Весеннее солнце зимы. Сборник

ТИЛИ-ТИЛИ-ТЕСТО

Девочка дачников была не похожа ни на толстую Зойку, ни на худую цепкую Любку.

Пока дачники переносили с подводы вещи, она сидела на скамейке, держа на коленях потрепанного мишку. Когда разгрузка закончилась и девочке разрешили погулять, она подошла к детям и сказала:

— Мы приехали на лето. Меня жовут Натэлла. А ваш?

Любка дурашливо скривила лицо и, передразнивая, крикнула:

— А наш жовут Какваш! Какваш — наше имя!

— Это она шутит, — басом объяснила Зойка. — Она всегда шутит.

Вместо продолжения беседы Любка гикнула и помчалась к лесу.

— Но-но, моя кобылка, лошадка моя хромая, скотинка моя ненаглядная, чтоб тебя разорвали волки! — кричала она, вскидывая вбок ноги.

— Там, на поляне, есть земляника, — опять объяснила Зойка, и все, и Андрей и Натэлла тоже, побежали следом за Любкой.

Бегала Натэлла как-то неловко и далеко от всех отстала. А у ручья и вовсе застряла. Где и всего-то дела — хлопнуть ногой о прутья и, опережая брызги, выскочить на сухое, — она пробиралась очень долго, сосредоточенно сопя. Все это время Андрей стоял на другом берегу, оторопело на нее глядя. Девочка выбралась на берег, поддернула под рукой съехавшего мишку и, не обращая внимания на Андрея, побежала, прихрамывая, вслед за девочками.

Была она как маленький ребенок. Не видела ягод. Боялась ступить на траву. Под горку спускалась, сев на корточки.

— Но-но, лошадки мои, шевелитесь! — кричала Любка.

Зойка хохотала, Натэлла же смотрела так внимательно, словно Любка говорила путное.

Это была очень серьезная девочка, Андрей никак не мог вынести ее взгляда, его прямо вертело и выламывало всего, когда Натэлла смотрела на него. Поэтому он старался на глаза ей не попадаться, а наблюдать откуда-нибудь сбоку.

Когда вернулись, Любка предложила играть в дочки-матери. Она ложилась на топчан и говорила:

— Ой-ой! Ой, позовите доктора! Ой, живот болит! Ой-ой-ой!

— Ой, доктора! — выкатывала глаза Зойка. — Ой, доктора! Доченька Натэлла, бежи за доктором!

— Куда бежать? — спрашивала Натэлла.

— Бежи к кустам! — торопливо подсказывала Зойка и: — Ой, Люба, в больницу надо!

Потом взрослым сладким голосом ворковала:

— Ой, милые соседи, у нас же радость, у нас же прибавление семейства, у нас же народился ребеночек!

— Доченька! — протягивала Любка Натэлле куклу. — Покачай сестреночку, посмотри, какая же она сладенькая! Рыбочка моя, золотце! Покачай, покачай сестренку, не бойся, доченька!

Внимательно сдвинув брови, Натэлла брала куклу.

— Да не так, не так, доченька! Кто же так берет дите? Вот как надо! Смотри, — прибавляла она строго, — будешь так качать, ж… набью.

— А ты, — вдруг оборачивалась Любка к Андрею, — чего стоишь баран барано?м? Уже залил глотку, уже вылупил глазища свои бессовестные?!

— С утра нализавши! — вставляла Зойка.

— У-у, идол бездушный, у-у, пьяная морда, когда же ты сдохнешь под забором, руки развяжешь нам!

Обрадовавшийся веселой роли, Андрей валился на землю, орал песни.

Потом вышла ссора. Натэлла, дождавшись своей очереди быть мамой, тоже сказала: «Ах ты, моя крошка!» — и прижала к груди медвежонка, как вдруг Зойка хрипло расхохоталась и крикнула:

— Ведмедь!

А Любка тут же подхватила:

— Иди ко мне, моя скотинка безрогая! Иди, моя животная лохматая!

— Йи, сдохла! — сказала Зойка. — У нее ведьмедь родился!

Натэлла смотрела-смотрела на них, а потом забрала своего мишку и ушла.

Андрей подумал-подумал и тоже пошел. Натэлла сидела на веранде с раскрытой книжкой. Андрей не поверил, что она читает. Ведь она была меньше его ростом и еще шепелявила. Он подошел ближе — Натэлла водила пальцем по строчкам и шевелила губами. Но Андрей опять не поверил. Он удивлялся все больше и больше и подошел совсем близко, он уже почти наступал на нее.

— Што ли зжа тебя видно? — насмешливо сказала Натэлла. — Што ли ты штеклянный?

Это он тоже знал: «Что ли у тебя отец стекольщик?» Андрей ушел домой, взял у матери со стола газету и, глядя в нее, стал орать:

— Международное положение! Температура погоды!

— Ой, да замолчи ради бога! — крикнула мама и сунула газету за радио.

Утро еще только начинало быть, когда Андрей проснулся, сразу проснулся, как это бывало с ним, только если предстояло что-нибудь необычное. «Дачники приехали», — вспомнил он.

Но у домов никого не было — наверное, еще спали. Солнце тихонько пригревало. Мимо Андрея пронесся толстый, как Зойка, жук и такой же басистый. Это мог быть и не жук, а воздушная машина.

— У-у! У-у! — прогудел воздушной машиной Андрей. — Я лечу во всю воздушность морскую!

Трава была еще холодная и мокрая. Он соскочил с нее на дорогу. Пыль тоже была еще прохладная, и на ней следы оставались лучше, чем днем.

— Я живой великий волшебник! — пропел Андрей и плавно пролетел по дороге.

Он играл, а сам косился на веранду, не выйдет ли девочка с таким странным именем, что он никогда даже не думал, что оно бывает на свете, даже одну букву в этом имени не мог бы угадать.

— Я настоящий волшебник, — сказал он кому-то строго. — Я русский волшебник — то были немецкие.

И в это время увидел Натэллу, которая сходила с крыльца. Она была чистенькая и аккуратная, не то что вчера после беготни. На ней было клетчатое платье с маленькими красными пуговицами и бантики. Андрей замер, и Натэлла, может быть, его не заметила, а может, не захотела заметить. Она прошла к дороге и остановилась на краю, глядя под ноги, а потом присела на корточки, продолжая рассматривать что-то. Волосы у нее были не белые, как у Зойки, и не коричневые, как у Любки, а серенькие, как шерстка у мышки, и хотя они были аккуратно заплетены в косички, но много волосиков поднималось еще над головой и светилось.

— Я живой великий волшебник! — крикнул Андрей и, делая вид, что не замечает девочки, а играет сам по себе, пробежал мимо нее совсем близко, но она только отодвинулась немного.

Девочка смотрела на муравьиную кучку. Когда муравей залез ей на сандалию, Натэлла испуганно стряхнула его.

— Я живой великий волшебник, — снова крикнул Андрей, вскочил на муравьиную горку, стал давить муравьев и опомнился только тогда, когда девочка изо всех сил толкнула его и, заплакав, убежала.

Андрей растерялся, у него даже заболело сердце. Он пошел и сел у дороги.

Любка и Зойка хотели играть в пятнашки, но Андрей не стал, побрел к дому. На веранде он увидел девочку и остановился возле, но она перешла на другое место. Он обиделся и снова стал около — и опять она перешла на другое место. Упрямо он двинулся за ней и опять остановился рядом. Девочка презрительно фыркнула. Больше он уже ничего не мог с собой сделать. Упрямство совершенно завладело им. Куда бы ни переходила Натэлла, он упорно шел за ней и останавливался подле, нагнув голову.

На веранду вышел девочкин папа. Он внимательно посмотрел на Андрея, но Андрей все равно стоял возле девочки. Он только немного помедлил, когда Натэлла отошла к перилам, но все-таки поплелся следом и стал около, повернувшись, правда, к ней спиной. Он стоял, нагнув голову, и чувствовал, как жжет глаза, и нос, и горло, как подступают проклятые слезы. Но он все равно стоял, его уже ничего не могло сдвинуть с места.

— Ты, папа, шобираещя гулять? Я, пожалуй, тоже пойду! — услышал он пренебрежительный голос девочки.

Во дворе, приподнявшись на цыпочки, она что-то прошептала отцу.

— Ну-ну, — сказал отец, — вы слишком строги… мадемуазель.

Странные у девочки были мать и отец.

Мать была спокойная, но очень черная. Андрей боялся ее. Даже когда она улыбалась, все равно оставалась черной.

А отец у девочки был совсем другой — беловолосый, все смотрел, усмехался и любил пугать.

— А почему там леш? А почему такой леш? — спрашивала Натэлла.

Андрей смотрел на длинный, уголком уходящий вдоль дороги лес и не понимал, о чем она спрашивает. Но Белый отец сразу подхватывал:

— А смотри! Вон за тем, первым, самым большим деревом стоит самый большой разбойник и нож точит. За деревом поменьше — поменьше разбойник, и нож у него поменьше. Туда дальше деревья все меньше, и разбойники все меньше. А вон там, в самом конце, за теми деревьями, что уже и не видно почти, стоит самый маленький разбойник и точит иголочку…

Глаза Натэллы округлялись.

«Да он врет!» — хотел крикнуть Андрей, но уже и сам боялся.

— Ты все выдумываешь, папка-дурапка! — выкрикивала испуганно Натэлла. Она как угодно могла обзывать отца — ей ничего за это не было.

— А как станет темно, — продолжал, улыбаясь, отец, — все они на дорогу выходят: впереди — великан-разбойник с огромным ножом, а позади — малютка-разбойник с иголочкой.

Страшнее всего казался Андрею этот малютка-разбойник с наточенной иголкой.

— Перестань ребенка пугать! — кричала из комнаты Черная мама, и девочка, опомнившись, смеялась, но все же с опаской оглядывалась на лес.

Еще любили они с отцом переиначивать слова. Андрею это не очень-то нравилось: несерьезная игра и запутывает — потом уже и не вспомнишь, как в самом деле надо говорить.

А еще Белый папа любил спрашивать. На эти вопросы Андрей так задумывался, что забывал закрыть рот. Девочка же отвечала на вопросы кое-как, дурачилась — наверное, в школе будет двойки хватать.

Если девочка смотрела на Андрея, его, как и в первый день, выламывало всего от неловкости и волнения и вроде как стыда. Но когда девочка очень долго не обращала на него внимания, он подходил ближе, чтобы она его все-таки заметила.

Так он и провел почти весь следующий день, стоя поближе к веранде и вслушиваясь и вглядываясь, что делают дачники.

— Ну, и долго мы еще будем играть в гляделки? — спросил девочкин отец. — Скажи лучше, почему река течет?

Андрей оглянулся: кого это зовет девочкин папа? Но сзади никого не было, и Андрей вспомнил, что тут стоит он, Андрей. Тогда он смутился и убежал.

Дома он хотел поиграть в «конскую армию», но что-то не игралось, как-то нехорошо было — ежилось и вздыхалось. Он вышел и сел на скамейку. С веранды спустились папа с девочкой.

— Пойдешь с нами гулять? — спросил папа. Андрей ничего не ответил, но когда они направились к лесу, пошел потихоньку за ними. Если они оборачивались и звали его, он останавливался и смотрел в сторону. Если не обращали на него внимания, приближался и шел почти рядом.

Девочка стала собирать в коробку козявок. Он тоже принялся их собирать в лопух.

— Папа, пошмотри, какая букашка-комашка!

И Андрей, найдя хорошую козявку, тоже улыбался.

Когда Натэлла отошла в сторону, он высыпал в ее коробку всех букашек и жуков.

— Ой, папка! — закричала она, увидев в коробке Андреевых жуков. — Ой, пошмотри, какие жуки-буржуки!

Белый папа посмотрел и усмехнулся и погладил Андрея.

Теперь уж Андрей не отходил от них.

— Ой, люди, шмотрите, какие лиштья! — вдруг закричала Натэлла.

Среди зеленых стояло желтое дерево.

— Как чветы, — сказала Натэлла. — Давайте рвать эти лиштья! Ой, я уронила, ловите же! Я не ушпеваю, как они валятщя! Ой, повещилщя лиштик! Ой, никак!

Они смеялись и нарочно роняли листья.

— Ой, сдох! — сказал Андрей и упал и закатил глаза. — Ой, меня убил лист. По макушке трамбамбахнул!

— Ой, папка, его лиштик убил! — верещала Натэлла. — Ой, еще упал лиштик! Ой, я тоже шдохла!

— А ну-ка, мы этих дохлячков уложим штабелями! — сказал Белый папа и навалил Натэллу поперек Андрея, а потом, когда они с визгом расползлись, Андрея поперек Натэллы.

— Ой, папка, ой, щекотно! — брыкалась Натэлла. — Ой, я щейчаш шовщем щдохну!

— А я умею кувыркаться! — крикнул Андрей и перевернулся через голову.

— Это что! — сказал Белый папа, встал на голову и принялся болтать ногами.

— У него головешка втыкнулась в жемлю! — в восторге кричала Натэлла.

Они стали кувыркаться и кричать до хрипоты.

— Как нам было вещело! — сказала на обратном пути с рассудительным удовольствием Натэлла. — Очень мы хорошо погуляли!

Они потом все время играли вдвоем.

Вместе укутывали и нянчили мишку.

Любка и Зойка насмеялись над Натэллой, что у нее дите — медведь, но Андрею нравилось, что у всех девчонок куклы, а у Натэллы медвежонок. Только он всегда болел.

Натэлла пробовала его лоб сначала рукой, потом губами.

— У малышки жар! — говорила она так нежно и тревожно, что у Андрея даже чесалось где-то под лопаткой. — Ты шлышишь, папка, у ребенка жар! Выжови доктора! Ой, шкорей же!

Андрей бросался опрометью с крыльца.

— Уже приходи! — командовала Натэлла. — Теперь ты доктор.

— Открой ротик, скажи «а-а»!

— Коллега, вы же видите, што ето такое! — жалобно говорила Натэлла.

— Скарлатин! — ляпал Андрей.

— Коллега, напишите лекарштва!

— Ой, «калека»! — хихикала со скамейки Любка. — Андрей — калека!

— Йи, умру! — закатывала глаза Зойка. — Ему ведмедь ногу откусил!

— Что я знаю! — сказала Любка Натэлле. — Сделай руку так! — Она повернула вверх ладонью Натэллину руку. — Да не бойся, ничего тебе не сделаю, только покажу! Вот слушай. У тебя стол есть?

— Ешть, только не наш.

— А стулья есть?

— Ешть!

— А хлеб?

— Щегодня лепешки ешть.

— Все у тебя есть. А чего ж ты милостыню просишь?

— Хо-хо-хо! — заливалась Зойка. — Все есть, а милостыню просишь!

Натэлла так и стояла с протянутой ладошкой, недоуменно хмурясь. Андрей первый опомнился и кинул песком в Любку. Любка погналась за ним, и Андрей молча, а Натэлла визжа заскочили в дом.

Дрожа от боевого азарта, выглядывали в окно.

— Видела, как я в нее сыпанул?

— Она вся первернулась! «Ой, мамочка, ой, папочка, шпащите!»

— Глаза на лоб выскочили!

— Шишка вышкочила!

Стоило им показаться на веранде, как на них набегала Любка, а один раз они думали, что она уже ушла, и осторожно спустились с веранды, а Любка налетела из-за угла и опять гналась за ними.

Они еле отдышались.

— Ты с ней не играйся! — сказал таинственно Андрей. — Она плохая девчонка. Она может… околдовать. Она тебя околдует в камень.

— У наш тоже одна девочка колдовать может. Только ш куклами.

— Она околдует в камень, и тогда даже мама ро?дная не узнает.

— Даже папа родный не узнает!

— Знаешь, как она жука околдовала! Жук…

Но Натэлла вдруг расширила глаза и встала на цыпочки, чтобы видеть в дверное стекло. Он тоже встал рядом и посмотрел — на веранде, поближе к перилам, лежал мишка мордой вниз.

На минуту Андрею стало страшно, как никогда. Но тут же он выскочил, схватил медвежонка и кинулся обратно.

— Бежи шкорей! Бежи шкорей! — оглушительно верещала Натэлла.

— Знаешь, — говорил Андрей Натэлле, — ты никогда не обзывайся. Ни идиоткой, ни дурой, никак! А то сама будешь так называться! Потому что знаешь что? «Кто обзывается, тот так и называется!» Вот ты скажешь: «Дура» — значит, так и называешься. Обзовешь кого собакой, а оказывается, это ты сама собакой называешься. Поняла? Поэтому лучше не обзывайся!

Он задумывался, от чего бы еще уберечь Натэллу.

— И не повторяй! Кто тебе скажет: «Задавала из подвала», а ты не повторяй: «Сама задавала!» А то: «Кто за мною повторяет, тот в уборную ныряет». Вот.

Они ходили гулять на поляну за домом и к оврагу, к полям. У Натэллы были очень неудобные сандалии или, может быть, она ходила так — всегда оказывалось, что у нее в сандалиях полно песка и камней.

— Што ли, видишь, я ногу натерла! — говорила она и садилась вытряхивать. Андрей собирал ей листья подорожника и учил прикладывать к стертой или порезанной коже.

Много чему он учил ее. Венки плести учил. Плевать в длину учил. Сам Андрей плевал не очень хорошо, хуже Любки, но Натэлла вообще не умела и даже научиться не могла: как ни старалась, все слюни у нее оставались на подбородке и платье.

Что бы они ни видели, обо всем разговаривали;

— Шмотри, паук веревку повещил — што ли белье шушить будет?

— Дурных букашек будет ловить!

Доносился запах жареной рыбы, и Андрей, весь в пылу откровений, объяснял Натэлле:

— А рыбу все же ночью хорошо ловить. Хоть ее мало, зато она большая! Знаешь же почему? Догадалась, нет? Вот как у людей? Детей кладут спать, а сами по хозяйству занимаются.

— Читают!

— Читают, водку пьют! Так и у рыб. Маленькие все спят, а взрослые со своими делами управляются. Вот почему ночью меньше ловится рыб, но они большие и старые.

— У наш бабушка шовщем ночью не шпит. Еще и утром ходит.

— Совсем поздно ночью одних только старичков поймаешь!

— Шмотри, какие чветочки!

— Сорняк! Василем называется! — вздыхал Андрей и садился и смотрел, как бегает по земле, меняясь от ямок и кочек, тень: туда-сюда, туда-сюда. Как притворно опрокидываются колоски, а чуть ветер забудет свое дело, бросит дуть, подскакивают, будто ни в чем не бывало.

А косичка у девочки расплелась. И волосы лезли в глаза. И маленькое ухо было красное от жары и ветра. И клетчатый сарафан задран.

— Эх, Тимоха-растереха! — говорил он ей, заплетая косичку и поправляя сарафан.

— Что же, все Натэлле да Натэлле! — сказала насмешливо мама. — Яблоко ей, конфетку ей! А что же твоя Натэлла велосипеда тебе не дает?

— Она дает.

— Как же — дает! Сама каталась, а ты следом бегал!

— Она мне потом за домом дала покататься. Тебе не видно было.

— Видно, видно: не давала она тебе велосипед!

— Ну и пусть. Я не обижаюсь.

— Разве хорошо быть жадной?

— Ничего, пусть она будет жадная, она все равно хорошая девочка. Я ведь и не хочу велосипеда, правда?

— А ты тоже хорош: Натэлле так все тащишь, а с Зойкой даже не поделишься.

— Ну и пусть, а я хочу с Натэллой делиться.

— Вот и будут вас дразнить: жених и невеста.

— Маленьких так не дразнят, — испугался Андрей. Однако в тот же день, когда они играли с Натэллой на веранде, Любка закричала:

У Андрея глаза чуть на лоб не полезли. Он боялся, что Любка продолжит:

Он еще зимой, когда женихом и невестой дразнили Володю-восьмиклассника и Таньку Причитаиху, никогда не говорил этих последних слов. Но другие-то говорили, и он всегда смотрел утром, не померла ли Танька.

— Зачем так говорят: тесто засохло? — приставал он к матери.

— Ну, шутят, смеются. Рано им женихаться, вот и обсмеивают их.

Потом были нехорошие дела. На Володю сильно кричал его отец, Володю заперли, а он стучал изнутри так, что весь дом трясся. А Таню отправили в город, и она шла, вся закрывшись платком.

— Совестится, — сказала сурово мама, глядя ей вслед в окно. — Женихаться не совестилась, а теперь стыд глаза колет!

Стыд так колол Тане глаза, что она совсем смотреть не могла.

— Ее вылечат в городе? — замирая, спросил Андрей.

— Дуру учить, что мертвого лечить, — страшно и непонятно ответила мама.

И сейчас, когда Любка сдразнила: «Тили-тили-тесто…», он так испугался, что у него мороз по голове побежал. Однако Натэлла не растерялась. Она перевесилась через перила и крикнула:

— Кто обжываетща, так и нажываетща!

Андрей радостно засмеялся. Только не забывать отвечать им — и все, что они говорят, будет с ними самими.

— Теперь Зойка и Любка сами жених и невеста, — сказал он вечером маме.

— Как же так, — возразила мама, — одни девочки не бывают женихом и невестой.

— А пусть не обзываются, — отрезал Андрей, но сердце у него заныло.

Весь следующий день он опасался, однако все обошлось. Они даже поиграли вместе, и Андрей был осторожен, чтобы не поссориться и не привести ко всем этим опасным крикам. И вечером он уже думал, что обзывания забыты и будет мирно.

На другое утро Андрей спокойно вышел из дому. Увидев Натэллу, подошел к ней и вдруг услышал Зойкино фырканье: «Жених и невеста». Он тут же крикнул остервенело: «Кто обзывается…», но успокоения не было, потому что девочки, тем более одна, не могут быть женихом и невестой.

Прежнего покоя теперь уже не было. Раньше он любил, когда нужно было, взять Натэллу за руку или сидеть рядом. Теперь это было стыдно, это было нельзя, оттого что их называли «жених и невеста».

Натэлла, видно, и не подозревала, как стыдно и опасно такое прозвище, а он не решался рассказать про Володю-восьмиклассника и Таню Причитаиху, боялся, что тогда, пожалуй, Натэлла не захочет с ним играть. В то же время его мучила совесть, он был полон тревоги и дурных предчувствий.

Он швырнул камень и, удивившись, увидел, как прижала Любка руку к голове, а сквозь пальцы у нее показалась кровь. Он увидел сдвинутые брови Черной мамы и пугающе-суровое лицо Белого папы, услышал, не слыша слов, визг Натэллы, еще раз увидел кровь сквозь пальцы Любки, ее неподвижные бледные глаза — и бросился бежать.

Он слышал крики за собой и бежал еще быстрее. Сердце выпрыгивало у него из груди, когда он упал в траву. Он забился под куст, согнувшись в три погибели. Он даже не плакал. Заплакал он позже, вспомнив маму. Заплакал ее слезами. Он весь был ею — большой, мягкой, безутешной. Он совсем больше не был собой — и так ему было легче. Но потом он вспомнил крепко прижатую к голове руку Любки и опять испугался.

В это время он услышал, что его зовут, ищут. Он прижался к земле, и закрыл голову и уши руками, и оттого, как билась в уши и ладони кровь, не знал, нашли его или нет. Но когда открыл глаза, никого не было.

Он думал тоскливо, что нельзя это было — дразнить женихом и невестой, и лучше бы он не отвечал: «Кто обзывается, тот так и называется», потому что из-за этого все и получилось, и не могло получиться иначе. Так уж все должно было стать, никогда не надо обзываться. Вот они дразнили Причитаиху, пока у нее «выкололись» глаза, а теперь камень разбил голову Любке; лучше бы он, Андрей, умер, когда болел скарлатиной.

Он ни разу не подумал за это время о Натэлле, потому что в том мире, в котором он был теперь, места Натэлле не было.

Потом вроде в нем что-то отошло: у него заболело сердце, и он снова заплакал, уже неизвестно чьими слезами — слезами о том, что такое случилось, слезами о том, что он не может вернуться и увидеть Любку, а хочет умереть, но не знает, как это сделать — может, умрет сам собой, если будет здесь лежать много дней.

…Его нашел Белый папа. Он поднял Андрея. Он сказал, что Любке перевязали голову, и она тоже ищет Андрея. Но Белому папе казалось, что мальчик его плохо понимает.

Несколько раз мальчик делал движение спуститься с рук.

— Ты хочешь сам пойти? — спрашивал Белый папа. Но мальчик не отвечал, и Белый папа так и не опускал его.

Навстречу бежала, плача, мама. Потом Андрей увидел Любку с забинтованной головой.

— Андрейка! — крикнула она. — А я живая! Ты мне чуть голову не разбил!

— Выпороть тебя надо! — плакала мама, прижимая его к себе. — Выпороть тебя надо! — повторяла она, гладя его и прижимая, и он плакал все сильнее и неудержимее.

Он увидел в стороне испуганно смотревшую на него Натэллу, но не перестал плакать — сейчас не стыдно было плакать, сейчас это даже так правильно было. И когда он посмотрел на Натэллу, он тут же отвел взгляд, но уже снова чувствовал, что эта девочка есть на свете, есть ее черные глаза и пушистые, серые, как у мышонка, волосы.

Никто больше не дразнил их. Они мирно играли все вчетвером. А если даже и ссорились, то только так, по ходу игры, и ссора эта кончалась раньше игры. Именно теперь настала самая спокойная, самая безмятежная пора.

Утром Андрей шел на веранду и ждал, пока оденется и поест Натэлла.

— Андрейка, што ли, видишь, я шовщем прошнулась, — кричала она из окна, а Черная мама звала его в комнату.

Он слушал, как капризничает и спорит с мамой Натэлла, но был, как взрослый мужчина, серьезен и не вмешивался в эти дела.

Потом они гуляли, или играли, или разговаривали с Белым папой.

Теперь Андрей даже ждал, когда Белый папа начнет задавать свои вопросы.

— Откуда взялось солнце?

Андрей немного думал и отвечал;

— Мальчишки кидали вверх много-много раз спички — и сделалось солнце.

— Ну, а кто называется братьями, а кто — сестрами?

— Любка и Галочка — сестры, — отвечал он уверенно и твердо.

— Значит, кто называется сестрами?

— Любка и Галочка.

— А Люба и Зоя?

— Вы что? — улыбался Андрей снисходительно. — Любка и Галочка сестры, вот кто называется.

Белый папа спрашивал девочку:

— Натэлла, откуда сны бывают?

— Што ли из чветов?

— А чем ты видишь сон?

— Чем? Шном! Я шплю, а он приходит…

Андрей слушал ее спокойно, однако улыбался так, словно знал лучший ответ.

— Сон видишь глазами, — говорил он.

— У тебя же ночью глаза закрыты. А почему ты видишь сон?

— Сейчас я узнаю, — говорил он. — Когда закрыл глаза, я немного узнаю?.

И отвечал, посидев с закрытыми глазами:

— Потому что в темноте очень хорошо видны сны. Вот почему.

Однажды он слышал разговор Белого папы с Черной мамой.

— Как ты думаешь, — спросил папа, — почему Андрей никогда не скажет «не знаю»?

— Но ведь и Натэлла то же самое.

— Ты считаешь, дети вообще не говорят «не знаю»?

— Мне, во всяком случае, не приходилось этого слышать от детей дошкольного возраста.

— Как ты думаешь, почему? Это задевает их самолюбие? Или воображение заменяет им знание? Может, они еще не знают, что бывает «не знаю»? Или считают, что спрашивают для того, чтобы отвечали?

Андрей слышал этот разговор и понял его так, что он, Андрей, очень хорошо отвечает на вопросы. И теперь старался еще больше.

— Почему днем светло, а ночью темно?

— А-а, я знаю, даже загадка такая есть: корова черная и корова белая. Вот почему.

— А почему вода в реке течет?

— Потому что надо людям купаться.

В этой безмятежности было только одно больное место — когда он видел на голове Любки выстриженные волосы. А Любка, как назло, любила хвастаться и выстриженным на темени кружком, и тем, что Андрейка чуть не убил ее.

Во все же остальное время ничто не нарушало наступившей спокойной полноты существования. Натэлла не только играла с Андреем, но и слушала, что он скажет. Андрей знал, почему это. Потому что он очень многое знал. Девочка, правда, умела читать. Но за лето она разленилась и читать не хотела — разве что когда учила Андрея.

Андрей никогда не признавался, что не помнит той или другой буквы, говорил первое, что приходило в голову, и был уверен, что говорит правильно. Это не очень-то способствовало обучению. К тому же у него было фантастическое убеждение, что буквы означают иногда одно, а иногда другое, и он был так в этом уверен, что и Натэлла поддавалась ему.

— Я видел одно место, — говорил он, — там совсем по-другому.

— Не выдумывай, Андрей! — вмешивалась Черная мама.

— А что, он не так уж не прав, — посмеивался Белый папа. — В латыни это будет по-другому.

И Натэлла еще больше верила Андрею — хоть он и не умел читать, зато знал такое, чего не знали ни Натэлла, ни мама, а знал только папа.

Когда дачники стали собираться к отъезду, Андрей сначала очень удивился. Лето, сколько он помнил, огромное время, и Андрей никак не думал, что оно вдруг кончится. К тому же это не было настоящей правдой: лето еще даже и не кончилось. Но Белый папа сказал, что каникулы прошли, и пора им уже уезжать, потому что работа не ждет.

Андрей было заволновался, но оказалось — до отъезда еще несколько дней, и еще Натэлла сказала, что на следующий год они опять приедут. Андрей и Натэлла придумывали, что они будут делать в следующий год, и было очень интересно, так что Андрей даже ждал с нетерпением отъезда, после которого уже наступит новый приезд.

Но когда он пришел утром и увидел чемоданы, и голые кровати, и лицо Натэллы, полное спокойного веселого ожидания, и серенькое платье, которое ей не разрешали мять и пачкать, и увидел свои обыкновенные, каждодневные штаны, он вдруг ясно понял, что она — уезжает, а он — остается. Натэлла будет ехать в повозке на станцию и дальше на поезде в самый город, а он останется здесь. Эта мысль была обидна, и он убежал. Он убежал в лес, но никто на этот раз за ним не пришел, и он вернулся сам — вернулся словно в начало лета, когда они еще не играли так хорошо с Натэллой и она не прислушивалась, что скажет он. Это было даже хуже, чем начало лета, потому что тогда девочка только приехала, а сейчас уезжала.

Натэллу очень занимали картинки в подаренной ей на дорогу книге. Она читала по фразе, по полфразы, по слову и тут же показывала прочитанное на рисунке:

— Видишь: жили-были… Вот — кругленькое… а это хвоштики… видишь — братики…

Но Андрей в книгу не смотрел. Он стоял возле Натэллы, не поднимая головы.

— Ну, кажется, едут! — быстро выпрямилась Черная мама, и Натэлла, уронив книгу, кинулась к окну.

— Андрейка, приехали! — крикнула она.

Но Андрей, вместо того чтобы броситься к окну, побежал из комнаты.

— Где же Андрей? — спросил Белый папа, погрузив вещи. — Сейчас, мы только посмотрим Андрея.

— Поскорее! — предупредила Черная мама.

— Андрейка, мы уезжаем!

Белый папа и Натэлла прошли за дом, заглянули в коридор к Андрею.

— Андрейка, где ты, мы уезжаем!

Его нигде не было.

— Папа, Натэлла, некогда! — крикнула Черная мама.

Уселись. Повозка, сильно качнув, выехала на дорогу. Любка и Зойка, махая руками, остались у дома.

— Н-но! Пошли! — щелкнул кнутом возчик. Лошади напряглись, коляска задребезжала сильнее.

— Ой, — сказала Натэлла, — чуть мишка не полетел!

В это время Белый папа, сидевший спиной к лошадям, показал на дорогу.

По ней изо всех сил бежал босоногий мальчик.

— Андрейка, мы уежжаем! — закричала Натэлла и, поддерживаемая отцом, приподнялась и замахала.

Но Андрей не махал. Он теперь остановился. Его уже плохо было видно. Он стоял на дороге как вкопанный, с поднятым смутным лицом.

Скоро и вовсе мальчик слился с дорогой — там, куда уходила своим длинным, сходящим на нет концом стена непроглядного леса.