Весеннее солнце зимы. Сборник

ОСТРЫЙ СЕРП ЛУНЫ

— Дедушка! — закричала Ина. — Дедушка, не уходи! Она меня убьет!

Но дедушка, закрыв руками уши, бросился бежать. Раза два Ина вывертывалась, но мать настигала ее:

— Ну что? Что… твой дедушка? Спас? Спас? От ненавистной матери?

Когда после Ина орала на своей кровати, она так ненавидела мать, что трудно было дышать, и она решила, что умирает, и зло обрадовалась этому. Теперь мать расстреляют, как сына тети Маши, когда он убил женщину. И суд спросит дедушку, почему он не защитил Ину, а уехал к себе домой. И дед скажет:

— Разрешите, я сяду? — и положит толстую таблетку под язык, а мокрый платок под рубашку на грудь. — Но что я мог сделать?! — заплачет он. — У меня больное сердце! Я не думал, что она убьет Иночку!

— Но ведь она вам кричала? — скажет суд, и дедушка забормочет:

— Я не имел права… я боялся вмешиваться.

Потом он выбросит таблетку из-под языка и платок из-под рубашки, зарыдает и скажет:

— Я тоже хочу умереть! Зачем мне жить, если Иночка умерла!

Дверь отворилась, вошла мать, вся еще в красных пятнах, и села к Ине на кровать.

— Вот видишь, — сказала она, — мне опять пришлось тебя бить. А разве маме приятно бить дочь?

Ина вцепилась пальцами в одеяло.

— Я хочу, чтобы ты была хорошая девочка.

Затылок Ины свело от напряжения, но она не поворачивала головы.

— Ты должна понимать, что мама думает о тебе, а не о себе. — В голосе матери снова слышалось раздражение: — Если ты будешь такая упрямая, тебя никто любить не будет… Тебя будут дразнить в школе «дутый пузырь». Дутый пузырь! Дутый пузырь! — В голосе матери все нарастало раздражение: — Молчишь? Потому что ты упрямая! Маму нужно слушаться, слышишь? Дедушка тебе не защита, запомни это раз и навсегда! Ты что, не слышишь? Твой дедушка трус! Старый трус! Видела, как он задавал стрекача?

Съежившись и зло блестя глазами, Ина плюнула. Мать закричала, вскочила, схватилась за кровать, пытаясь перевернуть ее. С кухни прибежала бабушка, стала оттаскивать мать.

— Ты что, совсем с ума сошла? Отберут у тебя дитя, безумная!

— Пусть только попробуют!

— Дедушка напишет папе! — крикнула Ина. — Папа отстрелит тебе голову. — И все время, пока ее, извивающуюся от злых слез, умывала под краном бабушка: — Я не люблю мамку! Она дура… поганая… гадкая…

— Перестань! — сердилась бабушка. — Если бы ты была хорошая, ты бы мать не выводила из себя. Из-за тебя одной все кругом больные.

— Нет! — снова закричала девочка. — Она дура паршивая! Ее суд убьет!

Так что уже и бабушка разозлилась, отвесила ей затрещину и заперла одну в комнате.

Час девочка выла, разбрасывая игрушки, стягивая и топча покрывало. Никто к ней не входил. Потом бабушка открыла дверь.

— Иди есть, — сказала она, не глядя на Ину.

За столом сидела мать.

Ина села за стол и, глядя на мать, столкнула со стола тарелку. Мать вскочила, надела плащ, убежала из дому.

— Сейчас пойду на все четыре стороны, — сказала громко Ина. — Скажу дедунечке, пусть он отвезет меня на границу, где милый папочка.

Отца Ина не помнила. Он ушел в армию, когда она была совсем маленькая, говорила из каждого слова всего по две буквы. В праздник они смотрели с дедом парад. Мимо проходили солдаты, а дедушка говорил:

— Вот, Иночка, такой и твой папа, мой сын. Скоро уже он вернется, тогда кончатся наши мучения.

Ина видела в городе и других солдат, которые шли обыкновенно по улице. Но отца представляла всегда таким, какими были солдаты на параде: с сильно повернутым суровым лицом, с замедленным громким шагом.

Во дворе не было ни Вовки, ни Лиды, ни Светки, ни Тани. Тузик мотал что-то в глубине двора. Вглядевшись, Ина увидела, что это кукла — может быть, Танькина, а может, Светкина.

«Ну и пусть! — подумала она. — Прибегут: ой-ой-ой, где моя кукла? А ее уже Тузик истрепал».

Нужно бы отогнать Тузика, но Ина повернулась и ушла в дом.

Бабушка на Ину не смотрела и не разговаривала с ней. Никто ее не любил.

Она опять вышла на крыльцо. Тузик хлебал на веранде из миски. Кукла лежала в углу двора лицом вниз — побитая, никому не нужная. Ина подошла, подняла ее, отряхнула. У куклы не было одной руки, а другая болталась на резиночке. Одна половина лица была веселая, другая — размытая, грустная. Кто-то пытался подрисовать ей выцветший глаз, не дорисовал и сделал усы. Ина слюной стерла их.

— Бедное дитя! — сказала она. — Бедное дитятко!

Виляя туловищем, приближался Тузик.

— Пошел прочь! — заругалась Ина. — Скотина бездушная!

Кукла всем тельцем прижалась к Ине.

— Не бойся, крошечка! — прошептала Ина. — Ты будешь моя доченька, моя Мариночка, тебя никто не тронет.

Был уже вечер. Ина сидела на крыльце, укутав куклу в одеяло. Светка подошла поближе, пригляделась и заорала на весь двор:

— Ой, Танькину куклу подобрала! Побирушка-рушка!

— Что ты врешь! Что ты врешь! — закричала Ина. — У меня эта кукла еще два года, мама купила мне!

— Да?! Да?! — закривлялась Светка. — Мама тебе купила! А может, папочка тебе купил? Это Танькина кукла! Она ее выбросила, а ты подобрала! В мусорный ящик лазила! Ха-ха! У тебя микробы будут! Заразная! Заразная!

— Сплетница! Сплетни разводишь! — гордо сказала Ина и зашептала кукле: — Спи, малышечка, спи, крохотка!

Ине было беспокойно, она бы, может, лучше ушла домой, но Светка подошла слишком близко, и, бросив куклу, Ина подскочила и толкнула Светку, и еще толкнула, и уже готова была удрать, как вылетела Светкина мать:

— Да что это за ужас такой? Всех детей колотит, хулиганка эдакая! Будешь?! Будешь еще?!

— А ну, убери руки! — закричала из окна Инина мать. — Ты родила ее, чтобы бить? Родила? Свою девчонку колоти, а мою не трогай! Жить она вам не дает! Поперек горла встала!

— Так и знай: еще раз мою Светку тронет — я ей уши оборву!

— Руки коротки!

— Чего она сделала? — выскочила на крыльцо бабушка. — Чего она вам всем мешает? Чего она вам покоя не дает? Она к тебе, Светка, касалась? Она тебя затрагивала?

— У нее Танькина кукла!

— Какая еще Танькина? Какая еще Танькина? — завопила Ина.

— …Когда не так, можете нам сказать, а руки распускать на ребенка…

— …Всех детей во дворе колотит!..

— Танькина кукла!..

— …Сплетница-газетница!

— …В милицию заявлю! А ты — марш домой!..

— …Хулиганка!

— Вы — хорошие!

…Втолкнутая матерью в комнату, Ина живо к ней обернулась.

— Всегда ко мне лезет! — с бойкой плаксивостью затараторила она.

Но у матери были с ней свои счеты:

— У тебя что, мало игрушек? Чего ты всякую пакость подбираешь? Что это за ребенок такой — ни минуты покоя! Выброси эту пакость сейчас же!

— Отдай! — завопила в неистовстве Ина.

— Раскричались на радость соседям! — закивала бабушка.

— Отдай! Отдай! Отдай! — бежала Ина за матерью.

— Ну что ты опять с ума сходишь? — сказала матери бабушка. — Завтра она забудет про эту куклу. Чего тебя черти ломают? Себя не жалеете — дайте хоть мне покой!

Целый день Ина возилась с куклой. Она не пошла на улицу, боясь, как бы Маринку не отобрала Танька.

Ина таскала куклу с места на место. То волосы ей расчешет и ленточку вплетет, то платье постирает.

На этот раз играла Ина шепотом — чтобы никто не сказал, что от нее голова болит. Шепотом они поиграли с куклой в Золушку. Чистили игрушечную посуду до блеска и песком, и зубным порошком. Потом садились в уголочке петь песенку:

Прилетала волшебница, делала Золушке — Маринке длинное платье с серебряными звездочками из фольги и подводила ей черным карандашом уголки глаз. Потом Золушка-Маринка шла по каменным плитам через королевский сад. На деревьях листьев не было — одни цветы «Серебристый ландыш» («Не хватай мамины духи! Куда цветы на пол поставила?»). Между цветами-деревьями висели прекрасные фонарики из маминых бус — и вот на крыльце дворца стоял сам принц и улыбался, и приглашал во дворец на танцы. Танцы были разные, и вальс, и чарльстон, и «летка-енка». И Золушка-Маринка, как в «летке-енке», махнула ножкой — так туфелька и пролетела через весь дворец, и принц побежал и быстренько подобрал туфельку, но уже было двенадцать часов, и Золушка-Маринка спешила по длинным королевским лестницам…

Потом Ина уложила Маринку спать:

— Нужно спать! Хорошие девочки должны спать! Ах ты, моя глупышка! Ну куда же я из дому уйду! Ты спи, а я пока обед приготовлю!

То-то бедная доченька, по которой столько дней плакала Ина и разыскала наконец по газетам, то-то родненькая доченька спала наконец в своей мягкой постельке рядом с ней, милой родной мамочкой!

…На бульваре облетали листья. Ина, Светка и Таня прыгали и ловили их.

По аллее шел длинный старый человек.

— Дядя! — крикнула Ина. — А что это, дождь, да?

— Нет, это листики падают, — рассеянно ответил старик, и только когда девочки расхохотались, усмехнулся и он: — Пошутили, да? Обманули дядьку?

Он сел на скамейку и смотрел смеющимися глазами на девочек.

— Дядя, что это, снег?

— Нет, это проходные билетики.

— В кино, да?

— А у меня три билетика — я буду три картины смотреть!

— А у меня пять!

— А у меня тоже… пять!

— Э, нет, — сказал дядя, — в это кино пускают только по самым красивым билетикам!

— У меня красивый!

— А у меня получше еще!

— А мой листик наполовину летний, наполовину зимний! — крикнула Ина, и старик посмотрел на нее ласково, потому что она хорошо сказала, и лист у нее был очень красивый: большой, и желтый, и зеленый.

Но тут же верх взяла Светка. Она подобрала такой лист, что старик даже головой повертел:

— Ай да лист! С таким листиком уже не только в кино — в волшебную страну попасть можно! Вот если бы кусочек коры, мы бы сделали волшебный корабль.

И Танька сразу же притащила кору — кто бы подумал, что она может так быстро сообразить. Всегда такая размазня, а тут…

Старик внимательно осмотрел кусок коры, несколько раз провел по ней пальцем, потом достал складной ножик, открыл лезвие, примерился и вырезал корабль, потом открыл лезвие поменьше и поскреб кору изнутри, там, где она была цветом, как мамины праздничные чулки. Затем освободил из ножика маленькое шило и провертел дырку. Оглядев сделанное, старик послал девочек искать прутики и палочки. И опять выбрал не Инин прутик, а Светкин. А Ине бы очень нужно было, чтобы ее прутик понравился старику, потому что, пока она смотрела, как ловко он орудует ножиком, ей пришла в голову одна мысль.

— А вы кто? Может, вы инженер? — спросила она.

— Нет, детка, не инженер.

Он обстругал прутик, продел его в лист — и это оказался парус.

— Ну вот, готово! Что же мы возьмем на корабль?

— Чемоданы, — позаботилась Танька.

— Ежика! — придумала Светка, и старик одобрительно взглянул на нее. Сколько уже раз он смотрел так на Светку, и Ина буркнула:

— Твой еж колючий и съест лист.

Старик покачал головой:

— Это корабль волшебный.

— Это же волшебный корабль! — подхватила Светка и посмотрела презрительно.

Стали придумывать дальше, что возьмут, и Светка совсем перезабила корабль всякой дрянью, а Танька одно зудела: «Чемоданы взять… посуду… еще пальто…» Словно это не был волшебный корабль, на котором есть и посуда, и все. Ина могла бы придумать гораздо лучше, но с этими выскочками разве интересно играть? Да и дело у нее было серьезное — не до сказок. Но тоже, где тут поговоришь, когда галдят. И от беспокойства, заботы и ущемленного самолюбия она вдруг сказала с нажимом:

— А на моем острове (потому что волшебные корабли уже пристали к островам, и каждый должен был придумать, что будет на его острове), на моем как раз же никто не будет отдирать кору с деревьев и протыкать листья.

Похоже было, что старик смутился или загрустил.

Он посмотрел внимательно на Ину, даже положил ей руку на голову, вздохнул и, отряхнув с колен крошки от коры, поднялся.

— Возьмите-ка этот кораблик, девчушки, — сказал он, и Светка сразу схватила, хотя и Танька протянула руку.

Танька уже пыхтела, уже готова была поругаться со Светкой, чей корабль, но Светка крикнула:

— Спасибо, дядечка! — и посмотрела с превосходством на Таньку: мол, видишь, кому дядечка подарил? Ина стояла, опустив глаза, но видела, что старик уходит, и, когда он был уже далеко, решилась и побежала за ним.

Светка с Танькой враз остановились и уставились вслед.

— Ты что, малышка? — спросил старик.

— А я с вами погуляю, — улыбаясь как можно приветливее, сказала Ина и, обернувшись, скорчила рожу Светке с Танькой, на всякий случай, чтобы они не вздумали увязаться.

И эти сразу обиделись и ушли. Теперь можно было и о деле поговорить.

— У меня папа тоже всякие штучки умеет делать, — начала она издалека. — Только мой папа сейчас в армии. А вы все умеете делать?

— Всего никто не умеет.

— Вы можете кукольную руку сделать?

— Это надо посмотреть. А куда же рука-то делась? Любимая кукла?

— Ага. Только вы этим, что с вами играли, не говорите, хорошо?

— А что они, смеются над твоей куклой?

— Они вообще…

— Это нехорошо. Над несчастьями нехорошо смеяться.

— Выкидывать тоже нехорошо.

— А ты разве хочешь выкинуть?

— Я не хочу выкидывать.

— И правильно. Лучше мы ее починим. Если сумеем.

— Да конечно, сумеете, — подбодрила его Ина.

— Вон в том доме я живу, — показал старик на двухэтажный дом. — Может, зайдешь ко мне в гости?

— Я не знаю. Когда-нибудь спрошу у мамы с бабушкой и зайду, — сказала рассудительно Ина, не отставая, однако, от нового знакомого ни на шаг.

Они уже вошли в дом и поднимались по лестнице, и старик спросил:

— А тебя ругать не будут?

Ина пожала плечами и перевела разговор на другое:

— Мы тоже раньше на втором этаже жили…

В комнате у старика было тесно от мебели, и он ходил между ней как-то несмело, словно мебель была не его. Ина даже засомневалась, сможет ли он починить куклу, но на полочке увидела кораблики с парусами, с пушками; старик сказал, что сам их сделал, и Ина успокоилась.

— А у моего дедушки тоже такое пианино, — похвасталась она, оглядывая комнату. — Мой дедушка — учитель по музыке. Это он сказал назвать меня Инессой. Только так меня будут звать, когда я вырасту взрослая. А это с кого портрет? У меня тоже очень красивая мама.

— Все мамы красивые.

— У меня мама такая красивая, что как артистка.

Туфли Ина сняла еще у порога. А теперь села на диван так, как учила ее сидеть в гостях мама — не ерзая и не болтая ногами.

— Вот мы сейчас перекусим немного!

— Спасибо, я не хочу! — ответила Ина и осталась собой довольна, и немного испугалась, как бы ее ответ не приняли всерьез.

— О, ты не знаешь, что у меня есть! Ты ела когда-нибудь варенье из лепестков роз?

— У нас бабушка умеет варить варенье из арбузных корок.

— Это хорошее варенье. Я тоже умею. А теперь, ну-ка, быстро мой руки и — к столу!

Они пили чай, и Ина прикидывала, рассказать или нет девчонкам о чаепитии, варенье из лепестков роз и прочем: как бы они тогда тоже не напросились в гости.

— А вы один живете? — спросила она, чтобы все время был интересный разговор.

— Да, после того, как умерла моя жена.

— А у нас одного дедушку на войне убили, а другой бабушки не было.

— Что-то я не совсем тебя понял, но это не важно.

— А что же вы делаете, когда один сидите?

— Книги читаю.

— А, — сказала сочувственно Ина, — конечно, что же еще делать, не в прятки же играть.

Старик рассмеялся:

— Забавная ты девчушка!

— Со мной не заскучаешь, так и бабушка говорит.

Потом старик немного показал ей кораблики: как они ходят и что как называется.

— Убрать паруса! — тихонечко нараспев кричал старик. — Руби мачту!

Ей уже давно пора было домой, но в комнате еще столько оставалось неосмотренного, да и жалко было старика, который как останется один, так вздохнет и сядет читать книги.

Прощаясь, Ина благонравно вздохнула:

— Ой, дома меня, наверное, заждались. Еще волноваться будут. Вы не скучайте — я скоро приду.

— Ты где была? — спросила мать, захлопнув за ней дверь.

— Она с дядькой-стариком ходила! — кричала на веранде Светка. — Он не хотел ее брать, а она…

— Ты где была?

— Мы собирали листики, а Светка все выхвалялась…

— Ну?

— Дедунечка старенький — я ему помогла.

— Тебе разрешают с чужими людьми алалакать? А? Почему Светка не шляндает? Почему Танька не шляндает? В кого ты уродилась?

— Старикам же помогать надо.

— Ты слышишь, баба, старикам помогать надо! Она помогает тебе? Я вот ей помогу! Я — помогу!

— Он мне куклу обещал починить! — с обидой выкрикнула Ина. — Он кораблики мне показывал!

— Ко-раб-лики? Ты что же, в дом к нему ходила? Он тебя звал еще?

— Звал.

— Угощал? Конфетками кормил?

Тон матери не понравился Ине.

— Ничего не угощал!

— Угощал, я вижу. В глаза смотри, дрянь такая! По головке гладил?

— Ничего он меня не гладил!

— Сколько же ты у него сидела? А? Что вы делали? Что вы делали, говори!

— Да не сидела, не сидела я у него! — пугаясь, крикнула Ина.

— Баба, ты слышишь? Отвезем мы ее в больницу, помяни мое слово! Узнаю, что ты еще раз к старику ходила, запорю, так и знай! Я тебя лучше до смерти запорю, чем ты под забором будешь валяться! Не пускай ее, баба, гулять! Пусть дома сидит, если гулять по-хорошему не умеет! Чего ревешь?! Я тебя трогаю?! Чего нюни распустила? Тогда заплачешь — да поздно будет! Замолчи! Замолчи, я сказала! З-замолчи!!

Все равно был дождь, и никто не гулял.

Ина посадила Маринку на кресло, и они стали играть в волшебные корабли.

— А на моем корабле будет бархатная комната, вся в зеркалах! — сказала Ина.

— А на моем — шелковая! — тоненько сказала кукла.

— На моем будут принцессы ходить в длинных платьях!

— А на моем — в брючках!

Потом они решили объединить свои корабли, и острова тоже, и поиграли еще, что у них будет на островах, соединенных большим Ворошиловским мостом.

Дождь перестал. Во двор вышли Вовка, Танька, прибежал из соседнего двора маленький Генка, и, кривляясь и хохоча, они играли в веселую игру. Танька посылала Генку к Вовке:

— Пойди и скажи ему: я причесываюсь веником!

Вовка отсылал Геночку обратно:

— Пойди и скажи: крокодилы едят галоши, а я — лягушек!

— Пойди и скажи; вместо дров я рублю колбасу!

— Скажи: крокодилы живут в болоте, а я — на небе!

Ина высунулась в форточку и крикнула:

— Геночка, пойди и скажи: я ехал на велосипеде и руками крутил колеса, а ногами держался за руль!

— Генка! Орел похож на воробья!

— Вместо галош я ношу корыта!

— А ну, закрой форточку! — распорядилась бабушка. — Куда, раздетая, высуваешься? Наказанная — и сиди смирно, а то матери расскажу!

Форточку Ина закрыла, но в окно следила за игрой, и Маринку рядом поставила, чтобы та тоже смотрела.

Против ожидания, мать пришла веселая и ласковая:

— А посмотри, что я принесла! Нет-нет, сначала пообедай, покажи маме, какая ты умная девочка! Бабу слушала? Хорошо себя вела?

Ина не только все съела, но и встала вымыть за собой тарелку и прекрасно видела, как бабушка и мама переглянулись: смотри-ка, мол, какие дела творятся! Но Ина ничуть не показала, что видит переглядывание и перемигивание. С тем же благовоспитанным видом она еще и со стола стерла. Очень это была интересная игра. Ина огляделась; что бы еще сделать? Но мать уже взялась за сверток. Она развернула бумагу, разрезала шпагат, сняла крышку, приподняла коробку — и в ней распахнула глаза огромная кукла. Такой большой куклы у Ины еще никогда не было. Такой большой куклы не было ни у кого во дворе.

— Ах, бо-оже мой! — сказала бабушка. — Ай, я сама хочу играть в такую куклу!

— Взрослые не играют! — засмеялась мама.

— Я снова хочу быть малой! У меня такой куклы за всю жизнь не было!

— Такой куклы и у меня не было, не то что у тебя: вон она и моргает, и ходит, и «мама» говорит!

— Ай! Ай! Смотри, Инка, какой тебе мама подарок сделала! За то, что ты ее не слушаешь! Я бы тебе такого подарка не сделала, пока не заслужишь.

— Она больше не будет расстраивать маму! Она будет хорошей девочкой, правда, доченька? Ишь, какая красавица кукла, словно киноактриса какая-нибудь или леди! Знаешь, баба, везу я эту коробку, а парень в автобусе и так и сяк: «Девушка, что это вы везете? Наверное, свадебный наряд?»

— О-о, скажи, далеко то времечко!

— Кто это, говорит, такой счастливец, что на вас женится? Что за красавец?

— Да уж скажи, такой красавец, что и на люди не покажешь!

— Я слушала, слушала, да и ляпнула: «Везу куклу дочке». Не верит: «Что вы, девушка! Это вы, наверное, сами еще в куклы играете?»

— Ага!

— Так я уже сошла, а он, чудак, мне из окна машет, руки к сердцу прикладывает!

— Раньше прикладывать надо было, а теперь уже, скажи, на моей шее хомут!

— Вот чудак! Студент, наверное… Ты ж, Иночка, смотри, аккуратно с куклой обращайся: такая красавица! А свою уродину можешь теперь выбросить. На что, скажи, нам такая уродина, когда у нас красавица есть!

Только тут Ина вспомнила о Маринке. Та тихо сидела в углу и смотрела в сторону. Делая вид, что не замечает Маринкиной обиды, Ина сказала:

— Вот тебе сестренка. И не капризничай, не будь упрямой нехорошей девочкой!

— Мамулечка, можно я с новой куклой погуляю?

— Только осторожно, доченька, не замазюкай.

— А можно я красное платье надену?

— Да уж что с тобой сделаешь — наряжайся. Подожди, доченька, я еще бантик тебе повяжу! А куколке мы сейчас завиток расчешем — как в парикмахерской!

Маринка грустно смотрела в сторону.

— У тебя жар! — сказала Ина строго. — Не капризничай, тебе нельзя гулять. Мы скоро придем.

Во дворе Ину сразу обступили.

— А мне тоже, — сказала Светка, — мне тоже на рождение мама такую куклу купит.

Маленькая Лида захныкала:

— Дай куку! Дай куку! Хочу! Хочу!

— Возьми, Лидинька, куку за лучку! — сказала Ина. — Будем гулять с кукочкой, дя? Ну вот, холосая девоцька! А тепель куке надо спать!

— Давайте играть! — жадно глядя на новую куклу Ины, сказала Светка. — Давайте играть в дочки!

Ина командовала, кому быть мамой, кому сестренкой куклы, что и как с ней делать. Она становилась все жестче и капризнее, и в конце концов девочки с ней поругались.

Когда она вернулась в дом, Маринка не спала, о чем-то думала.

— Умница, доченька! — сказала Ина лживым голосом. — Ну вот, а теперь температуры нет, теперь ты можешь поиграть!

— Ну что, погуляла? — спросила мать.

— Да ну их: «Да-ай мне! Да-ай мне!»

— А ты бы поделилась, — посоветовала бабушка.

— Я делилась!

— Думаешь, людей задобришь? — возразила бабушке мама. — Я всю жизнь каждому «здрасте», каждому «до свидания», все равно из проституток не выходила. У них капроны-нейлоны, а я штапель надену — они мне завидуют.

— Потому что рожами не вышли.

— Ничего, Иночка, ничего, красавица моя. А ты скажи: вот у вас мамки инженеры, а куклу такую вам не купят. А моя мамка мне купила, и все! И хоть повылупитесь!

— «Да-ай мне! Да-ай мне!» А сами роняют, пачкают!

— И не давай! Пусть сами покупают! Все равно хорошей для них не будешь. А ты береги куколку.

И все же Ине было скучно и нехорошо. Куклы сидели на окне, не глядя друг на друга. Новая улыбалась сама себе, Маринка грустно смотрела перед собой.

На ночь Ина положила их рядом в большую коробку.

— Ты уже большая девочка, — сказала она строго печальной Маринке. — Ты же не ребеночек, чтобы спать с мамой.

Но когда сама легла, все не спалось. Тогда она встала и взяла Маринку к себе.

Каждый день мать завела хвалить подаренную куклу:

— Хорошая у тебя новая кукла. А волосики — с начесом! Я бы тоже такую прическу хотела. Правда, баба? Ох, кукла! Наверное, у царевых дочек таких не бывало. Ну-ка, приведи свою куколку, возьми ее за ручку, доченька!

Ина вела.

— Ха-ха-ха! — заливалась мать всякий раз, как впервые. — Ты посмотри: идет и головой качает! А пищит, пищит-то! А свою страшилу помойную ты, дочка, выброси. Свою одноглазую чудищу! А то смотришь на нее и сама окривеешь, xa-xa-xa! Правда, баба? Ты, доча, новую куклу береги. И большая вырастешь — она тебе на память останется; может, еще твои дети играть будут, скажут: вот какая кукла была у мамы!

— Тогда уж, поди, танцующие куклы будут! — замечала бабушка.

— А свою страшилу выброси на помойку, откуда взяла! Ну, чего надулась, как пузырь? Ну, зареви, зареви! Заплачь — дам калач! Зареви — дам три! Будешь такой противной — подарю новую куклу племяшке! Попомни мое слово!

Каждый такой разговор начинался с восхищения и кончался руганью:

— Ты видела, баба, такую бессовестную девчонку? Ей приведи слона на ленточке — она и тогда кукситься будет! Вон дед твой шкандыляет в гости. Пожалуйся, пожалуйся ему на маму, какую она тебе куклу купила!.. Здравствуйте!.. Да вон мать ее совсем замучила: вместо того чтобы себе какую косынку купить, куклу ей говорящую подарила!

— Что же ты, Иночка? — увещевал дед. — Разве не рада кукле?

— Рада, — вмешивалась бабушка. — Чуть мать за порог, сейчас готово дело: стягивает все с куклы, на свою чудищу рядит. Давеча думала — ресницы обдерет, всё глаза ей ковыряла.

— А ты, баба, мне не говорила!

— Да чего же зря расстраивать?

— Нельзя так, Иночка, нельзя, милая! — пугался дед.

— «Девочка, милая»! Я ей поковыряю!

— Да не отрывала, не отрывала я!

— Не ври! Господи, что за наказание? А все вы, все вы ей потакаете! Вон вы только на порог — у нее морда набок!

…Теперь мать, возвращаясь с работы, каждый раз спрашивала, играла ли Ина с новой куклой или «опять со своей страшилой».

— У-у, злая девчонка, — говорила она. — Все — от упрямства. Все — назло! Ну, подожди, я еще пока смотрю, а лопнет мое терпение — худо будет, ты меня знаешь…

С тех пор как мать запретила ей брать в постель Маринку («Не смей ложить! Не смей ложить с собой помойную заразу!»), Ина оставляла ее в коробке, шепотом успокаивала, чтобы та не боялась одна ночью, а утром, если матери не было дома, бежала к ней.

Но в этот раз коробка оказалась пуста.

— Куда вы ее дели? Куда вы ее дели? — кричала Ина, а баба словно оглохла.

— Бабушка, родненькая, куда вы ее дели? Бабуленька, я всегда буду тебя слушаться! Бабуленька, скажи!

Но баба молча ворочалась от стола к печке.

— Баба, скажи! Баба, скажи! — заливалась Ина и, когда бабушка вдруг закричала, даже испугалась, задрожала от неожиданности.

— Ну, чего, чего ты ревешь? Ходила врач, велела выбросить помойную куклу, чтобы ты не заразилась и не умерла! Понятно тебе? Перестань реветь, нервов у меня больше на вас нет! Выбросили твою страшилу!.. Вернись! Вернись сейчас же — хуже будет!

Но Ина уже неслась через двор на улицу. В каком-то доме, в подъезде, сидя на каменных ступенях, она долго выла, размазывая слюни и стуча зубами.

Кто-то встал над ней:

— Ты что, девочка? Кто тебя обидел? Ты заблудилась? Может, ты потеряла деньги и боишься идти домой?

Но она только сильнее распустила слюни и уперлась, когда ее хотели поднять.

Голос ушел.

Отчаяние было все меньше, но и радость не возвращалась. Ничего не хотелось.

Она пошла к трамваю. Жил дедушка далеко, денег у нее не было, и она села в вагончике так, словно едет с кем-то. Только на окраине кондуктор спохватилась, что Ина одна:

— Девочка, ты куда же едешь?

Ина молчала.

— Ты, может, потерялась?

Ина покачала головой.

— Что же ты молчишь? Где твои мама, папа?

— Я еду к дедушке, — прошептала Ина.

— Одна? Что? Ты хоть знаешь, где дедушка-то живет? Что? За переездом? Да кто тебя отпустил-то? А?

— Может, там мать с ума сходит, — вмешался кто-то.

— Я всегда одна езжу, — соврала шепотом Ина, но, видимо, ей не поверили: качали головами, вздыхали, приглядывались.

С трамвая она сошла под неотступным взглядом кондуктора и неторопливым шажком примерной девочки пошла по низкорослой аллейке, но откуда-то налетела на нее бабушка, сзади ковылял дед, и кондуктор не отправляла трамвай — смотрела в свое окошко.

— По всему городу гоняешь меня! Вон и деда подняла с кровати! А ну, домой! — дернула ее за руку бабушка.

— Не пойду, — шепотом сказала Ина.

— Да цела, цела твоя уродина! Господи, навязались вы на мою шею, когда я уже от вас отдохну!

Лидочкина мать водила их в зоопарк и купила по открытке с белым медведем. Однако бабушка смотреть открытку не стала, а, поспешно отряхнув Ину в коридоре, подтолкнула к двери:

— Ну-ка, ступай, покажись. Папа приехал!

У стола стояла красиво одетая мама, а за столом сидел никакой не солдат — щупленький, в брюках и рубашке, дядя.

— Здравствуй, доченька! — сказал он ей.

Руки были незнакомые, но когда он притянул ее к себе и поцеловал, что-то в нем стало похожее на Маринку, и тогда она обняла его за шею и сказала, жалея, что он уже не солдат:

— Зачем ты снял военную одежду?

— Надоело, доченька! — потягиваясь и прохаживаясь по комнате и все поглядывая на маму, говорил папа. — Теперь я человек личный, семейный.

Заходили соседи — и тогда мать оживлялась и ласковее смотрела на папу. Когда же соседи уходили, она как бы гордилась перед ним — наверное потому, что он такой маленький.

Прибежал дедушка. Они с папой бросились обнимать друг друга, но мама сразу ушла в другую комнату, папа все оглядывался на ту комнату, и дед загрустил и стал собираться к себе.

Вечером пришли гости. Среди них был один настоящий солдат, папин товарищ. Хоть и без ружья, но весь он был одно слово — солдат, и мама ему все время улыбалась, а он говорил: «Потрясемся?» — но совсем не трясся, а только чуть притопывал, а мама тряслась и подпрыгивала очень весело, но папа, хоть и улыбался, был невеселый.

И тогда Ина подошла к матери и громко и капризно сказала:

— Я хочу спать.

Мама попробовала не обратить на нее внимания, но не тут-то было.

— Я хочу спать.

Кончилось тем, что Ину за руку, уволокли в кровать бабушки, но зато Ина уверенно взяла Маринку и, чувствуя себя победительницей, заснула.

Когда Ина проснулась, мама уже ушла на работу, а папа был грустный. Он лег читать книжку, но у Ины были свои планы. Точно зная, что в первый день дочкам не отказывают, она увела его в игрушечный магазин.

— Ну, расскажи, доченька, как вы тут жили.

— Я росла, — рассеянно ответила Ина, занятая выбором игрушек.

— А мама часто ходила в кино, на танцы?

И хотя большая часть ее мыслей была за прилавком, Ина ответила так, как ему приятнее:

— Куда от меня пойдешь-то?

— Значит, воспитывала? — повеселел маленький отец.

— Воспитывала, — вздохнула Ина и показала на выбранную игрушку.

Но это было еще не все. Возвращаясь из магазина, она свернула на знакомый бульвар.

— Видишь, какие листья: наполовину летние, наполовину зимние?

Однако отец не заметил, ни как красиво она это сказала, ни то, что листьев почти и нет уже и они совсем зимние.

Ина не стала повторять, а показала на двухэтажный дом:

— Тут старенький дедулечка живет. Не наш, а другой. К нему нужно зайти.

— Может быть, в следующий раз? — возразил неуверенно отец, но Ина покачала головой:

— Он очень старенький. Он даже помереть может. И всё книги читает.

Когда старик открыл дверь, отец рассыпался в извинениях:

— Может, мы не вовремя… Дочка тащит и тащит…

— Ах да, — сказал, вспомнив, старик, — кукла с оторванной рукой, да?

— Вы уж простите… Я даже не понял…

— Да ну что вы! Входите. Я одинокий вдовец — людям рад.

— Дядя, можно я завтра принесу куклу починить?

— Ну, конечно. Я уже думал, ты ее выбросила.

— С этой куклой беда, — покачал головой отец. — Я уж и не разберусь, кто прав, кто виноват. Знаете, до скандалов доходит. Жена говорит — упрямый бездушный ребенок, чурбан ей дороже матери.

— Бывает, — кивнул старик. — Все ведь не так просто. Еще Маркс писал что-то такое насчет вещей, что они как бы несут в себе родовую сущность человека… Ну, а кукла в детстве — это… Я, помню, сам в детстве…

Ина ушла с конфетами к кораблям, а старик и отец пили чай, и обрывки их разговоров доносились до занятой игрой девочки. Старик ласково улыбался, отец раскраснелся.

— …Жена моя «я» свое любит. Она красивая, ну а я, сами видите. Вы не думайте, она не гуляла… Просто ей досадно, что я ростом мал.

— Это по молодости. Потом пройдет…

— …У нас ребенок…

— …живую душу поломать нетрудно…

— Я же тоже это думаю. Для себя решить просто, а разве, хотя бы я, вправе лишать…

— Человека вырастить — сложная штука…

— …Я ведь ему приемный сын, а так получилось, что, кроме меня, у него никого и нет. Душа у него, как у женщины, нежная.

— Мужчина-то иногда еще нежнее женщины.

— Совершенно правильно. Это очень верно…

…Всю дорогу домой отец был весел.

— Молодец, дочка, — два раза сказал он ей, — с умным человеком меня познакомила.

И она от гордости серьезная была: все хорошо она сделала — и отца развеселила, и о Маринке договорилась.

Однако когда она проснулась ночью — от дыма, или от света, или еще от чего, — отец почему-то сидел возле, в трусах и майке, и курил, и чуть не плакал.

Ей даже досадно стало: столько она старалась — и к старику его водила, и все — и вот зря. И еще ей было досадно, что он такой не солдат.

— Зря ты снял военную одежду, — опять сказала она.

— Спи, доченька, — погладил он ее по голове, и снова она испытала смешанное чувство — непривычности этой руки и нежной жалости к отцу, как к Маринке.

— Завтра сходим к дяде-старичку, — сказала она, улыбаясь сонно и ободряюще.

— Сходим, — безрадостно согласился он. Он ушел, и было грустно, и смыкались глаза, и неподвижно висел в окне острый серп луны.

— Спи, малышка, — вздохнула она, бережно прикрывая Маринку. — Спи — мама с тобой.