группу террористов, совершавшую набеги на Израиль: они взрывали бомбы, стреляли, воровали и так же быстро исчезали в лагерях Газы, словно крысы в помойке. Деньги, оружие и информацию им поставлял Каир, где Хасан в то время работал на подхвате. Встретившись с Махмудом, он заявил ему, что сердцем принадлежит не Каиру и даже не проарабскому движению, а Палестине и готов тут же бросить все — работу в банке, квартиру в Люксембурге, разведку — и присоединиться к борцам за свободу. Однако Махмуд отказал ему: уже тогда задатки командира сидели на нем, как хорошо сшитый костюм. Через несколько лет, прогнозировал он, партизан у них будет хоть отбавляй, а вот друзья в верхах, связи в Европе и в разведке им еще понадобятся.

Работая в разведке, Хасан развил в себе способность притворяться менее проницательным, чем на самом деле. Сперва он передавал примерно ту же информацию, что и Каиру: в основном фамилии лояльных арабов, которые припрятывали свои состояния в Европе и к которым можно было обратиться за финансированием. С тех пор как палестинское движение развернулось в Европе, Хасан стал приносить и практическую пользу: бронировал отели и билеты на самолет, арендовал дома и автомобили, хранил боеприпасы и переводил деньги.

Сам он оружие никогда в руки не брал и слегка стыдился этого, тем паче радуясь возможности вносить свой вклад иными, ненасильственными способами.

В том же году плоды его усилий прогремели взрывами в Риме. Хасан верил в программу Махмуда по распространению терроризма в Европе. Он был убежден: даже с поддержкой русских арабская армия никогда не победит евреев, поскольку те считают себя осажденным народом, защищающим свои дома от вторжения врагов, и это придает им силы. На самом же деле все было наоборот: это палестинские арабы защищали свою землю от сионистских захватчиков. Первые все еще численно превышали последних (включая беженцев в лагерях), именно они, а не толпа солдат из Каира и Дамаска должны освободить свою родину. Но сперва пусть поверят в фидаев. Теракты убедят людей в том, что у фидаев есть серьезные международные ресурсы, а если арабы поверят в фидаев, то сами придут к ним, и тогда их будет не остановить.

Случай в римском аэропорту казался детским садом по сравнению с тем, что Хасан задумал сейчас.

План был грандиозный, неслыханный: благодаря ему фидаи попадут на первые страницы всех мировых газет и таким образом докажут, что они не кучка нищих беженцев, а могущественная и грозная сила. Только бы Махмуд согласился!

Ясиф Хасан решил предложить фидаям угнать «Копарелли».

Обнявшись и расцеловавшись, они отстранились и принялись разглядывать друг друга.

— От тебя несет, как от шлюхи, — резюмировал Махмуд.

— А ты воняешь, как пастух, — ответил Хасан. Они рассмеялись и снова обнялись.

Махмуд был крупным мужчиной, чуть выше Хасана и значительно шире в плечах. Он и выглядел значительным: это отражалось в его осанке, походке, манере речи. Пахло от него и впрямь неприятно — типичным кислым запахом человека, живущего в большой семье безо всяких удобств вроде горячей воды или канализации. Последний раз Хасан пользовался дезодорантом и лосьоном после бритья три дня назад, но Махмуду он все равно казался надушенной барышней.

Дом состоял из двух комнат: передней и задней; в последней Махмуд спал на полу с двумя другими членами семьи. Верхнего этажа не было. Готовили во дворе, а ближайший источник воды находился в сотне метров. Женщина зажгла огонь и принялась готовить пюре из бобов. Пока они дожидались, Хасан поведал Махмуду суть дела:

— Три месяца назад в Люксембурге я встретил старого знакомого по Оксфорду, еврея по фамилии Дикштейн. Оказалось, что он крупный агент «Моссада». С тех пор я веду за ним наблюдение с помощью русских, точнее — с помощью кагэбэшника Ростова. Мы выяснили, что Дикштейн планирует украсть судно, груженное ураном, из которого сионисты собираются делать атомные бомбы.

Сперва Махмуд не поверил ему и засыпал вопросами: насколько точна информация, каковы улики, кто в цепочке мог бы лгать или ошибаться? По мере того как ответы Хасана все больше проясняли ситуацию, Махмуд посерьезнел.

— Это угроза не только палестинскому движению — бомбы опустошат весь Ближний Восток!

Да, это на него похоже — видеть картину в отдаленной перспективе, подумал Хасан.

— И что вы с этим русским намерены делать? — спросил Махмуд.

— Мы планируем остановить его и разоблачить их затею: пусть все узнают, что сионисты — наглые пираты. Однако у меня есть альтернативная идея. — Он помедлил, подбирая слова, и выпалил: — Я предлагаю фидаям угнать судно раньше Дикштейна.

Махмуд уставился на него, не мигая. Повисла долгая пауза.

Ну скажи что-нибудь, бога ради, не молчи!

Махмуд начал медленно покачивать головой из стороны в сторону, его лицо расплылось в улыбке, он хихикнул и наконец захохотал, сотрясаясь всем телом, да так громко, что все домочадцы сбежались в испуге.

— Что ты думаешь? — осторожно поинтересовался Хасан.

Махмуд вздохнул.

— С ума сойти… Я не знаю, как нам это удастся, но идея просто отличная!

Затем он принялся задавать вопросы. Его интересовало все: объем груза, названия судов, каким образом желтый кек перерабатывается во взрывчатое вещество, география, имена, даты. Они разговаривали в задней комнате, большей частью наедине, хотя время от времени Махмуд звал кого-нибудь и просил Хасана повторить ту или иную деталь.

Около полудня он собрал своих помощников и при них еще раз обговорил все ключевые моменты.

— Значит, «Копарелли» — стандартное грузовое судно с обычной командой?

— Да.

— Поплывет через Средиземное море в Геную?

— Да.

— Сколько весит груз?

— Двести тонн.

— Расфасован в бочки?

— Пятьсот шестьдесят штук.

— Рыночная цена?

— Два миллиона долларов США.

— И уран используется для изготовления атомных бомб?

— Да. Ну, то есть пока это лишь сырье.

— Переработка — дорогой и сложный процесс?

— Если есть ядерный реактор, то нет, а так — да.

Махмуд кивнул помощникам:

— Пойдите и расскажите все это остальным.

После полудня, когда солнце начало склоняться к западу и стало прохладнее, они отправились за город. Хасану очень хотелось узнать, что же Махмуд на самом деле думает о его предложении, однако тот отказывался говорить на эту тему. Тогда Хасан упомянул Ростова и с уважением отозвался о его профессионализме.

— Главное, — покачал головой Махмуд, — не забывай: им нельзя доверять. Они не болеют душой за наше дело. Русские приняли нашу сторону по трем причинам. Во-первых, мы вредим Западу, а им это на руку. Во-вторых, они работают на положительный имидж: развивающиеся страны скорее идентифицируют себя с нами, чем с сионистами, так что, поддерживая нас, русские набирают очки в странах третьего мира — а именно там живут все колеблющиеся избиратели, чьи голоса так важны в соревновании между СССР и США. Но самая главная и единственно важная причина — нефть. У арабов есть нефть.

Они прошли мимо мальчика, пасущего небольшое стадо костлявых овец. Пастушок играл на флейте. Хасан припомнил, что Махмуд когда-то тоже был пастухом и не умел ни читать, ни писать.

— Понимаешь, как важна нефть? — спросил Махмуд. — Из-за нее Гитлер проиграл Вторую мировую.

— Разве?

— Ну смотри: русские победили Гитлера — иначе и быть не могло. Гитлер это понимал: он ведь наверняка читал историю Наполеона и знал, что никто не может одолеть Россию. Так зачем же он полез? А у него нефть кончилась. В Грузии, на Кавказе есть нефтяные месторождения — вот на них он и нацелился. А чтобы подчинить себе Кавказ, нужно сначала захватить Волгоград (тогдашний Сталинград); там-то удача ему и изменила. Нефть — вот цель всей нашей борьбы, нравится это нам или нет. Если бы не она, всем было бы наплевать на кучку арабов и евреев, дерущихся за пыльный клочок земли.

Махмуд был прирожденным оратором, его речи завораживали. Мощным, четким голосом он выдавал короткие, рубленые фразы, простые объяснения, утверждения, звучавшие как истина в последней инстанции. Хасан подозревал, что примерно то же самое Махмуд говорит своим воинам. Он припомнил утонченные разговоры о политике в Оксфорде и Люксембурге; сейчас ему казалось, что, несмотря на образованность и начитанность, эти люди понимали гораздо меньше, чем Махмуд. Конечно, международная политика — дело сложное, и за всей этой ситуацией стоит нечто большее, чем нефть, но все же в глубине души он считал, что Махмуд прав.

Они присели в тени смоковницы. Перед ними простирался пустынный, тусклый, ровный пейзаж. На ослепляюще синем небе — ни облачка. Махмуд откупорил бутылку воды, Хасан отпил тепловатую жидкость и поинтересовался, не хочет ли тот править Палестиной после разгрома сионистов.

— Я убил кучу народа, — сказал Махмуд. — Сперва собственноручно: ножом, винтовкой, гранатой. Теперь я разрабатываю планы и отдаю приказы — и все равно продолжаю убивать. Это грех, но я не раскаиваюсь и не испытываю угрызений совести. Даже если мы по ошибке убьем детей или арабов вместо солдат и сионистов, я подумаю: «Это повредит нашей репутации», а не «Это погубит мою душу». На моих руках кровь, и я не смою ее — даже пытаться не буду. Есть такая книга — «Портрет Дориана Грея». В ней рассказывается о человеке, который вел порочную жизнь, следы которой должны были отпечататься у него на лице — состарить, добавить морщин, мешков под глазами от разрушенной печени и венерических заболеваний. Однако с годами герой остается таким же юным, будто он нашел эликсир вечной молодости. А в запертой комнатке на чердаке дома хранится портрет героя, который стареет вместо него и постепенно приобретает все более страшные черты. Знаешь такую историю? Англичане придумали.

— Видел фильм, — ответил Хасан.

— Я прочел книгу, когда был в Москве. Хотелось бы и кино посмотреть. Помнишь, чем все кончилось?

— Конечно. Дориан Грей уничтожил портрет, и тогда все болезни обрушились на него, и он тут же умер.

— Да. — Махмуд заткнул бутылку пробкой и невидящими глазами уставился куда-то вдаль, поверх коричневатых холмов. — Когда Палестину освободят, мой портрет будет уничтожен.

Некоторое время они сидели молча, затем встали и направились обратно в город.

В сумерках, перед самым комендантским часом, в маленьком домике собрались несколько человек. Кто они такие, Хасан не знал: может быть, местные лидеры движения, или просто знакомые, к мнению которых Махмуд прислушивался, или постоянные члены военного совета, жившие поблизости.

Женщина подала гостям рыбу, хлеб и водянистое вино. Махмуд изложил присутствующим идею Хасана. Оказалось, что он продумал более тщательный план: угнать «Копарелли» и устроить засаду на евреев. Те поднимутся на борт, рассчитывая на обычную команду и вялое сопротивление, — тут-то их и ждет бесславный конец. Затем фидаи доставят судно в североафриканский порт и пригласят всех полюбоваться трупами сионистских бандитов. Владельцам груза предложат выкупить его за полцены — миллион долларов.

Развернулась долгая дискуссия. Часть группы, очевидно, не одобряла политику Махмуда по перенесению театра военных действий в Европу, и угон судна рассматривался ими как продвижение той же стратегии. Они предлагали просто созвать пресс-конференцию в Бейруте или Дамаске и обнародовать замысел израильтян перед мировой прессой. Хасану такой план показался несерьезным: обвинения — это мелко, к тому же демонстрировать надо не беззаконие израильтян, а мощь фидаев.

Все высказывались на равных, каждого Махмуд внимательно слушал. Хасан сидел тихо, наблюдая за людьми, которые выглядели как крестьяне, а разговаривали как сенаторы. Он и надеялся, и одновременно боялся, что они примут его план: с одной стороны, исполнятся наконец мечты последних двадцати лет, с другой — придется участвовать в настоящем деле — сложном, рискованном и кровавом.

В конце концов Хасан не выдержал и вышел во двор. Присев на корточки, он вдыхал запахи ночи и гаснущего огня. Немного погодя послышался тихий гомон — видимо, голосовали.

Из дома вышел Махмуд и присел рядом.

— Я послал за машиной.

— Да?

— Поедем в Дамаск, сегодня же. У нас много дел. Это будет самая крупная операция за всю нашу историю, и начинать надо прямо сейчас.

— Значит, решено?

— Да. Фидаи угонят судно и украдут уран.

— Да будет так.

Давид Ростов всегда принимал свою семью в малых дозах; чем старше он становился, тем меньше становились дозы. Первый день отпуска прошел замечательно. Он приготовил завтрак, они гуляли по пляжу, а после обеда младший сын Владимир провел сеанс одновременной игры в шахматы на трех досках и всех победил. Потом они весь вечер сидели за ужином, делясь новостями и попивая вино. На второй день было неплохо, но без восторгов, на третий день компания окончательно приелась друг другу. Володя вспомнил, что он — юный гений, и уткнулся в книжки, Юра принялся слушать свою дурацкую западную музыку на магнитофоне, попутно споря с отцом о поэтах-диссидентах, а Маша перестала краситься и осела на кухне.

Поэтому когда из Роттердама вернулся Ник, успешно установивший «жучки» на «Стромберге», Ростов воспользовался предлогом и вернулся в Москву.

Ник доложил, что «Стромберг» сейчас находится в сухом доке — судно готовили к продаже «Сэвильской судоходной компании». Ему не составило труда проникнуть на борт под видом электрика и спрятать на носу мощный радиомаяк. На выходе его остановил прораб, поскольку никаких работ по электромонтажу в тот день не планировалось, но Ник вывернулся: мол, раз работу не заказывали, то и платить за нее не заставят.

С этого момента при включенном электричестве (то есть все то время, пока судно находилось в море, и большую часть времени в доке) маяк каждые полчаса будет посылать сигнал — до тех пор, пока судно не пойдет ко дну или его не разберут на металлолом. Теперь, куда бы «Стромберг» ни поплыл, в Москве смогут установить его местоположение в течение часа.

Ростов выслушал Ника и отправил сотрудника домой. Достаточно работы. Ему не терпелось увидеть Ольгу и посмотреть, что она будет делать с вибратором, который он привез ей в подарок из Лондона.

В израильской морской разведке служил молодой капитан по имени Дитер Кох. Именно он должен был отплыть на «Копарелли» из Антверпена вместе с грузом желтого кека в должности судового механика.

Дикштейн прибыл в Антверпен, имея весьма смутное представление о том, как достичь этой цели. Из отеля он позвонил местному представителю компании, владевшей «Копарелли».

«Вся жизнь в отелях — отсюда меня когда-нибудь и вынесут», — подумал он, дожидаясь соединения.

Ответил женский голос.

— Говорит Пьер Бодэр. Соедините меня с директором.

— Минутку.

— Да? — отозвался мужской голос.

— Доброе утро. Это Пьер Бодэр из компании «Экипаж Бодэра», — сочинял Дикштейн на ходу.

— Впервые слышу.

— Поэтому и звоню. Дело в том, что мы подумываем открыть филиал в Антверпене, и я хочу предложить вам наши услуги.

— Вряд ли меня это заинтересует, но можете написать и…

— То есть вас полностью устраивает ваше агентство по подбору судовой команды?

— Ну, бывает и хуже. Послушайте…

— Еще один вопрос, и я больше вас не побеспокою. С кем вы работаете в данный момент?

— С Коэном. Извините, мне некогда…

— Да-да, понимаю. Спасибо, что уделили время. До свидания.

Коэн! Вот так удача! Может, даже получится обойтись без угроз и давления. Коэн! Этого он не ожидал — евреи обычно не занимались судовым бизнесом. Что ж, иногда просто везет.

Дикштейн нашел адрес Коэна в телефонной книге, надел пальто, вышел из отеля и поймал такси. Офис представлял собой две комнатки над баром в квартале «красных фонарей». «Работники ночного труда» — шлюхи, воры, музыканты, стриптизерши, официанты, вышибалы — все те, кто оживлял улицы по вечерам, еще спали. Сейчас это был обычный захудалый район — серый, холодный и не особенно чистый.

Дикштейн поднялся по лестнице на второй этаж, постучал в дверь и вошел. В маленькой приемной, посреди шкафов и оранжевых пластиковых стульев, за столом сидела секретарша средних лет.

— Я бы хотел поговорить с мистером Коэном, — сказал ей Дикштейн.

Женщина взглянула на него оценивающе: он не был похож на моряка.

— Ищете работу? — спросила она с сомнением.

— Нет, — ответил он. — Я из Израиля.

— А… — У нее были темные волосы и глубоко посаженные глаза, на пальце блестело обручальное кольцо. Не исключено, что это сама миссис Коэн, подумал Дикштейн. Она встала из-за стола и прошла в кабинет, а через минуту вернулась и пригласила входить. Коэн встал, пожал посетителю руку и заявил:

— Я жертвую на нужды движения каждый год. В прошлую войну я послал вашим двадцать тысяч гульденов — хотите, чек покажу? Что, опять какой-то сбор? Неужели снова война намечается?

— Я пришел вовсе не за деньгами, мистер Коэн, — улыбнулся Дикштейн. Миссис Коэн оставила дверь открытой — он плотно закрыл ее за собой. — Можно присесть?

— Если вы не за деньгами — присаживайтесь, выпейте кофе, оставайтесь хоть на весь день! — засмеялся Коэн.

Лысому, чисто выбритому коротышке в очках и слегка поношенном костюме на вид было лет пятьдесят. Судя по всему, бизнес у него маленький, но стабильный, подумал Дикштейн.

— Вы здесь жили во Вторую мировую? — спросил он.

Коэн кивнул.

— Я был тогда молод. Уехал в деревню, работал на ферме, там никто не знал, что я еврей. Повезло.

— Как вы думаете, это может повториться?

— Конечно. Так всегда было, во все времена — и никогда не кончится. Конечно, повторится — только я уже не доживу. Здесь хорошо. Я не собираюсь ехать в Израиль.

— Ясно. Я работаю на израильское правительство. У нас к вам просьба.

Коэн пожал плечами.

— И?

— Через несколько недель один из ваших клиентов позвонит вам со срочной просьбой: им понадобится механик на судно «Копарелли», и вы порекомендуете им нашего человека. Его фамилия Кох, он — израильтянин, но у него будут документы на другое имя. Не беспокойтесь: он действительно судовой механик, так что ваши клиенты не будут разочарованы.

Дикштейн умолк, дожидаясь ответа. «Ты — славный человечек, — подумал он, — порядочный еврей-делец, умный и трудолюбивый, хоть и слегка потрепанный, не заставляй меня прибегать к суровым мерам».

— И вы не объясните мне, зачем правительству Израиля все это понадобилось? — спросил Коэн.

— Нет.

Повисла пауза.

— У вас есть при себе документы?

Без стука вошла секретарша и подала им кофе. Дикштейн уловил враждебные флюиды, исходящие от нее. Коэн воспользовался вторжением, чтобы собраться с мыслями. Когда она вышла, он заявил:

— На такое пойдет только конченый поц.

— Почему?

— Ну смотрите: вы приходите с улицы, заявляете, что работаете на правительство Израиля, — при этом у вас нет документов, и даже фамилию вы отказываетесь сообщать. Вы просите меня принять участие в какой-то мутной махинации — возможно, даже с криминальным уклоном, но о цели не рассказываете. Даже если я вам поверю — кто знает, что вы там затеяли? Может, я бы такое не одобрил.

Дикштейн вздохнул, обдумывая альтернативные варианты: шантажировать, похитить жену, захватить контору…

— Как вас убедить?

— Ну, если меня лично об этом попросит премьер-министр Израиля…

Дикштейн встал, собираясь уйти, и вдруг подумал: а почему бы нет? Почему, черт возьми, нет? Идея, конечно, безумная… Но ведь сработает! Он ухмыльнулся. Борга кондрашка хватит!

— Ладно.

— Что значит «ладно»?

— Надевайте пальто — мы отправляемся в Иерусалим.

— Прямо сейчас?

— Вы сильно заняты?

— Вы серьезно?

— Я же сказал, что это очень важно. — Дикштейн указал на телефон. — Позвоните жене.

— Она в приемной.

Дикштейн подошел к двери, открыл ее и позвал:

— Миссис Коэн!

— Да?

— Зайдите сюда, пожалуйста.

Она поспешно вошла, вид у нее был встревоженный.

— Иосиф, в чем дело?

— Этот человек хочет, чтобы я поехал с ним в Иерусалим.

— Когда?

— Сейчас.

— В смысле — на неделе?

— Нет, миссис Коэн, прямо сейчас, — произнес Дикштейн. — Должен вас предупредить: все это строго конфиденциально. Я попросил вашего мужа оказать услугу израильскому правительству. Естественно, он хочет убедиться, что это правда, а не какой-то криминал. Вот я и беру его с собой, чтобы предоставить доказательства.

— Иосиф, только не ввязывайся…

Коэн пожал плечами.

— Я еврей, я ввязался с рождения. Присмотри тут за делами.

— Но ты же ничего о нем не знаешь!

— Вот и выясню.

— Мне эта затея не по душе.

— Ничего страшного, — успокоил ее муж. — Мы полетим на самолете в Иерусалим, я встречусь с премьер-министром и вернусь.

— С премьер-министром!..

Дикштейн понял, какой повод для гордости подарит ей эта встреча.

— Миссис Коэн, дело строго секретное. Если кто будет спрашивать, всем говорите, что ваш муж уехал по делам в Роттердам. Вернется завтра.

Она уставилась на них обоих.

— Мой Иосиф встречается с премьер-министром, а мне нельзя рассказать об этом Рахели Ротштейн?!

И Дикштейн понял, что все будет в порядке.

Коэн надел пальто. Миссис Коэн поцеловала его и порывисто обняла.

— Не волнуйся, — сказал он. — Это, конечно, очень странно и неожиданно, но все будет хорошо.

Жена молча кивнула и отошла в сторону.

Они взяли такси и поехали в аэропорт. Дикштейн все больше вдохновлялся идеей, чувствуя себя проказливым школьником, который решил пошалить. Ему пришлось отвернуться от Коэна, чтобы тот не видел его ребячьей ухмылки.

Пьер Борг придет в ярость.

Дикштейн купил два билета в оба конца до Тель-Авива, заплатив кредиткой. В Париже им предстояла пересадка. До отлета он позвонил в посольство и договорился о встрече в аэропорту.

В Париже Дикштейн передал сотруднику посольства сообщение для Борга, объяснив суть дела. Дипломат был членом «Моссада» и потому обращался к нему уважительно. Коэн присутствовал при разговоре. Когда они остались одни, он сказал:

— Можно возвращаться — вы меня убедили.

— Ну уж нет, — ответил Дикштейн. — Мы зашли слишком далеко — теперь я должен быть в вас уверен.

В самолете Коэн сказал:

— Вы, наверное, очень важный человек в Израиле.

— Нет, но я выполняю очень важную работу.

Коэн принялся выспрашивать, как вести себя с премьер-министром, как к нему обращаться.

— Понятия не имею, — беззаботно отозвался Дикштейн. — Я его никогда не видел. Пожмите ему руку и назовите по имени.

Коэн улыбнулся. Азарт Дикштейна постепенно передавался и ему.

Пьер Борг встретил их в аэропорту «Лод», чтобы отвезти в Иерусалим. Он вежливо улыбнулся и пожал руку Коэну, однако по пути к машине прошипел Дикштейну:

— Ты вообще соображаешь, что творишь?!

— Ага.

Все это время Коэн был с ними, и Боргу не удалось устроить Дикштейну перекрестный допрос. Они отправились прямо в резиденцию премьер-министра в Иерусалиме. Дикштейн с Коэном остались ждать в приемной.

Через пару минут их вызвали.

— Сэр, это Нат Дикштейн, — представил его Борг.

Они пожали друг другу руки.

— Мы раньше не встречались, но я наслышан о вас, мистер Дикштейн, — сказал премьер.

— А это мистер Иосиф Коэн из Антверпена.

— Мистер Коэн! — Премьер улыбнулся. — Вы очень осторожный человек — вам следует заняться политикой. Что ж… Сделайте одолжение, не откажите нам в просьбе. Для нас это очень важно. Я гарантирую: вы никоим образом не пострадаете.

Коэн был ошеломлен.

— Да, сэр, конечно же… прошу прощения, я не хотел беспокоить…

— Ничего страшного, вы все правильно сделали. — Премьер еще раз пожал Коэну руку. — Спасибо, что пришли. До свидания.

На обратном пути Борг уже не заботился о хороших манерах. Он молча курил сигару и ерзал на переднем сиденье. В аэропорту ему удалось на минуту остаться наедине с Дикштейном.

— Если ты еще хоть раз выкинешь подобный фокус…

— Так надо было, — оборвал Дикштейн. — И вообще, что тут такого? Встреча заняла всего минуту.

— Что такого?! Да ради этой минуты половина моего чертового отдела работала весь день! Не мог приставить ему пистолет к башке?

— Мы не варвары, — ответил Дикштейн.

— Слышал я это уже.

— Правда? Жаль.

— Почему?

— Потому что ты и сам должен это понимать, без подсказок.

Объявили их рейс. Во время посадки Дикштейн размышлял о том, что отношения с Боргом окончательно испорчены. Они и раньше общались в подобной манере, подкалывая друг друга, но… с оттенком если не привязанности, то по меньшей мере уважения. Теперь же Борг вел себя откровенно враждебно. Дикштейн отказался выходить из дела и тем самым бросил ему вызов — такое нельзя спускать с рук. Если бы Дикштейн собирался продолжать карьеру в «Моссаде», ему пришлось бы спихивать Борга с поста главы — для них обоих места уже не оставалось. К счастью, он решил уйти в отставку, так что никакой борьбы за власть не будет.

Коэн выпил немного джина и уснул. Дикштейн перебирал в уме всю работу, проделанную за последние пять месяцев. Тогда, в мае, он начинал, не имея четкого представления о том, как достичь цели, и просто решал проблемы по мере поступления: как найти уран, где его украсть, как угнать судно, как замести следы, как предотвратить сообщение о краже властям, как успокоить владельцев груза. Если бы он попытался построить схему целиком, то не смог бы предвидеть всех осложнений.

Иногда ему везло, иногда — нет. Тот факт, что владельцы «Копарелли» сотрудничали с еврейским агентством по подбору экипажа, — несомненная удача, так же как и подвернувшаяся партия урана для «неядерных целей», отправляемая морем. К неудачам следует отнести случайную встречу с Хасаном.

Хасан… Ложка дегтя в бочке меда. Дикштейн был практически уверен, что ушел от слежки перед отлетом в Буффало, к Кортоне. Вряд ли сейчас его уже нашли — но это вовсе не означает, что о нем забыли.

Надо бы выяснить, насколько они в курсе.

Пока операция не будет закончена, Сузу увидеть не удастся — за это тоже нужно благодарить Хасана.

Самолет пошел на посадку. Дикштейн пристегнул ремень безопасности. Все приготовления завершены, схема полностью разработана, карты розданы. Он знал свою комбинацию, знал кое-какие козыри противника — противник, в свою очередь, о чем-то догадывался. Оставалось лишь начать игру, и никто не мог предсказать ее исход. Эх, если бы можно было предвидеть будущее; если бы план был не такой сложный; если бы не пришлось опять рисковать жизнью… Скорей бы уже начать операцию и перейти от метаний к делу.

Проснулся Коэн.

— Мне все это приснилось? — спросил он.

— Нет, — улыбнулся Дикштейн. Оставалась еще одна, самая неприятная часть: нужно напугать Коэна до полусмерти. — Я предупреждал вас, что это очень важно и конфиденциально.

— Да-да, конечно, я понимаю.

— Нет, не понимаете. Если вы хоть кому-нибудь, кроме жены, расскажете об этом, нам придется принять решительные меры.

— Что вы имеете в виду? Вы мне угрожаете?

— Если вы не будете держать рот на замке, мы убьем вашу жену.

Коэн побледнел и уставился на него, затем отвернулся и стал вглядываться в огни приближающегося аэропорта.

Глава 13

Московская гостиница «Россия» — самый крупный отель в Европе: 5738 кроватей, километры коридоров и никакого кондиционирования.

Выспаться Хасану не удалось.

Легко сказать: «Фидаи должны угнать судно раньше Дикштейна»; чем больше он об этом думал, тем страшнее ему становилось.

Организация освобождения Палестины в 1968 году была вовсе не той сплоченной политической единицей, какой притворялась, и даже не свободным объединением индивидуальных групп, работающих вместе. Скорее, ее можно было назвать клубом людей с общими интересами. Партизанские отряды действовали сами по себе. Таким образом, обещая помощь фидаев, Махмуд говорил только за своих людей. Более того, в данном случае просить о помощи ООП вообще не стоило. Египтяне снабжали фидаев деньгами, оружием и прочим, однако при этом они держали руку на пульсе; если нужно сохранить что-то в тайне от арабов, нельзя делиться этим с ООП. Разумеется, после операции, когда мировая пресса слетится взглянуть на захваченное судно с атомным грузом, египтяне узнают и, возможно, даже заподозрят, что фидаи намеренно им помешали, но Махмуд сделает невинное лицо, и им останется лишь присоединиться к общему восхвалению фидаев за срыв коварных замыслов израильтян.

Сам Махмуд не сомневался, что помощь ему не понадобится. У его отряда лучшие связи за пределами Палестины, лучшая сеть в Европе и куча денег. В данный момент он договаривался об аренде судна в Бенгази, а его команда собиралась вместе с разных концов света.

Но самая серьезная задача легла на плечи Хасана: узнать, где и когда Дикштейн собирается захватить «Копарелли», а для этого нужен КГБ.

Ему было ужасно неловко общаться с Ростовым. До встречи с Махмудом Хасан говорил себе, что работает на две организации с единой целью. Теперь же он стал двойным агентом: притворялся, будто сотрудничает с египтянами и КГБ, а на деле саботировал планы обеих сторон. Хасан чувствовал себя в каком-то смысле предателем и боялся, что Ростов заметит в нем перемену.

Когда Хасан прилетел в Москву, Ростову и самому было неловко. Он заявил, что в его квартире нет места, хотя Хасан знал, что семья полковника на даче. Судя по всему, Ростов что-то скрывал: возможно, он встречался с женщиной и не хотел светиться перед коллегой.

После бессонной ночи в гостинице «Россия» Хасан встретился с Ростовым в здании КГБ на Московской кольцевой автодороге[260], в кабинете Феликса Воронцова. И здесь оказались свои подводные течения: когда он вошел, они явно о чем-то спорили, и, хотя тут же умолкли, воздух был наэлектризован взаимной неприязнью. Однако Хасан, занятый своими мыслями, не придал этому значения.

— Ну что, какие новости? — спросил он, усаживаясь.

Те обменялись взглядами, Ростов пожал плечами.

— На «Стромберге» установили мощный радиомаяк, — сказал Воронцов. — Сейчас судно пересекает Бискайский залив и движется на юг. Судя по всему, планируется заход в Хайфу, где экипаж сменят на агентов «Моссада». Итак, мы неплохо поработали на предварительном этапе сбора данных, далее проект переходит в стадию конструктивных действий. Наша задача становится, так сказать, более директивной, нежели дескриптивной.

— Привыкай — у нас все так говорят, — непочтительно отозвался Ростов. Воронцов метнул в него сердитый взгляд.

— Каких действий? — переспросил Хасан.

— Ростов едет в Одессу: там стоит польское судно «Карла», — пояснил Воронцов. — Оно хоть и грузовое, но у него хорошая скорость и некоторое дополнительное оборудование — мы его часто используем.

Ростов уставился в потолок с недовольным видом. Хасан догадался, что тот рассчитывал скрыть некоторые детали от египтян: возможно, именно об этом они спорили до его прихода.

— Ваша задача — раздобыть египетское судно и выйти на связь с «Карлой» в Средиземном море, — продолжил Воронцов.

— А дальше?

— Ждем, когда Тюрин с борта «Копарелли» уточнит время угона и сообщит нам, перегрузят ли уран на «Стромберг» или оставят на «Копарелли» до разгрузки в Хайфе.

— А дальше? — упорствовал Хасан.

Воронцов начал было говорить, но Ростов его перебил:

— Своим ты выдашь другую легенду: мы не в курсе про «Копарелли», нам известно лишь, что израильтяне планируют какую-то операцию в Средиземном море.

Хасан кивнул, сохраняя бесстрастное выражение лица. Они что-то затевают, а ему не говорят!

— Ладно. Если ты расскажешь мне, в чем настоящий план.

Ростов взглянул на Воронцова и пожал плечами.

— После угона «Карла» возьмет курс на судно Дикштейна — то, на котором будет груз, — и протаранит его, — сказал Воронцов.

— Протаранит?!

— Экипаж вашего судна станет свидетелем столкновения, вы доложите о происшествии и убедитесь в том, что команда действительно состоит из израильтян и перевозят они именно урановую руду. Об этом вы тоже сообщите по инстанциям. Начнется международное расследование. Установят факт наличия украденного товара, вернут его законным владельцам, а израильтян покроют несмываемым позором.

— Но они будут защищаться!

— Тем лучше, — ответил Ростов. — Ваши увидят и помогут нам отбиться.

— План хороший — простой и ясный, — сказал Воронцов. — Всего-то и надо, что устроить столкновение, дальше пойдет как по маслу.

— Да, план хорош, — поддакнул Хасан, сообразив, что схема отлично вписывается в намерения фидаев. В отличие от Дикштейна, Хасан знал о присутствии Тюрина на борту «Копарелли». Захватив судно, фидаи выбросят его за борт вместе с рацией, и тогда Ростов не сможет отследить их местоположение. Однако при этом необходимо точно знать, когда Дикштейн намеревается совершить угон, чтобы фидаи успели раньше его.

В кабинете Воронцова было жарко. Хасан подошел к окну и выглянул на МКАД, запруженную транспортом.

— Нам нужно знать, где и когда Дикштейн планирует операцию по захвату, — сказал он.

— Зачем? — спросил Ростов, разводя руки в стороны. — У нас Тюрин на «Копарелли» и маяк на «Стромберге»: мы постоянно их мониторим. Будем держаться поближе и вовремя вступим в игру.

— Но мое судно должно находиться в нужной точке в решающий момент.

— Так следуйте за «Стромбергом», только держитесь за линией горизонта и тогда сможете принимать его радиосигналы либо оставайтесь на связи со мной на «Карле». Можно и то и другое.

— А если маяк не сработает или Тюрина засекут?

— С другой стороны, если мы снова начнем его искать, то рискуем засветиться — и то не факт, что найдем, — возразил Ростов.

— Вообще-то Хасан дело говорит, — вмешался Воронцов.

Ростов, в свою очередь, метнул в начальника свирепый взгляд.

Хасан расстегнул воротник рубашки.

— Можно я открою окно?

— Они не открываются, — сказал Воронцов.

— А про кондиционер вы вообще слышали?

— Где — в Москве?

— Подумай как следует. — Хасан повернулся к Ростову. — Я хочу быть абсолютно уверен в том, что мы их поймаем.

— Я уже все продумал, — ответил тот. — А гарантии дает только банк. Возвращайся в Каир, займись подготовкой судна и оставайся на связи.

«Ах ты, высокомерный ублюдок», — подумал Хасан. Он повернулся к Воронцову.

— При всем желании — я не могу сказать своим людям, что план меня устраивает, до тех пор, пока мы не исключим все неясные моменты.

— Я согласен с Хасаном, — сказал Воронцов.

— А я — нет, — упорствовал Ростов. — Тем более план уже одобрен Андроповым.

До этого момента Хасан считал, что сможет настоять на своем, поскольку Воронцов на его стороне, а он все-таки начальник Ростова. Однако упоминание председателя КГБ сыграло решающую роль: Воронцов спасовал, и Хасану пришлось в который раз скрыть свое разочарование.

— План можно изменить, — слабо возразил Воронцов.

— Только с санкции Андропова, — ответил Ростов. — И моей поддержки вы не получите.

Губы Воронцова сжались в тонкую линию. «Он ненавидит Ростова», — подумал Хасан, — я тоже».

— Что ж, ладно, — сдался Воронцов.

Работая в разведке, Хасан всегда был частью команды профессионалов — египтян, КГБ, даже фидаев. Всегда кто-то другой, опытный и решительный, направлял его действия, отдавал приказы и нес ответственность за результат. Теперь же, возвращаясь в гостиницу, он внезапно понял, что предоставлен самому себе. Ему придется в одиночку найти невероятно умного и чертовски неуловимого человека и раскрыть его самый тщательно охраняемый секрет.

Несколько дней Хасан пребывал в состоянии паники. Он вернулся в Каир, выдал там заученную легенду и занялся подготовкой судна, как просил Ростов. Однако проблема вставала во весь рост, как отвесная скала, на которую невозможно вскарабкаться, не продумав хотя бы часть пути наверх. Он бессознательно рылся в памяти, пытаясь найти нужный подход к самостоятельному решению этой сложной задачи.

Пришлось вернуться в далекое прошлое.

Когда-то давным-давно Ясиф Хасан был другим человеком. Тогда богатому молодому арабу, почти аристократу, казалось, что весь мир лежит у его ног и ему подвластно практически все — и так оно и получалось. Безо всяких колебаний он отправился учиться в чужую страну и влился в местное общество, нисколько не заботясь о том, что о нем подумают.

Конечно, приходилось чему-то учиться, но и это давалось ему с легкостью. Однажды сокурсник, виконт Какой-то-там, пригласил его к себе в загородное поместье поиграть в поло. Хасан в жизни не играл в поло. Он разузнал правила, понаблюдал за остальными игроками, подмечая, как держать клюшку, как бить по мячу и так далее, затем вступил в игру. С клюшкой он управлялся не особенно ловко, зато верхом ездил, как бог: в итоге сыграл неплохо (его команда даже выиграла) и получил большое удовольствие от игры.

И теперь, в 1968 году, Хасан сказал себе: я все смогу, но кому бы стоило подражать?

Ответ очевиден: разумеется, Давиду Ростову.

Ростов — независимый, уверенный в себе профессионал. Он мог отыскать Дикштейна, даже находясь в полном тупике без малейших зацепок, — и уже проделал это дважды. Хасан припомнил тот разговор.

Вопрос: что Дикштейн делает в Люксембурге?

Что нам известно об этом городе? Какие объекты там находятся?

Фондовая биржа, банки, Совет Европейского союза, Евратом…

Евратом!

Вопрос: Дикштейн исчез — куда он мог податься?

Не знаю.

У нас есть общие знакомые?

Никого, кроме профессора Эшфорда из Оксфорда…

Оксфорд!

Метод Ростова заключался в раскапывании любой информации, даже, казалось бы, самой несущественной. Проблема лишь в том, что они уже перебрали все доступные данные.

«Значит, надо раздобыть новые, — подумал Хасан, — я все могу».

Он напряг мозги, пытаясь припомнить оксфордский период. Дикштейн воевал, играл в шахматы, ходил в обносках…

Хасан ни разу не встречал ни его братьев, ни сестер, ни прочих родственников. Это было очень давно; да и тогда они не особенно общались.

Зато кое-кто другой знал его ближе: профессор Эшфорд.

Итак, отчаявшись, Хасан снова отправился в Оксфорд.

Всю дорогу — в самолете, в такси из аэропорта, в поезде до Оксфорда и снова в такси до маленького бело-зеленого домика у реки — он размышлял о профессоре. По правде говоря, Хасан презирал Эшфорда. В молодости тот, возможно, и был искателем приключений, однако к моменту их знакомства превратился в слабеющего старичка, политического дилетанта, ученого, который не мог даже удержать собственную жену. Нельзя же, в самом деле, уважать старого рогоносца! Толерантное отношение англичан к этой теме только усиливало презрение Хасана.

Он опасался, что слабохарактерность Эшфорда вкупе с некоторой лояльностью к своему бывшему другу и ученику станет причиной нежелания вмешиваться в конфликт.

Может, сыграть на том, что Дикштейн — еврей? По воспоминаниям Хасана, самыми ярыми антисемитами были как раз высшие слои общества: лондонские клубы, бойкотировавшие евреев, находились в Вест-Энде. Однако Эшфорд являлся исключением: он любил Ближний Восток, и его проарабские взгляды основывались скорее на этических мотивах, нежели на расовых. Нет, не то.

В конце концов он решил пойти ва-банк: рассказать Эшфорду правду о Дикштейне и надеяться, что их желания совпадут.

Обменявшись приветственным рукопожатием, они устроились в саду.

— Отчего же ты вернулся так скоро? — спросил Эшфорд, наливая херес.

Хасан решил с ходу открыть карты.

— Я преследую Дикштейна.

Они сидели у реки, в том самом уголке сада, где Хасан много лет назад целовал прекрасную Эйлу. Осеннее солнце слегка пригревало, а изгородь защищала их от октябрьского ветра.

Эшфорд сохранил бесстрастное выражение лица.

— А подробнее?

Хасан отметил, что за лето профессор решил отдать дань моде: отпустил бакенбарды, отрастил волосы и даже стал носить джинсы с широким кожаным поясом.

— Я сейчас все объясню, — пообещал Хасан, мучительно сознавая, что Ростов провел бы эту беседу деликатнее, — но вы должны дать мне слово, что никому не скажете.

— Договорились.

— Дикштейн — израильский шпион.

Эшфорд прищурился, но промолчал.

Хасан пустился в объяснения:

— Сионисты собираются изготавливать атомные бомбы, но у них нет плутония, поэтому им нужен уран, чтобы прогнать через реактор и получить плутоний. Задача Дикштейна — украсть этот самый уран, а моя задача — найти его и помешать. Вы должны мне помочь.

Эшфорд уставился в свой бокал, затем осушил его залпом.

— Тут возникает два вопроса, — начал он, и Хасан понял, что профессор воспринимает ситуацию как интеллектуальную задачу — типичный механизм психологической защиты робкого ученого. — Во-первых, смогу ли я чем-то помочь, во-вторых, стоит ли мне это делать. Последний вопрос приоритетнее, по крайней мере с точки зрения морали.

«Вот взять бы тебя за шиворот да встряхнуть хорошенько», — подумал Хасан.

— Конечно, стоит — вы же за нас, — сказал он.

— Все не так просто. Ты просишь меня вмешаться в конфликт двух людей, оба из которых — мои друзья.

— Но лишь один из них — за правое дело.

— Значит, я должен помочь тому, кто прав, — и предать того, кто неправ?

— Разумеется.

— Ничего разумеющегося тут нет. А как ты собираешься поступить, когда найдешь его?

— Профессор, я работаю в египетской разведке, но душой я — и вы, надеюсь, тоже — с Палестиной.

Эшфорд проигнорировал «наживку».

— Продолжай, — бесстрастно кивнул он.

— Мне нужно выяснить, где и когда Дикштейн планирует украсть уран. — Хасан помедлил. — Фидаи доберутся туда раньше его и перехватят груз.

Глаза профессора заблестели.

— Бог ты мой! — воскликнул он. — Вот здорово!

Ага, почти клюнул, подумал Хасан.

— Отсюда, конечно, проще рассуждать, читать лекции, ходить на собрания в поддержку нашего движения, когда вся тяжесть борьбы падает на наши плечи там, в зоне боевых действий. Я прошу вас внести реальный вклад в общее дело. Вы должны наконец решить для себя, насколько это для вас серьезно. Именно сейчас настало время доказать, что ваши проарабские взгляды — не просто отвлеченная утопия. Считайте это экзаменом, профессор.

— Возможно, ты прав, — задумчиво протянул Эшфорд.

И Хасан понял, что он готов.

Суза решила признаться отцу в том, что любит Ната Дикштейна.

Сперва она колебалась. Те несколько дней, проведенных вместе, были бурными и эмоционально насыщенными, но ведь эмоции могут быстро выветриться. Суза решила не делать никаких поспешных выводов: будь что будет.

Случай в Сингапуре заставил ее передумать. Двое стюардов оказались «голубыми» и потому использовали лишь один номер из полагающихся каждому. Во втором номере экипаж устроил вечеринку, на которой один из пилотов решил приударить за Сузой. Тихого улыбчивого блондина с тонкими чертами лица и эксцентричным чувством юмора стюардессы единодушно считали лакомым куском. Раньше она легла бы с ним в постель не задумываясь — сейчас же сказала «нет», к немалому изумлению остальных. Обдумывая эту сцену позже, Суза вдруг поняла, что больше не хочет случайнного секса: на самом деле ей нужен один лишь Натаниэль. Это напомнило ей ощущения пятилетней давности, когда вышел второй альбом «Битлз», и она перебрала всю свою коллекцию пластинок Элвиса, Роя Орбисона, «Эверли Бразерс» и поняла, что они ей больше неинтересны: знакомые мелодии заслушаны до дыр и больше не цепляют за живое — необходим новый уровень. Что-то в этом роде она испытывала и сейчас, только гораздо глубже.

Решающим аргументом послужило письмо Дикштейна, написанное бог знает где и отправленное из парижского аэропорта «Орли». Мелким аккуратным почерком с нелепыми завитушками излил он свою душу, и это ошеломляло, поскольку исходило от человека, в обычной жизни довольно замкнутого. Читая письмо, Суза обливалась слезами.

Но как объяснить все отцу?

Конечно, он не одобряет политику израильтян. Отец был непритворно рад видеть своего старого ученика и даже закрыл глаза на тот факт, что они по разную сторону баррикад. Однако теперь Дикштейн станет частью ее жизни, членом семьи. Он писал: «… именно этого я хочу — прожить с тобой всю оставшуюся жизнь», и Сузе не терпелось поскорее встретиться с ним и сказать: «Да, да, я тоже!»

Сама она считала, что обе стороны неправы в своих действиях на Ближнем Востоке. Бедственное положение беженцев, конечно, ужасало, но чем страдать, лучше бы взяли себя в руки и строили жизнь заново. Иначе что, воевать? Суза презирала театральный героизм, столь присущий многим арабам. С другой стороны, виноваты во всем, конечно же, сионисты — ведь это они захватили страну, которая им не принадлежала. Отец не поддерживал столь циничную точку зрения: для него на одной стороне была Истина, а на другой — Заблуждение, и призрак красавицы жены на стороне Истины.

Да, папа наверняка воспримет новость тяжело. Раньше он, бывало, мечтал о том, как поведет свою дочь к алтарю в белом платье, но она давно положила конец этим мечтам. Тем не менее Эшфорд не сдавался и периодически намекал ей: мол, пора остепениться и завести детей. Внук-израильтянин станет для него огромным ударом.

Что ж, такова плата за счастье отцовства, подумала Суза, открывая дверь.

— Папочка, я дома! — крикнула она, ставя сумку на пол и снимая пальто. Ответа не последовало. В коридоре лежал портфель: видимо, отец в саду. Суза поставила чайник и отправилась на поиски, мысленно подбирая нужные слова. Надо сперва рассказать о поездке, а затем плавно перейти…

Приближаясь к изгороди, она услышала голоса.

— И что ты собираешься с ним сделать? — спросил ее отец.

Суза остановилась, размышляя, стоит ли прерывать беседу.

— Пока буду просто за ним следить, — ответил чей-то голос. — До завершения операции Дикштейна убивать нельзя.

Суза зажала рот ладонью, заглушая испуганный вздох, и в ужасе бросилась бежать.

— Итак, — сказал профессор Эшфорд, — следуя «методу Ростова», надо вспомнить все, что мы знаем о Нате Дикштейне.

Да как угодно, подумал Хасан, только, ради бога, придумай что-нибудь!

Эшфорд продолжил:

— Родился в лондонском Ист-Энде. Отец умер, когда он был еще ребенком. А мать?

— Тоже умерла, если верить досье.

— Ага… Идем дальше: в разгар войны ушел на фронт — кажется, в 1943-м. Успел поучаствовать в операции на Сицилии. Вскоре его забрали в плен — где-то посреди Италии, не помню точно. Ходили слухи — ну, ты наверняка помнишь, — что в лагере ему пришлось совсем худо, ведь он еврей. После войны приехал сюда…

— Сицилия, — перебил Хасан.

— А?

— В досье упомянута Сицилия: предполагается, что он участвовал в краже оружия. Наши люди купили автоматы у какой-то банды на Сицилии.

— Если верить газетам, — вставил Эшфорд, — на Сицилии орудует только одна банда.

— Имелись подозрения, что угонщики подкупили сицилийцев.

— Погоди-ка… А не там ли он спас жизнь своему другу?

Интересно, о чем это Эшфорд? Хасан постарался сдержать нетерпение: пусть себе болтает — глядишь, и всплывет нужная информация.

— Что за история?

— Ну, тот американец! В жизни не забуду! Дикштейн привел его к нам. Такой, знаешь, брутальный солдафон… Он-то и рассказал мне всю историю. Так, похоже, мы сдвинулись с мертвой точки… Да ты сам его видел — ты был у меня в тот день, разве не помнишь?

— Как-то не очень… — смущенно пробормотал Хасан, наверное, в это время он на кухне тискал Эйлу.

— Его рассказ… выбил меня из колеи, — сказал Эшфорд, следя взглядом за медленным течением реки. Лицо его омрачилось грустью: видимо, он вспомнил жену. — Представь себе обычное университетское сборище: профессор со студентами мирно обсуждают какую-нибудь атональную музыку или экзистенциализм, потягивая херес. И тут появляется здоровенный солдат и начинает рассказывать про снайперов, танки, кровь, смерть… У нас прямо мурашки по спине побежали — потому я и запомнил так отчетливо. Он упоминал о семье родом из Сицилии и о местных кузенах, которые устроили Дикштейну царский прием после того случая. Так, говоришь, сицилийцы помогли ему украсть оружие?

— Это всего лишь версия.

— Так, может, ему и не понадобилось их подкупать?

Хасан покачал головой. Вот из таких незначительных кусочков Ростов и умудрялся что-то выцепить — но пока не складывалось.

— И какой нам с этого толк? При чем тут мафия и старая история с угоном?

— Точно — мафия! — воскликнул Эшфорд. — Я никак не мог вспомнить слово. А того американца звали Кортоне — Тони Кортоне… нет, Ал Кортоне из Буффало. Я же говорил, что помню каждую мелочь!

— Ну и какая тут связь? — нетерпеливо отозвался Хасан.

Эшфорд пожал плечами.

— Да самая обыкновенная: однажды Дикштейн уже связался с сицилийской мафией через Кортоне, чтобы те помогли ему устроить пиратство на Средиземном море. Молодость не забывается: он мог и повторить этот фокус.

И тут до Хасана начало постепенно доходить, а вместе с пониманием затеплилась надежда. Вероятность, конечно, невелика, но шанс есть… Возможно, даже удастся напасть на след Дикштейна.

Эшфорд был доволен собой.

— Вот хороший пример спекулятивного умозаключения; хорошо бы опубликовать с примечаниями.

— Интересно… — задумался Хасан. — Интересно…

— Становится прохладно. Давай перейдем в дом.

На ходу у Хасана мелькнула мысль: а ведь он так и не научился рассуждать, как Ростов, — всего лишь нашел ему замену в лице Эшфорда. Похоже, его прежняя горделивая независимость окончательно канула в небытие. Было в этом что-то… немужское. Может, и фидаи чувствуют то же самое — потому они так кровожадны?

— Кортоне вряд ли станет откровенничать с тобой, даже если он в курсе, — вот в чем проблема, — прервал молчание Эшфорд.

— А с вами?

— С какой стати? Меня он вообще не вспомнит. Была бы жива Эйла, она могла бы к нему поехать и придумать что-нибудь…

— Ну… — Хасану не хотелось говорить об Эйле. — Попробую сам.

Они вошли в дом. Зайдя на кухню, мужчины увидели Сузу; оба переглянулись и поняли: решение найдено.

К этому времени Суза успокоилась и почти убедила себя, что ей послышалось. Слишком уж все не вязалось: сад, река, осеннее солнышко, профессор, гость… Убийство никак не вписывалось в эту идиллическую картину — с таким же успехом можно представить себе белого медведя в пустыне Сахара. Да и вообще, все объясняется очень просто: она собиралась рассказать отцу о Дикштейне, переживала, как он воспримет новость, отсюда и возникла фантазия по Фрейду, будто отец замышляет убить ее любовника.

Почти поверив в эту версию, она приветливо улыбнулась им и сказала:

— Кто хочет кофе? Я как раз сварила.

Отец поцеловал ее в щеку.

— А я и не знал, что ты вернулась.

— Я только вошла — как раз собиралась тебя искать.

Зачем я лгу?

— Это Ясиф Хасан — он учился у меня, когда ты была совсем крошкой.

Хасан поцеловал ей руку и уставился на нее, как и все, кто знал Эйлу.

— Вы просто вылитая мать, такая же красавица, — сказал он, и в его голосе не было ни капли флирта или лести — лишь неподдельное изумление.

— Ясиф уже приезжал сюда недавно — вскоре после своего сокурсника, Ната Дикштейна. С Дикштейном ты, кажется, виделась, но потом сразу уехала.

— А что, есть какая-то с-связь? — спросила она дрогнувшим голосом, мысленно обругав себя за это.

Мужчины снова переглянулись.

— Ну, вообще-то есть, — ответил Эшфорд.

И тут Суза поняла, что ей не послышалось — они действительно хотят убить самого дорогого в ее жизни человека. Слезы предательски подступили к глазам, и она отвернулась, возясь с чашками и блюдцами.

— Солнышко, у меня к тебе очень важная просьба, — сказал отец. — Ты должна сделать это в память о своей матери. Присядь.

Господи, прошу тебя, не надо, я больше не могу!

Она сделала глубокий вдох, обернулась и села перед ними.

— Надо помочь Ясифу найти Ната Дикштейна.

И Суза возненавидела своего отца.

Она вдруг поняла, что вся его любовь была обманом, что он никогда не воспринимал ее как личность, что он использовал ее точно так же, как и маму. Больше никогда она не станет заботиться о нем, прислуживать ему, беспокоиться о его здоровье, о его чувствах, потребностях… Видимо, в какой-то момент ее мать поняла то же самое, и, как и матери, ей оставалось лишь презирать его.

Тем временем Эшфорд продолжил:

— В Америке живет старый знакомый Дикштейна — он может знать, где его искать. Вы с Ясифом поедете к нему и спросите.

Суза молчала. Хасан решил, что она чего-то недопоняла, и пустился в объяснения:

— Понимаете, этот Дикштейн на самом деле израильский шпион, действующий против нас. Его нужно остановить. Возможно, тот американец из Буффало, Кортоне, с ним заодно и не станет нам помогать, но есть шанс, что он вспомнит твою мать и охотнее пойдет на контакт с тобой. Можно, например, наврать, будто вы с Дикштейном — любовники.

— Ха-ха! — В голосе Сузы послышались едва заметные истерические нотки, оставалась надежда, что они истолкуют это по-своему. Она взяла себя в руки, надела на лицо непроницаемую маску и застыла неподвижно, пока те рассказывали про желтый кек, русского на борту «Копарелли», радиомаяк на «Стромберге», про Махмуда и его план угона, и про то, как все это важно для палестинского освободительного движения. Под конец Суза непритворно оцепенела.

— Так что, моя хорошая, поможешь нам? — спросил отец.

Сделав над собой нечеловеческое усилие, Суза ослепила их профессиональной улыбкой стюардессы и встала из-за стола.

— Ну, тут есть о чем подумать — столько всего и сразу! Пойду в ванную, поразмышляю.

И она вышла.

Лежа в горячей воде, Суза постепенно начала осознавать весь ужас ситуации. Так вот о чем шла речь в его письме: Натаниэль собирается угнать судно! А еще он писал, что хочет быть рядом с ней следующие лет десять-пятнадцать — наверное, планировал уйти в отставку сразу после…

Теперь, конечно же, ничего не выйдет: его врагам все известно. Этот русский намерен протаранить судно Ната, а Хасан — угнать и устроить на него засаду. В любом случае Дикштейну грозила опасность. Надо его предупредить!

Знать бы только, где он…

А те двое внизу воображают, будто могут ею управлять!

Хасан, как всякий арабский шовинист, рассчитывает на покорность и послушание женщины. Отец ждет, что она автоматически примет сторону палестинцев вслед за ним, поскольку он — глава семьи, а значит, ему видней. Он и понятия не имеет, что на самом деле думает его дочь; так же было и с женой. Эйле всегда удавалось обвести мужа вокруг пальца: он даже не подозревал о ее жизни на стороне.

Когда Суза поняла, что ей предстоит, ее снова охватила паника.

И все-таки есть шанс предупредить Ната!

Они хотят, чтобы она его нашла, — вот и отлично! Наверняка удастся их провести: они ведь уверены в ее лояльности — нужно только подыграть.

А если она все испортит? Тогда сама же и приведет их к нему!

И потом, даже если Хасан его не найдет, остается еще этот русский.

Если его предупредить заранее, он сможет ускользнуть от обоих.

Может, ей удастся избавиться от Хасана и найти его самой?

Какие еще есть варианты? Тянуть время? Жить дальше как ни в чем не бывало? Ждать от него звонка? На самом деле стремление найти Ната было продиктовано отчасти желанием увидеть его, отчасти страхом: а вдруг ему грозит смертельная опасность? С другой стороны, своим бездействием она могла помешать планам Хасана, правда, русских это не остановит.

Итак, решение принято: она притворится, будто действует заодно с Хасаном, и разыщет Ната.

Внезапно Суза ощутила прилив эйфории. Она оказалась в ловушке, но чувствовала себя свободной; подчинялась отцу, но наконец-то бросала ему вызов; ее судьба отныне связана с Натаниэлем — в горе и в радости.

А еще ей было очень, очень страшно…

Она вылезла из ванны, вытерлась, оделась и спустилась вниз, чтобы сообщить им хорошие новости.

Шестнадцатого ноября 1968 года в четыре часа утра судно «Копарелли» легло в дрейф у Флиссингена, на борт поднялся лоцман, чтобы провести его через Западную Шельду в Антверпен. Четыре часа спустя у входа в бухту их встретил второй лоцман. Пройдя через шлюз Руайе, судно прошло в Каттендейк, где и пришвартовались у причала № 42.

За этими маневрами внимательно наблюдал Дикштейн.

Едва завидев медленно вплывающее в док судно с надписью «Копарелли», он представил себе бочки с желтым кеком, которые вскорости заполнят его брюхо, и испытал чуть ли не вожделение, словно перед ним было обнаженное тело любимой женщины.

Он перевел взгляд на железную дорогу, ведущую почти к самому краю причала: там уже поджидал состав из одиннадцати вагонов. В каждом из десяти помещалась пятьдесят одна двухсотлитровая бочка с запечатанной крышкой и маркировкой «плюмбат», в последнем вагоне везли пятьдесят бочек. Они стояли так близко — их можно было потрогать, что он и сделал ранним утром, не удержавшись. Вот бы сюда сейчас отряд израильских коммандос на вертолетах: налететь, захватить — и вся недолга!

Портовые власти понимали, что с желтым кеком следует обходиться осторожно, но им хотелось как можно скорее избавиться от этого груза: подъемный кран уже стоял наготове.

Однако сперва необходимо было уладить некоторые формальности.

Первым на борт поднялся чиновник из судоходной компании, чтобы дать «на чай» лоцманам и получить от капитана список экипажа для полиции порта.

Вторым на борт поднялся Иосиф Коэн. В его задачу входила поддержка отношений с клиентами: следовало подарить капитану бутылку виски и выпить символически с ним и с портовым чиновником. Кроме того, он принес для комсостава входные билеты с оплаченными напитками в лучший ночной клуб города. А еще ему предстояло выяснить фамилию судового механика. Дикштейн посоветовал попросить список членов экипажа, чтобы посчитать количество билетов.

Судя по всему, план сработал: проходя мимо Дикштейна, Коэн пробормотал, не снижая скорости:

— Фамилия механика — Сарн.

Погрузка началась лишь после полудня. Бочки перекатывали по одной, в трюмах каждую закрепляли деревянными клиньями. Как и ожидалось, за день грузчики не управились.

Вечером Дикштейн отправился в ночной клуб. Возле барной стойки рядом с телефоном сидела шикарная брюнетка лет тридцати с надменным аристократическим лицом. На ней было элегантное черное платье, подчеркивавшее изумительные ноги и высокую округлую грудь. Дикштейн незаметно кивнул брюнетке и устроился в углу с кружкой пива, выжидая. Конечно же, они придут: когда это моряки отказывались от бесплатной выпивки?

Клуб начал постепенно заполняться. К женщине в черном пару раз подходили, но та отрицательно качала головой — значит, клиентов не снимала. В девять часов Дикштейн вышел в холл и позвонил Коэну. Согласно предварительной договоренности, тот должен был под удобным предлогом позвонить капитану. Выяснилось, что билеты взяли все, кроме двоих: самого капитана, занятого бумажной рутиной, и простуженного радиста — новенького, взятого на борт в Кардиффе взамен Ларса.

Дикштейн набрал номер клуба и попросил к телефону мистера Сарна. Из холла ему было слышно, как бармен выкликал фамилию, вторя сам себе в телефонной трубке. Вскоре послышался чей-то голос:

— Алло? Сарн слушает. С кем я разговариваю? Алло?

Дикштейн повесил трубку и быстро вернулся в бар. Женщина в черном разговаривала с высоким загорелым блондином лет тридцати, Дикштейн уже видел его раньше, в порту. Значит, это и есть Сарн.

Женщина улыбалась ему чарующей улыбкой, чуть обнажая ровные белые зубы и устремив на него томный взгляд из-под полуопущенных век. Она выглядела безумно сексуально и в то же время естественно — никто бы не заподозрил, что все эти приемы тщательно отрепетированы перед зеркалом.

Дикштейн завороженно наблюдал за ними. Он имел самое смутное представление о том, как знакомятся мужчины и женщины, и еще меньше понимал, как женщина, соблазняя мужчину, ухитряется внушить ему уверенность в том, что это его инициатива.

Впрочем, и Сарн обладал изрядной долей обаяния: улыбнувшись ей, словно проказливый мальчишка, он сразу помолодел лет на десять. Она улыбнулась в ответ. Он помедлил, но не нашел, что сказать, и, к ужасу Дикштейна, развернулся, собираясь уходить.

Дикштейн напрасно волновался: брюнетка держала ситуацию под контролем. Она тронула Сарна за рукав, и он снова повернулся. В ее руке откуда ни возьмись появилась сигарета. Сарн похлопал по карманам в поисках спичек: видимо, он не курил. Дикштейн внутренне застонал. Женщина достала зажигалку из сумочки и протянула ему, он помог ей прикурить.

Дикштейн больше не мог наблюдать издали, но и уйти тоже не было сил — нервы сдавали. Пробравшись сквозь толпу, он встал прямо позади Сарна и для отвода глаз заказал пиво.

У некоторых женщин от природы сексуальный взгляд — у брюнетки был сексуальный голос.

— И вот так всегда, — сказал Сарн.

— Вы о звонке? — уточнила она.

Тот кивнул.

— Все беды от женщин. Ненавижу их! Всю жизнь мне испортили! Лучше б я был гомиком…

Дикштейн замер в изумлении. Что он несет?! Отшивает ее, что ли?

— Так что же вам мешает? — спросила она.

— Мне не нравятся мужчины.

— Тогда постригитесь в монахи.

— Понимаете, тут другая проблема: у меня ненасытный аппетит. Мне все время нужен секс, постоянно, иногда несколько раз за ночь. Это ужасно осложняет жизнь. Позвольте вас угостить?

Ага, уже охмуряет! И додумался же… Наверное, у моряков это обычное дело — оттачивают мастерство с годами.

Дело двигалось. Дикштейн с восхищением наблюдал за тем, как женщина виртуозно водит Сарна за нос, делая вид, будто уступает его напору. Она сообщила ему как бы между прочим, что остановилась в Антверпене всего на одну ночь и что у нее номер в приличном отеле. Вскоре он уже предлагал выпить шампанского, правда, здесь продают всякую бурду. Может, в другом месте поискать что-нибудь приличное — например, в ее отеле?.. Пара удалилась.

Дикштейн был доволен: пока все шло по плану. Минут десять он смотрел, как девушки задирают ноги, затем покинул клуб, сел в такси и поехал в отель. Войдя в свой номер, подошел к двери, ведущей в соседнюю комнату, и прислушался: женщина игриво хихикала, а Сарн что-то говорил низким голосом.

Дикштейн уселся на кровать и решил проверить газовый баллон, приоткрыв на секунду клапан. Из отверстия маски пахнуло чем-то сладким: никакого эффекта на него это не возымело. Интересно, сколько нужно вдохнуть, чтобы подействовало? Он не успел заранее протестировать наркоз.

Шум в соседней комнате усилился, и Дикштейну стало неловко. Насколько ответственным был Сарн? А вдруг он решит сразу же вернуться на судно? Вот этого не хотелось бы: тогда придется устроить потасовку прямо в коридоре — крайне рискованно и к тому же непрофессионально.

Дикштейн напряженно выжидал, смущаясь и нервничая все больше. Женщина знала свое дело: в ее задачу входило измотать Сарна так, чтобы тот уснул без сил. Время тянулось бесконечно.

Было уже два часа ночи, когда она постучала в дверь. Три медленных стука означали, что жертва спит, шесть быстрых — собирается уходить.

Она постучала три раза.

Дикштейн открыл дверь и тихо вошел, прихватив с собой баллончик и маску.

Сарн лежал на спине, раскинувшись мускулистым телом, приоткрыв рот, белокурые волосы были взлохмачены. Дикштейн подошел ближе и прислушался. Вдох, медленный выдох… На следующем вдохе Дикштейн открыл клапан и прижал маску к его лицу.

Глаза Сарна распахнулись. Дикштейн прижал маску плотнее. Слабый вдох… В глазах — недоумение. Сарн дернул головой, но хватка не ослабла. Он заметался. Дикштейн надавил локтем ему на грудь, думая: Господи, что ж так медленно!

Сарн выдохнул. Смятение во взгляде сменилось страхом и паникой. Он судорожно вздохнул и напрягся. Дикштейн уже собирался позвать на помощь женщину, но вторая порция наркоза сработала: тело обмякло, веки затрепетали и закрылись — на выдохе моряк уже спал.

Вся операция заняла секунды три. Дикштейн облегченно выдохнул, но на всякий случай еще немного подержал маску. Сарн наверняка и не вспомнит об этом.

Он взглянул на свою сообщницу. На ней ничего не было, кроме туфель, чулок и подвязок; выглядела она восхитительно. Женщина поймала его взгляд и раскинула руки, предлагая себя: к вашим услугам, сэр! Сокрушенно улыбнувшись, Дикштейн покачал головой, и его сожаление было притворным лишь отчасти.

Сидя в кресле, он наблюдал за тем, как она одевается: прозрачные трусики, бюстгальтер с чашечками, драгоценности, платье, пальто, сумочка. Взяв у заказчика восемь тысяч гульденов, она чмокнула его в щеку, поцеловала банкноты и молча вышла.

Дикштейн подошел к окну. Несколько минут спустя брюнетка проехала мимо на своем спортивном авто, возвращаясь в Амстердам.

Он снова уселся и принялся ждать. Его клонило в сон. Он вышел в соседнюю комнату и заказал по телефону кофе.

Утром позвонил Коэн с докладом: старпом «Копарелли» прочесывает все бары, бордели и ночлежки Антверпена в поисках своего механика.

В двенадцать тридцать Коэн позвонил снова: капитан жаловался, что погрузка завершена, а механика нет.

В два тридцать Коэн отчитался: Дитер Кох на борту «Копарелли».

Все это время Дикштейн оставался с Сарном, пуская в ход наркоз при малейших признаках пробуждения. Последнюю дозу он ввел в шесть утра следующего дня, затем уплатил за два номера и уехал.

Когда Сарн наконец проснулся, то обнаружил, что женщина исчезла, не попрощавшись, а ему зверски хочется есть.

Чуть позже выяснилось, что он проспал не одну ночь, как ему казалось, а целые сутки.

У него было навязчивое ощущение, будто за это время произошло нечто из ряда вон выходящее, но вспомнить ему так ничего и не удалось.

Семнадцатого ноября 1968 года судно «Копарелли» снялось с якоря.

Глава 14

На самом деле достаточно было позвонить в любое израильское посольство и оставить сообщение для Ната Дикштейна.

Эта мысль пришла Сузе в голову уже в спальне, через час после того, как она выразила свое согласие помочь. Бросив паковать чемодан, девушка сняла трубку, собираясь выяснить нужный номер, но тут вошел отец и поинтересовался, куда она звонит. Пришлось сочинять на ходу. Суза объяснила, что хотела заказать билет, но он велел ей не беспокоиться.

А потом возможности уже не было: Хасан не оставлял ее ни на минуту. Они сразу поехали в аэропорт, в Нью-Йорке пересели на рейс до Буффало, а оттуда взяли такси.

За долгую дорогу Суза возненавидела Хасана. Он бесконечно хвастался своими связями с фидаями, маслено улыбался и даже положил ей руку на колено, намекнув, что они с Эйлой состояли в близких отношениях и теперь он не прочь познакомиться поближе с ней самой. На это она ответила, что Палестина никогда не будет свободной, если ее женщины так и останутся несвободными, а арабским мужчинам давно пора понять разницу между мужским поведением и свинским. Тут он, наконец, заткнулся.

Им не сразу удалось найти дом Кортоне, и Суза уже надеялась, что ничего не выйдет, однако в итоге все же нашелся таксист, знающий дорогу. Высадив ее, Хасан отъехал чуть поодаль и приготовился ждать.

Огромное здание было обнесено высокой стеной, у ворот дежурили охранники. Суза представилась близкой знакомой Ната Дикштейна.

Она долго обдумывала, что сказать Кортоне: всю правду или только часть? Предположим, он знает или может выяснить, где Дикштейн, но станет ли он с ней откровенничать? Она скажет, что Дикштейн в опасности, поэтому нужно его найти и предупредить, но поверит ли он? Конечно, можно пустить в ход обаяние — она знала, как вести себя с мужчинами его возраста, — только это не усыпит его подозрений.

Выложить все как есть: с одной стороны, она хочет предупредить Ната, с другой — ее используют враги, один из которых ждет в такси за поворотом? Тогда он точно ничего ей не расскажет.

Охранник открыл ворота и повел гостью по гравиевой аллее к главному входу. Дом был красивый, но довольно вычурный, словно декоратор щедро украсил его, а затем еще и владельцы добавили кучу дорогих безделушек на свой вкус. Сузу поразило обилие слуг. Один из них повел ее наверх, сообщив, что мистер Кортоне завтракает у себя в спальне.

За маленьким столиком толстый лысый мужчина увлеченно поглощал яйца и жареную картошку. Завидев ее, он вскочил и в ужасе закричал:

— Ты же должна быть старой!

Еда попала ему не в то горло, он подавился и зашелся кашлем.

Слуга схватил Сузу за руки, больно прижав, затем отпустил и принялся хлопать хозяина по спине.

— Что ты сделала?! — орал Кортоне, разбрызгивая остатки яичницы. — Боже мой, что ты с собой сделала?!

Как ни странно, этот фарс подействовал на нее успокаивающе: глупо бояться того, кто сам тебя боится. Почувствовав себя увереннее, Суза присела к столику и налила себе кофе. Когда мужчина наконец откашлялся, она прояснила ситуацию:

— То была моя мать.

— О Господи… — выдохнул Кортоне. Кашлянув в последний раз, он махнул рукой, отсылая слугу, и сел. — Ты меня до смерти напугала — ну просто одно лицо!

Он прищурился, роясь в памяти.

— Тогда, в 47-м вроде, тебе было годика четыре или пять, да?

— Верно.

— А я тебя помню! Такая крошка с ленточкой в волосах… А теперь у вас с Натом роман.

— Так он приезжал сюда! — Ее сердце подпрыгнуло от радости.

— Ты так полагаешь? — Его дружелюбие испарилось. Суза поняла, что им не так легко манипулировать.

— Мне нужно его найти.

— И кто же тебя сюда послал?

— Никто не посылал. — Она собралась с мыслями, пытаясь скрыть волнение. — Я подумала, что он придет к вам за помощью в этом его… проекте. Дело в том, что арабы обо всем узнали и собираются его убить… Прошу вас, помогите мне!

Неожиданно на глаза навернулись слезы, однако Кортоне это не тронуло.

— Помочь-то тебе нетрудно, вот доверять — труднее.

Он распечатал сигару и неспешно закурил. Суза наблюдала за ним, сгорая от нетерпения. Отвернувшись, Кортоне заговорил, словно бы ни к кому не обращаясь:

— Знаешь, было время, когда я просто хватал быка за рога, не раздумывая. Теперь все иначе: слишком много сложностей. Приходится делать выбор — и вечно выходит совсем не то, чего я хочу на самом деле. То ли со мной что не так, то ли мир стал другим… — Он снова повернулся к ней. — Я обязан ему жизнью. Теперь у меня появился шанс отблагодарить Дикштейна — если ты не врешь, конечно. Это долг чести, и я обязан отплатить его лично. Так что же мне делать?

Суза затаила дыхание.

— Он сейчас в развалюхе где-то на Средиземноморском побережье, телефона там нет. Можно было бы передать записку, но я не уверен, что она дойдет, к тому же мне нужно сделать все самому.

Кортоне затянулся сигарой.

— Вот я тебе скажу, где его найти, а ты возьмешь и передашь врагам. Нет, я не стану так рисковать.

— Так что же тогда? — воскликнула Суза, повысив голос. — Мы должны ему помочь!

— Знаю, — невозмутимо ответил Кортоне. — Я сам туда поеду.

Суза удивилась: такая возможность ей в голову не приходила.

— Так, теперь что делать с тобой… — продолжил он размышлять вслух. — Даже если я не скажу тебе, куда направляюсь, ты все равно можешь пустить людей по моему следу. Значит, за тобой нужен глаз да глаз. Сама понимаешь, я не могу тебе доверять, так что ты поедешь со мной.

Суза уставилась на него. Напряжение вдруг разом спало.

— Спасибо! — прошептала она и разразилась слезами.

Летели бизнес-классом — Кортоне на себе не экономил. После ланча Суза отправилась в туалет. Питая смутную надежду, она осторожно выглянула из-за шторки, отделяющей экономкласс от бизнеса, но была разочарована: через ряды кресел прямо на нее настороженно смотрел Хасан.

Суза заглянула на кухню, отозвала в сторонку старшего стюарда и доверительно поведала о своей проблеме: ей нужно связаться с бойфрендом, но ее итальянский папочка хочет, чтобы она хранила девственность до совершеннолетия. Не будет ли он так добр позвонить в израильское посольство в Риме и оставить сообщение для Натаниэля Дикштейна: «Хасан все мне рассказал, мы с ним едем к тебе». Она дала ему деньги — куда больше, чем нужно для звонка, он записал сообщение и обещал передать.

Суза вернулась к Кортоне.

— Плохие новости: арабы все-таки нас преследуют — один из них сидит в экономклассе.

Кортоне чертыхнулся и пообещал ей позаботиться об этом позже.

Господи, что я наделала…

По длинной зигзагообразной лестнице, ступеньки которой были вырублены прямо в скале, Дикштейн спустился на пляж, прошлепал по мелководью к катеру, запрыгнул в него и кивнул рулевому.

Взревел мотор, и катер направился в открытое море, подпрыгивая на волнах. Солнце только что село. На небе сгущались облака, заслоняя первые звезды. Дикштейн погрузился в свои мысли: вспоминал несделанное, прикидывал дополнительные меры предосторожности, искал слабые звенья. Снова и снова он прокручивал всю схему в уме, словно важную речь, которую нужно отполировать до блеска.

Вскоре над ними нависла громадная тень «Стромберга». Катер развернулся и подошел к борту, с которого уже свисал веревочный трап. Дикштейн вскарабкался на палубу.

Капитан пожал ему руку и представился. Как и весь комсостав судна, он служил в израильском флоте.

Они обошли палубу кругом.

— Проблемы есть? — спросил Дикштейн.

— Ну, посудина, конечно, так себе — старая, медленная, неповоротливая. Сделали что могли…

Насколько Дикштейн смог разглядеть в сумерках, «Стромберг» был в лучшей кондиции, чем его «родной брат» в Антверпене: на борту царил полный порядок, палуба чисто прибрана.

Они поднялись на мостик, осмотрели новейшее оборудование в радиорубке, затем спустились в столовую, где команда как раз заканчивала ужинать. Все матросы были агентами «Моссада», у большинства имелся кое-какой опыт плавания. С некоторыми из них Дикштейну даже доводилось работать. Он отметил, что все они по меньшей мере лет на десять моложе его: крепкие, веселые парни в разношерстных джинсах и домашних свитерах.

Дикштейн налил себе кофе и уселся за одним из столов. Он намного превосходил их рангом, но в израильской армии «дедовщины» почти не было, а в «Моссаде» и того меньше. Четверо ребят, сидевших за столиком, кивнули и поздоровались.

— Погода меняется, — заметил Иш, мрачный палестинец со смуглым лицом.

— А я так надеялся немного подзагореть в круизе! — притворно сокрушался долговязый блондин из Нью-Йорка по фамилии Файнберг с обманчиво смазливым личиком и длинными ресницами, которым позавидовала бы любая женщина. «Круиз» уже стал у них дежурной шуткой. Ранее на инструктаже Дикштейн сказал, что к тому времени, как они доберутся до «Копарелли», там почти никого не будет.

— Сразу после выхода из Гибралтарского пролива у них заглохнет двигатель, и починить его на месте не удастся. Капитан отправит радиограмму владельцам — а это мы и есть. По счастливой случайности еще одно из наших судов окажется поблизости — «Гил Гамильтон», сейчас стоит на якоре в бухте. Они подойдут к «Копарелли», заберут всю команду, за исключением механика, и в ближайшем порту отправят экипаж по домам.

У ребят был целый день на обдумывание этой информации, и теперь Дикштейн ожидал вопросов. Ливай Аббас, приземистый крепыш («вылитый танк», по мнению Файнберга), спросил:

— А откуда вы знаете, что «Копарелли» сломается в нужный момент?

— Ах да… — Дикштейн глотнул кофе. — Вы знаете Дитера Коха из морской разведки?

Файнберг кивнул.

— Так вот, он сейчас на «Копарелли» механиком.

— Ага… И поэтому мы сможем его починить — нам будет известна причина поломки.

— Верно.

— Значит, мы перекрасим название, подменим судовой журнал, затопим «Стромберг» и поплывем на бывшем «Копарелли» с грузом в Хайфу? Почему бы тогда просто не перетащить груз с одного судна на другое прямо в море? У нас ведь есть краны.

— Такова была первоначальная идея, — сказал Дикштейн. — Но это слишком рискованно, особенно в плохую погоду.

— Все равно можно попробовать, если погода позволит.

— Теперь, когда у нас есть одинаковые суда, проще сменить название, чем таскать груз туда-сюда, — мрачно заметил Иш. — Да и погода долго не продержится.

Тут вмешался четвертый — коротко стриженный юнец с мощной грудью по фамилии Поруш, женатый на сестре Аббаса:

— Если все так просто, зачем тут собрали столько крутых ребят?

— Последние полгода мне пришлось разъезжать по всему свету, — сказал Дикштейн. — Пару раз я натыкался на людей противника. Вряд ли они знают, что мы затеяли, — но если знают, то, возможно, у нас будет шанс выяснить, насколько мы круты.

К нему подошел помощник капитана.

— Сэр, радиограмма из Тель-Авива: «Копарелли» только что миновал Гибралтарский пролив.

— Ну все, — сказал Дикштейн, вставая. — Утром отплываем.

В Риме Суза с Кортоне пересели на другой рейс. На Сицилию они прибыли рано утром, в аэропорту их встречали родственники Кортоне.

Завязался долгий спор — не то чтобы ожесточенный, но на повышенных тонах. Их быстрый говор толком разобрать не удалось, но Суза поняла, что кузены хотели сопровождать Кортоне, а тот возражал, поскольку намеревался выплатить долг чести в одиночку.

Судя по всему, Кортоне взял верх. Из аэропорта они уехали одни на большом белом «Фиате». За рулем сидела Суза, Кортоне показывал дорогу.

В сотый раз она прокручивала в голове воображаемую сцену встречи с Натаниэлем: вот издалека появляется его худощавая фигура, он поднимает голову, узнает ее и расплывается в улыбке… Она бежит к нему, они бросаются друг другу в объятья… Он обнимает ее изо всех сил, она шепчет: «Люблю тебя!» — и целует его в щеки, в нос, в губы… И все же она была напугана и чувствовала себя виноватой, поэтому в мозгу всплывала и другая картина: он смотрит на нее с каменным выражением лица и злобно шипит: «Ты что, сдурела?!»

Это напомнило ей детство: когда Суза плохо вела себя на Рождество, мама сердилась и говорила, что Санта-Клаус насыплет ей камней в чулок вместо игрушек и конфет, и она долго лежала в темноте без сна, одновременно дожидаясь и страшась утра.

Суза покосилась на Кортоне. Перелет через океан его явно утомил. Трудно поверить, что они с Натом ровесники — он такой толстый, лысый… На нем лежала печать утомленной порочности, и это было бы смешно, если бы не было банальным признаком старости.

Солнце взошло, и остров похорошел. Суза любовалась пейзажем, пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей и убить время. Дорога петляла вдоль побережья через маленькие городки, по правую руку виднелись каменистые пляжи и сверкающее изумрудное море.

Кортоне зажег сигару.

— Знаешь, в молодости я частенько такое проделывал. Отправлялся куда-нибудь с хорошенькой девушкой, брал машину, разъезжал по окрестностям… Теперь-то уж годами не вылезаю из Буффало. А все этот чертов бизнес — вместе с деньгами растут и проблемы. И ездить никуда не надо — люди сами к тебе приходят и все приносят. И развлекаться просто лень…

— Вы сами выбрали такую жизнь, — заметила Суза. Она сочувствовала ему больше, чем показывала.

— Сам выбрал, да, — согласился Кортоне. — Какая нынче молодежь пошла безжалостная! — Он криво улыбнулся и пыхнул сигарой.

В зеркале заднего обзора уже в третий раз мелькнула одна и та же голубая машина.

— Нас преследуют, — сказала Суза нарочито спокойным тоном.

— Араб?

— Наверное. — За лобовым стеклом лица было не видно. — Что делать? Вы обещали разобраться.

— Разберусь.

Кортоне замолчал. Ожидая продолжения, Суза взглянула на него: он заряжал пистолет уродливыми коричневато-черными пулями. У нее перехватило дыхание: она ни разу в жизни не видела настоящего оружия.

Кортоне поднял голову в ее сторону, затем перевел взгляд на дорогу.

— Смотри куда едешь, черт побери!

Она еле успела затормозить перед крутым поворотом.

— Где вы достали эту штуку?

— Братья дали.

Это все больше и больше походило на кошмарный сон. Последний раз Суза спала в нормальной постели четыре дня назад. Услышав, как отец преспокойно рассуждает об убийстве Натаниэля, она пустилась бежать от страшной правды в крепкие, надежные объятия любимого, и, словно в кошмаре, цель все время от нее отдалялась.

— Почему вы не хотите говорить, куда мы едем?

— Пожалуй, теперь уже можно. Нат просил меня найти дом с причалом, вдали от любопытных полицейских, — туда и едем.

Сердце Сузы забилось сильнее.

— Долго еще?

— Километра три.

Спустя минуту Кортоне сказал:

— Потише, не гони, я хочу доехать живым.

Суза поняла, что бессознательно давит на педаль газа, и снизила скорость, однако собственные мысли притормозить не удалось. Уже совсем скоро она увидит его и поцелует, он обнимет ее за плечи…

— Здесь поверни направо.

Они въехали в открытые ворота и покатили к разрушенной вилле из белого камня по короткой подъездной аллее, заросшей сорняками. Суза остановилась перед портиком с колоннами, ожидая, что Натаниэль сейчас выбежит встречать ее.

Никто не подавал признаков жизни.

Они вышли из машины и по разбитой каменной лестнице поднялись к главному входу. Суза толкнула массивную деревянную дверь, они вошли внутрь и оказались в огромном холле с раскрошившимся мраморным полом. Потолок провис, на стенах темнели пятна сырости. Посреди холла валялась гигантская люстра, раскинувшись по полу, словно мертвый орел.

— Эй, есть тут кто? — позвал Кортоне.

Ответа не последовало.

«Дом большой, — подумала Суза, — Нат наверняка где-то здесь, просто не слышит нас… Может, вышел в сад?»

Они прошли через холл, обойдя люстру, миновали огромную пустую гостиную с гулким эхом и вышли в маленький садик, сбегающий к краю утеса; за ним к морю длинными зигзагами сбегала лестница, вырубленная в скале.

Никого не было.

— Смотри. — Кортоне поднял пухлую руку и показал на море.

Суза всмотрелась и увидела, что из бухты выходит какое-то судно, оставляя за собой широкий кильватер, а навстречу плывет катер, подпрыгивая на волнах, разрезая воду острым носом.

— Похоже, мы только-только разминулись, — сказал Кортоне.

Суза ринулась вниз по ступенькам. Она размахивала руками и кричала, как безумная, пытаясь привлечь внимание людей на судне, хоть и понимала, что это бесполезно — они слишком далеко. Поскользнувшись на камнях, девушка упала на ступеньки и заплакала.

Кортоне сбежал следом.

— Бесполезно, — сказал он, поднимая ее на ноги.

— Катер! — в отчаянии воскликнула она. — Может, нам еще удастся их догнать…

— Исключено. Пока моторка доберется сюда… К тому времени они будут уже очень далеко — скорость-то разная.

Кортоне повел ее вверх по лестнице. Долгий подъем его сильно утомил, но Суза даже не заметила этого, погруженная в свое несчастье.

Наконец они поднялись по склону в сад и зашли в дом.

— Надо присесть, — пропыхтел Кортоне, когда они вошли в гостиную.

Суза взглянула на него: он тяжело дышал, лицо посерело и покрылось капельками пота. Внезапно она поняла, что такая нагрузка оказалась непосильной для его тучного тела. На минуту она даже забыла о своих горестях.

Они вышли в разрушенный холл. Суза подвела Кортоне к широкому, изгибающемуся лестничному пролету и усадила на вторую ступеньку. Закрыв глаза, он оперся головой о стену.

— Послушай… Надо позвонить на судно… или послать телеграмму… мы еще можем с ними связаться…

— Посидите спокойно, — прервала она. — Вам вредно разговаривать.

— Спроси у моих братьев… Кто там?!

Суза обернулась. Послышалось звяканье хрустальных осколков.

К ним приближался Ясиф Хасан.

Внезапно Кортоне с усилием поднялся.

Хасан замер.

Прерывисто дыша, Кортоне полез в карман.

— Нет! — воскликнула Суза.

Кортоне вытащил пистолет и спустил курок. Раздался оглушающий выстрел: пуля прошла мимо. Кортоне осел наземь, лицо его почернело, пистолет выпал из рук и звякнул на разбитом мраморном полу.

Хасана вырвало.

Суза бросилась на колени возле Кортоне.

Тот открыл глаза.

— Послушай… — хрипло прошептал он.

— Оставь его, пойдем, — сказал Хасан.

Суза оглянулась на него.

— Отвали! — закричала она что есть мочи и повернулась к Кортоне.

— Я убил многих… — продолжал тот. — Одиннадцать человек. Я убил сам себя… Я спал с кучей женщин… — Голос его ослаб, глаза закрылись; из последних сил он продолжил: — Всю свою дурацкую жизнь я был вором и громилой… Но я умер за друга, так ведь? Это ведь что-то да значит, правда?

— Да, — ответила она. — Это очень много значит.

— Ну тогда ладно, — прошептал он и умер.

Суза никогда раньше не видела смерть. Секунду назад перед ней лежал живой человек — и вдруг он исчез, его больше нет, осталось лишь тело. Неудивительно, что смерть заставляет нас плакать. Суза вдруг почувствовала, что ее лицо залито слезами. А ведь он ей даже не нравился — до этого момента…

— Молодец, все правильно сделала, — сказал Хасан. — Теперь пойдем отсюда.

Сначала Суза даже не поняла. «Все правильно сделала»? И тут до нее дошло: Хасан не знал, что Кортоне про него известно. С точки зрения Хасана, она лишь послушно выполнила свою задачу — привела к Дикштейну. Ей остается притвориться, будто она по-прежнему на его стороне, пока не удастся связаться с Натом.

Господи, я не могу больше лгать и изворачиваться, я так устала…

Кортоне сказал — можно позвонить на судно или послать телеграмму.

У нее еще есть шанс предупредить Ната.

Боже, как хочется спать…

Она встала.

— Чего же мы ждем?

Под высокими заброшенными сводами они прошли к выходу.

— Поедем на моей машине, — сказал Хасан.

Мгновение Суза колебалась — не сбежать ли от него, но потом сочла эту идею глупой: он и так ее скоро отпустит, ведь задача выполнена, теперь можно и домой.

Она села в машину.

— Погоди. — Хасан подбежал к автомобилю Кортоне, вытащил ключи и забросил их в кусты. — Это чтобы тот, с катера, за нами не увязался, — объяснил он.

Когда они отъехали, Хасан произнес:

— Ты меня разочаровала. Этот человек помогал нашим врагам. Когда враги умирают, надо радоваться, а не плакать.

Суза прикрыла глаза рукой.

— Он помогал своему другу.

Хасан похлопал ее по колену.

— Ладно, зря я на тебя ругаюсь — ты отлично справилась, добыла всю нужную информацию.

Она взглянула на него.

— Да?

— Конечно. Видела — большое судно выходило из бухты? Это «Стромберг». Я знаю время отправления и максимальную скорость, так что теперь я смогу рассчитать момент, когда они встретятся с «Копарелли», и пошлю туда своих ребят днем раньше.

Хасан снова похлопал ее по колену, задержав ладонь на бедре.

— Не трогайте меня, — сказала она.

Он убрал руку.

Суза прикрыла глаза и попыталась обдумать ситуацию. Итак, своим вмешательством она все испортила: привела Хасана на Сицилию, но не сумела предупредить Ната. Нужно поскорее выяснить, как послать телеграмму на судно. Оставался еще один шанс — стюард, обещавший позвонить в израильское посольство в Риме.

— Ох, скорей бы домой, — вздохнула она.

— Домой? — засмеялся Хасан. — Не-е-ет, домой еще рано. Ты останешься здесь до конца операции.

Господи, я больше не выдержу…

— Но я устала!

— Ничего, скоро отдохнем. Сама понимаешь — меры предосторожности. Зато полюбуешься на мертвого Ната Дикштейна.

У кассы «Аль-Италии» к ним подошли трое: двое молодых ребят бандитского вида и высокий мужчина лет пятидесяти с резкими чертами лица.

— Пристрелить тебя мало, придурок! — сквозь зубы сказал старший Хасану.

Тот поднял голову, и в его глазах заплескался животный страх.

— Ростов!

«Господи, ну что опять», — с тоской подумала Суза.

Русский схватил Хасана за руку. Тот напрягся, собираясь вырваться. Громилы подошли ближе. Ростов повел Хасана прочь, один из ребят взял Сузу за руку и последовал за ними.

Они отошли в укромный уголок. Судя по всему, Ростов кипел от негодования, но голос старался не повышать:

— Если бы ты не опоздал на несколько минут, то испортил бы все дело!

— Ты о чем? — спросил Хасан с отчаянием.

— Думаешь, я не в курсе, что ты бегаешь по всему миру в поисках Дикштейна? Думаешь, я за тобой не слежу, кретин ты безмозглый?! Да мне известно о каждом твоем шаге с тех пор, как ты уехал из Каира! И с чего ты взял, что ей можно доверять? — Большим пальцем Ростов указал на Сузу.

— Она же привела меня сюда!

— Да, но тогда ты не мог быть в этом уверен!

Суза стояла неподвижно, молчаливая и напуганная. В голове у нее все смешалось. Слишком много переживаний в один день: сначала они разминулись с Натом, потом смерть Кортоне, теперь еще и это… Мозг словно парализовало. Одно дело — лгать Хасану и говорить Кортоне правду, которую Хасан считал ложью, однако тут на сцене появляется Ростов, которому Хасан, в свою очередь, тоже лгал… Что же ей делать? Говорить Ростову правду или придумывать еще одну ложь?

— Как ты сюда добрался? — спросил Хасан.

— На «Карле», разумеется. Мы были милях в сорока от Сицилии, когда мне сообщили, что ты здесь. Я запросил Каир: тебе приказывают немедленно вернуться.

— Я все равно считаю, что поступил правильно, — сказал Хасан.

— Убирайся с глаз моих долой!

Хасан отошел. Суза последовала было за ним, но Ростов ее остановил.

— А вы останьтесь и ступайте за мной.

Она пошла за ним, не сопротивляясь.

Что же теперь делать?

— Мисс Эшфорд, хотя вы доказали свою преданность, поймите: нельзя отпускать нового человека домой посреди проекта. Кроме того, у меня на Сицилии нет свободных людей — все нужны на судне, так что я не смогу выделить для вас провожатых. Боюсь, вам придется подняться со мной на борт «Карлы» и оставаться там до конца операции. Надеюсь, вы не против. Кстати, вы очень похожи на свою мать.

Они вышли из здания аэропорта и направились к поджидающей машине. Ростов открыл ей дверцу. Вот теперь самое время бежать — потом будет уже поздно. Она замешкалась. Один из громил стоял рядом, его пиджак слегка распахнулся, обнажив рукоять пистолета. Суза вдруг вспомнила оглушительный грохот выстрела на вилле и собственный крик… Внезапно ей стало страшно умирать, страшно превратиться в кусок холодной органики; пистолет, грохот, пуля, входящая в тело… Сузу затрясло.

— Что случилось? — спросил Ростов.

— Ал Кортоне умер.

— Мы знаем, — ответил он. — Садитесь в машину.

Суза подчинилась.

Выехав из Афин, Пьер Борг остановился возле узкой полоски пляжа, где прогуливались случайные парочки, вышел из машины и неторопливо побрел вдоль берега; навстречу ему уже шел Каваш. Они встали рядом, глядя на море; волны сонно плескались у ног. Борг взглянул на красивое лицо араба в свете звезд: против обыкновения Каваш был чем-то взволнован.

— Спасибо, что пришел.

Сперва Борг не понял намека — это ведь он должен говорить «спасибо». Потом до него дошло: именно на это Каваш и намекал. Даже оскорбления у него выходили утонченные.

— Русские подозревают утечку информации в Каире, — сказал Каваш. — Теперь они прячут карты в свой большой коммунистический рукав. — Он тонко улыбнулся. — Отчет Хасана получился весьма скудным.

Борг громко рыгнул: у него был сытный ужин.

— Не трать время на извинения — выкладывай все, что знаешь.

— Хорошо, — мягко ответил Каваш. — Они в курсе, что Дикштейн собирается украсть уран.

— Это ты мне и в прошлый раз говорил.

— Вряд ли им известны конкретные детали. Они намереваются дождаться завершения операции, а потом разоблачить израильтян, для этого в Средиземном море держат наготове пару судов, но пока неизвестно, куда именно их пошлют.

К ногам Борга волной принесло пластиковую бутылку, он пнул ее обратно в воду.

— А Суза Эшфорд?

— Наверняка работает на арабов. Дело было так: Ростов с Хасаном поспорили — араб хотел выяснить, где находится Дикштейн, а русский считал, что это лишнее.

— Плохие новости. Продолжай.

— Затем Хасан попал в переплет. Он уговорил девушку помочь ему найти Дикштейна, вместе они полетели в Штаты, отыскали там гангстера по фамилии Кортоне, и тот привел их на Сицилию. Они разминулись с Дикштейном буквально на минуту — успели увидеть, как отходит «Стромберг». Теперь у Хасана большие неприятности. Ему приказано возвращаться в Каир, но он до сих пор так и не объявился.

— А девчонка привела их прямо к Дикштейну?

— Да.

— Вот это уже совсем плохо…

Борг вспомнил о сообщении, которое передали в римское посольство для Ната Дикштейна от «подруги».

— «Хасан все мне рассказал, мы с ним едем к тебе». Что бы это значило? Чего она хотела? Предупредить его, задержать, сбить с толку? Или это двойной блеф — она делает вид, будто Хасан ее принудил?

— Я думаю, скорее двойной блеф, — сказал Каваш. — Суза Эшфорд понимает, что рано или поздно ее роль станет известна, вот и пытается спекулировать на его доверии. Ты ведь не станешь передавать сообщение…

— Да нет, конечно. — Борг переключился на другую задачу. — Итак, им известно о «Стромберге». Какой вывод они могут из этого сделать?

— Что «Стромберг» задействован в краже урана?

— Вот именно. Значит, на месте Ростова я последовал бы за «Стромбергом», дождался бы захвата, а потом напал сам… Вот черт! Надо все отменить. — Он ковырнул мягкий песок носком ботинка. — А что сейчас в Каттаре?

— Самые плохие новости я оставил напоследок. Все тесты успешно пройдены, русские поставляют уран. Через три недели запустят реактор.

Борг уставился в море. Ни разу в жизни ему не было так плохо, ощущение тоски и безнадежности накрыло с головой.

— Ты понимаешь, что это значит? Ничего отменять нельзя. Я не могу остановить Дикштейна, теперь он наш последний шанс.

Каваш молчал. Через некоторое время Борг взглянул на него: глаза араба были закрыты.

— Что ты делаешь?

Молчание продолжалось несколько секунд. Наконец Каваш открыл глаза и с вежливой улыбкой посмотрел на Борга.

— Я молился, — ответил он.

ТХ «СТРОМБЕРГ» ИЗ ТЕЛЬ-АВИВА

ДИКШТЕЙНУ ОТ БОРГА

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

РАСШИФРОВКА ТОЛЬКО АДРЕСАТОМ

НАЧАЛО:

ПОДТВЕРЖДЕНО СУЗА ЭШФОРД АГЕНТ АРАБОВ ТОЧКА УБЕДИЛА КОРТОНЕ ОТВЕЗТИ ЕЕ И ХАСАНА НА СИЦИЛИЮ ТОЧКА ОНИ ПРИБЫЛИ СРАЗУ ПОСЛЕ ТВОЕГО ОТЪЕЗДА ТОЧКА КОРТОНЕ МЕРТВ ТОЧКА ЭТИ И ДРУГИЕ ДАННЫЕ ОЗНАЧАЮТ БОЛЬШУЮ ВЕРОЯТНОСТЬ НАПАДЕНИЯ НА ТЕБЯ В МОРЕ ТОЧКА МЫ БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ МОЖЕМ ПРЕДПРИНЯТЬ ТОЧКА ТЫ САМ ВСЕ ИСПОРТИЛ ТЕПЕРЬ САМ И ВЫПУТЫВАЙСЯ

КОНЕЦ

Уже несколько дней на западе Средиземноморья собирались тучи. Ночью они наконец созрели, и сейчас «Стромберг» заливало дождем. Дул свежий ветер, и недостатки конструкции судна стали очевидны: началась сильная бортовая качка.

Нат Дикштейн ничего этого не замечал.

Он сидел в своей крошечной каюте за столиком, привинченным к переборке, с карандашом и блокнотом, расшифровывая сообщение Борга, и каждое слово пронзало его насквозь.

Он перечитывал сообщение снова и снова, затем отложил в сторону и тупо уставился в стену перед собой.

Бесполезно пытаться понять, почему Суза так поступила, бесполезно изобретать притянутые за уши предположения, что Хасан заставил ее силой или шантажировал или она действовала, исходя из каких-то своих заблуждений или верований… Борг сразу сказал, что она — шпионка, и оказался прав: поэтому-то она и занялась с ним любовью.

Далеко пойдет девочка…

Дикштейн закрыл лицо ладонями и надавил кончиками пальцев на глазные яблоки, но не смог избавиться от навязчивого видения: она стоит, прислонясь к буфету, совершенно голая, в одних лишь туфлях на высоких каблуках, и читает газету, дожидаясь, пока закипит чайник.

Самое ужасное, что он по-прежнему ее любил. До встречи с ней он был калекой, эмоциональным инвалидом, лишенным органа любви; она сотворила чудо, вновь сделав его полноценным. Теперь же она предала его, отняв все, что подарила, и он стал еще более увечным, чем прежде. Он написал ей любовное письмо. Господи, что же она сделала, прочитав его? Рассмеялась? Показала Хасану со словами: «Смотри, как я его зацепила»?

Дикштейн чувствовал себя слепцом, которому вернули зрение, а потом снова исподтишка ослепили.

Он обещал Боргу убить Сузу, если та окажется предательницей, но теперь понял, что солгал. Он никогда не причинит ей зла — несмотря ни на что.

Было уже поздно. Большая часть экипажа спала, за исключением дежурных. Дикштейн вышел из каюты и поднялся на палубу. Добравшись до планширя, он вымок насквозь, даже не заметив этого. Его окружала темнота: невозможно различить, где кончалось море и начиналось небо; потоки дождя струились по лицу, словно слезы.

Нет, он не убьет Сузу… Ясиф Хасан — совсем другое дело.

Отныне Хасан — его злейший враг.

Дикштейн любил Эйлу — и застал ее в страстных объятьях араба. Он полюбил Сузу — и оказалось, что ее соблазнил тот же самый соперник. Более того, соперник использовал девушку в борьбе против Дикштейна, надеясь отнять у него еще и родину.

Вот теперь он готов убить Хасана голыми руками — и остальных тоже. Эта мысль вытащила Дикштейна из глубин отчаяния. Место глухой тоски заняла ярость. Он представил, как захрустят кости, как запахнет страхом, порохом и смертью…

Борг считает, что на них нападут в море. Дикштейн стоял, вцепившись в леер, судно мотало из стороны в сторону, холодный дождь хлестал по лицу. «Да будет так», — подумал он и закричал навстречу ветру:

— Давайте, ублюдки, идите сюда, я жду вас!

Глава 15

Хасан так и не вернулся в Каир.

Когда самолет вылетел из Палермо, его охватило безудержное ликование. Судьба висела на волоске, но ему снова удалось перехитрить Ростова! Он не поверил своим ушам, когда тот велел ему убираться: казалось, его сейчас силой затащат на «Карлу» и ему не удастся принять участие в операции фидаев. Однако Ростов решил, что Хасан просто перестарался от неопытности и избытка энтузиазма. Ему даже в голову не пришло, что он может оказаться предателем. Да и с чего бы, ведь Хасан был представителем египетской разведки, к тому же арабом. Если уж подозревать его в двойной игре, то скорее на стороне израильтян: палестинцы, если и всплывут где-то случайно, по умолчанию всегда за арабов.

Все отлично складывается. Несчастный палестинский беженец умудрился перехитрить умного, надменного, высокомерного полковника Ростова и могущественный КГБ!

Однако это еще не конец. Пора объединиться с фидаями.

Из Палермо Хасан прилетел в Рим, где попытался сесть на самолет до Аннабы или Константины, что возле алжирского побережья, однако ближайшие рейсы были только до Алжира или Туниса. Он выбрал Тунис.

По прибытии Хасан нашел молодого таксиста на новеньком «Рено» и помахал у него перед лицом пачкой долларов, которую тот и за год не заработает. Проехав через весь Тунис, Хассан высадился в рыбацкой деревушке с естественной гаванью. Один из фидаев уже ждал его на берегу; укрывшись от дождя под яликом, он играл в нарды с рыбаком. Все трое залезли в рыбачью лодку и отчалили.

Был поздний вечер, на море штормило. Хасан, неопытный моряк, переживал, что моторку опрокинет, но рыбак лишь весело ухмылялся.

Дорога заняла меньше получаса. Завидев впереди возвышающуюся громаду, Хасан снова возликовал: у них есть свое судно!

Он вскарабкался на палубу, пока проводник рассчитывался с рыбаком. Махмуд уже ждал его, они обнялись.

— Надо срочно сниматься с якоря — дело ускорилось, — сказал Хасан.

— Пойдем со мной на мостик.

Хасан последовал за Махмудом.

Это было небольшое каботажное судно водоизмещением в тысячу тонн, почти новое и в отличном состоянии: все вокруг блестело. Большая часть жилых помещений находилась ниже уровня палубы; люк вел в единственный трюм. Судно предназначалось для оперативной перевозки небольших грузов и маневрирования в местных североафриканских портах.

Они постояли на передней палубе, оглядываясь.

— Именно то, что нам нужно, — отметил Хасан с нескрываемой радостью.

— Я переименовал его в «Наблус», — сказал Махмуд. — Это первое судно палестинского флота.

Хасан почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.

— Я получил его от ливийского дельца, который хотел спасти свою душу, — сказал Махмуд.

Поднялись на капитанский мостик, небольшой, но опрятный. Единственным недостатком оказалось отсутствие радара. Малые береговые суда до сих пор обходились без радара, а времени покупать и устанавливать новое оборудование уже не было.

Махмуд представил капитана, тоже ливийца, — бизнесмен предоставил им не только судно, но и весь экипаж; среди фидаев моряков не нашлось. Капитан отдал приказ поднять якорь и запустить двигатели.

Трое мужчин склонились над картой, и Хасан рассказал то, что ему удалось выяснить на Сицилии:

— Сегодня в полдень «Стромберг» отчалил от южного побережья Сицилии. «Копарелли» должен был пересечь Гибралтарский пролив прошлой ночью, сейчас он держит курс на Геную. Это два идентичных судна с одинаковой максимальной скоростью, так что они встретятся самое раннее через двенадцать часов ходу на восток от точки, находящейся на полпути между Гибралтаром и Сицилией.

Капитан выполнил кое-какие вычисления и взглянул на карту.

— Они встретятся к юго-востоку от острова Менорка.

— Значит, мы должны перехватить «Копарелли» как минимум на восемь часов раньше.

Капитан провел пальцем вдоль маршрута.

— В это время — завтра на рассвете — они будут проплывать к югу от Ибицы.

— Мы сможем их догнать?

— Да, и даже запас времени останется, если шторм не помешает.

— А что, будет шторм?

— Ожидается в ближайшие дни.

— Ладно. Где радист?

— Тут. Иаков!

Хасан обернулся и увидел улыбающегося коротышку.

— На борту «Копарелли» находится русский по фамилии Тюрин: он будет посылать сигналы польскому судну «Карла». Ты должен их прослушивать вот на этой частоте. — Он записал цифры. — Далее, на «Стромберге» установлен радиомаяк, который каждые полчаса посылает простой тридцатисекундный сигнал. Его тоже нужно постоянно отслеживать: мы должны быть уверены, что «Стромберг» нас не опередит.

Капитан прокладывал курс. Махмуд обсуждал с одним из фидаев подготовку оружия. Радист начал задавать Хасану вопросы о маяке на «Стромберге», но тот слушал вполуха. Что бы ни случилось, это будет блистательная победа.

Взревели судовые двигатели, палуба накренилась, нос разбил волну, и они отправились в путь.

Дитер Кох, новый механик на «Копарелли», лежал на койке посреди ночи и думал: а что я скажу, если меня заметят?

Задача предстояла несложная: встать, дойти до склада на корме и избавиться от запасного масляного насоса. Его почти наверняка никто не увидит: каюта рядом со складом, бо€льшая часть экипажа спит, а дежурные на мостике и в машинном отделении вряд ли покинут свои посты. Однако «почти наверняка» — недостаточная степень уверенности для такой важной операции. Если кто-нибудь его заподозрит — сейчас или потом…

Откладывать больше нельзя. Дитер натянул свитер, брюки, ботинки и штормовку. Положив в карман ключ от склада, он открыл дверь каюты и вышел. «Скажу, что мне не спалось и я решил проверить склады», — подумал он, пробираясь в темноте.

Отперев дверь склада, Дитер включил свет и вошел. Кругом лежали и висели всевозможные запчасти: прокладки, клапаны, свечи, провода, болты, фильтры… не хватает лишь блока цилиндров, и можно собрать целый двигатель.

Запасной насос отыскался в коробке на дальней полке. Теперь самое сложное.

…Мне что-то не спалось, сэр, вот я и решил проверить склад.

Ну и как, все в порядке?

Да, сэр.

А что это у вас под мышкой?

Бутылка виски, сэр. Пирог вот еще — мама послала. Запасной масляный насос, сэр, — хочу выбросить его за борт…

Дитер открыл дверь склада и выглянул.

Никого.

Он выключил свет, запер дверь и вышел на палубу.

Никого.

Дождь зарядил всерьез, видимость была ужасная. Это хорошо: значит, и другие ничего не разглядят.

Дитер подошел к планширю, перегнулся через леер и выбросил насос в море. А повернувшись, на кого-то в темноте наткнулся.

Да вот, пирог матушка послала — такой черствый…

— Кто тут? — раздался голос с явственным акцентом.

— Механик. А ты кто?

Человек обернулся, и в тусклом свете палубного фонаря Дитер различил пухлую фигуру и носатое лицо радиста.

— Мне не спалось. Я… я вышел подышать свежим воздухом.

Да он тоже напуган! Интересно, почему…

— Паршивая ночка, — сказал Дитер. — Пойду спать.

— Спокойной ночи.

Он вернулся к себе в каюту. Странный парень… Его взяли на борт в Кардиффе после того, как прежний радист сломал ногу. Как и Дитер, он был здесь чужаком — повезло наткнуться именно на него.

Сняв промокшую верхнюю одежду, Дитер вытянулся на койке. Он знал, что больше не уснет. Завтрашний план продуман до мелочей — нет смысла к нему возвращаться. Он попытался переключиться на другие мысли: о маме, которая готовила самый лучший картофельный кугель; о невесте, которая делала самый лучший минет; о сумасшедшем отце, которого поместили в тель-авивскую клинику; о крутом магнитофоне, который он купит после выполнения задания; о своей уютной квартирке в Хайфе; о будущих детях, которые будут расти в безопасном Израиле…

Через два часа он встал и вышел на камбуз за кофе. Стоя в луже воды, помощник кока жарил бекон на завтрак.

— Скверная погода, — заметил Дитер.

— А будет еще хуже.

Дитер выпил кофе, затем налил себе еще, взял вторую кружку и поднялся на мостик.

— Доброе утро, — поздоровался он со старпомом.

— Не особенно, — ответил тот, глядя на завесу дождя.

— Кофе?

— А, очень кстати, спасибо.

Дитер протянул ему кружку.

— Где мы?

— Вот тут. — Старпом указал точку на карте. — Строго по расписанию, несмотря на погоду.

Дитер кивнул. Через пятнадцать минут судно нужно остановить.

— Ладно, увидимся, — сказал он, выходя.

В машинном отделении дежурил сменщик. Выглядел он довольно бодро, словно хорошенько выспался на дежурстве.

— Что там с давлением масла? — спросил его Дитер.

— Стабильное.

— Вчера немного скакало.

— Ночью проблем не было, — покачал головой сменщик с нажимом в голосе, словно боялся, что его заподозрят в халатности.

— Ну и ладно, — сказал Дитер. — Наверное, само отрегулировалось. — Он поставил кружку на кожух двигателя и тут же быстро поднял — судно качнуло. — Разбуди Ларсена по пути.

— Ладно.

— Сладких снов.

Сменщик вышел. Дитер допил кофе и принялся за работу. Индикатор давления масла располагался на приборном щите позади двигателя. Приборный щит был встроен в металлический корпус, выкрашенный в матовый черный цвет и закрепленный четырьмя саморезами. Отвинтив их с помощью отвертки, Дитер снял корпус. Сзади торчала масса разноцветных проводов, ведущих к разным датчикам. Взяв маленькую отвертку с изолированной ручкой, Дитер отсоединил провод, ведущий к индикатору давления масла, обернул оголенный конец провода изолентой и приклеил к задней части шкалы — только при очень тщательном осмотре можно было заметить, что он не подсоединен к клемме; затем вернул на место корпус и закрепил саморезами.

Когда Ларсен вошел, он доливал трансмиссионную жидкость.

— Можно мне, сэр? — Смазка была специальностью Ларсена.

— Да я уже все, — ответил Дитер. Он закрутил крышку и поставил канистру в шкаф.

Потирая глаза, Ларсен зажег сигарету и взглянул на датчики.

— Сэр, давление масла на нуле!

— На нуле?

— Да.

— Стоп машина!

— Есть, сэр!

Без подачи масла трение металлических частей двигателя вызовет очень быстрый нагрев, ведущий к необратимой порче двигателя. Это было настолько серьезно, что Ларсен мог бы заглушить двигатели самостоятельно, даже не спрашивая разрешения.

Каждый член экипажа почувствовал, как двигатель утих; даже те, кто еще спал, услышали это сквозь сон и проснулись. Еще до полной остановки двигателя в переговорной трубе раздался голос старпома:

— Что у вас там происходит?

— Внезапное падение давления масла.

— Причины?

— Пока не знаем.

— Держите меня в курсе.

— Есть, сэр!

Дитер повернулся к Ларсену.

— Надо снять картер.

Ларсен взял ящик с инструментами, и они спустились на нижнюю палубу.

— Если бы износились подшипники коленвала или шатунные подшипники, то давление масла падало бы постепенно, — размышлял вслух Дитер. — Внезапное падение означает сбой в системе подачи, но там полно масла — я недавно проверял — и никаких следов утечки. Значит, где-то засор.

Они сняли картер и проверили все фильтры и предохранительные клапаны.

— Похоже, проблема в насосе, — решил Дитер. — Нужен запасной.

— Он на складе, — сказал Ларсен.

Дитер выдал ему ключ, и помощник поднялся наверх.

Теперь нужно действовать очень быстро. Дитер снял корпус масляного насоса, обнажив две широкозубые шестеренки, затем снял насадку с перфоратора, приладил сверло и стесал зубья до полной непригодности. Отложив перфоратор, взял монтировку и загнал ее между шестернями с помощью молотка, отодвигая их друг от друга, пока не раздался громкий треск. Наконец он вытащил из кармана припасенную загодя гайку из закаленной стали, выщербленную и побитую, и бросил в картер.

Готово.

Вернулся Ларсен.

Внезапно Дитер понял, что не снял сверло с перфоратора: когда Ларсен уходил, там была другая насадка.

Только не смотри туда!

— Насоса нет, сэр.

Дитер выудил из картера гайку.

— Смотри, — сказал он, отвлекая Ларсена от перфоратора и показывая на сломанные шестерни. — Вот в чем причина. Видимо, гайка выпала, когда последний раз меняли фильтры: она попала в насос и все это время болталась между шестеренками. Странно, что мы ничего не слышали. В любом случае насос уже не починить, так что ищи запасной. Попроси кого-нибудь из ребят помочь.

Ларсен вышел. Поспешно сняв сверло с перфоратора и вставив обратно насадку, Дитер рысью метнулся в машинное отделение, чтобы устранить остальные улики. Торопясь изо всех сил, он снял корпус приборного щита и вновь подсоединил провод: теперь индикатор давления масла, как и положено, показывал ноль. Дитер поставил корпус на место, закрепил его и выкинул изоленту.

Все готово. Осталось втереть очки капитану.

Как только поисковая партия признала поражение, Дитер поднялся на мостик и показал капитану гайку.

— Вот, сэр. В какой-то момент — видимо, судно резко качнуло — ваш механик ее уронил, гайка попала в масляный насос, ну а дальше уже вопрос времени. Боюсь, таких шестерней на борту нет, и запасного насоса тоже.

Капитан пришел в ярость.

— Ну доберусь я до того, кто это все устроил!

— Вообще-то механик обязан проверять наличие запчастей, но вы же знаете, я попал на судно в последнюю минуту.

— Значит, это Сарн виноват.

— Наверное, была какая-то причина…

— Была, а как же! Не за двигателем следил, а за бельгийскими шлюхами гонялся!.. Может, как-нибудь доползем?

— Никак нет, сэр, и пол-кабельтова не пройти.

— Проклятье! Где радист?

— Сейчас найду, сэр, — подхватился старпом.

— И совсем ничего нельзя придумать? — спросил капитан.

— Боюсь, из запчастей насос не собрать — поэтому нам и нужен запасной.

Вернулся старпом, ведя за собой радиста.

— Где ты шлялся?! — раздраженно спросил капитан.

Радист оказался тем самым пухлым коротышкой, на которого Дитер наткнулся прошлой ночью. Слова капитана его явно задели.

— Помогал искать насос, сэр, а потом пошел вымыть руки. — Он покосился на Дитера, но взгляд его ничего особенного не выражал. Кто знает, что он успел тогда увидеть… Однако даже если радист связал исчезновение запасного насоса с брошенным за борт пакетом, то выводы оставил при себе.

— Ладно, — сказал капитан. — Отправьте владельцам судна следующее сообщение: «Произошла поломка двигателя…» Старпом, где мы сейчас?

Тот передал радисту координаты.

Капитан продолжил:

— «Требуется новый масляный насос или буксир до порта. Ждем дальнейших распоряжений».

Дитер почувствовал, как напряжение спало: задача выполнена.

Вскоре пришел ответ:

«КОПАРЕЛЛИ» ПРОДАН «СЭВИЛЬСКОЙ СУДОХОДНОЙ КОМПАНИИ» В ЦЮРИХЕ. ВАШЕ СООБЩЕНИЕ ПЕРЕДАНО НОВЫМ ВЛАДЕЛЬЦАМ. ЖДИТЕ ИХ УКАЗАНИЙ.

Почти сразу же пришло сообщение от «Сэвильской судоходной»:

В ВАШИХ ВОДАХ НАХОДИТСЯ СУДНО «ГИЛ ГАМИЛЬТОН»: ОНО ПОДОЙДЕТ К ВАМ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО В ПОЛДЕНЬ. ПРИГОТОВЬТЕ ЭКИПАЖ К ВЫСАДКЕ (КРОМЕ МЕХАНИКА). КОМАНДУ ДОСТАВЯТ В МАРСЕЛЬ. МЕХАНИК ОСТАНЕТСЯ ЖДАТЬ НОВЫЙ НАСОС. ПАПАГОПУЛОС.

В шестидесяти милях от «Копарелли» обмен радиосигналами перехватил Солли Вайнберг, капитан «Гила Гамильтона».

— Точно по расписанию. Молодец, Кох, — пробормотал он, задал курс на «Копарелли» и отдал команду «Полный вперед!».

В ста пятидесяти милях от «Копарелли» на борту «Наблуса» Хасан с Махмудом пропустили радиообмен: склонившись над чертежом «Копарелли», они продумывали план захвата. Хасан велел радисту «Наблуса» прослушивать две частоты: ту, на которой передавал маяк со «Стромберга», и ту, что использовал Тюрин для передачи тайных сигналов Ростову на «Карлу». Однако эти сообщения передавались на стандартной частоте «Копарелли», поэтому на «Наблусе» их не услышали. Фидаев ждет сюрприз: они готовятся захватить практически покинутое судно.

В двухстах милях от «Копарелли» радиообмен перехватили на мостике «Стромберга». Когда на «Копарелли» приняли сообщение от Папагопулоса, весь комсостав закричал «ура!» и захлопал в ладоши.

Нат Дикштейн не принимал участия в общем ликовании. Прислонившись к переборке с кружкой черного кофе, он невидящим взглядом уставился на море сквозь пелену дождя. Его тело было напряжено, лицо напоминало застывшую маску, глаза превратились в узкие щели. Кто-то, удивленный его молчанием, констатировал, что первая серьезная преграда позади. В ответ Дикштейн буркнул что-то неразборчивое, но обильно сдобренное отборным матом. Говорящий отвернулся и позже, в столовой, заметил вполголоса, что Дикштейна лучше обходить стороной.

И наконец, в трехстах милях от «Копарелли» радиообмен услышали Ростов с Сузой на борту «Карлы».

Суза пребывала в трансе с тех самых пор, как взошла на борт польского судна. Ростов проводил ее в каюту с отдельным туалетом и выразил надежду, что ей будет удобно. Словно в тумане, она покорно проследовала за ним и села на кровать. Час спустя в той же позе девушку застал матрос, принесший еду: он молча поставил поднос на столик и удалился. Суза не стала есть. Когда стемнело, ее начал трясти озноб. Она легла в постель и уставилась в потолок широко раскрытыми глазами. Наконец ей удалось задремать — сперва урывками, с вязкими, бессмысленными кошмарами, мало-помалу она успокоилась и погрузилась в сон. Разбудил ее рассвет.

С минуту Суза лежала тихо, недоуменно озираясь и ощущая легкую качку, потом вспомнила, где находится. Это напоминало пробуждение от кошмарного сна, когда вместо облегчения с ужасом понимаешь — то был вовсе не сон…

Ее охватило жгучее чувство вины. Стало совершенно ясно: она обманывала себя. На самом деле ей страшно хотелось его увидеть, желание предупредить об опасности любой ценой было лишь предлогом, и катастрофические последствия не заставили себя ждать. Да, Нату угрожала опасность, однако теперь положение усугубилось, и во всем виновата она.

И вот она здесь, на чужом судне посреди моря, окруженная врагами Ната… Суза крепко зажмурилась и сунула голову под подушку, борясь с нахлынувшей истерикой.

Постепенно истерика сменилась злостью.

Суза вспомнила отца, который использовал ее для реализации своих политических амбиций. Она вспомнила Хасана, который манипулировал отцом и клал ей руку на колено — зря она не съездила ему по физиономии! Наконец, она вспомнила Ростова с его жестким, умным лицом и холодной улыбкой — он собирался протаранить судно Ната и убить его! — и пришла в бешенство.

Натаниэль — ее мужчина. Смешной, сильный, до странного ранимый, он писал любовные письма и угонял суда, и она никого никогда не любила так… Нет, она его никому не отдаст.

Да, она — пленница во вражеском лагере, но ведь об этом никто не знает. Они думают, что она на их стороне, и доверяют ей. Может, даже удастся сунуть им палку в колеса — нужно только не упустить шанс. Она скроет свой страх и попытается втереться в доверие, она притворится, будто разделяет их убеждения и опасения.

От этой мысли Сузу снова бросило в дрожь, но она сказала себе: иначе я его потеряю — а тогда и жить незачем.

Суза встала с постели, сняла вчерашнюю одежду, приняла душ и переоделась в чистое. Присев за маленький столик, поела немного сосисок с сыром, оставшихся со вчерашнего дня, затем расчесала волосы и, чтобы придать себе побольше уверенности, нанесла легкий макияж.

Дверь каюты была не заперта.

Выйдя наружу, Суза уловила запах еды, доносящийся с камбуза, и направилась прямо туда.

Ростов сидел за столом в одиночестве, медленно доедая яичницу. Его лицо приняло холодное выражение, глаза превратились в ледышки. Суза взяла себя в руки и решительно шагнула к нему. Подойдя к столику, она оперлась о спинку стула, чтобы не упасть.

— Присаживайтесь, — пригласил Ростов.

Она плюхнулась на стул.

— Как спалось?

Суза дышала быстро, словно за ней гнались.

— Отлично. — Голос предательски дрогнул. Проницательный взгляд русского, казалось, проникал прямо в мозг.

— Похоже, вы чем-то расстроены. — В его бесстрастном голосе не чувствовалось ни симпатии, ни враждебности.

— Я… — Слова душили, застревая в горле. — Вчера… все произошло так быстро… — Это была сущая правда, и ей стало немного легче. — Я никогда раньше не сталкивалась со смертью.

— А… — Наконец-то на его лице мелькнул отблеск эмоции: возможно, Ростов вспомнил свой первый раз. Взяв кофейник, он налил ей чашку. — Вы очень молоды. Примерно одних лет с моим старшим.

Суза благодарно потягивала горячий кофе, надеясь на продолжение разговора — это помогало ей успокоиться.

— А сколько ему?

— Юре двадцать.

— Чем он занимается?

Улыбка Ростова слегка потеплела.

— Увы, большей частью мается дурью и слушает западную музыку — вместо того, чтобы как следует учиться. Хорошо хоть брат не в него.

Дыхание Сузы восстановилось, руки больше не тряслись. Она понимала, что наличие семьи не делает этого человека менее опасным, но теперь он хотя бы не внушал такого ужаса.

— Ваш младший?

Ростов кивнул.

— Володя. — Пугающее выражение окончательно исчезло с его лица: он с нежностью смотрел куда-то вдаль. — Очень талантливый мальчик. Будет выдающимся математиком, если получит хорошее образование.

— Ну, какие проблемы, — отмахнулась Суза. — Советское образование — лучшее в мире.

Это, казалось бы, безобидное замечание имело для Ростова какое-то особенное значение: мечтательное выражение лица вдруг исчезло, уступив место прежней ледяной маске.

— Да, проблем не будет.

Суза лихорадочно соображала: он потихоньку оттаивает, нельзя упускать момент. О чем бы с ним поговорить? Что у них может быть общего? И тут ее осенило.

— Жаль, я совсем не помню вас в Оксфорде.

— Ну, вы тогда были совсем крошкой. — Ростов налил себе кофе. — Зато все помнят вашу красавицу мать. Вы похожи на нее как две капли воды.

Так, уже лучше.

— А что вы изучали?

— Экономику.

— Наверное, в то время она не считалась точной наукой.

— Да и сейчас стало не особенно лучше.

Суза сделала серьезное лицо.

— Вы, конечно же, имеете в виду западную экономику?

— Разумеется. — Ростов посмотрел на нее пристально, пытаясь понять, не шутит ли она, и, видимо, решил поверить.

К ним подошел старпом и что-то сказал по-русски. Ростов с сожалением взглянул на Сузу.

— Зовут на мостик.

Нужно во что бы то ни стало пойти с ним!

— Можно мне с вами? — спросила она нарочито непринужденным тоном.

Ростов заколебался. «Должен разрешить, — подумала Суза, — ведь мы так мило беседовали. К тому же если я и услышу что-то лишнее, кому мне здесь выбалтывать?»

— Ну, пойдем, — сказал он, вставая. Суза последовала за ним.

Читая радиообмен и тут же переводя его для Сузы, Ростов улыбался: похоже, его искренне восхищала изобретательность Дикштейна.

— Умен, как дьявол! — воскликнул он.

— А что за «Сэвильская судоходная компания»?

— Прикрытие для израильской разведки. Дикштейн по очереди устраняет всех, кто может заинтересоваться пропажей урана. Судоходной компании это уже неинтересно, поскольку судно больше им не принадлежит. Теперь вот, пожалуйста — избавляется от капитана и команды; наверняка и с владельцами урана что-то придумал. Блестящая схема!

Именно этого Суза и хотела: Ростов разговаривал с ней, как с равной, она находилась в центре событий, осталось только найти способ помешать ему.

— Значит, поломка была подстроена?

— Конечно. Теперь Дикштейн захватит судно, не сделав ни единого выстрела.

Суза быстро обдумывала ситуацию. «Предав» Дикштейна, она доказала свою приверженность арабскому движению. Сейчас движение разбилось на два лагеря: с одной стороны — Ростов, КГБ и египетская разведка, с другой — Хасан и фидаи. Предав Хасана, она продемонстрирует лояльность Ростову.

Как можно более небрежным тоном Суза проронила:

— И Хасан, кстати, тоже.

— То есть?

— Хасан тоже может захватить «Копарелли» без единого выстрела.

Ростов уставился на нее. Кровь отхлынула от его лица, он разом потерял самообладание и уверенность.

— Хасан хочет угнать «Копарелли»?!

Суза притворилась донельзя удивленной.

— А разве вы не знали?

— Но с кем? Не с египтянами же!

— С фидаями. Он сказал, что это вы придумали.

Ростов грохнул кулаком по переборке, в мгновение ока с него слетела европейская сдержанность.

— Ах ты лживая собака!

Вот он, мой шанс! Боже, дай мне сил…

— Может, нам удастся его остановить… — сказала она.

Ростов взглянул на нее.

— Что он собирался делать?

— Захватить «Копарелли» раньше Дикштейна, устроить засаду на израильтян и уплыть в… Он точно не сказал — кажется, куда-то в Северную Африку. А каков был ваш план?

— Протаранить судно после того, как Дикштейн заберет уран…

— А сейчас уже нельзя?

— Нет, мы слишком далеко — нам их не догнать.

Настал критический момент: одно неверное слово, и им с Натом не жить. Скрестив руки на груди, чтобы унять дрожь, Суза сказала:

— Тогда остается только одно.

— Что?

— Нужно предупредить Дикштейна о засаде фидаев.

Ну всё…

Суза во все глаза смотрела на Ростова. Он должен проглотить наживку, ведь это так логично!

Ростов напряженно думал.

— Предупредить о засаде… И тогда Дикштейн сможет следовать своему плану, а мы — своему.

— Вот именно! — воскликнула Суза. — Других ведь вариантов все равно нет, правда?

«АНДЖЕЛУЦЦИ Э БЬЯНКО», ГЕНУЯ

ОТ «СЭВИЛЬСКОЙ СУДОХОДНОЙ КОМПАНИИ», ЦЮРИХ

ДОСТАВКА ВАШЕГО ЗАКАЗА ОТ Ф. А. ПЕДЛЕРА ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ НА НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ СРОК В СВЯЗИ С ПОЛОМКОЙ ДВИГАТЕЛЯ. О НОВЫХ СРОКАХ ПОСТАВКИ СООБЩУ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО. ПАПАГОПУЛОС.

Как только «Гил Гамильтон» показался на горизонте, Тюрин отловил Равло на твиндеке и зажал его в угол, прихватив за грудки, словно заправский громила. На самом деле он не чувствовал себя уверенно, хоть и был крупнее и сильнее изможденного наркомана.

— Слушай внимательно: ты должен кое-что для меня сделать.

— Ладно, как скажешь.

Тюрин заколебался — слишком уж рискованно… Однако выбора нет.

— Мне нужно остаться на борту. Если меня хватятся, скажи, что видел, как я садился в шлюпку.

— О’кей, без проблем.

— Имей в виду — если меня обнаружат, я всем про тебя расскажу.

— Я постараюсь.

— Да уж постарайся!

Тюрин отпустил парня, но не успокоился: такой тип пообещает что угодно, но когда дойдет до дела, так же легко сдуется.

Весь экипаж созвали наверх для переброски. На море штормило, и «Гил Гамильтон» не мог подойти борт к борту, поэтому они послали шлюпку. Все члены команды надели спасательные жилеты и выстроились на палубе, пока их пересчитывали. Наконец первый матрос спустился по трапу.

Шлюпка оказалась маловата — понадобится два-три рейса. Пока всеобщее внимание было приковано к погрузке, Тюрин прошептал Равло:

— Постарайся спуститься последним.

— Ладно.

Они отошли подальше и встали позади всех. Командный состав вглядывался за борт, матросы стояли навытяжку в ожидании своей очереди.

Тюрин выскользнул за переборку и пробрался к спасательной шлюпке, чехол которой был заранее расшнурован в нужном месте. К счастью, с того места, где стояли матросы, корма не просматривалась. Он поднял чехол, забрался внутрь и прикрылся.

«Если меня сейчас найдут, мне конец», — подумал он.

Тюрин и без того был довольно крупным, а спасательный жилет делал его еще толще. Кое-как пробравшись на нос лодки, он принялся наблюдать за происходящим на палубе сквозь отверстие в брезенте. Теперь вся надежда на Равло.

Вот спускается вторая партия…

— А где радист? — спросил вдруг старпом.

Тюрин нашел взглядом Равло.

Ну, давай, не молчи!

Тот замешкался.

— Ушел в первой шлюпке, сэр.

Молодчина!

— Вы уверены?

— Так точно, сэр, я сам видел.

Старпом кивнул и пробормотал что-то про чертов дождь, в котором уже людей начинаешь путать.

Капитал подошел к Коху, стоявшему с подветренной стороны переборки, возле шлюпки.

— Откуда взялась эта «Сэвильская судоходная компания»? Ни разу о такой не слышал, а вы?

— Я тоже, сэр.

— И додумались же — продавать судно посреди рейса, снимать капитана и оставлять механика за главного! Ну кто так делает?

— Согласен, сэр. Видно, новые владельцы ничего не смыслят в морском деле.

— Еще бы! Небось, финансисты какие-нибудь. — Он сделал паузу. — Вообще-то вы можете и отказаться оставаться здесь в одиночку — тогда я тоже останусь, а потом заступлюсь за вас, если что.

— Боюсь, за такое у меня отберут лицензию.

— Да, пожалуй. Ладно, удачи.

— Спасибо, сэр.

Между тем готовилась к отправке третья партия, старпом ждал капитана у трапа. Все еще поминая недобрым словом «клятых финансистов», тот пересек палубу и покинул судно последним.

Тюрин переключил внимание на Коха. Механик проводил взглядом шлюпку и поднялся на мостик.

Тюрин чертыхнулся. По плану Кох должен был сойти вниз, чтобы он смог пробраться на склад и радировать на «Карлу». Он продолжил наблюдать за мостиком. Время от времени за стеклом мелькало лицо Коха: похоже, тот собирался проторчать там весь день. Значит, до наступления темноты высовываться нельзя.

Тюрин приготовился к длительному ожиданию.

В рассчитанной точке к югу от Ибицы фидаев ждало разочарование — горизонт был девственно чист.

«Наблус» медленно нарезал круги по спирали, пока Хасан тщетно вглядывался в пелену дождя.

— Похоже, ты ошибся в расчетах, — констатировал Махмуд.

— Не факт. — Хасан твердо решил не показывать охватившей его паники. — Мы просто прибыли чуть раньше. Возможно, они двигаются медленнее, чем предполагалось.

— С чего бы им задерживаться?

Хасан небрежно пожал плечами, демонстрируя показное хладнокровие.

— Кто знает, может, неполадки двигателя, или погода испортилась — мало ли причин.

— И что ты предлагаешь?

Похоже, Махмуд тоже чувствовал себя не в своей тарелке: на судне решения принимал не он, а Хасан.

— Будем держать курс на юго-запад, навстречу «Копарелли» — рано или поздно столкнемся.

— Отдай капитану приказ, — сказал Махмуд и спустился к своим ребятам.

Нервы его были взвинчены до предела, да и у остальных, видимо, тоже: только настроились на хорошую стычку, а теперь приходилось выжидать. Фидаи бесцельно слонялись туда-сюда, чистили оружие, играли в карты, хвастались прошлыми победами, метали ножи, демонстрируя друг другу свою удаль. Один из них умудрился затеять ссору с двумя матросами под воображаемым предлогом и даже успел в запале порезать им лица битым стеклом, прежде чем его утихомирили.

После этого экипаж старался держаться от фидаев подальше.

Хасан пытался представить себя на месте Махмуда; последнее время он много думал об этом. Конечно, тот все еще был военачальником, но ведь это он, Хасан, выполнил всю важную работу: нашел Дикштейна, раскрыл его замысел, придумал план перехвата и установил местонахождение «Стромберга». Интересно, когда все закончится, какое положение он займет среди фидаев?

Судя по всему, Махмуда беспокоил тот же вопрос.

Что ж… Если им и предстоит борьба за власть, то не сейчас. Главное, захватить «Копарелли» и устроить засаду. При мысли об этом Хасана слегка замутило. Бойцам, закаленным в сражениях, легко поймать кураж, а он вообще ни разу не воевал и под дулом пистолета побывал лишь однажды — на той заброшенной вилле. Ему было страшно, но еще страшнее — обнаружить свой страх, опозорив себя: вдруг он повернется и убежит, или его стошнит, как тогда… С другой стороны, в крови бурлило приятное волнение — ведь если они победят…

В половине пятого заметили приближающееся судно; однако, рассмотрев его в бинокль, Хасан объявил, что это не «Копарелли». Проплывая мимо, они смогли прочесть имя на борту: «Гил Гамильтон».

Смеркалось. Хасан забеспокоился. В такую погоду даже с навигационными огнями два судна могут пройти в полумиле друг от друга незамеченными. К тому же радио на «Копарелли» весь день молчало, хотя Иаков доложил, что Ростов пытался вызвать Тюрина. Теперь, чтобы не разминуться в ночи, им придется выполнить разворот и взять курс на Геную, придерживаясь скорости «Копарелли», а если они так и не встретятся, то возобновить поиски утром. Однако к тому времени «Стромберг» подойдет слишком близко, и фидаи потеряют шанс устроить Дикштейну ловушку.

Хасан уже собирался объяснить все это Махмуду, который как раз вернулся на мостик, как вдруг вдали мигнул одиночный белый огонь.

— Встали на якорь, — сказал капитан.

— Откуда вы знаете? — спросил Махмуд.

— По сигнальному огню видно.

— Теперь понятно, почему их не было в нужной точке. Если это «Копарелли», нужно готовиться к абордажу, — твердо сказал Хасан.

— Согласен, — кивнул Махмуд и отправился сообщать новость своим людям.

— Выключите навигационные огни, — велел Хасан капитану.

Уже совсем стемнело, когда «Наблус» приблизился к другому судну.

— Это наверняка они, — сказал Хасан.

Капитан опустил бинокль.

— На палубе три подъемных крана, а вся надводная часть расположена ближе к корме.

— У вас зрение лучше моего, — отметил Хасан. — Значит, это и правда «Копарелли».

Он спустился на камбуз[261], где Махмуд держал речь перед своими бойцами.

Хасан кивнул.

— Да, это они.

Махмуд снова обратился к своим людям:

— Не думаю, что нам окажут сопротивление: там обычные матросы, вряд ли они вооружены. Мы подойдем на двух лодках: с левого борта и с правого. Главная задача — занять мостик и помешать экипажу воспользоваться рацией. Далее: сгоняем всю команду на палубу и окружаем. — Он сделал паузу и обернулся к Хасану: — Скажи капитану, чтоб подошел как можно ближе к «Копарелли» и выключил двигатели.

Хасан почувствовал, как кровь приливает к щекам: опять он мальчик на побегушках! Махмуд явно решил продемонстрировать свою власть.

— Ясиф!

Он обернулся.

— Держи! — Махмуд бросил ему крошечный пистолет, похожий на игрушку, — такие женщины носят в сумочке. Фидаи покатились со смеху.

«Ладно, — подумал Хасан, — я тебе подыграю». Он нашел предохранитель, снял его, нацелил пистолет в палубу и спустил курок. Раздался оглушительный звук выстрела. Он выпустил всю обойму.

Воцарилось молчание.

— Будто мышь пробежала, — невозмутимо объяснил Хасан и бросил пистолет Махмуду.

Фидаи захохотали еще громче.

Хасан поднялся на мостик, передал капитану сообщение и вернулся на палубу. Воцарилась кромешная тьма: виднелись лишь огни «Копарелли». Напрягая зрение, он сумел различить черный силуэт судна.

Притихшие фидаи высыпали на палубу. Двигатели «Наблуса» затихли. Команда спустила за борт шлюпки.

Хасан оказался в одной лодке с Махмудом. Подпрыгивая по волнам, маленькая шлюпка приблизилась к отвесному борту «Копарелли». На судне было тихо. Неужели дежурный не услышал звук приближающихся моторов? Никто не подавал сигнал тревоги, не зажигал свет, не отдавал приказы…

Махмуд первым поднялся по трапу.

Когда Хасан взобрался на палубу, фидаи уже рассыпались в разные стороны, проворно взбегая и спускаясь по трапам. Следов команды по-прежнему не было видно. Хасана охватило зловещее предчувствие: что-то пошло не так…

Он последовал за Махмудом на мостик. Там уже находились двое бойцов.

— Могли они успеть воспользоваться рацией? — спросил Хасан.

— Кто они? — посмотрел на него Махмуд.

Постепенно отовсюду вылезали озадаченные фидаи.

— Тайна «Марии Селесты»[262], — задумчиво произнес Махмуд.

Подошли двое фидаев, ведя за собой перепуганного матроса. Хасан обратился к нему на английском:

— Что здесь произошло?

Тот ответил на каком-то другом языке.

Внезапно Хасану пришла в голову ужасная мысль.

— Давай-ка проверим трюм, — сказал он Махмуду.

Они спустились по трапу и вошли внутрь. Хасан нащупал выключатель.

Трюм был забит металлическими бочками с маркировкой «плюмбат» на боку.

— Вот… — вздохнул Хасан. — Это и есть уран.

Они посмотрели на бочки, затем друг на друга. На мгновение вражда была позабыта.

— Неужели у нас получилось… — пробормотал Хасан. — Боже мой…

Когда стемнело, механик включил белый сигнальный огонь и отправился перекусить на камбуз. Тюрину тоже хотелось есть. Он готов был отдать руку за тарелочку селедки и горбушку черного хлеба. Полдня ему пришлось проторчать в спасательной шлюпке, дожидаясь, пока Кох уйдет с мостика; он больше не мог думать ни о чем, кроме еды, и истязал себя мыслями об икре, копченой семге, маринованных грибочках, а главное — о хлебушке.

«Потерпи еще немножко», — уговаривал он сам себя.

Как только механик исчез из поля зрения, Тюрин вылез из шлюпки, разминая затекшие мышцы, и поспешил на склад.

Он предусмотрительно замаскировал вход в свою «радиорубку», закрыв его коробками и разным хламом. Теперь ему пришлось опуститься на четвереньки, отодвинуть одну коробку и проползти в образовавшийся туннель.

Приемник повторял короткий двухбуквенный сигнал. Тюрин сверился с кодовым словарем: это означало, что нужно перейти на другую частоту. Он переключил рацию на передачу и приготовился.

Ростов тут же ответил:

ПЛАНЫ МЕНЯЮТСЯ. ХАСАН НАМЕРЕН ЗАХВАТИТЬ «КОПАРЕЛЛИ».

Тюрин недоуменно нахмурился и передал:

ПОВТОРИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА.

ХАСАН — ПРЕДАТЕЛЬ, ФИДАИ СОБИРАЮТСЯ НАПАСТЬ НА «КОПАРЕЛЛИ».

— Что за чертовщина! — вырвалось у Тюрина. Он же и так на «Копарелли»! Зачем Хасану…

…ну конечно — уран!

Ростов продолжил:

ХАСАН ХОЧЕТ УСТРОИТЬ ЗАСАДУ НА ДИКШТЕЙНА. НУЖНО ЕГО ПРЕДУПРЕДИТЬ, ЧТОБЫ МЫ СМОГЛИ ПРОДОЛЖИТЬ СОГЛАСНО ПЛАНУ.

Тюрин нахмурился, расшифровывая сообщение; затем лицо его прояснилось.

— Ясно, — сказал он вслух. — Тогда мы вернемся на исходные позиции. Умно. А что делать-то?

КАК?

ПЕРЕКЛЮЧИСЬ НА СТАНДАРТНУЮ ЧАСТОТУ «КОПАРЕЛЛИ» И ПЕРЕДАЙ НА «СТРОМБЕРГ» СЛЕДУЮЩЕЕ СООБЩЕНИЕ В ТОЧНОСТИ. ПОВТОРЯЮ: В ТОЧНОСТИ. ЦИТИРУЮ. «КОПАРЕЛЛИ» «СТРОМБЕРГУ»: КАЖЕТСЯ, НАС ЗАХВАТИЛИ АРАБЫ. БЕРЕГИ. КОНЕЦ ЦИТАТЫ.

Тюрин кивнул. Дикштейн подумает, что Кох успел передать несколько слов, прежде чем его убили арабы. Предупрежденный, Дикштейн сможет захватить «Копарелли», и тогда «Карла» протаранит его судно, как и планировалось.

А я-то как же?

Он передал:

ВАС ПОНЯЛ.

Послышался глухой стук, словно что-то ударило в корпус. Сперва Тюрин не обратил внимания, потом вспомнил, что, кроме него и Коха, на борту никого нет. Он подошел к двери склада и осторожно выглянул.

Прибыли фидаи.

Он закрыл дверь и поспешил к рации.

ХАСАН УЖЕ ЗДЕСЬ.

РАДИРУЙ ДИКШТЕЙНУ.

А ПОТОМ ЧТО ДЕЛАТЬ?

ПРЯЧЬСЯ.

«Ну спасибо», — подумал Тюрин. Он отключился и настроился на стандартную частоту.

В голове мелькнула мрачная мысль: до селедочки можно и не дожить…

— Я, конечно, слышал про «вооруженных до зубов», но это переходит всякие границы! — воскликнул Нат Дикштейн, и все засмеялись.

После радиосигнала с «Копарелли» настроение его изменилось. Сперва он был ошеломлен. Каким образом противники умудрились раскрыть его план до такой степени? Где-то он фатально просчитался… Суза? Но что толку себя казнить? Впереди их ждет бой. Хандра улетучилась. Напряжение осталось, свернувшись в тугую пружину, но теперь он знал, куда его применить.

Двенадцать человек, собравшихся в столовой «Стромберга», почувствовали эту перемену и заразились его боевым духом, хоть и понимали, что кто-то из них вскоре погибнет.

И они действительно вооружились до зубов. В руках — девятимиллиметровый пистолет-пулемет «узи», компактный и надежный, весом в четыре кило со снаряженным магазином на 25 патронов, длиной всего 650 мм с разложенным прикладом, плюс три запасных магазина. В кобуре — «парабеллум» того же калибра; к нему подходят патроны для «узи». На поясе — связка из четырех гранат. Дополнительно у каждого имелось оружие на свой вкус: ножи, дубинки, штык-ножи, кастеты и другие приспособления, которые они носили с собой скорее в качестве амулетов.

Дикштейн чувствовал настрой бойцов и догадывался, что все пошло от него. Ему и раньше приходилось наблюдать такое перед сражением. Они боялись, но — как ни парадоксально — именно страх гнал их в бой, потому что ожидание казалось худшей частью; сам процесс действовал как анестетик, а дальше ты либо выживал, либо погибал, и тогда тебе уже все равно.

Дикштейн разработал детальный план действий и проинструктировал команду. «Копарелли» был спроектирован по типу мини-танкера: трюмы на носу и в средней части, главная надстройка — посередине, вспомогательная — на корме. Главная надстройка включала в себя мостик, жилые помещения комсостава и столовую, ниже располагался матросский кубрик. В кормовой надстройке находился камбуз, под ним — склады, еще ниже — машинное отделение. Над уровнем палубы надстройки не сообщались, соединяясь переходами лишь в нижней части.

Решено было разделиться на три группы: первая под командой Аббаса атакует с бака, две другие высаживаются на корму с левого и правого бортов.

Кормовым отрядам надлежало спуститься вниз и продвигаться вперед, оттесняя противника на нос, где их будет ждать группа Аббаса. При таком раскладе неохваченным останется мостик, поэтому Дикштейн решил занять его лично.

Нападение отложили до полуночи — при свете дня их сразу увидели бы. Правда, возникала другая проблема: как в темноте не перестрелять друг друга. На этот случай Дикштейн придумал опознавательный сигнал: слово «алия»[263]. Кроме того, стратегия атаки подразумевала столкновение своих лицом к лицу лишь в самом конце.

Теперь оставалось лишь ждать.

Они сидели на камбузе «Стромберга» — точно таком же, как и на «Копарелли», где им вскоре предстоит сражаться и умирать. Дикштейн инструктировал Аббаса:

— Итак, высаживаетесь на носу и берете под контроль переднюю палубу. Размести людей в укрытии, там и оставайтесь. Как только появится противник — снимайте. Самое главное — старайтесь не подставляться под огонь с мостика.

Развалившись в кресле, Аббас еще больше напоминал танк. Хорошо, что они в одной команде.

— И первыми не стреляем, — уточнил он.

Дикштейн кивнул.

— Да. У вас есть шанс пробраться на борт незаметно. Нет смысла открывать огонь, пока остальные не подоспеют.

Аббас кивнул.

— Я смотрю, Поруш в моей команде. Ты в курсе, что он мой зять?

— Да, и единственный тут женатый человек. Я подумал, что ты захочешь за ним присмотреть.

— Спасибо.

Файнберг поднял голову, отвлекшись от затачивания ножа. В кои-то веки тощий американец не ухмылялся.

— Как полагаешь, что там за люди?

Дикштейн покачал головой.

— Да кто их знает… Или армия, или фидаи.

Файнберг ухмыльнулся.

— Лучше бы армейские — мы состроим зверские рожи, тут они и сдадутся!

Шутка была так себе, но все засмеялись.

Иш, как всегда пессимистично настроенный, сидел с закрытыми глазами, положив ноги на стол.

— Самое сложное — перебраться через леера: мы будем беззащитны, как младенцы, — заметил он.

— Да, но ты учти: они думают, что мы не знаем о засаде, и рассчитывают на легкую победу. К тому же в темноте…

Вошел капитан.

— «Копарелли» в зоне видимости.

Дикштейн встал.

— Пошли. Удачи, ребята. И помните — пленных не берем.

Глава 16

За несколько минут до рассвета от «Стромберга» отплыли три шлюпки.

Судно тут же растворилось во мраке ночи: погасли навигационные огни, палубные иллюминаторы, лампы в каютах, даже ниже ватерлинии все отключили, чтобы на «Копарелли» никто не спохватился раньше времени.

За ночь погода испортилась. По мнению капитана «Стромберга», штормом это назвать было нельзя, и все же дождь лил потоками, палубу продувал сильнейший ветер, а волны поднимались так высоко, что Дикштейну пришлось крепче вцепиться в скамью.

Какое-то время они плыли в кромешной тьме: даже лиц не разобрать.

Файнберг нарушил тишину, пытаясь храбриться:

— Эх, говорил я, надо было отложить рыбалку до завтра!

Дикштейн, как и остальные, поддался суеверию: под штормовкой и спасательным жилетом у него был надет старый отцовский жилет, в кармане которого лежали разбитые часы, когда-то остановившие немецкую пулю.

Роман с Сузой и ее предательство словно вывернули его наизнанку: все прежние ценности и мотивы перетряхнулись, а новые, приобретенные с ней, обратились в пыль. У него все еще оставались какие-то желания: выиграть этот бой, добыть уран для Израиля, убить Хасана, — но теперь ему стало совершенно безразлично, что будет с ним самим. Внезапно он понял, что не боится ни боли, ни смерти. Суза предала его, и ему больше не хотелось долгой жизни. Израиль получит свою бомбу, Эстер упокоится с миром, Мотти дочитает «Остров сокровищ», а Игаэль присмотрит за виноградником.

Дикштейн крепче сжал ствол автомата.

Они взлетели на гребне волны и, опустившись, внезапно увидели «Копарелли».

Маневрируя передним и задним ходом, Ливай Аббас подплыл к носовой части судна. Белый сигнальный огонь над ними давал хорошее освещение, а изгиб корпуса скрывал шлюпку от тех, кто находился на палубе или на мостике. Когда лодка подошла к трапу, Аббас обвязал конец вокруг пояса, затем, помедлив, сбросил штормовку, достал автомат и повесил на шею. Поставив ногу на бортик, он дождался нужного момента и прыгнул.

Вцепившись в трап руками и ногами, Аббас отвязал веревку и прикрепил ее к перекладине. Добравшись почти до самого верха, он остановился: через леер нужно перебираться как можно кучнее.

Он глянул вниз. Шарретт и Сапир уже догнали его. Поруш прыгнул, но промахнулся и скользнул вниз. На мгновение у Аббаса перехватило дыхание, впрочем, зятю удалось уцепиться за перекладину и удержаться. Аббас подождал, пока тот поднимется выше, затем перевалился через леер. Мягко приземлившись на четвереньки, он скрючился возле планширя. За ним проворно последовали остальные: первый, второй, третий. Сигнальный огонь светил прямо над ними, выставляя людей как на ладони.

Он осмотрелся. Шарретт был самым маленьким и гибким, как змея. Аббас коснулся его плеча.

— Укройся у левого борта.

Шарретт прополз пару метров голой палубы, дальше его частично скрыл приподнятый край носового люка.

Аббас оглядел палубу. Их могут заметить в любой момент. Еще секунда — и обрушится град пуль. Скорее, скорее! В верхней части форштевня он приметил барабан якорной лебедки.

— Сапир! — Аббас показал туда, и Сапир пополз на заданную позицию.

— Я хочу на кран, — сказал Поруш.

Аббас посмотрел на деррик, возвышающийся над передней палубой. Кабина управления находилась метрах в трех от палубы: опасная позиция, однако тактически выгодная.

— Давай, — кивнул он.

Ну и толстая же у него задница, подумал Аббас, провожая зятя взглядом, раскормила его сестренка на славу. Поруш добрался до подножия крана и принялся карабкаться наверх. Аббас задержал дыхание — если сейчас кто-то посмотрит в ту сторону… Но тот уже благополучно добрался до кабины.

Позади него торчал козырек лестницы, ведущей вниз. Вряд ли там находится кубрик — слишком мал, больше похоже на склад. Аббас заполз под козырек, присел у подножия лестницы и тихонько приоткрыл дверь. Внутри было темно. Успокоенный, он закрыл дверь и пристроил автомат на верхнюю ступеньку.

На корме света почти не было, и шлюпке Дикштейна пришлось подойти очень близко к правому борту. Гиболи, командиру группы, никак не удавалось удерживать лодку на месте. Дикштейн нашел багор и уцепился за трап, то подтягивая лодку ближе, когда волна грозила отогнать их, то отпихивая, чтобы избежать столкновения.

Гиболи, бывший армеец, настаивал на соблюдении израильской традиции: офицеры должны идти первыми. Он всегда носил головные уборы, чтобы скрыть намечающуюся лысину, и сейчас щеголял в берете. Пригнувшись, Гиболи дождался, пока волна поднесет лодку поближе к борту судна, и прыгнул. Удачно зацепившись, он проворно вскарабкался по трапу.

Ожидая своей очереди, Файнберг пошутил:

— Значит, я считаю до трех и открываю парашют, так?

Следующим полез Кацен, за ним Рауль Доврат. Дикштейн бросил багор и прыгнул. Задрав голову, он увидел сквозь потоки дождя, что Гиболи уже перекидывает ногу через леер.

Оглянувшись через плечо, Дикштейн увидел на небе бледно-серую полоску, первую предвестницу зари.

Внезапно раздался оглушительный треск автоматной очереди и крик.

Дикштейн вновь поднял голову: Гиболи медленно падал с трапа спиной вперед. Его щегольский берет слетел и исчез в темноте, подхваченный ветром, за ним последовал и он сам.

— Пошел, пошел! — закричал Дикштейн.

Файнберг перемахнул через леер. Сейчас он приземлится на палубу, откатится в сторону и — да, уже поливает огнем противника, обеспечивая прикрытие для остальных…

За ним прыгнул Кацен, и вот уже четыре, нет, пять, нет, больше автоматных очередей… На ходу вытаскивая чеку зубами, Дикштейн взлетел по трапу и швырнул гранату метров на тридцать вперед, чтобы отвлечь противника, не задев при этом своих. Доврат перевалился через ограждение, вскочил на ноги и нырнул в укрытие на корме.

— Ну что, уроды, не ждали?! — заорал Дикштейн, прыгнул, перекувыркнувшись на лету, спружинил на четвереньки, пригнулся и бросился на корму под шквалом прикрывающего огня.

— Где они? — крикнул он.

Файнберг прервал стрельбу, чтобы ответить:

— На камбузе, в спасательных шлюпках и в средней части.

— Ясно. — Дикштейн поднялся на ноги. — Будем удерживать позицию, пока не подоспеет группа Бадера. Как услышите, что они открыли огонь, — бегите. Доврат, Кацен — на камбуз. Файнберг, прикроешь их, потом пробирайся вперед вдоль борта. Я — к первой шлюпке. Отвлеките их внимание от кормового трапа. Беглый огонь.

Когда началась стрельба, Хасан с Махмудом допрашивали пленного в штурманской рубке позади мостика. Матрос говорил только по-немецки, но Хасан знал немецкий. Согласно легенде механика, «Копарелли» сломался, команду сняли, а его оставили дожидаться запчастей. Он ничего не слышал ни об уране, ни о захвате, ни о Дикштейне. Хасан ему не верил, поскольку — как он объяснил Махмуду, — если Дикштейн сумел организовать поломку судна, то наверняка догадался оставить на борту своего человека. Привязав матроса к стулу, Махмуд поочередно отреза€л ему пальцы, пытаясь добиться правды.

Внезапно послышалась автоматная очередь, короткая пауза, за ней вторая очередь, перешедшая в шквальный огонь. Махмуд вложил кинжал в ножны и спустился вниз.

Хасан попытался оценить положение. Силы фидаев рассредоточились по трем позициям: в спасательных шлюпках, на камбузе и в средней надстройке. С его наблюдательного пункта просматривалась палуба от левого борта до правого, а если выйти на мостик, то станет видна и передняя палуба. Судя по всему, большая часть израильтян пробралась на борт с кормы — фидаи внизу стреляли именно в этом направлении. На камбузе выстрелов было не слышно — похоже, его уже захватили: часть спустилась вниз, а двое остались на палубе прикрывать тылы.

Значит, засада, организованная Махмудом, провалилась. Предполагалось, что израильтян легко снимут еще при попытке перебраться через леер. На деле же им удалось укрыться, и теперь борьба шла на равных.

Ситуация была патовая: обе стороны поливали друг друга из надежного укрытия. Видимо, израильтяне на то и рассчитывали: стараться удерживать противника на палубе, пока остальные орудуют внизу. Они планируют атаковать опорный пункт фидаев — среднюю надстройку — снизу, пробравшись через твиндек.

Где же самая оптимальная позиция? Ровно там, где он сейчас находится, решил Хасан. Чтобы добраться до него, им придется пробиться через весь твиндек, затем подняться через каюты на мостик и в штурманскую рубку — не так-то просто.

На мостике раздался оглушительный взрыв. Тяжелая дверь, разделяющая мостик и рубку, затрещала, обвисла на петлях и медленно упала. Хасан выглянул в проем.

Кто-то бросил туда гранату. Останки тел трех фидаев были раскиданы по всей комнате, на полу валялось битое стекло. Граната явно прилетела с передней палубы — похоже, на носу расположился еще один отряд. Словно подтверждая предположение, послышалась стрельба с носового крана.

Хасан подобрал с пола автомат, установил его в оконный проем и начал отстреливаться.

Ливай Аббас видел, как летит граната, брошенная Порушем, как взрывом разносит остатки стекла. Огонь с мостика на короткое время затих, но вскоре возобновился. С минуту Аббас пытался определить, куда целится новый стрелок. Он огляделся по сторонам: Сапир с Шарреттом вели стрельбу по мостику, но оставались невредимы. Аббас поднял голову. Поруш — вот кто был мишенью стрелка. Судя по вспышкам из кабины, он пока еще отстреливался.

Стрелял явно непрофессионал — пули летели веером, как попало, но у него была выгодная позиция: высоко наверху, под защитой стен. Рано или поздно он в кого-нибудь попадет. Аббас вытащил гранату и швырнул вверх, однако недобросил. Только Поруш мог закинуть гранату на мостик, но он уже израсходовал весь запас.

Аббас выстрелил и вновь посмотрел наверх. На его глазах Поруш вывалился из кабины спиной вперед, перевернулся в воздухе и тяжело шмякнулся о палубу.

«И что я скажу сестре», — подумал Аббас.

Стрелок на мостике примолк, затем открыл огонь в сторону Шарретта. В отличие от остальных, укрытие у того было неважное: он втиснулся между кабестаном и планширем. Аббас с Сапиром вели прицельную стрельбу по мостику. Невидимый снайпер явно совершенствовался на ходу: очередь прошила палубу возле кабестана; Шарретт вскрикнул, отпрыгнул в сторону, задергался, словно пораженный током, и вскоре затих.

Ситуация ухудшалась. По плану, команда Аббаса должна была контролировать переднюю палубу, но пока что периметр держал боец на мостике. Нужно его снять во что бы то ни стало.

Аббас бросил еще одну гранату. Она немного не долетела до мостика, но вспышка могла на пару секунд ослепить снайпера. Пригибаясь, Аббас побежал к крану под прикрывающим огнем Сапира. Добравшись до подножия, он принялся стрелять, не дожидаясь, пока тот его заметит. Пули зазвенели о перекладины. Казалось, каждый шаг длится вечность. Отчего-то он принялся считать в уме ступеньки: семь… восемь… девять… десять…

Его ранило рикошетом в бедро. От шока мышцы парализовало, и ноги соскользнули со ступеньки. В панике Аббас инстинктивно попытался ухватиться за лестницу руками, но промахнулся и рухнул вниз, сломав шею.

Дверь носового склада приоткрылась, и оттуда выглянуло испуганное русское лицо. Никто его не заметил, и он шмыгнул обратно.

Пока Доврат с Каценом штурмовали камбуз, Дикштейн двинулся вперед под прикрытием Файнберга. Согнувшись, он пробежал мимо места высадки, мимо двери, ведущей на камбуз, и втиснулся за обломки взорванной шлюпки. Отсюда в тающих предрассветных сумерках можно было различить очертания трехъярусной средней надстройки. На уровне главной палубы располагалась столовая для комсостава, кают-компания, лазарет и каюта пассажира, используемая в качестве сухого склада. На втором ярусе находились каюты комсостава, гальюн и каюта капитана. На верхней палубе размещался мостик, к нему примыкали штурманская и радиорубка.

Основные силы противника сейчас должны находиться на нижнем уровне — в столовой и кают-компании. Их можно обойти, если взобраться по трапу возле дымовой трубы и обогнуть вторую палубу, однако единственный путь к мостику вел как раз через вторую палубу. С встречными бойцами придется разбираться в одиночку.

Дикштейн оглянулся. Файнберг отступил за камбуз — видимо, для перезарядки. Выждав, пока тот снова откроет огонь, он поднялся на ноги. Стреляя очередью от бедра, Дикштейн выскочил из-за лодки и метнулся к трапу. Не сбавляя темпа, он запрыгнул сразу на четвертую ступеньку и вскарабкался вверх, понимая, что представляет собой легкую мишень: пули грохотали о дымовую трубу в нескольких сантиметрах. Добравшись до верхней палубы, Дикштейн проскочил коридор и бросился на пол возле двери, тяжело дыша, от неимоверных усилий его потряхивало.

— Ну и ночка выдалась… — пробормотал он, перезаряжая автомат; затем, прижавшись спиной к двери, медленно приподнялся и осторожно заглянул в иллюминатор. Внутри оказался коридор с тремя дверями по обеим сторонам, трапы в дальнем конце вели вниз, в столовую, и наверх, в штурманскую рубку. Дикштейн знал, что на мостик можно подняться либо по двум наружным трапам с главной палубы, либо через рубку, однако ту часть палубы все еще держали под прицелом арабы. Оставался лишь один вариант.

Осторожно пробравшись по коридору до первой каюты, он распахнул дверь, бросил туда гранату и захлопнул дверь, успев заметить, что один из бойцов обернулся. Прогремел взрыв. Он подбежал к следующей двери и повторил операцию.

Граната взорвалась в пустой каюте.

По эту сторону оставалась еще одна дверь, но гранаты уже кончились.

Подбежав к двери, он толкнул ее и вбежал, открыв огонь. Боец, стрелявший через иллюминатор, не успел обернуться — автоматная очередь разрезала его пополам.

Дикштейн развернулся и встал на изготовку. Отворилась дверь противоположной каюты, и выглянувший тут же упал, сраженный метким выстрелом.

Выбежав в коридор, Дикштейн открыл беспорядочный огонь — оставались еще две каюты. Дверь ближайшей открылась, и оттуда выпало тело, сраженное его очередью.

Один готов.

Он выжидал.

Соседняя дверь скрипнула и тут же захлопнулась. Дикштейн пробежал по коридору, вышиб дверь ногой и пустил автоматную очередь веером. Ответных выстрелов не последовало. Он вошел: на койке истекал кровью араб, сраженный рикошетом.

Дикштейна охватил буйный экстаз — вся палуба была в его распоряжении.

Теперь на мостик.

Ступив на трап, он поднял голову, но тут же бросился вниз и откатился в сторону, завидев высунувшееся дуло.

Гранаты кончились. Стрелок в радиорубке был неуязвим: он прятался за дверным косяком и обстреливал трап вслепую.

Дикштейн вошел в одну из кают, чтобы оценить ситуацию на палубе. Увиденное потрясло его: в живых остался лишь один боец из группы Аббаса, запертый за грудой якорной цепи, с мостика в него стреляли двое или трое.

Дикштейн огляделся: Файнберг еще оставался на корме — ему не удалось продвинуться вперед, да и ребята, спустившиеся вниз, до сих пор не объявились. Фидаи надежно окопались внизу, в столовой: с этой позиции удобно вести обстрел палубы и твиндека. Столовую можно захватить лишь одним способом: атакуя со всех сторон и даже сверху. Однако для этого сперва нужно занять неприступную крепость — мостик.

Дикштейн выбрался на корму. Хотя дождь еще лил, небо постепенно светлело. Отыскав взглядом Файнберга с Довратом, Дикштейн окликнул их и указал на камбуз, затем спрыгнул с трапа, рысью промчался через палубу и нырнул вниз. Мгновение спустя к нему присоединились остальные.

— Нужно захватить столовую, — объявил Дикштейн.

— Как? — спросил Файнберг.

— Заткнись и слушай. Атакуем сразу со всех сторон: с левого борта, с правого, снизу и сверху, но сперва надо захватить мостик. Этим я займусь сам. Как доберусь туда, подам знак — включу сирену. Вы оба пойдете вниз и предупредите остальных.

— А как ты доберешься до мостика? — спросил Файнберг.

— Через крышу, — ответил Дикштейн.

Тем временем на мостике к Хасану присоединились Махмуд и двое фидаев, последние заняли стрелковые позиции, пока главари уселись на пол и принялись держать совет.

— Им нас не одолеть, — сказал Махмуд. — Отсюда мы контролируем большую часть палубы. Евреи не смогут ни захватить столовую, ни атаковать спереди или с флангов, ни пробраться наверх — все отлично простреливается отсюда. Надо просто вести огонь, пока они не сдадутся.

— Один недавно пытался забраться сюда по трапу — я его остановил, — сказал Хасан.

— В одиночку?

— Да.

Махмуд положил руку на плечи Хасана.

— Теперь ты — один из нас, — торжественно произнес он.

Хасан озвучил мысль, занимавшую обоих:

— А потом?

Махмуд кивнул:

— На равных.

Они ударили по рукам.

— На равных, — повторил Хасан.

— Я думаю, они снова попытаются взобраться сюда по трапу — это их единственный шанс, — прикинул Махмуд.

— Я займусь, — сказал Хасан.

Они встали, и в этот момент шальная пуля влетела в разбитое окно и попала Махмуду в голову — он умер на месте.

А Хасан стал командиром фидаев.

Распластавшись на животе и широко раскинув руки и ноги, Дикштейн медленно полз по изогнутой крыше, скользкой от дождя. «Копарелли» качало во все стороны; ухватиться было не за что, и он изо всех сил прижимался к поверхности, стараясь замедлить скольжение.

На дальнем конце крыши виднелся навигационный огонь. Нужно добраться до него — тогда будет за что держаться, однако путь оказался непрост. Он уже почти протянул руку, но тут судно накренилось, и он сполз до самого края. На мгновение Дикштейн повис одной рукой и ногой в воздухе на десятиметровой высоте. Крен усилился, нога соскользнула полностью, и он попытался вонзить ногти в крашеный металл.

Несколько секунд его жизнь буквально висела на волоске.

«Копарелли» качнулся назад.

Дикштейн заскользил вперед, ускоряясь; судно задрало нос, и он съехал по кривой дуге, разминувшись с фонарем на какой-то метр. И снова он вжимался в металл, и снова доехал до самого края, и снова повис над палубой — только на этот раз правой рукой: автомат соскользнул с плеча и упал в спасательную шлюпку.

Судно опять нырнуло, и он покатился вперед. На этот раз ему повезло — удалось ухватиться за фонарь. Внизу, под крышей, располагались передние окна мостика, из которых торчали два дула.

По краю крыши пролегал узкий стальной желоб. Дикштейн отпустил фонарь, схватился за желоб и влетел в разбитое окно ногами вперед, приземлившись посреди мостика. Автомат он потерял, а времени вытаскивать пистолет или нож не было: арабы, обстреливавшие палубу из окон, уже оборачивались к нему с изумленными лицами.

Ближе оказался тот, что слева. Дикштейн выбросил ногу вперед, случайно угодив по локтю и тем самым парализовав руку с автоматом, молниеносно развернулся и прыгнул на второго. Тот уже заносил автомат на изготовку, но опоздал на долю секунды: четким движением Дикштейн ударил его снизу вверх по подбородку и тут же рубанул ребром ладони по открывшемуся горлу. Не дав врагу упасть, он схватил его за куртку и рванул на себя, загораживаясь им, как щитом. Второй уже приготовился стрелять. Дикштейн приподнял убитого и швырнул вперед. Мертвое тело приняло на себя все пули и сбило с ног стрелявшего: тот отшатнулся и упал в оконный проем. Вся сцена заняла несколько секунд.

В это время в штурманской рубке находился третий боец, охранявший нижний трап. Услышав шум, он обернулся, и Дикштейн узнал Хасана.

Резко упав на корточки, он толкнул ногой дверь, валявшуюся на полу: проехав вперед, та ударила Хасана по ноге. Араб всего лишь покачнулся и раскинул руки, восстанавливая равновесие, но Дикштейн выиграл время.

До этого момента он действовал рефлекторно, машинально устраняя все препятствия, его нервная система рассчитывала каждый шаг бессознательно, подчиняя тело инстинктам и многолетней тренировке. Теперь все изменилось.

Столкнувшись лицом к лицу с заклятым врагом, Дикштейн почувствовал, как его охватывает безумная, слепая ярость.

Это придало сил.

Схватив Хасана за кисть и плечо, он мощным рывком сломал ему руку о колено. Араб завизжал и выронил автомат. Чуть развернувшись корпусом, Дикштейн ударил его локтем пониже уха. Падая, Хасан начал заваливаться на бок. Дикштейн схватил его сзади за волосы, вздернув голову вверх, и рассчитанным движением пнул ногой в шею. Раздался треск, мышцы ослабли, и голова безвольно свесилась с плеч.

Дикштейн отпустил волосы, и обмякшее тело рухнуло на пол.

Он торжествующе глядел на мертвеца, ощущая безудержное ликование.

И тут заметил Коха.

Механик откинулся на стуле, бледный как смерть, но все еще в сознании; его одежда была в крови. Дикштейн вытащил нож и перерезал веревки. А потом увидел его руки.

— О Господи… — выдохнул он.

— Ничего, выживу, — пробормотал Кох, но остался сидеть.

Дикштейн подобрал автомат Хасана и проверил магазин: почти полный. Он вышел на мостик и нашел сирену.

— Кох, встать сможешь?

Тот поднялся, качаясь. Дикштейн подошел к нему и, поддерживая, подвел к пульту.

— Видишь вот эту кнопку? Сейчас медленно сосчитаешь до десяти, потом нажмешь, понял?

Кох затряс головой, пытаясь прийти в себя.

— Справлюсь.

— Начинай.

— Раз… два…

Дикштейн спустился по трапу на вторую палубу — ту, что он расчистил самостоятельно. Пусто. Он продолжил спускаться, пока не очутился перед входом в столовую. Здесь должны были окопаться все оставшиеся фидаи: рассредоточившись вдоль стен, они стреляли через иллюминаторы и дверные проемы, один или два защищали трап. Очень сильная оборонительная позиция — так просто не возьмешь.

Кох, ну давай же!

Дикштейн намеревался выждать пару секунд у дверного проема: в любой момент кто-нибудь мог выглянуть на лестницу. Если Кох потерял сознание, придется опять идти наверх и…

Загудела сирена.

Дикштейн прыгнул, на лету открыв огонь. Двоих, что стояли у подножия лестницы, он снял первыми. Стрельба снаружи усилилась. Дикштейн развернулся, упал на колено и дал очередь по бойцам вдоль стены. Неожиданно пришло подкрепление снизу в лице Иша, тут подоспели и Файнберг с Довратом с наружной палубы.

И вдруг, как по команде, они разом прекратили огонь. Молчание оглушило.

Все фидаи были мертвы.

Стоя на коленях, Дикштейн в изнеможении склонил голову. Поднявшись, он оглядел своих ребят.

— Где остальные?

Файнберг странно посмотрел на него.

— Кто-то остался на передней палубе — кажется, Сапир.

— А остальные?

— Больше никого нет, — ответил Файнберг.

Дикштейн привалился к переборке.

— Какой ценой…

Выглянув в разбитый иллюминатор, он увидел, что уже совсем рассвело.

Глава 17

Годом ранее авиалайнер, на котором Суза Эшфорд раздавала обед пассажирам, внезапно начал терять высоту над Атлантикой. На табло загорелась надпись «Пристегните ремни». Суза спокойно ходила вдоль кресел, помогая людям пристегнуться, и приговаривала: «Ничего страшного, небольшая турбулентность», думая про себя: «О Господи, мы все умрем…»

Сейчас ею завладело то же чувство.

От Тюрина поступило короткое сообщение: «Израиль атакует» — и тишина. В этот момент они стреляют в Натаниэля. Может, его уже ранили… или поймали… или убили… Внутренне сжимаясь от боли, Суза ослепила радиста профессиональной улыбкой и сказала:

— Какая у вас крутая радиостанция!

Радистом на «Карле» работал крупный седовласый мужчина из Одессы по имени Александр, он сносно изъяснялся по-английски.

— Сто тысяч долларов стоит! — горделиво ответил он. — А вы разбираетесь в этом?

— Немножко — я когда-то работала стюардессой. — Суза бессознательно употребила прошедшее время и теперь задумалась: неужели та жизнь действительно осталась в прошлом? — Я видела, как экипаж пользуется радиосвязью, так что принцип действия понимаю.

— На самом деле здесь четыре рации, — принялся объяснять Александр. — Одна настроена на маяк со «Стромберга», вторая — на частоту Тюрина, третья — на стандартную частоту «Копарелли», а вот эта — блуждающая. Смотрите.

Он показал ей шкалу, стрелка которой медленно перемещалась туда-сюда.

— Она ищет передатчик; когда найдет — остановится.

— Ух ты! Это вы сами придумали?

— К сожалению, я не изобретатель, а всего лишь радист.

— И вы можете транслировать сигналы по любому из этих каналов, переключившись на передачу?

— Да, голосом или с помощью азбуки Морзе. Ну, разумеется, в рамках этой операции мы используем только второй вариант.

— Долго вам пришлось учиться на радиста?

— Не очень. Азбуку Морзе выучить просто, а вот чтобы стать радистом на судне, нужно разбираться в аппаратуре, уметь ее чинить. — Он понизил голос. — А для работы на КГБ нужно окончить школу шпионов.

Он засмеялся. Суза вторила ему, думая про себя: ну давай же, Тюрин, отзовись!

Ее желание сбылось — одна из раций начала передачу.

— Это Тюрин, — сказал Александр, записывая. — Позовите Ростова, пожалуйста.

Суза неохотно покинула мостик: ей хотелось узнать, о чем сообщение. Она поспешила в столовую, надеясь, что Ростов пьет свой кофе, но там было пусто. Отыскав его каюту, она постучала в дверь.

Ей что-то ответили на русском. Сочтя это за разрешение, Суза открыла дверь.

Ростов стоял посреди каюты в одних трусах, умываясь из тазика.

— Тюрин на связи, — сообщила она и повернулась, собираясь уходить.

— Суза!

Она обернулась.

— А что бы вы сказали, если бы я застал вас в нижнем белье?

— Я бы сказала — пошел вон, — ответила она.

— Подождите снаружи.

«Ну вот, я все испортила», — с горечью подумала она, закрывая дверь.

Когда Ростов вышел, она сказала:

— Извините.

Он натянуто улыбнулся.

— Я вел себя непрофессионально. Идем.

Она последовала за ним в радиорубку, которая против обыкновения располагалась в каюте капитана сразу под мостиком. Как объяснил ей Александр, в обычной радиорубке нет места для дополнительного оборудования. Суза догадалась, что таким образом агенты КГБ убивают двух зайцев, изолируя радиостанцию от остальных членов экипажа.

Тем временем Александр расшифровал сообщение Тюрина и передал Ростову. Тот прочитал его по-английски:

— «Израильтяне захватили «Копарелли». «Стромберг» держится рядом. Дикштейн жив».

У Сузы подкосились ноги, и ей пришлось сесть.

Слава богу, никто не заметил. Ростов диктовал ответ Тюрину:

— «Будем атаковать завтра в шесть утра».

Облегчение тут же схлынуло, уступив место отчаянию.

Господи, что же делать?

Нат Дикштейн стоял молча, надев чью-то бескозырку, пока капитан «Стромберга» читал заупокойную службу по погибшим, стараясь перекричать шум ветра, дождя и моря. Одно за другим тела, обернутые в парусину, бросали за борт, в черную воду: Аббас, Шарретт, Поруш, Гиболи, Бадер, Ремец и Жаботинский — семеро из двенадцати. Уран обошелся очень дорого.

Чуть ранее состоялись еще одни похороны: Дикштейн разрешил четверым фидаям, оставшимся в живых (трое раненых, один потерял голову от страха и спрятался) похоронить своих. Погребение заняло гораздо больше времени: за борт отправились двадцать пять покойников. Ускоренная церемония прошла под пристальным наблюдением — и под дулами автоматов — трех оставшихся израильтян. Они понимали, что воинская честь обязывает их быть милосердными с врагом, но удовольствия им это не доставляло.

Тем временем капитан «Стромберга» перенес на борт все судовые документы. Команда сборщиков и плотников, взятая на борт на случай, если придется подгонять «Копарелли» под «Стромберг», занялась ремонтом судна, восстанавливая полученные в бою повреждения. Дикштейн велел сосредоточить усилия на видимой части судна — остальное подождет до высадки в порту. Они заделывали дыры, ремонтировали мебель, вставляли стекла и меняли фурнитуру, снятую с приговоренного «Стромберга». Спустившись по веревочному трапу, маляр закрасил название «Копарелли» и заменил его трафаретными буквами С-Т-Р-О-М-Б-Е-Р-Г. Закончив, он принялся за переборки и прочие деревянные части палубы. Все спасательные шлюпки за полной непригодностью порубили и выбросили за борт, а на их место перенесли такие же со «Стромберга». В двигатель под руководством Коха установили новый масляный насос.

Работу прервали ради похоронной церемонии, как только она закончилась, возобновили снова. К вечеру двигатель ожил. Дикштейн стоял на мостике с капитаном, дожидаясь поднятия якоря. Экипаж «Стромберга» быстро освоился на новом судне, не отличавшемся от прежнего. Капитан проложил курс и скомандовал:

— Полный вперед!

Ну вот, подумал Дикштейн, осталось совсем немного. «Копарелли» исчез, превратившись в «Стромберг» — судно, принадлежавшее «Сэвильской судоходной компании». Израиль получит свой уран, и никто ничего не узнает. Он позаботился обо всех звеньях цепочки, кроме фактического владельца урана. Педлер — единственный человек, способный разрушить всю схему, проявив излишнее любопытство или неприязнь. Сейчас его как раз обрабатывает Папагопулос. Дикштейн мысленно пожелал тому удачи.

— Отошли на безопасное расстояние, — сказал капитан.

Инженер-взрывотехник потянул на себя рычаг портативного детонатора, и все обернулись на покинутый «Стромберг», маячивший в миле от них. Раздался приглушенный взрыв, похожий на раскат грома. Судно просело в средней части. Загорелись топливные баки, и ненастный вечер озарил столб пламени до самого неба. Глядя на разрушения столь крупного масштаба, Дикштейн ощутил одновременно душевный подъем и слабое беспокойство. «Стромберг» начал тонуть — сперва медленно, затем все быстрее. Вот ушла под воду корма, через несколько секунд за ней последовал нос. Еще мгновение над водой торчала труба, похожая на руку утопающего… Вскоре все было кончено.

Дикштейн отвернулся.

Тут он услышал какой-то шум. Они с капитаном подошли к краю мостика и выглянули.

Внизу, на палубе, бурно ликовала команда.

Франц Альбрехт Педлер сидел в своей конторе на окраине Висбадена и озадаченно почесывал седой затылок. Телеграмма от «Анджелуцци э Бьянко», переведенная с итальянского секретаршей, была предельно проста и в тоже время абсолютно непонятна: «ПОЖАЛУЙСТА СООБЩИТЕ КАК МОЖНО СКОРЕЕ О НОВЫХ СРОКАХ ДОСТАВКИ ЖЕЛТОГО КЕКА».

Насколько ему было известно, оговоренные сроки прошли пару дней назад. Видимо, «Анджелуцци э Бьянко» владели какой-то дополнительной информацией. Он телеграфировал перевозчикам: «ПОСТАВКА ЖЕЛТОГО КЕКА ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ?» Уж могли бы проинформировать о задержке не только покупателя, но и его самого! Хотя, может, телеграммы разминулись? Еще во время войны Педлер понял, что с итальянцами лучше дел не иметь. Казалось бы, за это время ситуация должна была исправиться, но вот поди ж ты!

Он стоял у окна, наблюдая за тем, как вечер окутывает фабричные домики. И на кой черт ему понадобился этот уран? Подписанный контракт с израильской армией обеспечит его компанию работой на всю оставшуюся жизнь: спекулировать больше нет нужды.

Вошла секретарша с ответом: «КОПАРЕЛЛИ ПРОДАН «СЭВИЛЬСКОЙ СУДОХОДНОЙ КОМПАНИИ» В ЦЮРИХЕ. ТЕПЕРЬ ОНИ ОТВЕЧАЮТ ЗА ВАШ ГРУЗ. ЗАВЕРЯЕМ ВАС, ЧТО ПОКУПАТЕЛИ СОВЕРШЕННО НАДЕЖНЫ». К телеграмме прилагался телефонный номер и приписка: «Позвоните Папагопулосу».

Педлер вернул телеграмму секретарше.

— Позвоните, пожалуйста, в Цюрих по этому номеру и соедините меня с Папагопулосом.

Несколько минут спустя она заглянула в кабинет.

— Он вам перезвонит.

Педлер посмотрел на часы.

— Ладно, подожду. Надо выяснить до конца, раз уж начал.

Папагопулос позвонил через десять минут.

— Я так понимаю, вы отвечаете за мой груз на борту «Копарелли». Я получил телеграмму от итальянцев — они запрашивают новые сроки поставки. Возникли какие-то проблемы?

— Да, — ответил Папагопулос. — Мне следовало известить вас сразу; приношу свои искренние извинения. — Хотя он говорил на превосходном немецком, акцент все равно угадывался, как и то, что извинения были не вполне искренними. — На «Копарелли» сломался масляный насос, и судно встало. Мы постараемся доставить ваш груз как можно раньше.

— Что же мне сказать «Анджелуцци э Бьянко»?

— Я уже пообещал им сообщить новую дату поставки сразу же, как только сам выясню, — ответил Папагопулос. — Предоставьте все мне. Я буду держать вас в курсе.

— Хорошо. До свидания.

«Странно», — подумал Педлер, вешая трубку.

Он выглянул из окна. Рабочие уже разъехались: на служебной парковке стояли только его «Мерседес» и «Фольксваген» секретарши. Пора домой. Он надел пальто. Уран был застрахован: даже если его потеряют, деньги не пропадут.

Педлер выключил свет, помог секретарше надеть пальто, сел в машину и поехал к жене.

Суза Эшфорд так и не сомкнула глаз.

И снова жизнь Ната в опасности, и снова лишь она может его предупредить — но на этот раз некого вовлекать в свои схемы обманом.

Придется делать все в одиночку.

Идея проста: пойти в радиорубку, избавиться от Александра и послать сообщение на «Копарелли».

Нет, я ни за что не смогу… Кругом враги. Я хочу спать… Заснуть навсегда… Это невозможно… Нет, я не смогу…

Натаниэль, любимый мой…

В четыре часа утра она надела джинсы, свитер, сапоги и штормовку и прихватила с собой бутылку водки, заблаговременно взятую из столовой «от бессонницы».

Теперь нужно узнать местоположение «Карлы».

Она поднялась на мостик, к старпому.

— Что, не спится?

— Ожидание действует на нервы. — Ослепительная дежурная улыбка. «Вы пристегнули ремень, сэр? Всего лишь небольшая турбулентность, ничего страшного». — А где мы сейчас?

Старпом показал ей точку на карте и примерное рассчитанное положение «Копарелли».

— А какие координаты? — спросила она.

Он продиктовал ей цифры, показал курс и назвал скорость «Карлы». Суза повторила координаты вслух и еще пару раз про себя, стараясь запомнить их намертво.

— Потрясающе, — весело сказала она. — Какие вы тут все талантливые! Как думаете, доберемся до «Копарелли» вовремя?

— Конечно, — заверил он. — А потом — трах-тарарах!

Она выглянула наружу: царила кромешная тьма — ни звезд, ни навигационных огней. Погода ухудшалась.

— Вы дрожите, — заметил старпом. — Вам холодно?

— Да, — сказала Суза, хотя погода тут была ни при чем. — А когда встает полковник Ростов?

— Просил разбудить его в пять.

— Пожалуй, надо и мне вздремнуть хоть немножко.

Суза спустилась в радиорубку. Александр был на месте.

— Вам тоже не спится? — спросила она.

— Неа. Я отправил сменщика в каюту.

Она оглядела радиостанцию.

— А что, «Стромберг» больше не передает?

— Вещание прервалось. Или они нашли маяк, или затопили судно — скорее всего, последний вариант.

Суза присела, вытащила бутылку водки и протянула радисту.

— Глотните.

— Вам холодно?

— Немножко.

— У вас рука дрожит. — Он сделал большой глоток и вернул ей бутылку. — А-а-ах, хорошо!

Суза тоже глотнула для храбрости. Крепкая русская водка обожгла горло, но желанный эффект был достигнут. Теперь надо ждать, пока Александр повернется к ней спиной.

— Ну и как у вас там, в Англии, жизнь? — спросил он, поддерживая разговор. — Правда, что бедные голодают, а богатые жиреют?

— Ну, не то чтобы многие голодают, — ответила Суза. Да повернись же ты! Я не могу так, в лицо… — Но вообще неравенство, конечно, есть.

— И для богатых и бедных разные законы?

— Есть такая поговорка: «Закон одинаково запрещает богатым и бедным красть хлеб и спать под мостом».

Александр засмеялся.

— В Советском Союзе все равны, но у некоторых есть привилегии. Вы теперь будете жить у нас?

— Не знаю. — Суза снова передала ему бутылку.

— В России у вас такой одежды не будет, — сказал он, сделав большой глоток.

Все, больше медлить нельзя. Суза поднялась и взяла бутылку, ее штормовка была распахнута. Стоя перед радистом, она сделала глоток, запрокинув голову, зная, что он будет глазеть на ее торчащую грудь. Позволив ему хорошенько насмотреться, она взяла бутылку за горлышко и что есть силы обрушила ему на голову.

Раздался тошнотворный стук. Радист изумленно уставился на нее.

«Что ж такое, — подумала она в панике, — почему ты не вырубился? Что делать-то?»

Помедлив, Суза стиснула зубы и ударила снова.

Александр закрыл глаза и обмяк в кресле. Она схватила его за ноги и дернула на себя. Падая на пол, он ударился головой. Суза вздрогнула, но успокоила себя: пусть подольше полежит в отключке.

Она подтащила его к шкафу, тяжело дыша от натуги и страха. Достав из кармана кусок бечевки, подобранный на корме, связала ему ноги, затем перевернула и связала руки за спиной.

Теперь нужно засунуть Александра в шкаф. Суза покосилась на дверь. Господи, только бы никто не вошел!.. Сперва она подняла ноги и положила внутрь, затем попыталась поднять туловище, но тяжелое тело выскользнуло из рук. Тогда она зашла со спины, взялась за подмышки и усадила его, прислонив к себе — так оказалось удобнее. Обхватив его грудь руками, Суза медленно, по сантиметру потащила мужчину вбок. Пришлось влезать туда вместе с ним, укладывать, а потом высвобождаться из-под него.

Наконец он уместился в шкафу целиком, упираясь спиной и ногами в стенки. Суза проверила путы: пока еще крепкие. Но ведь он может закричать! Она огляделась в поисках кляпа — ничего подходящего. Уйти из комнаты на поиски нельзя: Александр мог очнуться. Единственное, что пришло в голову, — колготки.

Понадобилась целая вечность: снять сапоги, джинсы, колготки, снова надеть джинсы, натянуть сапоги… Она скомкала нейлоновый комочек и всунула между вялых челюстей.

Теперь дверца не закрывалась.

— Вот черт! — выругалась Суза вслух. Оказалось, что связанные руки растопырились за спиной, и локоть торчал наружу. Пришлось опять лезть в шкаф и поворачивать его на бок.

Интересно, сколько может человек пролежать без сознания? Стукнуть бы его еще разок… А вдруг убьет? Суза принесла бутылку и даже замахнулась, но в последний момент испугалась и захлопнула дверцу.

Она взглянула на часы и в ужасе вскрикнула: без десяти пять. Совсем скоро «Копарелли» появится на экране радара «Карлы», проснется Ростов, и тогда все пропало.

Суза поспешно присела за стол, переключила рычаг на передачу, выбрала приемник, настроенный на частоту «Копарелли», и склонилась над микрофоном.

— Вызываю «Копарелли», прием.

Она подождала.

Ответа не последовало.

— Нат Дикштейн, черт тебя возьми, поговори со мной! Натаниэль!

Нат Дикштейн стоял в трюме «Копарелли», уставившись на бочки с металлической рудой, стоившие ему так дорого. Ничего особенного в них не было — обычные черные нефтяные бочки с маркировкой «плюмбат» на боку. Жаль, они плотно запечатаны, а то бы открыть, посмотреть, на что это похоже…

Ему хотелось умереть. Вместо победного ликования над убитыми врагами он чувствовал лишь горечь утраты.

Дикштейн снова восстановил в памяти ход операции, хотя и без того занимался этим всю бессонную ночь. Если бы он велел Аббасу открыть огонь сразу же, как только тот окажется на палубе, это отвлекло бы фидаев, и Гиболи успел бы перелезть через леер. Если бы он сразу отправился на мостик с тремя бойцами и гранатами, столовую заняли бы раньше, и потери вышли бы не столь значительные. Если бы… да многое могло быть иначе, если бы он умел предвидеть будущее или просто был умнее.

Что ж, теперь у Израиля будут свои атомные бомбы, и он сможет защитить себя навеки.

Даже эта мысль его не обрадовала. Еще год назад он прыгал бы, как ребенок, — но тогда он еще не встретил Сузу.

Услышав шум, Дикштейн поднял голову. Кто-то бегал по палубе: наверное, какие-нибудь местные неполадки.

Суза изменила его, научила хотеть от жизни большего, нежели банальной победы в сражении. Предвкушая этот день, он представлял себе, что будет чувствовать, провернув такое грандиозное дело, и всегда в мечтах она была где-то рядом, готовая разделить его торжество. Но сейчас ее рядом нет, и никто другой не может ее заменить, а в одиночку радоваться совсем не хочется…

Насмотревшись, он поднялся по трапу на палубу, размышляя, чем занять остаток жизни. Тут к нему подбежал матрос.

— Мистер Дикштейн!

— Чего надо?

— Мы вас повсюду ищем! Кто-то вызывает «Копарелли» по радио. Мы не стали отвечать — мы ведь уже не «Копарелли». Но она говорит…

— Она?

— Да, сэр. Это не азбука Морзе, обычная голосовая передача. Ее хорошо слышно — наверное, она где-то рядом. А еще она, кажется, расстроена. Все твердит: «Натаниэль, поговори со мной» и всякое такое…

Дикштейн схватил матроса за бушлат.

— «Натаниэль»?! — заорал он. — Она так и сказала — «Натаниэль»?!

— Да, сэр. Извините, если…

Дикштейн уже мчался на мостик.

Наконец послышался голос Дикштейна:

— Кто вызывает «Копарелли»?

— Нат! Господи, наконец-то!

— Суза, это ты?

— Да, да!

— Ты где?

Она собралась с мыслями.

— Я с Ростовым на русском судне «Карла». Записывай.

Она продиктовала координаты, курс и скорость, которые назвал ей старпом.

— Это было в четыре десять. Нат, они собираются протаранить вас в шесть утра.

— Протаранить? Зачем? А, понятно…

— Нат, меня могут застукать в любой момент! Что делать будем? Скорее!

— Ты сможешь ровно в пять тридцать устроить какую-нибудь заваруху?

— Заваруху?

— Ну подожги что-нибудь или крикни «человек за бортом» — что угодно, лишь бы отвлечь их внимание на несколько минут.

— Попробую…

— Постарайся. Надо, чтобы они все в панике забегали туда-сюда… Они там все из КГБ?

— Да.

— Так, ладно, теперь…

Дверь радиорубки распахнулась. Суза рывком переключила рычаг на передачу, и голос Дикштейна затих. Вошел Ростов.

— А где Александр? — спросил он.

Суза попыталась улыбнуться.

— Вышел за кофе, меня оставил за главного.

— Вот придурок! — Перейдя на бурный русский, он выскочил из рубки.

Суза передвинула рычаг на прием.

— Я все слышал, — сказал Дикштейн. — Тебе бы лучше спрятаться где-нибудь…

— Погоди! — крикнула она. — Что ты собираешься делать?

— Что собираюсь делать? — переспросил он. — Я приду за тобой.

— Спасибо…

— Люблю тебя.

Едва она отключилась, из соседнего приемника донеслась азбука Морзе. Разумеется, Тюрин слышал каждое слово и теперь пытается предупредить Ростова. Как же она забыла рассказать Нату о нем!

Можно, конечно, попробовать связаться с Натом еще раз, но это очень рискованно. Пока они обыщут «Копарелли», найдут Тюрина и сломают его рацию, он успеет передать сообщение Ростову, и тогда тот узнает, что Нат идет сюда, и приготовится.

Нужно как-то блокировать это сообщение.

Но ведь пора бежать…

Надо вывести из строя радиостанцию.

Как? Все провода проходят за панелями, значит, надо раздобыть отвертку и снять панель. Скорее, скорее, пока Ростов не вернулся!.. Суза отыскала в углу ящик с инструментами и достала оттуда маленькую отвертку. Открутив два винтика по углам, она потеряла терпение и выломала панель руками. Внутри оказалась масса переплетенных проводов, похожая на безумные спагетти. Она захватила их в горсть и дернула. Ничего не произошло: проводов было слишком много. Она принялась яростно дергать провода один за другим, но азбука Морзе продолжала пищать. Тогда она плеснула во внутренности остатки водки: писк затих, и все лампочки на панели погасли.

Послышался глухой стук — похоже, Александр пришел в себя. Ну, теперь уже все равно — они и так догадаются, когда увидят радиостанцию.

Суза вышла, прикрыв за собой дверь, и спустилась по трапу на палубу, прикидывая, где можно спрятаться и как устроить диверсию. Смысла кричать «Человек за бортом» уже нет — ей просто не поверят. Опустить якорь? А как?

Что сейчас будет делать Ростов? Поищет радиста на камбузе, в столовой и в каюте. Не найдя, вернется в радиорубку и примется искать уже ее саму — методично и тщательно: начнет с носа, прочешет главную палубу, затем пошлет одну команду наверх, а вторую — вниз. Что находится в самом низу судна? Машинное отделение. Значит, там она и спрячется. Суза уже поставила ногу на ступеньку, как вдруг увидела Ростова.

А он увидел ее.

Слова вылетели сами собой:

— Александр вернулся. Я отлучусь ненадолго.

Ростов хмуро кивнул и направился в сторону радиорубки.

Миновав две палубы, Суза спустилась в машинное отделение. Дежурный механик удивленно уставился на нее.

— А тут у вас тепленько, — весело сказала она. — Можно я составлю вам компанию?

— Я не говорить… английский… пожалуйста… — медленно произнес он.

— Вы не говорите по-английски?

Он покачал головой.

— Мне холодно. — Суза изобразила дрожь и протянула руки к двигателю. — О’кей?

Механик несказанно обрадовался обществу красивой девушки и энергично закивал.

— О’кей!

Некоторое время он завороженно пялился на нее. Наконец ему пришло в голову, что нужно проявить гостеприимство. Оглядевшись по сторонам, механик вытащил из кармана пачку сигарет и предложил ей.

— Обычно я не курю, но сейчас, пожалуй, не откажусь, — сказала она, взяв сигарету. Механик любезно помог ей прикурить. Суза покосилась на дверь, ожидая, что вот-вот появится Ростов, затем глянула на часы. Господи, уже пять двадцать пять! Даже подумать времени нет! Так, устроить заваруху… Крикнуть, бросить якорь, устроить пожар…

Устроить пожар.

Но как?

Бензин… Где-то тут должен быть бензин.

Она осмотрела двигатель. Куда поступает топливо? Какая-то куча трубок… Сосредоточься! Надо было лучше разбираться в моторе своей машины. Может, судовые двигатели действуют по тому же принципу? Иногда в них используется дизельное топливо. А этот какой? Судно быстроходное — значит, скорее всего, используют бензин: Суза смутно припомнила, что бензиновые двигатели дороже, но позволяют ехать быстрее. Значит, он такой же, как автомобильный. Как-то раз она меняла свечу зажигания.

Да, похоже. Шесть свечей, от них провода ведут в круглую коробку типа распределителя. Где-то еще должен быть карбюратор. Бензин проходит через карбюратор — такую маленькую штучку, она еще засоряется иногда…

Из переговорного устройства что-то рявкнули на русском, и механик поспешил ответить, повернувшись к ней спиной.

Всё, больше медлить нельзя.

Суза заметила нечто похожее на кофейную банку с крышкой, прикрепленную в центре гайкой. Может, это и есть карбюратор? Она протянула руку и попыталась отвинтить ее пальцами… Тщетно. К «банке» вела толстая пластиковая трубка, Суза ухватилась за нее и дернула, но ничего не вышло. Тут она вспомнила про отвертку в кармане штормовки и ткнула острым концом в трубку, однако пластик оказался толстым и твердым. Тогда Суза размахнулась и что есть силы вонзила отвертку в шланг. На этот раз ей повезло: в пластике появилась глубокая царапина. Она вставила в нее отвертку и принялась крутить и давить.

Тем временем механик добрался до переговорного устройства и ответил что-то на русском.

Из возникшего в трубке отверстия вырвалась струя прозрачной жидкости, в воздухе запахло бензином. Суза бросила отвертку и побежала к трапу.

Добежав до подножия лестницы, она оглянулась: улыбающееся лицо механика трансформировалось в злобную маску, и он метнулся за ней.

Русский уже занес ногу на ступеньку; по полу растекалась лужица бензина. В руке у Сузы все еще оставалась зажженная сигарета; она бросила ее в лужу и побежала вверх по трапу.

Раздался громкий хлопок, снизу полыхнуло ярким пламенем, и девушку обдала волна жара: загорелись брюки. Визжа от боли, Суза рывком бросилась на палубу, пытаясь сбить пламя. Кое-как выпутавшись из штормовки, она обернула ею ноги. Огонь погас, но боль была невыносимой.

Ей захотелось упасть в обморок. Если лежать неподвижно, то можно отключиться, и боль уйдет… Глянув вниз, Суза увидела, что с нее падают какие-то обгорелые кусочки, и не смогла разобрать, джинсы это или ее собственная плоть.

Она сделала шаг.

Идти можно.

Шатаясь, она побрела по коридору. Наверх… Надо идти наверх…

Подняв одну ногу, Суза поставила ее на ступеньку и начала самый долгий подъем в своей жизни.

Глава 18

Во второй раз за последние сутки Нат Дикштейн пустился в плавание на маленькой шлюпке, чтобы пробраться на борт судна, кишевшего врагами. Как и прежде, он надел спасательный жилет и штормовку, как и прежде, вооружился автоматом, пистолетом и гранатами. Только сейчас он остался совсем один и ему было страшно.

После радиообмена на борту «Копарелли» разгорелся спор. За разговором следили Иш, Файнберг и капитан. Увидев восторг на лице Дикштейна, они решили, что тот неспособен рассуждать здраво из-за личных мотивов.

— Это ловушка! — утверждал Файнберг. — Им нас не догнать, вот они и хотят, чтобы мы сами вернулись и подставились.

— Я знаю Ростова, — горячо возразил Дикштейн. — На него это похоже: дождаться, пока ты расслабишься, и атаковать. Идея с тараном — его почерк.

— Дикштейн, это тебе не игрушки! — рассердился Файнберг.

— Нат, послушай, — вмешался Иш, — надо просто готовиться к бою. Чего мы добьемся, если вышлем группу захвата?

— Никакой группы — я поплыву один.

— Не дури! Если ты поплывешь, то и мы тоже — один ты не справишься.

— Ребята, смотрите, расклад такой: если у меня все получится, «Карла» до вас не доберется. Если нет, то вам так и так придется с ними схватиться. А если это и правда ловушка, то я попаду в нее один. Все продумано!

— Плохая идея, — покачал головой Файнберг.

— Я тоже так думаю, — кивнул Иш.

Дикштейн улыбнулся.

— Ну а я — нет. Моя жизнь — мне решать. И вообще, я здесь старший по званию, так что идите к черту!

Итак, он снова оделся и экипировался должным образом; капитан показал ему, как обращаться с рацией, как держать курс на «Карлу»; затем спустили шлюпку на воду, он забрался в нее и отчалил.

И тут ему стало страшно.

Невозможно в одиночку справиться с целой командой врагов. Он вообще не планировал сталкиваться с ними в открытую. Задача была проста: пробраться на борт, спрятаться, дождаться, пока Суза устроит суматоху, найти ее и вместе сбежать. Дикштейн взял с собой небольшую магнитную мину, которую собирался прикрепить к корпусу «Карлы». Удастся ему убежать или нет, ловушка это или правда, дыра в боку помешает врагам догнать «Копарелли».

Дикштейн сердцем чувствовал, что это не ловушка; что Суза каким-то образом оказалась в их власти; что она рисковала жизнью ради его спасения; наконец, что она любит его.

Именно поэтому ему было страшно.

Внезапно ему захотелось жить. Пропало желание убивать врагов, одерживать верх над Ростовым, срывать планы фидаев или дурить египетскую разведку. Хотелось лишь найти Сузу, забрать ее домой и провести с ней остаток жизни.

Дикштейн сосредоточился на управлении шлюпкой. Отыскать «Карлу» в ночи не так-то просто. Придерживаясь заданного курса, нужно делать поправку на ветер и волны, сносившие его в сторону. Прошло пятнадцать минут — по времени «Карла» уже должна была показаться. Он принялся выписывать зигзаги, пытаясь понять, насколько шлюпка отклонилась от курса.

Отчаявшись, Дикштейн уже собрался радировать на «Копарелли», чтобы запросить текущее местоположение, как вдруг из темноты вынырнула «Карла». Он направил шлюпку вперед. Веревка была заблаговременно обвязана вокруг пояса. Вот и трап… Дикштейн выключил мотор, встал одной ногой на борт и прыгнул. Как раз в момент приземления судно снова накренилось, и нос стал погружаться. Он вцепился в трап мертвой хваткой. Вода быстро дошла до пояса… до плеч… Дикштейн едва успел набрать воздуха, как его накрыло с головой.

Казалось, это длится целую вечность… «Карла» продолжала зарываться носом. Когда ему почудилось, что легкие сейчас лопнут, судно замерло и будто нехотя начало возвращаться в исходное положение. Наконец Дикштейн вынырнул, судорожно хватая ртом воздух. Поднявшись на несколько ступенек, он отвязал веревку от пояса и прикрепил к трапу, пришвартовывая шлюпку. Магнитная мина висела на веревке, переброшенной через плечо, он снял ее и прилепил к корпусу.

Теперь уран в безопасности.

Дикштейн сбросил штормовку и вскарабкался по трапу.

Свист ветра, шум моря и двигателей «Карлы» должны были заглушить мотор шлюпки, но, видимо, что-то все же привлекло внимание человека, выглянувшего за борт как раз в тот момент, когда Дикштейн достиг уровня палубы. Он удивленно уставился на пришельца. Дикштейн протянул руку, чтобы ухватиться за леер, и тот на чистом рефлексе моряка уцепился за нее, помогая забраться наверх. Перекинув ногу через леер, Дикштейн схватил протянутую руку второй свободной рукой и рывком выбросил его за борт. Крик падающего потонул в завывании ветра. Дикштейн перекинул вторую ногу через леер, спрыгнул на палубу и присел на корточки.

Похоже, никто ничего не заметил.

«Карла» оказалась маленьким судном, гораздо меньше «Копарелли». На палубе находилась лишь одна двухъярусная надстройка в средней части. Люк на палубе вел в носовой трюм, кормовой трюм отсутствовал: судя по всему, машинное отделение и жилые помещения занимали все пространство ниже уровня палубы до самой кормы.

Взгляд на часы подсказал время: пять двадцать пять. Если у Сузы получится, с минуты на минуту начнется переполох.

Дикштейн двинулся вдоль палубы. В неверном свете фонарей экипажу пришлось бы долго вглядываться в него, чтобы отличить от своих. Он вытащил нож: пистолет лучше пока не использовать без необходимости — звук выстрела привлечет внимание.

Едва Дикштейн поравнялся с надстройкой, как дверь открылась, и на залитую дождем палубу упал желтоватый клинышек света. Он отпрянул за угол, вжимаясь в переборку. Послышались голоса, разговаривавшие на русском, затем дверь захлопнулась, и голоса стали удаляться в сторону кормы.

Крадясь вдоль надстройки, Дикштейн перебрался к левому борту и осторожно выглянул из-за угла: двое подошли к третьему и заговорили с ним. У него возник соблазн уложить всех троих автоматной очередью — пожалуй, это была бы пятая часть от всех, находящихся на судне, — но он передумал: слишком рано, суматоха еще не началась, к тому же неизвестно, где Суза.

Закончив разговор, двое двинулись обратно вдоль правого борта. Дикштейн подошел к оставшемуся на корме, тот заговорил с ним по-русски. Дикштейн буркнул что-то неразборчиво. Часовой задал какой-то вопрос, но Дикштейн уже прыгнул на него и в мгновение ока перерезал ему горло.

Выбросив тело за борт, он вернулся назад тем же путем. Уже двое убитых, а его еще не обнаружили. Светящиеся стрелки часов показали пять тридцать. Пора идти внутрь.

Открыв дверь, Дикштейн увидел пустой коридор и трап, ведущий наверх — скорее всего, на мостик. Он поднялся по трапу и, попав на мостик, увидел троих: судя по всему, это были капитан, старпом и второй помощник. Старпом что-то кричал в переговорное устройство, откуда-то доносился странный шум. Дикштейн вскинул автомат. В этот момент капитан дернул за рычаг: завыла сирена, и Дикштейн нажал на курок. Вой пожарной сирены частично заглушил треск автоматной очереди: все трое умерли на месте.

Дикштейн поспешно сбежал вниз по трапу. Похоже, Сузе все-таки удалось устроить диверсию, надо лишь продержаться в живых и найти ее.

У подножия трапа коридор раздваивался: одна часть уходила вбок, вторая шла вдоль всей надстройки. И там и там отворялись двери, и наружу выбегали люди, встревоженные сиреной. Оружия никто не захватил, поскольку тревога была пожарной, а не боевой. Дикштейн решился на блеф: он влился в толпу и поспешил вперед, расталкивая всех и крича на немецком: «С дороги!» На него удивленно оглядывались: никто не понимал, кто он такой и что тут делает. Один или двое попытались с ним заговорить — он демонстративно не слушал. Потом раздался отрывистый приказ, и люди стали двигаться целенаправленней. Дикштейн добежал до конца коридора и уже хотел спуститься, как вдруг выскочивший откуда-то офицер ткнул в него пальцем, что-то вопросительно крикнув.

Дикштейн скатился по трапу вниз.

На нижней палубе все было организовано лучше: люди бежали в направлении кормы, а трое матросов под надзором боцмана распечатывали противопожарный инвентарь. Там, на пятачке возле брандспойтов, Дикштейн внезапно увидел зрелище, от которого глаза заволокло красным туманом ненависти.

На полу сидела Суза, прислонившись к переборке и вытянув ноги перед собой. Сквозь рваные лохмотья джинсов проглядывала почерневшая, обожженная кожа.

— Что ты ему сказала?! — орал на нее Ростов, пытаясь перекричать рев сирены.

Дикштейн спрыгнул с трапа на палубу. Перед ним оказался какой-то матрос — он сбил его с ног ударом локтя в лицо и кинулся на Ростова.

Даже в приступе бешеной ярости он понимал, что в таком ограниченном пространстве стрелять нельзя: Ростов слишком близко к Сузе. Кроме того, он жаждал убить его голыми руками.

Дикштейн ухватил Ростова за плечо и развернул.

— Ты! — воскликнул тот.

Дикштейн с размаху ударил его в живот, заставив согнуться пополам, тут же выбросил колено вверх, круша нижнюю челюсть, и со всей силы пнул ногой по горлу. Не дожидаясь, пока тело упадет, Дикштейн развернулся спиной к Сузе, упал на колено, скидывая автомат с плеча, и открыл огонь по матросам, оставшимся в коридоре.

Обернувшись, он поднял Сузу и осторожно закинул на плечи, стараясь не касаться ожогов. Теперь нужно подумать… Судя по всему, пожар разгорелся на корме, раз все кинулись туда. Значит, надо идти на нос, чтобы не привлекать внимание.

На палубе царила суматоха. Одни бежали на корму, другие — в обратном направлении. Кто-то остался на носу.

Дикштейн подбежал к бортовому трапу. Закинув автомат на плечо, он немного передвинул Сузу на другое и шагнул через леер.

Оглянувшись на палубу, он понял, что его заметили.

Одно дело — приметить незнакомое лицо и отложить все расспросы на потом, другое — увидеть, как кто-то покидает судно с чьим-то телом на плечах.

Пуля со звоном отскочила от корпуса в сантиметре от уха. Дикштейн поднял голову: на него сверху смотрели трое, двое были вооружены. Держась за трап левой рукой, правой он достал пистолет и выстрелил вверх. Те отпрянули назад.

Нос судна задрался, и его качнуло влево. Бросив пистолет в море, он схватился за лестницу правой рукой. Нога соскользнула со ступеньки, и Дикштейн с ужасом почувствовал, что Суза съезжает с плеча.

— Держись за меня! — крикнул он, даже не зная, слышит она или нет. — Не-е-ет!

В этот момент ее руки разжались, и она камнем полетела вниз.

Дикштейн обернулся, нашел глазами шлюпку и прыгнул, приземлившись на дно с грохотом.

Кидаясь от борта к борту, он звал ее в кромешной тьме…

И тут сквозь шум ветра донесся крик. Обернувшись, он увидел над водой ее голову между шлюпкой и корпусом «Карлы».

Он не мог до нее дотянуться — слишком далеко…

Она снова закричала.

Шлюпка была привязана к судну веревкой, большая часть которой валялась на дне. Перерезав ее ножом, Дикштейн бросил конец Сузе.

Она протянула руку — и с головой ушла под волну.

Хотя сверху опять стреляли, Дикштейн не обращал внимания, напряженно вглядываясь во тьму. Из-за сильной качки шлюпку и судно болтало в разные стороны, и шансы попасть в него были невелики.

Через несколько секунд, показавшихся ему часами, Суза вновь всплыла на поверхность и ухватилась за веревку. Он потянул веревку на себя, быстро перебирая, затем перегнулся за борт и схватил девушку за руки.

Наконец-то они вместе! Он больше никогда ее не отпустит…

Сверху раздалась очередь: теперь стреляли из пулемета. Дикштейн рывком завел мотор и упал на Сузу, прикрывая ее своим телом. Шлюпка рванула прочь, в никуда, прыгая по волнам, как заблудившийся серфер.

Внезапно стрельба прекратилась. Дикштейн оглянулся: «Карла» скрылась из виду.

Он взялся за штурвал, глянул на компас и проложил примерный курс. Включив рацию, вызвал «Копарелли».

Дожидаясь ответа, он взял Сузу на руки, словно ребенка.

По воде донесся приглушенный звук взрыва: сработала магнитная мина.

Радист «Копарелли» вышел на связь.

— На «Карле» пожар, — сообщил Дикштейн. — Возвращайтесь и заберите меня. Подготовьте лазарет для девушки — у нее сильные ожоги. — Дождавшись подтверждения, он выключил рацию и вгляделся в безжизненное лицо Сузы. — Не умирай, прошу тебя… только не умирай…

Открыв глаза, она взглянула на него. Ее губы шевельнулись. Он склонился над ней, чтобы лучше слышать.

— Это правда ты? — прошептала она.

— Я, — ответил он.

Уголки ее рта приподнялись в слабой улыбке.

— Я постараюсь.

И тут раздался страшный взрыв — огонь добрался до топливных баков. Небо озарилось языками пламени, воздух наполнился жутким грохотом. Вскоре свет и шум исчезли, и вместе с ними исчезла «Карла».

— Все, пошла на дно, — сказал Дикштейн, взглянув на Сузу. Ее глаза снова закрылись: она потеряла сознание, но на губах так и застыла улыбка.

Эпилог

Натаниэль Дикштейн ушел из «Моссада», и его имя стало легендой. Он женился на Сузе и увез ее в кибуц: днем они ухаживали за виноградником, а ночью как одержимые занимались любовью. Дикштейн организовал политическую кампанию за изменение законов о гражданстве: он хотел, чтобы его дети считались евреями, а еще лучше — чтобы эту классификацию отменили вовсе.

С детьми они решили повременить: Суза была еще молода, да и спешить некуда. Ее ожоги так и не зажили целиком. Иногда в постели она жаловалась: «Боже, какие у меня жуткие ноги!» — в ответ он целовал ее колени и шептал: «Они прекрасны…»

Война Судного дня застала израильскую армию врасплох, за что Пьера Борга обвинили в непродуктивной деятельности разведки, и ему пришлось подать в отставку. На самом деле все обстояло несколько сложнее — отставке немало посодействовал офицер русской разведки Давид Ростов — пожилой мужчина с шейным корсетом, который ему пришлось носить до конца жизни. Он отправился в Каир и принялся раскапывать все события того года, начиная с допроса и гибели израильского агента Тофика в начале 1968-го. В результате всплыла истинная роль Каваша. Однако вместо того, чтобы судить последнего за шпионаж, Ростов предложил египтянам снабжать его дезинформацией, которую наивный Каваш своевременно передавал Боргу.

Как следствие, Нату Дикштейну пришлось вернуться и занять пост Борга. Восьмого октября 1973 года он присутствовал на чрезвычайном совещании кабинета министров. На третий день войны Израиль оказался в сложной ситуации. Египтяне пересекли Суэцкий канал и оттеснили израильтян за Синай с тяжелыми потерями. На Голанских высотах наступали сирийцы — опять же, нанося серьезный урон израильской армии. Кабинет обсуждал предложение сбросить атомные бомбы на Каир и Дамаск. Даже самые воинствующие министры были не в восторге от этой идеи; с другой стороны, положение было отчаянное, а американцы тянули с поставкой оружия, которая могла бы изменить ход военных действий.

Собрание уже склонялось к решению использовать ядерное оружие, как вдруг подал голос Нат Дикштейн:

— Можно сказать американцам, что мы сбросим бомбы — скажем, в среду, — если они не пришлют оружие немедленно…

Так и поступили.

Поставка оружия переломила ход войны. В Каире тоже созвали чрезвычайное совещание. И снова никому не хотелось ядерной войны на Ближнем Востоке; и снова политики начали убеждать друг друга, что другой альтернативы нет; и снова все решило неожиданное вмешательство.

Вмешались военные. Зная о выдвинутом предложении, они провели проверку боевой готовности ядерных сил и выяснили, что плутоний в бомбах был заменен металлическими опилками. Подозрение пало на русских, которые к тому же успели вывести из строя реактор в Каттаре, прежде чем их выгнали из Египта в 1972 году.

Той ночью один из президентов разговаривал со своей женой перед тем, как задремать в уютном кресле.

— Все кончено, — сказал он. — Израиль победил — раз и навсегда. У них есть бомба, а у нас нет, и этот факт определит ход истории региона до конца века.

— А как же палестинские беженцы? — спросила она.

Президент пожал плечами и принялся раскуривать последнюю трубку.

— Помню, я как-то читал статью в лондонской «Таймс»… пожалуй, лет пять назад… Так вот, там говорилось, что валлийская освободительная армия подложила бомбу в полицейский участок в Кардиффе.

— Валлийская? — переспросила жена. — А это где?

— Это часть Англии — в какой-то мере.

— А, да, помню. У них угольные рудники и еще хор.

— Верно. Как думаешь, давно англосаксы завоевали валлийцев?

— Без понятия.

— Я тоже, но полагаю, больше тысячи лет назад, поскольку норманны завоевали англосаксов девять столетий назад. Представляешь? Тысячу лет назад — и они по-прежнему взрывают полицейские участки! Вот и палестинцев ждет та же участь… Они будут бомбить Израиль еще десять веков, но всегда останутся в проигрыше.

Жена подняла глаза. Столько лет вместе — и он все еще способен ее удивлять. Чего-чего, а подобных речей она от него не ожидала.

— И вот еще что, — продолжил президент. — Рано или поздно настанет мир. Выиграть мы не можем, поэтому выбора у нас нет. Не сейчас и даже не в ближайшие лет пять-десять — однако придет время, и я поеду в Иерусалим и скажу: «Хватит воевать». Когда пыль осядет, мне, возможно, даже поставят это в заслугу. Я, конечно, не так планировал войти в историю, но тоже не самый плохой вариант: «Человек, который принес мир на Ближний Восток». Что ты на это скажешь?

Супруга встала с кресла, подошла к нему и взяла за руки; в глазах у нее стояли слезы.

— Я возблагодарю Господа, — сказала она.

Франц Альбрехт Педлер умер в 1974 году. В его жизни бывали взлеты и падения — как-никак, ему выпало стать свидетелем самого бесславного периода в истории своей страны, — но он выжил и окончил свои дни в мире и покое.

Педлер догадался, что случилось с ураном. Зимой 1969 года на имя его компании пришел чек на два миллиона долларов, подписанный А. Папагопулосом, с пометкой: «За утерянный груз» от «Сэвильской судоходной компании». На следующий день представитель израильской армии принес оплату первой партии чистящих средств. Уходя, он сказал:

— Кстати, по поводу утерянного груза: у нас к вам большая просьба — забудьте о нем.

И тут до Педлера начало доходить…

— А что я скажу, если начнет расспрашивать Евратом?

— Скажите как есть: груз утерян. А когда вы попытались выяснить, в чем дело, оказалось, что «Сэвильская судоходная компания» уже ликвидирована.

— Это правда?

— Да.

Именно так Педлер и заявил дознавателю из Евратома. История, поведанная им, была полностью правдивая, хотя сама по себе и не полная.

— Дело получит огласку? — спросил он дознавателя.

— Сомневаюсь, — ответил тот. — Это испортит нам репутацию. Мы не станем ничего разглашать, пока не соберем всю информацию.

Разумеется, всю информацию им собрать не удалось — по крайней мере при жизни Педлера.

В 1974 году на Йом-Киппур у Сузы Дикштейн начались схватки.

По обычаям кибуца, роды принимал отец, акушерка давала советы и подбадривала.

Ребенок оказался крошечным — в обоих родителей. Как только появилась головка, он открыл ротик и закричал. У Дикштейна затуманились глаза. Поддерживая головку, он проверил, нет ли обвития пуповины, и сказал:

— Ну, еще чуть-чуть!

Суза принялась тужиться. Вот показались плечики, и дальше все пошло как по маслу. Завязав пуповину в двух местах, Дикштейн разрезал ее и, опять же, согласно местным обычаям, передал ребенка матери.

— С ним все нормально? — спросила Суза.

— Здоровенький! — заверила акушерка.

— А кто у нас?

— А я и не посмотрел… Мальчик!

Чуть погодя Суза спросила:

— Как же мы его назовем, Натаниэль?

— Я бы хотел назвать его Тофиком, — сказал Дикштейн.

— Тофиком? Это ведь арабское имя?

— Да.

— Но почему именно Тофик?

— Долгая история…

Постскриптум

Заметка, опубликованная в лондонской газете «Дейли телеграф» от 7 мая 1977 года:

Цитируется с разрешения «Дейли телеграф».